В плену агоний 2

Круамаг ей не обрадовался. Но и не опечалился. Круамаг ее просто не заметил.
У него постоянно обитали те, кому требовалась крыша. Приходили, уходили. Кто способен был – помогал, кто мог заплатить – платил. Круамаг все принимал как должное.

Не так давно к нему прибился худющий, лохматый подросток, который, в свою очередь, приютил в одном из темных углов лачуги облезлую собачонку. Оба они недоверчиво косились на Айю, но выгнать ее за дверь право имел только хозяин. А Круамаг молчал.

Он думал и думал о чем-то, кутался в свою отрешенность, как в волшебный плащ, укрывающий от холода, голода и всех невзгод мира. Мыслями он был совсем не здесь и возвращался в лачугу только тогда, когда непрошеные  гости призывали его к ужину из рассыпчатых камней. Мальчишка собирал их в горах.  Где-то там, среди скал рос каменный «хлеб» - гроздья съедобного пористого известняка. Айя запекала эти ноздреватые кусочки гор в золе костра, который разводили под равнодушно-гостеприимной крышей.

Ужин проходил в тишине – в хижине Круамага умели ценить молчание. Оно избавляло от ненужных признаний, от обещаний, обязательств, от обманчивых надежд, от всего неискреннего, наносного, ложного. Под крышей Круамага  жила не семья,  но  союз одиночеств, уважающих в каждом святость его тишины.

Поначалу Айя отсыпалась. Видно, нужно было освободиться от одурения привычной усталости. А потом в ней возник тревожный зуд  вины:  не привыкла столько бездельничать. Кроме недолгой возни с вечерним костром занять  себя было абсолютно нечем. Но многолетняя привычка ценить себя за объем проделанной работы - а за что еще, кроме полезности, можно себя уважать - раздергивала безмятежность на самоупреки,  давила неустанным чувством тревоги: что-то нужно делать…  что-то нужно делать…

Она выходила из прокопченного тепла  в неприветливый мрак сырого предгорья, но и там ее никто не ждал, и осознание своей  невостребованности бередило тоску давнего сиротства. Безмолвствовали горные громады. Молчало разбросанное по ущелью поселение в холодных объятиях бесстрастных исполинов, уходящих вершинами в вечную ночь.

Постепенно Айя   привыкла к тому, что можно жить, обходясь минимумом обязанностей, ведь не страдала же она оттого, что в лачуге Круамага обходилась минимумом удобств, минимумом еды, минимумом тепла, по-настоящему жизненно-необходимым минимумом.

Зато свободного времени у нее теперь оказалось   по максимуму. Немало дней провела она уже в этом месте, но до сих пор не имела возможности вглядеться в мир, который ее окружал. Турана – так называлось место, куда забросила Айю последняя ее агония. Мир, ограниченный пределами небольшого поселения, упрятанного в мрачном ущелье среди равнодушных вершин.

Сурово-пыльный запах скал, неряшливо подрезанные проймы каменных арок, зубчатые  волны горных хребтов и непролазная, нескончаемая ночь, - то, что вокруг. А изнутри – строгая размеренность обязательных действий и запретов в обмен на несомненность воздаяния. Воздаяние - как утешительный приз, как гарантия торжества справедливости. Самый лучший из всех миров, которые прошла Айя в череде агоний. Но даже он, самый лучший, был безнадежно лишен солнца. Кто хотел света, разжигал огонь из горючего горного камня.

 Горы согревали, горы укрывали, горы кормили. Горы судили и вдохновляли и, не имея никаких богов, жители Тураны  взывали к бесстрастному великодушию гор, признавая их несомненное могущество и право распоряжаться судьбами.

Те, кто не знал иных миров, не знали и тоски по солнцу.

Но Айя знала. Подремывая у огня, она представляла себя на пляже, под теплой паутиной солнечных лучей. Это значило, что рядом вздыхала река, лениво шевеля  волны, а солнце рассыпало по воде  мозаику  слепящих  бликов, влажно серебрилось в прищуре ресниц.
И, конечно, в безмятежный этот, искрящийся покой вплывал на своей лодке Антон и улыбался, радуясь, что  видит  ее  и волнуя бесхитростным своим обожанием.

 Айю  звали тогда по-другому, имя забылось в череде других, каждый раз новых, но ее это не беспокоило. Главное, что не забылось солнце и не забылся Антон, потому что воспоминание  о первой, такой счастливой, настоящей жизни было единственным, что освещало Айе жуткий мрак последующих.

Айя запрыгивала в лодку, и Антон греб к их любимой заводи, увлекая в таинственную сказку с тенью печальной Аленушки на берегу.
 Казалось, беспокойная речная вода   сунула однажды  свой  любопытный  нос  в рукав под   сомкнувшимися кронами деревьев, и, попав в зачарованное  царство русалок и фей,  навсегда осталась в затоне, перетекла в темную амальгаму спокойного, царственного зеркала с затейливой рамой прибрежных водорослей. На поверхности безупречной глади круглые кораблики листьев кувшинок ожидали свою Дюймовочку, а между ними то здесь, то там, вздымали зубчики башен крошечные сияющие замки водяных лилий.  Цветы вызывали какое–то двойственное чувство – и красивы до самозабвения, и совершенно не похожи на цветы – фарфорово-мясистые резные  чашечки  на длинных темных шнурах, протянутых в мохнатую глубину. К тому же их бдительно охраняли водяные, покачивая скользкими, грязно-зелеными бородами…

- Айя… - кто-то звал ее у порога темной лачуги, безжалостно вырывая из солнечно - зеленой сказки.

Азиза? Ну конечно, змеинокосая  Азиза. Пришла убедиться, что у бывшей мачехи все в порядке. Молодец девочка, знает, как обращаться со своим чувством вины. Появилось – не копи и не прячь от себя. Или повинись, или отбрось, если считаешь, что права. Ведь наполовину-то ты уж непременно права! А два человека – уже две правоты.

- Я соли принесла…

Азиза протянула горшочек, и Айя бережно его приняла. Соль в лачуге Круамага имелась, грубая горная соль. Но Айя ни за что бы не стала отказываться от подарка Азизы:  понимала, как велико было желание несостоявшейся падчерицы сделать для нее что-нибудь хорошее. Хорошее для других – главная радость человека. Кто прочувствовал это, кто понял, насколько  правильнее  не к себе тянуть, а от себя,  того судьба уже в обиду не даст.

 Она проводила Азизу до тропинки, смутно прорисованной  в сумраке черного дня, и, помедлив, негромко окликнула ее, остановив уже возле поворота за скалу. Решилась все-таки спросить, наконец, о том, что насторожило ее тогда, на скользком полу кухни Саваэля:

- Ты говорила о натюрморте… - нелестным эпитетом   дополнять его  Айя не стала. – Откуда ты знаешь, что такое   натюрморт? В Туране нет ни живописи, ни художников.

Азиза  фыркнула и резко вздернула свои косы, поспешно скрываясь за пузатым выступом. Эхо растрепало утихающую дробь торопливого бега и погрузилось в дремоту, сливаясь с тишиной.

Айя  грустно покачала головой, но окончательных выводов сделать так и не решилась. Она всегда считала, что дети Тураны рождались именно здесь. Дети! Неужели они тоже жили когда-то в других мирах? Неужели и дети приходили сюда через агонию? Что за страсть могла  превзойти силу детской чистоты и толкнуть к  агонии? А Азизу она знала не меньше года  и всегда считала родной дочерью Саваэля.

Впрочем, кого только не собирал Саваэль на своем подворье! Множество  жен, детей, приходящих работников, должников… Не покладая рук,  денно и нощно трудились они  во дворе, в доме, в хлеву, в теплицах и погребах огромного хозяйства Саваэля, которое кормило десятки ртов, но и сил требовало все больше и больше. Перед Айей, работавшей на кухне, оно представало рядом огромных чанов, чьи раскрытые, исходящие паром, драконьи пасти были ненасытны. С утра до вечера в них нужно было закладывать продукты, чистить, мыть, резать и вновь закладывать. Чаны давились, жадно глотали и чавкали, разбрызгивая варево. Эта жадность передавалась едокам, распоясывала аппетиты до одышки, вскармливала зависть тех, кому могло показаться, что их обделили.

Отсюда, со стороны, было ясно видно:  богатство Саваэля не просто поработило его домочадцев. Это богатство пожирало время и свободу всех, кто ему служил. Оно высасывало легкость и беззаботность даже из детей.
Собственно, богатство редко кому доставляет радость. Потому что богатство чаще пользуется хозяином, чем хозяин им.

Продолжение
http://proza.ru/2024/05/07/775