3-я часть:
http://proza.ru/2021/05/29/1762
Часть IV
Краткое содержание III–й части.
Подобно батискафу Триест, герой вместе с автором и, рискну - с вами, многочтимый мой читатель - погружается на дно самой глубокой впадины своей души, исследуя её марианские глубины, которые от сотворения не видели ни света дня, не вдыхали запаха розы, не вкушали новогоднего оливье под водочку и под "Иронию Судьбы". История проваливается вглубь себя, обнаруживая соты параллельных миров и параллельных людей, увязших в меду своих страстей.
На хромой козе автор лично отправляется на поиски героя, затерявшегося в матрёшке историй. Он и не скрывает, что является, в какой-то мере, действующим лицом своей же повести. Согласно древней кинематографической традиции, никто не может запретить автору подхалтурить в своей же фильме и засчитать себе причитающийся гонорар за съёмочные дни. Ведь на что-то же нужно будет гулять всю съёмочную группу по окончании съёмок!
Если кто не полистал, не по-скроллил третью часть, в сущности не много и потерял.
Хотя, что я говорю! Он промахнул ту часть отношений, важную для всякого романа, когда с избранницей своего сердца ходит по гостям, наносит визиты друзьям, родственникам, удостовериваясь в святости своего выбора, проверяя настройки струн своей души. Вы будто перескакиваете сразу в ту полусферу романа, где гормональный фон выравнивается и главным в отношениях становится узор и цвет обоев в супружеской спальне, а так же выбор книги на прикроватном столике.
Что тоже важно.
Однако, продолжим.
***
Экстерьер. День. Жит Кадияк.
- Силь ву пле, Андре! Икут муа, силь ву пле! Лисн, лисен тю ми, плыиз!
Я тебе очень благодарен, Андре, это большая честь для меня и ещё большая неожиданность, но пойми, переведи, Лола, в кино я без году неделя, у меня нет специального на то образования. В кино я самоучка, я - самозванец, - почти рыдал русский кинематографист на тех языках, уроки которых он прогуливал в институте, параллельно исследуя неопрятные, почти чёрные сгустки предсказаний на стенках кофейной чашечки, ровно на один глоток, который не было смысла слишком долго размазывать.
Лола кивнула и перевела:
- Il n'a pas d'education cinematographique.
C'est un amateur. Cancre.**
__________________________________________________
** У него нет кинематографического образования. Он любитель. Двоечник.
Мсье Андре легкомысленно поболтал в свежем утреннем воздухе свободной кистью руки. Жест, который у французов может выражать всё что угодно, в том числе веселую покорность судьбе, а так же природный французский гедонизм - искреннее удовольствие от самого процесса жизни.
- Плевать! – весело изрек мсье Андре, хлопнув меня по плечу так, будто в это утро его его рука легко становилась колотушкой судьи ли даже почтовым штемпелем.
- Ты сможешь, если ты захочешь, – перевела Лола.
Надо сказать, что Лола частенько переводила так же и с русского на русский, справедливо полагая, что её миссия не столько переводить, сколько доносить до меня тайный смысл и общий замысел всего, что имеет сообщить босс.
А так же и в обратном порядке.
И было утро, день седьмой.
Семь дней уж минуло с того приснопамятного парижского вечера, как моя Инь забрала всю свою чёрно-рыжую масть, ненаглядную фигуру звезды кордебалета, мои сакральные документы ушла к новому Ян - своему сероглазому королю, которого мы вместе, вдохновенно и легкомысленно выдумали для истории, которую ни один уважающий себя джентльмен или леди без пива и чипсов не вытерпит и пяти минут.
Собственно я уже почти сросся с мыслью, что Кира, она же Диана, она же Павел Иванович по паспорту - суть один герой сентиментального романа. Такой раздвоенный, воплощённый сразу в двух разнополых, всегда противоречащих один другому существах, связанных единым астросомом.* А тень лёгкого разочарования тем, что он имел подобие интимной связи как бы сам с собой, его тревожила и несколько даже раздражала.
------------------------------------------------------
* астросом - звёздное тело человека.
Термин из области древней эзотерики,
когда человек рассматривается в следующей совокупности:
лошадь-кучер-карета.
Где лошадь - астросом, астральное (звёздное) тело,
кучер - дух, а карета - физическое тело.
Когда кучер отпрягает карету,
запрыгивает на лошадь и они мчат по звёздным полям,
среди миров, в мерцании светил.
Как правило, это бывает во сне.
Но может быть и в смерти.
Если кто думает, что она есть.
Он не мог не признать, что Кира-Диана порой казалась ему, в каком-то смысле, излишне своей. Не смотря на тёмную сторону своей переменчивой личности, которую она стерегла как банковский сейф сбережения рокфеллеров. А сам он порой испытывал в некотором роде смущение, когда украдкой поглядывал на свою неверную подругу. Смущение, какое испытываешь вечером трудного дня, чистя зубы над сбегающей в преисподню струйкой воды. Видишь в запотевшем зеркале нестриженного парня с пастью, полной вспененного блендамеда, и вдруг обнаруживаешь симптомы приязни, нечаянной симпатии к самому себе. Случается такое не часто, конечно, очень не часто. Иногда! А когда порой случается, то будто зришь мутноватый кадр из "Вечеров на хуторе"**, когда круглоликая деваха, в исполнении артистки Людмилы Мызниковой, любуется своим отражением в зеркале, как нынче девки по соцсетям, и восклицает:
- Я ль не хороша? - Хороша! Правду люди говорят - хороша!
__________________________________________________________-
** речь идёт о повести Н.Гоголя и о фильме А.Роу "Вечера на хуторе близ Диканьки" (1961г), о котором мы уже не раз упоминали.
Хотя Кира-Диана и была при полном параде всех своих естественных (и некоторых сверхъестественных) признаков красы - гибкая фигура, профиль акмеистки, египетский разрез глаз - порой казалась ему до странности герметичной, лишенной всякой эротики. Будто обнаженная женщина в блестящем исполнении Зинаиды Серебряковой - факт женского тела припечатанный к полотну женским глазом.
- Как мост Александра Третьего: казна-то русская, а топчутся французы, - не в лад, невпопад рассуждал П И С, оплакивая полный список своих мужских и, в некотором смысле, национальных потерь. Всё же, когда от мужчины уходит женщина, и уходит к другому мужчине, иностранцу, по неясной для него причине - огонь Джека Дэниэла в гортани отвлекает от сердечной муки, ибо это где-то совсем рядом.
После второго стакана я пришел к слабому утешению, что наши с Кирой отношения с самого начала были сделаны из стекла**, и подпадали под статью мошенничество с применением магических технологий старика Парацельса, усугубленное инструкциями Моссада ***. Ну вы понимаете. Мужское самолюбие было ущемлено в том чувствительном месте - как раз в области перикарда, где французы носят завязанные узлом шарфики - прикрыть это чувствительное, в некотором смысле интимное место.
** "есть стекло" - причинять себе душевную боль, как бы грызть стекло, не помню, откуда это.
*** Моссад - "Управление разведки и специальных задач" Израиля; персонаж ПИС, теряясь в догадках по поводу своей бывшей возлюбленной, подозревает её не только как агента израильской, но и вообще всех разведок мира.
Я чувствовал себя как зуб под местной анестезией, выражаясь стоматологические. За меня переживали другие члены съёмочной группы. Немного косили глазами, когда бизюкались**, старались не оставлять один на один с Джеком Дэниэлом. Для членов группы я был предметом пересуд во время трапез и перекуров. Группа держала меня за дикого - иноземца с синдромом лингвистической глухоты - а я уже понимал как минимум треть их французского трёпа, а на две трети догадывался, что мою банальную историю сравнивают с историей кавалера де Грие и его возлюбленной Манон *. Позабавило то, что Киру-Диану не собирались побивать камнями - в правилах куртуазного гуманизма. В самом тяжелом случае ей светила романтическая высылка в Америку. Или, там, в Канаду. Но и де Грие, брошенного любовника мадемуазель Манон, не овевали опахалами сочувствия, а лишь желали скорейшего выздоровления и пророчили даже процветание в их благоуханной стране. Группу беспокоило лишь, чтоб я не сорвался в штопор и не перешёл бы черту, не послал бы всё к чертям. Тогда им пришлось бы искать нового сценариста. А это крупные расходы. Хороший сценарист, да ещё француз, гарантированно окажется сто крат дороже дикого русского. А французы умеют считать деньги! Взять хотя бы их числительные!
====================================================
* (fr). Antoine Francois Prevost. Histoire du Chevalier des Grieux, et de Manon Lescaut. 1731 История Кавалера де Грие и Манон Леско. Антуан Прево.
** baiser (fr) - поцелуй
Пикантности прибавляло то обстоятельство, что Кира-Диана занимала будто невидимый, но высокий пьедестал, обязывая смотреть на свою персону чуть снизу и чуть вверх, и с безопасной дистанции. В то время как сама она приближала она к себе любого с ловкость росянки, руководствуясь одной ей ведомым феромоном. Быть приближенным к Диане - как мальчики, так и девочки, а порой почтенные мужи и благочестивые дамы - почитая за особую честь. Причаститься тайн и чар Клеопатры, быть избранным в Орден, прилепиться к касте поклонников и фолловеров таинственной Дианы - без этих ужимок светскости и тайного поклонения - многим уж и жизнь была не мила.
Чем она их брала?
Ну чем?
Чем, чем - а вот чем:
Киры Дианы де Пуатье в природе не так уж часто встречаются, но если они и встречаются, то в образе прекрасных и опасных свободных радикалов, опасных тем именно, что они свободны и очень легко магнитятся как к мужским, так и и женским глазам, сердцам и другим тёмным, языческим сторонам сторонам. С ними лучше дружить на некотором расстоянии. Дружба требует значительно меньше расходов во всех смыслах, - продолжал утешать себя Папель Ипанович, пополняя стакан верным сорокаградусным, цвета утренней мочи козлёнка, другом Джеко Дэниелом.
И я бросил в стакан вместо льда сорванную ещё утром ромашку. Ромашка плакала
в вине и с каждым глотком сбрасывала с себя по одному лепестку, пока на донышке не остался один глоток и желтая бархатная сердцевина с последним лепестком, на котором лежала обманчивая нечётность - "любит". Каждый обжигающий глоток обжигал всё медовее и каждый глоток оптически приближал горный склон пика St-Loup, сулящий каждым своим изгибом и складкой блаженство соития с небом и с нёбом.
И вкрадчивый Леонард Коэн из CD проигрывателя дихотонически хмурил: невер майнд, невер майнд и ему подтягивала верная подружка свеженькими связками, спрятанными в юном девичьем горлышке. И ПИС хотел домой.
Его тянуло к Крюкову каналу, к отражениям медного заката Оперы в масляных водах, разбитых кильватерным следом прогулочного кораблика, из которого усиленный рупором голос экскурсовода завещал любить искусство в себе и искусство вокруг себя. И питерский кинематографист, сидя под горой Сен-Люп, делал глоток янтарного заката из стакана, сплевывая ромашку с последним лепестком.
- О, пютан, - сквернословил он по-французски и наливал ещё.
- Ком-са! - чокался он с горой.
_________________________________________________
** baiser (fr) - поцелуй. Французы при встрече скорее изображают поцелуй, прикладываясь щеками, чем целуются на самом деле.
*** ЯН - небо, мужское начало, ИНЬ - земля, женское начало.
Солнце — это субстанция ян, а Луна — это субстанция инь.
История, хоть формально запущенная в производство, по существу не была закончена. Пожелания продюсеров и некоторые собственные мысли заставляли то и дело возвращаться к разным сценам и переделывать их, иногда довольно радикально. В какой-то мере я оставался опасной Паркой*** для Сержа Воронин. Я все еще мог мог распорядиться его судьбой в пределах утвержденного бюджета. Мог, к примеру, пробить оболочку лунного модуля метеоритом размером с пулю, и заставить его затыкать дырку пальцем с последующим его удалением на постпродакшне, мог травить его волками, мог заставить беспорядочно волочиться за всеми девушками подряд, но я не мог его убить. или покалечить. Контракт - есть контракт. Его нужно дотянуть до финальных титров в целости и привлекательной сохранности. Более того, реальный Серж был мне самому глубоко симпатичен. В известной мере я ощущал себя некрасивой подружкой своего главного героя.
___________________________________________________
*** Парки — римские богини судьбы, почти совпадающие с греческими Мойрами.
А Сержи был сероглазым мачо с гагаринской улыбкой. Команда цирка Du Soleil признала его лучшим воздушным гимнастом. Коллег на мякине не проведешь. В цирке, уверяю вас, всё по-правде! И расстался Серж с командой Cirque Du Soleil по самой героической причине.
Карабин страховочного троса у партнёрши нештатно раскрылся, сетки под ними не было предусмотрено, циркачка пикировала прямо на ряды с визжащими зрителями. Доля секунды, Серж поймал девушку за страховочный поясок и, не выпускал из руки до тех пор, пока ловиторы их не опустили на одном его тросе. Девушка при этом продолжала крутиться вокруг своей оси, сухожилие, мышцы рвались. рука потом распухла и почернела. ее спасли германские врачи. Опустившись на манеж, они еще раскланялись, будто так и надо. Короче, герой! К тому же, к тому же Серж вовсе не был в курсе наших романтических отношений с женщиной-кошкой. Потом узнал, конечно. Но против египетских чёрно-рыжих чар уже не мог устоять.
Крутится, вертится Шар Голубой.
***
И вот генеральный Андре Сабо решил поговорить со мной начистоту.
Речь он завёл о съёмках фильма. Без всяких предварительных ласк, он решил предложить поработать на фильме режиссёром. Не вторым - первым!
Я не знал, что ему ответить и второй день прятался по углам.
К тому же заканчивался период действия моей визы. Я должен был вернуться в страну выезда. В Российскую Федерацию.
Пока то да сё, страна решила сменить галс. В связи с этим важным обстоятельством, Андре решил за меня, что возвращаться вовсе не нужно.
Ну, разве потом, когда всё устаканится.
Когда страну займёт кто-то расторопный, типа Англии там, США, Китая; то ли на её месте образуется множество мелких стран, типа прибалтийских. А пока они будут меж собой бодаться, я мог бы переждать политические катаклизмы среди виноградников и сыроварен благословенной Франции.
На самом деле Андре имел за пазухой решение попроще: жениться на французской узбечке Лоле и заделаться натуральным французом. Или узбеком?
Говоря это, мсье Андре так нежно гладил Лолу по ручке, что мне стало совсем не по себе.
- Фиктивно – перевела Лола улыбку Андре - «de complaisance» - и осторожно отняла от него руку.
- Fictif, - подтвердил Андре и снова прибрал Лолину руку к себе.
Во-первый Андре преувеличил. Ничего не развалилась. Развалиться-то страна развалилась, но уже сколько лет прошло! Теперь просто произошла подвижка в верхнем эшелоне. Прав он был в одном: если в любой стране смена правительства означала бы не больше, чем сезонная смена листвы на деревьях, то в Russia, смена правительства означала бы смену режима и, возможно, смену самой страны.
Но я был печален и непреклонен.
Видя мою любовь к отеческим гробам, мсье Андре достал из внутреннего кармана своего льняного, смятого по всем правилам style merveilleux пиджака - глянцевый, небесной голубизны конверт Air france, буркнул:
- На, лети! – и, как тузом, шлепнул им об стол. - Но я повторяю свое предложение. Раз ты написал сценарий,ты и должен его снимать - реализовать.
По-французски «режиссер» звучит как «realisateur».
Что вовсе не лишено некоторой логики и здорового прагматизма:
сказал – сделал, написал – реализуй.
Не умеешь – научим, не хочешь – заставим.
- Не выпендривайся, - внушал я себе, - про отсутствие специального образование Андре босс в курсе. Тебе в руки дают шанс один из миллиона шансов - снять полнометражное муви по своему же сценарию.
И я на секундочку представил себе, предположим, Канны.
Я тихо выбрался из зала, где идет премьера моего фильма.
Вышел, потому что потому что волнуюсь – как-то встретит
искушенный фестивальный зритель мою первую картину.
И вот слышу - идут финальные титры.
Первым выходят Хайнц. Он тащит за руку Настю.
И в этот момент из двери вырывается водопад рукоплесканий.
Злое, потерянное лицо Хайнца.
Он видит меня.
Криво улыбается.
- Эй, лузер, что ты тут делаешь? Где твоё ведро, где швабра?
Понятно, это место для небожителей. Я же должен тусить по рюмочным и оплакивать свою судьбу-копейку.
Но я отвечаю спокойно, по-деловому отвечаю, ни мало ни рисуясь: привез, мол, свою картину, жду, волнуюсь, как публика примет.
- Твою картину?!!! – Хайнц теряет голос, он не говорит,
он шипит, губы трясутся, глаз дёргается, лицо делается бледнее бумаги, рука тянется в карман за импортным средством от стресса. Прыскает в ноздрю и роняет спрей как гранату, в гулком фойе престижного кинотеатра.
Так как видит красавчика Андре, похожего на Депардье, который кричит, и он кричит мне, хлопая по моему плечу, по дорогому, смятому по всем правилам, льну:
- Пауль, где тебя, носит! Быстро в зал! Все уже на сцене, просят режиссёра.
И к Хайнцу с Настей, небрежно:
- пардон, мьсе-дам! оревуар!
- Извини, Хайнц! Прости, Настя! Ещё встретимся!
Полные слёз глаза Анастасии.
И я кивнул.
- Согласен? – переспросил Андре.
Я снова кивнул.
- Он согласен, - перевела моя предполагаемая фиктивная жена.
- Но жениться не будет, - продолжила работать над озвучкой моих русских мыслей Лола.
- Почему, пуркуа? – спросил Андре.
- Потому что я женат. Некоторым образом.
- Je suis marie.
- Men turmush qurganman ,*** - отрезала узбечка Лола
на всех известных ей языках, и благодарно чмокнув меня
в щетину и убежала варить плов на всех.
_____________________________
*** Я уже женат (узбекский)
***
Лола с Жильбером укатили в Монпелье.
Париж был от нас примерно на таком же отдалении, как Земля от Луны, по подсчетам Сирано де Бержерака, ну разве всего в 514 раз ближе, чем от Луны до Земли по последним данным астрономической науки.
Все одно, ударить автопробегом от жита Кадияк до города Парижа было затруднительно даже для такого бывалого пилота формулы Renault-4 TL, как сам Жильбер. Но Лола сказала - ей скучно! Ее просто тянет в Париж, к людям, к театрам, к музеям, к метрополитену имени Клодта Дебюсси, и к врачу.
На совете отряда кинематографистов - монтекристов, было принято компромиссное решение отправиться на прогулку по симпатичному старинному французскому Монпелье и заодно пополнить запасы продовольствия и разжиться продуктами виноделия.
Мой вылет был через неделю.
И я чувствовал, что меня уже тяготит мой сценарий и что пора бы уж с ним заканчивать.
Я засучил рукава и засучил руками по дареному лэптопу.
Андре босс целый день висел на телефонах.
Было ясно, что не так всё гладко в его жизни, есть проблемы даже у таких Депардьев.
Два дня прошли за штопаньем сюжетных дыр в сценарии.
У Андре – в штопанье дыр в финансировании проекта.
Дауны расползлись по местности как грехи.
Теперь их можно было встретить повсюду.
По своей медицинской сути они были безобидны.
Однако, вполне освоившись на жите Кадияк, они стали смелы и довольно назойливы, чувствуя себя, до известной степени, хозяевами жизни. Обе очаровательные негритянки носились по житу кругами, постоянно подсчитывая поголовье своего стада.
- Каникулы у этих французов, должно быть, скоро закончиться, - несколько раздражённо говаривал Андре босс, с возможной деликатностью вытаскивая очередную копию имени Джона Дауна из своего кресла за стойкой бара. Стойка бара была высокой, она отгораживала часть холла, и мы превратили её в подобие генштаба, как место наиболее укромное и скрытое от глаз.
Дауна звали мсье Элиот. Всем даунам выдали бейджи.
- Mon cher coquin, monsieur Elliot, да вы просто шалун!
Вам ведь незачем сюда ходить, у вас есть свой бар,
там вам нальют eau de Perrier и дадут pete de fruits, - ласково увещевала мсье Элиота Элла Фицджеральд подталкивая его под бочок к выходу.
На ней тоже был бейдж, но котором, было написано,
что она никакая не Элла и далеко не Фицджеральд,
а обыкновенная мадам Клоди Фритиш-Манро,
«m-me Claudie Fritish-Munroe».
Как-то душноватым вечерком, когда уже раз в десятый,
в обещании большого дождя, срывались с влажных окситанских небес несколько торопливых капель иль плю, обе служительницы милосердия накормив и расфасовав одинаковых на вид подопечных по одинаковым коечкам, вышли на террасу подышать ночной прохладой с нотками надвигающейся грозы и ароматами дорогого голуаза.
Настоящее имя Нефертити переводится с древнеегипетского как «Красавица пришла»,
но на бейдже смуглой красотки было написано:
«m-lle Beatrice Martin».
Мы позвали м-м Клоди и м-ль Беатрис присоединиться к нашей богемной кампании. Вся богема мира похожа, так же, как что-то неуловимое роднит между собой подопечных Клоди и Мартен.
Недавно вернулся Жильбер. Он привез вина, сыра, мяса, колбасок и Лолу.
Французы произносят её имя как Lolu - Лолю.
Клоди и Беатрис охотно подсели к нам. Они без жеманства приняли по бокалу красного вина и отведали нашего вонючего фрумажу.
И я, воспользовавшись наличием Лолю и правилами плохого тона, свойственным иностранцам, принялся заваливать сестёр простыми снаружи, но коварными изнутри вопросами. Например: что это они за фрукты такие со своими подопечными даунами.
И Клоди Фритиш-Манро терпеливо поведала, что они участвуют в особой экспериментальной программе по реабилитации и интеграции этих одинаковых только на первый взгляд месьёв в пространство нормального капиталистического общества. На самом деле они настолько разные, что даже смысла в бейджах никакого.
И эксперимент развивается с успехом, succes incroyable.
Эти месьё в самом деле работают на небольшой фабрике, которая раньше выпускала виниловые пластинки, а теперь открыла филиал по тиражированию лазерных компакт дисков. Работа требует некоторого внимания и терпения.
Месьи отлично с ней справляются.
Здесь у них типа летнего лагерь. Здесь они занимаются
с логопедами, которые приезжают на день-два,
и психотерапевтами.
Часто приезжает сам профессор, который и занимается
с ними по особой программе реабилитации.
- Есть уже очень большие успехи, - повторила за м-м Клоди м-ль Беатрис и продолжила, - по ночам в их спальне постоянно играет особая музыка.
Но мы её не слышим. Это что-то типа ультразвука, специально написанная композитором авангардистом Brian Eno, будто это запись голосов дельфинов на море или неслышные сигналы эхолокации летучих мышей. А называется вся программа «Школа снов», "L'ecole des reves», - закончила красотка Беатрис, с интонацией педагога по сценречи.
- Ночью, нам, здоровым людям, нельзя долго находиться в их спальне, - продолжила лекторий Клоди. Она явно пошла бы румянцем от выпитого вина, если бы была простой русской бабой, но по тонированному лицу Клоди всего лишь маршировали в такт речи синеватые белки глаз, да отливали снегами Килиманджаро
идеальные зубы.
- А днем сам профессор проводит с ними занятия, похожие на гипнотические или спиритические сеансы. Часто после таких сеансов некоторые его пациенты чувствуют себя практически как нормальные люди.
- Как нормальные? Что значит, как нормальные? – переспросил я м-м Клоди на правах русского дурачка.
- Хотят спать с женщинами, - перевела Лолю, и воскликнула:
- мамочки! Они же будут к нам приставать!
Ужас, ужас-то какой! - и спросила Клодиль уже
по-французски, не пристают ли месьё к ним самим?
Клоди улыбнулась по-матерински, но в её улыбке проскользнула лёгкая тень, как рябь на воде, после того, как туда сбросили тело невинной жертвы.
- Они принимают успокаивающие лекарства, - твердо заверила м-м Клодиль тоном, каким сообщают, что в стакане с кефиром, который выпила жертва натощак, всё-таки был мышьяк.
- Это очень, очень дорогое лекарство, - погасила все возможные сомнения юная сотрудница «Школы снов» Беатрис Мартен.
- Я не хочу здесь оставаться! – заявила Лолю, когда Клоди и Беатрис ушли к своим даунам.
- Лолю, успокойся, - Андре босс почесал свой французский носс, - скоро они уедут и мы забудем про них, как о дурном сне.
- А пока они не уедут, я буду ночевать в соседней деревне.
Увези меня отсюда сейчас же! – потребовала Лолю.
Конечно, в столь поздний час искать жильё в деревне, которая находилась в семи километрах от жита, и ночь на дворе и мсье Андре был настроен романтически. Он поглядывал на крошку Лолю всё более и более романтично.
Камин трещал. Вино в бокалах всё ещё рдело.
Лолю смирилась, Лолю осталась.
Ах, малышка Лолю!
ШКОЛА СНОВ
Экстерьер. Жит Кадияк. Спальня. Ночь.
Почивать же я направился в комнату на втором этаже, которую имел неосторожность считать своими законными покоями. Она вновь стала вакантна после того, как мсье Карликов отбыли в направлении бельгийского городка Льеж, где его давно поджидала его школьная подруга.
Необходимо было устранить лишь одно маленькое препятствие на пути к счастливым часам сна.
И в этом смысле я был полон решимости.
Я не поленился открыть окно, насколько это было возможно в условиях развитого капитализма, где окна вступили в профсоюз КПСС (кошмарные прозрачные строптивые слуги), где каждый член профсоюза имеет прав и титулов больше чем я, временно исполняющий обязанности их хозяина.
Автоматические окна выражали свое классовое сознание бунтом непослушания, глухим игнорированием моих команд, направляемых со специального пульта управления, словно выкрученного из приборной доски истребителя-перехватчика «Mirage III C» с двумя десятками кнопок, снабженных надписями на чистом французском языке.
С третьей попытки кнопка ouvrir привела в действие среднюю раму, ту самую, в которую по ночам стучал призрак Кадияка-Первого.
Вы не ошибётесь, если уловите созвучие имени винодела
с брендом, выпускающим в США американскую мечту
на 4-х колёсах. Потомки именно этого мсье Кадияка,
согласно не проверенному местному преданию, стали отцами-основателями американской фирмы по производству Кадиллаков.
Через полуоткрытое окно я выбрался на крышу.
Моя цель была проста и, в целом, незамысловата: отломить ветку, которая скребет мозг гражданина РФ через оконное стекло, лишая его конституционного права на сон, что неминуемо ведет к расстройству нервов, преждевременным морщинам и ранней седине.
Стараясь весить поменьше, чтобы не проломить ногами импортную черепицу, я ухватил за сухую ветку.
И ветка в ответ стиснула мне руку своими
мертвыми фалангами!
Как сто командоров!
Искры из самой преисподней сотнями тысяч миллиампер впились в молодое тело сценариста, сковав неподвижностью его члены, парализовав волю
не изученной наукой силой.
Ноги сорвались и заскользили по смоченной первыми шлепками дождя черепице в сторону бездны и мрака вальпургиевой ночи - в полный, окончательный и беспросветный ПРОСАК!
О, стюардесса Air France, высоко ж ты сидишь,
далеко глядишь!
И только тяжкое пожатие каменной десницы удерживало блестящего сторителлера в этом, до ужаса знакомом положении, в тесном, узком промежутке меж двух дат,
что, если рассмотреть пристально, и есть твердь земная.
И тут я закричал. Судорожно разевая рот, я орал клокочущей тишиной. Крик мой бился в том ветхозаветном промежутке, между первым и вторым днем творения, будто лифт, застрявший между этажами во время забастовки диспетчеров и лифторемонтников. Только жалкий хрип жертвы роковых обстоятельств и стук пяток по черепице, исполняющих свое предсмертное фанданго, раздавались над бездной.
Хрип на вдохе. Хрип и храп.
Сколько ж я так висел?
Десять секунд?
Двадцать?
Ночь?
Сутки?
Пятилетку?
Рука Командора никогда не отпускает своих жертв.
Всё крепче сжимает она руку кинодраматурга.
Но даже б если она ослабила хватку, отпустила его руку, то он неминуемо полетел бы прямиком туда, где его меланхолично и равнодушно поджидали два черных кролика с гробиком на ушах.
Однако ровно за секунду до решения отплыть к дальним берегам Ахерона, нежданно-негаданно явилось Чудо.
Оно явилось изнутри уже чуть тронутого тлением организма - рука, которую тисками смерти сжимал чёрный Кадиллак, вдруг потеплела, затрепетала, и будто уменьшилась в пять с половиной раз.
Трупное окоченение тихонько отпустило.
По всему телу забили горячие ключи жизни.
Перед глазами полетели кадры кинохроники «Жизнь и приключения Пабло, кота и эсквайра» пущенные в обратном порядке, и вскоре, сквозь серебро негатива,
замелькали виды жестяной крыши в городе Св. Петра в доме № 50 по улице Гороховой.
И в этот самый миг я стал самым лёгким, вёртким и самым живучим существом в мире; пали оковы, вериги, и я с облегчением полетел вниз, сквозь крючья капкана прочь из рукопожатья Чёрного Кадиллака.
Что, думаете, я грохнулся оземь и разбился как китайская ваза династии Цзинь?
Как бы ни так!
Разве комок нервов может разбиться?
Трижды перекувыркнувшись вокруг своей оси, я выпустил в направлении падения все свои четыре лапы, немного проехал по мокрой крыше и повис на самом краю бездны, вонзив крепкие острые когти в древнюю черепицу.
Я качался на самом краю Влажной Черной Дыры и дышал озоном грозовой ночи. Дыша глубоко, я вглядывался в верхнюю полусферу Горизонта Событий, откуда сочилась эта невесть откуда взявшаяся пресная,
как советская пресса, вода. Сложилась новая картина мира. И в этом новом мире не было ничего проще, ценнее и слаще, чем тот вдох, что я делал свободной грудью и выдох, который чем-то роднил меня с мятежным кружком петрашевцев и самим Федором Михайловичем.
Дыхание стало моим лучшим другом и союзником, стало самым сладким питьём, самым чистым наслаждением, из которого я черпал силу, и пронзительную дерзость жить вопреки всему. Вопреки самим Законам природы. Ибо, что значат все Законы природы, если им не противостоит НЕЧТО, способное их опровергнуть?
Или хотя бы подтвердить.
Чуть отдышавшись, я попробовал подтянуться на своих восьми когтях.
Но это было чистым фатализмом. Спасение же обещал увиденный мной справа дождевой желоб, который плавно переходил в водосточную трубу. Думать котам противопоказано, а не думая, можно в секунду оказаться ровно там, где и думал – в моих спальных чертогах на втором этаже каменного жита мсье Кадияка.
Следом со стуком захлопнулось рама. И это случилось отчасти по вине автоматики, отчасти по воле моей задней ноги, ступившей на кнопку ferme переносного командного модуля.
Следом, в закрытое стекло стукнула сухая черная ветка, поскребла когтистой лапой и зачертила на мокром стекле что-то вроде знаков Z Z Z … .
Мороз промаршировал по моей спине, вздыбив шерсть и скрутив хвост наподобие крюка доблестного пирата из Неверландии, на кончике которого для пущего посрамления вражеской эскадры, вспыхнули и воссияли огни св. Эльмо.
Спина моя изогнулась крутой тетивой, создав в районе крестца заряд в три тысячи котовольт, которые я ощущал так же явственно, как пастушок Давид с античными чертами лица, звенящее пение пращи над головой, кожаной пращи, в которой с каждым оборотом набирал силу смерти его славный болид. Свист. Удар.
Филистимлянин Голиаф выронил из могучей руки обоюдоострый меч. И, трехметровый, пал на землю Эла.
В ту же секунду свист и шипение вырвались из моих недр, пробуравив в мироздании тонкий акустический канал, по которому, подобный шаровой молнии, устремился и мой биоболид прямиком в ту черноту, в ту гоголь-моголевщину, коварно затаившуюся за иссеченным дождевыми струями стеклом.
И тут полыхнула белым магнием исполинская , в пол-Вселенной фотовспышка, припечатав тени в стены, а стены в горы, горы в тучи, откуда, собственно и пальнул своим Праведным Электричеством Зевс-Громовержец.
Совпадение? Отнюдь! Первый закон капитана Скотта! ***
______________________________________________
*** … даже если что-то пошло не так, будем считать, что это было наилучшее из возможного … .
Ветка вспыхнула бенгальской свечой, скорчилась,
обуглилась и через мгновенье полностью испарилась.
Громыхнуло совсем рядом и задребезжало стекло.
Всё было кончено.
Я остался в живых.
С незначительными, на этот раз, потерями:
я всего лишь потерял статус человека.
Однако, не обошлось и без приобретений:
хвостатость, тотальная волосатость и полосатость.
Взвесив потери и приобретения, я отправился ночевать вниз,
к догорающему камину.
У камина сидела Лолю.
Ночь. Интерьер. Гостинная с камином.
Лолю плакала.
Я не знал, отчего и почему девушка плачет.
И знал, что смогу её немного занять собой – стоит лишь прыгнуть девушке на колени и доверчиво подставить спину.
Лолю пригладила шерсть на моей спине.
И, сама доброта! укрыла полой кофточки.
Спасибо матери-природе, шерсть у котов после прогулки под дождём не воняет псиной. К тому же, прежде чем спуститься вниз, я как смог, обтерся о простыни.
И она почесала меня за ушами.
Луций*, мой приятель, сказал бы:
«о, Пабло, не будь таким простаком,
поиграй немножечко с мамзелью!».
«о, Луций! какой ты, все-таки осёл, к тому же римлянин!
И не слышал, поди, про Гамлета, принца из Дании?»
«Сударыня, можно голову к вам на колени?» - со вздохом спросил кот Гамлет Шекспирович**, - «хрррррр», - это то, что услышала переводчица Лолю.
И не дождавшись: «Ophelia. Ay, my lord***», я устроился со всеми королевскими удобствами.
Лолю знала три языка.
Но не знала, что означает хррррррхррррррр!
И я задремал. Коты всегда дремлют на коленках девушек.
А что там у нее с мсье Андре - не моё кошачье дело.
Тепло и мягко – только это и важно.
В школе снов выбор правильного места для сна – первейшее правило.
А девичьи коленки – самое правильное место.
______________________________________________
** Луций – древнеримский юноша, в погоне за плотскими удовольствиями прибег к магии и по ошибке превратился
в осла. А хотел стать птицей.
Апулей, «Метаморфозы, или Золотой осел».
*** по преданию, на первых спектаклях «Гамлета» роль призрака – отца принца датского, исполнял сам У.Шекспир.
*** реплика Офелии из пьесы Шекспира.
Интерьер. Эльсинор - та же гостиная
с камином, только во сне кота Гамлета.
Коту, впрочем, не снилось ничего. Во всяком случае, ничего приключенческого или постмодернистского. Коту снится по сути та же реальность. Не столь важно открыты у него глаза или закрыты. Разница, пожалуй, заключается в том, что с закрытыми глазами кот видит намного больше!
В его голове размещены биометрические и хронографические локаторы. Они-то и обеспечивают коту обзор действительности во всех возможных направлениях. Кошачий мозг, хоть и не такой большой и амбициозный, как человечий, но пользы от него не в пример больше. Он умеет слой за слоем сканировать все, на что направлен его биолокатор. Вместо жестких рентгеновских лучей, локатор кота посылает пучок нежнейших, деликатнейших вибраций, отчего в голове кота складывается совсем особая картина мира.
Вся состоит она из переливов сине-голубых и желто-оранжевых цветов.
Синие цвета говорит о том, что беспокоиться не о чем.
Жёлтые засветки сигналят – о! тут есть чем заняться!
Ну а если желтого слишком много – лучше
не связываться! Убраться по добру, по здорову.
Ну а если на голубом вспыхивают желтые и оранжевые искорки, их как раз и не следует бояться, они как звёзды на ночном небе, как стразы на платье балерины, без них скучно и пусто. Разве следить затем, чтобы они не подпалили животному шкурку. Ну а если на сине-голубом проступают жуткие пятна, расплываются зловещие кляксы, надо немедленно включать хрррррррррр.
В отличие от медприборов, мы не только видим неисправность, но и можем её поправить. И всё это без учёной докторской степени!
Нежась у девушки на коленках, что смог увидеть в своем тайном сне кот?
Особенно, когда за окном Огни Небесного Электричества рвут на части тьму Окситанскую?
Он видел девушку в разрезе.
Сканируя Лолю слой за слоем,
кот Пуэбло моментально обнаружил
следы небольших неисправностей
в ее юном организме.
Они мерцали в виде зелёно-желтых атоллов в океане безмятежности.
Но кроме этих неисправностей, кот Пабло, по совместительству КТ-Узи, обнаружил нечто более удивительное: он обнаружил причину слез юной девы.
И причина была весьма характерна для молодого женского существа.
Прижавшись щекой к Лолю я, Пабло де Васко, увидел своим зорким внутренним оком малюсенького мсье Андре. Этот Андре росточком был меньше Бибигона. Строго говоря, этот маленький Андре еще не был никаким месье. Он пока еще переживал стадию крохотной креветки, сосущий собственный хвост. Но свойство локатора не ограничивались данным моментом.
Этот локатор-хроноскоп видел событие еще и в протяженности времени. Разумеется, только во сне.
Стоит коту проснуться, он тут же всё (или почти всё) забудет. Но я спал. И во сне говорил хрррр.
И это хрррр проникало вглубь Лолю, слой за слоем, безо всяких там жёстких лучей и радионуклиидов.
Все те неприятные затемнения, которые видел биолокатор кота Пабло, от его хррр-хррр постепенно светлели, голубели. Маленький Андре тоже почувствовал эту межклеточную вибрацию, выплюнул хвост и потянулся. Петля, которая сдавливала маленького Андре, немного ослабла. И больше не представляла угрозу ничьему существованию, ни Лолю, ни самому крошке Андре.
Лолю гладила меня по спине. Я исправлял мелкие неисправности в ее теле, продолжая при этом спать. Напоследок я на несколько секунд провалился в глубокий, черный сон, без прикрас и без видений. Этот черный сон был дырой, через которую я мог проникнуть в любую точку своей жизни. Как киномонтажер, который выбирает нужный ему кадр и укрупняет его. Разумеется, если речь идет о цифровом монтаже.
Интерьер. Комната героя. Поздний вечер.
И я выпал из карусели Пространства-Времени в новый Горизонт событий, где мужчина и женщина, оба они, сидели на широком подоконнике, растворив настежь окна, и пускали облачка синего сигаретного дыма в медовые сумерки Петербурга.
Дом напротив подмаргивал неисправным неоном.
Две из шести букв вывески бил нервический тик. Тик ток.
Я сидел между женщиной и мужчиной.
Их отношения не представляли для меня загадки. Женщина отнюдь не была влюблена в него, как кошка.
Но она чувствовала себя юной, чертовски притягательной особой. Какой она не была уже много-много лет, и это только на моей памяти. Мужчина тоже был воодушевлен.
Однако я смутно чувствовал, что в её планы входило нечто большее, чем «Один день» Дэвида Николса.
Рука женщины пробежала легкими пальцами по моей спине, и она произнесла вслух:
- Гамлет смотрит «кино», - вот что она сказала,
лаская сумерки не мигающим египетским взором.
Они пили из широких хрустальных бокалов.
Мне очень нравились эти бокалы, и я не отказал бы себе
в удовольствии немного поиграть с ними, но я включил своего внутреннего нострадамуса – кошачий дар предвидения - чтобы вчерне предугадать
возможные последствия.
И мой внутренний нострадамус
подсказал мне голосом друга Горацио:
«ой, не советую, мой принц!
лапой шаловливой сосуд хрустальный
с вином заморским сбросив,
не сможешь ты судьбы оглобли
повернуть на ту дорогу,
что вдаль поманит жилою златою,
а лишь придаст дубовому
паркету липкость … ».
И тут я увидел, как от женщины прямиком к мужчине устремилась маленькое, видимое только в лучах моего радара, облачко. Оно переливалось голубыми и оранжевыми бликами и, прежде чем войти в тело мужчины, воплотилось в рыжую кошечку и покачалось над маленьким предметом, отдаленно напоминающим металлическую мышку с непомерно длинным черным хвостиком, свернувшимся в знак бесконечности.
Движение рыжей, казалось, дразнило, искушало:
- мол, что, дружок, а не слабо тебе вот с этим поиграть?
- Не слабо, - прикинул я расстояние от окна до ближайшей водосточной трубы. Огненная кошечка нырнула в мужчину. И мужчина сказал:
- Кот Гамлет? Не-ет, матушка, мне рано с вами пить***, - и голос мужчины показался мне знакомым.
_______________________________________________
*** «Гамлет» У.Шекспир. пер. Пастернака. Реплика Гамлета
перед нечаянной смертью матери Гертруды.
Я выпустил один коготь из правой передней лапы, подцепил металлическую мышку за ее черный веревочный хвостик и сиганул в окно.
Кажется, мне удалось произвести впечатление на этого мужика!
Он заорал дурным фальцетом, почти вывалившись из окна.
Не люблю я высокие мужские голоса.
Ну, разве некоторые моменты у Led Zeppelin,
когда модный голос молодого Роберта Планта срывается
в высокий роковый фальцет и соединяется
с сумасшедшими гитарными рифами Джимми Пейджа.
Её мужик орал фальшиво и прескверно.
Он мог и упасть, разбиться насмерть о тротуар улицы Гороховой,
что возможно когда-то и произойдет, но точно не сейчас.
Сейчас он орал, свесившись чуть не до второго этажа,
а я бесшумно карабкался вверх по жестяной водосточной
трубе на крышу дома №50.
Мир был преисполнен одновременно и равновесия
и, увы, драматизма. Этот мир всегда таков,
и другим быть не может.
Достигнув крыши, я невольно залюбовался видом.
Прикрыв глаза, потянул розовыми ноздрями закат.
Кем я стану в следующие минуты, не ведомо никому.
Но сейчас я кот по кличке Гамлет, здесь, в городе,
хоть и построенном всего пару-тройку столетий назад, однако хранящий немало артефактов нашей древней цивилизации. На том берегу Великой Реки (Нил начинается на ту же букву!) спит мой брат каменный, брат египетский. Да и небеса не подкачали. Красота.
Никто не может поверить, что цивилизация котов самая древняя и устойчивая на этой Земле. Что именно мы, коты, правим всем.
Мы научились многому. Мы научились жить в мире
со всем миром. Мы, коты, позволяем людям думать,
что хозяева планеты они. Пусть. Так думая, они строят для нас теплые дома, делают в них окна с широкими подоконниками. И им невдомек, что дремать на подоконнике, под которым греет батарея центрального отопления, примерно то же, что выиграть в рулетку сто тысяч долларов.
Люди ловят для нас рыбу, выращивают скот, делают нам вкусные и полезные консервы. Больше всего мы любим рыбку. Но мы терпим, когда нам её дают перемешанную с овсянкой.
Хотя это, конечно, бездарно.
Но как же захотелось жрать!
Я потянул ноздрями.
Всего несколько молекул,
но и этого достаточно,
чтобы определить наличие еды и директорию!
Мне туда!
Вновь по водосточной трубе, соскребая когтями краску,
я сполз вниз и, через открытое окно, запрыгнул
другую комнату той же самой квартиры.
Это была комната Женщины,
откуда тянуло тонким ароматом хорошей еды. .
Придерживая предмет, похожий на маленькую металлическую мышь,
я осторожно прошелся по комнате, прислушиваясь и принюхиваясь.
Органы чувств меня не обманули. Роскошный обед дожидался своего ценителя не где-нибудь у плинтуса, а на огромном овальном столе, на оранжевой салфетке.
Угощение было царским.
Настоящий финский Кити Кэт, переложенный из банки в премилое блюдечко из горного хрусталя. Забудем, что раньше это была пепельница; отмытая дочиста,
она играла гранями и манила содержимым так, как Александра Македонского манит
слава завоевателя мира.
На десерт была сваренная в собственном соку корюшка средней жирности. Мне сгодилась бы и сырая рыба, но зная мои гастрономические предпочтения, Женщина
вознаградила меня именно так, как того требовала моя древняя египетская натура.
Отобедав по-княжески, в знак признательности я оставил на столе мышь с длинным черным хвостиком и отправился догуливать свой сон тут же, в комнате Женщины, на ее плюшевом диване.
Экстерьер. Жит Кадияк. День.
За утренней кофейной церемонией, предполагающей
обмакивание куска багета в неизменный таз кофе,
я был искренне рад, что успел удрать с Лолиных коленей прежде, чем вернулся в свое тяжелое, двуногое, лишенное хвоста и шерсти тело.
Я сидел в одиночестве, сильно озадаченный обстоятельствами бурной ночи,
и обмозговывал случившееся то как загадочную болезнь, следствие меланхолии, то ли как нехорошие эксперименты надо мной со стороны тайных сил.
То ли мне кто-то подсыпал в вечерний бокал адского зелья
(Андре? Жильбер? Клоди? Беатрис? Лолю?).
Расследование по поводу зелья вело прямиком в тупик.
Утром, я обнаружил себя поперек постели голым.
В комнате одежд не было, как и надежд на благополучный исход ночных приключений; одежду я нашел под окном, скомканной, мокрой, но застегнутой на все пуговицы. Было сложно предположить, что стоя у открытого окна, за которым хлестал дождь и сверкали молнии, я разоблачился, как перед душем, побросал шмотьё в окно, предварительно застегнув на одёжке все сто застежек и, под гром небесный, улёгся спать.
Версии множились в моей голове.
Когда ко мне подсел Андре и плеснул себе
в таз из аппарата Джон Мартин утреннюю дозу кофе,
я определенно пришел к выводу, что во всем виноват Андре-Депардье и никакой он не месье.
- Что, Пабло? – спросил Андре бодрясь, - ты готов к встрече с родиной?
- Всегда готов!
Интерьер. Аэропорт Шарль де Голь. Утро.
Меня провожали как почётного иностранного гостя Андре и Лолю.
Мы толпились у столика кафетерия.
По стеклянной лестнице наверх уплывали, не шевеля ногами, настоящие иностранцы: шведы, американцы, датчане и англичане.
У них был вид людей, которые живут в мире, который целиком и полностью создан
для них и мир этот стопроцентно их устраивает.
За круглым одноногим столиком стояли: видный француз, сильно смахивающий на знаменитого актера, рядом девушка, совсем девочка, с врожденными восточными чертами лица, в ее животе удобно устроился маленький французик, перевернутый вверх ногами.
Напротив французов стоял русский. В руках он теребил зеркальный фотоаппарат ZENIT-E с автоматической фокусировкой и выдержкой.
Французы насилу улыбались. Тот, кто лежал внутри,
тоже улыбнулся и шевельнул указательным пальчиком, размером с половинку крылышка мушки-дрозофилы.
Русский нажал пальцем. Аппарат шлепнул затвором. Три раза.
Лолю забрала у Пабло аппарат, отошла немного
в сторонку. И стала щелкать все подряд, включая стоящих за столиком Анде и Пабло.
А если бы аппарат ZENIT-E имел бы встроенный шпионский микрофон,
он уловил бы слабое колебание воздуха, исходящее от двух мужчин.
- Береги Лолю, Андре, она беременна от тебя.
Теперь она нуждается в твоей помощи и поддержке.
Андре улыбался все той же фотогеничной улыбкой.
И одними, слегка подрастянутыми в светской улыбке губами ответил:
- Я знаю. Но мы имеем некоторый осложнений.
Ребенок, скорее всего, не будет.
- Нет, дорогой Андре. Ребёнок будет живёхонек.
Ребёнок – вылитый ты. Он родится здоровым, красивым, носатым – настоящим французом.
- Откуда знать? - спросил Андре одними губами.
- Я – знать, - так же, одними губами ответил Пабло. – Я знать и лечить. Все будет тре, тре бон, Анри!
Анри подошел ко мне ближе и обнял одной рукой меня
за плечо. В другой он держал кофейную чашечку.
Мы чокнулись чашечками и так, обнявшись, глядели
в объектив ZENIT-E, за которым пряталась крошка Лю.
- Верю тебе, шер ами! А санте! – он поднял чашечку
в воздух.
- а вотр санте, Анри! – я тоже поднял свою.
При печати снимков Андре выглядел счастливым
и торжественным. А его виз а ви был неуловимо похож
на русского спаниеля, в основном добротою глаз.
Интерьер. Салон авиалайнера. День.
Моё место было у прохода в салоне для некурящих
После взлета я встал со своего места 9 С
и пошел в хвост Airbus A320.
***
Небольшое предисловие к продолжению романа
"Синее солнце желтая луна».
Вот мы и добрались до условного пункта, где можно спокойно и вполне безопасно перевести дух, сказать несколько ободряющих слов тем, кто дочитал, долетел с нами до этой точки путешествия по воздушной реке времени и размышляет о том, лететь ли с нами дальше.
Для тех, кто искренне мечтает сойти, у нас припасены катапульты и оранжевые парашюты типа «летающее крыло» со свистком, порошком для отпугивания акул и фонариком в отдельном кейсе. Всё это находится под вашими креслами. Стоит только дёрнуть за шнурок.
Повторю: я не утверждал, что книга непременно должна быть хорошей и интересной – это как повезёт. Вам - со мной, мне - с талантом. Нам с вами - с погодой, пищеварением, геомагнитной обстановкой, хорошими и так себе новостями.
Но я убежден, что книга должна стремиться к тому, чтобы стать седьмым органом чувств. По крайней мере, для того, с кем она в данный момент происходит.
Если кто из читающих признается, что и у него возникает ощущения некоторой стереоскопичности зрения и слуха, то это будет не плохим поводом продолжать пребывание в этом полёте. При общем взаимном расположении.
Однако, если кто-нибудь станет досадовать, что потерял изрядно времени, которое он мог быть потратить на что-либо другое, то скорблю вместе с ним.
Единственно, могу вновь привести слова капитана Скотта:
«будем считать, что это было наилучшее из возможного».
Увы, сам-то я не имею права покидать летящее выше облаков воздушное судно.
И доложен продолжить полет вместе с капитаном Скоттом.
Пусть вас не смущает, что вы не знакомы с капитаном Скоттом.
Его-то самого вы никогда и ничем не смутите.
Такой уж он невозмутимый. К тому же целиком выдуманный персонаж.
Как и все остальные герои и антигерои этой повести.
***
- Что, мсье подкаблучник, - раздалось из кресла 21a, - не нашел еще свою вторую половинку? – возле самого окна, с видом на воздушный синий Океан, который таинственно плескался и в зеркальных очках двуполого существа, изящно примостившегося в самолетном кресле на высоте 10 000 метров над морем, сквозь маскировку мейкапа и иссиня-чёрного парика, можно было признать знаменитую певицу Амелию.
Между Амалией и мной не случилось ни одного пассажиро-человека (и пусть вас не смущает блуждающая гласная её имени, в этом романе такое в порядке вещей).
И я опустился в кресло рядом.
- Кури, кури курилка, - засмеялась Амелия. Смеялась она
с ярким международным акцентом, - или правильно
ку-ри-ца?
- Смотря, что куришь. И с кем. И где, – я зажег голуаз.
- Не-ет, - помахала певица перед искусственными стрекозьими глазищами, - я с тобой курить не буду.
И ты не кури, – она ловко выхватил мою сигарету
и затушила в пепельнице подлокотника. - Если ку-уришь, высыхают связки. Мне нужны э-л-ласти-и-ческие связки.
- Не буду, уговорила, - буркнул я, глядя, как мой голуаз превращается вначале в сломанный голуаз, который еще можно склеить, затем в четырежды сломанный голуаз,
затем в средство против моли и наконец спросил:
- Тебя подослала иностранная разведка? Израильская? Британская? Моссад? МИ-6? КаГеБе?
Амелия знай себе качает головой и смотрит своими зеркальными глазищами куда- то в сторону большой медведицы или стремительно удаляющегося центра Жоржа Помпиду.
- Я – а-аме-ери-и-кан-ка, - только и сказала девушка- стрекоза, последний раз качнула головой в сторону окна и подняла с колен сине-желтую книгу.
- Что читаете, мисс Американка? – решил я перезагрузить наши отношения с Америкой.
- А, это. Это …
Амелия сняла стрекозиные глаза. Под ними обнаружились ее собственные, не накрашенные, печальные глаза полукореянки, полуамериканки,
и тихо пропела, почти что на одной ноте.
«Где ты, отец мой? Тебя я не вижу,
Трудно быстрей мне идти.
Да говори же со мной, говори же,
Или собьюсь я с пути!»
Долго он звал, но отец был далеко.
Сумрак был страшен и пуст.
Ноги тонули в тине глубокой,
Пар вылетал из уст».
Амелия снова надела очки. Спрятать слёзы?
Мы молчали. Молчали и летели ещё километров сто.
На 101-м километре, примерно над Дрезденом, Амелия тихо вздохнула и произнесла:
- Это Уильям Блейк. Ты знаешь?
- И да, и нет. Больше по фильму Джима Джармуша
«Мертвец». Там персонажа Джонни Деппа звали Уильям Блейк.
- «Dead men» – супер, мой любимый фильм.
И Джонни Деппа люблю, и я ему тоже нравилась.
Мои брови подползли к багажной полке и приготовились к выходу в стратосферу.
- Да, я знаю Джонни. Он такой же балбес, как и ты.
Не думай, с Джонни у меня не было романа. Потому что он был влюблё-ён в Ва-нессу. Но Джонни подарил мне: вот, - и Амалия вытянула руку перед моим растопыренным лицом, - он сказал что, что перстень принесет мне мировую славу.
На указательном пальчике Амелии был ловко сидел серебряный перстень с крошечным черепом. Стоимостью примерно в 5$.
- Как и ему принес, – Амалия отняла у меня руку. - Он говорил мне: Амелия, детка, не надо бояться врагов. Надо бояться друзей.
Враги не предают. Предают друзья. - Амалия исторгла драматический вздох. - Он милый. Но он несчастный. Как ты.
И пригладила ладонью волосы, вставшие дыбом на моей голове.
- Амалия, ты …, – начал я и не нашелся, что сказать девушке, которая лично знает Джонни Деппа, Ванессу Паради и, возможно, самого Эмира Кустурицу, который вполне мог ошиваться где-то рядом с ними.
- Да, Амалия знает, Амалия много знает. Но, не много скажет. А теперь тебе надо идти, - певица легонько подтолкнула меня к проходу, куда как раз подъезжала тележка с едой, и вытащила косметичку.
- Подожди, Амалия. Мне нужно много у тебя спросить. Ведь вы же подруги с Кирой. Или я ошибаюсь?
- Забудь, - Амалия прицелилась косметическим карандашом в угол века.
- Киру?
- Да-а-а-а. Она-а-а-а …… не Кира.
- Я знаю.
- Вот видишь. – Один глаз Амелии теперь выглядел вполне респектабельно, пожалуй, даже эстрадно, особенно когда она прошлась кисточкой Мэйби-лин-Пари по ресницам. Правый, естественный глаз теперь существенно проигрывал левому. Но мы летели на восток и правый борт был весь охвачен южным солнцем.
Амелия резко захлопнула шторку.
Самолет тут же изрядно тряхнуло, будто шторка иллюминатора как-то связана с элеронами и интерцепторами A 320. Звякнула тележки с едой
и напитками. По трансляции прозвучали тревожные нотки и зловещий голос капитана Блерио известил, что мол, идём в зону турбулентности и не факт, что выйдем,
под нами сине море, не теребите свисток на жилетке,кто хоть во что-то верит, пусть молится, а силы небесные всегда где-то рядом на эшелоне, короче, мейдей, мейдей! – и всё это на чистом французском.
Стюардесса бросилась догонять тележку с мясом, рыбой, курицей, стремительно уносящейся в сторону кабины пилотов. Самолет затрясло ещё сильнее.
Было похоже, что под нами не 10 км ясного неба, а гребни волн, по которым лайнер скакал, как взбесившаяся моторная лодка, управляемая самим Джеймсом Бондом в исполнении Шона Коннери.
Амалия побледнела, снова нацепила на нос глаза стрекозы и прошипела:
- Уходи!
Я отправился ловить своё место 9с.
Здесь, кстати, трясло гораздо меньше.
В аэропорту Пулково II Амалию встречал тот самый господин из посольства Гватемалы. Он прибыл верхом на белом лимузине, длиной с железнодорожный вагон.
И он увез певицу Амалию в город Санкт-Петербург, покидав ее чемоданы с цветными наклейками в багажник посольского экипажа, из которого Амалия выглянула напоследок, опустив стекло заднего окошка.
- Прислали белый. Значит, всё более-менее в порядке.
Слышишь? Па-а-а-бещай мне, - пропела она в своей обычной тональности, - пообещай, что мы еще встретимся, Павел. Ты мне, правда, нравишься.
Хоть ты совсем не Джонни Депп.
Вот, возьми, это ти-и-бе-е, – и Амалия через окно вручила мне сине-желтую книжку стихов Уильяма Блейка.
Они уехали. Я раскрыл книжку на том месте, где она раскрылась сама.
«Признания в любви - не впрок,
докучливы и тщетны.
Ты вей, как нежный ветерок -
без слов и незаметно.
А я раскрыл, раскрыл сполна,
ей сердце для начала,
страшась, дрожа. А что ж она?
Взяла и убежала»
На первой странице было начертано рукой Амалии,
скорее всего, карандашом для век:
Phone:
232 09 27
Amelia Burdon
Экстерьер. Коммуналка. Вечер.
Этим вечером.
Марья Антонна с Офелией Васильевной и Вилором Генриховичем пекли каштаны и судачили о том, о сем.
Напоминая голосами и некоторыми повадками стайку ворон на городской помойке
Телефон был свободен.
Комната Киры была заперта.
Моя комната меня явно не ждала.
Она имела вид вавилонской блудницы.
Со стены соскочили обои, заголив интимные места моей жилплощади. А в открытое окно забегал по-соседски ветерок, который играл с отклеивающимися обоями в Мэрилин Монро и шелестел обнажившимися тайнами съездов и пленумов ЦК партии.
Газеты, пошедшие в поклейку, были сплошь центральными органами.
Они все были «Правдами».
А правда была только одна:
Родина слышит, Родина знает, Родина строит, Родина пашет, но злая американская военщина своим милитаризмом и прочими першингами мечтает превратить Созидающий Социалистический Советский Рай в подобие атолла Бикини, что на Маршалловых островах.
О! Атолл Бикини. Не устаю удивляться такому созвучию трусов, которые мало что скрывают и небольшим островком в Тихом океане, где и произошла генеральная репетиция истребления всего живого на планете Земля. Планете нежной, планете хрупкой, зиждущейся на Божьем чуде, ибо ничто так не хрупко и уязвимо, как баланс между миллионом условий, благодаря которым на планете Земля возможна лёгкое и беззаботное существование нашей сомнительной популяции.
Если вглядеться немного глубже, связь, хоть и слабая, однако просвечивает:
- вот истребим мы тут вас всех и сразу же обратим взоры
к источнику народонаселения, к пресловутому бикини.
- Это Амелия, – звонок прозвучал раньше,
чем я успел дотянуться до диска,
чтобы накрутить номер 232-09-27,
а трубку уже сдёрнул мой условный рефлекс,
подтвердив докторскую Павлова.
- Амалия!
- Приходи завтра в консульство в три.
- Амелия …
- Целую.
И тут в памяти ёкнула фраза консула, которую он произнес со значением при расставании:
- я буду ждать вас в любом составе.
Чего от меня нужно консулу братской Гватемалы?
Раз пригласил, значит, я ему очень нужен.
Значит, есть у меня то, чего нет у других.
- Что есть у меня такое, чего нет у других?
Штирлиц задумался и приготовил свою лучшую рубашку, свои лучшие брюки и почистил лучшие ботинки, приобретенные на распродаже в Монпелье.
Но ботинки имели слишком брутальный для посольства вид. Ботинки пришлось заменить на узкие черные туфли, которые мне презентовал перед отъездом Анри. Они были ему малы, они жали и пытали Андре, и он называл их гес-тапы. И отдавал мне гес-тапы со скрытым счастьем на лице, которое зачастую было оборотной стороной французской скупости.
Ну, расчетливости.
Но избавляясь от таких узеньких туфелек, он как бы давал себе свободу быть самим собой, носить то, что не жмёт, есть то, что вкусно, любить того, кто нравится,
а не потому, что стандарт журнала Фру-Фру.
Короче, это были туфли мсье Андре Сабо.
И они стоили, вероятно, не слабо - целого состояния.
И они были мне впору.
И это поднимало настроение. До низких питерских небес.
Мне нравилась певица Амалия. И она говорила без всяких шифровок, что и я нравлюсь ей, хоть и не Депп,
тем более не Джонни. Нравились и её закидоны. Нравилось и то, что я не понимал её роли в моей истории. Истории, граничащей с фикшн, urban fantasy.
И я отправился прямиком на запах подгорелых каштанов.
В моём кулаке было зажато узкое горлышко Pastis.
Экст. Кухня коммуналки. Вечер-ночь.
- Феля, детка, перестань, - голос Марии Антоновны выдавал ее состояние виолончельным дрожанием душевных струн.
- Дождик, дождик, перестань,
Мы поедем в Ерестань, - прокаркал Вилор Генрихович,
прочистил горло и продолжил, уже суровее:
- Богу помолиться, Христу поклониться.
Офелия Васильевна стояла к лампочке большой спиной и гремела в раковине посудой. Как было не трудно догадаться, надеясь грохотом сковородок заглушить всхлипы, а течением воды из крана оправдать ручьи слёз, сбегающих от её прекрасных еврейско-армянских глаз.
- А вот и наш француз, - прокаркал Вилор Генрихович, пальцами намекнув на сигаретку.
Новая сессия совещания в Филях постановила:
1. Pastis – простая анисовка, разводи её, не разводи,
а вещь полезная. И её следует приберечь для прерывания слезной деятельности Фели.
2. Что я импозантный мужчина, и заграничная командировка мне пошла на пользу.
3. жареные каштаны – вещь, конечно, экзотическая,
но супротив селедки с лучком – бледная.
4. что грустные песни петь лучше хором
5. и исключительно под водочку, за которой Офелия Васильевна, Феля, тут же сбегала к себе в холодильник.
- Кира не возвращалась? – спросил я Марию Антонну тихо, когда после «Ямщика» кухонный хор осилил про Стеньку, надлежащую волну и персидскую княжну.
- Нет, - размягчено, сквозь слёзную баркаролу, молвила М.А., - не вернулась наша девочка, - и это послужило новым источником вдохновения для слёзных желёз.
- Постойте, Марья вы Антона, не ревите хоть одну минуту. Где Кира?
- Она не Кира, - только и был ответ М.А., что подтвердил заговорщицким кивком Отец Революции.
Это была Россия.
Это была родина Достоевского.
Родина водки и хлебного кваса.
День. Интерьер. Консульство Гватемалы.
Я забился под пальму. В консульстве Гватемалы обнаружился внутренний дворик под стеклянной крышей. Можно, вероятно, назвать его атриум.
Сам консул, кавалерственно расположившись в плетеном канапе, давал интервью одному телеканалу за другим.
Вид у него был, при этом, далеко не самый консульский, скорее отпускной. Цветастая рубаха, отсутствие галстука, голубые брюки.
Он говорил по-испански.
Переводчица, подобрав коленки, расположилась напротив и в кадр старалась не попадать.
Гостям типа меня этикетом подразумевалось смирное, беззвучное поведение.
Примерно через полтора часа вынужденных упражнений в испанском, я обнаружил жесткие границы своего терпения. Но тут ко мне подсела кореянка-американка Амалия Ян Сан Нах.
Она была исключительно хороша в сине-белом, в знак солидарности с республикой Гватемала, наряде. Приложив палец к губам она, по французскому этикету, изобразила два поцелуя, достала из сумочки блокнотик, ручку и написала:
- Давно сидишь?
- Третий день.
Амалия изобразила комический ужас и быстро нацарапала:
- ты похож на птичку квисаль**
- ?
Ян Сан-Нах быстро вытянула пальчик в сторону входа
в атриум, над которым вполне пиратский***, если не считать взъерошенной птички с длинным раздвоенным хвостиком, повис флаг с вышитым на нем гербом Гватемалы.
_____________________________________________________
** птица квезаль, в современной Гватемале - национальный символ свободы. Квезаль изображён и на гербе государства.
Птичка держала в лапках листок, будто вырванный из блокнотика Амалии.
На листике было нацарапана дата:
15 сентября 1821 года.
Сегодня было, ё-моё - 15 сентября!
Все встало на свои места.
Амелия смеялась беззвучно и была похожа на шаловливую японскую школьницу, вырядившуюся в матросский костюмчик. Двусмысленный, надо сказать, видок. Оправдывало её то, что все женщины консульства, выглядели примерно так же:
синие юбочки с белыми полосками и белые блузки с синим галстучком.
- готовь речь, - написала мне шаловливая школьница Амелия.
- ты сегодня прелесть, - нацарапав ответ
я почувствовал, что покраснел лбом и ушами.
«Знаю без тебя», - так можно было понять весёлую пантомиму певицы-выпускницы.
Интервью, между тем продолжались. И, выждав паузу между двумя телеканалами, я перешел вслед за певицей из ярко освещенного атриума в небольшую примыкающую комнатку, которая, была приспособлена, скорее всего, под нужды выступающей артистической братии.
Как бы гримёрка.
Там Амалия взялась пристраивать на голову немыслимую в своей нелепости шляпку – скорее всего этнического происхождения – километра два цветной ленты, закрученной узким рулоном.
- Мне идёт? – она серьезно смотрела в зеркало и ответила сама себе со вздохом:
- подлецу – всё к лицу.
- Амалия, тебя испортить очень трудно.
- да, я такая испорченная, что не испортишь уже ничем, - и сердитая Ян Сан Нах встала и принялась молча выставлять меня за дверь, напирая бастионом в виде шляпки мутанта-мухомора.
Но в последний момент, остановилась и сказала:
- не напивайся, Павел. Консул хочет с тобой поговорить.
Кон-фи-ден-ци-аль-но, - и она захлопнула дверь.
***
Вечер был в самом разгаре.
Речи. Песни. Танцы.
В два часа ночи, после того, как Амалия переодела легкомысленный костюмчик на вполне цивилизованный унисекс, состоящий из джинсов и стильного пиджачка
с широкими плечами, нас позвал служитель культа личности консула в кабинет с органом (ударение куда хотите, но логичнее на "а").
В ожидании встречи я был на редкость трезв.
Амалия сдержанна и многозначительна.
Может просто устала.
Консул так же сменил карнавальный наряд на такой, который и запомнить-то невозможно, и предложил нам сесть.
И он сказал:
- Рад видеть.
И улыбнулся впервые за вечер по-человечески, когда мышцы лица просто сделали небольшую работу по разглаживанию лишних складок на консульском лице.
- У нас есть предложение к вам, - он кивнул в мою сторону.
- Нам нужен фильм о нашей республике.
Не рекламный, не документальный.
Простая история, рассказанная от первого лица.
История про то, как у живет простой народ, как он любит, как он работает, как борется с трудностями, как побеждает трудности и живет, поёт, танцует,
радуется жизни не смотря ни на что.
Мы могли бы заказать фильм американским продюсерам.
Но мы не хотим.
Это будет … как это … американское клише.
Мы решили идти своим путём.
Мы хотим чтобы вы написали нам сценарий.
А сняла бы компания, с которой вы сотрудничаете в данный момент во Франции.
Гонорар не будет голливудским, но мы и не обидим.
История должна быть простой, но ... и не простой.
И плакать и смеяться.
Вы понимаете.
Амалия пишет нам песни и музыку.
Она наш … добрый друг.
Ну как? По рукам?
Я, понятно, зарделся от чувств.
Но собрал волю в кулак и, изобразив на лице Родена, сказал:
- Я подумаю.
- Думайте, - согласился консул и вынул из шкафчика два стакана, посмотрел на Амалию и достал третий. Собственноручно наполнил стаканы на одну четверть ромом. Мы строили (ударение на «и») свои стаканы и молча выпили.
Амелия пригубила стакан и закатила глаза под лоб.
Консул усмехнулся:
- это наш ром, не кубинский.
- я подумал, - сказал сценарист, когда ром достиг отдаленных деревенек его сознания и зажег там свет.
- И как?
- Я согласен.
- И правильно! – и консул разлил снова, не пропустив и стакан Амелии.
Его лицо сделалось медно-чеканным:
- Договор!
- Договор, - изрёк классик кинодраматургии.
Мы проглотили по новой порции рома, который был так нежен, так крепок и сладок, что глаза закатились сами собой, будто по глазным яблокам сам Ангел Рома провел языком.
- Только один вопрос, - услышал я голос, сквозь ромовый обморок, голос очень похожий на мой, - почему, собственно, я?
Экстерьер. Ночь. Фонарь. Консульство Гватемалы.
- Ко мне нельзя, - сказала певица Сан-Нах, когда возле нас остановился относительно небольшой консульский шевролет.
- Ко мне, пожалуй, тоже. У меня Марья Антонна.
- Куда же ты меня поведе-ёшь? – голос певицы был не таким тягучим, как прежде, но в нем звучали новые нотки и бемоли, усталой звезды, не знающей отказа ни в чем. По крайне мере в мелочах.
В моё бедро упирался аванс за Гватемалу. Я открыл заднюю дверь шевроле. Амалия не глядя на меня, забралась внутрь. Вспоминая зарубежный кинематограф, я захлопнул дверь, обошел шевроле походочкой Джона Траволты из «Криминального чтива» и запрыгнул в машину с другой стороны.
- В Асторию, - сказал я водителю, но он не шевельнулся, будто был манекеном для краш тестов.
- Let's go to the Astoria hotel, please, - сказала Ян-Нах, как настоящая американка, и немного вельможно, и мы поехали.
Ехать было недалеко.
- Ты был в Астории?
- был, - ответил я, задумавшись, - один раз.
И это была чистая правда. Расписавшись в ЗАГСе,
мы с Настей брели по городу, с неба которого
всегда, в любое время года, за шиворот текла холодная вода.
Мы шли мимо отеля Астория, где шла параллельная жизнь. Люди за стеклянной витриной были не более людьми, чем стаффажные фигуры самураев в музее этнографии. Настя уже час, как была моей мокрой женой.
И я затолкал продрогшую красавицу в тепло и шик Астории. Мы сели за стол у огромного витринного окна.
И я заказал два полных обеда. С вином и десертом.
- и что же ты там де-елал? - спросила американская певица из глубины заднего дивана шевроле.
- Грабил, - отозвался кинематографист, – это было просто ограбление.
Первые восемнадцать метров мы с Настей плыли мимо окон Астории золотыми рыбками на фоне сияющих янтарём закатных небес, сбросивших тучи шубы ближе
к границе с Лапландией. И два километра, а то и все три, аж до самого метро «Невский проспект», мчались так, будто пропитанный дождем асфальт выскальзывал из-под наших ног, пары мужских и двух нестерпимой красы женских, и удержаться на нём можно было только разгоняясь до сказочной скорости семи миль*** в час безоблачного счастья.
Раскрасневшийся винный след на ресторанной скатерти и наше бегство прикрывал мой бумажник, в котором пряталась бумажная квитанция из ЗАГСа на сумму 362 рубля за услугу по регистрации законного брака. И счастливый троллейбусный билет.
Денег там не было, только ценные бумаги - неопровержимые доказательства существования счастья.
Наш с Настей брак, возможно, держался на этой квитанции и на этом самом билетике счастья, ибо в тот момент нам было счастливо, весело и сытно.
_______________________________________________________
*** одна миля - равна тысяче шагов римских солдат на марше
***
Ночной портье - назовем этого пренеприятнейшего типа portier de nuit - сделал все, что было в его силах, чтобы сократить размер моего гонорара за Гватемалу.
И подсунуть странной парочке номер, который явно превышал их потребности и возможности. Не исключено, что это была политика отеля.
По клятвенным заверениям этого портье, номер во всей Астории оставался только один - как ни ночь, то мировой слёт эндокринологов – и был он стоимостью с небольшой военный крейсер с видом на Исаакиевскую площадь.
Интерьер. Номер в Астории. Ночь
Номер был снят на сутки.
Сутки начинались с полудня 12.00
и заканчивались полуднем 12.00.
В нашем распоряжении оставалось всего-то ничего.
Но певица Ян-Сан-Нах так хотела спать!
Убранство номера в гостинице Астория соответствовало представлению совноменклатуры о буржуазном шике с ароматами лёгкого загнивания. Шелковые простыни шуршали пороком. Унитаз имел лондонское клеймо и не предполагал иного использования, кроме созерцания.
Осквернение девственности розоватого нутра приравнивалась к оскорблению добродетели и каралась высшей мерой. Набор халатов, тапочек и шампуней был наградой за многие годы терпеливого ожидания настоящей жизни.
Певица Амелия безмятежно спала.
Я, как смог деликатнее, освободил её от туфель,
брюк и слегка помятого пиджака.
Ром, однако, Гватемальский!
Певица Сан-Нах спала.
На одиноко спящую девушку с научно-фантастическим интересом поглядывал мужчина с дагерротипными усами – сам Герберт Джордж Уэллс в раме
рядом с бра на противоположной стене.
Согласно легенде, он ночевал в этом самом номере
в августе 1934 г., где встречался с фантастом Александром Беляевым, который умер через 10 лет от голода в Царском Селе и физиком Перельманом, автором
«Занимательной физики».
Занимательной мне показалась мысль:
неужели они все вместе встречались в этом номере
у Уэллса, в этом советском раю, мерили кремово-желтые халаты, белые тапочки, пробовали на палец импортные шампуни. А может, кто и помылся под шумок.
В этих раздумьях я сделал попытку раскрыть окно.
И тут же почувствовал твердую международную политику отеля: окно не отворялось – выброситься из него или просто выпасть было не реально.
Шанс выразить протест красотою полета
из окна Астории на мостовую
Исаакиевской площади равнялся нулю.
Я залез на подоконник. Исаакиевская площадь и сквер были смочены цветным дождем и сияли свежей акварелью. Справа переливался собор Исаакия Далматского. По лужам, как бумажные кораблики, сновали листья, подгоняемые сентябрьским ветром.
Девушка Амалия спала одна на кровати, предназначенной для целого сообщества
физиков и писателей-фантастов.
Окно Астории, по всей видимости, раскрылось только один раз - для съёмок фильма Рязанова. Сразу скажу, я не люблю этот фильм.
Однако, оказалось, что я помню почти дословно все реплики из фильма «Невероятные приключения итальянцев в России».
Ни дать ни взять, я попал то ли в сиквел, то ли в триквел, то ли в ремейк. Капитана милиции, в исполнении артиста Миронова затащила в номер красотка Антония Сантилли. Амалия Сан-Нах ничуть не уступала Сантилли в авантюрности, а по части остальных прелестей певица Амалия превосходила её многократно - на мой строгий вкус. И она спала.
Я сидел на подоконнике. И раздумывал. О природе нравственности. В фильме Рязанова приключения итальянцев начались с того, что один пассажир пробил каблуком окно в самолете Ту-134, в простонародье «свисток», и сам стал «затычкой», застряв в полтуловища в иллюминаторе, что явилось поводом для аварийной посадки лайнера на шоссе, забитом волгами и москвичами. Он стал затычкой – заложником ситуации.
Я размышлял. Серж Воронин стал «затычкой»,
да будет мне дозволено так выразиться, для Киры
де Пуатье. Хайнц стал «затычкой» для Насти.
Так почему бы и мне не стать «затычкой» для
американо-корейской певицы Амалии Ян Сан Нах?
Ведь я, безусловно, в неё влюблен. И гватемальский ром тут не причем. Влюблён ведь давно. Если положить руку на сердце, она понравилась мне ещё в аэропорту Пулково II, когда служащая Люфтганзы намекнула, что мы смотримся отличной парой.
Или это лукавые испарения научной фантастики?
Но почему так колотится сердце при мысли, что совсем рядом, в двух шагах спит моё маленькое экзотическое приключение?
А дочиста отмытый ароматными шампунями джентльмен в махровом халате, который достался ему с плеча старины Герберта, сидит на подоконнике и пялится на купол Исаакия, с которого того и гляди полетят во все стороны бронзовые ангелы.
Под утро я забрался в кровать к певице Амалии, в кровать, на которую умелый пилот смог бы посадить терпящий бедствие рейс Ty-134.
- Удачи, тебе, филантроп***, - напутствовал Герберт Уэллс с портрета, слегка раздвинув усы-мустажи.
________________________________________________
*** Понятие «филантропия» в переводе с греческого языка означает любовь к людям.
Интерьер. Астория. Кафетерий. Утро.
- Мы. Будем. Говорить. Или. Мы будем. Молчать. -
так Амалия-Сан-Нах разговаривала с розовым суфле
в кокетливой стеклянной вазочке.
Возможно, это был вопрос, и он предназначался мне.
В таком случае, мне следовало бы что-то ответить.
Но я смотрел в серое, дождливое утро 16 сентября.
Оно было совсем рядом, за мокрым стеклом.
В голове родилась и тут же умерла мысль записного хулигана. Не заплатить, убежать, не возвращаться.
- Ты. Меня. Раздел. – продолжала певица беседу
с розовым суфле, поедая собеседника ложка за ложкой.
- Я тебя раздел, - произнес я отзыв.
- Ты. Со мной. Спал, - сказала Амалия кусочку суфле
на ложке, зажмурилась и проглотила.
- Я не спал.
- Что же. Ты. Делал.
- Я беседовал с Гербертом Уэллсом.
- Всю ночь?
- До самого рассвета.
- Ты. Сумасшедший.
- Как Джонни Депп?
Певица взглянула на своё кольцо на указательном пальце.
- Извини. Я просто так сказал.
- Теперь. Буду. Твоя. Муза.
- Никаких возражений.
- У меня жить нельзя. Мой папа не любит, когда
я привожу мужиков.
- У меня жить тоже нельзя. У меня Мария Антоновна.
- Мария Антуанетта?
- Можно и так. Соседка. Она хорошо знает Киру.
И не поймет. Хоть она и говорит, что Кира - не Кира.
- Да. Она не Кира.
- Так кто же она?
- Она теперь не твоя муза.
- Знаю, она муза Серж Воронин.
- Да, - Ян Сан Нах отставила в сторону пустую вазочку, - это тибе-е-е, - нос певицы украшала порция розового суфле. Но мне предназначалось не суфле, а письмо.
Шёл к концу ХХ век. А это было настоящее письмо
в конверте с сине-красным кантом, с гордым словом АВИА и синим штемпелем. И оно было заклеено.
- Мне? – я стал распечатывать конверт.
Получилось не аккуратно. Но это же Астория,
здесь письма не вскрывают, я разрывают и, как в немых фильмах, заламывают руки, и достают браунинг.
- Подожди-и-и, - Амалия остановила меня, прикрыв рукой конверт, - ты правда не переспал со мной этой ночью?
- Правда, - мысленно я пожал плачами, мол, зачем же было затевать всю эту канитель, если уж так, - правда, правда.
Я просто смотрел, как ты спишь. Ты так спала,
что будить тебя мне показалось уголовным преступлением.
Амалия улыбнулась кончиками губ и тут же вернула на лицо маску Будды, или кто там есть у корейцев.
- Ты можешь читать. Это пишет Диана.
- Кира?
- Она не Кира. Она написала тебе в тот вечер, ты помнишь, когда вы были первый раз в консулате.
И попросила передать. Ты читай.
Но сначала я должна уйти.
- Ну, Харуки Мураками! Амалия, не уходи просто так. Почему ты меня так боишься? Не СПИД же у меня!
- Нет. Скажу тебе. Просто. Ты не можешь. Со мной.
Спать. Потому что. Я не женщина.
- Пацан?
- Снизу. Сверху я тётка.
- Гермафродит! – я испугался офигевшей своей рожи,
и постарался, чтобы снаружи рожа была по-прежнему
унылой, помятой и не выспавшейся.
- Послушай, Амалия, - я запнулся. В голове было такое оливье, что я не знал, с чего начинать распутывать
такое кино.
- А скажи, при чем здесь Кира, то есть, Диана Пуатье?
- Она не причем. Ведь она и есть ты. К тому же она хорошо к тебе относится.
- И гуляет с Сержем.
- Сержа ты сам придумал. Вот и расхлёбывай.
- Но Серж-то, Серж! Он-то настоящий. Циркач из Канады!
В цирке Дю Солей выступал!
- Послушай, ты запутаешь себя и всех остальных.
- Теперь я понял насчёт Джонни Деппа.
Он ведь тоже более-менее мужик.
- Мне надо идти.
- Амелия. Если ты вправду гермафродит, то очень симпатичный. И поскольку ты, в каком-то смысле, мой партнёр, то меня вполне устраивает даже такой расклад.
Я буду называть тебя Ян, мы раскурим трубку мира
и будем впредь как братья.
- Кури сам. Я берегу связки. И мне пора идти.
Пока, Павел Иванович.
Ян Сан чмокнул меня в нос, оставив часть своего суфле
на моей щеке и выпрыгнул в ненастье 16 сентября.
Некоторое время я сидел в раздумьях над разорванным конвертом и лопнувшими струнами Вселенной.
Подошел супергарсон.
Он подменил полную пепельницу пустой и горячей.
- Послушайте, - остановил я его, - а скажите-ка,
Герберт Уэллс уже уехал?
Супергарсон кивнул и забрал вазочку из-под суфле.
- Отлично! Тогда мне 250 водки. Холодной и как можно скорей.
Гарсон кивнул еще раз.
Было 13.13 пополудни.
Я вынул письмо из конверта АВИА.
Решив дождаться алкоголя, вложил письмо обратно
в растерзанный конверт и впервые за всё утро оглядел зал. Зал был полон респектабельных, стильно одетых, пахнущих шанелями всех номеров ***
иностранных гостей.
______________________________________________
*** Chanel № 5 - искусственный аромат основе молекул альдегидов, заказанный м-м Габриэль Шанель, «который пахнет женщиной» - по её словам, и созданный Эрнестом Бо по впечатлением от озера, лежащее неподалёку от Мурманского порта, где Эрнест Бо служил в первую мировую войну. Войны рождают духи, так-то.
Моё внимание привлекла парочка за колонной.
Мужчину целиком скрывала колонна, но молодая женщина сидела ко мне спиной и чем-то её плечи и изгиб шеи показались знакомыми.
Супергарсон принес запотевший графинчик.
С двух рюмок ум стал свежее.
С трёх - зрение острее.
За столиком сидела Настя.
Факт, что она сидела ко мне спиной, не способен ввести
в заблуждение её бывшего законного.
Мужика я не видел, но догадывался, что это был Хайнц.
Хайнц иностранец. Разумеется, он мог поднатужиться
и назначить партнёрам встречу в Астории.
Дела идут в гору, мол, знай наших!
Неизвестно откуда явилось острое желание пересечь пространство, отделяющее меня от Насти. Никого не убивать, никого не обливать кислотой, никого ни о чём не спрашивать. Просто посмотреть ей в глаза. Просто в глаза.
Я налил четвертую рюмку, водка капнула слезой на вскрытый конверт.
Голубой штемпель растекся в круглую кляксу, которая чем-то напомнила глобус.
Крутится, вертится, шар голубой.
Крутится-вертится над головой.
Я вынул письмо из конверта, развернул. На листе, сложенным втрое, я нашел две строчки, старательно выведенные почерком Киры де Пуатье.
И я их прочёл. Было написано:
«Давай простим Антонио Сальери.
Сальери ни в чём не виноват».
часть 5
http://proza.ru/2022/06/17/1340