Охота за ланцетником

Проснувшись на груди не случайно не опознанного Бога с фотографией сдавленной твоей в обнимку, я набрал телефон любимой кошки: место ей сейчас, должно быть, в аккурат посередине золотой пагоды рассвета; и сидит она на своём расчудесном подоконнике и моргает от света. Какое сегодня небо красивое, а толку-то…
У женщины той были пятнистые глаза и хищные мысли. Иногда мысли становились настолько хищными, что раздирали противника в мелкие кусочки на любом расстоянии. А некоторые ещё и с особенным издевательским воркованием бежали вслед и отстреливались выразительными обертонами риска. Дьявольщина, да и только.
Пострадавшего от рассвета лечили на подоконнике тенью от витой оконной решётки. Что же касается бильярда, то здесь он был неуместен прямо-таки по умолчанию. Особенно это знала, видимо, она, так как крутилась под ногами больше всех.
Картина же в тот день называлась «Бекон». Никакого, правда, бекона на ней изображено не было, да и вообще происхождение её названия было неясно, но объект уже с трудом отделялся от своего имени и представлялся теперь, самое большее, пятым зубцом на вилке. Тем более, что вчера картина называлась «Хризантема», и это помнили все; но в действительности, название опять-таки не решало ничего, надо ж понимать.
Рядом значился запасной отряд местной медсанчасти, молодая фельдшерица задумчиво прокалывала ладонь стальной иглой навылет, ланцет молчал и, в целом, был готов к побегу с поля боя вдогонку за ланцетником. Но тут экстерриториальные претензии неожиданно уладились, и охотники почувствовали себя обязанными друг другу, а потому пригласили всех на чай с французскими булками, и зачем-то начали плотоядно оглядываться на ладони фельдшерицы, затачивая об штаны финки. Не выражала эмоций, казалось, лишь одна игла, равнодушно ковырявшая ручную плоть молодого медработника.
Впрочем, вскоре всё равно все поняли, что она просто мёртвая, и принялись было за кошку, но тут принесли цветы и праздник надо было слегка раздуть, чтобы он оказался как бы в самом разгаре. Картина же тем временем стала называться просто «Благодать» и означать уже вообще что-то такое, что в никакие планы не то, что не входило, а вообще не учитывалось цветами палитры.
Запасной выход, конечно, своевременно перекрыли. Задыхаясь, он попытался выползти на улицу, но тут кто-то резко затянул верёвку (а это была именно она), и синусоидальные трепыхания, уже много лет раздражающие осиливающих дорогу, наконец-то преждевременно прекратились навсегда.
Предусмотрено было, как выяснилось, практически всё. Лампы, разумеется, своевременно погасили; тараканов и клопов вывели, несмотря на протесты; даже бабочек и тех не пожалели — срочно сократили поголовье и разжаловали обратно до гусениц. А вот про шиншилл и скарабеев почему-то ни гугу, и всё тут…
Вскоре закончились последние приготовления, и парад можно было бы начинать, если б старший санитар наконец успокоился и не спрашивал раз в полчаса о десерте и кофе со сливками, настоенными на слюне молодого Игги Попа. Неуместные физиологические подробности и вещественные доказательства этого дела всё никак не исключали самих себя, а это уже попахивало если не нарсудом, то суточными щами уж точно.
Выражаясь опосредованно, тотчас началась свара. Об Игги и, тем более, Попе забыли; разбили второпях на троих заварной кухонный чайник чистейшего гжельского серебра; прокаркали утробник, а четверопырню распорошили и зазябили до предела. Сразу, конечно, и чеканка подвела, и синица улетела, а суп прокис и перестал смеяться. С тем и остались, что Бог припас верующим для того, чтобы они могли щедро делиться с многочисленными неимущими атеистами в соответствии с принятыми нормами морально-процессуального кодекса великого баснописца Моисея.
На это, впрочем, свои средства были. Молодая фельдшерица, например, питалась внутренними соками, а водитель оной медикаментозной инотачки Владимир —модной супер-сигаретой «Игарка». Однако, и время шло, и нищие всё никак не проходили. Оставалось разве что немедленно запустить ланцетом в ланцетника или размотать до паскудного конца корабельный канат (а не «верёвку», как было сказано ранее). Однако, теория вероятности по-прежнему отказывала, и часы стояли на месте, невзирая на толчею у единственной амбразуры.
Кошка старательно прыгала через левое плечо, но всё как-то не обращала внимание, тем более, что занятие это было вполне беспокойным, как и написано в соответствующем духу и времени Уставе. Но столь часто, поочерёдно и с завидной регулярностью так бывает только в медицинских энциклопедиях, потому всё равно приходилось быть начеку.
И точно: не прошло и двух с половиной условленных отрезков времени, как косматая злющая сколопендра бросилась ласкаться к вкрадчивой позе бедного животного. Фельдшера стыли, не в силах исправить образ. Картина обрела зловещее название «Завтрак» и угрожающе повисла передним локтём насквозь. Даже ланцет перестал кромсать ланцетника на изрубленной в мелкий фарш ладони молодой фельдшерицы и застыл в трансплантации. Кипела туча, ждали грозы.
Ох, и напрасно же стонала несчастная кошка под массивным напором так называемого объекта! А все, ужасом застылые, так и стояли рядами, шатко прислонённые к своим естественным металлическим подставкам. В музее стояла редкая тишь, только мыши с достойным усердием скрипели хитиновыми доспехами недоеденных доисторических насекомых. А один-одинёшенек живой ланцетник ласкал свободной жаброй хвост безвременно усопшей от жестоких игрищ всех бестолковых, легкомысленных и преступно-халатных; и утро в окошке было всё зарёванное, как из пожара, словно медник постарался. Ох уж эти рассветы!
Я буду о тебе вспоминать, милая кошка, но только иногда. Мне, конечно, всё ещё больно, но это уже совсем не та боль. Поэтому, раз уж я ничего тебе не должен, ты уж не удивляйся, что я теперь реже буду ставить блюдечко со сливками к стиральной машине. Мёртвые кошки же не голодают, правильно?
В общем, ладно, остановимся на достигнутом. Пиши. Адрес знаешь, а если нет, то переспроси у настоятеля храма Третьих Ворот, мы с ним родня. Счастливо.