Я та, которой нет

Маме моей, н/п рабе Божией Вере, посвящается. 

А, собственно, ничего не изменилось, только боль ушла. Исчезла совсем, растворилась, как голубая струя дыма за окном, неспешно уплывающая в низкое зимнее небо. В палате, как и прежде, пахло лекарствами и немножко – неожиданно зацветшим  лимонным деревом в керамической надтреснувшей кадке. Низкие, недавно выбеленные потолки тускло отражали льющийся из коридора свет. С улицы слышался шум проезжающих мимо автомобилей. Мир вдруг стал внятным и осязаемым. Он вглядывался в меня с интересом и некоторой укоризной. Мол, что же так неожиданно умерла? Теперь ты та, которой нет.
Я же была убеждена, что перемена произошла в окружающем мире, но не во мне. Почему люди так боятся смерти? Согласитесь, ведь глупо бояться того, о чём не имеешь ни малейшего представления. Наверное, она  – смерть – отменяет частности, оставляя лишь самое главное: сейчас ты будешь взвешен на весах Божьих и наверняка окажешься невероятно лёгким. И никуда не деться – я обязана сполна уплатить по ведомости, спущенной мне сверху, даже если невдомёк – за что плачу.
Всё чаще, особенно в длинные, бессонные ночи, стали возникать моменты, когда начинала осознавать, что волшебное мгновение жизни минуло, а я так и не воспользовалась им – она спрятала от меня своё очарование, и я так и не смогла отыскать его. Я утратила способность бороться за то, что желанно и дорого. Я чувствовала, что в течение многих лет проживала один и тот же день, всё так же просыпаясь и засыпая, повторяя одни и те же слова, совершая одни и те же поступки. Моя жизнь принадлежала прошлому – такому понятному, простому и милому, но уже недосягаемому и безвозвратно потерянному. И только что-то ласковое, тёплое, но, увы, забытое всплывало со дна моей памяти.

Военное голодное детство… Могло ли оно приносить радость? В какой-то степени – да. Люди, к сожалению, не придают значения банальным вещам, а ведь из них складывается вся наша жизнь. Ты существуешь – и разве это не самое главное, что вообще есть и когда-нибудь было?
Розовый дрожащий рассвет, и мы – босоногие подростки, собирающие колоски пшеницы на уже скошенном колхозном поле. Возможно, именно они, пахнущие хлебом и летом, помогли нам выжить.
Брат, уходящий на фронт. Красивый, сильный и неестественно весёлый. Он подкидывает меня высоко-высоко, прямо к солнцу. Я касаюсь его головой, и оно дробится на мириады солнечных зайчиков, которые неистово пляшут на пыльной земле, по влажным от утренней росы листьям, по моим ресницам. А может, это слёзы. Я ведь знала, что брат с войны не вернётся.
Потом, семнадцатилетней девушкой, умерла сестра. В первый послевоенный год не стало папы. Мама почернела и замолчала; она ни с кем и ни о чём не хотела говорить. А что можно сказать? На фоне смерти любые слова кажутся пустыми и безнравственными. Мама была безразлична и тверда одновременно. Заговорила она в тот день, когда родился мой первый сын. Человек – божественная единица жизни. Умирает один – рождается другой. Простой и однозначный смысл бытия. Через десять лет родится второй сын. Мама, конечно, обрадовалась. И вскоре умерла, ибо она уже ничего не хотела. Смерть вызывается достижением цели, ибо отсюда – прекращение устремлений. От человека не требуется согласия на его жизнь и, тем более, на смерть: мы принимаем их как послушание.

И вот теперь умирала я. Умирала не дома, а в больничной палате. Вечером мне почему-то не сделали укол. Возможно, забыли. Да и во всём человеческом скрыт бездонный абсурд, трагикомическая пропасть, которую ум преодолевает с такой лёгкостью, потому что не знает на него ответа. Подумаешь, какой пустяк – укол. Однако я умирала. Мы – старики – держимся своих мест, как будто места эти святы и не поддаются освобождению. Временами мы впадаем  в зыбкий беспокойный сон, и тогда наши седые головы с мучительной неловкостью бьются о железные спинки кроватей.
До утра оставалось всё то же количество невыносимых часов – время тяжело застыло. А есть ли оно в царстве мёртвых? В мрачно сереющее окно неотрывно глядела темнота. На стенах плясали кружевные тени деревьев. Звёзды в небе стали менее отчётливы. Незаметно подкрался рассвет, освещая дорогу смерти.
Мой уход заметили не сразу. Как не сразу бы заметили исчезновение тумбочки, стула, занавески. Вроде чего-то не хватает, а чего именно – не понятно. Да и самой мне находиться здесь больше не хотелось: когда вокруг кровати наконец-то засуетились медсёстры и врачи, я ушла.
Недолго я была и на похоронах. Каждый из скорбящих сделал для своих покойников всё, что было в его силах (Имеющий уши да услышит). Раздражать я их, пожалуй, перестала, а любить меня – даже мёртвую – они так и не научились.
Слепит сиянием крестов кладбище. Нас, мёртвых, там тоже нет, но оно подчёркивает категоричность и неотвратимость того, что должно произойти с каждым из нас. Подумай, человек, проходящий мимо могильной плиты: «Вчера я была такой, как ты, а завтра ты будешь такой, как я. Помни о смерти: когда встаём ото сна, то весьма сомнительно – достигнем ли вечера. Вестник смерти неумолим. Кто молил его и был услышан?»
Вы можете спросить: а где же мы, коли и на кладбище нас нет? Могу ответить лишь одно: скончаться, ещё не значит умереть, «ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущий».