роман-поэма
часть 1
http://proza.ru/2021/05/08/1833
часть 2
http://proza.ru/2021/05/08/1867
часть 3
http://proza.ru/2021/05/29/1762
часть 4
http://proza.ru/2021/07/13/630
Часть V
Экст. День. Кухня коммуналки по ул.Гороховая
- Продаётся рояль …
- рояль Рониш.
- или правильно Рених?
- Ну-тка, быстро слетал. И перепиши на бумажку.
Прям чтобы точно как там.
Отец Революции мгновенно соскочил с табурета, и жужжанье его роликов умерло в кротовой норе коридора.
- Вот, - усмирив изрядно мощь своего баритона, прокурлыкала Мария Антоновна, - такие у нас пертурбации. А вы, любезнейший Павел Иванович, всё на свете прошляпили.
- М-м-м … что же именно?
То ли я запамятовал перед проникновением в квартиру № 49 накинуть плащ-невидимку, то ли его чары оказались просрочены, но был я задержан бдительной М А при попытке пересечь границу коммунального консорциума.
- Стой, Пал Иваныч! Ты ж у нас писатель! – Мария Антоновна почти насильно усадила П И на освободившийся из-под Отца Революции табурет. - Вот кто нам сейчас всё напишет!
Через пару секунд из пороховых дымов крейсера Аврора вынырнул сам бюстик вождя и торжественно протянул пачку беломорканала. На обратной стороне секретной карты дрожащая рука вождя вывела криптограмму, которая под определённым углом зрения сложились в единое слово:
Ronisch***.
______________________________________
*** на прозе.ру нет немецкой раскладки.
в названии рояля "О" с двумя точками
над буквой (см.картинку)
В конечном варианте текст объявления, предназначенный для газеты «Шанс», выглядел так:
_______________
Продаётся.
Рояль Ronisch.
370-23-05
_______________
- Надо писать: заграничный рояль, - картавил Вилор Генрихович.
- Где ты видел, чтобы рояль Красный Октябрь назывался Рёних?
- Ну, напиши, что на рояле играл сам Рёрих!
- Окстись, Генрихович!
- ну так Ойстрах!
- Ойстрах был скрипач.
- Един Берлин, - сердито сморщил высокий лоб Вилор Генрихович, - пусть хоть что-нибудь напишет. Что б денег больше заплатили.
Из Венеции слёз выплыла Офелия Васильевна.
Она оттерла лицо обратной стороной пухлого локтя.
- Рихтер, - сказала Офелия Васильевна, - на нем играл Святослав Рихтер.
***
- Он кастрат? – Вилор Генрихович осквернил мыслью гладкость великолепного черепа, будто припоминая под какой берёзой он зарыл в 1903 году тираж газеты «Искра», превратив благородное чело в подобие раскисшей от долгого мытья пятки.
- Самый обычный гермафродит.
- Гомик, что ль?
- Гермафродит, это соединение двух божественных субстанций,
с позволения сказать: мужской - Гермеса и женской - Афродиты.
- Гермес плюс Афродита, - вождь задумчиво пустил сизое кольцо
в настежь распахнутую дверь кухни, и резюмировал:
- а-пор-ту-нист-ка!
Тем и завершилось предварительное знакомство Отца Революции с оппортунисткой смешанного типа корейско-американского происхождения, Амалией Сан Нах, джазовой певицей и моим новым партнёром.
Визит закупочной комиссии состоялся вскоре после выхода газеты «Шанс» с нашим коллективно-бессознательным воззванием ко всему прогрессивному человечеству. Боясь отмены судьбоносного решения, я не задавал лишних вопросов. Почему бы, собственно, не начать новейшую историю с торговли роялями? Несомненно, это было лучшее, что мы могли предложить человечеству!
В дверь несколько раз позвонили, по коду:
«три коротких, один длинный».
Этим Бетховенским тактом и начался отсчет Новейшего Времени.
Случилось это в День Первого Снега.
Дверь им отворила лично Офелия Васильевна. Первым на территорию коммунально-кухонного Аида ступил лысеющий человек с грацией орангутанга, манерами выпускника Оксфорда и вероисповеданием от дирижерского факультета консерватории
им. Н.А.Римского-Корсакова.
Он зыркнул корсарским глазом по обреченным на вечное кипячение стаксялям и гафелям простыней и пододеяльников и обернулся кавалером орденов Эвтерпы всех степеней, Георгиевским Валерием Валериевичем. Окружающее пространство, воплощенное в теле и в профиле Офелии Васильевны, пошатнулось и присело
в предобморочном книксене.
В переброшенной с виска на висок рыжеватой пряди Маэстро таяла от счастья стайка снежинок. Они казались себе нотками и бемольками в нотном стане.
- Где? – бросил он свите, что переминались в тени его академической стати.
- Стра-а-ствуй-те-и-и, – пропел мелодичнейший фа-диез Амелии Сан-Нах из-за чёрного пальто Георгиевского. В мелодии её приветствия слегка отсвечивали кавалер Глюк и ариозо Орфея.
- Здесь! Здесь он! – пришла в себя Офелия, упершись перстом в безбрежную свою грудь.
- Покажите, - распорядился Георгиевский, свершив шаг навстречу роковым персям Офелии, что позволило его свите распространиться по всему коммунальному Аиду и занять позиции с трёх сторон заграничного габардинового тренчкота** Валерия Валерьевича, на ворсинках которого две сотни снежинок на глазах преображались в россыпь алмазов по 1 карату каждая.
_______________________________________________________
** Тренч или тренчкот – стильный плащ или лёгкое пальто.
Характерно наличие двубортного воротника, погон, манжета и пояса.
Шаль с плечей Офелии Васильевны сбегала цветочным каскадом - будто с одного из чудес света - и из восточных глаз ея во все стороны разливалось щедрое сияние, подобное солнечным бликам реки Ахурян, озаряя артефакты коммунального быта лаской и смирением.
Чем же сердце успокоилось?
Рояль - деньги – покой - воля.
От денег Офелия отказалась наотрез и финансовая часть сделки, весь смысл рыночных отношений утратил свой капиталистический пафос, так как бдительность продавца замещалась на его свободу от ложных привязанностей.
Сердце Офелии искало уединения покоя, а нашло нового бога с инициалами "В" и "Г".
Синие куртки с трафаретом «мариинский т-р» торжественно подкатили сияющий, словно из автомойки Ronisch к разбаррикадированному коммунальному порталу, через который приданое Офелии, собственно, сюда и проникло.
Теперь депортация инструмента совершалась под управлением Георгиевского, который дирижировал секстетом паладинов, больше похожих на сильно преувеличенных синих муравьёв. Паладины-муравьи выказывали недюжинную сноровку в деле перестановки башен, дворцов, целых эпох и царств; и к роялю, к его округлым ляжкам и траурному глянцу лака, они относились с ритуальным иезуитством.
Генералиссимус медных труб, в чёрном тренче от Alexander McQueen, ауфтактом* невидимой баттуты** остановил шествие синих муравьев. Той же высокооплачиваемой десницей он откинул крышку рояля. Платком с вензелем GV провел по слоновой кости да чёрному дереву – конь, чай, не дарёный! - и другой рукой взял божественной аккорд из Римского, из самого Корсакова, и пролил несколько ориентальных капель-тактов из Шехерезады на паркет, знавший ещё поступь Валена-Деламота***.
__________________________________________________________
* Ауфтакт (лат. auf – перед и taktus – касание) – основной дирижерский жест.
** Баттута (итал. battere – бить, ударять) палочка, служащая
в XV-XVIII вв. для отбивания такта
*** Jean-Baptiste Vallin de la Mothe (фр) — первый в России профессор архитектуры Императорской Академии художеств.
- Рихтер? – поднял В. В. Г. голову в сторону чудом пребывающей в сознании Офелии. Офелия кивнула, обронив к Шехерезаде на паркет аж семь прекрасных жемчужин из своих чёрных восточных глаз. И САМ подал платок с вензелем GV и СВОЕЙ же рукой снял с её щеки восьмую жемчужину.
Сан-Нах дождалась, пока рабочие муравьи обернут инструмент в синюю плёнку, испускающую голубые электрические искры, навсегда исчезнут со своим чёрным полковником в распахнутом портале коммунальных врат.
И тогда она, благоухающая подлинником Petite serenade de la nuit *
зимний option hiver **, танцующими шагами направилась ко мне, бренному.
_____________________________________________________
* Petite serenade de la nuit (фр) – «маленькая ночная серенада», название духов.
** Оption hiver (фр) – зимний, более яркий и тёплый оттенок
(в природе не существует как и сами духи – вымысел автора)
Я был тут же, на южном полюсе коммунальной вселенной.
Я беседовал с Марьей Антоновной и Вилором Генриховичем о том,
о сём и прочем: почём нынче на Сытном рынке печень.
Амалия подошел и без обиняков чмокнул меня в лёгкую небритость.
В. Г. и М. А. в этот миг стали мне не близки. А стали они близки к лёгкой девиации, сиречь - обмороку.
А тут кореянка достал из внутреннего кармана коротенькой двуцветной дублёнки от DOLCE & GABBANA скупую пачечку билетов американского казначейства,
с бессловесным кивком в сторону восточноокой Офелии Васильевны,
вручила пачечку в my self руки. И чмокнула ещё, на это раз в уста.
От чего цвет лица незадачливого кинематографиста сменился с бледно оливкового на цвет кумачового знамени.
- Ещё зайду! – спела американо-корейская дива первый и единственный куплет Missing Title*, чтобы тихо исчезнуть в вальсе снежных хлопьев.
_____________________________________________
* missing title - без названия (англ).
На секунду задержавшись в дверях, распахнутых навстречу переменам, Ян-Амалия Сан-Нах обернулся:
- Про Рихтера наврал?
Вместо ответа по щеке Офелии скатилась и грохнулась о паркет громадная, как градина, слеза.
Так закончился акт продажи рояля Рёних в почётное рабство.
Офелия рассталась с наперсником своей юности неожиданно легко: на все вырученные деньги Офелия купила абонемент - правильно! - на все оперы Мариинского театра,
где кондуктором* был объявлен В. В. Г.
А платок с монограммой G V повис на канцелярской кнопке над тем местом, где стоял черный рояль.
___________________________
* conductor – дирижёр (англ)
- Кто это был? – вопрошающий был меньше кинематографиста примерно на две трети роста кинематографиста.
- Это был самый главный по музыке.
- Конь в пальто это был. Что я телевизор никогда не смотрел? Кто это с ним?
- Это были работники сцены. Которые носят по сцене декорации туда-сюда.
- Тудым-сюдым! Думаешь, я не видел что на них самих написано, что они рабы лампы, - Вилор Генрихович взглянул на кинематографиста со всей строгостью закона Эйзенштейна-Пудовкина и Немировича-Данченко так, что сценарист поспешно протянул ему пачку Кента, - нет, скажи, милок, с кем ты проказил, а? взасос лизался, а? – и вождь революции замахал рукой, разгоняя едкий дым. - Всё девки! всё девки с головы не идуть! А?
- Это не девка, отнюдь.
- И кто этот твой отнюдь?
- Это мой друг. Гермафродит.
- Грек?
- Американец.
- А похожа на казашку.
***
Чемодан. Рюкзак. Сумка. В сумке лэптоп. В чемодане резиновые ласты, трубка, маска и красивые полуштаны-полутрусы белые с синими рыбками и жёлтыми пальмами. Кто подарил?
Кто, кто. Здесь такие штаны не купишь!
Подарил Ян Сан Нах.
Что имел в виду?
Да просто так.
Ему не подошли.
Потому что он все-таки больше девочка.
Мы сидели в моей комнате. Пили чай.
Ян пил из здоровенной кружки с корейским иероглифом,
которую сам же мне и подарил
и шмыгал своим аккуратным носом.
Интерьер. День. Комната героя.
За окном вторые сутки бесплатно валит чистый снег.
Абсолютно бесплатный и подозрительно чистый, при условии, что снег сходил с грязно-серых небес, подсвеченных грязно-желтым снизу.
- Скажи.
- Да, Ян.
- Скажи, про что ты будешь писать?
- Про Гватемалу. Про племя майю, вулкан Пакаю и птичку гвисаль.
- Нет, я серьёзно.
- Я не хочу придумывать жгучую историю тут, среди снегов.
Ян высморкался и задумался.
- Я знаю одного человека. Он живет в Гватемале, в деревне Тикаль.
Ты можешь написать про него. Он был другом Хемингуэя.
Они вместе охотились на львов.
- Могу.
- Но ты не хочешь? почему?
- Потому что я хочу на большом, красивом самолёте перелететь на другую сторону земного шара, сойти по трапу, вдохнуть латиноамериканский зной, выпить что-нибудь бодрящее со льдом.
- и тогда ты начинать писать?
- Ты меня понимать.
Ян вынул из чемодана синие резиновые ласты, звонко хлопнул одну о другую и рассмеялся.
- Чему ты радуешься?
- Я смеюсь, что ты в ластах пойдешь по улице.
Все подумают, какой ты дурак уродивый.
- Юродивый. Извини, я не собираюсь идти
по снегу в ластах. Это целиком твоя идея, партнёр.
Над собой и смейся. Или над своим другом Джонни Деппом.
- Я над собой и смеюсь. Но если ты хамишь, я уйду.
- Никуда ты не уйдешь. Ты мой партнёр.
- Ты не любишь Хемингуэя?
- Как сказать. А ты?
- Раньше нравился.
- А теперь?
- Я его жалею, потому что у него над кроватью всегда висело ружье.
- Ружьё?
- Его мать подарила Эрнесту ружьё на день рождения.
Ружьё, из которого застрелился его отец.
- И Хемингуэй застрелился из этого ружья?
- Нет. С этим ружьём он иногда охотился на львов.
Проблема была в другом. Каждую ночь он просыпался ровно в три часа двадцать минут.
Ружью будило его ровно в 3.20 ночи.
Он снимал ружьё с гвоздя, наливал себе виски.
И писал до утра. А утром опять наливал себе виски
и вешал ружьё обратно.
- Ян. Не дари мне больше ничего.
- Ты уже собрался?
- Да чего там собираться. Собрался.
- Я завтра за тобой заеду по дороге
в Пулково-международный.
- Отлично Ян! Я жду тебя в ластах и трусах на снегу
в три часа двадцать минут.
Ян засмеялась как девушка, и тряхнул жесткими корейскими волосами.
Интерьер. Салон самолета.
Это был старый добрый горбун Джамбо Джет, гигант с буфетом на верхней палубе, куда допускались только пассажиры 1 класса. Поначалу. Пока мы теснились в душном воздушном пространстве Европы. Над Атлантикой подули свежие ветра и ситуация изменилась. Наш гигант стал рыскать туда-сюда, вынюхивая наиболее благоприятный эшелон; то замирая на воздушной волне, то вдруг, в лихом чкаловском вираже, вонзив законцовку правого крыла в блик круизного лайнера на синем бархате вод; левым же чертя, как циркулем в небесном своде круг. Мир вернулся в первый день Творения и носится над водами железная птица. А в птице сидят ребята из последнего дня творения и, потягивая коньячок, ожидают апокалипсиса.
А потом крылья поменялись местами.
Ян Сан Нах же менял оттенки зеленого и умолял меня бледным взором, чтобы я немедленно задраил шторки всех иллюминаторов по нашему борту, а лучше прорвался
в кокпит, выкинул из кресел нерадивых пайлотов из компании с многозначительным и опасным названием Люфт Ганза и скорее посадил самолет на ближайшую Америку.
Насчет шторок нам удалось договориться с кое-какими соседями. Теми, что уговаривались на русском, корейском, украинском, английском или французском.
Одна семейка китайских рисовых фермеров (сужу по коричневым шеям) отказалась меня правильно понять и поднятыми трясущимися руками китайцы дали понять, что угонять самолет в Хельсинки они мне никак не препятствуют.
Я плюнул на китайцев и потащил Яна Сана на второй этаж воздушного Титаника.
Там нам сразу же налили по коньяку.
И совсем не взяли денег.
И вскоре за нами выстроилась очередь, из последних сил державших себя в руках, пассажиров всех классов.
Мы держались друг за друга и за стаканчики Courvoisier VS. И тут наш весельчак Джамбо серии XXL внезапно рухнул с высоты полета ангелов до уровня пролета чайки над мачтой каравеллы.
И коньяк пришлось глотать как водку, чтобы срочно подставить руки для ловли партнера, до того парившего в 12 дюймах (30,48 см) от пола в воздушном пространстве буфета Boeing 747- 200, снабженного рядом скромных иллюминаторами, откуда сверкала возбуждающая отпускная синева моря.
И ползти к ближайшим креслам, чтобы примотать себя лямками к этому алюминиевому киту, возомнившему себя летучей рыбкой или русским истребителем времен ВОВ, и теперь исправляя ошибку, готовился свалиться в Гольфстрим, чтобы остаток дней провести вдали от тревог и людей, покачиваясь на седой равнине моря.
Как и положено в таких незадачливых ситуациях, разговор зашел о смысле жизни. И в какой-то мере о смысле смерти. И в той же мере о конфликте этих интересов.
- Извини! – проговорила чуть слышно Амелия. Теперь это была девушка, и она не скрывала свою девчоночью грацию страха. Да, да. У страха, особенно внезапного, неподтвержденного, внеземного – в известной степени – есть своя грация.
Расставание с жизнью всегда протекает – в известной степени - непредсказуемо. Так как и все инвестиции в жизнь в какой-то момент становятся – до известной степени - девальвированными.
И страх – это тот загадочный мостик, который в последний раз призван соединить берег жизни с берегом смерти. И на этом мосту нельзя шагать строем – он тут же рухнет. По этому шаткому мостику стоит пробежать с известной грацией, удерживая баланс на кончиках пальцев ног, рук, на кончике волос и на кончике взгляда.
И – voila – ты на том берегу. Не красивый, разобранный на части, не качественный, потерявший свежесть и шарм. Поэтому на мостике страха только и можно еще как-то проявить себя.
- За что? Ян, за что?
- За что, за что …, - за то, что я не могу быть с тобой.
- Что ты говоришь, партнёр? Что ты несешь, Ян!
Что это значит?
- То и значит, что нам с тобой не суждено быть вместе
в этой жизни. Мы раз! И разобьемся. И сразу проснемся
в следующей жизни. И там мы обязательно встретимся.
И в следующей жизни я непременно тебя разыщу.
И … я мечтаю быть не женщиной.
- Ян! Блинннн. Значит, по твоему мнению, будет моя очередь носить колготки?
Ян кивнул и закрыл глаза.
- Я против, - сказал я немного подумав. Точнее, прислушавшись к режиму работы двигателей Роллс-Ройс. А режим их вышел на взлетный TO/GA. И алюминиевый кит выровнялся, по моим подсчетам, что-то на 1000 футов (304,8 м) над атлантическим океаном. И, судя по положению солнца – оно переместилось с правого борта на левый – мы шли обратным курсом на Европу.
- Я решительно против, Ян. Мы, похоже, уже не падаем.
А просто дразним акул, которые уже приготовили горчицу и кетчуп.
- С вами говорит ваш кэптэйн, - раздалось в динамиках,
- прошу прощения от имени авиакомпании, - продолжил голос человека, который за секунду до этого с трудом оторвался от монитора внутренней видеосвязи, потешаясь над подготовкой в космонавты 455 пассажиров. И теперь, с трудом сложив рот для официального сообщения, кэптэн тараторил на таком старомодном английском, что американка Ян Сан Нах перестала приплясывать на мостике страха, перемахнула через ограждение панического ужаса на полянку удивления. И застыла Томом Крузом среди сорта одуванчиков под названием «да поди ж ты».
- Что? Что он говорит?
- Он говорит про вулкан. На острове Ява проснулся супер вулкан.
И он вынужден был резко понизить высоту, чтобы не попасть в облако пепла на высоте нашего коридора. И сменить курс на обратный. В Европе многие аэропорты закрыты. Но пока еще принимает Шарль де Голь в Париже и Москва, Шереметьево.
Компания Люфтганза желает нам хорошего полета и мягкой посадки хоть где-нибудь.
- Ян. Скажи. Честно. Вот на хрена нам лететь в Гватемалу?
Давай сойдем в Париже, примем душ, сходим в Мулен Руж, и там же всё и напишем. Француженки дивно как пахнут по вечерам.
Тебе нравятся француженки?
Амалия Сан-Нах серьёзно посмотрела на меня.
- Давай, - сказал Ян Сан Нах и по-мужски стиснул мою руку. - Но потом всё равно полетим в мою Америку. Я покажу тебе моя родина Пенсильвания.
Paris дал добро. После долгого скольжения над окрестностями Парижа - ювелирные домики, будто рождественские подарки Дроссельмейера - мы развернулись над Версалем и взяли глиссаду прямо в створ полосы. Пропустив несколько эрбасиков и один эмбраер, сели в старом знакомом Шарле де Голье.
Семейство китайцев-рисоводов с недоверием смотрело в мою сторону, кидая красноречивые взгляды на перрон, где меня должен был встречать французский спецназ и вся конная полиция Парижа для сопровождения в равелины Бастилии.
Компания Люфтганза отвела нам Амалией – Яном два номера в HIL TOUN HOTEL - практически на территории аэропорта.
На ресепшене, сгорбив целые и невредимые спины над стеклянными столиками, пассажиры рейса Франкфурт-Одер – Нью-Йорк, казёнными ручками перерисовывали на гостиничные бланки рассекреченные данные своих международных паспортов, когда под шелест колесиков своих чемоданчиков прошествовал в полном составе экипаж героического Джамбо Джет - Boeing 747- 200.
И мы выпрямились, мы запели не громко, не вслух, больше внутри своих органов чувств: «аллилуйя! аллилуйя!! аллилуйя!!!», а вслух мы проводили своих героев аплодисментами, прям как голливудских звёзд.
И они, чувствуя себя на красной дорожке своей судьбы, кивнули пилотскими форменными фуражками, а стюардессы - голубыми пилотками, и снизошли до полуулыбок.
Медам э мсье, запомним эти усталые улыбки на честных ликах полубогов, только что сбросивших с дюралюминиевых крыльев груз ответственности в 455 человечьих жизней.
И акулы-каракулы остались без ланча.
Инт. Ранний вечер. Номер в отеле HILL TOWN
Спать ложиться было рано.
Ехать в город было поздно.
В номере был телефон.
Он работал от кредитной карты.
Кредитная карточка имелась у Яна.
- Тебе надо позвонить.
- Кому?
- Кому-то. Твоему другу Депардье.
- Депардье?
- Он знает чуть-чуть по русский. А ты выучил немного французский. И я готов помочь.
- Ян. Легко сказать. В жизни, не по телефону, мы отлично ладим. Можно даже сказать, что у нас установилась связь апостольского значения. Мы обращаем друг друга каждый в свою веру на всех известных языках. Но по телефону? Как я ему объясню, что я тут делаю. Что мы тут делаем.
И почему я все-таки отказался снимать свой же фильм как режиссер.
- Потому, что ты ревнуешь Диану к Сержу, и живешь теперь со мной, - так просто сформулировала Амелия, она же Ян Сан, он же Нах.
- Ян! Что ты несешь! Я не живу с тобой! Неужели ты забыл, что ты девчонка только сверху, а снизу – ты чистый пацан. А я придерживаюсь традиционных взглядов. Придерживаюсь, и всё тут, Ян!
Я смотрел в закрытое для полётов европейское небо, через огромное гостиничное стекло. И мне казалось, что в мире совершено уже так много ошибок, нагорожено столько всяких лабиринтов и тупиков, намотано всяких квантовых спутанностей, что не в моей компетенции это разрешить. И успокаивал себя тем, что лично меня вполне устроит роль простого наблюдателя. Я есть - и мир сложился в эту минуту в этот узор, в этот кадр, в эту улыбку. Нет меня - и мир может распасться на что ему заблагорассудится. Раскататься на ноты, струны, дыры, фотоны и бозоны. И я, заговорившая звёздная пыль, гожусь только для одного. Здраво рассуждая, я - просто точка зрения. Point of view! Point de vue.
И эта точка зрения удостоверена паспортом гражданина РФ определённо мужеского пола, хоть и неопределенной национальности (скажем, русский), широких взглядов, но не таких, чтобы пуститься во все тяжкие. Короче, мой point of view сфокусирован на окне. На виде из окна. На тучке цвета тела одалиски, а вовсе не на сексуальных отношениях с партнёром, существом, биологически не определившимся со своим полом. Симпатичным, безусловно, но принцип – есть принцип!
- Павел Иванович, - пропищал полудетский голосок из-за тумбочки, - ты будешь звонить? Или мне самой? Я просто умирать со скуки.
Я посмотрел на Сан-Нах. Мне протягивала трубку девчонка лет, так 14-ти. Это была как бы младшая сестренка братишки Яна Сан Нах. После того, как нас вернули на землю живыми, да еще в центр цивилизации.
И я достал записную книжку с номерами телефонов.
Что, господа, забыли уже, что в XX веке люди слюнили пальцы и перебирали покоричневевшие от злоупотребления странички своих записных книжек
в псевдо кожаном переплёте? Забыли? Это самый грязный предмет в кармане ловеласа. Не считая скомканного клетчатого носового платка. И про платки, небось, и не слыхали?
- Амелия …, звони ты, - я раскрыл нужную страничку. - И скажи ему, что я объелся пломбира и потерял голос. Его зовут Андре. Андре Сабо. И вообще он из Трансильвании, как граф Дракула, и что то родственное у них все же есть, - прибавил я безо всякого умысла, просто для того, чтобы что-то сказать, разглядывая Амелию Сан Нах, которая в ту минуту была столь женственна и прелестна, что я заподозрил злой умысел, розыгрыш с её стороны по поводу своего третьего пола. Могла же она так пошутить!
Чтобы не помереть со скуки!
Амелия быстро натыкала кнопки и уже щебетала в телефон с резвостью настоящей парижанки. Я невольно любовался ею, попутно задумывая коварный, но вполне себе логичный план для разрешения своих угрюмых сомнений. А мой ход был исключительной простоты и изящества, как комбинация Капабланки.
Забрать из душа все полотенца. Под любым предлогом остаться в её/его номере, когда он/она пойдет в душ. И под видом любезности, ворваться с полотенцем наперевес в ванну и разглядеть жадными очами все эти анатомические признаки гендерных дивергенций. Или плюнуть. И выпить водки.
Или и то и другое и можно без хлеба.
Экстерьер. Париж. Вечереет. Авеню Champs-Elysees.
Через час мы уже прыгали через свежие лужи садов Тюильри, держа друг друга за руки, вышли на авеню Champs-Elysees в направлении ла Дефанс, который вечерне блистал из под триумфальной арки, и воздымался над городом мира магическим кристаллом, сулящим превращение в золото любых ваших намерений относительно переустройства этого мира, или устройства себя в этом мире.
Интерьер. Вечереет. Ресторан Pizza Pino.
Андре и Лолю ждали нас в Pizza Pino, ресторане, который, не смотря на название, был никак не хуже ресторации в отеле Астория. Лолю встретила нас в глубоко беременном состоянии фигуры и в глубоко счастливом состоянии души.
Андре Сабо уже не был похож на Депардье. Он помолодел. Он стал похож на парня только что вступившего в пору второй свежести.
После моего отказа сделаться режиссером,
он перепробовал на эту вакансию всех, кого посчитал нужным.
Но а теперь он снимает сам. Вуаля!
И приглашает на съёмки. Завтра.
А билеты до Нью-Йорка запросто он может перенести
на другой день, месяц, год.
Тем более, что небо откроется только через несколько дней. Вуаля, – и Андре-режиссер ласково посмотрел на беременную Лолю, которая быстро-быстро это все оттарабанила с еще более выраженным узбекским акцентом.
А Лолю смотрела на Амелию Сан Нах и пинала под столом мою лодыжку.
Я отрицательно покачал головой.
И перепарковал ногу глубже под стул.
И мы пили воду. Только воду Perrier.
В этом роскошном буржуазном Pizza Pino.
И гарсон умело делал вид, что разливает нам Шабли 1877 года,
а не какую-нибудь там талую воду с ледника Монблан.
***
Андре не стал уговаривать нас не возвращаться в HILL TOWN HOTEL.
- Квартирка на авеню Ленин сейчас занята, - сказала Лолю тоном, каким учительница географии могла бы сказать, что Волга, до сих пор исправно впадавшая в Каспийское море, на днях ушла в глухой brexit и теперь не желает иметь ничего общего ни с Каспийским морем, ни с каким-либо ещё.
И посмотрела на меня так, что я сразу понял, во французском королевстве не всё благополучно. Кое-что пошло не так. Короче: полный кильки шоз!*
________________________________
*quelque chose (фр) - кое-что.
Воспользовавшись секундой, когда Андре отвлёкся на телефонный разговор с Жильбером (о чем можно было догадаться по громкому возгласу Андре:
- Gilbert, espece de salaud! Devine qui j'ai rencontr;.
- Жильбер, сукин сын! Угадай, с кем я тут?)
я спросил Лолю:
- Что-то случилось?
- Ерунда, - махнула рукой Лолю, - Серж влюбился в твою красотку. Твою чёрно-рыжую пассию.
И нагнувшись почти к самому моему уху горячо зашептала: - Забери ее Папель Ипанович! Они переписывают твой сценарий прямо на площадке. Снимать мало, ругаться много. И наши расходы заставят нашу компанию вылететь в трубу, - и она присвистнула: фию-фию! – и помахала в воздухе рукой точь-в-точь
мсье Андре - как все южане.
Экстерьер. Поздний вечер. Авеню Champs-Elysees.
Мы медленно шли по Champs-Elysees к стоянке такси
на углу rue de Berri. И мы пришли.
- Вот что Пауль, - сказал Андре. – Сама судьба посадила твой самолет в Париже. Зажгла вулкан на Яве.
Отменила все авиарейсы. Понимаешь, к чему я?
Завтра мы снимаем сцену здесь, ты знаешь где.
Это очень важная сцена. Ты просто обязан быть на съёмке и … вот посмотри, что они понаписали!
Андре вытащил из кармана несколько смятых листков.
- Почитай, шер ами. Будет что обсудить завтра за тазом кофе.
И Андре Сабо сунул мне эти несколько листков,
прежде чем усесться вслед за Лолю в такси паризьен.
- До завтра! A demain! Бон ньюи Амели, бон ньюи Пауль!
- Тебе совсем грустно? – с участием спросила Амелия, дергая меня за ту руку, которой я пытался остановить для нас новое такси паризьен.
– Я хочу ещё гулять. Хочу пить вино и хочу петь.
Я обдумывал слова Андре насчет вулкана судьбы,
и острова Явы. Неужто такие впечатляющие спецэффекты, с привлечением Воздушно-Космических Сил Вселенной, необходимо задействовать, чтобы снять глупенькое кинишко, абсолютное би-муви про неправильных человечков? И торговать по 20 франков за вечерний и 12 за дневной сеанс?
В этот момент не совсем понимал, чего хочет от меня певица Амелия.
- Мы едем теперь к моим друзьям, - обиженно заявила она, когда машина с шашечками настороженно притормозила в метре от моей руки, с висящей на ней певицей Амелией.
- В центр! – скомандовал Ян Сан Нах.
Экстерьер. Париж. Ночь.
Разумеется, «центр», по мнению водителя taxi parisien, совпал с латинским кварталом. Машина стала у Архистратига Михаила, пред фонтаном Сан Мишель на площади Сан Андре. Картье Латан был центром застывшей
в бронзе баталии добра со злом, и сей фонтан был тому порукой.
Порукой в том, что зло голода всегда победит добро ресторанчиков латинского квартала. Я не перепутал?
Инт. Ночь. Кафе.
И мы тут же присоединись к прочим взалкавшим в щедром на весёлое тепло, еду и французский дух ресторанчике Сан Мишель.
И мы ели, и мы пили. И пели. И воротили нос от воды Perrier.
Пел, в основном, Ян под видом певицы Амелии Сан Нах.
Недурственное дармовое винцо нам выкатил сам ресторан.
Все тут знали малышку Амелию с её пробирающим до пяток голоском,
в котором силы зла и добра были заплетены в бирюзовые тоны с переходом в жаркий граул и глиссадой по октавам; и её проходка до крошечной, скорее затененной, чем освещенной эстрадке, сопровождалась возгласами гарсонов, бармена и завсегдатаев ресторана Le Depart Saint-Michel.
- Амалия, спой! Пой, детка! Chante! Chante, b;b;!
А Амалия пела. А после трех песенок на хорошем французском,
она вернулась за наш столик на две тарелки, припрятанным за светящейся колонной. Столик, за которым она нежданно-негаданно встретила - кого бы вы думали? За укромным столиком для непредвиденных ночных визитёров, артистов и акробатов, восседали царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной – кто ты будешь такой, до боли знакомый и почти родной?
Кто ж ещё может вести мотыльковый образ жизни ночи напролет? Держаться за ручки, пить с лица друг дружки любовное причастие
и отвечать вопросом на вопрос: «а ты меня любишь? или больше я тебя?».
И что, что кому-то из куртизанов уже за сорок, а кому-то шел только 32-й?
Хотя внешне чёрно-рыжая изящно скинула с себя добрый десяток,
а то и полтора, Серж Воронин – что, Серж - красавчик, расцвел уверенной красотой парня, у которого всё отлично с генетикой, начиная от русских бабушек, заканчивая папой – ирландским железнодорожником.
Это были они, коллеги по кинематографическому цеху.
Будь он трижды перфорирован, весел, благ наг и черно-бел!
Они вошли и молча сели. Их лица таинственно, как лампы Алладина, сияли. А я вспомнил капитана Боинга. Всем бы нам сесть куда-нибудь.
Нам бы, нам бы, нам бы! Всем на дно!
Амелия и Кира-Диана были в восторге от своей случайной встречи.
В таком восторге, что я перестал верить в случайности, и заодно усомнился и в некоторых других законах природы. К примеру, как такому случиться, что все древние первоисточники сгорели. А остались только поздние копии, оставшиеся после Первого Никейского Собора?
И стал склоняться к теории заговора.
Похоже, что частично Серж разделял моё маловерие и, возможно,
наши взгляды на мир совпали примерно 50/50. Но и этого хватило.
- Как идет фильм? – спросил я Серж Воронин.
Серж Воронин улыбался. Он стал совсем по-русски улыбаться - одними грустными глазами - и сделал хлопок одной ладонью по моей спине.
- Ничего, - ответил он. – НИ ЧЕ ГО.
Перевожу.
«Ничего» по-русски это не только дзэнское понятие пустоты, как мехи,
в который можно влить вино, может и старое, но лучше молодое,
а может и ничего; или та пустота, что была до Большого Взрыва,
то «ничего», которое отрицает сам факт существования чего бы то ни было, кроме самой пустоты, да ещё крошечной точки сингулярности посередине.
Ничего - ещё значит: «нормально», «ни-шатко–ни-валко».
И переспрашивать уже не имеет смысла.
- Какую сцену завтра снимаете? – я решил докрутить ситуацию, чтобы немного набрать антидота на завтрашний день, и демонстративно вынул
из кармана скомканные листочки сценария.
- Ты понимаешь, - сморщил Серж губы в улыбке уже с легким канадским акцентом, - я не знаю точно, - и улыбнулся так, что я поверил: он знает.
Всё знает, что всё будет хорошо, где бы это хорошо не валялось.
И мы посмотрели на эти листочки. Я сконфуженно убрал их в карман.
И они стали охлопывая друг друга, отхлопывая фанданго
на своих мужских плечах.
Амелия Сан-Нах и Кира-Диана де Пуатье уже пробирались
к эстрадке. А через пару минут уже пели дуэтик, тот самый,
что я впервые услышал в их же исполнении в посольстве Гватемалы.
(см. ч.2)
Уо-уаа-уооооууу! – очень впечатлило весь присутствующий электорат, и весь Сан Мишель стал подвывать в такт.
А потом все друг по дружке хлопали, и хлопали в ладоши,
и сливались в европейском культурном экстазе.
К утру мы сменили ещё два ресторанчика и поехали спасть табором
в квартирку на Ленин авеню.
Инт. Ночь. Квартира на Avenue Lenine.
- Серж, - сказал я Сержу, - я тебя уважаю!
- Поль, - сказал Серж, - ай лав ю ту!
- Серж. Береги лицо. Ты должен поспать. Съёмка с утра.
В кладовке нашелся еще один матрасик. Два часа до рассвета мы коротали, каждый досматривая свой день в тайниках своего кинозала.
А утром.
Утром к нам зашел Жильбер. Он был бледноват но - тре бон - бодр
и невозмутим. И он сварил на весь табор кофе в машинке Джон Мартин, не имеющей функции жадничать.
Экстерьер. Раннее парижское утро. Туман +4С.
И повёз через весь Париж в своём крошечном жестяном Роно Катр
Ти Эль. В котором не было печки, а ручка переключения скоростей торчала из тощей рулевой колонки, готовая при неловком прикосновении остаться в руке водителя.
А по пути мы ещё заехали в квартал la Villette и подобрали мсье Андре, который в зябком утреннем тумане являл образ и подобие пленного француза под Полтавой. Так Андре стал шестым членом нашего скромного антикварного экипажа, который впору, пожалуй, был бы Белке со Стрелкой, но не четырём не выспавшимся мсьё и двум не накрашенным мамзелям. По набережной Вольтера, мимо аббатства Сен Жермен де Пре, мы благополучно дотарахтели до
рю Буонапарте. И ручка наконец отвалилась. Потом была калитка, вагончик и жёлтая съёмочная площадка в самом чреве Парижа,
под самым Парижем.
Павильон «лунный пейзаж».
Освещение близкое к ночному,
угадывается «близкий рассвет».
На чёрной спинке раскладного кресла был набит трафарет «cameraman»; в кресле же имелся сам мсье Карликофф в бейсболке, синих зеркальных очках.
Он чистил банан так, как мистер Крейг Туми рвал бумажки в Боинге 727, летящим прямым курсом навстречу призракам своих детских страхов.** Своим недочищенным бананом, как вялой орхидеей, Мсье Карликов поприветствовал вновь прибывших дам и кавалеров, после чего откусил добрую треть банана, который перед тем успел раздвоиться в зеркалах его глазниц, чтобы тут же исчезнуть в утробе канадца, где ему и предначертано было распасться на сладкие атомы.
__________________________________________________________
**Крейг Туми - персонаж повести Стивена Кинга "Лангольеры"
Невдалеке, на песчаном «бархане», разложилась кампания из пяти «дервишей». Головы «дервишей» были покрыты платками. Один из них
негромко тренькал на инструменте, напоминавшем черенок лопаты, застрявший в сушеной тыкве. «Дервиши» раскачивались и подвывали сипловатыми фальцетами. За силуэтами «дервишами», будто подсвеченные фарами дальнего света, воздымались силуэты трех древних пирамид Гизы: Хеопса, Хефрена и Микерина. Высота же артефактов не достигала величия оригиналов и производила впечатление слегка сатирическое.
Во всяком случае, если бы в округе дополнительно обнаружились бы чучела дромадеров, то картинка тянула бы на лаунж-зону в офисе EgyptAir. Верблюдов не было, но под полосатым тентом хлопотал буфетчик при полном восточном параде: халат, борода Мухаммеда Али Паши, чалма, жаровня с песком и взгляд зороастрийца.
Дервиш подобрал выпавшую из рукава флейту,
обтер рукой и выдул из неё заунывную мелодию,
которая при поддержке постукиваний «дервишей»
по трём джамбе, из арабского мотива довольно
резво перескочила на арию Царицы Ночи,
а присоединившаяся к флейте палка-струна
и сипение «дервишей» превратило утро под
Парижем в арабскую кофейню, куда ветер
пустыни случайно занес пару мелодий райских.
Меж тем дальний свет фар лужей растекся в подобие натурального рассвета над пустыней Гизы. По восковым барханам поскакали сиреневые тени.
Восточный, как казалось, бриз сухо шевельнул бумажными скатертями; жаровня, в которой зарытые по голову в песок, ожидали казни несколько пленных турок, выбросила рекламный залп аромата кофейных зёрен высокогорных плантаций. За жаровней хлопотал Хоттабыч в чалме, и он правильно оценил мой интерес к его напитку. Я выбрал раскладное кресло, где не было никакой надписи, сделал наноглоток чернейшего кофе.
Вынул из кармана странички и прочел:
"Экстерьер. День. Пустыня. Древний Египет.
На дальнем плане три пирамиды Гизы.
В открытом паланкине несут Царицу Ночи
в белой тоге с орнаментом из чёрных иероглифов.
Она похожа на древнеегипетскую богиню Бастет -
с головой кошки и короной в виде золотого диска.
Жрецы, так же в белых одеждах, подводят к богине-кошке молодого правителя Египта. Он склоняет перед ней голову и опускается на колени. Бастет слегка ударяет его по плечу жезлом. Произносит слова (неразборчиво). Повторяет жест - ударяет по другому плечу.
После чего молодой правитель, не вставая с колен, превращается
в белого кота с черной меткой на спине и черными кончиками хвоста
и ушей. Жрецы в страхе разбегаются".
Я взглянул на Киру-Диану. Она казалась или делала вид, что кажется самой царицей невозмутимости. Черно-белой. Я сделал ещё один наноглоток глубокочёрного кофе по-древнеегипетски.
И я стал догадываться, что, возможно, позади пирамид светят совсем не фары или софиты, а допустим, испускает извечное божественное сияние сам Амон-Ра. И что Кира на самом деле никакая не Кира а, как минимум, Каира. И никакая она не девушка сорока (с чем-то), а бессмертная Бастет, женщина - кошка, которая милостиво принимала подношения от живых древних египтян, царей и простолюдинов, а в ответ ласкала их то урожаем, то всякими метеорологическими фокусами.
За что египтяне её сильно уважали.
И я сделал третий наноглоток.
Пирамиды вспыхнули, разгорелись гранями так, будто их 50 лет шлифовали и полировали 50 000 смуглых шлифовщиков из Месопотамии. Я полез в карман, и по примеру мсье Карликов, нацепил на зеницы ока зеркальные очки.
Рассвет над пирамидами неотвратимо входил в стадию Космогонии. Реликтовое излучение зарождающейся Вселенной залило местность волнами свето-воздушной смеси и внезапно то, что было просто тьмой египетской, пролилось триллионами звёздных лучей.
Я бросился к мсье Карликов с восклицаниями, смешанными с обсценной лексикой, где местами чувствовалась нехватка французского и, не удовлетворяясь результатом, схватил валяющуюся рядом хлопушку и принялся выколачивать оператора из его кресла, как выбивают из персидского ковра пыль.
- Крути ручку Пьер! Натура уходит!
Натура уходит, Пьер! Андре! Послушайте, всю оставшуюся жизнь вы будете жалеть, что не включили камеру! Никакие слезы не помогут умереть спокойно! Американская киноакадемия вам этого не простит! Ваши дети и внуки вам этого не простят! Где твоя камера, Пьер?
И cameraman наконец сдался, лениво сполз с кресла и забрался на операторский кран, а через минуту уже взмыл метров на пять над желтой поверхностью неизвестной планеты. Я стал к объективу передом, к пирамидам задом. Нужен синхрон, чтобы звук тоже вошел. Музицировали мужи, изображающие дервишей, славно так музицировали, словно были чистокровные арабы.
Сбоку от меня кто-то вполголоса скомандовал:
- Attention! Tournage! По-нашему: камера, мотор!
И я на инстинкте хлопнул хлопушкой.
А на хлопушке мелом было нацарапано:
Soleil bleu, lune jaune*
_____________________________________________________
* Soleil bleu, lune jaune (фр) - Синее солнце, жёлтая луна
***
И грянул хор дервишей. Притом дервиши проворно подскочили на ноги
и притоптывая и покачивая тощими фигурами, перекрыли на половину достопримечательности так, что виднелись только верхушки Хеопса, Хефрена и третьей, не помню, и допели эту приятную уху музыкальную коллаборацию из Вольфганга Амадея и арабской колыбельной Yalla Tnam Rima не прерывая мелодию вдохом, как умеют только дервиши.
Из кресла, с надписью на спинке «egyptologue consultant», нервно выпрыгнул щуплый мсье в тропической панамке. Он замахал руками.
Его протест вписался в общую картину стагнации на площадке – да и площадки ли?
- Уберите их! – исходил на истеричный полушепот мсье в панаме. - Silence ! Allez-vous en! Silence!
- Stop! - скомандовал Андре Сабо. - Снято! - добавил он трагически усталым тоном. Мсье Карликофф спустился с кооператорского крана и снова сел в кресло с надписью «камераман».
***
- Зачем ты плёнку переводить? – ворчливый Андре отобрал у меня хлопушку и отдал чернокудрой девушке, похожей на бэбиситтера из Малайзии, - так мы точно по миру пойдем.
Малайка проверочно хлопнула хлопушкой и пробурчала что-то вроде: куда мир катится! всякий тут портит оборудование, хлопает чем попало! сам себя бы уже прихлопнул, если так сильно хлопать приспичило.
Малайка бормотала, вероятнее всего, на манглише**.
Она было похожа на всех девушек хлопушек.
И ее хотелось назвать Машей. И погладить по пышным кудрям.
И послать вдаль, в профсоюз, в далёкий Куала-Лумпур.
_____________________________________________________
** смесь английского и малазийского языков.
- Пардон-мильпардон, - не сводя глаз с девушки-хлопушки,
я совершил свой четвертый, завершающий наноглоток, поднявший меня на верхнюю ступень премудрости, вобравшей в себя многие тайны древнего Востока и латинской америки,
- всего-то каких-нибудь двенадцать метров целлулоида!
А могли бы пропустить такой манифик!
Обязательно вам пригодится. Хоть бы и для титров.
К гадалке не ходи!
В доказательство я тут же опрокинул опустевшую чашечку на блюдце.
- Понимаешь, Пауль, тут у всех разное представление о прекрасном. Кстати, знакомься: наш продакшн ассистанс Зиия - представил Андре девушку хлопушку.
Я пожал хлопушке маленькую, смуглую, на удивление крепкую руку
и вернул чашечку в положение ON. На ее внутренних стенках сгустился пророческий, тонко смолотый туман от знаменитых гватемальских зёрен.
- Главная героиня, она же соавтор сценария, она же древняя египетская богиня (Андре произнес «пагий-ния») Бастет, женщина-кошка, которая,
по моему мнению, снимает муви про саму себя, что там и как, у неё в древнем Египте. Богиням всегда есть что вспомнить. Полагаю, у них
с детства иметь феноменальная память.
Я заглянул в чашку. След от кофейной гущи лично мне мало что сообщил.
Но я опустил на лицо забрало таинственности. И это сработало.
Инициативу стрелочницы судьбы перехватила малазийка Зиия.
Она подняла чашечку против глаз так, что стенки её засветилась на «солнце» как крыло стрекозы, и уверенно предрекла:
- Cobra avec … avec cornes! Вижу рогатую кобру.
Андре заглянул вполглаза.
- On dirait un caca d'oiseau. Больше похоже на птичью какашку.
- А я вижу Людовика четырнадцатого, - сообщил гадаемый, - а из парика растут рожки.
- Это Уаджет, – за нашими спинами раздался тихий голос Каиры-Дианы. – Это вылитая Уаджет.
- Кто такая эта Уайджетт? – спросила малазийка Зиия.
- Богиня Уаджет. Мы вместе правим Египтом. По очереди.
Серж Воронин посмотрел на свою древнеегипетскую возлюбленную новыми вороньми глазами. В них замерло восхищение и, казалась, испуг.
- Да. Уаджет была мне подруга. Сейчас мы, бывает, ещё общаемся.
Сердце у неё благородное. Друзей она не забывает никогда.
Но никогда и не прощает врагов.
Никомими забрала чашечку из рук Зиии и передала маленькому
мсье в панаме. Он стоял у её плеча. И он имел вид всё-на-свете-знайки.
- Фараоны носят её изображение как корону, - пояснил мсье египтолог на чистом русском.
***
- Здесь никто не объясняет, что происходит.
- А с чего ты взял, что здесь что-то происходит?
Черно-рыжая, Серж, Ян Сан и я расположились в тени полосатого тента одурманенные «чарующим ароматом свежеизжаренных кофейных зёрен Гватемалы» (рекламный плакат за чалмой Хоттабыча). Дополнительный
кофе организм уже отказывался принимать, так как будучи приготовленный столь древнеегипетским способом, он вмещал в себя столько атомов кофеина, что его хватило бы на создание параллельно-кофейной Вселенной внутри отдельно взятого мьсье.
Первая реплика принадлежала мне. Вторая черно-рыжей.
Третья реплика должна была звучать примерно так:
- В таком случае, что здесь делает эта великая туча народу?
Но произнести её, стало быть, некому.
Серж молчал, Ян Сан ногой качал.
Остальные разбрелись по «Египту».
- Хочешь понять, что здесь происходит, спроси вон того господина, - черно-рыжая качнула чёлкой в сторону кресла с трафаретом «египтолог-консультант», откуда высовывалась полусонная панама египтолога.
- То что здесь происходит - не происходит нигде, - сразу отозвался мсье египетский эксперт по-русски с твёрдым питерским акцентом, и помахал тропической панамкой, - и имейте в виду, - продолжил профессор Столетов, - а это был именно он, что стало абсолютно очевидным только при снятой панаме, - что мой проект заключается не в том, чтобы кого-то обмануть средствами кинематографа, а именно в том, чтобы казать правду! Если позволено мне будет.
- Профессор Столетов! Вы ли это!?- воскликнул я, решив, что плевать мне и на пафос профессорской речи, и что выгляжу я князем Мышкиным, - вы-то, что вы здесь делаете?
- То же, что и все. Я вам просто кажусь.
- Профессор, дорогой, прошу вас, не надо шутить.
Иначе я поверю, что вы тут все инопланетяне.
А это уже совсем другое кино.
- Да, - спокойно ответил Столетов. - Инопланетяне. А как ещё?
Мы - в той же мере, что и вы. Ибо находимся на той планете, которая изначально не нам принадлежит. Вы постигаете?
Профессор подвигал кожу на лбу, словно обдумывал шахматный ход,
и пробурчал не вполне разборчиво:
- Мы не вполне здешние. Не в полной мере. Понимаете? Мы гости.
Но я всё расслышал. Вполне. И разглядел справа от трёх пирамид,
в служебной зоне, на четырёх столбах покачивалось и зловеще поблескивало железное яйцо профессора Столетова.
В сказке о мёртвой царевне фигурирует хрусталь.
В этой сказке – звенит сталь. Нержавейка.
***
- Что есть этот мир? Этот мир, согласитесь, не более,
чем наша святая вера в этот мир. Что скажите?
- Простите, вы сейчас о каком мире?
- Прощаю. Я знаю только этот мир. В котором, худо-бедно, трепыхаюсь уже сто первый годок. И всё никак не надоест!
А вы знаете другие миры, молодой человек?
- За всю мою жизнь сподобился встретить только этот мир, - ответил я запинаясь, ибо окружающий в данную минуту мир наводил на мысль о его незаконченной, черновой версии, забытой Создателем в сложной файловой
системе Мироздания.
- А сколько вам, извините за откровенность?
Тридцатник есть?
- Разумеется.
- А если я скажу вам простую вещь: вам не тридцать лет.
- Тридцать два.
- Вам, как минимум, тридцать тысяч лет!
- Вы считаете от инфузории туфельки?
- Если от туфельки, то выйдут все двенадцать миллионов.
Неплохо сохранился, - ухмыльнулся Столетов, напялил панамку и достал трубку.
Стаж курения 82 года! Если продавали с 18-и. Кремень!
- Есть авторитеты, - продолжил профессор, распространяя аромат трубочного табака с вишневой ноткой, - которые утверждают, что возраст мира не превышает всего-то пяти тысяч лет до рождества Христова. Вы верите авторитетам?
- Верю, - буркнул я, - но не всем и не во всём. Днём я вообще ни во что не верю.
Ночью совсем другое дело. По ночам я сплю.
- И это правильно! Прибавим две тысячи, округлив для ровного счёта, получаем семь. Кстати, Дарвин не отрицал божественного происхождения человека. Эволюция – как реализация Божьего Замысла, так он считал. Но вопрос в следующем: в том, что на Земле мы гости. Званые, не званые - не столь важно!
Много званых, да мало избранных. Но!
Мы здесь не единственные. Мы, как минимум, четвертая эволюция на этой планете. И самая молодая, самая варварская эволюция. Вы понимаете меня?
И ей, в самом деле, пять тысяч лет - плюс минус.
А Земле матушке, по грубым подсчётам, четыре с половиной миллиарда натикало.
Понятно, жизнь на Земле была не всегда.
Но, уверяю вас, времени было предостаточно.
Споры жизни носятся по космосу. Залетят туда – нет условий, засохнут. Залетят сюда: влажно, тепло; мощное магнитное поле – радиация умеренная.
И пошло- поехало. А потом хлоп! И все заново.
Мы с профессором сидели под полосатым тентом.
Рядом, бросив на «землю» туристический коврик,
задремал бариста, подложив под бритую голову чалму.
Подошел мсье Андре. Он имел столь сложное выражение лица, что сразу стало ясно, что взятые обязательства ему выполнять совсем не просто. И он чувствует себя как хоккейный вратарь, поставленный в футбольные ворота.
- Мсье Столетов. Какие у вас есть планы? - дальше разговор вёлся на французском.
И я счел возможным не вникать в детали проблем, которые и на русском то умом не обнять, косой саженью не измерить, на мерине не объехать.
Я отправился исследовать площадку. Так сказать, прогулка по берегам Стикса. И вот какая странность:
реки то не было, а вот ощущение большой реки – было!
Местный Стикс то ли высох, как Арал, то ли ушел под землю, как Введенский канал.
Но он оставил по себе память и печаль.
И вот почему. Подпертые брусьями, стояли в ряд готовые
к спуску на воду ладьи, штук сорок. Напоминали египетское речное судоходство времён царства Аменхотепа. Отсутствие реки на съёмочной площадке
не такое уж редкое явление. Воду научились рисовать
и оживлять при помощи хитрых компьютерных программ.
И это понимал даже я, выходец из страны,
в которой снег, тем более воду рисовать никому бы
в голову не пришло. Этого добра никакими санкциями
не отнимешь. И за границу не продашь.
Хотя, как знать! Как знать.
Одна ладья была на приподнята на высоту человеческого роста над землей при помощи конструкции типа стапелей с системой качалок и противовесов.
Чтобы раскачивать лодку, изображать волнение! – смекнул кинематографист и взялся руками за борт судна.
Оглянувшись, надавил и толкнул. Лодка резво качнулась,
как люлька детской коляски. Поколебалась и замерла.
Из-под полога, устроенного внутри ладьи показалась голова красотки в объёмном чёрном парике, украшенном колпачком. Я успел спрятаться за бортом.
Египтяночка, матерясь по-русски, выпрыгнула из шатра на палубу. Увидела меня, делающего вид, что я сегодня в бескомпромиссных поисках своей хаты с краю, рассмеялась. Пригрозив пальчиком, сделала несколько танцевальных движений, при которых голова с париком оставалась на месте, а основную хореографическую работу выполнил пупок.
Не сделай она этого, я бы никогда не узнал Никомими. Египтяночка в её исполнении меня прямо так за душу тронула, что я невольно взгрустнул на тему несправедливо разделённой любви и состоявшейся с грехом пополам дружбы. Никомими смеялась
и показывала пальцем вниз, где в днище ладьи был прорезан люк и приставлена лестница. Она была в шатре одна.
***
А в это время.
В это время вулкан на острове Ява изрыгал новые и новые залпы дыма, огня, пепла и другой материи, которая миллион лет клокотала в недрах Земли и теперь вот, нервы сдали, весь праведный гнев - гнев, о богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына - вырвался в виде атомного гриба, достиг стратосферы и потек по планете, создавая прецедент для человечества.
Что атолл Бикини?
Атолл Бикини букашка!
Полет лайнеров был приостановлен по всем направлениям на неопределенное время.
На площадке под Парижем же действовали иные законы.
Законы гравитации, к примеру, если не были отменены, то в значительной степени смягчены. И каждый работник площадки нёс на себе груз, который в обычных условиях потребовал бы подъёмный кран или, по крайней мере, трактор с ковшом.
Здесь же я смог без усилий перепрыгнуть через небольшой Гранд Каньон, трещину в местном желто-ванильном реголите, в которую мог бы улететь железнодорожный вагон с 54 пассажирам, если вагон плацкартный.
Но, увидав, как рабочий, с внешностью Лучано Повороти, перелетел с куском декорации на тот берег, и я взял разбег.
Полет продолжался так долго, что я успел про себя посчитать до двенадцати.
И, в принципе, напрасно так разогнался, так как не рассчитав баллистику,
я прикабелился на кучу шнуров и электрокабелей осветительной аппаратуры.
И, признаться, меня только в первую секунду озадачил пролёт упитанного рабочего по над пропастью безо ржи.
После мягкой посадки на клубок анаконд, в последний миг прикинувшийся осветительным кабелем, я увидел, как над головой перепархивают двое других рабочих, которые пользовались большими китайскими веерами,
из цветной бумаги и бамбука, как крыльями.
Американцы! Братья! По уму, разуму и неразумности!
Весь мир безусловно поверил в полёты Аполлонов,
от 11-го до 17-го. Включая аварийный 13-й.
Поверил! Так как это исключительно вопрос веры
в красоту и величие человека разумного.
Дураки те, кто не верит в лунную миссию! Я - верю!
Потому что при всём том, что ракеты были ненадёжны, компьютеры НАСА слабее в 10 раз, чем то устройство, на котором я это пишу, а радиационный пояс Ван Аллена беспощаден к живым существам, вы были хороши в своих бело-айсберговых одеждах!
А по возвращении ступали на палубу авианосца как ангелы, с улыбкой на красивых мужеских лицах! И исполненный здорового юмора радиоэфир!
Но куда как проще было бы снимать всё здесь, под Парижем.
Мы бы все равно поверили!
Проблема памперсов здесь исчезает сама собой.
Атмосфера пригодна для дыхания и для парения.
Кофе отличный. Латинский квартал под боком.
Велком to Paris, господа астронавты и кинематографисты!
Не все ли равно, как выглядит правда вне экрана телевизора или монитора бомбометания в кабине Rockwell B-1 Lancer?
Пабарабану!
***
Я ляпнул, что Египтяночка была в шатре одна?
Выдал желаемое за действительное в непростительно опрометчивой форме! Сгоряча!
Пока кинематографист, в предчувствии неги, приподнимался надо всем земным по ступеням приставной лестницы, он явственно обонял запах оглушающе-благородного парфюма; в трюм он перешагнул, играя обеими трепетными ноздрями, но перед тем как ступить в сень полога, кинематографиста постигло великое просветление:
это были духи Emperor! * С просветлением пришло и великое разочарование.
Спутать эти духи с чем-либо мелкотравчатым из duty free было не возможно.
И кинематографист задержался на стороне света.
Не сделал шаг вперед, но сделал два шага назад.
____________________________________________________
* Emperor - Император (фр) – тёмные ноты парфюма на основе композиции эфиров мускуса, кедра, ветивера, разоблачат тайную связь владельца с его животным началом, но не отменят образ благородного мужа, рыцаря Прекрасной Дамы.
Ибо навстречу кинематографисту взошел сам господин консул.
Консул республики Гватемала!
Он отбросил полог шатра и я услышал знакомое:
LIBRE
SOBERANA
INDEPENDIENTE!
Египтянка исполняла танец «я валяюсь со смеху».
Внутренний голос кинематографиста готов был совершить тайную сеппуку.
Но объятия консула и мягкое - buenas tardes, Pavel Ivanovich - показали, что он максимально дипломатично приемлет любой расклад, включая prosak и прочий Fuerza mayor.
Форс мажор был налицо. На лице у Pavel Ivanovich отражались попеременно, то чувства, то мысли. Одно только то, что господин консул был весь
в чёрном - в высоких, из под чистильщика, сапогах; в чёрном приталенном кителе, чёрных галифе – уже наводило на мысль, что он, пожалуй, и есть тут самый главный, что он зрит в корень и извлекает суть, будто мы для него стеклянные сосуды, полные не переваренных чувств.
Мои сложные мысли это подтверждали.
И если на Фонарном переулке обличье господина консула только слегка намекало на сходство с капитаном Немо, то в этой пещере чудес он был настоящим чёрным адмиралом. Или самим Верном Жюлем при исполнении.
***
- Положено говорить в таких случаях, что я сожалею, что ваши планы разрушил вулкан на острове Ява. Но, в то же время, я искренне рад, что с вами ничего плохого не приключилось, что вы добром здравии и мы встретились здесь, под Парижем.
- Под Парижем - в самое яблочко!
- О, да! Здесь мы сможем легко пережить любые катаклизмы! Вы не находите, что здесь легко дышится, легко движется? Прошу вас! – и консул аккуратно тронув мой локоть, провел в шатёр, Прошу вас! – и консул аккуратно тронув мой локоть, повел в шатёр вслед за прошмыгнувшей вперёд нас Египтяночкой.
Что мне пришло в голову, пока я располагался на пёстрых подушках?
Что фильм Стенли Кубрика «С широко закрытыми глазами» начинался так мило - Николь Кидман, подобная соблазнительной водоросли в прозрачном ручье - а чем кончился!
Шатер был изнутри изрядно больше, чем снаружи.
Какой-либо-нибудь-кое угрозы для жизни я не увидел.
скорее наоборот. Мирная обстановка, богема.
Консул покачивал головой, улыбался и благоухал.
Мы сидели на подушках и наблюдали, как гример, с внешностью евнуха, заканчивал египетский грим Никомими, пардон Египтяночки.
Он приделал ей что-то вроде бороды.
Прошелся кисточкой и причмокнул, типа - загляденье девочка! Никомими повела плечом.
Евнух схватил воки-токи, который всё это время шипел, и сквозь шипение переругивался мужскими и женскими голосами, с надетыми на нос прищепками,
и он сказал в рацию что-то вроде:
- On commencer. La deesse est prete**.
__________________________________
** Всё в порядке. Богиня готова. (фр)
И мы сошли с корабля.
Съёмочный бал начался.
Судя по декорациям - строго по мятой бумажке.
И так, с бумажкой в кармане, я продолжил ознакомительную прогулку по желтой луне, попутно вспоминая название этой фильмы, в котором фигурировала именно жёлтая луна и, сколько помнится, синее солнце. Название цветное, умеренно-бессмысленное.
Издали я видел, как движется полуодетая массовка,
как несут на плечах открытый паланкин.
С двух сторон паланкина добросовестные рабы колышут навес от «солнца», стараясь попадать в ногу с носильщиками. На осветительных пилонах пылают софиты. В паланкине, гордясь прямой осанкой, покачивалась египтяночка.
Процессия останавливается у архитектурного сооружения, напоминающего триумфальную арку или что-то подобное в египетском вкусе.
Паланкин аккуратно спускают с голых плеч на землю. Отсюда не разглядеть лиц, но на месте лица египтянки проступила черно-рыжей масти мордочка богини Бастет.
Репетиция - догадался я, так как в пространстве кадра сновали гримёры, костюмеры, реквизиторы и прочий специальный люд, для атмосферы праздника, одетый по моде Аменхотепа IV
***
Пожалуй, самое сложное было изобрести колесо. Ибо оно не встречается в природе
А так же нож, вилку. И штопор. Очки. Телескоп. Компас. Бумагу. Шариковую ручку. А всё такое прочее: реактивный истребитель, ракеты воздух-воздух, центральное отопление, рентгеновский аппарат - суть ценности вторичные!
Гранфаллоны* цивилизации, выдуманные гоминидскими** племенами для тёрок и раздоров вот в такой последовательности:
- центральное отопление (устроили себе хорошую жизнь)
- реактивный истребитель (отобрать хорошую жизнь)
- рентгеновский аппарат (если сбит, но выжил).
* Гранфаллон - ложный карасс. "Если вы обнаружите, что ваша жизнь переплелась с жизнью чужого человека без особых на то причин, этот человек, скорее всего, член вашего карасса" Курт Воннегут.
** Гоминиды (лат. Hominidae) — семейство приматов, включающее людей и больших человекообразных обезьян.
Перелетев на противоположную сторону Гранд Каньона, я продолжил двигаться в направлении, которое показалось мне наиболее привлекательной с точки зрения
познания самого себя. То есть, куда глаза глядят.
Прыгая лунным скоком шагов двести, я удалился от площадки, пожалуй, на километр. Каждый шаг был отсылкой в период пубертата и отзывался чувством, которое переживает почти каждого юное, на рубеже детства, существо, когда он юн, влюблен и предмет его счастья в этот раз не отвёл своих глаз, когда и он не успел отвернуться; или просто день выдался счастливый,и наступив на монетку в 10 копеек, рядом обнаружишь целое богатство в медных и серебряных монетах, и теперь они благостно позвякивают в кармане.
И шаг твой делается всё пружинистей, всё легче, сила в икрах всё искристей, и настаёт миг, когда вектор твоего счастья готов приподнять тебя в воздух поперёк всякой Ньютоновой силы и ты в этот момент своей жизни невесом и стопроцентно бессмертен.
А счастлив ли? Возможно ли в юности счастье? когда у тебя, к примеру, есть всё, и ты круглый, практически без изъяна, и самое лучшее, самое желанное, да и сами желания – всё это впереди. И слово пенсионер связано только с благородным намерением перевести старика на другую сторону улицы,
где батон на 2 коп. дешевле, а кефир на два дня свежее.
А вот и нет! И ещё раз – нет!
Или, нечто подобное испытывал Заратуштра, сверх человек, супермен, селебрити, сбегающий с высокой горы? - Допустим.
Но что тогда есть человек?
В поисках ответа я продолжил совершать ужимки и прыжки, добиваясь известного разнообразия тем, что в полете принимал известные хореографические позитуры, напоминая со стороны краба-прыгунка с галапагосских островов.
Так, упражняясь в аттитюдах и арабесках, нисколько не прячась, я продвигался семимильными шагами-прыжками по ванильному пейзажу, то взлетая на пригорки, то углубляясь в складки «лунной» местности. Съёмочная площадка с осветительными приборами и массовкой порой исчезала, и так же нежданно-негаданно обнаруживалось совсем рядом, наводя на мысль, что отрекайся - не отрекайся, а Луна, как и Земля, круглая снаружи и изнутри.
И наказывать, сжигать за это уже некого и некому.
Или не очень то и хотелось.
Тем временем стремительно вечерело. Ещё по прежним посещениям я помнил, что день на "луне" раза в два короче, чем на поверхности Земли. Но и ночь не столь темна, сколь похожа на негативное своё отражение. К примеру, реголит из жёлтого превращался в голубоватый. И никаких вам звёзд. Звезды видны исключительно при лучах восходящего неизвестного и невидимого светила. И не как явленные звезды, а как необъяснимое сияние Вечного Космоса.
Где-то под Сорбоной и вокзалом Монпарнас. И всегда ровная температура. Не холодно, не жарко, не сухо, не влажно. И, похоже, барометр здесь страдал бы остеохондрозом от малоподвижности.
Достичь «края луны» шанс был велик, но я не смог им воспользоваться по ряду причин. И главная - это встретившийся мне на пути бронзово-мраморный артефакт, сильно напоминающий уличный спуск в парижский метрополитен - точная архитектурная копия метрополитена на аvenue Gambetta.
Жизнь кинематографиста рюс как вкопанная стала на паузу – в который раз! – и причиной тому послужила бронзовая фантазия Эктора Гимара.*
Ибо не мог же кинематографист равнодушно проскакать мимо изысканно оформленного портала в иное измерение, вероятнее всего представляющее самое дно жизни. Или иную, лучшую жизнь на нижеследующем этаже вывернутой наизнанку башни Брейгеля мужицкого**.
___________________________________________________
* Hector Guimard - французский архитектор, создававший надземные входы станций парижского метрополитена в стиле art nouveau. «Причуды Гимара» до такой степени впечатлили парижан как сторонников, так и хулителей Гимара (а их было немало), что модерн в Париже стали называть не иначе, как «стилем гимар», или «стилем метро». В 1929 году Гимар получил орден Почётного легиона.
** Имеется в виду известная картина Питера Брейгеля-Старшего «Вавилонская башня», 1563. Музей истории искусств, Вена.
- Куда же ты, милый? - взмолился внутренний голос кинематографиста, уже приготовившегося свершить ошибку 404 - шаг безумца, не требующий ни проездного билета, не визы, ни справки о здоровье, а только лишь безрассудства и молчаливого согласия Hector Guimard.
В ответ рука кинематографиста машинально нырнула в карман, чтобы нащупать жетон метро – право на законное перемещение в пространстве и времени.
Но в кармане взывал к благоразумию смятый лист сценария, а в другом упивалась типографской вседозволенностью сотня долларов, заначенная для нечаянной встречи с А.Кински. И кинематографист рюс отступил назад, отступил без боя.
Из подземки тянуло тёплым машинным маслом и знакомым парфюмом Emperor.
И едва различимо, в унисон звону в ушах, из этого тайного выхода из валгаллы защебетала неземная мелодия зингшпиля Die Zauberflote.
ЧАСТЬ 6
http://proza.ru/2022/07/20/1184