Архангельский мужикНе сказать, что очень уж круглый юбилей. Но и не такой, чтобы можно было обойти молчанием. 19 ноября – триста десять лет Ломоносову. Вряд ли здесь стоит пересказывать его биографию: в общих чертах она известна всем. Правда, есть неясности. В представлении многих – Филипок изрядного возраста: пришёл без разрешения в школу, очаровал учителя… Забываем, что толстовский Филипок, крестьянский сын, имел право учиться в школе. Крестьянский сын Михайло – нет. Школа, в какую он пришёл, Славяно-греко-латинская академия, была для него закрыта – независимо от материального положения его отца. Сословный строй был в России (при «Филипках» такого уже не будет). Да, скрыл происхождение, документы ему подделали. А как раскрылось – всё с рук сошло? Ох, не то было время! Академиков, случалось, в присутственных местах били палками. Князей Рюриковичей четвертовали публично за «поносные слова» насчёт царицы-матушки. (Это потом, с 1740 по 1917, их вообще не будут казнить – даже за очевидные государственные преступления.) Конечно, в случае с Ломоносовым – никакой политики. Однако же – попытка причислиться к высшему сословию. Без царицыной воли… Там, где кончается документ, начинают писатели. Огромный здесь простор для фантазии: кто из больших вельмож, себя не афишируя, покровительствовал «архангельскому мужику»? И за что? Такой сюжет! Спас-де старик Ломоносов, Василий Дорофеич, кого-то от смерти или от каторги, а тот побожился сына его по возможности облагодетельствовать. А может, не Василий, а сам Михайло годков в шестнадцать: в огонь бросился, в ледяную воду, вытащил не самого, так бумагу сверхценную… Кто может, пусть напишет. Не была бы совсем уж развесистая клюква. Никто, однако, не пишет. Все домыслы сводятся к одному: настоящий его отец – Пётр Первый, поэтому – зелёная ему улица… Чушь! Дело не в том, могло ли так быть: серьёзные историки говорят, что у Петра Алексеича «алиби». Тут другое. Вряд ли узурпаторше пани Разумовской нужен был единокровный брат – да ещё в столице, в «обществе». Понимала она, что прав на трон у неё никаких – ни по каким законам-традициям. Поэтому законный царь Иван Шестой, ею свергнутый, с дошкольных лет заточён в каземате, его сестёр сделали деревенскими дурочками. (Сослали их, между прочим, на родину Ломоносова.) А тут вдруг – ближайший родственник: пусть тоже внебрачный, но хотя бы мужчина. Притом не лапоть – в отличие от неё, царицы. Что был за границей – ещё одно отягчающее: мало ли с кем он там?.. Конечно, учился он не при Елизавете. Так и прежней царице, Анне Ивановне, двоюродный брат не подарок. Короче: будь малейшие подозрения у заинтересованных лиц – сгинул бы Михаил Васильевич в застенках тогдашнего гестапо, в Тайной канцелярии. К счастью, никого не «осенило». И «архангельский мужик» успел потрудиться на благо родного Отечества. О том, насколько был велик его вклад, иные готовы спорить. Я же, не вдаваясь в подробности, скажу: никому из смертных не дано объять необъятное. Никакому гению. Если же говорить об очевидном даже на мой дилетантский взгляд, что можно вспомнить? Университет, выпрошенный у той же пани Разумовской. (У её «двоюродной снохи», куда более просвещённой, за тридцать с лишним лет никто не выпросит.) А ещё – научил нас Михайло Васильевич стихи писать. Скажут: и до него писали. Антиох Кантемир, к примеру: «Уме недозрелый, плод недолгой науки! Покойся, не понуждай к перу мои руки». Хороши стихи? Хрестоматийное: наглядный пример. А по-другому и не могли: и не только обрусевшие румыны. «Говорит Илья таковы слова» – не образец: слишком простонародно. Притом в народной поэзии нет рифм. Учёные беглецы из польской Белоруссии сделали правилом: писать стихи надо в рифму на польский манер. Но хоть польский русскому и родня, а всё же есть отличия. Вот и получалось: рифма есть, а ритм? Как будто пьяный поднимается по ступенькам. Василий Тредиаковский, современник Ломоносова, объяснил, как надо писать по-русски, чтобы мелодично. Но других учить легче, чем делать самому. Ломоносов сделал. И стихи зазвучали: и рифма есть, и ритм. Послал в Россию Человека, Пусть лексика-грамматика ломоносовских стихов во многом устарела: не устарели принципы, не устарел строй стиха. Этому следовали и Державин, и Пушкин, и едва ли не все потом. Маяковский – уж как чудил! А вспомним и у него – самое известное: Крошка-сын Или возьмём его же стихи о загранпаспорте (других «советских» паспортов при жизни Маяковского не было). Нечто подобное. Футуристические выверты, всякие «лесенки» – само собой, а при этом по сути – всё то же. И можно в нормальные строки уложить. Рифмы, конечно, зачастую не ломоносовские и не пушкинские: в позапрошлом веке разве что у Ершова случалось нечто близкое. Сейчас иные «рифмуют», как Маяковскому и в голову бы не пришло. Ломоносов тем более не указ. Поэтому строки – корявее, чем у кантемировских эпигонов. Рифму не могут подобрать – объявлют: стихотворение в прозе. (О Тургеневе что-то слыхали, а читали у него разве что «Русский язык» – и то «по диагонали».) Мало ли нашего брата – на «Стихах ру», на «Прозе»?.. И тех, что на бумаге, хватает. А Ломоносов между тем не весь устарел. И можно цитировать не только «собственных Платонов». Царей и царств земных отрада, Как часто вспоминаются эти строки! Вспоминаются, потому что очень уж мало её.
© Copyright: Михаил Струнников, 2021.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
