Праздник... продолжается?

ПРАЗДНИК… ПРОДОЛЖАЕТСЯ?

Посвящаю большей части своих знакомых

Он шел по пустынным улицам города, пытаясь разобраться в лабиринтах проходных дворов, а за пазухой у него шевелился и довольно урчал маленький пушистый комочек: черно-белый котенок примерно полутора месяцев от роду, еще сегодня утром жалобно смотревший на спешащих мимо людей и вопящий от голода. И Он пожалел котенка, позвал с собой и накормил, а потом дал ему звучное имя Альбион (почему? Может, потому что англичане своей гордостью и надменностью напоминали Ему кошек, а этот маленький комочек через каких-нибудь полгода превратится в великолепного пушистого кота) и сказал:
- Идем со мной. Ты будешь моим другом.
И теперь, проведя целый день на улице, голодный, промокший под внезапно начавшимся холодным дождем, Он чувствовал себя почти счастливым.
Он не знал, куда и зачем Он идет и выбирал – нарочно – самые запутанные дворы, заходил в какие-то парадные – неважно, какие, лишь бы провести время. Надо где-то побродить до утра. Обязательно надо. Домой? Нет, не хочется: там мама и – ЭТОТ!
Сегодняшний день начался плохо и некрасиво: со взаимных оскорблений. Да, несомненно, и Его вина в этом есть, но… Сложно не ответить грубостью на грубость, насмешкой на насмешку, когда тебе всего 16, и мама, всегда, сколько ты себя помнишь, жившая ради тебя, вдруг выходит замуж за человека, которого ты не любишь, а у тебя за все твои 16 прожитых лет так и не появилось друга, способного понять и принять тебя таким, какой ты есть. Сложно, тяжело и больно сразу становиться взрослым: ведь хочется еще побыть маленьким, и по вечерам с замиранием сердца ждать маминого поцелуя…
Он не знал, почему они оба "сорвались", но что произошло – то произошло, ничего уже не изменить. Конечно, вернись Он домой сразу, или хотя бы часа через два-три, все улеглось бы. Но не теперь. Теперь уже поздно.
Зайдя в очередную парадную, Он испугался немного, услышав голоса, но не повернул назад: что они могут сделать? Он прошел по коридорчику – узкому и темному – свернул направо, за железную решетку двери и – остановился в недоумении, так поразило его увиденное.
Это была не обычная парадная обычного дома, которых – больших и маленьких, с лепкой (вернее, с тем, что осталось от лепки) и без – Он насмотрелся сегодня более, чем достаточно. Это было, словно кадр из какого-то фильма: шесть стоящих по кругу колонн, расходящаяся в стороны лестница, а вместо потолка – зеленый купол с болтающейся почти посередине петлей. Беленые некогда стены расписаны различными изречениями, цитатами, рисунками. И где-то наверху тихо звучит гитара, и чей-то голос с хрипотцой напевает знакомые – но не слишком – английские слова.
Словно загипнотизированный, Он пошел наверх, "на голос", отбросив в сторону свойственные Ему нерешительность и стеснительность.
Люди, сидящие кружком возле горящей свечи, тихо переходящие из угла в угол (вернее, с одной стороны круга на другую) были явно из тех, кого и дома, и в школе называли "плохими мальчиками и девочками", а иногда и "малолетними преступниками" и "тунеядцами", кого советовали сторониться, а то научат "плохому" (чему именно – не объясняли). Но сегодняшний день столь многое изменил в Его душе, что Он смело присел рядом, чуть в стороне от общего круга.
Кое-кто повернулся, скользнул по Нему равнодушным взглядом, остальные же словно и не заметили Его прихода. Впрочем, Он был этому рад: можно было присмотреться, понять, как себя вести.
Песня закончилась, и гитару взяла высокая, некрасивая девушка с измученным лицом и очень уставшими глазами – так выглядят люди, недавно перенесшие тяжелую болезнь. Но когда она запела, лицо ее осветилось внутренним светом (не светом даже – сиянием), стало почти прекрасным. Она пела о какой-то далекой стране, населенной странными маленькими и очень добрыми существами, о солнце, цветах и море. И Он почувст-вовал, что готов рассказать о своем горе-несчастье любому, кто захочет Его выслушать. Такого никогда не случалось раньше – да никогда и не требовалось. Как говорят, никогда не возникало такой необходимости. Никогда.
Кто-то попросил у Него закурить. Он неловко сунул руку в карман, разбудив при этом Альбиона. Котенок недовольно мяукнул, потянулся и полез наружу. Вот уже показались из-за пазухи передние лапки, мордочка с круглыми от удивления глазами… Какая-то девушка протянула к нему руку, но котик испуганно спрятался "в укрытие". И Он позавидовал котенку – Ему-то было спрятаться невозможно. Потому как – некуда.
За окном на улице мирно шуршал дождь, а здесь странные, незнакомые люди пели странные, непонятные песни. И так прошло, видимо, очень много времени, а Ему хотелось, чтобы так длилось вечно. Но люди вдруг начали расходиться, переговариваясь между собой на том же малопонятном языке, и Он понял, что уже поздно, что, наверное, скоро закроется метро, что надо спешить. Если, конечно, есть куда.
И тут Он почувствовал себя страшно одиноким. Никогда раньше подобное чувство не овладевало Им, но тогда можно было приходить каждый вечер домой, а дома есть мама-мамочка-мамулечка, которая любит, верит и ждет. А это значит, что все остальное абсолютно не важно, абсолютно не имеет значения и не играет роли. Но сегодня Его не ждет никто. "Убирайся вон! – сказала Ему утром мама… мамочка… мамулечка… - Убирайся вон и никогда сюда не приходи!" А Он привык с раннего детства слушаться маму. Да к тому же новый папа не любит кошек, и, если возвращаться, надо снова прогнать на улицу этого зверька, доверившего Ему свою жизнь. Придется предать своего друга, а мама учила, что хуже лжи и предательства только убийство.
 В последний раз хлопнула входная дверь и Он остался один. Не совсем, конечно – рядом был Альбион. Но это – всего лишь маленький котенок, уставший от игр и вновь забравшийся за пазуху – спать.
Он понял, что не нужен никому. Вернее, не понял, а ощутил всем своим существом, как ощущают жару или холод. И ощущение это было горьким, почти непереносимым: так горько и обидно было однажды в детстве, когда старшие мальчишки во дворе отобрали у Него букетик мимоз, купленный маме в честь Восьмого Марта на честно сэкономленные на завтраках деньги, и маленькие, нежные цветочки погибли, смешавшись под их подошвами в желто-зеленую кашу, сдобренную изрядной порцией грязи, плевков и хабариков. Тогда Он мечтал увидеть в глазах у мамы-мамочки-мамулечки радость – хотя бы на миг. А что теперь? А теперь мама-мамочка нашла себе другого, кого можно любить; эти люди – не прогнавшие, правда, даже накормившие и Его, и котенка – ушли, не спросив даже имени и оставив Его в темноте и пустоте холодной, осенней, питерской ночи. И такая безграничная тоска охватила Его, что Он заплакал, не стараясь сдерживать слезы, заплакал впервые с раннего детства.
Почти на ощупь – слезы застилали глаза – Он спустился вниз, машинально поднял-ся по другому ответвлению лестницы, бросил на пол куртку и замер, прислонившись к стене. Ему было безразлично, что произойдет с Ним, Он понял внезапно, что не хочет жить. Но на груди под свитером урчал Альбион…

* * *

- Китти, брось цигарку!
Резкий голос Арчи вывел Его из дали воспоминаний. "Интересно, - подумал Он, - почему у этого молодого "чемодана" такой противный голос при столь приятной внешности?" Китти, миловидная глупышка лет 16-18 от роду, сотворила на нежном личике недо-вольную гримаску и старательно-грациозным жестом бросила пачку "West" в противоположный угол комнаты.
- Спасибо, детка! – раздалось оттуда, и, сразу же за репликой, как в плохой постановке посредственного театра, магнитофон взревел во всю мощь: "The Show Must Go On". "Жизнеутверждающе, ничего не скажешь," – подумал Он, немного грубовато оттолкнул Китти и перебрался поближе к окну. Нет, Ему не было здесь скучно – как не было и весело. Здесь, среди людей, объединивших себя звучным словом "тусовка", развлекающихся, как могут, как умеют и насколько денег хватит, - так же, как и несколько лет назад среди других людей, так же веселящих себя при помощи вина, кайфа и музыки и лишь называющих себя иначе: "хиппи". Просто Он очень остро ощущал свою одинокость, ненужность, свое несоответствие такому образу жизни. И часто Ему казалось, что если покопаться в себе, задуматься хорошенько о своем прошлом, разобраться досконально и беспристрастно в настоящем, то Он найдет свою Дорогу, потерянную когда-то давно, найдет свое место в этой жизни. Но время шло – а нужный путь не находился, глобальное Я так и оставалось в тумане, выставляя на всеобщее обозрение только малюсенькое "я", этакий суррогат – или сублимат, как хотите, - не имеющий, в принципе, ничего, кроме смеси цинизма, ехидства и непонятной острой тоски: то ли по прошлому, то ли по будущему, - отличающих почти все его поколение. Да еще оставались рядом с этим сублимированным "я" огромный пушистый кот Альбион, недоверчивый к чужим (как и любой представитель кошачьих) и по-собачьи преданный хозяину, и друзья-приятели, большей части которых Он не доверил бы и самой малюсенькой тайночки, не говоря уж о жизни – своей или Альбиона.
- А давайте-ка выпьем! – прорвался сквозь грохот хард-рока чей-то уже не очень трезвый голос. Возле стола вновь оживились, собирая рюмки и разливая в них очередную порцию "живительной влаги". Магнитофон замер на полуслове (вернее, полузвуке – слова были заглушены ритмом: тум-ту-тум-тум, тум-ту-тум-тум-тум-ту, тум-тум-тум-тум-тарарам, - да еще и не понятные, "аглицкие"), в резко наступившей тишине кто-кто тяжело вздохнул и поинтересовался ехидненько:
- А за что пьем-то, братки, а?
Конечно, Лист, прозванный так не за сходство с великим классиком, а за редкостную надоедливость (Лист, он же Лист Банный, он же Мудило Грешное, доставучее, он же Репейник и т.д. и т.п.) Не может он выпить просто так, как все нормальные люди: просто потому, что в рюмках не пусто, а то, что в них содержится – выдыхается со скоростью 40 слоев в секунду. Он сам, конечно, тосты хорошо говорит – гладенько, интересно – но это будет позже, а сейчас Репей Листовой будет сидеть, наслаждаясь замешательством и по-малкивать, а когда "театральная пауза" будет выдержана, произнесет свое коронное, оканчивающееся словами: "И не пьянства поганого ради, а удовольствия для…"
- За братьев наших меньших, - предложил Он, подходя к столу, и нежно почесал подвернувшегося под ноги кота. Его радостно поддержали: во-первых, давно известно, что "была бы водочка", а, во-вторых, тост про "не пьянства поганого" изрядно поднадоел.
Выпили. Он вернулся обратно, устроился на подоконнике, почесывая довольно мурлыкающего кота, немного посмотрел на облака, и, не найдя на небе ничего интересно-го, вновь перевел взгляд в комнату. "Я сам себе и небо и луна…" – надрывался магнитофон, и почти дюжина человек старательно избавлялась от избытка энергии, пытаясь "попасть в ритм" и при этом еще и "выглядеть". Им было очень хорошо вместе, очень уютно, и только Он, словно изгой, сидел на подоконнике, не пытаясь даже чуть-чуть присоединиться к всеобщему веселью. Да, Он прекрасно знал, что может заставить себя ощутить безмятежное счастье от того, что рядом с ним – люди, на руках – любимый кот, ставший за эти годы не просто красивым животным, но истинным другом; отвлечься от своего очередного депресняка тем, что за окном – чудесный закат, что музыка, в общем-то, не плохая, скорее даже совсем наоборот, но что-то мешало этому. И когда Арчи остановил, наконец, сообщения о том, что "все вертится" и взял в руки гитару, ничто в Его сердце не дрогнуло, ничто не отозвалось – как бывало раньше. Давно. А давно ли?
- "Эта ночь прошла как тот перевал…" – радостно пела тусовка, а Он почему-то загрустил еще больше. "Эх, ребятки, не вам бы это петь. Да и не мне, - думал Он. – Никто же из нас ни перевалов, ни лавин настоящих не видел. А туда же!"
Ему очень захотелось встать и уйти – "по-английски". Но идти было некуда: здесь Его дом, Он сам собрал этих людей в честь Великого Праздника, так что глупо теперь жаловаться.
- Ты чего грустишь? – Китти потерлась щекой о Его плечо, выдыхая струйку сигаретного дыма.
- Я думаю, - важно сказал Он, отнимая у нее недокуренную сигарету.
- О чем?
- О старости. Представляешь, пройдет лет эдак 40-50, я буду мерзкой старой развалиной, разбитой какой-нибудь подагрой… или геморроем. Мой хайр повылезет, зубы сгниют окончательно, и я сделаю вставную челюсть, которую по вечерам буду класть в стаканчик у кровати…
- Да ты оптимист! – перебила Его Китти. – Спой-ка лучше песенку!
"Все по старой схеме," – обреченно подумал Он и, повинуясь той же схеме, громко сказал:
- Так без ста граммов не поется!
И снова – оживление у стола, позвякивание рюмок и бутылок, вечное сообщение: "Налито!" – и не менее вечный отзыв: "За что пьем?" И, хочешь не хочешь, но надо выпить за что-нибудь идиотское (типа: "За –лося" или "Бог с нами и ОМОН с ними"), а потом взять гитару, изобразить на лице глубокомысленное усилие и в-какой-уже-раз спеть старые хиты, написанные давно и не тобой: "пиратский цикл", "казачий цикл", "ковбойский цикл". И что-то новое здесь "не пойдет", если только это не "прикол" с привкусом пошлятинки: не те люди, не то время, не та обстановочка.
"Что я здесь делаю? Зачем все это?" – думал Он, ударяя по струнам гитары и громко-громко проговаривая набившие оскомину слова. Но никто из тех, приходящих сюда, никогда не замечали Его мучительных раздумий, метаний, поисков, неизменно вгоняющих Его в депрессию. Каждый из них шел в гости, попутно ища "что-нибудь для себя". Арчи, например… Милый человек, душа каждой компании, а сюда приходит, только что-бы выпить и "оттянуться". Приносит с собой бутылку хорошего вина или коньяка и долго-долго рассказывает, как много у него денег и женщин. Или Китти и ей подобные; они живут днем сегодняшним, смысл жизни видят в наслаждении, а что будет завтра, к чему приведет такая жизнь – неважно. Выпить, "курнуть", переспать. И сюда их влечет то же: выпить вина или водки (что нальют), поиграть с Альбионом, а если повезет – остаться на ночь с хозяином. И чем недоступнее Он кажется, позволяя кому-то из них остаться лишь изредка, когда уж совсем "взыграет ретивое", тем более желанным Он становится, тем более красочные легенды слагают "счастливицы" о Его мужской силе.
- "Эй, налейте, сволочи, налейте водки,
    А не то поссоритесь со мною!" –
в последний раз брякнул Он по струнам, и тотчас девичья рука протянула Ему стопку.
- А водка-то ек… - разочарованно протянул наливающий.
- За "покойничка", - идиотски хихикнула одна из быстро захмелевших девиц. Ее хоть и вяло, но поддержали. Попытались веселиться дальше, но отсутствие "допинга" на столе явно смущало, и – не выдержали, пустили "шапку" по кругу. Из кошельков и карманов потащили заначки "на завтра, на пиво". Пересчитали, удовлетворенно отметили, что "хватит на две плюс сигареты", вопросительно посмотрели друг на друга: идти-то до ночного ларька, а это минут десять пешком, к метро к самому.
- Черт с вами, я схожу, - сказал Он, позвал Альбиона и пошел одеваться.
- И я с тобой! – пискнула Китти, слезая с чьих-то колен. Он недовольно поморщился, но промолчал.
На улицу вышли молча, а там у Китти развязался язык:
- Слушай, ну что ты такой мрачный всегда? Ведь все клево! А я вчера стих написала. Хочешь, прочту? Я никому его еще не показывала!
- Почитай, - пожал плечами Он. Китти пишет стихи? Неудивительно. Возраст – подходящий, обстановка – тоже (ведь все люди творческие, на гитарках трень-брень, песенки попевают, свои пописывают), а стих будет либо а-ля Цветаева, либо а-ля Ахматова. Или – Он критически оглядел надетые на Китти узенькие черные джинсы и старенькую "косуху" – а-ля Янка. Ну, так и есть, чистая ахматовщина:
- Все прощу, но клянусь – не забуду
  ни тебя, ни разлук, ни обид,
  не спасает веселье – откуда
  снова голос твой милый звучит?

  Я любила – и не любила,
  Но все время желала тебя,
  но судьба обманула, сгубила…
  От тебя ли бегу? От себя?

  Бирюзовый жучок в руку мертвую –
  знаешь, я без тебя не смогла.
  Не вини себя – быстрою, легкою,
  словно нежность, моя смерть была, -

слегка растягивая слова, как это принято, почему-то, у большинства поэтов, прочитала Китти и выжидательно уставилась на Него.
- Неплохо, - изрек Он первое, что пришло на ум. А что Он мог еще сказать? Что за километр разит Ахматовой – так ведь обидится ребенок, писать перестанет. Да и в самом деле – неплохо, могло быть хуже. Но Китти такая оценка явно не устраивала, и от дальнейшего допроса спас Его только ночной ларек. А когда водка и сигареты оказались на руках, Китти перестали волновать и стихи, и Его оценка ее стихов, и все прочее. И Он подумал с грустью, что вот сейчас они придут, Китти и еще некоторые "укушаются вдрызг", их "отгрузят" спать, но после "отгрузки трупов" настроение у "оставшихся в живых" резко понизится, и потребуется либо еще водки, либо идти спать и всем остальным. И это тоже будет по старой схеме, которую давно пора включить в очередное издание сборника "Пословицы и поговорки русского народа": "Все начиналось так хорошо, а кончилось – как обычно". И от мыслей этих Ему стало совсем грустно и захотелось либо послушать старые добрые блюзы (лучше – джаз), либо оказаться в числе тех, кого будут "отгружать". Но ни тому, ни другому в этот Великий Праздничный Вечер не дано было сбыться: против блюза восстала почти вся тусовка, а напиться до "трупного" состояния у Него не получалось никогда.
"Боже мой, - подумал Он, засыпая. – Неужели, так будет всю жизнь? Господи, какая же это тоска, слегка завуалированная внешним весельем! Просыпаться только ради того, чтобы снова набраться…" И в который раз Он порадовался тому, что у Него есть Альбион – единственное существо, удерживающее Его от суицида. Он прижал кота к себе, уткнулся лицом в его пушистую шерсть, и кот, почувствовав грусть и слезы хозяина, замурлыкал громче и сильнее – утешал.

21.07.95