одиночество

ФЛИРТ АУТСАЙДЕРОВ

Посетила тренажерный зал после трехлетнего перерыва. Оказывается, не все потеряно, и жить можно дальше. Мышцы не атрофировались, снаряды стонали, как боевые кони. Часа через два ковыляла по улице, расслабленно улыбаясь.
Когда увидела его, этого чудака в жокейских штанах, с дореволюционным зонтиком от солнца и в тюрингской охотничьей шляпе, опешила. Только вчера он выступал по ТВ, рассказывая о своей неиссякаемой потребности в эстетике. В его годы – в 85! – надо стараться украсить свою жизнь, превратить ее в произведение искусства. Мало создавать шедевры, надо самому ими стать – такова была программа. И  старик добился успехов. Построил крепость с амфитеатром у себя на садовом участке. Вместо помидоров и георгинов с укропом соорудил арену для собственных выступлений. Было интересно наблюдать, как он танцует фокстрот в одиночестве, сверкая благородной сединой. Вообще-то он лысый, но на танец всегда надевает парик, «чтобы не оскорбить даму».
Столкнувшись с ним наяву, продолжала улыбаться своим мыслям, но шедевр сразу зацепил меня. «Do you speak English?» – некстати спросил, так как я и по-фински говорю. Разозлилась и по-русски отвечаю, что еще как ду-ду, потом быстро на его родном ( дело в финском городе ), мол, как он догадался, что я иностранка, ведь еще рта не открыла? Аутсайдер пожал плечами и объяснил, что если эсквайр собирается на охоту, то он, естественно, говорит с прислугой по-английски.
Но тут и я решила показать свою образованность, язвительно заметив, что он не Дон Кихот, а я не Санчо Панса, хотя и толстая. Вдруг осеклась на последних словах, потому что увидела, как старик побледнел, приосанился, взор его покрыла печальная поволока. «Сейчас заговорит по-испански», – только подумала, и точно! Он взмахнул непринужденно длинными тонкими пальцами, полуприсел картинно и стал умолять принять в дар эту красную розу, которая по достоинству  украсит мои черные локоны. Если прекрасная из прекраснейших, то есть я, не будет благосклонна к его просьбе, он впадет в отчаяние и лишится разума из-за жестокости своей дамы. Если же он узнает, что я  когда-либо изменю ему, он с корнем вырвет все деревья в городском саду, замутит прозрачные воды нашего Ювясярви, поубивает всех туристов-пастухов, подожжет их хижины  и проделает тысячи других безумств, достойных вечного прославления.
Пришлось прицепить булавкой какую-то тряпицу на мою химию. «Подумаешь, будет бантик», – успокаивала себя, бредя с рыцарем под ручку. Нас обоих пошатывало. Его, видимо, от тяжести доспехов в виде зонта и шляпы, а меня – от мышечного стресса или переизбытка эстетики.

РУССКОЕ ПИСЬМО

Мы подъехали к старинному финскому хутору.  Желтело ржаное поле, раскачивались огромные сосны. Столетние роскошные ели охраняли избушку. Она была совсем обветшалой. Обыкновенная охра превратилась в модную краску цвета бордо, неухоженная  крыша - в черепичный мусор с моховой коростой. Лужайка была полна листвы, которая не убиралась годами. Ветки древнего крыжовника опустились до земли, образуя непролазные заросли побегов. Престарелые рябины уставились на нас вопросительно. Здесь жила Кайса. Она умерла в жаркий июльский полдень, старое сердце не вынесло зноя и духоты.

От Кайсы остались толстые альбомы с фотографиями и сотни поздравительных открыток, черная лаковая сумочка, изящное портмоне с мелочью, страховые и банковские карточки, рецепты, тонкие кольца, часики, золотая цепочка. Длинные белые волосы запутались в ней, и я не рискнула  прикасаться, осторожно положив назад, в сумку.

Покойница не имела семьи, ее имущество перешло к нам, близким родственникам. Среди прочего был и обычный полиэтиленовый пакет, завязанный узлом. Мне пришлось его открыть. Там были кожаные туфли без каблука, черные атласные чулки, шелковые панталоны, комбинация с кружевами, корсет телесного цвета с многочисленными крючками и кнопками, легкая шерстяная юбка и вязаная кофта. Вещи были в идеальном порядке. Кайса воспользовалась ими один раз, когда отправлялась в госпиталь.

Размышляя о чем-то своем, я  примерила ажурную морского цвета кофточку. Опустила руки в карманы и вдруг обнаружила аккуратно сложенную плотную  бумагу. Велико же  было мое изумление, когда увидела русские буквы! Они прекрасно были видны, хотя бумага пожелтела и протерлась на местах сгибов. Химическим карандашом было написано по-русски:
24 июля 1944 года
Драгоценная  хозяюшка, чужестранная любовь и жена моя!
Когда Вы проснетесь, меня уже не будет в этом доме, приютившем и согревшем несчастного пленника. Я успел сорвать для Вас полевые цветы, они еще хранят капли росы и моих слез. Я должен уйти, счастье мое, чтобы не причинить Вам зла и не отплатить черной неблагодарностью за Ваши гостеприимство и подаренную любовь.
Оставляю Вам 20 марок. Это все, что я смог заработать на сенокосе у Пекки.
Целую Ваши руки, прощайте!
Ваш русский постоялец.
приписка на полях:
знаю, что Вы не прочтете это, ну что же - молитесь за меня! Дай  Бог, встретимся на том свете и поговорим на каком-нибудь общем языке.

Прослезившись, я вспомнила, что Кайса иногда смотрела на меня как-то странно, как будто с мольбой или вопросом. Но наши визиты в дом престарелых, где она жила последние несколько лет, были такими спешными и формальными. Они были всегда по пути на дачу. Мы отказывались от кофе, сваренного для нас, ссылаясь на различные причины. В день ее именин привозили  красиво упакованные васильки, незабудки и ромашки.  Кайса не любила "благородных" цветов. После быстрой светской беседы мчались дальше. А она подолгу сидела в холле, качаясь в кресле и грустно глядя  нам в след.

Я впервые присутствовала на лютеранских похоронах, когда провожали Кайсу в последний путь. Белый гроб был закрыт. Пастор читал псалмы. Звучал орган, дети пели об ангелах, которые уже ждут Кайсу. Сидящие на широких скамьях тоже пели, уткнувшись в розданные книжки с текстами. Чинно и торжественно возлагались венки на помост, где стоял гроб. Когда  дошла очередь до нас, я нащупала плотную бумагу в кармане, шмыгнула заложенным носом и пошла самой последней. Тихо, чтобы никто не видел, я вложила письмо в наш венок полевых цветов, украшенный синими и черными лентами.

КОГДА Я СИДЕЛА У НЕГО НА КОЛЕНЯХ…

Легковушка приехала на поле с бесконечными картофельными рядами, пыльными
мешками и деревянными ящиками. Жарко, хочется пить, есть и спать, если
не попадешь сейчас в машину, придется пёхом пробираться километров десять
до деревни. Августовское солнце пекло нещадно, унылый пейзаж колхозного
поля без конца и края наводил тоску, абсурд труда и отдыха раздражал.
Кто был ближе к дороге в момент перекура или вынужденной паузы, тот и заскочил в
транспорт. Девчонка, шустрая и рослая – за маму отдувается, – прыгнула на сиденье рядом с водителем. Но взрослые тети и дяди быстро распределили места, и ей пришлось устроиться на коленях Пал Палыча.
Ей 14, ему 47, у нее загорелые голые руки и озорные глаза, а он мужчина не промах, считает себя в самом расцвете творческих и других потенциалов. Лето, приключения, вдали от дома и присмотра, она изнывает от девичьих грез, он соскучился по жене. Машину заносит, лужи как следует не просохли, рытвины и ухабы плохо поддаются шоферу Василию. Пахнет портвейном, всем весело, скоро обед и потом свобода – до завтрашней смены!
Он уткнулся в ее гладкое плечо, дышит неровно, она замерла от мужской близости. Затаив дыхание, впитывает новизну зарождающегося чувства. На полном ходу веселой легковушки приходится удерживаться за поручень, тесно прижимаясь к спутнику, Пал Палычу. Мужчина мгновенно отвечает, обнимая ее крепче. В открытое окно доносится запах дыма, уже показались крыши домов. В машине шум и смех, а двое слились в одном остром ощущении прихлынувшей крови и всепоглощающей радости от невероятности случившегося. Чем несбыточнее и запретнее казалась эта авантюра, тем дольше хотелось продлить мгновение счастья.
Все последующие дни до самого отъезда  девчонка не отходила от мужчины. Он
не посмел больше коснуться ее, но она еще долго пребывала в ослеплении влюбленности. Окружающие стали хихикать.
Пал Палыч уехал первым. Потом она видела его в городе с семьей, но мужчина не заметил свою случайную попутчицу...
Оказавшись в командировке в местах своей юности, Анна Ивановна не узнала ни
деревни, ни поля с картошкой: ведь прошла целая жизнь, с ее радостями, невзгодами и потрясениями. Но Пал Палыча она помнила и была благодарна за тот первый горячий толчок желания и томления по неведомому большому чувству, которое она так и не испытала за прожитую жизнь.