Москва. Остановка по требованию

1. Сокол - улица Алабяна

Я стояла на перроне вокзала, поезд уже подали и теперь мы ждали, когда откроют двери вагона и можно будет рассаживаться по местам. Уезжала мама, а  я оставалась в Москве. Вся моя душа пела и плясала в предвкушении начала новой жизни, все шло как по маслу - я поступила с институт, мы сняли для меня даже не комнату, а кушетку в одной комнате с хозяйкой, пожилой бабулей, но на целых три месяца она уехала погостить  к родственникам, и я могла спокойно обживаться в ее комнате самостоятельно. Стояла классическая московская погода конца августа, когда начинает накрапывать дождь, утренняя свежесть уже пробирает до костей, у меня был новый осенний плащ, красивые сапоги, мне нравилось все со мной происходящее, и мамины слезы, здесь на перроне вокзала, меня никак не трогали. Мама затянула было ее любимое:
- Вот будут свои дети, узнаешь! - но тему сразу закрыли, расцеловались, пообнимались, и поезд поехал.

Тетя моего папы проживала в Москве на Соколе, рядом со старым поселком художников и архитекторов, на первом этаже дома сталинской планировки, с большими коридорами, кухней и закрытой второй комнатой. По какой причине вторая комната была закрыта почему-то особо не обсуждалось или объяснялось как-то не внятно. Толи жильцы, прописанные в ней съехали давным-давно и не вернулись, и, по идеи, комната отходила к тете Доре, но та из экономии не хотела ей пользоваться, то ли что-то еще, но все другие комментарии  уже ушли из моей памяти. Мне нравилось заглядывать в замочную скважину второй комнаты, пытаясь разглядеть хоть что-то, увидеть ничего не удавалось, шторы на окнах в ней были плотно задернуты, но я тем не менее снова возобновляла попытки через какое-то время. Вся эта квартира принадлежала даже не тете Доре, а ее мужу деду Артему, и явилась в свое время серьезным аргументом в пользу их совместной жизни, когда в возрасте уже 60 лет, не имея своего жилья и устав скитаться по чужим углам, Дарья Даниловна решилась на этот брак. По ее собственным словам, прикинув, что деда хватит ненадолго, уже в том время ему было за 70, она решила, что уход за ним в течении какого-то времени и будет достаточным основанием ей пожить после его смерти спокойно, отдохнуть на старости лет от всего пережитого ею в жизни. Но годы шли, дед хоть и скрипел по всем швам, но уходить явно не торопился, и к моменту моего переселения в Москву им уже было 85 и 95 лет. 

У тети Доры в юности был жених, свадьба, красивое платье и щеки, нарумяненные обрывком красных обоев. Затем родилась девочка, которая умерла ребенком, и с тех пор в ее списке за упокой души в церкви, она всегда шла первой - младенец Раиса. Что случилось с мужем она рассказывать не любила. Я знала только, что всю свою жизнь она была в услужении у чужих людей, убираясь, помогая по хозяйству и проживая по углам.

Поскольку дед никак не относился к нашим корням, а тетей Дорой вообще квалифицировался как несчастный случай, в который она попала по неосторожности, я знала о нем немного. Он был маленького роста, в свои 95 лет совершенно круглым по комплекции и с затяжными провалами в памяти. В дни особо глубоких провалов он не узнавал даже ее. Со стороны это выглядело просто уморительно, когда на ее вопрос:
-  Завтракать пойдешь? - он неожиданно отвечал:
- А ты кто?
Она словно ждала подобной возможности поюморить и начинался цирк. Тетя Дора медленно начинала развивать тему:
- Дед, так ты меня больше не узнаешь? Ты от меня отказываешься?
Дед какое-то время хлопал глазами, но сам игривый тон им улавливался, несмотря на провалы, и он всегда был готов подыграть и затягивал что-то вроде:
- Да нет, я не отказываюсь, просто спрашиваю кто ты.

Со мной у него вообще была проблема, поскольку в то время я с ними не жила и приходила только периодически, и каждый раз наша светская беседа начиналась с его любимого вопроса - А вы то сами какой губернии? Когда на пару дней прилетал в командировку мой папа, и мы вместе приходили их проведать, неожиданным образом дед опознавал меня, но начисто вычеркивал из сознания папу, каждый раз спрашивая у тети Доры:
- А это кто? Это ее мужик?

У него было шесть детей, старшему из которых, Ивану, уже перевалило за 70, что для моей двадцатилетней головы тогда было просто не постижимо. Ведь в двадцать лет само представление о тридцати годах выглядит далеким будущим, а такие цифры, как 70 или 90, скорее попахивают научной фантастикой, чем реальной жизнью.
В единственной комнате тети Доры и деда солидную часть стены занимал иконостас, видимо собранный со временем, с одной центральной большой иконой и множеством мелких по бокам. Лампада зажигалась по утрам или по праздникам. Когда ей еще  позволяло здоровье тетя Дора не пропускала ни одной воскресной службы в церкви у метро и жаловалась мне, возвращаясь, на церковных бабок, которые шипели на нее каждый раз, когда она пыталась присесть на колени, устав стоять долгое время.

Несмотря на всю ее набожность, эта тема вовсе не была под запретом для ее подшучиваний над дедом. Всякий раз после завтрака, сидя за кухонным столом и вдохновляясь перед переходом кухня - комната - диван, дед затягивал:
- Спасибо, господи, накормил, напоил.
Реакция следовала моментально и в сторону деда уже летело:
- А, так это господи тебя накормил? Ну вот и проси его вечером, пусть он тебе ужин и накрывает.

Поначалу возможность моего проживания у них рассматривалась моими родителями, но пожив в течении августа вместе с одной комнате с ними, пока я сдавала вступительные  экзамены в институт, мама отмела саму эту идею, в основном из-за ночных побудок. Проснувшись ночью дед затягивал:
- Дашка!
Она со своей кровати шипела в ответ, чтобы он замолчал, но он не слышал ее и продолжал:
- Дашкаааааа!
Тогда она включалась на всю катушку и орала в ответ:
- Дед, замолчи, всех перебудишь!
Это могло повторяться по нескольку раз за ночь, и мама решила подыскивать для меня другое жилье.

Жилье было найдено в соседнем подъезде, двухкомнатная квартира на двух хозяев, в одной из которых пожилая бабушка сдавала кушетку. Первые три месяца я жила одна, и жизнь была прекрасна. По возвращении хозяйка удивила меня чрезвычайно, пересчитав банки с вареньем под ее кроватью и поняв, что они все на месте, она  просто опешила от неожиданности. Ее предыдущие жильцы за время ее отлучки ополовинили все ее запасы, что теперь для нее являлось чуть ли не нормой, а мои действия, напротив, ставили ее в тупик. Мне, в свою очередь, было дико само предположение, что я начну поедать чьи-то запасы. Короче, изумив друг друга нереально, я приобрела статус "очень порядочного  человека", а она возможность безбоязненно оставлять на меня комнату.

Хозяйкой второй половины квартиры являлась другая бабуля с ее внучкой Ольгой, учившейся по странному стечению обстоятельств в том же институте, что и я. Однако это никак нас не объединяло, пропасть между коренными москвичами и иногородними провинциалами была непреодолима.

Поселок художников Сокол был местом уникальным. Среди шумного мегаполиса, он оставался некой заповедной зоной с узкими улицами и коттеджами, совершенно разнообразными по архитектуре,  цветовой гамме и зеленому обрамлению домов. Еще в 1921 году Ленин подписал декрет о кооперативном жилищном строительстве, согласно которому отдельным гражданам и кооперативным объединениям предоставлялись права застройки городских участков, и уже весной 1923 года одно из таких объединений граждан в Москве было создано и называлось оно кооперативное товарищество "Сокол". К осени 23 года строительство поселка было начато. Свое название, по одной из версий, поселок получил из-за первоначальных планов его строительства в Сокольниках, и когда землю под него выделили в другом месте, то утвержденный и уже названный план менять не стали. Вступление в товарищество было делом не дешевым, поэтому в его рядах состояли члены наркоматов, художники, архитекторы и техническая интеллигенция.  Первые взносы кооператива составляли 10,5 золотых червонцев - за вступление, 30- при выделении участка и еще 20- при начале строительства. Полная стоимость коттеджей, которая выплачивалась на протяжении нескольких лет, составляла  600 червонцев. Уже позже, при открытии здесь новой станции метро, в 1938 году ей и дали название близлежащего  поселка - Сокол.
В пору моего знакомства с этим местом, в 1981 году, оно представляло собой оазис посреди пустыни, и пейзажи аллеек поселка  и всей его архитектуры сильно контрастировали с рядами высоток в обрамлении цемента, которыми он был окружен со всех четырех сторон. "Сокол" воспринималось всеми знакомыми мне коренными москвичами, как название станции метро, а о существовании одноименного поселка вообще мало кто знал.

Справа от выхода из метро находился переговорный пункт, где я проводила солидную часть времени, докладывая домашним про свою жизнь. Ожидание  очереди в кабинку для переговоров было забавным развлечением для таких же , как я, иногородних студентов, от нечего делать мы невольно прислушивались к чужим разговорам, периодически сопровождая их взрывами хохота. Как правило, любимые наши разговоры выглядели примерно так:
- Здравствуй!  Я говорю здравствуй! З-д-р-а-в-с-т-в-у-й! 
После минуты на приветствие, человек, как правило, переходил к информационной части:
- Я купил колбасу. КОЛБАСУ. Я говорю, я купил колбасу. К-о-л-б-а-с-у! 

Каждый уезжающий из Москвы просто обязан был накупить продуктов, которых и на самом деле больше негде, кроме столицы, не было. А в обратную сторону, с поездами, нам передавались банки с домашними вареньями и соленьями, и каждый поезд, приходящий на один из московских вокзалов, встречался целой армией изголодавшихся студентов, предвкушающих как минимум  неделю сытой жизни.

Чуть дальше от переговорного пункта находился парк, где я частенько готовилась к экзаменам, греясь на солнышке и изучая учебную литературу.  Как-то ко мне на лавочку подсел афганский полковник, проходивший лечение в нашем госпитале, он передвигался с палочкой и по-русски говорил очень плохо. Пока длилось его лечение, мы с ним болтали при встрече, он приносил мне восточные сушеные фрукты и сладости, и, когда я возвращалось с этими трофеями домой, моя хозяйка Анна Тимофеевна непременно ставила этот факт, что называется, на вид своей внучке  Ленке, вот, мол, учись! Ленка училась в технологическом институте и жила в общежитии, сковывать свою свободу проживанием у бабушки не хотела и поэтому приезжала к нам только в гости. Иногда вместе с Ленкой, иногда один, еще приезжал проведать Анну Тимофеевну ее сын, живущий в Москве, порой оставаясь ночевать, и, когда все раскладывать по спальным местам и гасили свет, он объявлял - Сказка про пыха. Дальше ничего не следовало, Ленка начинала хихикать, и этого было достаточно.

Еще чуть дальше парка находилась мифическая Таракановка. Такого названия в природе не существовало, но так здешнюю местность называла тетя Дора, рекомендуя всем именно Таракановку, как идеальное место для закупок колбасы. Название воспринималось нами, как одна из ее фантазий, не более, но позже я узнала, что на этом месте, действительно, когда-то протекала одноименная речушка, но где-то в районе 50-х годов ее спрятали в коллектор, и теперь о бывшем левом притоке Москвы-реки помнили только старожилы.

Сама станция метро Сокол граничила с православным храмом Всех Святых во Всехсвятском, построенном еще в 1700-х годах, куда и ходила на воскресные службы тетя Дора, и кладбищем, которое располагалось вокруг храма тоже с незапамятных времен. Там были похоронены многие представители грузинских княжеских родов, Багратионов, Цициановых и др. И когда решено было ликвидировать все захоронения внутри городской черты, в 1982 году,  и на Всехсвятском кладбище тоже стали выкапывать старые захоронения,  каждый раз, проходя мимо церковной ограды по утрам, спеша в иститут, я наблюдала ряды только что вырытых старых, почему-то маленьких по размеру, гробов, которые потом увозились для перезахоронения. На их месте остались лишь несколько надгробных плит, в том числе князя Багратиона, отца полководца.

Раз в месяц тетю Дору навещала ее племянница и моя тетушка, Тамара Петровна, живущая в Москве всю жизнь и работающая на Мосфильме в отделах проверки качества отснятого материала. Из-за специфики работы ее день проходил в темноте, что со временем отразилось на состоянии зрения, но теперь она уже была на пенсии, и все истории про Мосфильм относились к прошлому. Вместе с ней обычно приезжал ее муж Анатолий, работающий таксистом, они жили на ВДНХ в доме по проспекту Мира, Анатолий, как правило или курил, или отпускал, на мой взгляд, совсем не к месту реплики, поэтому никакого особо контакта с ним не было. У тети Тамары, несмотря на то, что я была дочерью ее родного брата, а из своих детей у нее был единственный сын, с которым она не поддерживала никаких отношений, никакой родственной тяги, или природного женского желания опекать у нее не наблюдалось вообще.

Через много лет, воспитывая своего маленького сына, я занялась вычерчиванием его генеалогического древа. И, дойдя до ветки своего папы, Сениного деда, я заворожено наблюдала причинно-следственные связи, идущие по их роду. Когда моя бабушка, Елена Даниловна, сестра тети Доры и родная мама Тамары Петровны, вторично выходила замуж, у нее уже была  дочь Тамара, а у ее мужа, моего деда, Ивана Степановича, был сын. По выдвинутым ею условиям, сын не должен был жить вместе с ними, дед согласился, но за это она должна была также отослать куда-то свою дочь. И Тамару отправили к родственникам. Родовая программа начала действовать, и  повзрослев Тамара, в свою очередь, также отослала своего сына, по другим жизненным причинам, но также прекратив всякие контакты с ним . Вообще категоричность в отношениях являлась некой фамильной изюминкой рода Лапкиных, и все попадавшие под защиту рода, в качестве бесплатного приложения  ее получали и хотели- не хотели, а должны были ее отработать.

2. Молодежная - Рублевское шоссе - Рязанский проспект

Следующий год моего обучения ознаменовался переездом на станцию метро Молодежная, где я снимала уже целую комнату в двухкомнатной квартире. Хозяйкой квартиры была древняя старушенция Эмма Борисовна, которая очень печалилась о ее бывшей квартирантке, вынужденной съехать из-за замужества. Выслушивая рассказы о царящей в этом доме прежней идиллии, о беседах перед сном о прошедшем дне  и задушевных утренних разговорах на кухне, я уже заранее сожалела, что ничем не смогу помочь Эмме Борисовне в ее одиночестве  и играть в эти игры плюсом к ежемесячной квартплате не собиралась.

Однако ее жизнь была не настолько одинока, так как  сын Яша периодически ее навещал. Это мероприятие намечалось заранее, долго предварительно обсуждалось по телефону, согласовывалось меню, она готовила фаршированную куриную шейку, их национальное еврейское блюдо, и в назначенный час Яша, главный режиссер еврейского театра, появлялся в сопровождении примы театра и по совместительству его любовницы, Валентины. По какой причине к маме на обед привозили не законную жену, а любовницу, меня совсем не интересовало, как и все остальное, связанное с этим семейством. Но зная скверный характер Эммы Борисовны, догадаться было не сложно.

Мой день начинался  ранним уходом  в институт, который располагался на другом конце Москвы, на Ждановской, а заканчивался или гулянием по Москве в компании подруг или вечернем спектаклем в одном из многочисленных театров столицы. Никаких особых театральных предпочтений у нас не было, и мы жадно смотрели все подряд от классических МХАТовских постановок до спектаклей в маленьких камерных залах, одновременно и формируя свои пристрастия. Свободное время, благодаря отдельной комнате, я посвящала сочинительству песен.

Это был 1982 год. Мы жили в Советском Союзе. Жизнь была стабильной и серой, как единственно принятый  цвет одежды тех лет. Модель нашего мира держалась на китах, которые , казалось, были там пожизненно, и ничто не могло нарушить это равновесие. Однако неожиданно один из китов взял и умер, как самый обыкновенный человек, но мир не перевернулся и остался на месте. Это было странно. В тот день не остановилось метро, солнце продолжило светить, и я наблюдала за этим с интересом. Единственным изменением в графике дня обычных людей были траурные митинги, которые все обязаны были провести  в связи с ситуацией. За неимением других вариантов, там зачитывали одно и тоже официальное сообщение о смерти товарища Леонида Ильича, проходила минута молчания, давались заверения в еще более тесном сплочении народа в эти тяжелые для страны дни, и все расходились по своим местам.

Траурный митинг в нашем институте собрался в нашем актовом зале, огромном по размерам, но тем не менее не рассчитанном на всех учащихся одновременно, поэтому придя позже всех, наша группа вынуждена была встать в проходе между рядами. И когда ректор института Олимпиада Васильевна зачитала текст дня и попросила всех почтить память вставанием, а затем в знак окончания минуты молчания, сказала:
- Прошу всех садиться! - мы по-прежнему стояли в проходе, и наш отличник Мишка Стадолин негромко, но отчетливо так ответил:
- Спасибо, мы постоим.
 Часть зала взорвалась хохотом.

Эмма Борисовна иногда выходила погулять вокруг дома, собираясь, как в опасную полярную экспедицию. На листке бумаги она писала свои имя, фамилию, номер телефона сына и домашний адрес. Короче, она стремилась максимально облегчить участь нашедших ее труп, что со стороны смахивало на полную клинику. Единственным партнером по таким гуляниям была соседка Макаровна, которая терпела ее выходки, но ее, в свою очередь, терпеть никто не собирался, и по возвращении с прогулки мне докладывали о полном невежестве и не интеллигентности соседки. Несмотря на все это Макаровна была для Эммы Борисовны окном в общественную жизнь, и оттуда поступали все местные новости, которые при случае подробно пересказывались мне, поэтому закрывать это окно было глупо, и ссоры носили постоянный, но кратковременный характер.

Недалеко от метро располагался прекрасный парк, с белками, подбегающими без боязни, особенно завидев приготовленную для них еду. Рядом с парком стоял огромный типовой кинотеатр, такой или примерно такой был практически у каждой станции метро. Кинотеатр был полон всегда, а в утреннее время тем более, ведь рядом находилось огромное здание научно-исследовательского института. С приходом Андропова стали налаживать дисциплину на рабочих местах, и вот на одном из таких утренних сеансов кинотеатра, свет в зале зажегся, и грозный голос дружинника скомандовал всем сотрудникам ВНИПИСУ вернуться на работу. Половина зала встала и вышла.

Для меня этот год был ознаменован оранжевыми вельветовыми штанами и целой кучей написанных песен, ожидающих теперь своего времени. На Новый год я летала домой, проведя весь день в аэропорту, вылет все откладывали и откладывали, сама встреча нового года дома была уже под большим вопросом. Потом все-таки вылетев, мы приземлились тем не менее в Воронеже, был уже вечер 31 декабря, голодные, уставшие и злые пассажиры побежали штурмовать буфет воронежского аэропорта, он был пуст, а по телевизору шла "Ирония судьбы". Домой я попала только около одиннадцати вечера, успев на встречу нового года, но окончательно поняв, что самолет- не всегда  самый быстрый  вид транспорта.

Летом, сразу по окончании экзаменов, мы приступили к работе в сберкассе. Наше рабочее место было на Петровско-Разумовской улице рядом со стадионом Динамо, мое и моей подружки Иринки. Над нашими окошками, куда уже с утра выстраивалась толпа для оплаты коммунальных услуг, висели таблички- Вас обслуживают бойцы стройотряда.  В первый же день нашей работы неожиданно для нас в сберкассу нагрянул наряд милиции с автоматами наперевес и, осмотрев все вокруг и, видимо, что-то поняв для себя, подошли к нам с Иринкой и спросили:
- Девчонки, где ваши ножки?

Мы обе вспыхнули от такой фривольности, а когда они еще раз очень серьезно повторили вопрос, мы все поняли. Под столом работников кассы находилась у каждого своя педаль для вызова милиции, короче, тревожная кнопка. По запарке кто-то из нас, не заметив, и  нажал ее. Последующие несколько дней милиция приезжала еще несколько раз, обещая при следующем приезде связать нам ноги.

На время стройотряда нам предоставили общежитие на Рязанском проспекте, недалеко от  Кусково, огромного лесопарка с  родовой усадьбой Шереметьевых. По утрам мы делали пробежки по парку, на обратной дороге заруливая в кафе-автомат на завтрак.  Принцип работы кафе-автомата был следующий:  на витрине под стеклом были разложены разные бутерброды, салаты и закуски, стаканы с чаем и кофе, и требовалось нажимать необходимую кнопку, под выбранным блюдом, и тогда оно выезжало. Но в реальности ничего не выезжало из-за постоянной поломки, и сидевшая на кассе девушка, в ответ на наши требования,  лениво декламировала:
- Вася! С сыром!
Выходивший из подсобки Вася вытаскивал вручную бутерброд с сыром и ждал следующих указаний. Дальше вся процедура повторялась со стаканом кофе и звучало:
- Вася! Кофе!

Наша компания, живущая вместе в общежитии состояла из меня, моих подружек Иринки и  Ольги, и еще нескольких девчонок. Все мы, за исключением Иринки, худой и высокой, пытались сбросить вес. Она же делала все, чтобы вес набрать и прямо у нас на глазах поедала ежедневно купленные ею булки со сметаной, намазывая куски пожирнее для скорейшего эффекта. Мы дружили все вместе, но уже у каждого из нас появлялись свои собственные знакомые. Так Иринка жила два года, снимая квартиру в паре с другой девочкой, естественно подружившись и с ней и с ее друзьями. У Ольги в приятелях были все наши кубинцы, которые учились в нашей группе. Они хоть и жили внутри своей многочисленной коммуны, но связь с миром держали через нее, ездили вместе погостить к ней домой, недалеко от Москвы, в область, потом, начав жениться и выходить замуж, звали и ее и нас на свадьбы.

Вообще в отличии от наших друзей, москвичей, наша жизнь, как иногородних, отличалась повышенной активностью. Мы всегда знали что и где происходит, были в курсе всех культурных мероприятий, успели пожить по разных концам Москвы и поскольку жили без родителей, были и свободны, с одной стороны, о чем домашние только мечтали, но и ответственны за все происходящее с нами, с другой, а об этой стороне свободы вряд ли кто-то грезил.

3. Сокол - Каретный ряд - сад "Эрмитаж"

Вернувшись после коротких каникул в Москву в конце лета, я временно остановилась у тети Доры, чтобы подыскать себе новую квартиру на год. Однако квартира никак не находилась, а время шло, и тетя Дора хоть и ворчала, что я нарушаю их устоявшийся уклад жизни, на самом деле была мне  рада. Так прошла осень, и в конце ноября тетя Дора вынесла вердикт:
- В зиму никто не выгоняет, теперь живи до лета.

Моей территорией в квартире была кухня, там я занималась, играла на гитаре, продолжая сочинять песни. Окно кухни выходило на небольшой палисадник и крышу подвального помещения, дожди молотили по крыше, создавая максимально лирическую атмосферу, несмотря на кухонных тараканов и скребыхание в забитом наглухо мусоропроводе.

В один из дней, в качестве практики на производстве, нас послали на парфюмерную фабрику "Красная Москва" поработать на конвейерной линии духов" Тет-а-тет". Духи подавались по шлангу, на конце которого было много узких трубочек, подъезжающий по конвейеру коробок с  пустыми флаконами наполнялся вручную одной из работающих там женщин. Затем коробок следовал далее по конвейеру, где его ждали мы с целой кучей крышечек от флаконов, надо было успеть их закрыть, и он ехал далее. Нетрудно догадаться какой запах  висел в воздухе, мы, казалось, пропитались им за смену насквозь, и, разъезжаясь по домам после работы, везли этот шлейф за собой, вызывая недоуменные взгляды пассажиров в метро.

Моя театральная жизнь продолжалась. Мне нравились театр на Малой Бронной, Современник, Маяковского, Сатиры и театр Миниатюр в саду Эрмитаж. В театре Миниатюр я пересмотрела почти весь репертуар, и поскольку я бывала там достаточно часто и следила за всеми новостями, как-то я увидела объявление о вакансии гардеробщика. После разговора  с администратором, вопрос  был решен в мою пользу и меня приняли в штат. Теперь каждый вечер я работала в театре, имея единственный выходной во вторник, дни проводя в институте, готовясь к занятиям во время спектаклей и приезжая домой только на ночь.

Коллектив гардероба был очень колоритный. Люся, дама сорока лет, с яркой внешностью и многолетним опытом работы в разных театрах Москвы преимущественно на  должностях, не требующих особых знаний. Она имела громкий голос и собственное мнение по любому вопросу, знала всех и была явным лидером коллектива. Она жила одна в доме недалеко от Патриарших прудов, была совершенно повернута на мужиках, и это являлось наиболее распространенной темой всех ее разговоров.

Единственным мужчиной в коллективе был Анатолий Анатольевич, семидесятилетний бывший военный, хромой, весь себе на уме, сразу взявший шефство надо мной. Он тщательно следил за тем, что не перетруждаться и завидев, входящим в театр рослого зрителя в кожаном (а значит и тяжелом) пальто, быстро прятался за колонну в надежде, что он уйдет к другому гардеробщику. Это видели все и посмеивались над ним, но он продолжал работать как ни в чем не бывало и был финансовым центром не только среди билетеров- администраторов- гардеробщиков, многие  артисты нет-нет да и забегали стрельнуть у него денег до получки. Он с первых дней занялся втолковыванием мне схемы приобретения биноклей, а затем проката их за деньги. Для меня это было открытием, я и не догадывалась, что сдаваемые в прокат бинокли находятся в собственности гардеробщиков. Но поскольку лишних денег по началу у меня не было, всю технологию Анатолий Анатольевич втолковывал мне впрок, заодно уча меня уму разуму на правах старейшины коллектива.

Третьим гардеробщиком была Антонина, женщина лет шестидесяти, ничем особым не примечательная, подпевающая Люсе на любые темы и всегда готовая составить оппозицию Анатолию Анатольевичу.

С началом спектакля  каждый занимался своим делом. Кто подсчитывал выручку, кто обсуждал очередного мужика, я по началу садилась в конце зала, выучивая весь репертуар театра наизусть или готовилась к занятиям, уютно устроившись у себя в гардеробе. Всем работникам театра полагалось иметь пропуск на работу, который одновременно являлся проходным билетом во все другие театры Москвы, правда место в зрительном зале он не гарантировал, но пройти по нему можно было смело, уже потом найдя себе свободное место. Поэтому теперь свой  единственный выходной, вторник, я посвящала посещению других театров.

Постепенно покупая бинокли и сдавая их зрителям, а доход от этого превышал официальную зарплату гардеробщика, я повышала месяц от месяца свое благосостояние, отказавшись даже от денег, которые родители высылали мне ежемесячно. Теперь я в них не нуждалась. Система, придуманная давным -давно кем-то и теперь работающая в театре по прокату биноклей выглядела так: человек, берущий на прокат бинокль, сдавал пальто, и его одежда вешалась на специальном месте. Отдавая пальто после спектакля, ты сначала получала назад свой бинокль  или напоминала ему о нем, если зритель "забывал". Периодически случались комические эпизоды. Как-то обслужив последнего зрителя, я все-равно имела висящее в зоне бинокля пальто, за которым никто не шел. Вместе с охранником мы принялись разыскивать по гримеркам актеров засидевшегося гостя, но никого так и не нашли. Оставив пальто на вахте и простившись мысленно со своим биноклем, я ушла домой. Следующим вечером к расследованию подключились лучшие умы сыска в лице Люси. Тщательно проверив пальто, она показала мне номера на его подкладке, это был реквизит из костюмерной. Коварности зрителей, любыми путями пытающимися заполучить заветный бинокль, не было предела!

Мой круг знакомых расширялся. Теперь в театр приходили и мои друзья, и даже преподаватели из института, иногда забегали просто навестить меня кто-то из знакомых, зная, что меня всегда можно найти на месте.

Театр находился в саду Эрмитаж, в самом центре Москвы, в Каретном ряду, напротив знаменитой Петровки 38. Я попадала в театр своими излюбленными маршрутами или от Пушкинской, через Ленком, переулками и дворами или от Маяковской по Садовой.  В саду кроме нашего театра была еще открытая эстрада с уютной сценой и несколькими рядами для зрителей, Зеркальный театр с необычным зрительным залом, работающим только в теплое время года, и театр Сфера, достаточно камерный, в те годы он только начинал свою работу. Был также ресторан Эрмитаж, фонтаны, статуи, красивые фонари, придающие по вечерам еще больше уюта, цветочные клумбы и декоративные деревья. Я просто обожала этот сад! Он был полон своими историями, которые возвращали нас в конец 19 века, когда сад был заложен на месте усадьбы купца Олонцова. Тогда прежде скучный пустырь превратился в цветущий сад с клумбами, дорожками, электрическим освещением, водопроводом и даже бассейном. Здание театра было реконструировано. На его сцене пели Шаляпин, Собинов, играли Сара Бернар, Ермолова, Комиссаржевская. Там начал свое существование МХАТ, и именно здесь проходили премьеры Чеховских пьес. В послевоенной Москве в сад вдохнули новую жизнь,  после некоторого забвения,  и теперь здесь звучал оркестр под управлением Утесова, пели Шульженко, Русланова, выступал Райкин. Театру Миниатюр под руководством Райкина здание было передано в конце 1980 года, когда труппа переехала в Москву из Питера. Левитин, уже тогда ставящий спектакли  театра, позже стал его главным режиссером и художественным руководителем. Я присоединяюсь к этой длинной истории в 1983  и остаюсь в ней почти на целых три года.

Придя в театр на временную подработку, я обосновалась здесь настолько, что если раньше при знакомстве с новыми людьми я говорила про себя:
- Я учусь и еще работаю, - теперь это звучало так:
- Я работаю и еще учусь.

Моим молодым человеком стал машинист сцены нашего театра Григорьев . Он был старше меня на семь лет и уже имел длинный опыт театральной работы, проведя до этого несколько лет в детском музыкальном театре Натальи Сац. Их цех отвечал за построение декораций и за их уборку по окончании спектакля, поэтому наши графики работы не совпадали ,и нам приходилось постоянно  друг друга ждать. Я жила на Соколе, он жил в другом конце Москвы, в  Медведково. После спектакля я ехала домой, он приезжал, когда заканчивал свою работу, чтобы через некоторое время, до закрытия метро, еще добраться к себе . В единственный выходной мы гуляли и учиться стало совсем некогда.

Когда-то семья Григорьевых жила на Пушкинской улице, гуляя по бульварам Садового кольца, а зимой катаясь на замерзших прудах. Потом весь центр выселяли, делая из него деловую зону, всем давали отдельные квартиры в новостройках, и сейчас они с ностальгией вспоминали те дни. Теперь  в их трехкомнатной квартире в Медведково жили бабушка Лешки, мама Нина Александровна, дядя Игорь Александрович, он сам, его младший брат, иногда гостила его тетя Лариса Александровна. Старшая Лешкина сестра жила с семьей отдельно и не имела никаких контактов с родственниками, младшая сестра  напротив вовсю общалась со всеми, и мама не вылезала от нее, нянча внуков и готовя еду. Лешка к тому моменту был разведен, и его бывшая жена с ребенком жили отдельно. Периодически мы приезжали в Медведково, отмечая праздники или просто проводя время, я имела статус "образованного человека" из-за моего обучения в институте, что для их семьи было редкостью, и поэтому ко мне относились с  уважением.

Чего не скажешь о моем родном коллективе гардеробщиков-билетеров. Мою дружбу с Григорьевым практически никто не поддерживал, считая, что "я могла бы найти себе что-нибудь получше".

К началу четвертого курса моя подружка Иринка вышла замуж и переехала в пригород Москвы. Иногда я ездила погостить у них, иногда они с ее мужем Олегом приезжали в театр, Лешка водил их по служебным помещениям, прямо по святая святых, куда не попадают обычные смертные, что конечно вызывало у них соответствующий трепет.

Еще одна наша подруга Ольга была москвичка и жила на юго-западе с родителями и своей сестрой-близняшкой Галей. Галя училась в нашем же институте на другой специальности, из-за этого каждая из них имела своих собственных подружек, но между собой они были настолько близки и дружны, что обсуждая уже начавшиеся свадьбы наших знакомых, просто не представляли, как они решатся расстаться друг с другом, когда придет их черед. Вопрос, однако, разрешился самым гармоничным образом, и когда Галя познакомилась с парнем, и они стали активно проводить время вместе, Ольга, только чтобы не разлучаться с сестрой согласилась встречаться с другом ее парня. Через какое-то время именно Ольга с ее Мишей первыми заговорили о свадьбе, подтолкнув к тому же вторых своих половинок, и свадьбу они справляли все вместе, вчетвером. Мне нравилось бывать у них дома на Юго-Западе, когда они жили там еще все вместе. Их родители, словно сошли со страниц Гоголя, и являлись самим олицетворением домашнего уюта. У них постоянно что-то солилось, варилось, сушилось, дом был полон запахов свежеприготовленной еды, и сами они были румяные улыбчивые и упитанные, а атмосфера дома была пропитана самим спокойствием. Глядя на них мне так и приходили на ум Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна из "Миргородских старосветских помещиков".

На зимних каникулах  на несколько дней  мы вместе с Григорьевым съездили ко мне домой, в Волгоград, где у их семьи оказалось огромное количество родственников, а по возвращении уже не хотели расставаться и переехали к нему, в Медведково, в набитую народом квартиру. Тетя Дора совсем не грустила расставаться со мной, по крайней мере, так это выглядело официально. Мои ночные приходы-уходы напрягали ее последнее время, дед также поддавал жару, и  ей хотелось отдохнуть от всех нас.

4. Медведково - Бутырская - Каретный ряд

Медведково, как известно, один из удаленных от центра и спальных районов Москвы, который  был также далек от моего института, как и все предыдущие  места моего  проживания. Со стороны могло показаться, что мне нравится проводить утренние часы в битком набитом метро, затрачивая на дорогу не меньше часа, и поэтому я специально выбираю самые удаленные районы. Помимо метро, можно было  автобусом доехать до станции Лосиноостровская, затем электричкой до Ярославского вокзала, там уже пересесть на метро и добраться до института. Этот путь был короче по времени, но беготни в нем было достаточно, и иногда хотелось просто замереть в любой позе с книжкой в руках и терпеливо дожидаться своей станции метро.
До театра теперь путь пролегал от станции метро Колхозная по Садовой, по чудесной Сретенке, по Трубной, мимо Цветного бульвара, по очаровательным местам, гулять по которым можно было бесконечно, и не только бульварами, а и переулками, упирающимися друг в друга, рассматривать здания, дышать воздухом небольших скверов, забегая по дороге перекусить в мои любимые места и  что-то покупая по дороге.

Пушкинская тех лет была полна разнообразной жизни. Излюбленное место для встреч, гуляний, свиданий. Народ валом валил в кинотеатр Россия или выходил из него, к площади вели пути из многих магазинов, театров, кафе, улицы Горького с ее протяженностью от Белорусского вокзала до самой Красной площади, разноцветные кучки хиппи, сидящих очень колоритно где-нибудь на лужайках, голуби, детишки с родителями, пенсионеры, греющиеся по лавочкам ,и все это нон-стоп, сменяя друг друга, независимо от времени года и погоды. В одном из переулков недалеко от Пушкинской площади, как-то  во время моих прогулок, был найден дом с изображением упорно трудящегося человека и надписью "Вся наша надежда покоится на тех людях, которые сами себя кормят". Смысл надписи был загадочным, не доходил до сознания, и из-за нее весь дом являлся чуть ли не сакральным местом, куда я стала водить экскурсии  своих знакомых, не верящих мне на слово. Позже я выяснила, что текст на доме являлся цитатой из Писарева и чудесным образом уцелевшим осколком  Ленинского плана монументальной пропаганды, начатой в 1918 году. Остальные гипсовые статуи и доски, затеянные в те годы, протянули совсем не долго.

В один из майских дней  Григорьев, уходя на работу, прощался как-то долго и странно. Затем был звонок из милиции о его задержании, просили собрать и привезти его вещи, туда допускали только родственников, и поэтому поехала мама. Через пару дней стало ясно, что это надолго, и до суда он будет находиться в Бутырской тюрьме. Всплыла масса неприятных подробностей не только о сути происходящего, но и из прошлого. И если еще несколько дней назад  я бы и месяца не дала  существованию нашей пары, отношения были под большим вопросом, и не я была тому причиной, то теперь, сидя в тюрьме, сама обстановка явно располагала его к лирике, и именно там Григорьева внезапно накрыло романтическое цунами. Он строго- настрого предупредил родственников, чтобы никуда меня не отпускали и всячески берегли. Меня попросили и не думать никуда съезжать, я получила целую комнату в свое распоряжение и полную неприкосновенность, и если я и раздумывала над ситуацией, то недолго и согласилась.

Юность цинична, и в этом ее плюс, у меня совсем не было желания делать драму из ситуации и, проплакав дня два, не больше, я с удивлением обнаружила множество плюсов, полученных мною в результате потери Григорьева. И основным поводом для цинизма служили его послания, наполненные тюремной лирикой, что при других обстоятельствах может и было бы смешно, но теперь жутко раздражало. К  лирике однако непременно прилагался список вещей и продуктов, которые надо было принести ему в тюрьму. Изучив первый такой список, я настроилась еще более саркастично, поскольку судя по перечню запрашиваемых продуктов, Григорьев считал себя отдыхающим в санатории, ему явно прописали улучшенное питание, и экономить на здоровье он точно не собирался. Ядовито подумав, что тоже не отказалась бы от таких продуктов, я просто передала послание маме, Нине Александровне. Так мы и делали впредь, я изучала лирику, материальные запросы передавала ей.

Выяснив подробности обстоятельств, которые привели к тюрьме, а также его предыдущий условный срок, о котором я не имела ни малейшего представления, я полностью поддерживала приговор. Некоторые люди не в состоянии остановиться сами, и это для них единственный способ, не скажу, что исправления, поскольку тюрьма окончательно сдвигает крышу там, где до этого еще был шанс. Но если люди целенаправленно двигаются в эту сторону, то значит и ответственны за происходящие с ними. В любом случае, жертвой тут точно никто не был, это и обуславливало мою жесткую позицию. Ему присудили четыре года с конфискацией имущества, что, конечно было многовато, но, учитывая проходившую в стране антиалкогольную компанию, а он  на момент совершения своей кражи был пьян, все совершалось в духе времени.
По поводу конфискации имущества состоялось бурное обсуждение вопроса всеми проживающими в квартире, и бабушка, имеющая свое собственное мнение по отношению к  органам милиции из-за репрессии ее родителей и вынужденной  их ссылке, в которой она провела свою юность, жестко заявила:
- Пусть только попробуют!

Брать в квартире действительно было нечего, ибо все находящееся в ней являлось предметами первой необходимости, то есть стулья, кровати, столы, шкафы, никакой другой роскошью тут и не пахло. Однако на всякий случай скрутили и отвезли к младшей дочери пару ковров и телевизор. Игорь Александрович, также, как оказалось, имел свое мнение насчет милиции и на всякий случай посоветовал мне вывезти на время мои личные вещи, и, поскольку никто не знал когда они придут с описью имущества точно, какое-то время все жили, как на пороховой бочке. Когда же это произошло, то пришедшие всего лишь констатировали, что брать действительно нечего и удалились. Все пришло в норму, и жизнь потекла своим чередом. Григорьев строчил стихи, сидя в тюрьме, я работала в театре и пыталась учиться, что в свете последних бурных событий удавалось все реже и реже,  но моя подруга Иринка помогла мне сдать очередную сессию, и теперь в институте тоже все нормализовалось.

В театре окружающий меня персонал естественно был в курсе происходящего, и общее мнение выражалось примерно так:
- Вот и славно! Теперь найдешь себе нормального парня.
Так же дружно перекрестились мои мама и сестра, и, таким образом ,переезд  Григорьева в тюрьму устраивал стольких людей сразу, что было бы просто свинством с его стороны не сделать этого.

Активно интересовался происходящим один из Лешкиных школьных друзей Васечкин, мы познакомились с ним как-то у следователя, затем он приезжал домой доложить нам всем подробности дела, так как  работал в милиции и поэтому имел доступ к информации. Васечкин был интересным персонажем, прошедшим Афганистан, и теперь это было неотъемлемой частью его жизни. Поскольку я не знала его раньше, сравнивать мне, конечно, было не с чем, но то, что Афганистан поменял всех, кого зацепил, я усвоила четко. По какой-то причине, я олицетворяла для него что-то неведомое ранее: я много читала, могла цитировать известные произведения, работая в театре, вообще имела тесный контакт с потусторонним миром прекрасного, я писала и пела свои собственные песни, ну и в конце концов, я получала высшее экономическое образование, короче я была для него представителем другой реальности, о существовании которой он знал, но личных контактов не имел прежде. И совершенно не смущаясь тем, что Григорьев являлся его другом, он, пользуясь его длительным отсутствием, начал активно за мной ухаживать. Как язвила моя подруга Иринка, "и было у нее два парня, один - вор, другой - милиционер". Серьезность моего влияния на Васечкина была очевидна, ибо человек даже отважился на посещение нашего театра. Это был поступок, и он совершил его, поражаясь самому себе.

У тети Доры был мой номер телефона, и в экстренных случаях она звонила. Когда неожиданно дед слег с воспалением легких и высокой температурой, она вызвала меня, и мы вместе должны были сопровождать деда в больницу, куда ему предписали срочную госпитализацию. Я слабо представляла, как это будет выглядеть, поскольку он не только плохо передвигался, но и туго соображал. Но тетю Дору это казалось вообще не волновало, она от него просто устала, к тому же в связи с состоянием  здоровья оставлять его дома было просто опасно. Общими усилиями мы засунули его в машину скорой помощи, я за неимением других свободных мест в машине улеглась на носилках, тетя Дора собрала ему все необходимое, уселась сама, и мы тронулись. Оформив деда в больнице, устроив его в палате, поговорив с врачом и приделав все дела, мы счастливые разъехались по домам. Идиллия однако длилась только до следующего утра, когда позвонившая опять тетя Дора сообщила, что деда выгнали из больницы за плохое поведение и надо снова ехать вывозить его оттуда. Короче, выспавшись и придя в себя среди ночи, дед проснулся в палате, естественно не соображая где он есть, взял свою клюшку, выполз в коридор и пошел вдоль по отделению, стуча клюшкой в каждую палату и крича:
- Дашкааааааа!

Перебудив всех таким образом, но так и не найдя тетю Дору, он устроил им ссудный день прямо с раннего утра, за что и был выгнан. Но поскольку дед ничего не соображал, наказана была скорее тетя Дора, которой даже не дали отдохнуть и которая, в отличии от него все понимала. Теперь домашнее имя деда стало- хулиган, и полдня она прочищала ему мозги, повторяя снова и снова о его безобразиях в больнице.

Когда Григорьеву было разрешено первое свидание в тюрьме, в назначенный час мы с его мамой, Ниной Александровной, с сумками, полными еды, табака и прочих прелестей обычной жизни, прибыли в Бутырку, где уже в ожидании толпилось много народа. Все это напоминало съемки скрытой камерой, и несмотря на драматизм места, наблюдать за происходящим было очень забавно. За полминуты до начала свидания, когда послышались звуки открываемых замков, все лица женского пола, как по команде, принялись припудриваться и красить губы, напоследок разглядывая себя в зеркальца. Затем следовал обыск пришедших, проверка всего принесенного с собой, и по окончанию всех этих процедур мы попадали в комнату с несколькими столами и рядами стульев для встречи сразу нескольких заключенных с родственниками. Из-за отсутствия чувств быть сильно вовлеченной в ситуацию мне не грозило, поэтому я смотрела на происходящее с любопытством, решив по-дружески поддержать человека в его непростой жизненный период, тем более, что проживала я у них дома, бесплатно и со всеми удобствами. Лешку интересовало все, происходящее в театре, дома, в институте, короче за пределами его аномалии. За небольшой срок его пребывания там, к тому времени всего месяцев шесть-семь, изменения в нем наблюдались капитальные, понятно, что не лучшую сторону, и чем это обернется через полные четыре года мне было очевидно. Увидевшись в первый раз после долгого времени и всего свершившегося, я конечно начала с вопроса:
- Как ты мог все это сделать, а, главное, зачем?
Но Нина Александровна резко прервала мою выступление, сказав:
- Что теперь это обсуждать?
Я подумала:
- И правда. Если маме не интересны мотивы, движущие сыном, то мне и подавно.

Сам Лешка также не собирался исповедоваться, поэтому встречи носили какой-то дружеский характер, без нравоучений  и анализа ситуации. Затем его перевели в Матросскую тишину, оттуда в лагерь под Оренбургом. От его Бутырской бравады очень скоро не осталось и следа, и в своих письмах он писал, что долго там не протянет. Но лирика все еще продолжала поступать, списки продуктов для посылок иногда походили на лист заказа в Елисеевском гастрономе. Часто следом за такими списками приходило письмо, где он просил не обращать внимание на предыдущее. Я знакомилась с обоими текстами без всяких эмоций, все более утверждаясь во мнении, что он спятил окончательно.

5. Медведково - Сокол

Опасения, что воспаление легких окончательно подкосит деда не оправдались, и он выкарабкался очень скоро. Приезжал его проведать старший сын Иван, находившийся в Москве проездом. К огромному удивлению тети Доры, увидев вошедшего в комнату семидесятилетнего старика, дед неожиданно для всех сказал:
- Ваня!
Каким образом работала его память, выдавая воспоминания по давно уже забытым лицам и одновременно не узнавая людей, живущих рядом ежедневно, оставалось загадкой.

Зимой тетя Дора умерла. Приехали наши родственники из Рязани, были Тамара Петровна с мужем Анатолием, я и младший сын деда Михаил с женой Полиной. Михаил всю жизнь жил в Москве, но до сих пор я видела его только однажды, когда он решил навестить собственного отца по какому-то случаю. Тетя Дора, более двадцати пяти лет назад, взявшая на себя заботу над дедом, тянула ее до последней минуты, так и уйдя раньше него. Дед, конечно, ничего не понимал, видя всех присутствующих, но теперь это была уже не наша забота. Михаил очень четко обозначил свою позицию: мне дали двадцать четыре часа на вывоз всех моих вещей, которые я хранила у них дома, переезжая с квартиры на квартиру. После этого срока меня больше не предполагали здесь даже видеть. Погрузив в такси коробки с моими вещами, отупев от произошедшего и поминальной водки, я, рыдая, поехала к себе в Медведково.

Единственной моей обязанностью по квартире Григорьевых  было кормление рыбок в аквариуме, который  находился в моей комнате. Помимо кормления, надо было следить за погибшими рыбками, собирая их специальным сачком. Приходя поздно после вечернего спектакля, я получала уже заваренный мне Игорем Александровичем чай, мы разговаривали еще какое-то время и расходились по своим комнатам спать. У Игоря Александровича было свое жилье в коммунальной квартире в Свиблово, но ему там было скучно одному, к тому же здесь готовили еду на всех, особо ему никто не мешал, он тоже никому не мешал, читая одну за другой книги и  покуривая на кухне. Приезжавшая как-то ко мне в гости сестра, остановилась у него в Свиблово, и поскольку дело было на Пасху, ночью все вместе, в сопровождении Игоря Александровича, мы  ходили на вечернюю службу в близлежащую церковь. Церковь была оцеплена милицией и нарядами дружинников, которые призваны были заботиться о молодежи и не допускать тлетворного влияния религии на молодые умы. Короче, внутрь пускали или откровенно верующих, которых было видно издалека, или молодых людей в сопровождении взрослых, поэтому Игорь Александрович фактически  был нашим входным билетом.

Ближе к весне нас ждало распределение. Это был последний год существующий уже давно и действующей безотказно системы гарантированного получения рабочего места по окончанию высшего учебного заведения. Из-за отсутствия московской прописки остаться в Москве мне не грозило, и на выбор мне было предложено  или трамвайно-троллейбусное управление в моем родном Волгограде или какая-то вакансия в Клину, маленьком городе в Подмосковье с предоставлением комнаты в коммунальной квартире. Покидать Москву жутко не хотелось, и я предприняла несколько попыток лично трудоустроиться по специальности, найдя несколько организаций недалеко от театра, которые с радостью соглашались взять меня на работу, даже без распределения, но у меня должна была быть прописка. Вопрос прописки сразу заводил ситуацию в тупик. При этом останься я работать в театре, никто бы и слова про нее не сказал, и заработок остался бы намного больше, чем у дипломированного инженера, Григорьев так и предлагал сделать- продолжать жить у них и работать в театре. В театре же так вопрос не стоял, всем было очевидно, что дипломированный специалист с высшим образованием им не чета, и я, конечно, должна работать по специальности.

Неожиданное решение вопроса предложил Игорь Александрович. Официальная версия его предложения, которую довели всем, звучала так - мы оформляем с ним фиктивный брак, я прописываюсь у него и устраиваюсь на работу в одну из московских организаций, продолжая жить у них, пока Лешка не выйдет из тюрьмы. Идею поддержали все, включая Григорьева, но как к этому отнесутся мои родители я тоже знала, и пока решение не было принято, мы с Игорем Александровичем на всякий случай сходили в ЗАГС и подали заявление, чтобы потом уже спокойно думать. Мне было 21, ему 47. Неофициально он предлагал мне пожить с ним хоть какое-то время, а когда вернется Алексей решать. Идея была полностью безумна, но это никак не испортило наши отношения, и Игорь Александрович до последнего помогал мне, чем мог.

Решать подобные вопросы с родителями по телефону было нереально, и я полетела домой. Позиция была жесткая и однозначная - Нет и все! Прилетев назад, я принялась паковать свои вещи, которых за столько лет проживания скопилось очень много. Затем порциями я отправляла их домой, передавая с поездом. Специально растягивая время, я все откладывала и откладывала свой отъезд, просто  не представляя себе, как я смогу это сделать.

Закончив работу в театре, я гуляла все свободное время, запоминая напоследок все мои любимые московские места, Бронную, Патриаршие, сад  Аквариум, возвращаясь на Сокол и  бродя по поселку художников, приезжая на Никитскую и оттуда по бульварному кольцу добираясь до какой-нибудь станции метро, вдыхая осенний свежий воздух, разглядывая дома и лица прохожих и прощаясь со всем этим.

Я еще не раз буду сюда приезжать, но это будет уже другой город, наша связь с ним будет становится все тоньше и тоньше, пока не исчезнет вовсе, и, выбирая маршрут в будущем, я постараюсь  или совсем миновать Москву или свести  время пребывания в ней до минимума.

Игорь Александрович отравится после того, как сообщит милиции, пришедшей искать сбежавшего из Оренбурского поселения Григорьева, мой волгоградский адрес. А Лешка действительно приедет ко мне в Волгоград и, несмотря на мое длительное проживание в их доме в Москве, мои родители категорически откажут ему в приюте на пару дней. Это будет настолько дико для меня, что мы вместе, собрав какие-то вещи, уйдем и поселимся в частном доме, который срочно подыщет нам моя подруга. Это будет зима и город заметет снегом настолько, что аэропорт  закроют, и больше недели Григорьев не сможет вернутся, туда, где его уже вовсю разыскивали. Когда же аэропорт откроют, и он наконец улетит, я вернусь домой и около полугода буду жить, как во вражеском стане, где никто не понимает меня, а самое страшное, что и не пытается. Позже Григорьев вернется из тюрьмы, и мы встретимся в Москве, это будет встреча поистине двух разных цивилизаций. Мы поймем это оба, поэтому с легким сердцем пойдем каждый своим путем. Я еще буду работать в Москве, я буду гостить у своих старых институтских подруг, завяжутся новые  романтические истории, появятся другие любимые московские места.

А тогда с последними упакованными чемоданами мы с Игорем Александровичем шли от нашего дома в Медведково по переулкам к стоянке такси, и я, обливаясь слезами, уезжала навстречу другой моей жизни.