Meeting в Европе

        В один из выходных дней ехали мы троллейбусом в центр города, погулять просто. Жена разглядывала через окно пестроту улиц, а я бесцельно водил глазами по салону. Прошла девушка и остановилась у выхода. Я повернул голову в её сторону. Жена тоже отвлеклась от окна и мельком глянула на девушку.
        Благоверная моя с лёгкостью свойственной большинству женщин одновременно следила за тем, что происходило вне троллейбуса, и успевала контролировать моё любопытство, глядя на отражение в стекле.

        Она напрасно беспокоилась – девушка была никакая. Серая такая мышка. Бёдра узковаты, грудь – так, в общем. Ну, талия, вроде. Джинсики – у нас тут полно турецких товаров. Кофточка с какими-то расплывчатыми цветами и нелепыми рюшами на рукавах.
Прямые, тёмно-русые волосы собраны в хвостик простой матерчатой резинкой, тёмно-карие глаза отнюдь не оттенялись ресницами, про которые в телевизоре талдычат - «Ведь ты этого достойна». Губы неяркие. Грима на лице я не заметил.
        Нет, девушка была решительно непривлекательной.

       Взгляд всё-таки зацепился за что-то и не отводился никак. Обычная деревенская простушка, ну, что в ней такого… Уставилась неподвижно куда-то в пространство. Видно что стеснительная, даже боязливая, наверное.
        «Маски на ней нет! Вот оно в чём дело, - порадовался я собственной проницательности. - Естественная и открытая. Не умеет вести себя как городские».
        Мне стало абстрактно жаль девушку – ведь задолбают же в наше-то время. Бедная девчушка. А женой она была бы хорошей, это точно. От неё слова кривого не услышишь. И снисходительно стал представлять, как это было бы.

        Любила бы меня беззаветно, скрывая свои обиды. В доме всегда было бы чисто и вкусно пахло. Безропотно превозмогая тяготы беременности, родила бы двоих детей - мальчишек, чтоб мне угодить. Проводила бы с ними бессонные больные ночи. Приходила бы в мои объятья, не считаясь со своим желанием отдохнуть. И до слёз радовалась моим редким подаркам в виде недорогих букетов.

        И, главное, никогда бы не упрекнула меня в том, что мало зарабатываю, и даже не намекнула обычным женским: «Ой, вчера такую кофточку видела!». Всегда была бы удовлетворена доступными радостями жизни, и с гордостью рассказывала бы о них своим родственникам, которых благоразумно держала бы на некотором отдалении от меня.
        И потом, в средине жизни, когда я начал бы, наконец,  прилично зарабатывать, и она впервые посетила бы салон красоты, или как их там – так вот, тогда бы я ещё раз с гордостью убедился, с какой драгоценностью мне довелось жить, и как завидно отличается она от своих сорокалетних сверстниц – всё такая же стройная, с правильными не расплывшимися чертами лица. И ведь умница какая!

        Я уж так размечтался об этой чудесной девушке, что в сентиментальности даже проводил себя в последний путь, представляя, как она будет бессменно дежурить у моей постели, скрывая от меня правду о моём умирающем теле, и улыбаться, улыбаться мне сквозь слёзы. И проживёт после того недолго, не умея быть в одиночестве. Славная моя девочка.
«Вот такие простые и святые женщины составляют истинное счастье мужчины», - открывал я себе мудрость жизни, несколько умиляясь.

        Искусственное, на пустом месте возникшее, чувственное состояние, в котором я оказался, неустойчиво, легко уязвимо, и мы склонны обижаться на несправедливость судьбы авансом, не дожидаясь её реальных превратностей. Это произошло и со мной. Я с грустью подумал, что судьба девушки может, и скорей всего, сложится совсем не так. Вдруг ей не повезёт в жизни. Вот и я уже не молод, чтобы составить ей партию (уж совсем понесло меня). Да и женат, причём, примерно, на такой же.

        А она выйдет замуж за какого-нибудь деревенского, и они будут долгие годы ютиться в комнате общежития для малосемейных с теми же двумя детьми. Муж её будет пытаться заработать какие-то деньги, а потом начнёт потихоньку запивать неудачи водкой, и уж не остановится. А кончится тем, что они уедут в деревню, к родителям и будут мыкаться там, в беспросветной нищете.
        Наконец, совсем отчаявшись, она, по совету «добрых» людей, и глядя на других сельчан, поедет в «Европу», и чёрт его знает куда попадёт. Будет мучиться там, глотать тайные слёзы и отсылать домой эти чёртовы доллары для детей, которых на время приютит сестра или ещё кто.

        И это ещё неплохой вариант; хорошо, что румынский язык похож на итальянский, испанский, португальский и даже французский. Хорошо также, что наши женщины намного привлекательнее европейских…
        Вот, стыдоба-то какая. Вон уже на рекламных щитах размещают душещипательные плакаты, призывающие женщин отказываться от сомнительных предложений разбогатеть в европах. Так и пишут: «Скажем нет трафику женщин».
        Эх, бедняжка…

        Тут троллейбус подкатил к остановке, и она вышла. С тоской в сердце, повлажневшим взором проводил я эту, ставшую уже почти родной, девушку. И, скосив глаза, удерживал, сколько мог, в поле зрения её аляповатую, но милую уже, кофточку.

        И мы поехали дальше. Но, не тут-то было: троллейбус вместо того, чтобы пересечь, в соответствии с маршрутом, центральную площадь, вдруг свернул в боковую улицу. Причина этого манёвра выяснилась тотчас же, как только в окнах открылся вид на площадь: вся она была заполнена людьми. Митинг, или акция протеста, или глас народа, или политическое шоу, или бардак - как кому.
Наконец, водитель внял требованиям пассажиров, остановил всё-таки машину и открыл двери.

        Тут надо сказать, что ещё со времён начала перестройки и первых акций протеста, в нашем городе установилась дурацкая практика в обязательном порядке перекрывать движение транспорта по центральной улице. Получалось, что очередные митингующие высказывали свой протест в первую очередь водителям троллейбусов и недоумевающим пассажирам. Не знаю, то ли поэтому, то ли вследствие собачьей работы, водители очень быстро политизировались и даже номера своих троллейбусов раскрашивали в три национальных цвета, так что уже с пятнадцати метров номера эти было не различить. В общем, их мало кто любил.

        Вот, примерно, в таком настроении, мы с женой вышли из троллейбуса и отправились назад, поскольку с самого начала планировали попасть на другую сторону площади, занятой теперь митингующими.

        Разумеется, митинг был несанкционированным. Разумеется, устроители митинга плевать хотели на запрет властей. Разумеется, власти никак не обозначали своего несогласия. Всё, как обычно.
        Митинги всегда устраивали крайне правые; обычно они собирали студентов и школьников, а также профессиональных «патриотов» и тех людей, что всегда готовы озаботиться чем угодно, лишь бы быть в стае, и не возвращаться к своим прямым обязанностям.
        Регулярность, с которой проводились акции протеста – все несанкционированные, но при полном попустительстве властей – наталкивала на мысль о прекрасном взаимопонимании сторон. Коммунистическое правительство нуждалось в оппозиции, чтобы, не сильно утруждаясь,  продемонстрировать западным кредиторам плюрализм и гибкую внутреннюю политику, а оппозиция, тоже не напрягаясь, отрабатывала средства… тех же кредиторов, которым нужно было показать своим налогоплательщикам результативность усилий в деле демократизации нашей, беднейшей из европейских стран. Игра была в самом разгаре, и горожане уже тихо смирились с постоянными  транспортными проблемами в центре.
Ясно, что ни правительство, ни оппозицию, ни кредиторов тоже было не за что любить.

        На площади, как и ожидалось, молодые - в основном - люди не без приятности митинговали: пили пиво из пластиковых стаканов, ели мороженое, курили, смеялись и не обращали никакого внимания на бородатого  трибуна, что взывал к народу с того места, на котором когда-то возвышался неизменный Ильич. Пиво, мороженое, сигареты и т.п. продавалось тут же с лотков. Весь мусор бросался на асфальт и это никого не шокировало. Митинг! Не до мелочей.

        Мы пробирались в толпе, держась подальше от группы митингующих, стоявших возле трибуны. Я не сильно боюсь наших нацменов, но не потому что такой уж храбрый, а потому, что народ наш незлобивый и не вспыхивает как солома. Однако раздражать их русской речью мне не хочется, а идти мимо и молчать – тоже как-то не в кайф. В общем, мы  поглядывали в сторону «непримиримых» с тем, чтобы исключить нежелательную взаимную озабоченность.
        Непримиримые тем временем скандировали «Долой коммунизм!», «Долой СНГ!», «Мы и Европа!». Они ритмично махали руками в такт, изобразив из пальцев пресловутую букву V. И среди них была… моя девушка. Скандировала и махала рукой.
        Я почувствовал себя обокраденным. Фу, какое неприятное ощущение. «Вот дурак», - досадовал я на себя. И, уже в её адрес: «Вот, … дура! Вырядилась тоже…». Теперь она не то что красивой, а почти уродиной показалась. А я-то думал! Расчувствовался…

        Перейдя площадь, мы устроились на террасе второго этажа в Макдональдсе, куда и собирались. Отсюда была хорошо видна площадь и всё на ней происходящее.
Если бы не пара десятков флагов и транспарантов можно было бы принять всё за праздничное гулянье. И действительно, яркая, по южному стремительная весна одела город в зелёное всевозможных оттенков, расцветила клумбы, раздела девушек, и залила всё мягким теплом.          Густая листва деревьев и кустов скрыла перспективу и разделила пространство на уютные площадки между белокаменными домами – город-то, в самом деле, белый.
        И трудно было совместить щедрую, ласковую заботу природы обо всех без исключения людях с этим митингом, с одержимостью, пусть даже она проистекает от безграничной и неистовой любви к Родине.
        «Ну, неужели они не могут поглядеть вокруг, - вопрошал я неведомо кого, - неужели уют нашего очень красивого по весне города не привлекает их больше, чем политическое пустозвонство? Почему же они не делают то, что делают миллионы юношей и девушек во всём мире, почему не сидят тут рядом, почему не гуляют в парке, не целуются? Зачем им всё это?!».

        Аргументированный спор с самим собой не трудно выиграть – я и выиграл, успокоился и даже попытался разобраться в собственном раздражении. Получалось, что я банально ревновал  девчушку - мою несостоявшуюся «судьбу», к митингу, к людям, что вовлекли её в эту дурость. Конечно, она была не виновата. Так сложилось. По городу ходили слухи, и никто не сомневался в их правдивости, что руководители некоторых школ и вузов вынуждали учащихся посещать митинги. «Куда же ей было деваться?», - я оправдывал её, ну и себя заодно – не мог же так глупо в ней ошибиться! Не дурак же.
        Мне стало смешно, правда весёлость эта имела оттенок злорадства. Без жалости подумал, что судьба девушки наверняка не сложится, что она всегда будет для парней не более чем товарищем по партии, и так ей, глупышке, и надо.

        Удовлетворившись пониманием ситуации, я отвернулся от площади и стал поедать американскую пищу быстрого приготовления, находя в ней даже некоторую вкусность. Не то чтобы мы любили ходить в Макдональдс, но иногда хочется сравнить и убедиться.
Всю жизнь я избегал категорических выводов и очень доволен, что мне не приходится, кривя душой, отказываться из каких-то надуманных принципов от американских гамбургеров, немецкого пива, итальянской пиццы, шотландского виски – мне всё это нравится не больше и не меньше остального. Мне даже ликёры нравятся, и цветочное вино, и французские булочки, и бананы – да все, пожалуй, нравится, также как наша водка, мочёные яблоки, чёрный хлеб, борщ… Я как-то не сразу въехал, что соседний столик заняла весёлая компания молодых людей. Застигнутый врасплох, боковым зрением притянулся к этим юным созданиям – конечно, среди них была она!

        Стульев у столика компании не хватило, и девушка сидела на коленях у какого-то парня. Я уже не мог отказаться от подглядывания. Девушка разительно переменилась. Волосы были распущены и мягко струились по плечам. Улыбка чудо как очаровательна, повеселевший взгляд порхал бабочками ресниц, тонкий голос был тих, изящная плавность рук… Чёрт, а ведь хороша же!
        Было видно, что парень, на коленях которого она сидела – это не просто знакомый. Девушка цвела, и старалась касаться его руками по поводу и без оного. И парень производил приятное впечатление, а качество кроссовок (тут я кое-что понимаю) и величина мобильника позволяли надеяться на благосостояние, по крайней мере, его родителей.
        Она заметила мой застывший взгляд, на мгновение свела брови, вспомнила, и легко улыбнулась мне… или себе, или своему парню, всему городу, всей Европе.
        Да и чем плоха эта Европа, в конце концов?

        Наконец, я не вытерпел и безразлично спросил жену, что она думает по поводу кофточки вон той девушки.
        «Это – последний писк» – ответствовала супруга с лёгкой мечтательностью в голосе.
        И я стал торопливо запивать кока-колой этот чёртов гамбургер.