(часть II http://proza.ru/2021/05/08/1867 )
Часть III
«Трумэну вначале показалось, что он ослышался или что слова "дяди Джо" ему неправильно перевели:
- Простите, господин Сталин. Вы, конечно, имеете
в виду раздел Германии? - переспросил он.
Сталин затянулся своей знаменитой трубкой
и внятно повторил:
- Луны. О Германии мы уже договорились.
Я имею в виду именно Луну»
Роберт Майлин *
____________________________________
*Американский историк и политолог,
переводчик Гарри Трумена.
Краткое содержание I и II частей.
В первой части повести всем верховодил, главным образом, сам текст, оставляя героям лишь небольшую лазейку в междурядье рванувшегося куда-то на выходные текста. По большому счету, текст писал сам себя, а герои оказались в гостях у Фердинанда де Соссюра*.
Во второй части кое-кому удалось вырваться из спастических лап и порезвиться на вольном воздухе фабулы. Текст несколько присмирел, вошел в берега повествования и предоставил героям право - ей стать очаровательной, хотя и с наклонностями, кошечкой, а ему – стопроцентным бонвиваном**.
________________________________________________
* Фердинанд де Соссюр – р.1857 г., швейцарский лингвист, основоположник структурализма
** Бонвиван (фр. bon vivant)—молодой, легкомысленный обольститель и повеса с чертами самовлюблённости, мужское амплуа. Соответствующее амплуа у актрис называется инженю-кокетт.
Монтпелье. День. Жит Кадияк.
Нет, до Монпелье мы ещё погуляли по Парижу.
Я повесил на живот ZENIT-E и завел себе зеркальные очки, чтобы руссотуристо – так облик аморале. Отметились у Нотр Дам - собор был целомудренно скрыт под полиэтиленовыми завесами, шелестящими на ветру; и лишь восточный и северный фасады ребрами аркбутанов и контрфорсов спасали от разорения главу фирмы Kodak, иначе туристы возвращались бы с той же пленкой, что они заправили в свои фотоаппараты в тёмном чулане у себя на родине.
Потоптались по галерее Сюлли, поглазели через искривленные историей окна Лувра на мутноватую Сену.
- Хоть убей, не понять, что ты затеваешь! И, главное, я-то здесь причём?
- Дым! Смотри, дым! - Диана де Пуатье, в простонародье Пусси Кэтт или, на французский манер, Некомими, показала поверх крыш.
Над Парижем, точно гигантский кошачий хвост, на пол неба торчал чёрно-рыжий дым. Сомнения излишни - на набережной Франсуа Миттерана что-то горело. Горело рыжим, коптило чёрным - добро, что неторопливо собиралось и складывалось по полочкам благополучными годами; по выходным обмахивалось влажной тряпкой; что-то покрытое стариной позолотой, украшенное мелкой резьбой - шипело и полыхало; взрывались зеркала, в них плавились и стекали серебряные тени минувших времён, испарялись надежды, взгляды и жесты.
Это горела баржа на Сене, водное пристанище экономного парижанина. Вокруг баржи пританцовывали два пожарных катера. Была раньше такая романтическая,
и в то же время трез экономик причуда – оборудовать под жильё старую баржу. Пришвартованная к набережной Сены, ещё крепкая BARGE Chateauroux, продолжала безналогово чадить, несмотря на рокотание пожарных помп, обрушивающих хляби вод: примерно тонну Сены за одну минуту.
Закутанный в одеяло на берегу бодрился погорелец. Возможно, сам Депардье - сделала предположение женщина-кошка, так как все знали, что у артиста Депардье была своя баржа, обустроенная с известным шиком, которую он ставил то на одном, то на другом берегу, то перегонял ее на речку Марну.
По Сене реке туда и сюда сновали прогулочные кораблики, похожие на плоские коробочки учёного-энтомолога, где под стеклянными крышками хранились коллекции причудливых насекомых, некоторые из которых продолжали подавать признаки жизни, если наблюдать за ними сверху,
с моста Pont Neuf. Среди почтенных возрастных экземпляров наблюдались попытки крутить лысыми черепами, в то время как их пестро разряженные самочки, прижимая к вялой груди сумочки Gucci, смотрели прямо перед собой с полуоткрытыми ртами, как будто пели в хоре; молодые особи целовались на открытой банке речного судна.
А поцеловавшись, мотали кистями рук, приветствуя такие же парочки, которые целовались на мосту и вдоль набережных Сены.
Париж - город, где круглосуточно разрешена любовь. Где любовь не прячется, любовь бормочет и стонет и кричит на всех языках. Где любовь просыпалась на скомканных простынях, потягивалась, и бежала, держась за руку с юностью, наверх, по омытым утренней росой булыжникам Монмартра к базилике Сакре Кёр. Чтобы с высоты холма Монмартр увидеть его предлежащим у твоих ног - и до самого горизонта - блюдом земных наслаждений, дымящимся любовными настроениями.
Город был весь твой. Ему следует присягнуть на верность утренним поцелуем и запечатлеть в своём молодом, здоровом сердце.
Если ты молод и если ты любишь. Или, по крайней мере, достать из кожаного скафандра фотоаппарат и отработать по нему всеми 36-ю кадрами цветных негативов.
А по вечерам запросто разгуливать по камням его мостовых, по которым раньше цокали железные подковы, а теперь набойки лёгких каблучков - тем слаще и занятнее, что ночью тебя ожидает уже сам аттракцион любви.
Что я говорю! Это уже 18+.
Вечер разжег фонари и их отражения психоделическим блеском заполнили всю реку Сену. Проплывающие рекоходы расталкивали тупыми носами волны реки, не давая соснуть на илистом дне древнему сому, похожему на Оноре де Бальзака, и беспокоя электричеством своих прожекторов зажиточных парижских снобов, купивших себе квартиры в этом самом дорогом и оживленном месте планеты.
Мы не так далеко отошли от горящей баржи.
От нее шёл легкий чад с примесью подгорелой карамели, как будто её хозяин хранил стратегический запас леденцов на случай новой войны. Сам же Город городов курился жаровнями всех на свете кухонь.
Стоять на набережной des Grands Augustins, Гранд Огюстен, и не пытаться сфотографировать озарённый огнями остров de la Cite, Сите, было одновременно и глупо и трудно. Трудно одной рукой прижимать к щеке Zenit-E, а другой пытаться развернуть Некомими тем профилем, какой более подходил бы Парижу в видоискателе зеркалки. А глупо то, что уже готовые фото открытки в отличном качестве заполняли развалы уличных торговцев. Но упрямость кинематографиста и непокорность модели сделали своё дело - больше половины плёнки было отстреляно.
Женский портрет на фоне готического собора - возможно это и была тайная цель экспедиции. Фотоаппарат источал аромат точной оптики и дорогой кожи.
А мы сосредоточенно молчали, как будто начитались романов Хемингуэя.
Молчал мужчина, молчала его спутница, а затвор зенита мягко шлепал фотогубами.
Шумел и гомонил Paris и самый главный, самый постмодернистский вопрос молчаливо распростёрся над ним, над Сеной, над всей старушкой Европой.
Если его правильно артикулировать, он прозвучал бы вот так:
- Куда бы пойти пожрать?
***
- Молодые люди, если вы не знаете, где вы хотите иметь свой манже, то я предложу вам отличный ужин сюпэ в том месте, где вы никогда еще не были и вряд ли когда-либо будете!
Перед нами стоял тот самый погорелец-Депардье, теперь уже скорее Депардье-скиталец, завернутый в клетчатое одеяло. Он дрожал и выглядел побирушкой-клошаром. Ещё бы, есть с чего! Разглядеть себя попристльнее он не дал, так как схватил за руку девушку-кошку (по-французски это звучало бы как nekomimi)
и потянул в сторону Картье Латан.
- Эй! - закричал кинематографист рюсс, ухватив за оставшуюся руку мадемуазель nekomimi, - куда вы нас тащите, - и добавил, - пардоннн, чёрт возьми, месье!
Тем не менее, беспардонное приглашение было принято и мы уже исчезали в неизвестном направлении, переходя
с шага на джоггинг. Диана де Пуатье, как ни странно,
не больно противилась насилию со стороны мокрого француза в одеяле, а я искренне боялся порвать гражданку Российской Федерации напополам.
- Куда идем? – интересовался кинематографист-сценарист, придерживая прыгающий на на животе фотоаппарат ZENIT-E. Клошар-Депардье на ходу
махнул рукой куда-то в даль тёмную.
Там, вдали, в тёмном и тёплом небе Франции, сквозь туманы, настоянные на специях индийских, арабских, китайских харчевен, сияла луна. И она имела в точности тот же вид, равнодушный и нездешний, что и с набережной Мойки дом №12 ***.
Спустя полчаса быстрой, на грани спортивной, ходьбы, мы оказались перед крошечной решетчатой дверцей, ведущей в миниатюрный садик, разбитый перед особняком с темными окнами.
Ах, эти крошечные садики-парадизы! вечно цветущие райские кущи, где можно смахнуть нападавшие за ночь влажные лепестки с мраморного стола, томик Шарля Бодлера, два плетёных креслица, и в любом возрасте с любой страницы читать вслух даме напротив, утром под кофе, вечером под бокал бордо Les Fleurs du mal («Цветы зла»).
«Rue Bonaparte», - успел я прочитать среди ползучих по стене растений, прежде чем скрыться в поисках Грааля за массивной дверью особняка.
_____________________________________________________
*** в этом доме на набережной Мойки четыре месяца жил русский поэт Александр Пушкин и занимал 11 комнат, пока его не убил (смертельно ранил) на дуэли француз Жорж д’Анте;с. Впоследствии, уже высланный во Францию, д’Анте;с судился с роднёй Пушкина и хотел отсудить от них пять тысяч рублей.
Еще полчаса, путая русские, польские фразеологизмы, заимствованные, скорее всего из арсенала разговорника, Вергилий Одеялович тянул нас по коридорам, галереям и каменным лестничкам все ниже, всё глубже, всё ближе
к тридцать четвертому кантику Дуранте *- главного мастера морочить доверчивые головы. И вот мы остановились перед очередной дверкой.
Клошар-совратитель доверчивых руссотуристов,
набрал код на кнопочной панели, в стене загудел невидимый шмель, и дверка отъехала в сторону.
__________________________________________
* Полное имя Данте Алигьери - Дуранте дельи Алигьери.
В своей «Божественной комедии» Данте создал поэтическую архитектуру ада.
З4-я песнь (кантик) – последняя песнь
из главы «Ад», - самое дно ада.
Так мы попали внутрь вагончика, немного напоминающего и трамвай и лифт эпохи ренессанса.
- Добро пожалуйста, - произнес наш захватчик, дрожать он уже не дрожал, так как согрелся быстрым бегом и близостью наших таинственных русских душ
и тел. Откинув крышку панели, он завел вагончик, который бодро зажужжав, покатил во тьму истории Меровингов*, немилосердно раскачиваясь на рельсовом пути, проложенном, скорее всего, инженером Де Тюри по указанию знаменитого корсиканца Наполеоне Буонапарте и с тех пор обходящегося без надлежащего ТО.
________________________________________________
* Меровинги – «длинноволосые короли». Меровингский период
в истории Франции продлился с конца V века до конца VII века.
Бросив рукоять управления, Депардье повернулся к нам. Он улыбался, при этом на Депардье был похож больше с точки зрения китайца, для которого все французы и все русские похожи на портрет Джорджа Вашингтона на однодолларовой купюре. Наш трамвай вполне уверенно катил нас в мир удивительных приключений, а Кира де Пуатье заговорила с мнимым Депардье в этом же приключенческом жанре. Она спросила его:
- Курить-то можно?
- N'hesitez pas a fumer. S'il vous plait. Пожалуй можна, - Вашингтон добавил со значением и жестом показал,
что бычки можно выбрасывать в приоткрытое окошко
к черепам мучеников. – Скоро! – добавил он веско,
показал на тьму впереди вагончика и добавил хода.
Экстерьер. День. Лунный пейзаж.
Потолка не было видно. Ну, или там каменных сводов
со свисающими скользкими сталактитами – ничего этого не было. На месте потолка была бархатная бездна, смахивающая на утро мира в первый день
Его творения, примерно 06.30 *.
Рельсы трамвайчика, сильно смахивающие на рельсы операторской тележки, уводили взгляд за горизонт.
Мы стояли посередине равнины, может плато, может не пойми чего, окруженного со всех сторон линией горизонта, с чернеющими то тут, то сям, то сям-сям-сям скалами, или валунами или каменными глыбами, похожими на всё сразу, и ни на что не похожие, так как было очевидно, что мы не на земле, давайте с большой буквы: не на Земле. А если поменять предлог «на» на «в»?
______________________________________________________
* Автор высказывает дерзкое предположение, что уже в первый день
Творения часы и календарь успели наметиться. Иначе как понять:
« … и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем,
а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один» (Книга Бытия)
Депардье легко спрыгнул с вагончика и подал Диане руку. За ними сошел и я. В голове сама собой родилась фраза астронавта Нила Армстронга про шаг человека
и скачок человечества. Докуда взгляда хватало, распространялась желтая песчаная пустыня. Песчаная - это без предварительного анализа реголита. Если, сойдя на грунт, ковырнуть ногой, то песок обнаруживает иные свойства, например: мокрый, слежавшийся тысячелетиями песок; и если решиться надавить на него всей ступней, то станет очевидным, что это вовсе не мокрый, и не песок, а точь-в точь подсохшее тесто, раскатанное для огромной пиццы, размером с Роттердам. К тому же посыпанное веществом, напоминающим искристую желтую ваниль.
- Лучше бы купили доширак или пиццу, - сказала Диана де Пуатье, будто прочитав мои нилармстронгические мыслишки, и ковырнула концом туфельки.
- Ми с вамы на лунэ, - сказал Депардье, улыбаясь.
- Всё не то, чем нам кажется, - сказала вслух Диана де Пуатье, которая в этот момент казалась обыкновенной женщиной-космонавтом за тридевять земель от родной планеты. И эти простые, проникающие прямо сердце слова Никомими я предлагаю ставить рядом с лунной максимой Нила Армстронга – навека!
И в этот же момент из-за горизонта взошла огромная голубая Земля.
И нависшая над горизонтом Земля, с отчетливыми пятнами материков на синем фоне океанов, наглядно подчеркнула, что луна всё-таки жёлтая, а не серая,
как на снимках американских астронавтов.
- Что ви хочите кушать? - бодро спросил астронавт
в одеяле, похожий на артиста Депардье, но им не являющийся. И не дождавшись ответа, особым лунным скаком он поскакал к ближайшей скале, оставляя едва заметные следы на грунте, которые за ним быстро затягивались.
Мы, земляне, двинулись ему вслед.
У меня не было и тени сомнения, что мы прибыли на съемочную площадку, устроенную в гигантском высокотехнологичном подземном павильоне. И то, что эта площадка обустроена, судя по всему, под самым Парижем, ну разве, чуть в стороне от центра, меня удивило гораздо меньше, после посещения сквота. Тем более, я помнил, что со времен римского владычества под Парижем, который тогда назывался Лютецией, добывали камень для строительства форумов и пантеонов. И оставались пустоты каменоломен, которые часто потом проваливались. Удивляло другое. Я стал намного легче. Мой вес позволял делать шаги в два раза шире при том же усилии. И Кира-Диана так же подпрыгивала на полтора метра без разбегов и размахиваний руками.
- Это чудо техники, или мы вправду на луне? – задал
я вопрос Диане и мирозданию. И получил ответ, тихий, как вздох:
- На Луне!
Лишая всякого сомнения маловерующих и кинематографистов, наверху раздался змеиный свист, и в поле зрения засветилась звезда, которая моментально увеличилась до размеров китайской зажигалки, перевернутой пламенем вниз, а свист перешел в приятный слуху звук разрывающейся стодолларовой купюры.
Ну, или биржевой ведомости. Ну, или же с таким же звуком можно разорвать надвое декларацию независимости США***
______________________________________________
*** исторический документ, в котором британские колонии
в Северной Америке объявили независимость от Великобритании, от 4 июля 1776 года.
Изначальный документ, судя по всему, был написан на случайном клочке бумаги неразборчивым почерком со множеством помарок, поэтому 19 июля 1776 года конгресс распорядился, чтобы декларация была «должным образом переписана крупными буквами на пергаменте под заголовком „Единогласная декларация тринадцати Соединённых Штатов Америки“ и подписана всеми членами Конгресса».
На желтый «лунный» грунт опустился и уверенно встал на все четыре лапы настоящий «лунный модуль» - бочонок, обернутый в фольгу.
К бочонку подбежал Депардье. Он быстро вскарабкался на бочонок по приставной лесенке и с некоторым трудом откинул крышку, смахивающую на крышку люка Т-34.
- Ммммм! - запел Депардье через французский нос
и, прикрыв глаза, махом руки направил ароматные испарения к ноздрям.
Из люка валил пар.
И нашим носам тоже кое-что досталось.
Потянуло борщом.
Поверх - шашлыком.
Но всё перекрыл знойный аромат только что вынутой из печи узбекской лепешки.
Пир произошёл тут же у «лунного модуля».
Складные столики и раскладные кресла вынимались
из-под донышка модуля.
Там же посуда. Отличные фарфоровые тарелки с дырочкой с краю.
Всё было нереально вкусным, горячим, дымящимся и абсолютно не соотносимым со всем тем, что было вокруг.
Ну, мы пытались разговаривать.
Депардье отвечал тем, что ржал по поводу любых моих вопросов, подливая вкуснейшего бордо.
- Французы а табль за столом говорят только о еде и ещё о вине, - брызгал простодушием и радушием наш красавчик, - а только потом можно сплетничать о том,
о сём!
- Это синема павильон? – спросил я Депардье, когда он откинувшись на спинку дачного кресла, предложил нам по сигарете и затянулся сам.
- Это … ? Не-е-ет. Это не павильон синема.
- Это гипноз?
- О хо-хо-хо!
- Я могу фотографировать?
- Конечно! Тутафе жюст! Силь ву пле!
- Вы не Жерар Депардье?
- Но! же не Депардье! Жемапель Андре. Андре Сабо.
- Вот вы и познакомились, - раздалось из-за плеча. - Вы уже поели? – милый голосок принадлежал узбечке Лоле.
Помиловавшись, побизюкавшись со всеми по очереди (меня она даже слегка приобняла и успела незаметно шепнуть в самое ухо «Жильбер идёт»), Лола захлопала в ладоши.
- Это наша, «узбекская» еда! - и она полезла по лесенке
в лунный модуль.
Мы с Дианой-Кирой-де-Пуатье помогли Лоле спустить вниз её манже и вино.
Лола была оживлена. Но говорила тоже только о кухне своих предков.
В самом деле, вскоре нарисовался сам Жильбер.
После обязательной для француза церемонии бизюбизю, будь ты хоть где, хоть на луне, хоть в преисподней, он достал из аполлона 12 свою порцию манже и приступил к её употреблению, применяя все те словечки, которые французы непременно произносят за столом. И, похоже, без этого им еда – не еда, день – не день, вечер – не вечер, да и сова – не сова.
Переждав весь этот луисо-бунюэлевский пронесон,
я уже порядком подустал и подрастерял остроту своего изначального фимозного состояния.
Да и виночерпий Mrs. Andre не забывал о своих священных обязанностях.
Поначалу Лола пыталась поспевать переводить нам
с Кирой то, о чем весьма оживленно переговаривались Андре с Жильбером.
Но я пресек её попытки быть переводчицей и тамадой
с риском героически подавиться пловом и умереть такой молодой и не испорченной, и попросил сначала поесть.
- Хорошо, - сказала Лола, смеясь, - очень хорошо, что вы не понимаете, что они говорят. Они так ругаются, как ...
- Грузчики в порту, - подсказала Кира-Диана.
- Это их главный шеф, - чуть слышно сказала Лола, склоняясь над сочным шашлыком и глазами показав на мсье Андре.
Но я понял это и сам, еще раньше.
«Это всё же странное кино», - думал я про себя и поглядывал на Киру, которая хотя и не выглядела жертвой, в то же время, зная её, было не трудно заметить скрытую досаду, которую она маскировала под маской непроницаемости.
- Андре, - спросил я, когда французский трёп несколько поутих.
- Да, прошу прощения. Мы говорили авек Жильбер наши финансовые дела. Сейчас я отвечаю на все твои вопросы. Спрашивай.
- Андре, кто вы?
- Оё! – и Андре-не-Депардье затараторил по-французски, поэтически растягивая гласные и произнося «р» легким кхеканьем, будто кашлял. За ним расстилалась желтая бесконечность, над ним сиял шар голубой, и вместо серьёзных мыслей в голове кинематографиста шуршала старая пластинка:
«крутится-вертится шар голубой,
Крутится, вертится …».
Внезапно меня пробила первая здравая за все это время мысль:
я понял, про что это песенка!
Тут и Лола, дожевав и запив мясо вином, подключилась к разговору.
Но переводила она с затруднением, будто сама не вполне понимала, о чём речь.
К тому же Андре не делал пауз и время от времени Лола замирала с лицом Тома Круза.
Андре наконец замолк, посмотрел на полуоткрытые губки Лолы, рассмеялся, и, как бы извиняясь, подлил ей вина.
- Ну, ты понял? - растеряно спросила меня Лола, - он сказал, что он… что он … он не Папа Римский.
Но у него есть личный Ватикан.
Андре засмеялся, встал, типа ласково подёргал Лолу за тонкие узбекские косички и сказал мне по-русски:
- Не бери это голову. Всё знаешь, когда будет время.
Это, – он обвел руками диковинное «космическое» пространство вокруг, - это дабл реаль. Вторая. Или третья. Откуда считать. Это промежная реаль.
Не есть иллюзия, нет.
Не есть гипноз, не есть фантази, не есть фата-моргана,
а это есть – между реальями.
- Эй, парень, - Кира де Пуатье повернула ко мне узкий профиль усталой акмеистки, - ты опять попал впросак!
- В просак? – вспомнил я стюардессу в Эйрфранс,
её подкрашенное лицо и усталость в глазах, - вот оно что -
опять впросак! вот ты какой большой, проо-саак!
- Кеске се «просак»? – прозвучал невинный голосок Лолы Бриджидовны, - я не понимаю.
Я как мог доходчивее растолковал Лоле смысл слова «просак» в интерпретации небесной девушки из Эйрфранс.
Лола растеряно оглянулась на Киру-Диану.
Кира-Диана кивнула, сделав лицо старшей сестры, возможно - милосердия.
Андре тихо переводил Жильберу, судя по реакции, содержание нашего урока анатомии.
- В Сорбонне не так учат, - смиренно заметила Лола Бриджидовна, обернувшись за поддержкой к мсье Андре.
Но напоролась на стену глухого непонимания, так как Андре и Жильбер беззвучно рыдали друг у друга на плечах.
- Ты еще много чего не понимаешь, - ответил я узбечке Лоле, - вот, например, про что эта песня?
И, дождавшись, когда Жильбер с Андре отсморкались,
я напел сочным с бордо баритоном:
Крутится-вертится шар голубой,
Крутится-вертится над головой,
Крутится-вертится хочет упасть,
Кавалер-барышню хочет украсть.
- Я поняла, - сказала Лола с очаровательным самаркандско-парижским акцентом. - Шар голубой, - это Земля над головой – это над нами. Крутится-вертится, хочет упасть, - Лола задумчиво постучала пальчиком по столу, - она падает на нас, а мы падаем на нее, и падаем, когда идем и когда сидим и когда спим. Хочет украсть – это наше время. Мы живем, а наше время кто-то крадёт.
А кто ворует - она! – Лола оторвала пальчик от стола и направила в сторону голубой планеты над горизонтом, - она ворует наше время, потому что мы сделаны из этой планеты, мы - её дети. Мать ворует время и силу у своих детей. Это так? – Лола подняла на меня глаза и увидев произведенную её словами реакцию, близкую к безмолвному обмороку, положила руки на стол,
на руки уронила голову.
– Устала, - Лола зевнула и закрыла на всё глаза.
Её личная Вселенная захлопнулась и Лола потекла в свои личные Елисейские поля, Champs-Elysees personnels.
- Этой песенке минимум сто лет. Её пела моя бабушка. Есть продолжение, но я не помню, - сказал я тихо,
но не Лоле, чтобы её не будить, а Диане.
- Значит, так было всегда, - сказала Диана де Пуатье протяжно, как будто легкая невесомость влияла и на темп её речи и обвела рукой павильон Стэнли Кубрика.
- Иси здесь тужур всегда было так, как метно сейчас, - сказал Андре, - и так будет после апре.
- Мсье Андре, теперь скажите, силь ву пле, зачем вы нас сюда привели. Спасибо, конечно, но ...
Андре тихо засмеялся и толкнул плечом Жильбера.
Они тихо поговорили по галльски.
- Жильбер говорит, что он уже много вас наблюдает – издалека! – и хочет, чтобы вы немного поработали на нас. Наша компании покупает ваш сценариус и мы снимаем самый грандиозо синема, тре манифик синема.
Андре помолчал, ожидая, пока его слова впитаются в мой мозг.
- Я обещал вам ужин там, где ви никогда не быль?
l'homme a dit, l'homme a fait.
Месьё сказаль, месьё cделаль!
Voila.
Монпелье. День. Горная дорога.
Да, теперь мы перебрались в Монпелье, где у мсье Андре был арендован жит - дом в горах.
Жильбер сменил свой античный экипаж времён графа Сен-Жермена Ситроен катр ти эль на вместительный камьён – та же буханка, только ростом поболе, мотором резвее и на морду краше. На нем мы добрались до горной гряды и полезли наверх по узкой дорожке, по которой вполне могли разъехаться два мула, но никак не два четырехколесных автотранспортных средства.
С замирающим сердцем я следил, как в сантиметре от борта проносится скальная стена, а через мгновение ловил свои важные органы под сидением, так как наш камьён нависал над пропастью, где далеко на дне, неуверенной рукой мелом кто-то начертил зигзаг горной речки.
Диана устроилась на диванчике позади нас и, надеюсь, всё-таки спала, так как особо лихие серпантины обходились без визгов и взываний к Аллаху.
Жильбер удивлял своей жизнерадостностью, особенно в момент поворота на 380 градусов с подъёмом и разъездом со встречным рено, он напевал и одновременно создавал самокрутку из крученого табаку, папиросной бумажки и собственной слюны. Это был настоящий француз, руль он познал ещё в утробе матери, который известное дело, упирался в эту её утробу, а так же и терпкое вино и вонючий, как портянка солдата, фрумаж, к которым он был приучен 17-ю поколениями в меру носатых галльских мужиков, воинов, кузнецов и менестрелей.
Монпелье. Ночь. Жит Кадияк.
Жильбер-мужик растопил камин. Наш монголо-славянский мозг на слово камин рисовал каменный очаг, из которого выплывала расписная роковая женщина, наряженная в корсет и фижмы, крёстная Золушки, и осуществляла сбытие её мечт о бракосочетании с особой королевских кровей.
Камин в жите Кадияк представлял собой стеклянный аквариум без рыбок с сильно закопченными стенками.
Мы сидели против этого очага цивилизации, слушали усмирённый гул огня и наблюдали, как в стеклянном кубе происходит распад материи на жаркие атомы,
не совершая при этом никаких разрушений
и иных незаконных проделок.
Мы говорили о the time = de temps и тому подобной философской чепухе. Мы разговаривали на 99,9 английских словах, применяя грамматические конструкции в согласии с табелем успеваемости средних школ своих отечеств.
Жильберу было значительно проще, так как отделив окончание «- сьёон» он мог получить вполне сносное английское слово. Мне же такой трюк был не доступен,
но не занятая бокалом свободная рука и щепотка станиславского дозволяли восполнять пробелы
в школьном языкознании.
Труднее всего было переводить тексты песен Гребенщикова. «Фикус религиозный» Жильберу так и не зашел. Анекдоты давались с меньшим трудом.
И уже совсем просто, под коньячок, мы перетирали детали сценария будущего фильма.
Жильбер очень внимательно отсмотрел мои бетекамовские материалы с Столетовским контингентом.
Да, подтвердил он. Их заинтересовал мой – ваш, - он соединил тосканинниевским жестом наши с Кирой расплывчатые авторские права, - сценарий и они готовы выкупить – но это в крайнем, крайнем случае - права у «Юниверсал лайт пикчерс». Но они надеются, что мы сможем довольно быстро удовлетворить обе компании, так как сценарий у нас для «Юниверсал лайт пикчерс» почти готов, а для них мы можем использовать один из тех вариантов, что Кира де Пуатье высылала им в своё время.
Вот та «база», куда исчезали все мои 33 сценария! – я и метнул в черно-рыжую незримую миру слезу-стрелу, в надежде, что она примет её за шрапнель и умрёт в страшных муках. Но на ней даже ресница не дрогнул.
- Итак, завтра, всё завтра, demain, - сказал Жильбер и закрыл пробками бутылки с напитками, - сейчас я покажу вам ваши комнаты.
Ваши комнаты, - так и сказал, - vos chambres = your rooms.
Что, честно говоря, меня вполне устроило. Так как наше ильфо-петровское сотрудничество ещё с Гороховой не располагало к еженощному единоложию.
Мне досталась спальня этажом выше с тремя окнами, расположенными под некоторым углом. Огромными окнами, явно не из эпохи Каролингов, на вид – чистый капитализм. Ночью за капиталистическими окнами плескались древние чернила, которыми монахи-францисканцы писали и переписывали Vita Prima и Vita Secunda.
А в стекла тихо скреблась мёртвая рука самого мсье де Кадияка – основателя жита и виноделия. Она умело мимикрировала под сухую ветку, к которой присохли
три когтеобразных листка.
Не дожидаясь третьих петухов, собрал в охапку я подушку, одеяло, сон и прочь побрёл, предпочитая бегство ко знакомому ко злу, чем с незнакомым целу ночь рядиться; к панночке под теплый бок кошачий.
Латынь, рифмы, стихи – точно не моя стихия.
Режим был такой.
7.00 по местному времени я варю кофе на всю компанию.
Не потому что сам очень добрый, а потому что кофеварка “martin” своей конструкцией исключала эгоизм как факт.
Ритуал утреннего кофе у французов раз и навсегда,
как устав бенедиктинцев. Tasse de cafе, мюсли, круассан
и jus d'orange. Tasse de cafе – именно таз, типа пиалы.
В таз кофе макают круассан и с хлюпом всасывают.
По-другому день не может начинаться.
Это будет не день, это будет мерд merde.
До 9.10 я работал над сценарием.
В 9.12 выходил Жильбер.
Он был всегда примерно в одном настроении, как ни спросишь – так всё бон или требон.
В 10.45 Жильбер куда-нибудь уматывал на камьёне.
Как правило, на весь день.
Я продолжал работать до 12.00
И наконец, в 12.12, разбуженная собственным мочевым пузырем, из пены сна заново рождалась Диана де Пуатье. Она свидетельствовала всем своим видом, что день ей не кажется таким уж добрым, и заваливалась с жюс д оранжем под каштан на топчанчик.
И я работал ещё до 14.00.
В 14.14 под каштаном просыпался Петров.
Петров требовал, чтобы я, то есть Ильф, распечатал весь сегодняшний урок. Ильф послушно шел с лэптопом
в офис и возвращался с листами рукописи.
Петров заливал мысли и мюсли молоком, облизываясь и урча, пожирал смесь злаков и шелестел страничками.
В 14.17 поднимался ветер.
Ильф терпеливо подбирал и вежливо возвращал на место унесённых ветром и ждал свой приговор.
Наконец 15.00.
- Всё не так.
- Ну что тебе опять не так? – Ильф в самой глубине души был согласен с Петровым, но признаваться в этом было не по ильфо-петровским правилам.
- Да всё. Всё не так.
И так далее. Каждый день. Шак жюр.
В конце дня я забирался на гору, воображая, что это гора Кайлас, место паломничества буддистов на Тибете.
И я смотрел на маленькую французскую машинку - не дать не взять божья коровка - пробиравшуюся по склону противоположной горы сквозь кипящую зелень дерев
с французским седоком внутри блестящей красной скорлупки.
Отсюда её путь выглядел как романтическое высокогорное приключение
А сидящему внутри французу не нравился высокий налог на добавленную стоимость.
Вечером возвращался Жильбер. Он привозил манже. Быстро и умело готовил.
И мы ели. И опять болтали у аквариума, в котором бушевало пламя дракона, усмирённое жаропрочным стеклом.
Потом Жильбер подбирал разлетевшиеся и раскатившиеся по каменным плитам листы рукописи, потоптанные, смятые, покрытые позором и бесчестием жирных правок, разглаживал, сортировал по номерам страниц и складывал в синюю папку.
И мы пили курвуазье. А сам Жильбер предпочитал водку, которую пил тёплой, маленькими глоточками. И заедал копчеными бёдрами лягушек.
Лапки лягушек ничем не отличались от куриных, выращенных лилипутами специально для стола Гулливера.
***
Интерьер. Жит Кадияк. Глубокий вечер.
Я рассказал Кире про Офелию Васильевну.
- Не хихикай, это глубоко трагическая, по-своему замечательная личность. На рояле играет как полубогиня ноктюрна.
- Ясно, теперь ты влюблен в Офелию.
- С чего ты вдруг, Кира!
- Я чувствую. И кроме того, я тебе не Кира.
- Уж сам не знаю, как мне тебя называть. То ты Диана,
то Пуатье, то Кира, то просто кошка Мурка - я готов выслушать и другие предложения. Толерантен к творческому псевдониму Петров и даже готов к встрече при свечах с первой страницей твоего паспорта,
где так же будет вся твоя фамилия и отчество.
- Вздумал на мне жениться? - девушка Некира на пару секунд призадумалась, откинула челку, посмотрела на меня испытующе, - не выйдет!
Кира валялась на медвежьей шкуре (у мсье Кадияка была, видать, уверенная рука и меткий глаз) и тыкалась в лэптоп. Она писала кому-то письма, я не подглядывал.
Ну буквально разок неловко потянулся за зажигалкой, так что периферией зрения зарадарил Кирину эпистолу. Не берусь клясться небом, но мелькнувшие строчки криптограммы соотнеслись если не с клинописью, то наверняка с тайными знаками майя. Но это точно не arial!
- Мадемуазель, вы мне только что отказали?
- Не люблю тебя.
- Кошка ты Машка, как можно меня не любить?
- Да так. Ты воображаешь себя Дон-Жуаном - совратителем, всех готов без разбору. И Лолу и Амелию и Лялю, и на Офелию слюни распустил.
Поэтому и жена от тебя ушла.
- Кира! Что ты несёшь!
- Я не Кира. Кирой меня Мариантонна назвала.
Некира пошебуршила курточкой и в самом деле достала из кармашка нормальный советский паспорт. В респектабельной кожаной рубашке. Шевельнулись волосы на скальпе от неожиданного открытия: и у оборотней, оказывается, при себе бывают документы, удостоверяющие их неоднозначную личность!
- На, изучай, - Некира положила на мех и подтолкнула
в мою сторону паспорт.
Я зачем-то бросил взгляд на Жильбера, который в эту минуту как раз оторвался от книжки и посмотрел в нашу сторону. С некоторой дрожью в хвосте, я раскрыл паспорт на самой первой странице: Сизифов Павел Иванович. Русский. Муж. 13 Отделение милиции Адмиралтейского района г.Ленинграда. Это был мой паспорт.
- Ты понял теперь? - Некира забрала у меня мой паспорт
и спрятала обратно в курточку.
Жильбер вздохнул, выдохнул и громко хлопнул книжкой, будто выстрелил из пистолета. SD вертушка Sony застряла на одной песенке. И пошла крутить её по второму разу, а потом по третьему разу. Это была песенка Honey Pie The Beatles – Медовый пирог. Я схожу с ума от тебя и от твоего медового пирога. Жильбер остановил проигрыватель, вынул из вертушки зеркальный диск.
Жильбер колупнул пальцем диск.
- Дырка, - со значением проговорил 2-й продюсер
и ловко метнул диск в открытую дверь. Диск сверкнул последний раз, прежде чем молнией пролететь над серединным хребтом и кануть в Ла Манше.
- Завтра demain мы будем встречать много гостей,
надо спать, il faut dormir.
Несмотря на погасший SD, в голове допевалась песенка про медовый пирог. Всех слов я не понимал и не помнил, но крейзи - крейзи понял и виртуальная пластинка накручивала бесконечные круги в голове.
И я ушел спать с этой песенкой в свою комнату.
Скорее всего завтра я проснусь уже где-нибудь в другом месте.
Спросил как-то мальчик мудреца: жизнь есть сон или реальность?
- Жизнь есть сон, - ответил мальчику мудрец, - потому что все, что происходит в жизни, это сон в твоей голове, а твоя голова - это реальность.
Рутман, где твоя голова?
Моя голова там, где Джа.
Французы придумали гильотину неспроста.
Только так можно отделить сон от яви.
Примерно 4 секунды гильотинированная голова продолжает открывать рот, ворочает глазами и, возможно, пытается спеть последний куплет.
Четыре секунды это не так мало уж и мало
с точки зрения элементарной частицы.
Это не меньше столетия для бозона Хиггса.
Экстерьер. Жит Кадияк. Утро.
Первым приехал мсье Андре.
Он привез с собой сплетни, переводчицу Лолу и мсье Карликов (не склоняется).
Вид Лолы вызвал бы жалость у самого Теда Банди, «нейлонового убийцы», настолько далека она была от понятия первой и даже второй свежести. А острые ушки, торчащие из завядших косичек, красноречиво взывали ни к какому ни тазу кофе, что настойчиво подливал мсье Карликов, а к подушке на кроватке, представляющую сейчас для их хозяйки вариант лучшего из возможных миров.
Лолу отправили спать наверх.
Мсье Карликов крепился как мог, но не продержался и четверти часа.
Вскоре и он завалился под каштан, отрезав тем самым мсье Петрову шанс не принимать участие в деловом разговоре двух продюсеров с мистером Ильфом.
Жильбер и Андре (иногда Анри) с жаром использовали 300 слов французского языка. Из которых я понимал уже примерно 100.
То есть ровно 1/3 разговора.
Однако это не прибавляло мне фишек в деловой игре.
Да и в голове шевелилась только одна практичная мысль:
«зачем Кира-Некира утащила мой паспорт и каким средневековьем мне это грозит?».
Свой зарубежный паспорт я быстро нашел в своём же чемодане под носками и поглубже запрятал в карман брюк, с целью не расставаться с паспортом и брюками ни днём, ни ночью, ни в ванной, ни в барокамере, если меня туда решат затолкать.
После вчерашнего я чувствовал себя полностью раскрытым резидентом не пойми чьей разведки и начало пыточно-дознавательного процесса было только вопросом времени.
Кажется, Жильбер первый понял, что их с Андре диалог требует небольших аннотаций для иностранных участников заговора.
Короче, он положил в мою чашку с кофе кусочек сахару,
в надежде поддержать мои расстроенные нервы и подкрепить сахаром истощенный мозг.
- C'est bon, - сказал Жильбер, нарисовав морщинками на лбу лучший из своих узоров.
- Не бери голова, - перевел генеральный продюсер Андре Сабо, - la semaine prochaine, следующей неделе, c'est marrant, c'est notre film pr;f;r;, начинаем съемка наш фильм.
- «эту туфту!» – воскликнул мистер Ильф, как всегда без звука.
- «молчи, зараза!» - так же без звука, сдавив ногтями кисть его руки, сказала мсье Петрофф.
Они уже хорошо понимали друг друга. Эти русские.
Андре привез кучу SD дисков из Фнака. В том числе записи фортепианной музыки.
- Соколов, Моцарт, - и он толкнул каретку с диском вглубь sony.
Вечером мы слушали модного пианиста Соколова и пили за русских.
Лола, оказывается, перевела все, что Жильбер складывал в синюю папочку. Она получала из своего факс-аппарата лист за листом, с помарками, с скотчевыми заплатками, длинный, как тора, свиток, который ночами слал ей по телефонным проводам младший продюсер Жильбер.
И сейчас на столе лежала пухлая стопка аккуратного Лолиного перевода.
Андре хлопнул по стопке своей большой сдобной французской ладонью.
Лола перевела:
- будем работать!
Андре сказал:
- Tres bien , очень хорошо. Нужно немножко un peu travailler и все будет манифик.
Лола перевела:
- В целом сценарий принят. Сделаем две-три правки
и начнем производство.
- La semaine prochaine? – спросила Лола у Андре.
Андре утвердительно хлопнул рукой по стопке.
— На следующей неделе, - перевела Лола, - приступаем
к первым съёмкам в павильоне.
- следущий недэля, - подтвердил Андре Сабо.
И мы выпили за нас: за мсье Петрофф и мистер Ильф.
Потом за Андре и за Жильбера, потом за Лолу,
потом Жильбер и Андре выпили за мсье Карликофф. Без нас.
Я был подвергнут полудобровольному остракизму в пользу мсье Карликофф и пошел ночевать к своему двойнику, согласно гражданскому паспорту, сдав комнату с неугомонным призраком Кадияка мсье Карликофф.
Мсье Карликофф мне он не понравился с самого начала.
Сказали русский. Но приехал из Канады, имел важную морду, не знал, или врал, что не знает ни слова по-русски. И он должен быть главным оператором на съёмках. Поэтому он всегда закрывал глаза затемненными очками, дополнительно прятал своих кормильцев под козырьком бейсболки. А оставшимся фрагментом физиономии давал понять, что лично меня он считает кем-то вроде бессловесной тайской прислуги, не более.
Я отвечал ему пылким равнодушием.
Мсье Петрофф в этом вопросе разделяла мои взгляды.
И это, пожалуй, был единственный случай нашего полного единодушия.
Этой ночью, закрепив свои позиции на левой стороне кровати, я спросил девушку с челкой:
- Мы друзья?
Она кивнула. И повернулась на другой бок.
На следующей день прибыли дауны.
День выдался жаркий, впрочем, как и прочие дни
в Монпелье, и я перешел в прохладный холл
с каменным полом. Наступила редкая минуты,
когда кажется, что вот-вот распустится узел, история вдруг обретёт второе, правильное дыхание, и «на тонких длинных ногах» забежит сам Пушкин-Сукин-Сын.
В конце абзаца я поднял голову от лэптопа,
чтобы мимолётно справиться о состоянии дел на дворе,
во Франции и вообще, что там у нас с глобальным потеплением на планете.
В стекло, которое занимало большую часть стены, вдруг, как ошибка мироздания, вкралась тень, и тень родила взгляд. Взгляд тени был устремлен лично на меня. Через секунду к первой тени присоединилась еще одна. Потом еще и еще, пока не создалась портретная композиция художника-авангардиста Олега Целкова «Групповой портрет» стоимостью в 250 тысяч долларов США.
Но особый ужас наводило то, что это был портрет
одного и того же человека, размноженный на ксероксе
в количестве не менее 20 копий и наклеенный для просушки на стекло,
но в то же время копии шевелились и отнюдь не были ксероксами.
Их основные видовые признаки – носы, лбы, щёки - были размазаны по стеклу
и напоминали раздавленных инфузорий под микроскопом.
Холод прошел по всему телу. Зажав в кулаке распятого Христа, я успел трижды прочитать на церковнославянском «Отче наш, иже еси на небесех…», прежде чем в холл вошел мсье Андре и, оценив международную обстановочку, испустил такой мефистопельский ржач, что сам едва устоял на ногах.
Я перекрестил и его.
Дауны прибыли в сопровождении двух темнокожих красавиц, одна постарше, напоминала Эллу Фицджеральд, вторая совсем юная леди ослепительной красоты
и грации; я назвал её Нефертити.
День мы провели с даунами. Не скажу, чтобы стали привыкать друг к другу,
но под вечер их одно славное лицо, умноженное на 22 раза, стало неотъемлемой частью горного ландшафта.
Обед им накрывали а плен эйр – на воздусях.
То есть, во всём остальном, кроме синдрома, они были типичными французами. Нож в правой, вилка в левой, салфетка за воротником.
Общий стол напоминал о великолепном празднике жизни. Ветерок раздувал фалды скатерти, салфетки, заткнутые за воротник. За столом их обхаживали две шикарные и очень расторопные негритянки – Нефертити, от которой глаз оторвать не можно, и сама Элла Уильямовна Фицджеральд, вся в складках доброты и не суетливости - они были мягкими прокладками между обычной 21-й и утроенной 21-й хромосомой.
- Вот они - настоящие французы, - заметил я за столом.
Мы обедали значительно скучнее даунов.
Во всяком случае, на скромной кухне, без вида на окситанский ландшафт с пиренейскими горами и тем более, без шикарных негритянок.
– Это да, - отозвался Андре, успешно наматывая спагетти на вилку и отрезая ножом лишний хвост. – Они имеют право на работу. А кто имеет право на работу, тот имеет право на отдых.
Лола присоединилась к разговору за столом больше по привычке, чем по необходимости. И от себя прибавила:
- Они сами оплачивают свой отдых. И нанимают сестер.
- Сестры просто сказочные! – я не сдержал восторга.
И сразу, словно извиняясь, бросил взгляд на Киру Петрофф. Кира со вчерашнего дня имела сходство со сфинксом, и прочесть на её лице осуждение или одобрение было практически не реально.
Но я знал - это напускное.
То есть, с некоторых пор я вообще ничего не знал,
не понимал и скорее плыл по воле обстоятельств,
чем как-то эти обстоятельства пытаться взять под свой контроль.
После обеда Андре и вся честная компания, включая Ильфф и Петрофф,
поехали смотреть некоторые синема локации.
Локации выбирал сам мсье Карликов.
И он чувствовал себя полковником:
очки, кепка, апломб.
Ехали долго. По сценарию это должен быть эпизод где-то в середине фильма, когда герой, спасаясь от погони, пытается переплыть реку, но его настигают недруги-антогонисты и дают по нему подлый залп из всех видов оружия, включая базуку. Дело к вечеру, герой ранен,
но укрывает его вода, наступление ночи
и покровительство фортуны.
Он выплывает за излучиной реки. С трудом выбравшись на отмель, он лежит на мокром песке и, собственно, собирается склеить ласты. Но тут ему улыбается удача в лице красавицы, спортсменки и просто своей в доску девицы с черно-рыжей челкой ... . Ну, да, да. А там, через полторы страницы, уже и любовь.
А тут – раз!
А молодой-то человек с душком, волчара он, а не прынц крови. Сюжетец?
А? А девушка ведь тоже не вполне невинна, как можно догадаться.
Не сказать, чтобы я сильно парился над фабулой. Просто переписал Красную Шапочку и добавил к ней пару анекдотов про Василия Ивановича, сделал серого волка оборотнем, который получался почти точной копией персонажа Александра Абдулова из «Обыкновенного чуда», но только волк.
Французам все это нравилось. И они даже предложили разнести действие на два времени, и сделать дополнительно волка астронавтом НАСА, который должен был с миссией Аполлон лететь на Луну.
И современность начала 70-х и приятная слуху
и глазу эпоха высокого Ренессанса.
Короче, снимаем.
Даунов я так же подумал подцепить к этой истории. Для ужаса.
Но ушлый Жильбер сказал, что пару лет назад они пытались снять дауна в роли дауна, и при виде яркого света он впал в ярость, покалечил аппаратуру и сам чуть не убился.
Экстерьер. Вечер. Излучина реки.
Река в этом месте расширила себе русло.
Место было укромным и очень подходило нам по всем приметам жанра.
Надо было отдать должное тому, кто его разнюхал.
Сияет солнце, воды блещут,
На всем улыбка, жизнь во всем,
Деревья радостно трепещут,
Купаясь в небе голубом …
Фёдор Тютчев.
Если снимать сверху – шоссе ничуть не мешало.
Если снизу, с обратной точки, то дорога скрывалось
за кустами и складками местности.
Несколько автомашин пристроились на обочине.
Одна из них уперлась капотом в куст, сев брюхом кочку.
Наша компания спешилась и спустилась к реке.
Пройдя совсем немного по песчаному берегу,
мы оказались в пасторально-античном мирке
одалисок и сатиров.
Одалиски все были с солидным пробегом
но не испытывали ни секунды замешательства
по поводу своей жилистости и прочих анатомических
отступлений от Версальского канона.
Сатиры делились на два сорта: вакхи и фавны.
Вакхи разгуливали с дебелыми пивными животами
воинственно размахивая вялыми причиндалами;
фавны были поподжаристей, но никакой циклоп-людоед
не решился бы утолить таким фавном голод,
только если бы догадался полдня тушить его в сметане.
Как выяснилось вскоре, это был известный бич.
Его облюбовали натуристы и нудисты, стремящиеся оголтелость отъединить от публичности. Это был загородный клуб для своих, для родных, близких любителей позагорать (французы говорят «bronzage» - без полосок на теле.
Продюсеры Андре и Жильбер накинулись на мсье Карликов, который был прямым виновником незадачливой киноэкспедиции, упрекая его, судя по отдельным словам, в низкой социальной ответственности.
Карликов оживлённо жестикулируя, утверждал, что напротив, это они чопорные пуритане и ханжи, и вообще, никаких нудистов здесь не отродясь водилось.
Это понаехали снобы из Парижа.
- Как же мы сможем здесь снимать, Пьер? (имя у Карликов было Пьер).
- А что, - парировал канадец, - мы тоже разденемся.
Назревал скандал с элементами не здорового рукоприкладства.
- Жильбёр! Ё-моё, ты-то куда смотрел, - мсье Андрё потянулся навешать оплеух своему помощнику Жильберовичу, а ловчила-Жильберка прикрылся телом Карликова, как Ахиллес своим знаменитым щитом, и удар продюсерского кулака грозил розовой скуле оператора.
- Ne frappe pas dans l';il! - Не бей в глаз! - прорычал мсье Карликов и отвернулся к реке.
Речка сияла шелком водной глади, солнце золотило, червонило песок и деревья. Конфликт из межличностного грозил перерасти в банно-прачечный, так как из всех кустов стали высовываться сандунисткого личности с печатью евросоюза.
Чужаки, что не разделяли основные принципы
французской, а так же и сексуальной революции -
Liberte, egalite, Fraternite - должны быть немедленно изгнаны, как гугеноты из Коньяка году этак в 1570-м.
Между тем, мсье Карликов и Жильбер пятились от наведенного кулачища мсье Андре и через два шага должны были неотвратимо вступить в распластанное тело половоперезрелой одалиски, подгоревшей до состояния шляпки белого гриба в сосновом бору под Лугой.
Однако последний шаг не состоялся.
Никто не был смят, никто не был раздавлен:
ничья плоть евросоюзовская не пострадала.
Все произошло неожиданно.
Летние наряды наших дев полетели в траву, миг – и обе были в воде. Их визги радугой повисли над водами, а молодость и стройность кометой пронеслась над антично-нафталиновым царством фавнов, вакхов и одалисок третьей волны.
Такой гранд падаксьён не только спас жареную одалиску от каблука мсье Карликов; лицо мсье Карликов от столкновения с кулаком мсье Андре, но и ошеломил перезрелых фавнов и смертельно ранил сердца подержанных одалисок, которые встали и побрели по берегу в поисках своих фижм, кринолинов и напудренных париков.
Я смотрел на девушек, на Киру-Петрофф, Лолу и думал про свой гражданский паспорт. Я ведь должен был что-то понять. В этот самый момент, когда поздний луч скользил по воде и преломлялся в брызгах, дрожал на женских телах, превратив девушек в обожженные керамические статуэтки, красил красной медью стволы деревьев, и постепенно картина мира складывалась.
В голове ясно прозвучали слова профессора Столетова:
«время движется во всех направлениях сразу и в то же время стоит на месте. Мы уверены, оно неудержимо несет нас вперёд. На самом деле оно несет нас на себе как река легкую соринку, но не вперед, а сразу во все стороны.
И когда нам удается приподнять голову над потоком,
то кажется, будто мы в самом деле плывём вперёд.
Но стоит начать грести хоть немного против течения, совершить хоть маленькое усилие на сопротивление, как сразу оказываешься в другом времени, в другом месте, мире, и вообще становишься другим существом, и не ясно, вернешься ли ты обратно». Да. И еще заговор синих мух.
И не ясно прохожим в этот день распогожий, почему я весёлый такой!
Выходит, Кира Петров и я, Сизифов Павел Иванович - одно и то же лицо?
То есть, меня как минимум, двое.
Ильф и Петроф. Инь и Янь. Эм и Жо.
Девушки плыли против течения реки, при этом их головы, то погружаясь в воду, то вновь всплывая, танцевали на одном месте.
Мсье Карликов потянул с себя штаны. Голый, плечистый, совсем не дурно вскормленный канадскими фермерами, но по-прежнему в темных очках и бейсболке,
он пошлепал белыми ступнями по песку к речке, и подпав под красный луч, пропитанный мошкарой и пушинками, исчез в огненной реке,
как жертвенный мальчик в расплавленной меди.
Павильон «лунный пейзаж».
Искусственное освещение, близкое к дневному,
угадывается «вторая половина дня».
По настоянию Андре, мы начали снимать с Желтой Луны. Причем тут Луна?
Так же через тоннель под домом на rue Bonaparte, наша маленькая киногруппа в составе самого боса Андре, его помощника Жильбера, старшего оператора Пьера Карликов, Лолы и нас с Кирой де Пуатье, проникла на территорию подземной «луны» и теперь топталась по желтому, с ванильной искрой, реголиту.
- Не сделайте тут следы! – сказала Лола, выказав профессиональную смекалку.
- Дойти ногами до небес*, - процитировал в ответ мсье Андре и потрепал Лолу по косичкам, - ходишь по небу, ангелочек мой? - реплика старшего продюсера могла бы сойти за пошлость, но Луна, по любому, висит на небе, а мы ходили ногами по ней.
*не найденная цитата. Но, возможно, речь идет о паломничестве на Святую Землю, которая воспринимается верующими как "небеса".
- Что снимаем? – равнодушно спросил мсье Карликов, опуская сумку с камерой на грунт. Как он сообщил, стоимостью с подержанный Роллс-Ройс.
- Панорама, - сказал Андре и уверенной рукой обвёл окружающую недействительность. Сила тяжести здесь ощутимо была меньше, чем на поверхности.
Укрепив камеру прямо в окне трамвайчика, Пьер (мсье Карликов), заставил 2-го помощника продюсера Жильбера катать его по «павильону.
Вначале они ездили на электроприводе.
Но поскольку трамвайчик был изготовлен, вероятнее всего, самим Вернером Фон Сименсом, плавностью хода он не отличался. И тогда чванливый канадец заставил катать его драгоценную камеру и его самого a pied - пеше-гужевым методом, превратив Жильбера в заправского дольщика**.
Вот что дословно сказал на это 2-й продюсер:
- Entendu trente-six fesses font dix-huit culs ! ***
а Лола перевела: "Ладно, идёт".
** Опера;торская тележка D;lly и производное от неё «дольщик».
*** (буквально) «Слушай, тридцать шесть ягодиц делают восемнадцать задниц!» (fr.)
И оставив в лексиконе оставил только три слова:
- бордель! пютан! мерд! - Жильбер впрягся и покатил трамвайчик с мсье Карликов в даль лунную.
Накануне вечером на авеню Ленин мы пытались набросать что и как должно происходить на этой самой Луне. Ну, допустим, Лунная миссия НАСА на очередном Аполлоне продолжается. Допустим герой – один из членов команды астронавтов. Допустим, даже он несколько сверхъестественный астронавт.
Но луна ему зачем? Что он там забыл?
- Зачем? – спросил я Киру-Петрофф, - вам, оборотням луна-то зачем?
Лунатики вы, что ли?
- Она же желая, как ты не поймёшь!
- Да хоть и апельсиновая!
- Нет. Желтая.
Я посмотрел на Киру и увидел упрямство и несговорчивость в глазах соавтора.
- Кира, - решился я, - скажи, почему Мария Антонна назвала тебя Кира?
Типа в честь Сергея Мироновича Кирова? Киров балет и всё такое?
- Не важно. Думай про луну.
- Почему не важно? Я должен знать о тебе хотя бы базовые вещи.
Ведь не чужие же мы совсем!
- Паспорт мой ты видел.
- Ну, хочешь, я прямо сейчас признаюсь тебе, что твоя взяла.
Я полностью сбит с толку. Полностью, стопроцентно,
даже готов признаться в том, что я в самом деле ...
В глазах девушки прочитался страх, зрачки стали огромными, наполнились дрожащими линзами слёз и всё дознание завернулось в одеяло и свернулось
мелким зверьком на большой кровати без ножек.
С одной стороны, ее нужно бы утешить, с другой – она сама виновата, что втянула мужика в такую авантюру, из которой он уже не надеется выбраться.
Во всяком случае, без потерь.
Что считать потерей?
- Это у нас было в последний раз, - сказала Кира, когда мы выползли из-под одеяла, я открыл настежь окно и мы, сидя на широком подоконнике, принялись по обыкновению, бездумно созерцать завитки синеватого дыма, улетающие в черничные ночи Европы.
- Если не понял, то не спрашивай, а если понял, то и подавно, - говорил медальный профиль акмеистки.
- Уезжаешь?
- Нет. Хотя, наверное, может быть и уезжаю.
- Домой?
Кира долго не отвечала. О чем-то думала? Или просто любила все длинное – сигареты, паузы.
- Надо нам до утра дописать эту луну.
И мы быстро набросали три варианта лунной сцены.
Один из них был такой. Он, кстати, и пошел в дело.
Я вспомнил о Столетове. Вот что он рассказал (и это тоже было на бетакамовской кассете).
Космонавты на орбите переживали порой странные галлюцинации, которые он, профессор Столетов, склонен расценивать как метаморфозы и завихрения времени.
Один из них стал ощущать себя древним ископаемым ящером. И совершенно реально видел себя таким чешуйчатым монстром, со спинными гребнями, когтистыми перепончатыми лапами. И так переживал эту неприятность, что уже и на земле долгое время боялся оказаться в темноте. И практически потерял сон.
Когда выяснилось, это происходило не только с ним одним, а повторялось не раз и с разными экипажам, была создана комиссия, целый отряд медиков, психологов, микробиологов. Загадка не была разгадана.
Спасли астрофизики. В момент, когда происходили эти престранные метаморфозы-галлюцинации, были зарегистрированы яркие вспышки на солнце.
И некоторые приборы корабля выдавали совершенно дикие результаты.
Датчики же на теле космонавтов показывали внезапное понижение температуры и пульса.
Наша история выглядела так. Астронавты покидают околоземную орбиту и устремляются к Луне.
В этот момент на Солнце наблюдается некая сверхсильная вспышка и от поверхности Солнца отрывается огромный протуберанец, видимый в основном синем спектре, и летит в сторону Аполлона. Солнечный протуберанец проносится совсем рядом с кораблем, и хвостом слегка задевает Аполлон, где как раз и находились трое астронавтов. Мощный импульс таинственной синей энергии пронизывает командный модуль Аполлона,
что приводит к бесчисленным сбоям аппаратуры,
но, самое главное, сказывается на самих астронавтах.
Один из них становится монстром–оборотнем.
Но происходит ли это с ним в реальности, или только в его ощущениях - он не понимает.
И пытается скрыть это от остальных членов команды астронавтов.
Такими они и подлетают к лунной орбите. Двое из них,
в том числе наш герой, переходят в лунный модуль.
Командир остаётся на орбите.
Лунный модуль отделяется от командного и по спирали опускается к Луне.
Храбрые парни выбирают место для посадки лунного модуля.
Командир контролирует заход на посадку.
И тут началось.
В этом месте можно оборвать первую серию.
Эффект Шехерезады.
Тогда уж вторую будут ждать как верблюд в пустыне глоток воды.
Вторая серия.
Все трое астронавтов превращаются в трех монстряков.
Наш герой – в волка. Его товарищ в рептилию-птеродактилию, командир на орбите держался дольше всех, но и он зашипел и стал …
- динозавром, - отрезала Кира.
- Ну чего сразу динозавром. Лунапарк Юрского периода?
Спилберга хотим переспилбергить?
- Пиши динозавра. Человек прямой потомок динозавра.
- А вот тут ты и ошибаешься. Прямой потомок динозавра курица.
То есть, любая птица. А человек больше от суслика.
- Суслик не покатит, - заметила Кира кошка. – Его съедят. Кстати, как назовём героя? Серёжа?
- Чё так-то сразу Серёжа. Почему не Пантелей?
- Серёжа, Серёга, Серый. Друзья будут звать Серый.
- Допустим, Сергей, допустим. А фамилия?
- Воронин. Сергей Воронин.
Так появился наш красавец герой. Итак, его звали Сергий Воронин. Среднего роста, плечистый, улыбчивый, но всегда с затаённой печалью в углах серых глаз.
Родинка на шее. Кира настаивала на родинке. Так я узнал портрет секс идеала своего партнера, м-ль Петрофф.
Я под него подходил.
Герой был из семьи русских эмигрантов.
Родился году этак в 1939 во Франции.
Во время 2-й мировой семья переехала в Америку.
И так далее.
Короче, кастинг был не простым. Кира сама лично отбраковала штук 100 кандидатов.
Кстати, я бы тоже их отбраковал.
А потом явился он.
Точнее, привел его мсье Карликов.
Он улыбался затаённой грустью в уголках глаз!
Канадец. Почти блондин - со слов Кира.
По мне так просто русый. Или обесцвеченный? Артистам можно.
Плечистый. Все птички. Рост - повыше среднего.
Имя – Серж. Актер, циркач. Работал два сезона в цирке Дю Солей в качестве воздушного гимнаста. С цирком прокатился по всему белу свету. Знал то ли четыре, то ли пять языков, в их числе русский! Да не какой-нибудь там вялый и плебейский, как вчерашний салат , а прекрасный, образный, лексически безупречный русский язык эпохи, где-нибудь Серебряного века.
И он сразу всех покорил.
Киру Инь де Пуатье, мою Инь – сразу и наповал!
С той поры углах и моих глаз проступила грусть-печаль.
Но, конечно, с канадской не сравнить!!!
Де мерд, де пютан, де бордель!
И мне захотелось к роялю.
Захотелось на улицу Горохову и в 4 руки исполнять минорные
фуги и рапсодии с м-м Офелиею Васильевной.
Небольшой флэшфорвард:
Экстерьер. Лунный пейзаж.
“Всем привет!» - написал американо-франко-русский астронавт серебристым пальцем в защитной перчатке на лунном пармезане и посмотрел зеркальным забралом на Влюблённую в него Кошку де Пуатье.
И продолжил в столбик:
Salut la-bas! (фр)
Everybody hi! (англ)
Hola a todos! (исп)
Hallo zusammen! (нем)
Небольшой флэшбэк:
Лунный пейзаж.
Костюм Жильбер притырил со склада типа Парижфильма на кинопробы вместе с космическим ранцем, перчатками и ботинками. Серж моментально в него занырнул и тут же выскочил со страшным воплем. Мы заподозрили ядовитых змей и скорпионов на дне космического макинтоша образца 1973 года.
Но действительность была много хуже ядовитой гадюки.
Бело-айсберговый снаружи, внутрь скафандр принял
в себя всё, чем так богата человеческая натура.
- Космос это вам не это, космос это вам не кильки шоз***, - проворчал Жильбер, чей галльский нос способен вынести многое, в том числе эссенцию из армейской портянки.
- О, пютан! – возопил он, засунув нос внутрь костюма, - мерд! – сделал однозначный вывод 2-й помощник продюсера, натягивая майку до самых глаз.
- Тухло дело, - перевела педантичная Лола
После чего две нежные девушки, Кира и Лола,
бросили в бой с мердом все свои парфюмерно-косметические силы,
включая Лолин весьма пахучий антистатик.
Жильбер на полном серьезе предложил обеспечить астронавта стопроцентным насморком и раздобыл небольшой керосиновый ветродуй.
Серж концепцию насморка отверг, но ветродуй нам всё же пригодился.
Его установили в широкое железное горло скафандра, обвязали верёвками,
включили на полную мощь и отправились обедать в Латинский квартал.
Забираясь в трамвайчик, который нами частенько теперь употреблялся в качестве Dolly *, почему и нехитрые декорации выстраивались невдалеке от его рельсов,
я обернулся и увидел раздутый лунным ветром белый костюм, с ветродуем вместо шлема. Он напоминал брейкдансера, отплясывающего лихой свайп** и в то же время гусеницу, готовую в любую минуту превратиться в великанскую бабочку-капустницу и улететь к другим берегам.
Экстерьер. Картье Латан. Вечер. Открытая терраса ресторана Сан-Андре.
В тот вечер в ресторанчике Сан-Андре под открытым парижским небом очередь оплачивать еду и вино перешла ко мне. Так повелось, что каждый раз за всех расплачивался кто-то один. Формула «один за всех» хоть выглядела мушкетерской бравадой, тем не менее, математически легко равнялась модели «каждый за себя» растянутой примерно на недельный срок. Не сказать, чтоб это было полностью справедливо – ведь кое-кто мог специально выбрать самое дорогое блюдо, но это замазывалось шуткой о скупости и глупости.
Сегодня мне в какой-то мере повезло. Выпив по чашке кофе, компания разбрелась кто куда. Жильбер сослался на неотложное «рандеву» и укатил вместе с мсье Карликов на антикварном Рено Жильбера. На самом деле, если кто не в курсе, Renault Quatre TL - это развеселая французская машинка, типа нашего запорожца. Ну, разве, чуть вместительнее. Однажды в неё набилось семь человек, Жильбер был восьмым.
Он сидел не на сиденье, а на коленях у пассажира.
Вскоре Серж и Кира покинули нас, так и не заказав ничего из еды.
Кира ле Пуатье встала первая, она сказала, что у нее тоже важная встреча. Чуть погодя (отдаю дань его деликатности, но не без злорадного удовольствия вспомнив, что засунул его в вонючий скафандр) встал и Серж.
Он пробормотал:
- Мне тоже пора, и у меня вечернее рандеву.
Оставшиеся Андре и Лола сделали вид, будто ничего особенного не происходит.
Я заказал бутылку вискаря Jack Daniels. Выбросил лёд и накатил полный стакан. Андре посмотрел на меня, как мне показалось, с жалостью. Отдышавшись, я заметил оттенок скорбной уважительности на крупном лице продюсера. Сходство Андре с Депардье при свете ячменно-солодовой радиации, струившейся из моих глаз, стало абсолютно очевидным. Андре покрутил мой стакан в своей большой руке, размазал по стенкам янтарно-масляную каплю и поднес зажигалку. Пламя охотно занялось и горело не меньше минуты. Подморгнув напоследок, пламя исчезло.
- Вот так бывает. Всё проходит - изрёк Андре Сабо, восседая в позе библейского мудреца под сенью платана в парижском ресторанчике
Сан-Андре.
- Сиплёнок жарени, сиплёнок парени, - пропел мсье Андре, так как в этот самый момент ему поднесли пылающего жертвенного цыпленка на ярко-желтом блюде. Цыпленок в самом деле парился, испуская инфернальное бледно-голубое свечение. Приковывая к себе взгляды, он явно не соответствовал понятию еда. Он был жертвенным подношением божеству, каким в тот момент и ощущал себя мсье старший продюсер.
- S'ateindra et s'eteindra, - пророчествовал Андре, подводя к жертвеннику нож и вилку.
- Погорит и погаснет, - перевела Лола слова царя Соломона, который в это время перепиливал ножиком пылающую синим огнём тушку дальнего потомка птеродактиля. В ответ Депардье Соломоныч, не выпуская из рук столовых приборов, наклонился и торжественно поцеловал Лолу в девичий пробор.
- Bluebird, mon oiseau bleu**, - нежно проворковал мсье Андре и снова взялся за нож.
_________________________________________
**синяя птица, моя синяя птица
Лолю принесли миску виноградных улиток escargots.
Французы честно принялись делиться со мной своей едой.
Но в этот момент на крошечной эстраде зашевелились музыканты. Трубач продул золото своей трубы, саксофонист надел мундштук, облизнулся и выдул первый пассаж.
Сейчас же стало ясно, что они заиграли джазовая версия «The Time»
из альбома "The Dark Side of the Moon" ***.
*** «Тёмная сторона Луны» , альбом, выпущенный британской группой
Pink Floyd 24 марта 1973 года.
Всего музыкантов было не много, они подходили по одному и осторожно подсоединяли свой инструмент. Играли они сложно, слаженно, совсем не буквально следуя мелодической основе знаменитых британцев, а как бы спутным следом вихрясь за всем известной мелодией, иногда опережая, иногда забывая её; последней подошла девушка фронтмен. Она казалась совсем юной, просто подростком. Но запела точно и сильно, её голос вольной птицей взлетел над огнями Нового Вавилона - латинским кварталом - в прошлом общагой студентов Сорбонны, а ныне пастбищем для пьющих и едящих туристов, завезенных алюминиевыми птицами со всего бела света; над их головами, над их столами, над их едой, вином и пивом. Голос певицы звучал так тонко и голодно, с такой жаждой невесть чего, забираясь в немыслимые дебри джазовых джунглей, что жевать при этом не было решительно никой возможности. Разве что только обжигать горло виски.
Потом она спела еще две темы из того же альбома.
На третьей песне я узнал: это была она, Амелия,
певица из консульства Гватемалы на Фонарном.
Когда композиция закончилась, она представила
по очереди музыкантов и назвала себя:
Амалия Сан Нах. - Я из Кореи, - добавила она.
И тут я разглядел: ну конечно же, она кореянка! Почему-то дома я дома не догадался. Да потому что наша много-много национальная страна давала повод думать что угодно, казашка, киргизка, бурятка, узбечка.
Я пошел к эстрадке.
- Амалия, здравствуй. Спасибо тебе за музыку. Ты - чудо! Я просто слетал на луну. Мы все в восторге!
- Бон суаре, Павел Иванович (запомнила!) Я видела тебя, ты сидишь
с компанией. Приду к вам. Стану к тебе приставать через пол-часа.
А пока мне надо отрабатывать контракт. Смотри не напивайся, Пауль.
Через пол-часа Амалия села за наш стол.
Я познакомил Амалию-Нах с Лолой и мсье Андре.
Кажется, я немного приподнялся в их глазах.
Правда, и этот триумф был не долгим.
Андре и Лолю вскоре ушли. Амалия провожала их взглядом, пока они, уподобляясь нежным любовникам с Пон Нёф*, удалялись в обнимку
вдоль набережной Сены. Потом Амелия повернулась ко мне.
- Ка-ак дела-а? – спросила Ян Сан Нах так просто, по-приятельски.
_______________________________________________________
*«Любовники с Нового моста» - Les Amants du Pont-Neuf — фильм Леоса Каракса, 1990 г. Действие фильма происходит на старейшем в Париже мосту Пон-Нёф, где находят приют главные герои — бомж и вор и слепая художница, полюбившие друг друга.
- Не знаю, - честно ответил кинематографист, – я ничего не понимаю.
- Эта нарма-альна-а, - пропела Ян Нах.
- Диана от меня ушла.
- Диана быть с тобой хочет, но спать с тобой она не может.
Это просто неприлично.
- Почему?
В ответ Сан-Нах шлепнула меня моим же паспортом по моей же голове.
- Понимаешь? Спать с самим собой или с кошкой – это разве прилично?
Аккорд. Музыканты доиграли импровизацию. Финальный аккорд был одновременно пафосным и шутливым – это если саксофон может сыпать остроумием.
Как паспорт очутился в её руке я и не заметил.
- Нааа, это – ти-ибе-е, – и как тогда в аэропорту, Амелия Сан-Нах стала подталкивать в мою сторону паспорт гражданина Российской Федерации, выданный 13 отделением милиции города Ленинграда.
Города, который испарился с карты мира, как в своё время Атлантида.
***
Вот скажите, зачем Гоголь сжег 2-й том «Мертвых душ»?
Сошел с ума Николай Васильевич? Превратился в моралиста, начетчика?
Гоголь сжёг 2-й том мертвых душ только потому, что во втором томе мертвые души не стали живыми. И история перестала писать саму себя.
Пока история сама себя пишет, ты живешь вместе с ней. Пока история катит вперёд, как автомобиль, заправленный бензином и маслом, и шоссе само летит ему под капот, тебе, как автору текста, обеспечена быстрая смена ярких впечатлений и предчувствие чего-то очень важного, имеющего особый смысл как в реальном,
так и в книжном мире. Пока история катит себе скатертью-дорогой, никому в голову не придёт жечь рукопись. Книга – это особый орган дыхания, седьмое чувство, нужное для восприятия мира шестью прежними чувствами. Однако, не берусь утверждать, что книга непременно должна быть хорошей – это как повезёт.
Часть 4:
http://proza.ru/2021/07/13/630