Девот devotee

 ЧИСЛО DEVOTEE
 




- Ты о чем-то задумалась, милочка, и не говоришь ни слова. А мораль отсюда такова... Нет, что-то не соображу! Ничего, потом вспомню...
- А, может, здесь и нет никакой морали, - заметила Алиса.
- Как это нет! - возразила Герцогиня. - Во всем есть своя мораль, нужно только уметь ее найти!

Льюис Кэрролл
"Алиса в Стране Чудес"


Warning!
 Все события и персонажи - являются - вымышленными.




















Часть первая.

Считайте, что это небыль.
Считайте, что это бред.
Зачем вам журавль в небе?
У вас и синицы нет.

Вы цедите жизнь из фляги.
Все лучшее - на потом.
А циники и бродяги
Прильнули к ней жадным ртом.

Их бьет по лицу эпоха,
Насилует круговерть.
Но вовсе не так уж плохо
В скитаниях встретить смерть.

Как жалко, что вам интересней,
Увы, не луна, а грош.
И сладкая песня пенсий -
Цена кабалы святош.
Макар Вильденрейтер

1.

 Мою первую любовь звали Лена. Нет, она не была моей первой девушкой. Мой экзамен на аттестат половой зрелости был достаточно затяжным; а путь к нему - почти тернистым.
 Лет в 13-14 статная дева Эрекция стала для меня неотступным и несгибаемым кошмаром. Я знать не знал, как с ней справиться.
 Допустим, я один дома. И что? Я мог часами мастурбировать, разглядывая репродукции нагих античных скульптур и откровенных картин эпохи Возрождения: ими полнились толстые фолианты из библиотеки отца - учителя истории в моей школе; с той же целью я таскал из памяти черно-белые фото, убого переснятые с западных порножурналов - ими ребята хвастались в школьном туалете на переменах. Нормально?
 (К слову о живописи. Однажды, уже будучи разведенным, я побывал в Дрездене. Не поленился зайти в Gemaldgalerie. Движимый ностальгией по утраченной невинности, прямиком пошел поклониться Старым мастерам. Воочию увидев "Вирсавию" Рубенса, я немедленно направился в "": усмирять паховые страсти.)
 Когда родители прозябали не на работе, а дома, - ничего не оставалось делать, как пробормотав: "Я на минуточку, принять душ", трижды на дню запираться в ванной и наспех освобождаться от своего полубезумия с тем, чтобы вскоре - оно опять воскресло в чреслах, не крещенных до поры любовью.
 Уверен, родители догадывались о причинах моей стихийной чистоплотности. Но они были людьми интеллигентными; поэтому гнали картину, что все - честь по чести; или трусили подступиться ко мне с разговорами на запретные темы. Помню, в десятом, отец на что-то там осмелился. Покашливая в кулак. Опуская глаза. Что-то несуразное. Назидательное. О любви и дружбе. Жаль. Было уже поздно.
 Вы, как писатель, не информированы? И не думаете ли Вы, что у родителей девочек проблемы поинтимнее? Как-никак, месячные требуют более взвешенных комментариев, нежели желтые пятна на простынях...

 Да-да, я увлекся, извините. Впредь буду рассказывать безо всяких отступлений. Это я к тому, чтобы Вас достало-таки мое описание того миробеспорядка, в котором я пребывал лет до шестнадцати, - пока в девятом классе не сменил школу.
 Кое-что предвосхищая, признаюсь, что эта перемена участи ввергла меня в такие метаморфозы, какие не снились и доктору Джекилу.
 С первого по восьмой класс я слыл хорошо учившимся сереньким крысенком, - чем вызывал презрительное равнодушие сверстников, иногда прерываемое ленивым поддразниванием и тычками в спину: так, походя, для "". А еще - меня предали мои собственные глаза, с пяти лет обреченные на чтение замасленных томов; их, по мнению моих дражайших родителей, надлежало мне изучить, чтобы, спустя жизнь, иметь глупость именовать себя - культурным человеком. Результат не заставил себя ждать: мое зрение убывало в том же темпе, в каком прибавлялась образованность. В награду за рвение - родители водрузили мне на лицо толстые стекла в уродливой псевдочерепаховой оправе.
 Хуже могла быть только "железная маска".
 Или колпак прокаженного.
 Верьте мне, крылатую фразу Чехова мои родители трактовали как-то уж совсем по-птичьи: "мысли и душа" даны нам для полета, а "одежда и лицо" - для падения. Нормально?
 Да, это была своего рода защитная реакция необеспеченных людей, которым никак не удавалось обменять свою образованность на постоянный достаток. И что? По их стопам?
 ...Деньги в нашем доме водились от случая к случаю; солидного растратчика из меня не вышло. Не буду грешить, одежда, в которой я проходил все свое детство, всегда была добротной; но в ней я неизменно походил на опрятного старичка.
 И вдруг, как по мановению волшебной палочки, жизнь моя дала резкий крен в сторонку относительного благополучия. Виной же всему стала непробиваемая порядочность моего отца. В нашей школе - из пяти восьмых классов - набирали только два девятых: мне, как учительскому сынку, место под солнцем было обеспечено; отцу следовало всего-то предоставить событиям идти своим чередом.
 Но мой старик, со свойственной ему болезненной принципиальностью, встал в позу.
 Ему! - прослыть коррупционером?
 Стало быть, я пойду искать другую школу. Если у меня пороху не хватит, то в ПТУ или техникуме меня приютят как родного.

 Наша жирная директриса, - у которой после этих слов встопорщились все те черные вьющиеся волоски, что всегда видны невооруженным глазом в вырезе любого из ее платьев (Она страдала какими-то гормональными нарушениями, что и сообщало ей некоторую мужеподобность)... Так вот, директриса красноречиво повертела пальцем у виска и сказала отцу: "Ну, знаете, я могу позвонить куда угодно, и везде, слышите меня, везде с радостью возьмут к себе такого успевающего ученика". Но мой родитель уперся рогом: "Ну, нет, благодарю покорно, думаю, моему Виктору придется продолжить свое образование на общих основаниях и без малейших поблажек".
 Знайте, если мой батюшка и хотел чего-то добиться этим порфироносным жестом, - он свое получил. Директриса всегда принижала умственные способности родшего мя. А тут, надо полагать, возомнила себя Касандрой. Жаль, что ей по-прежнему приходилось мириться с папкиной работой в нашем учреждении - весьма среднего образования. Т.к. ей его вверило РОНО. Т.к. РОНО олицетворяло партию и правительство. Т.к. нормальному мужику там и впрямь трудиться не с руки.

 Лето - лето = 0. Пришлось, высунув язык, обегать всю Москву - в поисках тех гостеприимных дверей, что распахнуться мне навстречу и впустят меня в дивный мир познания (Как Вы понимаете, я иронизирую).
 Эта ситуация, хоть и закончилась благополучно, - заставила меня трезвее взглянуть на жизнь моего задрюченного учениками старика и моей книжно-пыльной матушки; она работала в библиотеке МГУ; отец ее там и подцепил, когда тлел третьекурсником.
 Но, ай да папа! Расчувствовавшись от моего маленького триумфа, - он пообещал выполнить любое мое желание. В качестве подарка. К началу учебного года. Унылая бестия понимал, что мое вышколенное постными проповедями нутро не даст мне попросить ничего сверхъестественного. И все же мое заветное, годами вымученное желание, - повергло его в шок: я попросил контактные линзы. Думаю, не надо объяснять, как важно было угрюмому, прыщавому и угловатому подростку избавиться хотя бы от очков. Приобретение пары импортных линз - могло пробить в нашем жиденьком семейном бюджете основательную прореху. Но мой отец - справился.
 Кряхтя и чертыхаясь, он проявил недюжинную ловкость.
 Перехватил на стороне пару-тройку английских переводов...
 И 1 сентября - в новую школу! - я! - пришел - без очков.
 Распрощавшись с уродской деталью гардероба на носу, я смело шагнул в новую жизнь.
 Почти новым человеком.
 И в этой "новой жизни" я встретил Лену...
 Извините, я бросил курить; но одна сигарета - еще не рецидив. Ужасно хочется затянуться, аж уши горят...

2.
Здравствуй, моя дорогая Светка, единственная, любимая и ненаглядная подружка моя! Целую твои чудесные карие глазки и крепко-крепко обнимаю тебя.
Как живется-поживается тебе в твоей далекой сказочной Голландии? Помнишь ли ты еще меня? Что-то давненько не было от тебя никакой весточки, а ведь я по тебе так скучаю, что, наверное, и словами передать невозможно. С тех пор, как ты вышла замуж за своего Питера, я осталась в Москве совсем одна. Ты же знаешь, я никогда ни с кем не общалась настолько близко, как с тобой... Да и этой дружбы могло не быть, если бы не свойственная тебе прямота и решительность. Захотела, чтобы мы стали подругами - получай! Мне об этом никогда жалеть еще не приходилось, вот разве что теперь, когда ты далеко, и, как говорится, надолго. Теперь мне только и остается, что вспоминать наши безумные поездки за город и умопомрачительные походы по ночным кабакам, потому что без тебя наша слабосильная команда окончательно распалась.
Как бы то ни было, я пишу это письмо и надеюсь, что оно не будет последним. По телефону обо всем не расскажешь, да и накладно, если честно. На интернет, слава богу, пока еще наскребаю, а дальше видно будет...
Это я к тому, что наш славный банк все-таки накрылся, и теперь я пока что нигде не работаю (надеюсь, что временно), по большей части сижу дома, смотрю по телеку бесконечные сериалы и поплевываю в потолок. Но я особенно не беспокоюсь, потому что кое-какие деньжата у меня еще остались, на пару месяцев умеренной жизни хватит (а ведь жизнь у меня и так всегда была достаточно умеренной, ты-то знаешь это не хуже меня ). К тому же Петрович (ты еще помнишь нашего милого зануду Петровича?) обещал всем нашим, в том числе и мне, что он что-нибудь для нас придумает. А когда Петрович что-то говорит, ему хочется верить.
На личном фронте у меня, как на западном - без перемен. Ты всегда внушала мне, какая я красавица-раскрасавица, и я действительно ею себя чувствовала, пока рядом со мной была ты. Но на твоем фоне, и это не комплимент, а чистая правда, я все-таки была гадким утенком. Ты и с Сашей меня познакомила, чуть не свечку нам держала (это я любя, не обижайся!), а ведь он тогда не на меня, - на тебя клюнул. Я, как последняя дура, влюбилась в него без памяти. Но он, он-то все это время искал случая к тебе подкатиться! А потом, когда узнал, что ты выходишь замуж за голландского фирмача, сразу сошел с круга. В общем, все как у моего любимого Макара Вильденрейтера:
Я так с тобою нянчилась,
Я так с тобою мучилась.
С тобой, как с малым мальчиком,
По мужику соскучилась.
Кругом летают соколы,
А ты унылым вороном
Из терема высокого
Катись в любую сторону.
Я без тебя, мой маленький,
Найду цветочек аленький.
А ты, сыночек маменькин,
Ступай обратно к маменьке.
Земля, она ведь круглая.
Земля, она ведь вертится.
Расстанемся без ругани,
Чтоб никогда не встретиться.
Я все это пишу не к тому, чтобы в чем-нибудь тебя упрекнуть, упаси меня бог! Ты-то ведь ни в чем не была виновата, это я сама от счастья последнее зрение растеряла. Знаешь, он и теперь время от времени звонит мне, поддерживает иллюзию каких-то якобы существующих отношений. Но стоит мне хоть на миг забыться и размечтаться о том, что он все еще меня любит (все еще! как будто он на самом деле меня когда-нибудь любил!), как его вопрос, словно невзначай заданный о тебе, мигом меня отрезвляет. Теперь, если ты ответишь на мое письмо, мне будет что ему рассказать. Интересно, о чем он спросит после этого?
Перечитала письмо и ужаснулась, столько в нем горечи и раздражения! Похоже, сидя дома, я совсем одичала. Быстрей, быстрей на работу! Я хотела было стереть всю свою писанину, чтобы ты не узнала, какой я без тебя становлюсь глупой, а потом передумала. Будь что будет, уж перед тобой-то мне незачем себя приукрашивать. Выговорилась - и ладно, честно говоря, на душе даже как-то легче стало. Жаль только, что не могу услышать в ответ на все свои страхи и опасения твой веселый жизнерадостный голос, твой заразительный смех, которым ты сводила с ума всех представителей волосатой части человечества от 14 до 64 лет, твой умный совет, из числа тех, которым я всегда (с удовольствием следовала).
Ну, ладно, что это я все о себе, да о себе. Мне ведь и о тебе хочется узнать как можно больше. Так что уж не ленись и черкни пару строк о своем житье-бытье. За морем житье не худо - это нам и без тебя известно. А ты напиши поподробнее, какое в свете чудо, как ТЕБЕ там живется. Как там твой Питер, как к тебе относится, по-прежнему ли он тебя боготворит или уже начал привыкать. Хотя разве можно к тебе привыкнуть? Напиши, чем ты занимаешься, чем твои будни отличаются от выходных. Какие в Голландии магазины, что сейчас модно в Европе. В общем, пиши обо всем, что сочтешь нужным, мне интересно все. Звони, потому что я всегда рада слышать твой голос. Надеюсь, ты еще не забыла номер моего телефона?
Не буду больше докучать тебе своими расспросами. Для первого-то раза! Ответишь - глядишь, и переписка завяжется. Только ты обязательно пиши. Буду ждать. А пока - пока. До свиданья, Светка, дай тебе бог счастья, целую и обнимаю тебя.
XXXOOO

Твоя Лена.

3.

 Итак, мою первую любовь звали Лена. Но на "ура" я ее не брал. Разминки ради я прошел через тренеровочную череду приключений: безумных, циничных и бесшабашных; они кажутся естественными только в тинэйджерском возрасте.
 Школа, в которую я попал, расположена на Садовом кольце: по одну его сторону старая Москва, - по другую уже начинают попадаться сравнительно новые здания и даже новостройки. Сама школа - тоже была чем-то вроде смеси старого и нового; не внешне, конечно, а по своей сущности. Когда-то в ней учились детки всенародно любимых киноартистов, прикормленных светил журналистики, корифеев науки: словом, мажоры, золотая молодежь. Но грянула перестройка: демократия нахлынула; престиж школы подмыло. Чтобы сохранить кастовую неприкасаемость, приходилось играть в актуальность. Тогда-то и разбавили компанию мажорных подростков парой-тройкой таких, как я, - "ботаников" с рабочих окраин.

Я мальчик бедный,
Дитя двух родин,
На вид не бледный,
Но - беспороден.
Я не активный
Питомец розги -
Бесперспективный
Владелец мозга.
Пойми же, мама,
Среди окраин
Фарс, а не драма
Убийца Каин.

 Это почти про меня.
 Тогдашнего.
 Кто написал?
 Макар Вильденрейтер. Макарушка, кто же еще? Впрочем, всему и всем...
 Я сказал: "таких как я". Но сам-то я уже не хотел быть прежним. В новую школу я ступил с твердым намерением стать:
а) если не лучшим из худших;
б) хотя бы - худшим из лучших...
 В глубине души - я никогда не был дитя добродетели, родившееся от непорочного зачатия. Учеба мне осточертела. Я с радостью променял бы все свои пятерки на жизнь троечника. В школе его считают тихим. Но, едва переступив порог ее в обратном направлении, - он предается злободневным удовольствиям. Для меня они - немыслимы. Этот охуевший троечник: хлещет портвейн, смолит сигареты, и целует взасос приблудных пэтэушниц. Пока я находился под неусыпным надзором моего бдительного родителя, - об означенных выше роскошествах мне оставалось только мечтать. Выйдя из-под всечасного контроля отца, - я, как с цепи соскочил; меня потянуло на "подвиги".
 Прощай, учеба!

 Если есть какое-то сильное желание, - претворение его в явь, - не за горами. Единственным препятствием - я это с порога почувствовал - был комплекс чужака.
 Но мне ли не быть к нему готовым?
 И я его преодолел. (По-новому.) Расчетливо и ходко. Для человека с интеллектом выше среднего - нет ничего невозможного.
 Избавившись от очков, я занялся спортом. И своей внешностью.
 А еще...
 Споро сказанное слово.
 Эффектно удержанная мысль.
 Кстати совершенный шокирующий поступок.
 Без нажима истраченный рубль.
 Удачно спланированная драка...
 Недаром между собой учителя прозвали меня Горчаковым.
 Два месяца попотев в шкуре дипломата, изломав сотню кнутов и скормив центнер пряников, - я был за все свои труды вознагражден сторицей: меня приняли в «святая святых» школьной тусовки. В ней - за мной закрепилась устойчивая репутация отъявленной шпаны и парня без тормозов.
 (Молодчина я?)
 К тому же, спасибо папе с мамой, - я и тогда оставался развитым и образованным "культурным человеком". Чего в мажорной среде всегда не хватало. Вместо денег у меня были мозги; это товар ходовой. Поздравьте меня! К исходу девятого класса - я уже мнил себя гуру небольшой да бравой пародии на банду малолетних беспредельщиков. "Детишки" не шибко выходили за рамки «УК». Но шума в окрестных кварталах наделали препорядочно.

 В промежутке между двумя своими крайними состояниями - я расстался с невинностью. Этим - я срыл последний барьер на пути моей уличной карьеры. Чудны дела твои, Господи! Сделать это мне - вчерашнему Верховному Магистру Ордена "Ботаников" - оказалось почти плевым делом.
 О, моя первая девушка!
 Это отдельная история.
 Аллочка Седакова.
 Дочка директора соседнего гастронома.
 Она была чужда нашей школе.
 Как и я.
 
 Губастая и грудастая. Травленная перекисью. Всегда щедро раскрашенная девица. Вызывающе одетая по моде. Перезрелая для своих лет... О ней мечтал любой недоросток эрекционного возраста. На тот период - многие из малых сих своего добились. Остальным же, распаленным изощренными подростковыми фантазиями и чуткими потными снами, достался мозолистый пай пальпировать свое расшалившееся воображение.
 И терпеливо дожидаться.
 Своей очереди.
 Сам я тогда принадлежал ко вторым.
 Но с неуступчивостью браконьера - намеревался встать в круг счастливцев.
 Трахнуть Аллочку - означало подняться на ступеньку выше. В нашей негласной школьной иерархии. Это стало для меня навязчивой идеей.
 Для меня.
 Не для Аллочки.
 Фашистка-Аллочка не желала меня замечать.
 Я же не хотел довольствоваться мизером. Трахать надо - одних королев! А Аллочка и являлась для всех нас этакой королевой. Выходит, рано или поздно, обрекалась стать моей.

 Я чуть ли не елозил перед ней на коленях. Истратил на Аллочку кучу денег, сэкономленных на школьных завтраках, - ощущая при этом непривычные проблемы с желудком. На всех посиделках у приятелей, - когда мы прогуливали уроки, или чьи-то родители уезжали на дачу, - я угрем вился вокруг Аллочки, гадая на ее желаниях и истощая ради нее ядерный потенциал своего злого остроумия.
 Аллочка охотно и благосклонно принимала все знаки внимания; плотоядно смеялась моим шуткам, - вздрагивая необъятной (как у баварской медсестры ) грудью. При этом целовалась она - с другими; целовалась и шла пялиться по всем углам.
 С кем угодно...
 Только не со мной.
 Я же усидчиво страдал, окольцованный дымом ее сигарет и, стиснув веки, ждал; ждал какого-нибудь не сложного, не спонтанного, - но фасонистого сигнала. Под стать белому дыму над Ватиканом.
 
 Внутренний голос мне, дураку, говорил, что всякому упрямству есть предел, что я могу подснять девчонку и попонтовее. Приятели откровенно надо мной потешались. В их компании мне зачастую хотелось волком выть: кого не послушаешь - все суперсексгиганты, любимцы публики и женщин.
 Спорили, спорили, спорили...
 Кто за ночь пятнадцать палок накидает?
 Кто сотню телок перепробовал?
 В конце концов, у кого член длиннее!..
 Я и тогда догадывался, что большинству из них все то, о чем они долдонили, максимум во сне привиделось. Но ведь тогда-то вся эта трепотня выедала мою девственную середку с чавканьем жуков-древоточцев.
 Отступить, признать поражение я не мог. Это значило бы кардинально подпортить свой имидж волевой личности. Вечного победителя. Лидера.
 И я решился сменить тактику.
 Прав, без дураков, прав Александр Сергеевич:
 "Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей".
 Я перестал обращать на Аллочку внимание.
 Все мои саркастические стрелы (теперь!) выпускались ей в спину.
 Сначала это ее заинтриговало.
 Затем озадачило.
 А потом и разозлило.
 Зато я был уверен: на уроках, на переменах, сидя на унитазе, трахаясь в подъезде, - она ре-гу-ляр-но будет думать обо мне. Даже когда она засыпает, - я, наверняка, ей снюсь. Я гвоздем застрял у Аллочки в голове; чтобы его вытащить - ей самой пришлось за мной побегать.
 Я же - вошел во вкус игры.
 И растягивал удовольствие.
 Уверовал в победу, Казанова окраинный.
 
 
 Мне понравилось.
 
 А еще: я понимал, что затягивать с развязкой не следует. Интерес, если он ничем не подпитывается, может и угаснуть.
 Как на заказ приближался Новый год.
 Я постановил: для меня он станет праздником вдвойне.
 (Вот он - мой Тулон! )

 Празднование Нового года в нашей школе было традиционно пышным. В понедельник четвертой недели декабря в актовом зале ставилась роскошная полукремлевская елка. Ее завешивали до самой маковки шарами и гирляндами, большая часть которых сберегалась сквалыжным завхозом еще со сталинских мистерий.
 Суммарно отдавая дань и моральным устоям, и духу времени, - администрация разрешила провести некое подобие дискотеки. Но прежде - схематичный официоз: агитбригада или еще чего - в формате перестроечных новаций...
 (...Извиняюсь за бесчисленные многоточия. Сам не люблю все эти "тургеневские" недосказанности да недомолвки...)
 30 декабря около 18.00 мы все, торжественно одетые, собрались в зале на первую часть сего двойственного мероприятия.
 Шли каникулы. Настроение у школьников отличное; у меня - в превосходной степени. Надо отдать должное школьному начальству. Понимая нужды учащейся братии, официальности решили не затягивать. Однако, потрясение мое было велико, когда (моя?) Аллочка - в розовом брючном костюмчике - с парой наших самых облезлых школьных хиппарей - выперлась на сцену! - петь под гитару - песни "Воскресенья". И "Машины времени".
 
 Ее костюм навеял мне воспоминания о "Гойе" Фейхтвангера.
 Мысленно я окрестил ее "похотливой свинкой".
 
 Минут через тридцать пять сделали перерыв. Те, кто жил поблизости, побежали домой переодеваться. Наша компания, запасшись впрок, так сказать, "бальными платьями", "фрачными парами" и среднеградусными напитками, уединилась в полутемном классе и принялась разогреваться перед танцульками.
 Аллочка куда-то делась.
 Пускай.
 В голове у меня только и мыслилось, что о предстоящем грехопадении.
 ...Храбрости ради я лихо кирнул. Ноги мои занемели. Язык начал заплетаться, мысли путаться. В штанах же я нащупал какое-то вяленькое шевеление.

 Доморощенная дискотека поддавала жару.
 Свет приглушили.
 Добавили цветомузыки.
 Врубили медляк.
 Я не сразу нашел Аллочку в заполненном танцующими парами зале. Она танцевала с десятиклассником. Но я-то видел, что глазами она выискивала в зале - меня-меня. (Меня?! )
 На Аллочке морщились черные джинсы. В обтяжку. Небесно-голубая джинсовая куртка. Стального цвета блузка. Под вспышками стробоскопа.
 Я разнуздал терпение Аллочки.
 Пригласил на медленный танец.
 Тогда - они шли косяками (танцы).

 Подробности нашего пьяного подросткового флирта я опускаю.
 Перейду к узловому.
 ...К своему прощанию с невинностью я - якобы - подготовился основательно. Я даже пытался сочинить пошаговый план действий, - основываясь на паре-тройке наизусть засмотренных порнофильмов; но, правда, дальше первого поцелуя он никуда не продвинулся - в силу моей несносной неопытности. Вся надежда была на то, что поскольку ведущим половым органом человека является все-таки мозг, я как-нибудь справлюсь с ситуацией.
 В кармане моих джинсов лежал ключ от комнатки за сценой. Я раздобыл его накануне. Знаете, бывают такие лилипутские репетиционные помещеньица: два-три стула да пианино "Лирика".
 Запершись в этой комнатке, мы с Аллочкой начали целоваться. (Без заминки. ) Руки мои дрожащие торопливо и бестолково гладили ее тело - одаренное природой, как Кубань черноземом. От нее исходил беспардонный аромат материнских французских духов. В ее дыхании я уловил причудливое переплетение запахов выкуренных сигарет и початой бутылки какого-то красного пойла, - изобретенного на Московском винзаводе из неплохого молдавского вина. Я дерзко вдыхал эту смесь, продолжая целовать Аллочку, - меж тем - подтаскивая ее к пианино. По моему "плану" - на сем лирическом станке и подобало свершиться моему сольному грехопадению.
 Когда мы, наконец-то, уперлись в "Лирику", я понял, что фантазии и реальность столь же далеки друг от друга, как живая "Мерзкая плоть" от ее экранных двойников. Для сексликбеза - миссионерская позиция - то - что надо. В противовес ей, на преодоление непредусмотренных тупиков, я истратил массу смекалки. Подсадив однокашницу на пианино, и стянув с нее до щиколоток джинсы с трусиками, - я опять ничего не добился; мне все мешало. (Зачем я включил свет?) Тогда я скинул Аллочкину туфлю и стащил штанину с ее левой ноги, на всякий пожарный, оставив ее в полунадетых джинсах. А чтобы ее роскошную задницу не морозила холодная полированная крышка "Лирики", мне придумалось подложить под нее Аллочкину куртку.
 (Ее обильное тело - словно материализовалось из «воздушных замков» неандертальского камнереза! )
 Освободив его от блузки, я нашел под ней две умопомрачительные колышущиеся груди, - стянутые черным шелковым бюстгальтером. Аллочка, взяв меня за руки, помогла моим ладоням проникнуть в его чашечки и извлечь на свет божий свои сокровища; и я, как мог - неловко и неумело - принялся их ласкать. Точнее, с учетом вышесказанного, натурально тискать. Но... кажется, Аллочка завелась. Ее соски напружились. Дыхание сбилось: стало громким и прерывистым. Меня же - от победного прикосновения к теплому и податливому женскому телу - охватило запредельное возбуждение; я чуть не кончил в штаны.
 …Аллочка расстегнула молнию на моих брюках - и набитой, и бестрепетной рукой ввела моего неотесанного, но любознательного друга во взрослую жизнь. Помогая мне придерживать ее широко разведенные ноги, она требовательно задавала ритм наших движений.
 Честно говоря, я находился в каком-то полуобморочном состоянии. Наше "Лирическое" соитие казалось сном. Сквозь который пробивались какие-то призраки внешнего мира: шум дискотеки (австрийский мачо Фалько речитативил про какую-то Джину), светоикание ламп, покряхтывание пианино.
 Хаотично толкаясь в Аллочке, я счастливо размокал в ее поглотившей меня горячей влажности. Двигаться в ней - мне было, как бы это выразиться... - уютно что ли? Да, уютно. И с каждым толчком как-то... привычней. Будто человеку, к которому после амнезии возвращается память.
 Не знаю, сколько все продолжалось.
 Не знаю, что испытала Аллочка.
 Меня же - настигло нарастающее, пульсирующее предчувствие неминучего самоуничтожения. Я забился, как в «пляске святого Вита» и извергся раскрепощенным эякулятом.

 Потрясенный, я тупо стоял со спущенными штанами. В глазах плыли круги. В голове гудело эхо дебютного секса. Влажный член мой, еще подрагивая, никак не хотел уменьшаться в размерах. Но Аллочка уже натянула джинсы и взялась за блузку. Не знаю, каким я показался ей партнером, но смотрела она на меня - благожелательно. Вероятно, сказалась извечная женская снисходительность к нашему брату; не исключено, что случались в ее жизни минуты и похуже.
 Мы закурили. Могли бы и повторить. Да тут кто-то подергал дверную ручку. Мы затаились. К счастью, ключей у этого "кого-то" не было. Убедившись, что дверь заперта, свет в комнате погасили (выключатель-то снаружи!).
 Мы остались в темноте.
 Пока глаза не привыкли - крылись за красными огоньками сигарет.
 Затоптав окурки, мы чего-то выжидали, не решаясь выскользнуть из комнаты.
 Пора бы...
 Аллочка накинула куртку.
 Я аккуратно повернул в двери ключ; приоткрыл ее и выглянул наружу.
 Дискотека не сбавляла задора. Из динамиков томно утомлял "Модерн Токинг". Елка в центре зала переливалась, как завхоз прописал. На сцене, драпируясь в занавес, целовалась какая-то парочка.
 Я повернулся, чтобы подать Аллочке знак, что путь свободен... и уперся взглядом в ее деланно серженные глаза; она ткнула мне в лицо своей скомканной джинсовой курткой с расплывшимся на ней пятном и прошипела: "Вдовин, идиот долбанный, ты же мне всю куртку спермой заляпал!"

 Мы встречались еще.
 Трижды на квартирах у знакомых.
 Дважды после уроков Аллочка заезжала ко мне домой.
 Для нее это было далековато.
 Чаще мы виделись у нее.
 Мы были очень, очень разными.
 Как прямые Лобачевского, которые где-то там - в недоказуемой дали, говорят, пересекаются, - мы ненароком сломав рамки социума, - встретились в одной койке: она - потомственная овощная женщина и я - интеллигентское семя.
 А еще, думая о тех днях, не могу отделаться от ощущения, что наши отношения балансировали на грани любви. Не знаю, может, Аллочка бывала радушной хозяйкой для всех своих парней; но я-то с честной нежностью вспоминаю, как она скармливала мне - взращенному на здоровом, но скромном рационе гордой и принципиальной бедности - буржуйские деликатесы из родительского холодильника.
 Я верю: Аллочке нравилось устраивать мне ресторанные пиршества; нравилось смотреть, как я за обе скуластых щеки уплетаю бутерброды с черной икрой, отборную ветчину и диковинные фрукты, делая галантные перерывы для того, чтобы заняться ею , а после - опять набиваю рот дефицитной снедью...
 Я верю: у женщин это в крови; если бы мне пришлось кратко описывать те удобные минутки, когда Аллочка вот так вот усаживалась напротив меня за стол, подперев голову рукой и глядя на меня с какой-то метафизической заботой в глазах, я бы, не жеманясь, дал просраться Чеховской "сестре таланта", - предъявив ей примечательную фотку: на ней Есенин читает стихи, - а мать из-за самовара на него налюбоваться не может.

 Взгляд у Аллочки искрился ровно таким, инстинктивным материнством.
 "Во всякой нашей женщине всегда есть что-то материнское к мужчине".
 Это, кажется, Евтушенко.
 Если уж она меня и не любила, - это самое "материнское" испытывала точно.
 Аллочка была для меня Первой.
 Во всем.
 С ней я открыл для себя дверь в иной мир: мир отношений между двумя половинками человечества.
 Читать книги и смотреть фильмы о любви, не занимаясь ею.
 Знать назубок схему токийского метро, не побывав в Японии.
 Ассоциация спорная, но суть передает процентов на семьдесят девять...
 
 Аллочка, разумеется, понимала, что у нее за миссия.
 Спасибо ей.
 Она, всегда насмешливая и беспощадная к своим дружкам, проявила ко мне страшную деликатность. Почти тактично, терпеливо и даже заботливо Аллочка помогла мне набраться кое-какого опыта. Т.е. научила тому, что знала и умела сама.

 В школе Аллочка никому ничего не рассказала.
 О нас с ней разбалтывал - я.
 Направо и налево.
 И что было и чего не было.
 Так я самоутверждался.
 Подчеркну, что цели своей я достигнул; все мои расчеты оправдались.
 Добившись Аллочки, я распростился с детством "учительского сынка", и начал пошивать свою жизнь не по родительским лекалам.

 С Аллочкой мы перестали встречаться еще в апреле. После школы - не виделись. Лет десять назад прочитал в газете, что отца ее застрелили в его же гастрономе: будничная смерть в борьбе мафиозных кланов.
 Захотелось позвонить. У меня и телефон где-то завалялся. Но - нет. Да и какой смысл? "Привет, это твой сорок первый"?

4.
Здравствуй, Светка! Привет, подруга! После твоего звонка я, как сентиментальная дурочка, целый вечер ничего делать не могла, все вздыхала да охала. Прямо как мать Тихонова из "Доживем до понедельника" (недавно опять повторяли): "С ней бы, старой перечницей, поговорить полчаса, ей бы на неделю хватило, все бы пережевывала".
А мне и десяти минут хватило. Помогает, знаешь ли, преодолевать внезапно появившийся страх перед жизнью. Полная неясность с работой, полное отсутствие друзей и близких, полное отсутствие любви - и все это со мной, и все сразу!
Иногда я словно вижу себя со стороны. Причесаться бы, накраситься, приодеться - и вперед, в семью, в коллектив, в работу! Или нет - запереться в своей конуре, отключить телефон, включить телевизор, напиться, в конце концов - и забыть, что где-то существует настоящая жизнь, полная событий, приключений и настоящих индийских страстей. Мне двадцать шесть и я все еще верю в сказку...

5.

 Ни шатко, ни валко прошли полтора месяца и начались летние каникулы. Три четверти нашей компании с родителями разъехалась по дачам и курортам.
 А что делать мне?
 
 Я со своими одноклассниками Мишкой Алтуховым и Серегой Пятницким шлындал по улицам, задирался к прохожим, докапывался до девчонок, пил пиво, смолил дешевые сигареты и трепался "с ученым видом знатока" - обо всем на свете.
 Лето опять длилось так предсказуемо. Дрянь, а не лето: безучастное, обессоченное, без сучка и задоринки...
 Как-то с утра заскочили мы в гости к знакомому парню, до девятого класса учившемуся в моей новой школе. К Петяну Крохину. Он теперь учился в математическом классе, - прилежно налегая на подготовку к поступлению в институт; но постатейно был таким же инфантильным раздолбаем, как и все мы. Правда, его быт, благодаря родителям, от нашего в чем-то отличался; у него наличествовали: славная стереосистема с цветомузыкой, «386-й» компьютер, видеомагнитофон и куча фильмов. Мы иногда заползали к Петяну раздавить по бутылочке дешевого пойла да посмотреть что-нибудь свеженькое - с гнусавым закадровым переводом. (Я и сегодня не терплю кино со студийной озвучкой.)
 Петян был существом на совесть порочным. И ленивым. В часы досуга из дома он почти не вылезал; что-то мастерил, паял, слушал музыку и до поросячьего визга глядел порнофильмы. Изредка - под вечер - ему удавалось зазвать к себе "на видик" какую-нибудь свойскую простушку с окраины; и тогда порнуха, встык подписанная после, к примеру, "Pretty woman", срабатывала почти безотказно.
 Но бывало и такое: зазванные особи женского пола нахихикаются в экран, и под утро - нетронутыми недотрогами покидают разгоряченного увальня, оставив его с носом и напухшей ширинкой. И Петяну привыкалось, простите за каламбур, спрятав в кулак свою гордость, этим и перебиваться до отложенного реванша.

 В тот день, когда мы к нему забрели, Петян, как всегда, сидел дома и "изволили скучать". Мать его, администратор какого-то ансамбля - типа "Березки", была на гастролях; отец откомандировался своим ВНИИ в какую-то Тмутаракань. Наш визит Петян воспринял с радикальной радостью; мы же злоупотребили его гостеприимством и того хлеще: непринужденно объели крохинские закрома и зазвонисто подзаправились из папашкиного бара; попутно Петян забавлял нас демонстрацией какого-то боевика - то ли со Шварценеггером, то ли с Ван Даммом: я уж и не помню.
 Затем...
 Ну не мог Петян обойтись без того, чтобы не накачать нас злющей порнухой. Квазиритуальным жестом он потряс в воздухе кассетой и вставил ее в магнитофон. «Вставил» - это самый подходящий глагол. Потому что сделал он это так, словно это и не кассета была, а сами понимаете что. Аппарат, поклацав, исполнил встречное движение и принял в себя новейшее Петяново приобретение (И где он их добывал в то полудевственное время? Не мать же ему их из загранок привозила!?). Свершив свое таинство, он уселся на диван и погрузился в просмотр.
 Минут через пять мы начали умолять его убрать звук. Представьте себе все эти чудовищные стоны, незамысловатые фразы («…Fick mich in mein Arsch!..» «Nein! Ich fick dich in deine Maul!» ), которые почти никогда не совпадают с артикуляцией губ на экране, - отчего их непременное наличие становится еще абсурднее. Сами знаете, какая акустика в московских квартирах. Даже нам, с нашим "комплексом отсутствия комплексов", стало неловко перед соседскими бабушками.
 Петян в ответ на наши просьбы только сопел, потел, ерзал в кресле и отпускал тонкие замечания "искушенного балетомана". Готов поклясться, одно наше присутствие уберегало его от мастурбации.
 Глупейшая подвисла ситуация: никому, кроме хозяина, вся эта бодяга не нравилась; сам он не мог "по-хозяйски" взломать вуаерские тайники души, - а беззатейно выйти из тупика и нажатием кнопки на пульте вытащить кассету из видака, - было выше скрытых резервов порочного Петянова нутра.
 Так мы и сидели. Вчетвером. Каждый, по-своему, чем-то тяготясь. Что думали Серега с Мишкой, судить не берусь. Мне - противно не было. Повторюсь, я тоже иногда грешил видеоподглядыванием. Но - утилитарно. Дважды, находясь в тесной нескромной компании, доводилось и мне пользоваться Петяновым методом обольщения. Хотя, знаю, на результат можно посетовать: женская душа - потемки. Вот и тогда Петяну следовало бы заткнуть фонтан своего видеоизобилия. Ведь я, продолжая трепаться с ребятами, все же кидал взгляд на экран, - поскольку то, что там происходило (по невысоким критериям похотливого ремесла), являло собой образец шедевра, претендующего на "Оскар".
 До того - я не видел порнофильмов с каким-то мало-мальски развитым, да еще и детективным сюжетом. Кино портило только то, что снимал его человек с какой-то потасканной психикой: всего - с перебором.
 Знаете, в кульминационном эпизоде на экране возникла молодая женщина. Не соврать, чтоб уродина: с миловидным лицом и достойными восхищения формами…
 Но была она - одноногой.
 И ей - это не помешало присоединиться к подлинной оргии, активно помогая себе всем своим лапидарным телом. И даже костылями.
 Вы позволите сигарету?.. Благодарю Вас...

 Зрелище, доложу я Вам...
 Правая нога у актрисы была ампутирована чуть выше колена; камера маньяка-оператора без прикрас демонстрировала ее зарубцованную культю. Остаток ее ноги неартистично болтался, - пока какой-то длинноволосый Тарзан пахал ее во все женские отверстия. Потом к нему присоединился его коллега. Ампутированная конечность сходствовала с сосиской в недопеченном тесте. Нет, скорее, с хинкали с многочисленными складочками теста (говорят, их должно быть не менее восемнадцати).
 Вижу, Вам не нравится... Но я специально расписываю тот фильм в столь цинично-сгущенных красках, чтобы Вы лучше могли оценить наше тогдашнее состояние.
 Была, была какая-то надменно-брезгливая оторопь в наших физиономиях. Даже Петян прекратил посапывать. Мы были обычными московскими подростками конца 80-х годов и о жизни одноногих женщин как-то не задумывались. Инвалид, калека - это мужик из военного фильма, "отрежем, отрежем Маресьеву ногу", парочка сальных анекдотцев - и все.
 И все!
 Тленность всего земного, несовершенство мироздания, эстетическое единство и борьба прекрасного и безобразного… Какое это могло иметь к нам отношение?
 Первым завелся Серега:
- Петян, ты что, совсем уже свихнулся на своей порнухе?
- А что, а что, нормальный фильм, - защищался Петян. - Мне нравится.
- Петян, ты что, извращенец? - не унимался Серега. Мы с Мишкой его поддерживали:
- Да уж, Петян, тебе что, нормальных баб уже не хватает?
- А что, а что, - блеял Петян. - Нормальная баба. Без ноги, это есть, зато остального тела навалом.
- Может, ты бы ее еще и трахнул? - вопил Серега.
- Может, и трахнул бы, - огрызался Петян.
 Тут-то бес и потянул меня за мой размоченный в крохинских винных погребах язык:
- Хорош трепаться, Петян. Никого бы ты не трахнул.
- Я? Не трахнул? - аж задохся он от возмущения.
- Да ты, ты бы не смог, - продолжал я его подначивать.
- А вот и смог бы.
- Нет, не смог бы ни фига.
- Ну, хорошо, - неожиданно сдался Петян. - Может, и не смог бы. А ты, может, ты бы смог?
- А что, думаешь, не смогу?
- Да тебе слабо!
- Мне? Слабо?

 Мы еще попрепирались, - и Петян, гад, загнал меня в угол. Весь этот спор казался мне абсурдным. Я не знал, где взять - живую – одноногую - женщину, при пособничестве которой мог бы доказать свое мужское превосходство над Петяном и поддержать свой непререкаемый авторитет лидера нашей шайки.
 А Петян смотрел на меня ехидным немытым глазом:
- Ну, что, заспорим? У кого из нас получится?
 Я недрогнувшей, вспотевшей рукой вцепился в его протянутую кисть:
- Я-то запросто с тобой поспорю, только, как спор разрешать будем? У тебя что, есть кто-нибудь на примете?
- А вот, представь себе, есть! - торжествующе возопил Петян. - Живет тут в соседнем доме одна телка одноногая. Ленка. Нашего примерно возраста. Так что задача даже облегчается.
 Хмель захлестывал голову; я старался держаться поразвязнее:
- А чего это она такая молодая и уже такая одноногая?
- Да она с родителями год назад на юге в автомобильную аварию попала, - вещал Петян. - Машина в лепешку, родители всмятку… А она живая осталась. Только врачи ей ногу оттяпали!
- Так она с кем живет-то? - спросил Миха.
- Одна. Раньше с бабкой жила. Но бабка месяца три назад померла. У нее тут в Москве из всей родни одна тетка осталась. Она замужем за офицером из Генштаба. Тетка ей пару раз в неделю продукты подвозит, денег подбрасывает. К себе жить не берет. Боится, что Ленку из квартиры выпишут.
- Петян, ну ты даешь, - сказал Сергей. - Прямо как бабка приподъездная. И откуда ты все знаешь? Ты ж и на улицу-то, наверно, не выходишь?
- На улицу я выхожу, хорош трепаться, - обиженно протянул Петян. - А что касается Ленки… Так Люську, - ну, Люську Кудимову, с которой я пару месяцев назад тусовался, помните? Это она мне рассказала. Она ж с ней в одном классе учится.
- Как же она в школу-то ходит, Петян? Тяжело ведь? Она ж, небось, на костылях передвигается, - я уже начинал жалеть о нашей затее.
- А она в школу почти и не ходит. Дома учится. Только на какие-нибудь контрольные. Девки к ней заходят. Учителя из школы. Мне Люська говорила, она шибко умная. На лету все ловит.
- Еб-те, есть маза трудно в таком возрасте без ноги остаться?
- Да уж, конечно, не сахар, - безжалостно констатировал Петян. - А ты что, братан, сдрейфил что ли? Ты не боись, она симпатичная телка. Сам видал.
 Мне уже вожжа под хвост попала, и я попытался придать своему занемевшему лицу выражение снисходительной мужественности:
- Ничего я не сдрейфил. Сказал, сделаю. А вот насчет тебя, Петян, мы еще посмотрим. (А у самого в голове вертелось: бля, что ж мы задумали, это же уголовщина! В глазах Петяна и остальных читалось то же. Но кто отступит? Кому хватит смелости показаться трусом? Кому хватит ума выглядеть дураком? Не мне! И, вижу, никому из нас).

 На том и порешили. Петян мигом созвонился с Люськой Кудимовой. Потрепался с ней минут десять, чтобы она ничего не заподозрила. А потом, под каким-то предлогом, выудил из нее точный адрес Лены. И номер телефона.
 Было что-то около трех дня. Выпить в папашином баре - ни миллиграмма; мы же - с перепугу начали трезветь. Серега с нами идти категорически отказался: нас осталось трое. Как-то даже не хотелось облить его помоями презрения. Проводив его завистливыми взглядами из окна, мы смолчались потянуть время, поискав истину в вине.
 И мы отправились в хорошо известный нам магазинчик. В нем, задвинув на антиалкогольный указ и наше документальное малолетство, мы всегда могли отовариться какой-нибудь дешевкой: от сухенького до красненького, смотря, что за завоз.

 Лена жила в двенадцатиэтажке, которую построили четыре года назад, и которая горделиво косилась на своих пожилых сестренок по соседству, - не ведая о своем ублюдочно-блочном уродстве.
 Задумав вляпаться в дерьмо, - надо подготовиться. И мы уселись со своей бутылкой "222" у единственного подъезда Лениного дома. Подожгли пробку, отпили из горла, закурили и стали продумывать план операции.
 Прежде всего, надо было удостовериться, что Лена дома. Помог раздобытый Петяном номер ее телефона. Мы отправили Мишку в ближайшую телефонную будку, и он вскоре вернулся:
- Она дома.
- А, может, это ее тетка трубку взяла? - спросил я, все еще надеясь на благополучный исход нашей глупости.
- Не-а, - прикладываясь к бутылке, протянул Петян. - Мне Люська говорила, к ней тетка два раза в неделю приезжает: в среду и в субботу. Сегодня-то понедельник. На дворе каникулы, то есть и из школы там никого быть не может. Не трусь, Витек, все пучком.

 Если бы Петян перестал меня подначивать, я бы так не заводился. С каждой новой его шуточкой - кровь, сдобренная портвейном, приливалась в мою дурью башку, заставляя просчитывать варианты совершения нашего грязного дела. Да-да, представьте себе, я и напившись, - понимал, что это будет. Это будет - групповое изнасилование девушки-инвалида. Но как, как я мог остановиться?!
 Я же знал, что Петян - непревзойденная мразь. Он сам в последний момент может струсить. Подставить нас.
 И еще: я знал, если отступлю, Петян - первый - начнет трезвонить на каждом углу, что я - слабак. А все послушают - его! Начнут презрительно ржать... Но никто, никто - даже себе - никогда - не признается в том, что уж он-то не способен на подобную мерзость.
 
 Мой авторитет...
 Рассыплется в пух и прах?
 
 И между утратой лидерства и потерей совести (+ небо в клеточку лет на пятнадцать!) я выбрал второе.
- Ну, пошли, что ли? - я выговаривал, как можно грубее, - чтобы дрожью в голосе не выдать смятения в паху. - Скоро уж народ с работы потянется.
 Петян неуверенно поглядел на меня. Нехотя поднялся со скамейки. На ходу допил портвейна и зашвырнул бутылку в подоконные кусты. Проходившая мимо старуха, навьюченная авоськами, настроилась было на отповедь. Но, увидев наши ожесточенно-сосредоточенные пьяные физиономии, осеклась и прибавила шагу.
 Подбадривая себя похабными шутками, мы вошли в подъезд.

 Я сказал: "мы продумывали план". В действительности никакого плана не составилось. На наше счастье, время было еще наивное: в доме ни кодового замка, ни домофона, ни консьержки. К тому же в таких домах, хотя и по восемь квартир на этаже, но каждые четыре - справа и слева от лифтов - представляют собой отдельные секции, - отгороженные друг от друга и от всего подъезда: чтобы там ни происходило - вряд ли кто услышит.
 Но мне вспомнился предлог. Под которым мы и рискнули проникнуть в квартиру.
 Когда мы позвонили в Ленину дверь (на девятом этаже) и звонкий голосок через пару минут спросил: "Кто там?", я, не раздумывая, ответил: "Социологический опрос".
 Только подумайте, - в двери не было "глазка"! Лена раскрыла ее безо всяких колебаний. Она предстала перед нами на костылях. В каком-то простеньком длинном халате, скрадывавшем ее физический недостаток.
 Это длилось какие-то мгновения.
 Я и не разглядел ее толком. (Нашу жертву!)
 
 А потом мы вломились в квартиру. Сбили Лену с ног (ложевый штамп, неприменимый для Лены). И захлопнули за собой дверь.

 Наш налет настолько ошеломил ее, что она даже не успела по-настоящему закричать - прежде, чем мы ее скрутили и волоком втащили в комнату.
 Если бы она
 могла
 оказать
 нам
 сопротивление, -
 это бы поубавило нашей позорной смелости.
 Но Лена!
 Она-то отбивалась одними руками.
 Лишь раззадоривая нас.
 Я верю: правы те, кто говорит, что на подсознательном уровне мужчина и насильник - синонимы.
 Ощутив архитипический восторг от неравной борьбы, я почти угомонил свои гуманные страхи.
 Втроем, шумно мешая друг другу, мы все-таки дотащили Лену до дивана. Затем, бездумно стискивая ее худенькие плечи, и не зная, как к ней подступиться, - мы слегка присмирели.
 Я оглядел своих приятелей. Лица у Мишки и Петяна раскраснелись. Шеи вздулись венами. Оба - разгоряченные - тяжело дышали. На Мишкиной рубашке не хватало двух пуговиц. А Лена - продолжала цепляться за него левой рукой. Для девчонки на костылях - сильные руки - не ляпсус природы.

 ...Она негромко, но убыстренно и испуганно поскуливала через шарф, который мы прихватили в прихожей. Не видя лица подергивающейся всем телом Лены, Петян грубо схватил ее за горло и потребовал, чтобы она заткнулась. Это не помогло ее успокоить.
 Лена только резко закивала головой.
 Шарф сбился с ее широко раскрытых голубых глаз.
 С пульсирующими ресницами.
 Она еще жалостливее подвывала.
 Не верю, что в тот момент ей подумалось об изнасиловании. Мы могли ограбить квартиру: от родителей у Лены, наверняка, кое-что осталось.
 Но насиловать?
 Ее?!
 Да!
 Ее.
 

 …Петян, гаденько усмехаясь мне в лицо (я-то видел, что тяжеленько ему усмешечка дается), спросил:
- Ну что, спорщик, первым будешь?
 С трудом выделяя слюну из-под языка, я безгласно кивнул. Петян, попросив Мишку подержать Лену за обе руки, начал расстегивать на ней халат. Она забилась, как… простите за избитое сравнение, - как раненая птица. Но куда уж девчонке-инвалиду устоять против трех здоровенных лбов!
 Петян распахнул халат, с умыслом обнажив левую, изуродованную ногу Лены. Под халатом ничего, кроме по-детски белых трусиков в синий горошек, не было. Взорам недоносков - предстало еще не оформившееся тело жертвы. Полуженское-полудевичье. С выпирающими ключицами, плоским животом и маленькими остренькими грудками. Для завершенности картины поруганной непорочности Лене не доставало всего-то - белых носочков. Как в ранней песне Элтона Джона, "First episode At Hienton".
 Если я помянул о белых носочках, послушайте об увечье Лены. Вид его стал для меня тем холодным душем, который вытрезвил меня.
 Во всех смыслах.
 Левая нога Лены, - как книга с выдранными страницами, - обрывалась на колене. Ампутация произошла сравнительно недавно: нога не успела, как следует зажить; незаровнявшиеся шрамы - алели, как щека после пощечины. Свежее юное тело. Нежная кожа. Сквозь кожу - кое-где просвечивали тонюсенькие вены… И нога! Ее нога. Словно недолепленная из разноцветных кусков пластилина, который долго и осатанело мяли в руках.
 Вот когда я причислил себя к настоящим уродам!
 Куда девалось вожделение!? Будь, что будет. Пусть никогда мне не бывать вожаком среди своих приятелей. Но я уже не хочу никого насиловать. Не хочу оставаться в этой проклятой квартире.
 
 ...И поражение мое не засчитали.
 Петяну было еще хуже, чем мне. Смесь портвейна и физиологического омерзения сделала свой вывод: он рухнул на колени перед телевизором - и его стошнило.
 Мишка в растерянности выпустил Ленины руки.
 Она, воспользовавшись нашей паникой, дернулась к костылям.
 Хорошо еще, что Лена, по-моему, боялась кричать. А, может, пребывала в шоке.
 Но и мы уже наелись своим приключением.
 Как по сигналу стартового пистолета, - мы ринулись вон из квартиры.
 Вниз по лестнице.
 Вон из подъезда.
 Кто куда.
 Чтобы не встречаться.
 До осени...

6.

 Неделю я сиднем просидел дома.
 Мне все мерещилось, что если я только высунусь на улицу, - на плечо мне тотчас ляжет тяжелая рука правосудия.
 Меня преследовала невыносимая мысль о том, что в Москве - нет такого уголка, где я не рискую наткнуться на Лену.
 И еще: я прекрасно понимал, - даже просидев у ее подъезда три дня, я имею девяносто девять шансов из ста ее не увидеть.
 И еще: отчий дом - уже не казался мне крепостью.
 Чем чаще я об этом думал, тем более фантастические сцены возмездия рисовало мое богатое воображение.
 (Общения со своими подельщиками я чуждался.)
 
 …Прошло полторы недели.
 Ничего страшного не случилось.
 Первые впечатления несколько поутихли. Фантазии на тему "Преступления и наказания" побледнели.
 Началось нечто не менее странное.
 Спускаясь с адских вершин своей преступности, я стал без конца вспоминать Лену.
 Страх опочил. На вахту заступила совесть. Она занозой засела в моем мозгу и живописала мне картины отчаяния и страдания, которыми мы зашторили жизнь этой девчонки. Оставшись без родителей, лишившись ноги, похоронив бабку, - ей по нашей милости пришлось пережить…
 И что пережить-то?
 Откуда мне знать?!
 Совесть - это Вам не птица-феникс. Совесть - раковая опухоль. Она разрастается и пожирает все иные чувства и мысли. Она - инстинкт, который однажды и внезапно становится основным, и который, вновь и вновь требуя своего удовлетворения, - никогда не получает его в справедливой мере. Тем летом, я все это испытал на себе. Потому и смею судить о совести - так. По-свойски.
 Я верю, что тем летом Петян с Мишкой тоже не прохлаждались на седьмом небе. Но только меня! эти мучительные мыслеформы заставили действовать очертя голову.
 
 И тогда я дал зарок добиться прощения Лены.

 Знаете, когда впереди маячит неясная цель, некая духовная высь, которой во что бы то ни стало надо достигнуть, - путь к ней становится сродным болезни. Вроде горячки, излюбленной героями Достоевского. Невозможно есть, спать, слушать музыку. К вискам ежесекундно приливает кровь, щеки щиплет лихорадочный румянец, ладони потеют, колени дрожат, сердце колотится, как муха в стекло… Словом, налицо все симптомы раскаяния и непраздной решимости избавиться от угрызений совести. "Делай, что должен - и будь, что будет".

 В таком-то состоянии я и начал слежку за Лениным домом.
 Мне удалось вычислить ее тетку.
 Она почему-то не забрала Лену к себе; но навещать утруждалась.
 Дважды в неделю водитель подвозил ее на служебной машине мужа. Дважды в неделю, вылезая из дверцы, как паста, выдавленная из тюбика, она - своим "цыганско-богаческим" имиджем советской барыньки - крючила мое понятие о Красивом. Шофер вносил за ней в дом тяжеленные сумки. Минут через тридцать-сорок, иногда даже раньше, она выплывала расписным челном из подъезда и уносилась в свой куцый мирок генштабовских сплетниц.

 И Лена ничего ей не сказала!
 Она не дала тетке отнять у себя и эту свою беду.

 Она долго, недели две, не выходила из дома. А я не отваживался вот так запросто позвонить в дверь ее квартиры. Наконец мне повезло. Как-то утром она на своих костылях выползла из подъезда и медленно-медленно куда-то двинулась.
 Путешествовать на костылях.
 Получиться у Вас представить?
 Я прождал часа полтора. Чтобы отвлечься, - шлифовал об ляжку обложку «Путешествия Гулливера»; но открыть Свифта не мог.
 Вместо него - моему зрению опять открылась Лена. Душа моя ушла в пятки и т. д. и т. п. Я переждал, пока Лена поближе подойдет к дому. Потом поднялся на лифте на ее этаж. Я не знал, чего же конкретного я хочу от нашей новой встречи. Лена имела право испугаться, запаниковать, удариться в крик, призвать на помощь соседей; имела право - напротив - броситься на меня с кулаками, вымещая злобу за унижение, которому подверглась.

 О том ли я сбивчиво думал те три-четыре минуты, что опускался-поднимался лифт? Лифт - с Леной. Я затаился у мусоропровода над ее этажом.
 Ошибся. Лифт не доехал пару этажей. Я переоценил скорость Лениного передвижения на костылях. Из лифта вышло нечто. Судя по доносившимся вздохам - женского пола. Судя по шарканью ног - килограмм на сто; с авоськами - на все сто пятнадцать.
 Ох, как долго, возилась она на своем шестом-седьмом этаже. У меня, обманутого ожиданием, что-то оборвалось внутри; какая-то дурнота подступила к горлу, и я - мысленно выматерил замешкавшуюся на площадке толстуху.
 В морду бы ей…
 А она, позвякивая ключами, шурша авоськами и печально кряхтя, как простуженный бегемот, - зашкерилась-таки в своем блоке.
 Подъезд опять погряз в относительной тишине, - нарушаемой лишь всплесками звуков с улицы да трескотней кое-где работающих, телевизоров и трехпрограммников…
 Вдруг дверь подъезда хлопнула.
 Лифт снова вызвали вниз.
 Теперь-то - из-за своеобразного стука об пол движущейся кабины - я не ошибся: это Лена переминается на костылях.
 Попытка объясниться с ней только что сорвалась.
 Я еще не успел собраться с духом.
 Запаниковав, - я уже хотел дать деру.
 Но пересилил себя.
 Пусть случится то, что должно случиться. И пусть судьба моя заковычная обо мне позаботиться.

 Лена вышла из лифта и проковыляла в свой отсек. Я сторожко (Классное словечко, да? Зря его Набоков поругивал. ) спустился из своего укрытия и вошел следом за ней. Она обернулась на шум. Узнав меня, сдавленно вскрикнула. (От испуга.) Будь она не на костылях, можно было бы сказать, - что она заметалась по коридору, разделявшему нас. Но, стесненная в движениях, Лена только забилась в дальний угол, - задрожав всем телом, и выставляя руки для защиты.
 Все заученные фразы, все заготовленные реплики выскочили у меня из головы; я подчинился инстинктам. Так и получилось, что я неторопливо, словно боясь спугнуть ее, подошел поближе. И встал на колени. Перед Леной. Потом - заглянул в ее лазоревые, искаженные страхом глаза. Хрипло прошептал пересохшим горлом: "Прости..." Дерзнув назвать ее по имени, я повторил: "Если можешь, прости, Лена".
 …Опустил голову, как ожидающий своей участи заключенный.
 И случилось чудо! Истинное чудо. Вечность миновала в каверзном молчании. И вдруг... я почувствовал легкое неуверенное прикосновение к своим волосам. Мягкий, всепрощающий жест. Будто и она желала снять всю мутную накипь с моей души. На меня снизошло такое облегчение, как если бы - где-то у меня внутри - разорвался смертоносный зловонный нарыв.
 (Я получил надежду на исцеление?)
 Лена - гладила меня по волосам.
 Меня!
 Я не сдержался; расплакался. Прижавшись к ней, зарылся лицом в ее мальчишескую клетчатую рубашку навыпуск...

 Вы недоверчиво поднимаете плечи? Вам кажется невероятным, что жизнь двух людей может вот так перемениться? Вы еще помните, что один из этих людей должен бы презирать другого по гроб жизни? Но Вы-то читали Шекспира? "Ричарда III"? Там главный герой - за ненатуральные и абсурдистские пять-десять минут - уламывает выйти за него замуж женщину, мужа которой он же и укокошил. При всем при этом - горячо любимого мужа. Думаете, что взять с театра? Поверьте, Вильям наш - не слишком-то притуплял жизнь. Просто он - со своим гениальным чутьем - сумел разглядеть в людях что-то не от логики, не от совести, не от трезвого ума и твердой памяти.
 Минуту назад Лена боялась и ненавидела меня; минутой позже - простила. Через пару дней мы стали лучшими друзьями.

 Нет, не я ли любимчик фортуны? В свои шестнадцать лет я встретил человека - равновеликого мне не только по возрасту, но и по наклонностям разума и души; человека, с которым можно, не рискуя быть осмеянным, вспомнить, что ты - не всего-то дуреешь на дискотеках, и в компании друзей-чужаков досаждаешь не им, - а еще и умеешь читать, любишь поэзию и разбираешься в классической музыке.
 Да, Лена была калекой.
 Да, это смущало нас обоих.
 В начале.
 Потом мы почти отвыкли заморачиваться на ее увечьи.
 Я уж точно.
 Бывало, я в шутку отнимал у нее костыли. Пародируя почти нехилую физическую мощь Лены, - я на них выкрутасничал. Лена смеялась над моими проделками и охала, прижимая руки к щекам, когда ей казалось, что я вот-вот грохнусь.
 И еще: мы взахлеб обсуждали близкие нам обоим книги. И фильмы. Намечали философские проблемы. Воодушевлено спорили о переменах в стране и нашем будущем. Порой на лицо Лены набегала нехорошая тень. Увы, нельзя ей было не задумываться, что из-за аварии - что-то навсегда сделалось ей недоступным.
 Но я как фанатик трудился над Лениным оптимизмом. Начинал вместе с ней строить планы, позволяющие обойти ее калечность. Я заставлял Лену читать вырезки из газет, в которых сообщалось о жизненных успехах людей с физическими недостатками. Зачастую эти тренинги требовали от меня прометеевских жертв. Правда, лучшей наградой, ради которой стоило поднатужиться, - становился для меня ее повеселевший и почти отгоревавший взгляд.

 С той самой секунды, когда Лена, простив меня и даже впустив в свою квартиру, выслушала мои сбивчивые объяснения и великодушно напоила чаем с вареньем, мы много рассказали друг другу о самих себе.
 Обо мне Вы знаете почти все.
 Да и о Лене - кое-что.
 Так что постараюсь не повторяться.

 Оскорбленная скорбь Лены еще не утихла. Гибель родителей и смерть бабки - худшее подспорье для одноногого человечка в период его шаткой реабилитации. Поэтому - о покойных близких я расспрашивал Лену недотошно, смятенно, непогрешимо.
 Знаю только, что отец Лены в юности приехал в Москву из провинции; работал в каком-то министерстве; мать преподавала в институте. От них в доме остался скромный, но меж тем осязаемый достаток и ощущение семейного уюта, которое, благодаря стараниям Лены, не исчезло, и которого мне всегда не хватало в доме Вдовиных.
 Тетку свою, сестру отца, Лена боялась и втайне ненавидела. Выбравшись в Москву с помощью брата и продолжая использовать его в качестве тарана для пробивания «полезных» дверей, она - разборчивая старая дева - ухитрилась в перезрелом детородном возрасте развести и окрутить перспективного офицера. Он - лет на пять моложе ее. А она - привязала его к себе парочкой ребятишек. Не пожелав выйти из второго послеродового отпуска на какую-нибудь работу, - целью своей жизни она сделала карьеру мужа.

 Лена по моей просьбе показала мне свои семейные альбомы. Как я и предполагал, - генштабист оказался почти астенического сложения. Не только духовно, но и телесно. Не низок - не высок. С большими залысинами и оттопыренными ушами, на которых покоились идеологически выдержанные очки.
 Вы-то, как писатель, знаете, - до чего обожают такие вот «лапочки в штанах» из века в век укладываться под каблук щедрых телом и обделенных душой мегер.

 С субъективным интересом смотрел я фотографии Лены и ее родителей. За полчаса передо мной прошла вся многолетняя история ее семьи.
 Помню-помню. Будто вчера видел, все эти потрепанные биографией (в основном черно-белые) листочки фотобумаги.
 Лена в детском саду. С огромными бантами на белокурых косичках. Читает стихи на каком-то празднике... Ее первый день в школе. Отутюженная коричневая форма с парадным передничком. На спине ранец. Одной рукой держится за маму. В другой - стандартный набор из трех гладиолусов... Подряд - четыре школьных групповых портрета. На них она, чего греха таить, ничем не выделялась среди почти одинаковых одноклассниц и одноклассников. Ее худенькое личико, занимавшее на фото максимум полтора квадратных сантиметра и выглядывавшее из-за плеча какого-нибудь верзилы, не сразу и узнаешь... А вот она с родителями на море. За пару лет до катастрофы. В пригожем крымском уголке. Уже почти взрослый ребенок. В купальнике, которому еще нечего ни скрывать, ни поддерживать...
 Даже сквозь дрянное качество снимков - сделанных "не в фокусе", выцветших, помятых - я отчетливо видел, как хорошела Лена. Год от года. Обещая стать по-своему очень, очень привлекательной. Может, красивой.
 У нее был своеобразный тип внешности. Сложившийся из смешения генов десятков поколений основательных, осанистых, ширококостных, широкоскулых и курносых крестьян и истонченных москвичей: замученных ежедневной суматохой, стрессами, выхлопными газами и поиском ответов на проклятые русские вопросы "что делать?", "кто виноват?" и "зачем же я так напился?".
 Ее родители...
 По-мужски привлекательный, крепко скроенный отец.
 Мать. Стройная, изящная, породистая.
 Найдя и полюбив друг друга в нашей "большой деревне", они произвели на свет чудо по имени Лена.
 Не знаю. Кто-то счел бы Лену невзрачной. По мне же - выглядела она сногсшибательно.
 
 Внешность Лены...
 На первый взгляд: негромкая, неэффектная. Заостренные черты лица. Тонкий нос. Брови - широкие. Линии их талантливо очерчены природой. Красивый абрис рта. Уголки узких бледных губ не испорчены никаким врожденным или развитым дефектом мимики… Уголки узких бледных губ - не опущены безвольно или сердито вниз; не поджаты капризно; не приподняты неумной усмешкой… Лоб высокий. Открытый. Но не покатистый... Маленький аккуратный подбородок. Небольшие, искусной формы уши. (Как правило, они скрывались за пепельными, слегка вьющимися волосами.) Шея - по-детски худая. Как у цыпленка. С синими ручейками вен. Подчеркивающая выпирающие упрямые скулы.
 И голубые глаза. Родниковой чистоты. Опушенные короткими густыми ресницами.
 Словом, облик Лены не был наглядным.
 Но ее лицо обладало для меня какой-то иной, метафорической притягательностью. Такая некрикливая, знающая себе цену, северная, варяжская красота.
 Что же касается ее тела?
 …Я уже говорил. Оно еще недоформировалось. Тело девочки-подростка, - которому предстояло изо дня в день преодолевать последствия автокатастрофы, грозившие осложнить, а то и обратить вспять процесс его нормального физического развития. Лена понимала это. И не собиралась сдаваться.
 А я был рядом.
 Вместе мы придумали комплекс упражнений. Лена проделывала его ежедневно. Не забывая давать обусловленную нагрузку и на то, что осталось после ампутации от ее левой ноги.
 Нельзя было позволить увечью одержать верх. Иначе можно распрощаться с мыслью научиться ходить на протезе, обходясь без костылей.
 Как-то я имел глупость спросить у Лены: когда ее нога окончательно заживет? И еще о том - не хочет ли Лена на своем выпускном - как Маресьев! - танцевать вальс?
 Вопрос был бестактным.
 Я понял по ее слезам.
 Из глаз Лены покатились слезы…
 Но в чем заключалась бестактность?
 
 Только когда она почти успокоилась и, всхлипывая, заговорила снова, - я понял, как глубока пропасть, разделявшая Лену и ее тетку.

 Светлану Михайловну одолевали приступы хитрости, которая, как известно, является всего-то кратковременным проявлением ума. Проще говоря, тетка Лены была хитрой дурой. А хитрым дурам удается многое. Правда, все как-то по мелочам. Но сами они этого не понимают. Ведь они с младых ногтей увлечены выдаиванием птичьего молока из попавшей к ним в руки синицы.
 Странно, что в одной семье с разницей в пять лет родились два таких разных человека, как Ленина тетка и ее брат.
 И не странно, что однажды отношения Светланы Михайловны и Лениных родителей зашли в тупик; последние четыре года они почти не встречались.
 После похорон Ленина тетка впала в свой самый затяжной приступ хитрости. Логика полета ее бытовой фантазии - меня одурачила. Ну не понял я, не понял - какую пользу? - собиралась Светлана Михайловна извлечь из подвернувшегося ей увечья племянницы.
 Какие-то последующие многоходовые комбинации с квартирой?..
 Теткины дети подрастали. На имевшихся у нее квадратных метрах - им становилось тесновато...
 И еще, - имея на иждивении племянницу-инвалида, можно было покозырять этим перед "золотой рыбкой", выбивая из нее внеочередное корыто. Да и среди знакомых - прослывешь филантропкой. Без устали кладущей брюхо на алтарь человеколюбия.
 
 Итак, тетке было надо:
1) полностью прибрать к рукам Лену - и всеми правдами и неправдами сломать ее психологически;
2) заставить чувствовать себя:
 а) обязанной;
 б) нахлебницей в чужой семье;
 в) неблагодарной калекой.

 В ход пошли нравоучительно-продуктовые посещения. Светлана Михайловна добилась почти полной изоляции племянницы. Заперла ее в четырех стенах:
 "В школу? Ну что ты, на костылях - ни-ни! Учителя сами пусть приходят, я уж добьюсь... Эти врачи - идиоты. А вот я нашла специалиста с мировым именем. (На практике, как я потом догадался, все делалось для того, чтобы Лена оправлялась после операции подольше). Протез? Ну что ты, Леночка. Рановато еще, деточка. Видишь, как культя-то твоя плохо заживает. Да и не по карману нам это. Сама знаешь, каждая копеечка на счету. На твою инвалидную пенсию, лапуля, не шибко ведь разгуляешься, правда же? (Многозначительно вздыхает и разводит руками, на которых десять сарделечных пальцев; редкий из них не задушен перстнем). Да и потом, деточка, хе-хе, на костылях-то ты всегда у нас под контролем. Далеко не уйдешь! А на двух-то ножках эва, сколько глупостей можно наделать, в твоем-то возрасте. СПИД, знаешь ли, какой-то развелся. Я тут тебе газетку принесла. На вот, почитай внимательно... Что? Снять на протез деньги с папиной книжки? Ну вот, видишь, миленькая моя, я так и знала, что тебя ни на минуту нельзя оставить без присмотра. Не успела родителей да бабку, царствие им небесное, схоронить, а уже своевольничать торопишься. Ты эти глупости из головы-то выкинь. Не дай бог, что... деньги пусть на черный день лежат. Ты еще, может, вздумаешь из квартиры что продавать? Так ты смотри, не забалуй. Без нас с Алексан Никитичем (Ленин дядя-генштабист) ничего предпринимать не вздумай. Сама знаешь, кроме нас, никому ты на белом свете не нужна. Слушайся нас, деточка, и все будет по-хорошему. А сберкнижку... ты лучше мне отдай. Мало ли что, хе-хе, у меня, небось, сохраннее будет (и, благоговейно прижав к рыхлым грудям сберкнижку, Светлана Михайловна одаривает племянницу постным поцелуем в лоб). Ну, ладно, прощай, кисонька. На днях привезу тебе чего-нибудь сладенького к чаю".

 И так - приезд за приездом. Раз за разом. Неделю за неделей. Месяц за месяцем.
 Лена мне признавалась, что от желания огреть тетку костылем - у нее подчас кружилась голова.
 Потом Лена как-то научилась отключаться.
 Изредка вставляя в теткины монологи, требуемые по драматургии реплики.
 Но Вы-то, как писатель, знаете, что родственные идиосинкразии не лечатся.
 Меня кидало в жар, как подумаю о том, что Лена даже не рискнула рассказать Светлане Михайловне о нашем нападении, - предпочитая в одиночку тиранить свою психику. Не давая тетке нового повода для причитаний, политесов и пакостей.
 Лена мне этого не говорила. Но я и без нее понял, что в тот день, когда я подкараулил ее - там - на лестнице - львиная доля причин, по которым она не только простила меня, но и сблизилась со мной, - называлась "Светлана Михайловна".

 Приневоленное затворничество.
 Тяга к нормальному человеческому общению.
 До описанного ниже - Лена лишь скромно и нелогично радовалась моему обществу. В иной ситуации она, возможно, предпочла бы любое другое. Но уж такая штука жизнь, что действовать Лене приходилось в данных обстоятельствах. И еще - как быть, если изменить их - у тебя - силенок маловато?
 К счастью, эта причина наших встреч живо исчерпалась. Уступив место задорной заинтересованности и взаимному влечению. Тут-то со мной и произошло то, - чего сроду не случалось.
 
 Я влюбился в Лену.

 Слушая меня, Вы могли решить, что вышеизложенное звучит как-то нереально. Для истории подростка.
 Если Вы так считаете, то, значит, Вы правы. Я сам с Вами соглашусь.
 На самом деле - многие события происходили иначе. Многие мысли, которые я сейчас столь витиевато излагаю, в мою голову - тогда! - не закрадывались.
 Все так.
 И, ради бога, не подумайте, что я что-то приукрашиваю.
 Или утаиваю.
 Нет.
 Просто память - материя избирательная. Прошло больше десяти лет. И каких лет! Это после семидесяти - все дни сливаются в один.
 А в шестнадцать, двадцать, двадцать пять лет - жизнь переполнена. Событиями! И все, все вершится впервые. Одна история накладывается на другую. И, как в испорченном компьютерном файле, - в голове причудливо перемешиваются разномастные куски своей и чужой жизни.
 Проходят годы. Память начинает услужливо возвращать все взлеты; мысль о них заставляет светиться тебя изнутри.
 И еще: никуда не деваются постыдные мгновения. Сожалея о них, - приходится краснеть до корней волос и молить бога, чтобы эти беспощадные воспоминания не вернулись к другим.
 Тогда садятся писать мемуары.
 В надежде напоследок обмануть людскую молву и "вышний суд".
 Мне эта жалкая участь - пока! - не грозит. Учитывая мой нынешний возраст. И обстоятельства нашего... разговора.
 
 Не спорю. Я пересказываю тогдашние события - с точки зрения и языком взрослого человека. Но все-таки пытаюсь - хотя бы отчасти вернуться в мир мыслей и чувств шестнадцатилетнего парня. Не знаю, хорошо ли у меня получается. И потом. Я же и тогда был - взрослее. Своих сверстников. Был почти продвинутым подростком.
 Не надо считать мой рассказ правдивым.
 Считайте его... Правдоподобным.

 Stop! Извините, я, кажется, снова увлекся. Пора выкурить сигарету. Будет легче. Продолжить...

7.

 Итак, я настаиваю на том, что по уши влюбился. Это часто замечается между старыми разнополыми друзьями.
 Когда они знакомы - давно.
 Они узнают, узнают, узнают...
 Себя. Ее. Его. Их...
 И - из узнавания друг друга рождается ощущение родства душ.
 Разделить пополам печаль и радость.
 Спросить совета и дать его.
 Беспечно и всласть потрепаться ни о чем.
 Так селекционируются чувства встречной нужности, необходимости, незаменимости, немыслимости разлуки.
 А тогда уже хватит и искорки. Непреднамеренного взгляда. Нерасчетливого прикосновения. Чтобы двое - уже через пять минут - потерялись в постели. И нашлись бы. Остервенело занявшись любовью... А после - опустошенные - виновато переглядывались, - спрашивая себя: почему - сегодня? Почему раньше они до такого не додумались?

 Я набросал схему.
 У нас с Леной все было как-то иначе.
 Вернее, мы оба - честно прошли весь путь.
 От первого до предпоследнего шага.
 Но с разной скоростью.
 А, может, мы подзадержались в роли друзей...
 О чем думала моя белокурая Лена?
 Догадки.
 Кроме них - ничего.
 
 Сам же я очень, очень скоро (в шестнадцать лет полтора-два месяца - срок библейский!) начал испытывать к ней непреодолимое физическое влечение. По-моему, выражаясь наукообразным штилем, особь мужского пола взрослеет тогда, когда на смену мысли: "я хочу женщину" - приходит явственное: "я хочу эту женщину". Если так, то взрослеть всерьез - я начал в то лето.
 Впоследствии мой приятель Сандро, объясняя свои взаимоотношения с подругой, говаривал: "Я не хочу эту женщину, я ее люблю". Хорошо сказано, правда? На эту агностическую тему исписаны тонны томов. А он закрыл ее - одной фразой!
 Почувствовать разницу между "хочу" и "люблю" - дано не каждому. Не только подростку. Но и наторелому мужику. Тем труднее, - почувствовав, - для себя ее сформулировать.
 Тогда я не умел так думать.
 Хотя что-то по извилинам ерзало.
 Что-то я даже оттуда вылавливал...

 ...И как-то выловил фееричное откровение. Моему физическому влечению к Лене - не мешает ее увечье!
 Нет. Я не перестал его замечать.
 Но рядом с ней - мне было страшно комфортно...
 
 Примерно через полтора месяца чуть ли не ежедневного общения - мне начало казаться, что только такой: очаровательной упрямой одноножкой она и должна быть. Что, едва родившись, она встала на костыли. И иного способа передвижения никогда не знала. Калечность Лены трансформировалась в специфический шарм...
 И притягательность.
 Негласною.
 Таинственную.
 
 Кем я был тогда? Кем стал - потом?
 Для себя?
 Для Лены?
 Я же не знал ее не такой - непоседливой, энергичной девчонкой.
 Видел ее двуногой - только на фотографиях.
 Но Лена-то прекрасно помнила - те иные дни. Поэтому любая мелочь, способная напомнить ей о незаслуженной разнице между тем, кто идет по жизни на своих двоих, и тем, кто перемещается в пространстве, постукивая костылями, - могла вывести ее из душевного равновесия. Сложившиеся из-за этого комплексы добавляли привкус перца в наши с Леной почти «бисквитные» отношения.
 И препятствовали нашему сближению.
 Любовь - это Вам не кухня в стиле «фьюжн».

 Мозг призывал меня к сдержанности. Тело сопротивлялось. Часто я ловил себя на том, что неосознанно задерживаю Ленину руку. Прикасаюсь к ней. Трусь носом об ее плечо.
 Я верю: Лена тоже замечала - это. Но либо не придавала значения, либо притворялась, что лучше ей - ничего не замечать.
 Или ей самой были приятны воспаленные знаки моего внимания?
 Но такие как я долго так не выдерживают.
 И!..

 Помню, когда я в первый раз... почти целомудренно ткнулся губами ей в щеку… она, отрешенно замерев, слушала грампластинку с сюитой из "Пер Гюнта".
 Григ напоминал ей о матери, - любившей песню Сольвейг.
 Лена испуганно дернулась.
 Оттолкнула меня и отрывисто, скороговоркой, произнесла:
- Не надо!
 Получилось грубо; она поправилась:
- Извини, пожалуйста, Витя.
 Между нами повисла напряженная пауза. Даже музыка не помогла ее разрядить: игла проигрывателя, шипя, сошла с последней дорожки и, автоматически вернувшись в свое гнездо, закрепила наше тягостное молчание. Лена, потянувшись за костылями, приподнялась с дивана и, прошагав к проигрывателю, перевернула пластинку. Комната вновь наполнилась примирительными звуками музыки. Подождав, пока она вернется на диван - Лена постаралась сесть подальше, избегая встречаться со мной глазами, - я опустился перед ней на корточки и, взяв в ладони ее непокорливые руки, сказал:
- Прости, Лена. Я не хотел тебя испугать или обидеть. Это получилось как-то само собой. Непроизвольно. Я не смог совладать. С этим...
 Она посмотрела на меня своими лазоревыми глазами и сдержанно улыбнулась:
- Принимается. Ты меня не испугал и не обидел. Даже наоборот. Но мне кажется, ты сам не понимаешь, что тебе надо. От калеки.
- Но ты мне… очень нравишься. Я, наверное, не могу этого... правильно выразить. Но это так.
 Она смотрела упрямо. Хотя голос ее звучал как-то неуверенно:
- Ты тоже мне нравишься, - затем, как заученную фразу, выдохнула, - не надо, пожалуйста.
 И голубиным, но действенным движением освободилась от моих рук.
 Я вдруг выдал:
- Ты, наверное, никогда не сможешь простить меня за.., ну, за ту историю...
 Она, невесело засмеявшись, подула на свою упавшую на лицо челку:
- Ну что ты, Витя, я об этом уже почти и не думаю. Я же сильная. Я справилась. Я со всем могу справиться. У меня ведь и похуже дни бывали. И не мучай себя больше. Я тебя давно уже простила. Навсегда.
- Но если дело не в этом, то в чем же?
- Витя, а может, лучше не надо продолжать? Ведь нам же и так хорошо. Рядом. Наедине. Ведь хорошо, да? - в глаза.
 Я кивнул:
- Да, но...
 Лена перебила:
- У меня никогда еще не было такого друга, как ты. Витя, давай не будем все портить и оставим все как есть?
 Я решительно сел рядом с Леной. Отобрал у нее костыли. Отложил их за диван. Лишил ее возможности уклониться от разговора:
- Лена, я не могу так больше. Я схожу по тебе с ума. Я не сплю по ночам, дожидаясь, когда, наконец, наступит это чертово утро, и я опять смогу увидеться с тобой. Я ловлю каждое твое движение, каждый взгляд. Мечтаю прижаться к тебе. Нет, хотя бы прикоснуться. Если бы ты только могла представить, чего мне стоит быть тебе умненьким бесполым дружком. Знаешь, я еще никому никогда не признавался в любви и не умею этого делать. Но ведь я… по-настоящему в тебя… Влюбился!

 Она слушала.
 Опустив голову.
 Не отвечая.
 И не перебивая меня.
 Это не вдохновляло.
 И не останавливало.
 Поэтому я решил договорить:
- Так уж по-дурацки устроены мои мозги. Меня коробят все эти Зая, Котенок, Малыш... Да и сердце какое-то... До встречи с тобой мне удавалось его контролировать. Но не теперь. Я чувствую, чего ты боишься. Тебе кажется, что мы с тобой... никогда не сумеем встать на место друг друга, чтобы представить каково нам обоим на самом деле. Но ведь так мы можем разбираться в своих чувствах... Понимаешь, когда любишь, очень, очень сложно или даже просто невозможно увидеть любимого человека настоящим, целиком, что ли?
 Надо же было ляпнуть такое! К счастью, я не успел начать извиняться.
 Лена с какой-то раздраженной и прежде незнакомой мне требовательностью тряхнула головой. Похоже, она ждала не моих извинений. А того, что последует за ними. Но как я мог быть в этом уверен? И я продолжал мямлить:
- Согласись, ведь что-то все-таки происходит между нами, - Лена поспешно кивнула, - происходит без слов, без рук...
- Без ног, - не выдержала Лена и сразу спохватилась: - Извини! Происходит - это не то слово. Я ведь ко всему, ко всему готова. Уже давно готова. В самом прямом и женском смысле… Думаешь, я не могу хотеть тебя... как мужчину? Еще как могу! Больше, чем те, у кого две ноги...
 И с недоброй, грубиянской усмешкой - Лена провела ладонью по изувеченному бедру; нервным жестом отмерила пустоту от культи до воображаемой пятки и протестующим опасливым полушепотом довершила контратаку:
- Видишь, насколько я хочу. Больше обычных хочу... Чего уж там? Трахаться! Да, я хочу трахаться. Тра-хать-ся!!! С тобой хочу. А до тебя - вообще хоть с кем-нибудь...
- Но ты только что сказала, что нам не надо все портить... - не веря своим ушам, сказал я.
- Надо… не надо! Какая разница? Это слова все портят. Если бы мы могли расхрабриться так, чтобы не пытаться объяснять наши действия… Ну, что же ты, Витька? Ведь это я - неумёха-девственница. А ты-то?! Любишь меня, люби, на здоровье. Только я не икона. И молиться на меня не надо. До меня и дотронуться можно...

 И Вы ждете теперь, что я - как этот, как его там… Герберт-Герберт, что ли, ну, у Набокова! - обвиню ее в том, что она меня совратила? Боже упаси! То, что случилось с нами потом: когда она притянула меня к себе, то, что происходило с нами после - это, верно, единственное, что я без неудовольствия, но с пряной ностальгической горчинкой буду вспоминать на смертном одре (Если оно мне подвернется ).
 Нет, я понимаю, Вы, иного ждете. Вам подробности подавай. Ну, значит, беру я ее за... Да. И ничего не имею против. Сам вызвался на разговор. Ну, будет Вам, я попробую. Но Вы же согласитесь, слова все портят?
 Самое ошеломительное - для меня - в тот наш первый раз - было то, - что, несмотря на всю боль, которую я, несомненно, доставил Лене своими не очень-то толковыми действиями (какой из меня дефлоратор? ), Лена испытала оргазм.
 …Не форсируя событий, я провел артподготовку со всей прилюдийной тщательностью. Мне - как человеку весьма подслеповатому - всегда нравилось давать волю всем своим четырем с половиной чувствам. Я прошел с Леной через все стадии соприкосновения: атаковал ее запальчивыми затяжными поцелуями - во всю глубину легких вбирая в себя ароматы ее тела. Языком я не пропустил ни одной ложбинки, ни одного укромного местечка...
 Хотя, нет, вру. Касаться ее ампутированной ноги я избегал: не потому что не хотел, - напротив, очень и очень хотел! - но боялся, что ей - это не понравится. Покусывание мочек ее ушей, ее беззащитно подставленной шеи - сводило меня с ума. Потом я распустил руки (по части ублажения женщин методами олдингтоновского мистера Перфлита я - не худший в этом мегаполисе) - и скоро, так сомнительно скоро Лену заразительно заколотило в паническом приступе удовольствия.
 Завело и меня; не дав ей отдышаться, я приступил...
 Сигарету!

 ...Я все боялся, что она не выдержит, что с ней случится какой-нибудь припадок. Или что там бывает у таких? Лена исцарапала мне спину своими крепкими, необгрызанными ноготками. Из глаз ее - новорожденная ипостась боли исторгала слезы.
 Но девчонка держалась молодцом.
 Сдавленно постанывала.
 Всего-то.
 Закусив губу.
 Будто ей примеряли «испанский сапожок».
 Потом Лена выгнулась, приподняв меня своим правым бедром...
 И кончила.
 Поверите? Продолжать свои варварские фрикции я поостерегся.
 Выбрался из Лены.
 А моя девочка поразила меня опять.
 Моя любимая девочка, разгадав секрет моего демарша, не осталась почивать на лаврах поборотой невинности.
 Ее еще лихорадило от ощущенного.
 Но что сделала Лена?
 Лена со смутившей меня готовностью притронулась к моему члену; как-то вместе по-детски и по-хозяйски участливо осмотрела его... и, фальшиво улыбаясь, отправила прямехонько себе в рот. В наказание за самоуверенность она чуть не подавилась. Выпустила член изо рта. Закашлявшись, повинно на меня посмотрела:
- Извини, неумеха я, да?
- Да... все в порядке, - ошарашено взмолился я. - Это ты меня прости. Я сделал тебе больно.
- И приятно. Так приятно, что просто ух! Я тоже хочу попытаться… сделать тебе приятно. Ты ведь не против?
- Против?! Только подожди... дай я его хоть вымою, что ли, - краснея, сказал я.
- А зачем? Я его уже осмотрела. Он у тебя чистенький. И... очень вкусный. Лучше включи Сольвейг и мигом ко мне. Мне… как-то страшно…

 Конечно, в любви по-французски она еще не была мастерицей (а еще эта Сольвейг!), но ее оральные упражнения я запомню навсегда. Пока она своим неловким языком возилась с моей слепой плотью, я, наконец-то, смог добраться до Лениной левой ноги: и то ли она бездумно увлеклась моим пахом, то ли настолько уж доверилась мне. Доверилась настолько, - что ничего не прекратила. Закрыв глаза, левой рукой помогая Лене, правой я бороздил по лунным кратерам и марсианским каналам ее ноги, - делая свои географические открытия. И когда въедливая неофитка вынудила меня кончить ей в рот, я насобирал впечатлений на целый меркаторовский атлас земного шара.

 Поверите? Все часы, что мы провели с Леной, занимаясь любовью, меня не покидало какое-то странное чувство, - чувство, что я - шальной счастливчик, которого впустили в не тот мир, в не ту вселенную. Отродясь не был я мистиком, - но те ощущения, что соединили нас, были какого-то потустороннего, истинно мистического свойства. Мне - с моей катастрофической близорукостью - с моим культом касания - это счастье прикосновения, осязания было подарено в изобилии. Смогу ли я когда-нибудь описать, объяснить то пронизывающее физическое удовольствие, которое стегало меня, - когда я гладил, обнимал, сжимал, мял изувеченную ногу Лены?
 Не скрою, меня пугало, что никакое приближение к любой другой части ее тела не вызывало во мне такого конвульсивного трепета. Иногда мне чудилось, что я могу кончить только от мысли, что ее ножка-коротышка, - которую она ожесточенно укрывала от посторонних взоров, - ластится в моей власти. А уже после трех наших опытов, когда мы почти притерлись друг к другу, мне представлялось, - что ничего естественнее наших отношений под солнцем нет.
 А Лена?
 Что думала она о наших коротких табуированных встречах?
 Оно Вам надо?
 Хорошо.
 Допустим, - мы оба тогда поверили, что сама судьба свела нас вместе, что наши сиротливые кружения по жизни закончены, что мы обречены вместе состариться и умереть в один день, - наплодив перед этим кучу умных и красивых голубоглазых детишек...

8.
Ну привет, Светик-семицветик!!!
Вот сижу, твои фотки рассматриваю. Здорово!!! Домик у вас уютный, твоя рука чувствуется. Мне больше всего понравились те, где вы с Питером на празднике цветов или как там это у вас называется?
Знаешь, надоело мне как-то хандрить. Сама нашла Петровича, по телефону в ножки к нему кинулась. Смилостивился старче... И вот - в понедельник на работу! Банчик, правда, мелкий, нашему не чета, но, авось не закроется. Говорят, за ним стоят ооочень серьезные люди. Народ в основном молодой, большинство - целеустремленные девицы. Прилеплюсь к тамошней компашке, вот и не буду больше доставать тебя своими словоизвержениями (мысленно показываю язык).
В общем, готовлюсь, чищу перышки. Петрович, добрая душа, денег мне одолжил. Ну, я, первым делом, карточку для Интернета купила, чтобы тебя, мой далекий психоаналитик, дешевле доставать да по дневникам пошариться. А потом решила пройтись по магазинам: надо же новому месту работы соответствовать.
Ну, знаешь, я оторвалась! Даже и не знала, что так обожаю всю эту мелочевку. Я себе лаков для ногтей всяких накупила, дезодорантов. Духи "Allure". Запах - убийственный!
Пришла домой, все это на себя вылила, всем накрасилась, перед зеркалом повертелась. Весь свой гардероб перешарила, прикинула, в чем буду на работу ходить. Ничего, пару месяцев протяну, а там уже надо будет тотальную ревизию проводить.
Заглянула в кошелек, а там что-то еще мелькает на донышке... И решила я затянуть пояс потуже, но еще и стрижку новую себе сделать. Порылась в своей визитнице, откопала там телефончик Лешика, к которому мы с тобой ходили красоту наводить. Позвонила, он меня вспомнил, обрадовался, про тебя расспросил. Привет велел передать. Вот, передаю. Завтра иду к нему, а что с головой делать - еще не решила. Ну, ничего, он чего-нибудь придумает, он ведь такой кла-аа-сный!
Ну а ты-то как там. Когда у тебя экзамен по голландскому? Что потом делать будешь? Ты ж такая непоседа, неужели дома усидишь? Кстати, вы с Питером о киндере еще не подумываете? Я бы хотела в каком-нибудь необозримом будущем трех-четверых детишек завести, обязательно чтобы и девочки и мальчики были. Стать большой толстой теткой, выгуливать их чинно, возить их на какое-нибудь фигурное катание...

Ну, ладно, засиделась я что-то допоздна. Придется отвыкать.
Твоя Лена
ХХХООО

9.

Как будто зима наступила внезапно,
Внезапно пришли холода.
Прощаясь, я верил: мы встретимся завтра.
Не встретимся мы никогда...

 Даже у Макара попадаются нормальные человеческие строфы.
 К чему это я?
 Вы когда-нибудь слышали о том, что в основе Рязановской "Иронии судьбы" лежит реальная история. Жил-был дядя и т.д. Однажды он познакомился с тетей, которую полюбил. С первого взгляда. И поехал с ней. К ней. У них была фантастическая ночь любви. Утром он захотел сделать любимой завтрак и вышел из ее дома в продуктовый магазин. Назад он уже не попал. Потерялся в шеренгах серых безликих панельных коробок. Не зная ни телефона, ни адреса любимой...
 Я всегда вспоминаю эту историю, когда показывают этот фильм.
 Здорово быть режиссером или писателем.
 Переигрывать жизнь по своим правилам.
 Но я не режиссер и не писатель...
 К чему это я?
 Да к тому, что я бы пожертвовал очень, очень многим, лишь бы переписать первое сентября того года, о котором мы с Вами говорим...
 То утро было безоблачным и теплым. Задолго до начала всех официальных процедур мы (я и мои одноклассники) переминались на пятачке за школой, покуривая и перекидываясь соленым словцом.
 За лето все привычно отучились друг от друга.
 С осенним любопытством мы глазели на одноклассников и одноклассниц.
 У кого-то вылезли квазипушкинские бакенбарды. У кого-то начали сходить прыщи. Вон тот вымахал как «верста коломенская». А у той выспела грудь. На размер. И ля-ля-ля, бла-бла-бла…
 Чуть позже подвалили Мишка с Серегой. Мы сдержанно поздоровались. Вижу, вспоминать летнее происшествие никто не хочет. Отлично. Как-то не хотелось, чтобы кто-то лез со своими извращенскими конфиденциями в мою лав-стори.
 Ну, а потом - все как полагается: казенные речи, торжественный выезд первоклашки на десятикласснике, цветы, шарики, звонок, занятия... Не выдержав, я сбежал с четвертого урока и помчался к Лене.
 А дома ее не было.
 Вчера утром, когда я говорил с ней по телефону (прийти я не мог: был теткин день), в школу идти она не захотела.
 Вечером я почему-то до нее не дозвонился.
 Поздно придал этому значения.
 Поздно!
 Слоняясь вокруг дома Лены и, выкуривая сигарету за сигаретой, - я гадал, что же случилось.
 Ничего не выгадав, отправился домой. Там - мои родители взахлеб обсуждали свою девятнадцатую педагогическую вахту. Отмахнувшись от их назойливых расспросов и рассуждений на тему моего заключительного учебного года и послешкольных планов, я заперся у себя в комнате с Дейлом Карнеги, - часто и нервно выходя, чтобы позвонить.
 Лена не отвечала.
 Три дня!
 На третий вечер я не выдержал.
 Обратился за информацией к Петяну.
 Этот ублюдок, как всегда, был дома; долбился в "Prince of Percia".
- Здорово, чувак, - приветствует меня Петян.
- Привет, Петян. Как дела?
- Да все клево. Как сам?
- Тоже ничего.
 Истекает пятиминутка бессмысленного подросткового трепа, прежде чем я спрашиваю:
- Да... Петян, как там наша одноножка поживает, не слыхал?
- Тебе лучше знать, - усмехается Петян. - Ты ж у нее все лето околачивался.
 Я чувствую, что краснею и не знаю, что говорить. Руки зачем-то сжимаются в кулаки, чтобы врезать по паскудной Петяновой ухмылке.
 Я расколот.
 Чтобы сказал Станиславский?!
 Мне не верит какой-то Петян!
- Но-но, поспокойней, - протягивает Петян. - Я никому не скажу. У каждого свои извращения... Только, наверняка, не я один тебя там видел. Так что не обессудь, если кто протрепится.
- Да мне по фигу, - чуть не кричу я. - Скажи, что с ней случилось?
- Я думал, ты знаешь? Дяде-то ее в Генштабе под жопу коленом дали, и он сей момент в какую-то заграничную дыру слетел. Советником. Их из Москвы со всем семейством чуть ли не за неделю выпроводили. А тетка ее, прям, перед первым сентября к ней нагрянула, и с собой забрала. Полчаса на сборы, как говорится...
 
 И, как говорится...
 Я был сбит.
 С толку.
 Со сверкающего пика первой любви.
 С райского древа познания моей одноногой любовницы.
 
 Эта старая сука увезла Лену. Украла всех наших умных и красивых голубоглазых детишек... Украла все...
 
 (Когда будете расшифровывать текст, не ставьте тут, пожалуйста, восклицательных знаков. Многоточия подойдут к моему тогдашнему состоянию лучше...)

 Я всегда вспоминаю эту историю, когда показывают "Иронию судьбы".
 Но я не режиссер и не писатель...


















Часть вторая.

Тихая, смертельная усталость
Оплетает каждый новый день.
Ей на растерзание досталась
Даже моя собственная тень.

Трупный фимиам одеколона,
Гнусная назойливость метро.
Потный город многомиллионный,
Похоть размалеванных матрон.

Мрачные, костлявые больницы,
Зыбкое безумие контор.
Пыльный день готов веками длиться,
Солнце зачитав как приговор.

Губы разучились улыбаться,
Голова устала от волос.
Календарь с гримасою паяца
Новый понедельник преподнес.
Макар Вильденрейтер

1.

 Не стану кокетничать, я мог бы стать не самым средним представителем, так называемого - среднего класса.
 Мог бы.
 Но не стал.
 Поэтому на свете по-прежнему больше всего того, что мне не доступно. И это меня нисколько не угнетает. Меня тяготит иное... Если мне удастся не умничать без нужды, Вы, может, поймете, о чем я.
 Итак, по поводу нашего самозванного "среднего класса". Вот что у меня пока есть:
1) неплохая съемная "двушка" в хорошем спальном районе Москвы;
2) полугодовалый "Форд-Фокус" (куплен новым);
3) одежда и обувь от престижных модельеров Италии на сумму около одиннадцати тысяч долларов (все куплено на распродажах);
4) развод с женой (дружелюбный и взаимовыгодный);
5) снова пока никаких долгов (терпеть не могу делать долги!);
6) никаких детей (терпеть их не могу!)
7) снова пока никаких домашних животных (хотя дети хуже!)...
 Скукотища!?
 Не мне судить.
 Да...
 Еще у меня есть - она.
 (Она!)
 Но из-за вышеуказанного пункта "3)" - пока! - я думаю не о ней.
 (Не о Ней!)
 Я сижу на совсем целом диване в стиле "губки бантиком", обтянутом клетчатой фланелью. В моей правой руке непочатая бутылочка питьевого йогурта. Указательный палец левой - рассвирепело трет правое плечо. Нет, не само плечо, а дырочку на рукаве шерстяного свитера. О ней-то - суке - я и думаю. Битый час. С той роковой датки, когда я обнаружил катастрофу-рецедивистку.
 Во всем виновато детство. Оно у меня протекало в строго нормированном достатке. Извините, про детство я повторяюсь. Но оно, правда, виновато.

 До первых заработанных мною денег я был лишен доступа почти ко всем символам благополучной жизни. Отсюда мой максимализм в отношении к материальным ценностям и неутолимая тяга к аутентичности, "свежести" всего, что я приобретаю и тотальной "целости" всего уже приобретенного.
 Пусть будут прокляты отремонтированные телевизоры, штопаные носки, заплатки на зимних куртках, подбитые каблуки и восстановленные автомобили! В общем, если Вы вдруг обнаружили, что, что-то не так, то, поверьте мне, так уже никогда не будет.
 Первые свои заработанные деньги я потратил на приобретение "именных" джинсов (от Hugo Boss). И пошло-поехало. Поначалу я пытался бережливо бороться с тем, что даже у аккуратистов одежда и обувь, бывает, ранятся. Что-то зашивал; что-то заклеивал. Но надолго моих нервов не хватило. Даже известное всей тряпичной Москве ателье, где и артисты не гнушались лудить дорогие шмотки, меня не устроило. В этом ателье творили чудеса: дырку на кофте шириной с палец там ликвидировали так, что обнаружить ее следы снаружи - Вы бы не смогли; а с изнанки оставался узелок-невидимка. Короче, безупречная работа. И короче, - не для меня. Ведь я-то знаю, что сучья дырка никуда не делась. Я про нее не забуду. Буду думать о ней. Вспоминать свой свитер целым. Представлять его целым... Понимаете?
 Вряд ли.

 Я срываю с себя проклятущий свитер. Швыряю в пакет для мусора. Выхожу на лестничную площадку...
 Возвращаюсь на диван - подновленным. Почти. Теперь я смогу задуматься о ней. (О Ней!) Дырка на свитере еще царапает мой задетый за живое мозг; но я справлюсь. Теперь. С этим у меня, как в любви. С глаз долой - из сердца вон. Долой навсегда, а не на какую-нибудь дальнюю полку. Запомните!
 Ну что? О ней? (О Ней?)
 Тогда - по порядку.

 О своей первой любви я уже рассказал. Потом был университет. Потом я поступил на работу к тестю; сделал неплохую карьеру под его корыстным руководством; и без погрешностей для фигуры стал солиднее на восемнадцать килограммов.

2.

 Итак, мою бывшую жену зовут Таня.
 На нашем курсе она была самой видной и выгодной самкой.
 И партией.
 Ее отец - невесть сколько лет занимался тем, что позже обозвали политтехнологией. Телеэкрана он чурался. Но о его "закадровом" авторитете - в этой туманной сфере человеческой деятельности - знали все.
 Всего-то переспать с Таней было нетрудно. Не мне чета с ней отметились. А дальше?
 А дальше стоял пограничный столб: Петр Ефимович. Не обойти - не объехать. Кто как не он вник в лицемерную константу человеческой натуры.

 ...Пятый курс. Диплом затылок жарит. Либидо душит, душит меня и науськивает: трахни Таньку, трахни Таньку.., пригодится.
 
 Но Таня Вам не Аллочка...

 ...Ко мне Таня всегда относилась благорасположенно.
 Даже.
 Несмотря на мое архипростое происхождение, она как-то, за глаза, обозвала меня снобом. В устах Тани это звучало как очень, очень непристойное предложение (Warning, парни, предложение-то - заочное! ).
 И я его принял.

 На майские праздники Таня устроила традиционную вечеринку. Ничего такого - человек сорок.
 Неплохо повеселились.
 Уже три года Виктор Вдовин тоже числился среди приглашенных.
 Правда, ночевать меня никогда не оставляли.
 Но тогда...
 Тогда Таня все переиграла: за окном тьма кромешная, метро закрыто, такси дорого, и устал ты, поди, Витек.
 (На пятый год знакомства!)
 Какая муха ее укусила?
 То ли я остался последним в ее "трах-реестре", то ли Таню раззадорил слушок, что намедни я переспал с ее лучшей подругой Светкой? А как Светка - по секрету всему свету - живописует свои любовные похождения... От ее россказней и Елену Прекрасную завидки возьмут.

 ...К четырем часа утра - в Таниной квартире - нас осталось - шестеро. Очередной "ближний круг": две пары, сама Таня и Ваш покорный слуга. Пытаемся танцевать. В голове кипит хмель. Не замечаю, как мы с Таней остаемся одни. Под кожей зябкий жар. Сердце выбивается из силков такта. Объятья крепчают. Потеющие ладони выходят из-под контроля: лазят, щупают, теребят, что-то задирают, что-то оттягивают, что-то расстегивают. Губы слипаются в тяжелом, одышечном, почти болезненном поцелуе. Обмениваемся горячими капельками пота со лбов, со щек, с носов. Мы - то ли одеты, то ли раздеты... Сваливаемся на ковер: кряхтим, кусаемся, щекочемся, закатываемся под стол. Специально или нет, Таня цепляется за скатерть... Со стола что-то падает. Звон чего-то разбившегося. На нас что-то льется... Что-то сладкое и липкое...
 Половина девятого утра. Мы с Таней бодрствуем. Оконные жалюзи, будто уничтожитель бумаги, изрезали душный полумрак комнаты на длинные и тонкие полоски солнечного света. Думаю, у меня вся спина в них. И в царапинках от Таниных ногтей.
 Я еще в ней. Она кончила снова: вся красная, взмокшая. Как кипятком облитая.
- Кончай, - шепчет Таня. - Мне надо поспать. Не думала, что ты такой. Сколько молодых деньков зря потеряно… на придурков всяких. Ты что, раньше не мог ко мне подлечь?
 Я молчу; начинаю разгоняться...
- Стой, - требует Таня, - Вылези из меня. Лучше в рот. А то еще залечу от удовольствия...
 Я подчиняюсь. Везет же мне. Не думал, что я - настолько неплох в постели.
 Снова:
- Стой. Подожди, я сейчас приду... Кстати, ты всегда такой? Или просто наебываешь упущенное? - Не дожидаясь ответа, выскальзывает с кровати. Голая выбегает в коридор.
 В Танину спальню врываются звуки работающего душа, визги моих резвящихся однокурсников и сэр Элтон Джон.
 Вернулась Таня. Дверь за собой не закрыла. Юркнула в постель. Всучила мне резиновую дубину телесного цвета.
- Это родительский дилдо. Неплохо для старичков, да?
 Такую хрень я еще не держал; но Тане не признаюсь. Я привык все схватывать на лету. Восседаю на легковоспламеняемую Танину грудь. Дилдо (с толстой проволокой внутри - для проворачивания) запихиваю ей, надеюсь, куда надо. Таня сдавливает мой член своими загорелыми грудями. Начинает тискать его между ними. Ловит его ртом. Замок входной двери ловит скважиной чей-то ключ...
- ****и-родители! - Таня уже в коридоре. Запирает входную дверь изнутри.
 Тянет время.
 Через минуту я и две пары однокурсников, кое-как одетые, толпимся на балконе. Ну и рожи у нас! Во, попали! Дом для Таниных друзей открыт всегда. Кроме ночи. Это табу. Что будет ослушникам, пойманным с поличным, пока никто не проверял...
 Таня в халате начинает переговоры с нагрянувшими родителями. Мой растерянный слух выхватывает:
- Который их них твой?
- Самый, - дерзит с перепугу Таня.
 Дальше не разберу.
 Проходит минут десять. Петр Ефимович проходит на оккупированный нами балкон. Почти приветливо здоровается. Пристально оглядывает нас с головы до ног и тоном, не терпящим возражений, заявляет:
- Приведите себя в порядок и на кухню! - чинно удаляется. Победоносно бросает через плечо: - А самый небритый, за мной.
 С побитым видом плетусь за величавым политтехнологом. Прикидываю шансы на реализацию своего давнего, но до сего дня - аморфного плана.
 А тут такой повод!
 В коридоре Петр Ефимович резко поворачивается ко мне. С хитрецой глядит на меня своими водянистыми, навыкате, глазами: серыми, вылинявшими от мудрого цинизма. Достает из бумажника стодолларовую купюру и с ухмылкой Игнатия Лойолы наставляет:
- Сходите-ка, молодой человек, вниз. Прикупите чего-нибудь на наш с Вами отдельный завтрак, который, я полагаю, будет расценен Вами как деловой, - и удаляется.

 Спотыкаясь, обуваюсь. Вымахиваю на лестницу. Не думая о лифте - третий этаж - бегу на улицу. На первом этаже Таниного дома, стоящего на Кутузовском проспекте, и сейчас располагается универсам. В нем же поменяв доллары, просачиваюсь вглубь продуктовых рядов. Раздумывая над неоднозначностью сегодняшней переделки, задеваю плечом охранника. Тот - по-лакейски чванно наблюдает за мной, чем вызывает у меня ответный интерес. Сую руки в карманы и начинаю воровато озираться. Нарочито нервными и неловкими движениями лапаю все подряд. Я-то знаю, что теперь охранник от меня не отстанет. Как страдающий булемией стервятник. Все они такие. Попробуйте в крупном магазине сунуть руки в карманы, - и Вы уже почти отпетый вор.
 Да пошел он... Выбросив из головы перекошенно-пиджачного крепыша, думаю о "деловом завтраке".
 С Таниным папой.
 Вот, блин, я и на распутье!
 Дело пахнет большими переменами.
 Ломтики пережитого ложатся так же плотно, как кусочки тресковых тушек, утрамбованные в кирпичики филе.

 Когда я вернулся, мои однокурсники уже покинули Танины пенаты.
 Я один.
 Спотыкаясь, - разуваюсь. С истерично-нагловатой опаской прохожу на пустую кухню. Выкладываю из пакета все, что меня угораздило купить: литровую бутылку "Столичной", два килограмма бананов и килограмм конфет "Огни Москвы".
 И пошел бы Танин папа...
 С его сдачей.
 С его дачей.

 Но Танин папа меня подвел. Мой продуктовый набор привел его в восторг. Зря я полагал, что все в то утро заладилось против меня. Взять, к примеру, мое кухонное ожидание шестидесятилетнего политтехнолога. Нервничал я ужасно, - и потому, умяв с десяток "Огней", по детской своей привычке, я не выбросил фантики, а, вернув им форму якобы целых конфет, положил обратно в вазочку. Идиот несчастный!
 По закону подлости - за нашим "отдельным деловым завтраком" с Петром Ефимовичем ему попадались одни пустышки...
 Поверите? Мой конфуз его даже поразвлек. И разговор у нас вышел вполне результативным. Результатом его стала наша с Таней свадьба. Сыграли мы ее тридцатого августа. В ресторане "Прага". Незачем Вам знать все "от и до". Вы же не сомневаетесь, что свадьба получилась - незабываемой?
 Понравилось всем. Кроме моих родителей (Остальные родственники Вдовиных не явились на зов крови не их группы).
 Мои отец с матерью лишь подтвердили свои непримиримые параноидальные опасения, что я-таки влип в кабалу к беспардонным и беспринципным нуворишам. И никакое радушие Петра Ефимовича - ни до, ни после свадьбы - не повлияло на их мотивацию свести общение с "мафиозной" родней к душеспасительному минимуму. Поверите? Со мной родители тоже стали держаться, незлобиво говоря, натянуто. Спасибо, что на "Вы" не называли! Фиги в их карманах так и вопили: "Чур, меня! Чур!".
 Пусть.
 Вдовины никогда не грешили "телячьими нежностями".
 
 После свадьбы мы зажили у Тани.
 Когда мне надоело, начали снимать квартиры.
 (Петр Ефимович три месяца пытался всучить нам в подарок размашистую жилплощадь. Я стоически отказывался. И он отстал.)
 
 Танино окружение расценило наш союз - как классический брак по расчету.
 С моей стороны.
 Я и не отнекивался.
 Т.к. со стороны Петра Ефимовича в сем мезальянсе были свои резоны. Позже я узнал почти весь расклад.
 Поверите? - моя кандидатура взялась не с потолка. Т.к. - "разрабатывалась" полгода (до вышеописанных майских праздников!).
 Вопрос Таниного замужества начал беспокоить ее отца уже с третьего курса. А на пятом - встал ребром. Еще бы! Петру Ефимовичу стукнуло шестьдесят. Кочевая жизнь предвыборных компаний его утомила. Пробовал контролировать процесс из Москвы: систематически не досчитывался денег. Ну, очень, очень ему был надобен надежный человек для выездов в "поле", а зять - наилучший вариант.
 Но какой зять?
 Повторюсь, Петр Ефимович твердо знал, насколько лицемерными могут быть иные охотники за богатым приданным. Представители золотой молодежи его не устраивали: у одних - ветер в голове, другие - Дело Всей Жизни - на корню загубят... Бедные карьеристы и того хуже: либо кинут, либо подсидят и по миру пустят. Нельзя отрицать, что у всех у них были кое-какие положительные качества. Но Петру-то Ефимовичу хотелось обрести зятя по имени Золотая середина. Поэтому моя биография счастливо привлекла его рентгеновское внимание. В двух словах: у меня ни кола, ни двора, но надежды подаю; тщеславен, - но не карьерист ради карьеры...
 Для подтверждения чистоты эксперимента - Петру Ефимовичу надо было со мной познакомиться. Так что мой адюльтер с Таней - неслучаен. Воля отца, мать его! Правда, Тане надлежало всего-то создать предлог для моего показа Петру Ефимовичу. Затаскивать меня в постель - ее никто не неволил. И форс-мажорный приезд Таниных родителей - тоже - не инсценировка. Послушная и любознательная Таня чуток превысила полномочия и провела независимую проверку одного из кандидатов в женихи. Остальное - довершил случай.
 В итоге я превзошел:
1) все ожидания Тани;
2) все ожидания (самого) Петра Ефимовича.
 Он-де уверовал, что я могу:
1) отработать все, что бы в меня не вложили;
2) начать приносить реальные дивиденды.
 Да, я - корыстен. Но, по мнению Петра Ефимовича, корысть моя - предсказуема. Этот-то штришок и привел меня к алтарю. А еще: Танин папа счел, что мой "рост" можно контролировать.
 Сколько надежд!
 А я взял и все испортил...
 Не прошло и трех лет, как мы с Таней разошлись.
 Цивилизованный, немеркатильный развод.
 Детей у нас не было. Кошку машина задавила. Квартирный вопрос нас не парил.
 К чему лукавить? Мы с Таней до сих пор дружим.
 К чему лукавить? Я был ей дрянным мужей.

3.

 Я останавливаюсь на светофоре - вблизи станции метро "Новослободская". Вижу... - и меня пробивает электрический разряд. Перед моим «Фокусом» дорогу переходит блистательная, на мой иной вкус, одноногая девчонка. Ни ее костыли, ни ее потрепанность и неряшливость не могут затмить этого слова - "блистательная". Я, потея, провожаю ее взглядом до входа в вестибюль метро.
 Мне плевать, на сигналы авто сзади.
 (Не знаю, сколько раз красный свет светофора сменялся зеленым.)
 Кое-как припарковываюсь. Выскакиваю из машины.
 Далеко уйти она не могла.
 В метро!
 Зачем?
 Откуда мне знать?!
 Вбегаю в вестибюль. Вникаю, как пользоваться метрополитеном. (Я не был в "подземке" шесть лет.) Сую в турникет какую-то цветастую картонку.
 На эскалаторе. Ищу взглядом одноногую незнакомку.
 Она в самом низу. Сейчас выйдет на перрон. На душной и не нравящейся мне московской глубине. Эскалатор движется так медленно. Но сбегать по нему - вниз - я не стану. Страшно; но страх - меня бы не остановил. Я остановился по своей воле. Еду и прикидываю, что со мной? Автоматизм действий - схлынул.
 Что со мной?
 Сначала про Лену я и не вспомнил. Сначала я почувствовал почти такую же злобу, как... Помните, я рассказывал, как больно меня ранят испорченные вещи. Синонимическое ощущение. Ведь хороша девчонка. Жестоко хороша. Хороша, да испорчена. Но она - не поехавшая по шву сорочка и не прохудившиеся брюки; на помойку не выбросишь. Разорется. Только если мертвую...
 Ее бы помыть, приодеть...
 А если помыть, - зачем одевать? Лена ей не ровня. Эта, будь у нее две ноги! Вижу, Создатель был в ударе, когда сотворил такую калеку; настолько в ударе, что, превзойдя себя, как варвар пообтесал самоочевидную чрезмерность.
 Я верю: не я один думаю также. Ее коллеги по нищенскому бизнесу, точно, ее трахают. За милую душу.
 Воображение разыгрывается. Нет, калеки ее не трахают. Ее трахают работодатели. Ведь кто-то дает попрошайкам работу, место, "крышу"... Или даже продают ее!? Не один же я такой. На свете...
 Stop! Демон опознан! Вожделение - оно загнало меня в это адское убежище. Я захотел эту несчастную. Я хочу ее, будь она хоть трижды заражена всеми заболеваниями, передающимися половым путем.
 Нет, понимаю, что ошибся. Сравнение с испорченной вещью неприемлемо. Я должен буду сравнить ее...
 Знаете, полгода назад я пристрастился к вещам, смастеренным при жизни ныне покойных модельеров. Как скупой антиквар храню я то, что пофартило мне купить за два года до гибели Гуччи. Есть кое-что притараненное до выстрела в Версаче. Крохи; но успел же! А на днях я раздобыл адрес салона, где продают неношеные вещи only из коллекций усопших кутюрье. Говорят, там есть платья с отпечатками пальцев самой Коко Шанель. Завтра туда загляну. Понимаете меня?
 Еду. Анализирую. Эскалатор не кончается. Не выдерживаю, - сбегаю вниз. Задеваю какую-то тетку. У нее с плеча соскакивает сумка. Кто-то начинает галдеть, что, мол, я хотел сумку ту - подрезать. Нормально?
 Выбегаю на перрон. Протискиваюсь сквозь часпиковую толпу. Рыскаю глазами. Цель не видна. Спешу к переходу на "Менделеевскую". Едва не сбиваю с ног пьяного вдрызг дедка-бородача. Тот почему-то начинает орать: "Свободу Биллу Клинтону!.." Нормально?
 Вбегаю на хребет перехода. Цель обнаружена!
 Проскакиваю мимо... Что делать? Как подойти?
 Прохожу дальше. Покупаю газету. Таращусь на афишки театрального кассира. Выпучиваю зенки на витрину для очкариков. И ни на секунду не упускаю из вида девчонку на костылях. Под прикрытием толпы, переходящей со станции на станцию и толпящейся у эскалаторов, украдкой разглядываю ее, - оценивая обстановку.
 То ли калек развелось, то ли народ очерствел. Подают ей скупо.
 Ей где-то чуть за двадцать. Смотрю на нее, смотрю... Почти вижу в ней Лену. Такая же тонкая, беленькая, с точеным личиком. Твердо опираясь на костыли, стоит, равнодушно глядя сквозь толпу.
 Эй Вы, писатель, Вы не знаете, сколько часов длится рабочая смена калеки в московском метро?
 Черт, надо на что-то решаться...
 Роюсь в бумажнике; нахожу двадцатидолларовую купюру. Медленно, так, чтобы она меня заметила, подхожу и так же медленно, чтобы она видела, - опускаю купюру к ней в коробку. Проводив ее глазами, она смотрит на меня нелюбезным взглядом готового к подвоху человека.
- Привет, - говорю я, как можно беззаботнее.
- Здрасьте, - в ответ.
- Не уделишь мне минутку внимания? Да ты не бойся, я тебя не съем.
- А я и не боюсь. Если что, я и костылем могу. И милицию позвать, если что...
- Вот это да! За мои-то деньги?!
- Такие деньги за «здрасьте» не дают.
- А я и не… Я еще дам, сколько скажешь, если со мной поедешь.
- А зачем? Если фотографироваться - не поеду.
 Ну, надо же, деваха-то с принципами. А я был прав - не один я такой на свете. Попадаются и хуже!..

 Час спустя одноногая незнакомка у меня в квартире. Говорит, что зовут Ниной. Врет. Минуту назад она вышла из душа: чистая, благоухающая, в махровом розовом халате.
 И на костылях.

 Пообедали.
 Выпили...

 Аве, клофелин!
 Аве, мелкая воровка Нина!
 Перед тем, как меня вырубить, она сострадательно удовлетворила мою (и свою, видать) все сильнее прихрамывающую похоть.
 Поверите? - трахалась она так, будто и не подозревала, что заниматься этим можно о двух ногах - тоже.
 Дальше ничего не помню.
 Очнулся. Нины и след простыл. Вместо нее - злючая, колотящаяся под сердцем и в висках обида.
 Оклемавшись через сутки, я влез в Интернет и начал постигать, кто я есть.
 Девот. Вот как называют таких как я.
 А Нину-Без-Ноги я никогда не прощу. Я ведь не просто хотел ее трахнуть. Я был готов купить ей новую жизнь...
 (После Нины я не подаю нищим.)

4.

 Впервые я изменил Тане через полгода после свадьбы. Почему? - не знаю и сегодня. Также я и сегодня не знаю, - в чем же был подвох нашего с ней брака.
 Судите сами.
 До свадьбы - Петр Ефимович не обсуждал со мной мое "трудовое завтра" и не давил на меня спецпредложениями. Сам я - простительно озлобленный свалившимся на меня семейным счастьем - профукал, когда старый лис просканировал мой рабочий потенциал и, втихоря минируя "баксами" мои горизонты, - засел в засаду. А может, видя это, я старательно валял дурачка. Верьте мне, я, "преданный без лести", еще до свадьбы был готов послужить верой и правдой Петру Ефимовичу. Не то, чтобы я не верил в Виктора Вдовина как в потенциального меритократа. Вы согласитесь? - если начинать делать себя самому, зачем было ввязываться в брачные игры?

 Медовый месяц у нас с Таней совпал с календарным. Провели мы его в Греции.
 До того - за границу - я не попадал.
 И еще: я - историк по образованию, - попал ровно в Грецию. Каюсь, я защищал диплом по Французской революции. Но, будь у меня шанс все переиграть, - я бы выбрал Грецию эпохи Перикла. Казалось, я должен был спятить от коклюшечного экстаза. Но я, как последний влюбленный, сдувал пылинки с Таниного образцового тела, - не любя ее по-настоящему, как когда-то Лену, - а лишь в благодарность за то, что ее - кроме нашей гостиничной спальни, пляжей, баров, дискотек и Акрополя, - ничего не интересовало. Косо поглядывая по греческим сторонам, - я чувствовал какую-то расслоенность, сбитость, неустойчивость линий, красок, перспектив и даже запахов. Может, я слишком много знал о мертвой Греции. Может, слишком давно. Может, мое креативное воображение создало для меня слишком самодостаточный образ этой древней и таинственной земли. Не знаю. Знаю только, что тогда реальный лик Эллады меня отпугнул. Да простит меня Фаулз!
 Позднее - я немало поездил по миру. Но так и остался нерадивейшим из путешественников: всюду я веду себя, как Москве. Подумаешь, - еще один не говорящий по-русски портье, еще один официант, не понявший мой заказ, еще один таксист, из-за моего никудышного английского, завезший меня не в тот аэропорт... Хоть убей, Sehenswurdichkeiten нашего обреченного мира - мне милее изучать по телевизору и фотоальбомам. Не в реальности.
 К слову сказать, по телеку я смотрю только передачи о путешествиях; желательно с историческим уклоном. Когда умер Юрий Сенкевич, - я крепко напился. Помнится, пролежав под капельницей полдня, я кое-как оклемался и тотчас заказал себе "тарелку". Без Сенкевича, без его "Клуба путешествий" - оглядываться на мир отечественными глазами мне уже не хотелось.
 Так они и множатся, эти дурацкие, не поддающиеся нормальной логике, привычки. Вот кухня - это да. Кухня и напитки - это меня занимает. Тут есть, где разгуляться шлюхе по имени Разница. Знаете, в Чехии темное пиво традиционно пьют - женщины. Может, это потому, что лучшее светлое пиво в мире варят чехи, а лучшее темное - англосаксы? Попахивает мужским шовинизмом?
 Но про еду и выпивку потом. Если не забуду.

 Итак, я настаиваю. Таню я не любил. Никогда. Мне с ней всего-то было хорошо. Очень, очень хорошо. Но хорошо как-то не так, как с Леной. Теперь-то я знаю почему. А тогда, думая об этом, я стал докой в снотворных. И знаете, что меня - прежде всего! - не устраивало в Тане, кроме моей брачной подвохофобии?
 Ее груди.
 Ее большие груди.
 Ее огромные груди.
 Вы уже заметили мою склонность к самокопанию? Еще одна дурацкая привычка! Но я ее раб.
 Вот как я вычислил, почему мне не нравятся большие груди. Т.е. - нет. Не нравятся - не тот глагол. Я их панически боюсь. Да-да, боюсь. С шестого класса. С шестого класса большие груди ассоциируются у меня с женской изменой... Нет, большие груди для меня и есть Женская Измена.
 И еще: Женская Власть, Подавление Мужской Мужественности, Феминизм, Матриархат, мать его!..

 В пятом классе к нам пришла новая учительница географии. Пришла сразу после пединститута. Я ее полюбил. Полюбил по-детски бескомпромиссной и платонической любовью.
 Видеть ее такой, как она есть!
 О чем-то ближе к телу я не думал.
 И это у меня отняли.
 В шестом классе географию у нас вел учитель физкультуры. Прежнюю учительницу я увидел лишь в мае. Пропащая любимица всей школы заглянула к нам поздороваться и заверить, что после каникул она вернется. В моем классе не я один о ней грезил. Более сведущие ребята - грезили тоже. Их грезы не были платоническими. От них-то я и узнал, - что виной моих сердечных мук явилась беременность молодой географички. Из-за нее я не видел предмет своего инфантильного обожания целый год. Из-за нее наружность моей персонифицированной геронтофилии переменилась до гадливой неузнаваемости. Географичка как-то... оползла к низу; стала вся какая-то расплывчатая, нелегкая, неяркая. Под ее разбухшим подбородком - подрагивал бесформенный горб; будто кто-то туго-претуго затянул ремень под ее заплывшими ребрами и вылил за воротник ведро манной каши.
 "...Какие у нее были сиськи! Супер! Аккуратные! Как нарисованные! Соски через лифчик как фиги выпирают... Если бы их тогда помацать. Мял бы, мял бы, мял бы ее сиськи! Вот, бля, были сиськи у человека! Теперь родила и все! Сиськи разлились, свалились до ляжек. Она, поди, когда коляску с малявкой везет, туда и сиськи складывает, чтоб асфальт не полировать. Я у таких сиськи видал... Какие-то в шрамах все, покоцанные. И нашей, небось, малявка их все обсосал, обжевал. Не сиськи, а носки с киселем...", - примерно так отзывались более сведущие ребята о втором пришествии географички.
 Если бы она не вышла замуж. Если бы не родила. Если бы дождалась меня... Представляете, о чем я бредил в шестом классе.
 Это сегодня я понимаю, что самые большие предатели в мире - дети и старики. Дети так же быстро перестают любить живых, как старики перестают помнить мертвых. Или наоборот. И те, и другие испокон веков состоят в одной и той же партии - Партии ультрарадикальных эгоцентристов.
 Уже в седьмом классе я взирал на учительницу географии - ровно как на учительницу географии. И только ее большие груди напоминали мне о невозможности удержать рядом с собой ту, из-за которой порой - и если бы не в детстве! - теряешь точку душевной опоры.
 Понимаете?
 Мне жаль, что у моей Тани большие груди. Слишком большие, - чтобы я, рано или поздно, смог смириться с их всегдашним присутствием в моей жизни. Конечно, я не прав. Неправдоподобно не прав. Но я такой, какой есть. И другим мне не стать. А еще меня доконала моя брачная подвохофобия. Простите за некорректный неологизм. Не могу я иначе обозвать свое непреодолимое стремление натянуть нос Тане. И ее семье.

 Еще до свадьбы - я был готов к изменам Тани: о легкости ее бытия у нас на курсе ходили легенды. И коль скоро я решил с ними примириться, то ни к чему мне горевать и об их информационных поводах. Т.е. - о других мужчинах.
 В браке с Таней меня интересовала не сама Таня.
 Куртуазно выражаясь, я женился на кардинале.
 У Тани были большие груди. У Тани был "большой" папа. Его подвохи опаснее Таниных измен. Не мог же он впустить в свой дом бесприданника, - не превратив его в замызганную Золушку?
 Нет.
 Нет?!
 Со мной Петр Ефимович был талейрантен до заикания.
 После медового месяца он ненавязчиво предложил мне посодействовать, - устроив меня "что-нибудь" пописать в "каком-нибудь" центральном издании. Из-за молодоженской жадности я начал "что-нибудь" писать - в трех пафосных газетах. Чохом вошел во вкус. Начал неплохо зарабатывать. Досуга - не занимать.
 Через три месяца - мы с Таней смогли снять пристойную однокомнатную квартиру. В центре. Петр Ефимович - до кучи - предложил нам взять попользоваться его старенькой "Вольво". Я (с молчаливого согласия Тани) отказался.
 К слову о Тане. Таню - будто подменили. Она вела себя - как ненормальная идеальная жена. Того ли я ожидал!? Ну, как тут не подхватить хроническую паранойю, если она, отказавшись от всех предложенных ей отцом работ, предпочла стать эталонной домохозяйкой? Если не за продуктами, - на улицу Таня выходила только со мной. Целыми днями: готовила, стирала, убиралась. Помогала мне писать статьи, - подсказывая выгодные темы и исправляя мои бесчисленные грамматические ошибки.
 А постель?!
 За полгода после свадьбы я перенес столько сексуальных потрясений, что уже к весне - Вы представляете, к весне! - я начал избегать Таниного взгляда. Я мечтал о воздержании, как слепой о прозрении. Аве, Петр Ефимович! Спас меня старик. Спас!
 Он-де удостоверился, что словом - я владею мастерски. Да и креативным восприятием постсоветского пространства не обделен. А значит, пора с меня и пользу поиметь. Проверки ради - Петр Ефимович отправил меня в подмосковный город Серповск. Там через две недели должны были состояться выборы мэра и местной думы.

 Город-городок был не велик числом жителей, но для области стратегически важен. Почти все население Серповска - десять тысяч человек - работало на девяти его предприятиях. Среди них - старейший в отрасли мебельный комбинат "Серпмебель". На нем трудилось четыре тысячи горожан. К тому же это было градообразующее предприятие. Понятно, что к мнению его директора в Серповске прислушивались.
 Меня ввели в кампанию в самый разгар предвыборной неразберихи. Суть ее заключалось в следующем. Самое молодое и быстрорастущее предприятие города - фармацевтическая фабрика "Фарма-стайл" - выдвинуло кандидатом в мэры своего тридцатисемилетнего директора Таира Амирамовича Супрукяна. Он и руководители еще трех предприятий Серповска размечтались, что с действующего мэра трех сроков хватит. Тот же держался молодцом; предвыборную кампанию проводил по старинке. Своими силами.
 А вот господина Супрукяна слегка продуло "ветром перемен"; он сколотил фонд, собрал солидный бюджет и обратился за помощью к московской PR-братии. И хоть Петр Ефимович привык оперировать самыми круглыми в своем кругу суммами, он-таки не счел для себя унижением снизойти до Серповска. Правда, целесообразности ради, он послал туда команду молодую, неопытную и нераскрученную. В нее-то я и влился.
 К моему приезду ребята отпахали уже месяц. В течение его, им - необстрелянным - удалось добиться предварительного результата в двенадцать процентов избирателей!
 Среди отцов города пошло брожение. Узнав о невероятном рейтинге кандидата в мэры, сторонники действующего - как-то дрогнули. Ими мне и поручено было заниматься. Я ходил по предприятиям; брал интервью у руководителей. Те костерили мэра как заведенные. Я, походя, кое-что записывал в блокнот, предвкушая разгромный материал.
 Начальник нашей команды придумал "летучий" печатный орган. "Мнение Серповска". До меня вышло четыре выпуска. Текстовое наполнение пятого свалили на мою совесть. От меня требовалось, чтобы он стал "желтее" некуда. Плевый, знаете ли, заказец. Объем газетки - четыре полосы. Половина отдавалась нашим папараци. Их стараниями - на профессионально поданном фоне "дольче виты" зажравшихся городских бонз, - конкуренты, как водится, выглядели святыми бессребрениками.
 Всего за ночь я напечатал статейки для своей половины.
 Распорядок дня у нас был курортный: в 10.30 утра на станции метро "Савеловская" нас подбирал микроавтобус и через пятьдесят минут - мы в Серповске. Предвыборный штаб располагался на территории "Фарма-стайла". В фешенебельной трехэтажной бане, напоминавшей миниатюрный дом отдыха со всеми удобствами.
 За два рабочих дня - на интервью я потратил пять часов.
 Остальные члены команды трудились чуть интенсивнее. Но их недосуг не понимал даже я. Может поэтому, я получал меньше всех - 650 долларов в неделю. Но я не жаловался. Разве я не прав?
 
 Пятый номер "Мнения Серповска" произвел заведомо просчитанный фурор. Статья номера за моей подписью называлась "Не надо бояться человека с арбузом". Речь в ней шла о самой животрепещущей проблеме города. И кандидата в мэры в частности. Серповск не миновала волна переселенцев из Средней Азии и Закавказья. Справедливо ли обвинять горожан в национализме, если кандидат в мэры - армянин + глава районной диаспоры?
 Вот что мне пришлось опровергать всей мощью своего литературного навыка. Не скажу, что мне присуще чувство пуританского интернационализма. Но за причитавшуюся мне сумму - стоило покривить душой. Занятие сие меня увлекло настолько, что я не погнушался воспользоваться непроверенным шепотком, что действующий мэр - по отцу - аварец. На этот шаг меня сподвигла еще одна моя дурацкая привычка: если я в чем сомневаюсь, то сделаю обязательно; и, как правило, мне везет. Повезло и с мэром-аварцем. Я угадал. Мэр прилюдно в этом сознался и зачем-то модернизировал свои предвыборные приемчики. (Он даже приперся на "Фарма-стайл".)
 В итоге, когда я встретился с тремя колеблющимися директорами и заместителем директора "Серпмебели", чтобы они подписали "гранки" своих интервью, те - пошли на попятный. Только директор завода пластмассовых игрушек разрешил мне напечатать свой рассказик о жизни Серповска. Но это было уже бесхребетное, соплежевательское словоблудие.
 Замдиректора "Серпмебели" - осмотрительно обозвал меня бессовестным бумагомарателем, бесчестным журналюгой и кем-то еще. А как чернил надысь, как чернил! Камня на камне от нынешней городской администрации не оставил. (Не он ли напел мне про аварского папашу?!)
 Уже к вечеру активисты из местных донесли нам, что всему виной директор "Серпмебели". Он, тля ветхозаветная, поставил на мэра-аварца. Как можно учудить такое, когда тот уже пропылесосил его креслице для своего старшего сына?
 На утро Серповск сотрясался как когда-то Париж под шагами Робеспьера.
 Извечно активная престарелая часть населения Серповска - песочными кучками перекатывалась меж противоборствующих заводских стен и требовала конкретного волеизъявления от тех, - кому его по чину иметь положено. Даже дармовые лекарства в наспех открытом при "Фарма-стайле" киоске помогали слабо. (И мне так жаль, что обесточили офигенную идею нашего командира Сандро: на день выборов он заказал в Москве четырнадцать автобусов, дабы мюнхаузеновскими посулами выманить принципиальных старичков за линию нашего PR-фронта.)
 Штабисты противника облепили весь город листовками уничижительного характера. Политические технологии темнели на глазах. Срыв на мат в аргументации предвыборных платформ ожидался с минуты на минуту.
 Во главе с Сандро - наша команда, как угорелая носилась по Серповску. Мы срывали враждебные листовки. "Слушали" пульс переполошившегося города. С нервозной бесцельностью перефотографировали эпицентры самотечной разрухи и бесхозяйственности. Засняли пять почти похожих на драчку стычек между местными активистами...

 В четверг утром господин Супрукян, за дебатами на внутригородском телеканале, - объявил о снятии своей кандидатуры. В пользу никчемного гнома. Директора карликовой мыловаренной фабрики. Еще теплый - из типографии - шестой выпуск "Мнения Серповска" превратился из боевой гранаты в списанный на утиль муляж. Потом-то я узнал, что автором этой изощренной интриги был мой тесть. Ему видней. Но тогда - мы - заморочились, как дети. Сандро закатил кандитату-отступнику скандал. Чуть с кулаками на него не бросился.
 Нас дипломатично утихомирили. Пожалели даже. По-царски пожалели. Ящики армянского коньяка, шашлык ведрами, салаты-малаты, неостывающая парилка. Пятница и суббота перед воскресными выборами прошли не хуже, чем пир во время чумы. Все мы - заранее были ориентированы на поражение нашего кандидата. Нам не вменялось в вину всего-то "сделать" ему имя в городе и достойно "подготовить" (его же) к победе через четыре года. Но столь "креативного" исхода никто из нас не предвидел. Было с чего со всем прилежанием отнестись к отступному гостеприимству хозяина "Фарма-стайла".
 На выходные - я домой не поехал. Правда, расчет получил сполна. Выброшенная за PR-борт команда наша не просыхала. Похороны идей - занятие неспортивное. От "белой горячки" нас отделяла защитная стена нещадно раскочегаренной парилки; отчего "дружественный огонь" моего тестя казался нам не таким вражеским. После обеда - в субботу к нашему пьянству присоединился ловкач-иудушка Супрукян. С ним в баню завалились его заместитель и трое каких-то местных милицейских князьков. Черт дернул меня пойти - испытать их парок. Дали, дали температуру голые милиционеры: хоть "святых выноси". Не сбежать из этого парового котла мне силенок кое-как хватило. Зато когда к нам присоединилась пятерка ладно скроенных проституток, я - сник. Что не вытворяли со мной эти смешливые и непьяные девчонки, отдаться им вседушно я не мог.

 Вызволив свое ошпаренное, непослушное тело из бассейна, вокруг которого разгоралась размашистая секс-бойня в стиле Пьера Вудмена, - я выполз в бильярдную. Здесь куролесили попроще. Самые домоседы разъехались. Кроме Сандро, из нашей команды осталось - трое. Со мной - пятеро. А атмосферы праздника хватило бы человек на тридцать. Ждать хозяев не имело смысла. И мы принялись развлекаться самостоятельно. Неугомонный Сандро в одном полотенце на костлявой заднице скороговоркой озвучил четыре тоста и куда-то отлучился. Приняв лекарственную дозу серповского картофельного самогона, я почти воспрял. В голову полезли сальные мыслишки, а не вернуться ли мне к милиционерам с их румянотелыми наложницами.
 И тогда появился Сандро. Появился в сопровождении двух наших секретарш - из аборигенных. Я уже и не чаял их встретить. А ведь они - обе - были по-своему ничего: одна высокая, в теле, со сдобной грудью, другая - мелкая, шустрая, с похотливыми блестящими глазищами.
 Мы - полуголые, и они - укутанные в шерсть - сметливо выпили. Мне опять пригрозило беспамятство. Моим сердечным воображением завладела Большая секретарша. Привалился к ней. Принялся ее бесцеремонно лапать, слюнявить, нашептывать ей в ухо классическую непотребщину. Она почему-то не сопротивлялась. По-моему я даже успел ощутить нечто ответно-взаимное.
 Потом, помню, очнулся в туалете.

 …Я зажат в узкой деревянной коробочке. Передо мной - вместо розового унитаза - огромная розовая задница Большой секретарши...
 Вот, е! Я ж ее трахаю! Бедная Таня!?
 Ладно, - думаю, - раз обделался, то тогда уж - с лоском. Вытаскиваюсь из взмокших недр Большой, чтобы приобщить ее к таинствам столичного минета. Слышу:
- Заяц, пожалуйста, нет. Дай кончить!.. Я щас, Заяц. Левее долби, левее!
 (Ненавижу "Зайцев"!)
 Снова влезаю в Большую. Она вдруг начинает дергаться так, что едва не расплющивает мне яйца. Умеет кончать девка! Орала как резаная. Долго!
 Дверь мы не закрыли.
 Сандро прибежал справиться.
 А о чем справляться? Разве не видно?
 Плотоядно подмигнув, Сандро убрался восвояси (К Мелкой ).
 Оторавшись и отдергавшись, Большая грузно оборачивается. Плюхается на унитаз и с виновато-официантской ухмылкой шепчет:
- Тебе еще долго?
 Вот дура!
- Как сосать будешь.
- Ой, я в рот не беру! Давай я рукой?
 Вот дура!
 Разворачиваюсь.
- Погоди. Ты никому не скажешь?
- Что?
 Вот дурак!
- Иди сюда. Только не долго, Заяц. У меня зуб болит...

 Как историк по образованию - буду объективен. Не скрою, что Сандро - позднее - высказывал иную версию моего сантехнического блуда.
 Частично иную.
 Он утверждал, что, прибежав на сиренные крики Большой, он - вовсе не улыбался. И не подмигивал "плотоядно". Его - вырвало. Якобы я - слишком заразительно блевал на огромную розовую задницу Большой.
 Стыдно?
 Стыдно.
 Только поймите, пьяные - они как ребенки; на ребенков - не обижаются.
 Тут поставьте какой-нибудь смайлик...

5.
 Светка, здравствуй! Снова интернет-искуситель несет к тебе мои строчки не о чем. Извини, я опять хочу поделиться с тобой своим сном. Только что проснулась, - и сразу к компьютеру, а то забуду. А ведь страшно было! Я чуть не описалась. Хотя, может, и было чуть-чуть. Ну и пусть. Давай уже про сон.
Знаешь, стою я на берегу - чего? - сама не пойму. Вода передо мной. Подо мной берег вроде. Песчаный. Краев нигде не вижу. Все как в рамке какой-то. Или как будто я смотрю на себя по телевизору. Знаешь же, как во сне бывает: перемешивается все, все на все накладывается.
А стою я не на самом песке. Вроде как на столбике что ли. Причем стою я над песком на правой ноге, а левая в воздухе висит.
Пока я смотрела, что-то меняться стало вокруг. До того как я ногу в песке увидела, мне ни капельки страшно не было. Любопытно просто. Но потом!!!
Жуть началась. Жуть, Светка, слов НЕТ!
Я чувствую, что меня всю песком засыпает. Быстро. Невозможно быстро. Знаешь, и ведь я это только чувствую. Потому что никакого песка я не вижу. Но ведь он точно сыпется: ледяной, колючий. Царапается. Представляешь, невидимый песок?
Короче, я в слезы. Ору! Ору! Ору! И НИЧЕГО НЕ ВЫХОДИТ. Скажешь, так в любом кошмаре бывает. Согласна. Зато дальше не как в любом. Дальше я чувствую, что уже по самый подбородок в песке похоронена. Точно в песке. Клянусь. Давит он на меня. Душит. В рот лезет. Отплевываюсь. Все! Еще чуть-чуть и конец, - Я ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННАЯ. И все равно песок невидимым остается. Дышать уже не могу, но все свое тело вижу. Я кстати была голая.
Знаешь, глаза режет, как бритвой. Шея как в цементе застыла. Только вперед и прямо смотреть могу. А там? Там на воде что-то, похожее на мост появилось. Мне уже не разглядеть какой он длины. И вдруг - это я уже не вижу, - понимаю просто, что это гробы. Красивые. Полированные. С бронзовыми украшениями. Как в фильмах про мафию. И их не сосчитать.
А над каждым гробом в воздухе висят диски. Точь-в-точь, как CD. Висят и мелко подрагивает, как на ветру. Хотя ветра НЕТ! И диски эти одновременно глаза слепят, как настоящие СD, если с их помощью солнечных зайчиков гонять, - только солнца ТОЖЕ НЕТ! - и прозрачные абсолютно. И еще - каждый диск в рамке из большущих красных-красных яблок. Вокруг в воде тоже яблоки плавают. Она вся ими усеяна. Потом хлоп, - яблоки скукожились. Покрылись морщинистой золотистой корочкой. Как запеченные. Помнишь, что я кроме фиников до умопомрачения обожаю запеченные яблоки? Вот так вот!
И на каждом диске отчетливо видно лицо: объемное, живое, - как голография. А песок уже мне в рот набился, в нос, в глаза. Но все равно я вижу эти лица. Знаю, сейчас умру. И не страшно мне умирать-то. Страшно то, что я уверенна, что лица те мне могли бы что-то сказать. Что-то важное. Что-то, без чего мне теперь будет очень сложно дальше жить. Знаешь, Светка, я даже боюсь, что не просто сложно. ОПАСНО!
Дура я, правда? Вот описала тебе свой ночной кошмар, может легче станет? Хотя еще потрясывает. Еще СТРАШНО! И самое страшное то, что я понять не могу, от чего мне страшно-то? Такой осадок нехороший остался. ГАДОСТЬ! До сих пор хочется от песка того невидимого отплевываться.
Ладно, Светка, извини, за истерику. Других новостей пока нет. Позавчера все тебе как на духу растрепала.
Все, все, все! Целую тебя, мой милый, далекий психоаналитик. В следующий раз обещаю писать только о ХОРОШЕМ.
 
 Твоя Лена.

6.

 До сих пор в голове не укладывается, как я смог так удачно женится. Еще не встречал человека лучше, чем моя Таня. Женщины лучше - были. Желаннее - были. Но человека? Нет!
 И не хочу.
 Ну, вот спросите меня: что хорошего я совершил в жизни? И я Вам отвечу: кроме развода с Таней - ничего; вернее, кроме моего на него согласия. Я счастлив, что отпустил ее. Счастлив не меньше, чем из-за того, что когда-то забрал ее себе. Забрал у отца, у подруг, у любовников, у ее книжек и плюшевых игрушек.
 Я и сегодня не понимаю, как она согласилась выйти за меня замуж. Она никогда меня не любила. Она всегда знала, что и я никогда ее не любил. И все-таки - мы - оба - были готовы прожить друг с другом - целую жизнь. Прожить не страдая. Никого не виня. Не насилуя себя. Прожить в счастливом, честном, - и потому безвредном семейном лицемерии. Мы оба - воинствующие ультраконформисты. И этим все сказано.
 Если бы все...

 Я тогда участвовал в подготовке очередного и уже полномасштабного предвыборного проекта Петра Ефимовича. На днях я стал начальником креативного отдела его PR-империи. У меня появился офис. В десяти минутах от Кремля. И серая туча батраков-интелектуаллов, которые мне в рот заглядывали.
 И еще я начал скучать. По "полю". (Куда теперь? В Якутию? По-моему я счастливчик.)

 Думал я надо всем этим, думал... Ничего путного. Никакой причинно-следственной связи. Ухватиться - не за что. Никаких концов. Чтобы - в воду. Объяснить мое везение в браке могла бы какая-нибудь страшная тайна. Тайна обо мне. Тайна, которую я не знаю. Тайна, которую знают Петр Ефимович. И Таня. Но это глупость. А в глупости я не верю. Еще я не верю, что без конкретного подвоха - за три года после свадьбы - Таня не сделала вот что:
1) ни разу мне не нагрубила;
2) ни разу не повысила на меня голос;
3) ни разу не дала мне повод усомниться, что хозяин в доме - я;
4) ни разу не отказала мне в сексе;
5) ни разу мне не изменила (самонадеянно, но факт);
6) ни разу не обвинила меня в измене;
7) ни разу не обвинила меня в том, что я уже два года всеми правдами и неправдами пренебрегаю исполнением супружеских обязанностей.
8) ни разу не обвинила меня в том, что я уже два года всеми правдами и неправдами стараюсь проводить дома минимум времени;
9) ни разу не обвинила меня в том, что я категорически не хочу иметь детей;
10) ни разу не... много еще чего, не поддающегося моему разумению и упоминанию...

 …Звонит телефон.
 Таня.
 Приглашает в ресторан.
 Договорились.

 Мы в ресторане. В дорогом. Таня собирается заплатить по счету. Warning! Раньше мы никакие счета не обсуждали. Ведь она не работает. А к деньгам Петра Ефимовича - в чистом виде, - я не притрагиваюсь. Принципиально. Неужели Таня устроилась на работу? Втайне я об этом мечтаю; так мне было бы проще избегать общества жены. Она у меня умница. У меня нет и четверти ее деловых качеств. Мне не суждена карьера, которая ей по-прежнему светит. И характер у нее гладиаторский. Не хотел бы я попасться ей под горячую руку. (Или хотел бы? )
 Помнится, однажды - в немецком посольстве - нам отказались выдать визу. Таня - в ответ на показное унижение нашего с ней национального достоинства - надавала пощечин обидевшему нас сотруднику и разорвала в клочья свой загранпаспорт; после чего - минут пятнадцать - ругалась на отборном немецком; а когда Таня присела на пороге посольства, чтобы излить из себя гневные струи протеста... нам пообещали выдать визу. (Конечно, если Таня восстановит загранпаспорт.)
 И чего мне не хватает? Почему я всегда стремлюсь отбояриться от того, чего добиваюсь непомерными для себя усилиями? Ненормальный я что ли?.. (Нормальный вопрос для девота? )
- Вить, ну, скажи что-нибудь. - И Таня улыбается совсем не по-Таниному.
 Подали горячее.
 Ничего себе начало разговора. От Тани я такого бабизма не ожидал.
 Давайте-ка я покаюсь:
- Последнее время мы редко видимся.
- Вить, не обижай меня. Последнее время и все время… это не одно и то же.
 Опа! Это что-то новенькое.
 Таня потягивает через соломинку "Cuba libre" и продолжает:
- За истекший календарный год ты трахнул меня девять раз. Еще два раза я трахнула тебя сама. Если учесть, что за истекший календарный год ты ночевал дома не более сотни ночей, то это неплохо. Для нас.
 Пробую еще:
- Согласен, я не самый образцовый муж, - выходит, по-моему, не очень.
- Наоборот. Муж-то ты образцовый. И любовник отменный. Нечастый, правда. Но я не о том... Десерт, пожалуйста! - смотрит в предложенное меню. - Будьте добры, вот этот тортик. А горячее унесите. Не подумайте, что мне не понравилось. Я передумала, не более того.
 Таня кладет свою холодную ладонь на мою и, глядя вслед чинно удаляющемуся официанту, спрашивает:
- Витя, ты действительно не хочешь детей? Или это лишь часть твоего имиджа?
 Нехило, да? Но приходится отвечать:
- И то и другое.
- Точнее нельзя?
 Она что, сердится? Ведь я всего-то хотел вкусно поужинать.
- Если точнее… Во-первых, мне кажется, что если дети у нас с тобой пока не получились, может, так и должно быть? И потом, мне иногда приходит в голову, что мой лучший вклад в развитие человечества… не заводить детей ни при каких обстоятельствах. Мне казалось, ты со мной согласна?
- Согласна. Согласна с тобой. Ключевые слова: "с тобой".
- О чем ты?
- Правильнее, о ком.
- Что ты меня все время поправляешь? - Я, кажется, вспылил? Немыслимо!
 Таня вкрадчиво продолжает наступление:
- Я очень хочу ребенка. От тебя. И это...
- Ультиматум? - вырвалось у меня.
- Заметь, не я это сказала.
 Мне зверски хочется есть. Но как тут приступишь к горячему? Да и остыло оно. Уже. Я что здесь в мелодраме снимаюсь? Или с женой ужинаю?
- Извини, Вить, - опомнилась? - Я знала, что разговор у нас не получится. Свали все на мой ПМС и забудь.
 Она - серьезно? Разве такое можно забыть?
- Если серьезно, то я просто хотела спросить тебя...
- О чем? - на что я надеюсь?
- Помнишь Светку, которую ты до меня трахал? Ее муж занимается подержанными иномарками. У него большой штат водителей. Они для него машины из Германии перегоняют. Мне… было бы интересно этим заняться.
- Продавать подержанные иномарки? - мне не до шуток.
 Таня берет тайм-аут. (Не уверен, что мне нужны подобные ужины).
 Дождавшись десерта, она равнодушно ковыряет что-то кондитерское. (Мне очень не хочется обзывать ее... Даже в мыслях. Но она же... Согласитесь?).
- Нет. Не продавать. Перегонять самой.
 Это когда-нибудь кончится? Я ведь всего-то хотел вкусно поужинать с эффектной умной женщиной.
 Вкусно?!
 С умной?!
 Полистайте Бодлера. Он как-то написал, что любить умную женщину по вкусу только педерасту...
 Что-то не так.
 Помните мое любимое правило? Если Вы вдруг обнаружили, что что-то не так, то, поверьте мне, так уже никогда не будет. Советую повторять эти святые слова почаще. Иначе нельзя достойно подготовиться к неотвратимым изменениям в жизни. И, поверьте мне снова, - необязательно эти "неотвратимые изменения" явятся для Вас роковыми.
 Не спрашивая меня, Таня попросила счет. Святотатство! Или бунт? Я почти ничего не съел.
 Расплатившись по счету, Таня - молча - за руку - вывела меня из ресторана. Поймала такси. Впихнула меня на заднее сиденье. Сама села рядом, без стеснения тесня меня к дверце. Такси двинулось по указанному адресу. Когда мы притормозили на светофоре, и его красная стекляшка уставилась на меня оком циклопа отыскавшего новую жертву, Таня взяла у меня в рот: грубо, умышленно грубо, почти назидательно.
 На третьем светофоре я кончил ей на язык. И к черту таксиста! Вы, как писатель, знаете, - что таксисты индифферентнее врачей-сексологов. Миллиардам людей не дано увидеть и малой толики того, что регулярно видят эти погонщики пони на ярмарке смертных грехов, эти Хароны невинности, благочестия и супружеской верности, эти слепоглухонемые рулевые побочных эффектов нашей принадлежности к homo sapiens.
 Застегнув мне ширинку и ремень, Таня расправила мои брюки, одобрительно потрепала по щеке и сказала:
- Странное совпадение.
 Молчу. Хотя мне любопытно: о чем она?
- Через столик, справа от нас, сидел Макар Вильденрейтер.
 Мне знакомо это имя. Кажется, поэт-скандалист. В лицо-то я его не знаю. И знать не хочу.
 Таня достает из сумочки маленькую плотную книжечку в глянцевой суперобложке и кладет ее мне на колени.
 В чересполосице провожающих нас фонарных огней бросаю взгляд на название.
 "Ультрарадикальная галантная лирика". Макар Вильденрейтер.
- Странное совпадение, да? - повторяет Таня.
- Ты о чем? - механически спрашиваю я.
- Я купила эту книгу месяц назад. Для тебя. Купила и забыла. А сегодня, когда я, наконец, вспомнила про нее… Про тебя… Про нас... мы встречаем ее автора. Ничего не скажешь, весомый аргумент в пользу моего решения. Почти мистический.
 Ради бога, о чем она? А вслух:
- Терпеть не могу стихов. За что они мне?
- Я с тобой развожусь.
- В такси?
 Ничего не понимаю, но я:
1) не шокирован;
2) не убит горем;
3) не счастлив, однако;
4) не возмущен;
5) не застигнут врасплох.
 Таня просит у таксиста сигарету. Прикуривает.
 (Она бросила курить три месяца назад.)
 Выкурив полсигареты, Таня выбрасывает ее в окно. В проносящиеся мимо филевские потемки. И продолжает:
- Я хочу пожить какое-то время с родителями. Поперегоняю машины из Германии... Надеюсь, что это сойдет за сублимацию моих нереализованных пока материнских чувств. Потом, искренне сожалея о разводе с тобой, начну думать о втором замужестве. На сей раз - исключительно ради продолжения рода. В обществе Петра Ефимовича не комплексуй. Мы с ним уже провели переговоры по этому вопросу. Он еще на что-то надеется. Ты очень его устраиваешь. Во всем. Кроме твоего необъяснимого нежелания стать отцом... Извини. Здесь, пожалуйста, остановите. Вы не могли бы подождать? Я вернусь через пару минут. И на Кутузовский отвезете? Вот Вам задаток. - Таня протягивает таксисту деньги, и мы выходим к нашему подъезду.
- Да, кстати, как инициатор развода, я хотела бы, чтобы квартира осталась за тобой.
 Мне не хватает ни сил, ни желания. На активный протест. Но я знаю, что не захочу жить в нашей квартире. Без Тани.
 Говорит одна Таня:
- Короче, работай, как работал. Отец за тебя горой. И, кажись, до конца дней своих. Ты бы пригласил его куда-нибудь. Вам следует хорошенько вместе напиться. Я думаю, вы договоритесь. И все у вас будет необыкновенно хорошо. О матушке моей и говорить не стоит. Ее кроме последних достижений в области косметической хирургии и казино ничего не колышет. Ну, как? Мы договорились?
- Цивилизованный развод, - устало уточняю я.
- А тебе не хватает bloody action? - и Таня, изображая кошку, ощетинившуюся перед схваткой с обидчиком, нежно впивается лакированными ноготками мне в щеки.
 Я пожимаю плечами. Собираюсь. И говорю твердо:
- У меня условие.
 Таня вопросительно поднимает выщипанные, скобкоподобные брови.
- Мне не нужна квартира. Через неделю я уезжаю в Якутию. Зачем кочевнику жилплощадь? Вернусь, что-нибудь сниму.
- Как скажешь, о благороднейший из мужей.
 Мы стоим под самым фонарем. Глаза Тани - глянцевитые от природы - блестят ярче обычного. (Слезы навернулись или это от света? ) Не давая мне сказать что-нибудь дикое, Таня переходит на энергичную коду:
- Ну, все, Вить. Давай прощаться. Подыматься не буду. Поеду. Иначе разревусь, дурак несчастный.
 По щенячьи лизнув меня в губы, Таня крепко хватает меня за причинное место, которое по вине его обладателя не создало никаких причин, кроме - приведших к разводу:
- Я буду скучать по нему.
 И "дурак несчастный" - сильно - до боли сжав лобок бросающей его жены, - средним пальцем - сквозь тонкий лен ее брюк - и тончайший шелк трусиков - вжимается в ускользающее Танино тело, - и, пряча в хриплом шепоте неуместное желание, почти не лжет:
- А я - по ней...

 Вот так мы попрощались с моей Таней.
 По-ра-зи-тель-ная чушь! Иначе я не могу охарактеризовать то, что случилось между нами. Как всегда, когда вынужденно расстаешься с бесполезной вещью, - на душе чувство невосполнимой утраты. В данном прецеденте - «бесполезная вещь» - я сам; и эта догадка оскорбляет мой пресыщенный будничной предсказуемостью мозг.
 Мысль, посетившая меня на пороге пустой квартиры, не была оригинальной. Почему-то сегодня мне не хотелось засыпать одному. Я автоматически набрал телефон дежурной подружки.
 Услышав гудок - передумал.
 Обратиться к услугам профессионалок? С ними можно комфортно провести эту странную ночь, не пользуясь фальшивыми словами. За что их и ценят.
 Успеется. Всего-то 1.30. Незаурядная выдалась ночка. Меня бросила жена. Каково?
 Ага! Я вспоминаю про Танин прощальный подарок. Как там зовут этого графомана? Макар Вильденрейтер? О как!
 Первое же, с позволения сказать, стихотворение - отбивает у меня охоту рассуждать здраво. Т.е. плотски.


Я устал без тебя. Я контужен
Черным эхом дурацкой любви.
Знаю, на дух тебе я не нужен.
Ты же сука - реви, не реви.

Среди сотен холодных бессонниц
Я не смог твое имя проклясть.
Я, как трус, не сумел не запомнить
Твою наглую, ****скую сласть.

Ты так искренне мне изменяла,
Разбивая мне сердце, а я -
Целовал уголок одеяла,
Где ты сладко спала без меня.

Я люблю тебя, дуру земную,
Кем ни звал бы тебя по ночам;
И как брошенный пес я ревную
Тень хозяйки к чужим кобелям.

Ах, какая же ты не такая.
Отпустила бы лучше меня.
От тебя, как от рака, сгорая,
Я тупею, - тупею, любя.
 
Нет у сердца важнее заботы,
Чем простить твои злые грешки.
Вот сейчас тебя трахает кто-то, -
А я водкой давлюсь от тоски.

 
 Не берусь утверждать, что, перечитав этот пасквиль на неизменно низменное взаимоотношение полов, я достиг Аристотелевых вершин духовного катарсиса. Может потому, что:
а) моя память забита под завязку прозаической информацией, как Масленица соломой;
б) моя память не приспособлена для усвоения и анализа рифмованных строк;
в) что-то не в порядке с моими лобными долями, а, значит, я не могу адекватно воспринимать "мягкие чувства" по Джулиану Барнсу.
 В связи с вышеперечисленным, Виктор Вдовин, вероятно, готов признать, что он - бесчувственный чурбан. Так мне и надо. В периоды моих ранних и, как выясняется, псевдоромантических увлечений я должен был слюнявить страницы поэтических сборников Есенина, Пастернака или Блока; я же штудировал чтиво - типа "Школы выживания для подростков".
 Всякая устойчивая система жизненных ценностей - имеет свою "ахиллесову пяту". У меня - это стихотворное невежество. Будь иначе, меня бы не поразил вирус, запущенный слабейшим из литературных хакеров по имени Макар Вильденрейтер.
 Интересно, он этакое сам пережил? Или необузданное воображение подсказало? Хотя какая разница? Зависть - всеядна. Способен ли я на что-либо подобное? Не в смысле аккуратненько раскладывать зарифмованные сопли по полочкам тех еще стишков, - а в смысле этак расчувствоваться.
 Этак - НЕТ!
 (НЕТ?)

 До чего довели человека? Полгода я на пушечный выстрел не приближался к отчиму дому. И вдруг сорвался. Нахлынула на меня, знаете ли, негаданная блажь поплакаться в родительскую жилетку.
 И вот я у них.
 Они разбужены.
 Обескуражены.
 Не меньше моего...
 И все-таки - они рады.
 Они рады, что их блудный сын одумался и воротился из погибельного супружеского странствия на одном борту с "профурсеткой Танькой" и ее "мафиозным папашей". Они рады, что их "зазнавшийся отпрыск" снизошел-таки разделить с ними текущее горе.
 Определенно, - они рады.
 Рады - они...
 
 Напившись чая с пряниками и дав предкам гремливо перемыть кости отставной родне, уговариваю отца перейти на "горькую". Сославшись на язву желудка, он отнекивается и уходит спать. С сыном (и водкой) остается мать.
 О чем мы говорили? - не помню. Мне хотелось поскорее отключиться на территории, которая помнит меня непорочным. Мать, как и подобает матери, тщилась растормошить меня на задушевную беседу. Я аутично опрокидывал стопочки со "Столичной" и сутуло отмалчивался. В итоге, кажется, наше общение - свелось к слезливым флэшбэкам моей стремглав пьянеющей матери...
 После - все со слов отца.
 Наутро он поведал, что, прихлопнув одну бутылку, мы с матерью - уже "на рогах" - пошли в ночной магазин. За второй. За третьей отослали отца. Когда он вернулся, мы с моей пятидесятидевятилетней матушкой были уже в лежку. Она лежала в спальне с поджатыми к подбородку кулаками и сквозь сон скандировала с бесноватым придыханием медиума: "... семнадцать, восемнадцать, девятнадцать"...
 Меня отец застал спящим в кресле. Перед орущим на всю громкость телевизором. Характерное, ни с чем не сравнимое звучание порнофильма - из моей запылившейся "студенческой" коллекции - отец услышал еще перед подъездом. Выключив телевизор, он уложил меня в постель. Потом пошел утихомиривать мать, что-то самозабвенно пересчитывающую во сне.
 Ждать пока мама справится с похмельем и приготовит завтрак, я предусмотрительно не стал. Мне тоже было лихо. И еще я с лихвой надышался нафталиновой атмосферой родительского уюта.
 Я вырвался на свежий воздух и пошел прожигать свою новую жизнь. Средства на это пока были. А через неделю мне предстояло ехать в Якутию. Северные гонорары обнадеживали. И мое завтра не предвещало никакого (нового) худа. Ведь тогда я еще не постиг, кто я есть.
 Помните? Я - девот.

7.

 Знаете, через год после свадьбы - Таня, начиная уставать от моего нежелания иметь детей, завела кошку. Шикарную тайскую кошку. Вы таких, часом не видали? Как котенок Гав из мультика. У нас их называют сиамскими.
 А что? Подходящая замена объекта для нереализованных материнских чувств.
 На беду мою, животина подросла и заспешила требовать кота. Стерилизовать ее мы были как-то морально не готовы ( Вы никогда не обращали внимания, с какой ****ской интонацией женщины рассказывают о том, как кастрировали своих котов? К дедушке Фрейду их!). Никакие "секс-барьеры" не подсобляли. И однажды, гоном изгнанная из квартиры, наша голубоглазая принцесса окраса сил-пойнт попала под машину.
 Я сболтнул «на беду». Почему?
 …Воздав бедной Марси подобающие погребальные почести и пресытившись амплуа "наша Таня громко плачет", - Татьяна опять зазудела о ребенке.

 ...Годы идут. И я без хандры разменял четвертый десяток.
 Через месяц Таня попытается выйти замуж. В третий раз. Я - почетнейший из гостей. Жаль. Но, избавившись от меня, она так и не преуспела на ниве детопроизводства. Ну, дай ей бог, с третьим!
 Петр Ефимович, царствие ему небесное, беспричинно и тактично умер во сне. Три года назад. После его кончины я не принимал участие в дележе его PR-империи.
 После развода я выбрал тернистый путь "свободного художника" от политтехнологии. Как там у Маяковского:

Эчеленца, прикажите,
Аппетит наш невелик.
Только слово нам скажите -
Все похвалим в тот же миг.

 Ну, или "изгадим в тот же миг". Суть дела с эпохи Коли Макиавелли не изменилась.
 Имя в этом противоречивом бизнесе у меня имелось. За срущими золотом журавлями я не гонялся; синицы в моих руках не переводились. Если нет форс-мажора, - я не сторонник лишних телодвижений. Поэтому число моих рабочих человеко-часов не меняется лет пять. Месяца четыре в году - я кого-нибудь "выбираю"; в противном случае - лежу на диване с книжкой (чаще английских авторов), слушаю Веру Линн - и...

 Ой, простите, к чему я вспомнил о кошках?
 Это имеет неоспоримое касательство к тому, что я - девот.
 Пора остановиться на этом диковинном словечке. Отдельно.
 Быть девотом - к этому привыкаешь. Называться девотом - непривычно всегда. Но выбирать мне не из чего.
 Встреча с Ниной - случайная как перст судьбы - подняла со дна моей души такую пригоршню ила: что в этом помрачении мне прояснилось все то, что на протяжении стольких лет скреблось в потаенные дверки подсознания, шепталось в бездонных колодцах памяти, разоряло любовно свитые гнезда повседневности, дразнило стробоскопическими вспышками периферийных образов.
 Историческим своим образованием и интровертной натурой я приучен любую каверзу жизни подвергать всестороннему анализу. В бытность свою фелинологом я поневоле сложил в систему всю добытую мной информацию о кошках. Выводы меня удручили.
 Верьте мне, американцы - чуть ли не из каждой мутации, каждого отклонения от стандартов торопятся сотворить новую породу; обзовут ее языколомательным латинским названием и выставляют на вселенское обозрение. А то и совсем по-свински: вам нужна такса, но вы не хотите гулять с собакой? Крибле-крабле!.. И вот Вам кошка-гармошка на коротеньких лапках.

 Занявшись глубинным бурением своего "я", Ваш покорный слуга с негодованием выяснил, что, потренировавшись на кошках, - к людям высокооплачиваемые спецы отнеслись ничуть не гуманнее. Лет тридцать назад какая-то американская сволочь всем формам людских сексуальных наклонностей навесила ярлык и разместила в своем ларьке на ярмарке тщеславия.
 Эй, доктор, твою мать, у меня аллоапотемнофилия!
 Или - нет. Лучше так: значит, по-твоему, плесень в белом халате, я - акротомофил? Звучит, как несмываемый, клейкий плевок в лицо.
 Что? Второе - это не ты придумал? А мне-то какая разница. Не ты, так еще какой-нибудь врач-вредитель, какой-нибудь выдумыватьхуевыетерминыфил. А обо мне вы подумали? Меня-то вам за этими медицинскими гекзаметрами видно?
 Глупое словечко - девот. Но оно-то и отвело меня от края безысходности. Спасибо великому и могучему русскому Языку, родившему для меня из емкого и многогранного английского devotee - снисходительную, но терпимую кличку.

 Говоря кратко, девот - обожатель. Обожатель чего? - спросите Вы. Не чего, а кого! - отвечу я. Вы и сами уже догадались, что применительно ко мне это значит, что я - обожаю одноногих женщин. Без общения с ними я чувствую себя неполноценным. Я преклоняюсь перед ними. Жажду их безотвязного присутствия в своей непутевой жизни. Я долго и мучительно шел к констатации этого Факта. И я почти без содрогания отдаю себе отчет, что назад дороги у меня - нет. Впредь - жить и действовать мне придется в предложенных судьбой девотических обстоятельствах.
 Сказано выспренне. И претенциозно. Вдобавок смахивает на отрывок из неполитической программы. Что ж, в этом что-то есть. Есть доля моей частной истины. Истины девота. Хотя доля сарказма - вперемешку с обидой - в моих словах - тоже имеется.

 Я верю, Вы уже поняли, что моя тайная тяга к дамам с ампутированными конечностями - на сленге их называют ампути - не мешает моему влечению к женщинам в принципе. Но чем яснее, полнее и краше выявлялось мне мое истинное "я", - тем преснее казались мне все мои интрижки, адюльтерчики и романчики. Вот уж и вовсе крамольные мыслишки закрадывались в голову. Ужасно признаваться! - но я, бывало, мечтал, что, перегоняя очередную машину, Татьяна попадет в катастрофу, и у нее отнимут ногу: еще один муж-объелся-груш бросит ее, а я - всегда буду рядом; она позволит мне заботиться о ней; мы будем жить долго и счастливо...
 Да, я смешон как Дон Кихот, воспылавший любовью к мифической Дульсинее. Я безысходен как Онегин, отринутый Татьяной. "Мама, Ваш сын прекрасно болен"... Увы, болезнь имеет название, массу названий - и она неизлечима. Эй, Вы, гребаный американский доктор! Дайте мне льготный рецепт на одноногую проститутку! Не можете? Поставьте меня в очередь за ампутированными балеринами! Тоже нет? Пропишите мне принимать домохозяйку с отнятой ногой раз в день до еды! Что, опять мимо? Так какого черта Вы лезете в мою жизнь со своей латынью и своим древнегреческим?
 Я живу в циклопическом мегаполисе. Я мотаюсь по стране с колоссальной территорией. И мои шансы на обретение идеала почти равны нулю.
 Нет, не верьте мне, есть, есть место, где я мог бы перетереть с разными там девотами. И даже с женщинами, что для нас, девотов, являются идеальными. Это в Интернете.
 А.
 В Интернете мне не рады.
 Могу ошибаться. Но мне видится, - что девоты "своих" недолюбливают и предпочитают одиночные поиски любви. Сами же ампути - особливо русские - к нам относятся, как к извращенцам. Ну, не верят они в нашу безальтернативную фиксацию. Смеются. Издеваются. Пренебрегают.
 Такая вот любовь.

 Хватит. Пора держаться ближе к сегодняшнему дню.
 Это нелегко. Меня без конца тянет оглянуться назад. Покопаться в прошлом. Ведь знаю - в дне вчерашнем я не найду спасительных секретов. А причины? Причина - одна: мое появление на свет.
 Я фаталист?
 Возможно.
 А еще, помните? Если я в чем-то сомневаюсь, то сделаю обязательно.

 (Дайте-ка мне посмотреть, что мы с Вами понаписали? Ага… Какой-то я непоследовательный получаюсь. Хотя... Только, уговор, - больше никаких курсивов. Наш читатель и без этих клонящихся на бок маячков найдет те немногие стержневые слова, которые, как ни странно, присутствуют в моем неуравновешенном потоке сознания, льющегося на Ваш терпеливый монитор.)

 Продолжу с того, что я - на железнодорожном вокзале (Моя машина в ремонте). Вижу приближающуюся к перрону электричку. Сейчас я сяду в вагон и поеду к Ней. Подхожу к краю перрона. Смотрю, на рельсах стоит крупная грязная дворняга и беспечно жует что-то малосъедобное. Электричка замедляет ход. Но собака и не думает уступать ей дорогу. Среди зрителей надвигающейся драмы - я не один. И никто не прикрикнул на нее. Не спугнул. Не спас.
 Вот-вот передо мной раскроются двери последнего вагона. А под вагоном - измельченная на суповой набор собака. Пропускаю вперед всех желающих (меня обогнать в борьбе за сидячие места). Сам тяну; жду чего-то. Может, успею увидеть собачий труп?
 В электричке рассаживаются. Из-под вагона выскакивает очумевшая от небывалого экзистенциального опыта собака. Нехромая. Уносится прочь.
 И никаких следов крови!
 Я почти расстроен, как если бы вдруг выиграл у наперсточника.
 
 Озадаченно озираясь, вхожу в вагон. Нахожу свободное место. Сажусь...
 Ого! Едва начавшийся день не перестает меня дивить. Напротив, у окна, похрапывает, источая зловоние, какой-то пьянчужка. Рядом с ним - слюнявым, похожим на печеную картошку мужичком - лежит роскошный новенький кейс.
 Электричка трогается.
 Опрятный дачник справа от меня недобро косится на приглянувшийся мне кейс. Ему нет покоя, чей он.
 Хозяин не отзывается.
 И тут я замечаю, что из-за этого лакировано-кожанного красавца беспокоятся уже все, кто его видит.
 Сначала я не догадываюсь, в чем сыр-бор поземкоподобного шепота, проносящегося по вагону. Заходя в тамбур последним, я-то видел, как перед оскалившимся франтом захлопнулись гидравлические двери. И правильно он скалился. Нашел, дурачок, чем занять место, задержавшись (на сек.) на перроне, чтобы ответить на телефонный звонок.
 На подходе к следующей станции шепот в вагоне нарастает. Превращается в гул. Гул - в галдение. Тень мирового терроризма сгущается над пассажирами. Их параноидальный гнев мне понятен. Я один знаю, что кейс безопасен. Иначе - я дрожал бы от страха. Вместе со всеми.
 O tempora, o mores!
 Я малодушно молчу.
 Тем временем - чей-то тревожный голос по громкой связи связывается с машинистом, и сообщает о подозрительной находке.
 Тесный переполох будит пьянчужку (напротив меня). Несмотря на мертвецкое опьянение, он тотчас принимает меры. Утирает под носом мутную, бледно-зеленую соплю, подсвеченную изнутри кровяными сгустками. И. С криком "Свободу Биллу Клинтону!" вышвыривает кейс в окно.
 Боже, это же тот алкаш, который подвернулся мне под ноги, когда я гнался в метро за Ниной!
 Электричка, замедляя ход, проходит мимо полустанка, где по расписанию нет остановки. Я с обоснованной жалостью наблюдаю, как кейс врезается в бетонный фонарный столб. Распахивается. На перрон высыпаются какие-то "деловые бумаги"(?) и белесый том Мураками. ("Мой любимый Sputnik"?) Вижу прижатые к груди головы; прячущие лица ладони. Слышу, как кто-то падает в проходе. На пол. Слышу, как никто не слышит взрыва...

 Через полчаса я у Нее.
 Десять минут не решаюсь войти в дом.
 Где я - Ее спрятал.
 И так - на каждом этапе.
 Пути.
 Ведущего к ней.
 Мне страшно.
 Я боюсь представить.
 Что ждет меня за последней дверью.
 За ней - Она.

 И Она еще не знает, кто Ее похитил. Не знает, что этот "кто" - я. Ведь мы с Ней знакомы.
 Так.
 Она здесь почти сутки.
 Без еды.
 Вместо воды у Нее - двухлитровая бутылка какой-то газировки.
 Нет!
 Не могу. Не могу я посмотреть ей в глаза.
 Мне нужен еще день. Всего один чертов день.
 Прикладываюсь вспотевшим лбом к шершавой, металлической прохладе двери. Коря себя за трусость, сжимаю-разжимаю кулаки...
 Все.
 Ухожу.
 Завтра.
 И не думать о плохом!
 А я думаю.
 Мне не помогает даже моя личная мантра. Без запинки (про себя) произношу:
 "Итак итак я я везучий везучий и и здоровый здоровый везде и всегда везде и всегда во все времена во все времена во всей Вселенной во всей Вселенной". Затем мысленно дважды по три раза сплевываю через левое плечо.
 Эту тарабарщину я сочинил в седьмом классе. Повторяюсь, я рос неуверенным в себе, эгоцентричным книгочеем. Сколько себя помню, меня всегда преследовал страх (Мой «страх», с заглавной буквы, пожалуйста! Ибо он у меня особенный. Ни к чему и ни к кому не привязанный. Просто - Страх. И все!).
 Чтобы было яснее, о чем я, вспомните, каково? бывает Вам после сорвавшегося в запой ужина с легким столовым вином.
 Во-во.
 Начинаете понимать?
 А если у Вас - в довершение всех бед - нечем похмелиться?
 Да-да, по ощущениям - сродни посталкогольной паранойе.
 И вот с этим со всем мне приходится жить. С детства. Поэтому я выдумал себе некий эрзац защитной молитвы (в бога я как-то...). Мне помогает.
 ...Взрослея я эксплуатировал эту мантру все реже и реже; а первое время повторял ее с зачехленным кайфом аутиста. Идут навстречу хулиганского вида подростки - мантра. Черная кошка дорогу перебежала - мантра. Несчастье со знакомым мне человеком - опять мантра.
 Да мало ли надобностей пришпорить нервную систему взрослеющего человека, - неприспособленную к стоическому восприятию окружающего мира?
 Я помнил свое заклинание даже тогда, когда сам стал "подростком хулиганского вида".
 Объяснить Вам, почему я повторяю отдельные фразы своей мантры дважды, как и символические плевки через левое плечо?
 Двойка - мое число по гороскопу. Я узнал об этом в четвертом классе. Но только в седьмом - мне посчастливилось получить тому опытное подтверждение.
 Это случилось на классной вечеринке, посвященной празднованию 8 марта. Все шло своим чередом: торжественная часть с раздачей постыдных подарков, идиотские конкурсы с дешевыми призами; а в награду за часовую тягомотину - пионерские танцы под затрапезную мономагнитолу.
 И все-таки - не все «идиотские» конкурсы были настолько «идиотскими», чтобы оставить меня равнодушным. Один из них мог бы стать для меня очень, очень полезным. Вся мужская половина нашего класса выбрала себе по цифре: от "1" до "20". Бумажки с выбранными номерами бросили в цветочную вазу. И тот, чью цифру - первой - вытянет наша классная руководительница, получал право выбрать любую одноклассницу и танцевать с ней - все медленные танцы.
 (Выпала моя "двойка").
 Представляете, весь вечер! И никаких отказов! Никаких соперников!
 Жаль, что мои тогдашние комплексы не дали мне принять тот дар судьбы; я покраснел как рак и сбежал домой. Но чудодейственные свойства цифры "2" запомнились мне навсегда.
 
 ...Ничего не помогает.
 И я... ухожу...

8.

 Хватит темнить.
 Ее - зовут Лена. Так же, как мою первую любовь. У Той-Лены была одна нога. Но среди всех претенденток на обладание сего противоречивого титула - Та-Лена безоговорочно выиграла кастинг моей привередливой памяти.
 Сегодня - все мои надежды связаны с Этой-Леной.
 Мы познакомились на вечеринке "Галантики". Знаете, эта фирма организовывает отвязные междусобойчики. Для тех, у кого денег больше, чем времени уладить личную жизнь. О месте и дате проведения вечеринок сообщается в Интернете. На сайте "Галантики". Принято, что под модерновые своднические акции арендуются вновь открывающиеся рестораны и ночные клубы.
 Не помню, каким ветром меня занесло на сайт "Галантики"; жалеть - поздно. Вероятно, стремясь развлечь свой скучающий по сексу организм, я, по обыкновению, оптимизировал процесс отыскивания партнерш. До того, как познакомиться с Этой-Леной, я посещал вечеринки "Галантики" около двух лет. Удобную штуку придумали тамошние ушлые ребятки. Никаких забот. Только успевай записывать телефоны разновозрастных барышень, что без риска для женской чести хотели бы выбрать себе органический аналог надоевшего вибратора.
 Но, как бы там ни было, "Галантика" тоже не смогла вернуть меня к "нормативному" сексуального влечению. Девот во мне рос и крепчал. Как на дрожжах. "Галантика" - лишь подлила масла в огонь. Погасить который - я - не в силах.
 На основе всего вышесказанного - делаем предварительные выводы. Перечисляю, что же такого необратимого принесла мне "Галантика" - последний плацдарм моей войны против девота внутри себя. Считаем:
1) Я бесповоротно разочаровался в двуногих особях женского пола.
2) Я встретил Эту-Лену.
3) Я познакомился с Макаром Вильденрейтером.

 Чуть не забыл. Если речь заходит о Макаре и его знаменитой ультрарадикальной галантной лирике, - прежде - я расскажу Вам о своем третьем любовном опыте с одноногой женщиной. Это я - сейчас - иронизирую. Но тогда...

 И было мне письмо:

 ООО "Оконный вопрос"
 Генеральному директору
 От Солко Н.Г.
 проживающей г.Москва
 ул. 3-я Калинковская
 д.11 кв.121
 
 
 ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу разобраться с моим делом и принять соответствующие меры.
Шестого июня сего года я через вашу, так называемую, фирму заказала балконный блок. Я инвалид 1 гр., не выхожу из дома и соответственно не могла поездить по фирмам и выбрать что-то другое, а довольствовалась только разговорами по телефону.
В итоге я не видела изделия в целом. Пришел обмерщик Александр, показал кусочек изделия, мне понравилось, обговорили цвет дерева и уплотнителя /желтый сосна 1 кат./
А 8 августа, когда изделие внесли в квартиру, обнаружилось, что уплотнитель - белый. После месячного ожидания по вопросу замены уплотнителя, мне сказали, что сделать это невозможно, т.к. для представителей завода это очень хлопотно, и они не хотят ехать в Москву.
Одним словом, перебьетесь, гр-ка, слишком много просите за свои-то деньги /24 тыс. руб./.
Одновременно я до сих пор пытаюсь добиться, чтобы мне отрегулировали дверную фурнитуру, т.к. у меня одна нога, и я в дальнейшем могла бы пользоваться балконной дверью без особых усилий.
В ноябре этого года, после тщательного осмотра, я обнаружила, что балконная дверь неравномерно входит в коробку, и в верхнем и в нижнем углах со стороны ручки прилично дует.
Значит, дверь повело из-за того, что на заводе использовали сырое дерево.
Я сообщила об этом в вашу фирму. После переговоров ко мне приехали обмерщик Александр и установщик Алексей. Оба пришли к выводу, что дверь действительно кривая.
А раз она кривая, то как можно настроить фурнитуру??
Для балконного блока использовано дерево из одной партии.
И какая гарантия, что окно и дверная коробка без дефекта??
НИКАКОЙ!!! Без халтуры работать не умеем, не приучены.

И что же получается, я за свои деньги ни с кого ничего не могу спросить??
ВОПРОСЫ, ВОПРОСЫ, А ОТВЕТОВ - НЕТ.
В итоге: Я ТРЕБУЮ ЗАМЕНИТЬ БЛОК ПОЛНОСТЬЮ ИЛИ ВЕРНУТЬ ДЕНЬГИ.
 (Ниже - дата и подпись.)
 
 Характерный образчик челобитной прозы, да?
 Как он попал ко мне в руки?
 Моя бывшая жена, которая, видимо, никогда не избавится от пагубной привычки прививать мне навыки социально-бытовой активности, опять попросила помочь ей по хозяйству. Таня решила поменять окна в своей квартире, и, узнав, что наш однокурсник является шефом фирмы с нужной специализацией, отрядила к нему - меня. (У Тани с этим типом был когда-то неудачный роман. Оба оскандалились на весь факультет. Кажется, дело дошло до аборта.)
 Так я попал в головной офис «Оконного вопроса». Детальности опускаю. Общения с однокурсниками я избегал. Как и Таня. Потому - был короток и целенаправленно упорист. Уже прощаясь, я услышал: секретарша располневшего Генки Стаева жалуется на клиентку.
- Геннадий Николаевич, что мне делать с Солко? Она думает, что если у нее одна нога, то она все может? - жаловалась молоденькая брюнетка с отталкивающе большой грудью.
- Не уверен, что все, - философски отшутился ее похотливоглазый шеф и, скомкав упомянутое письмо до размера фисташки, бросил его в мусорную корзину.
 Не знаю, как так вышло, - но из офиса "Оконного вопроса" я вышел не с пустым карманом.
 Понимаете о чем я?
 Я - самый закомплексованный человек на свете - слямзил из мусорной корзины жирного Генки Стаева, когда-то орошавшего мою бывшую жену потом, спермой и слюнями, - письмо обиженной и униженной им одноногой незнакомки!

 Позвольте мне маленькую дерзость. Я не расскажу Вам, как я познакомился с Солко Н.Г. Хорошо? Просто возьмите на заметку: я с ней познакомился.
 С ней.
 С Натальей.
 И не зря!
 Наталья оказалась симпатичной жизнелюбивой женщиной. Приблизительно моего возраста. Говорили мы мало. Она и не настаивала.
 Два с половиной месяца - я упивался ее великолепным телом, совсем охладев к политтехнологии.
 Наталья была без ума от хорошего частого секса. Я был без ума от ее изысканно усеченной тени - на стене спальни - в часы нашей бесхитростной близости.

 Слегка смахивает на физиологический оксюморон, правда?
 Но это правда.
 И чем все это у нас закончилось, - тоже правда.
 И вообще, если бы я умел пореже лепить всякую там правду, я стал бы писателем. А так… кто я со своей девотической правдой? Назойливый собеседник, не верящий, что он хотя бы приятственный собеседник?
 То-то!
 Но самое "то-то" еще впереди. Обещаю.
 А пока - о Наталье.
 
 У меня были ключи от ее квартиры. Не берусь соперничать с сочинителями анекдотов. Но не врать же? Не приукрашивать?
 Да, действительно, однажды я заявился к Наталье не вовремя. Не вовремя - для меня. Наталья-то - трахалась...
 
 Я стою на пороге ее кухни и жую нижнюю губу. Кухня у Натальи такая длинная, что кажется узкой. Напротив меня - метрах в пяти - наглухо зашторенное окно. Свет нигде не горит. Горит у меня в паху. И, вижу, не у меня одного.
 У окна круглый стол. На столе - лицом в скатерть - поскуливает заголенная Наталья. В ней - чуть ли не дребезжит от усердия низенький, крепенький субъект. Но он не только в ней - в моей Наталье. Он еще и в моем любимом махровом халате... разорванном по шву на левом плече...
 Мой халат!
 Моя Наталья.
 Как он мне нравился.
 Я прожил с ним пять лет.
 Целых пять невозвратимых лет. Целых! А халат - не целый...
 Нет. Он у меня не последний.
 Но он - любимый.
 И его больше нет.
 Мне придется от него избавиться.
 А от Натальи?
 Как? Как мне поступить? Мне изменяют у меня на глазах, а я стою как вкопанный вверх корнями терновый куст и думаю, знаете о чем?
 Об эвфемизмах!
 …За всю свою жизнь я подрался - всего один раз. В третьем классе. Это и дракой-то назвать нельзя. Надавали друг другу по паре пощечин и разбежались в слезах по домам. Так я повздорил с одноклассником. Он был круглым отличником, - внешне не отличимый от круглого двоечника: толстый, сильный и злобный.
 А я на него с кулаками!
 Ну не смог я тогда смириться с тем, что "круглый отличник" обозвал меня вонючим вруном. А какой я врун? Я только хотел ему доказать, что арбуз - это ягода.
 Большая.
 Но ягода.
 Разве это не правда?
 Неочевидная.
 Но - правда.
 
 С тех пор в драку я не лезу.
 С тех пор арбуз - мой личный эвфемизм.

 …Пробую уйти, чтобы подумать, как быть.
 Поверите? Таня меня подвела. Она - вопреки всему, что я о ней знал до свадьбы, не подготовила меня к "правильному" поведению мужчины в суровую минуту обнаружения женской измены.
 Таня мне не изменяла.
 Почему?
 Может, я рано с ней развелся?
 Какая разница?
 Стыдно, Витек, трусливый дурачок!

 Все еще тупо жую нижнюю губу.
 Но уже в коридоре.
 "Итак итак я я везучий везучий и и здоровый здоровый везде и всегда везде и всегда во все времена во все времена во всей Вселенной во всей Вселенной", - и мысленно дважды по три раза сплевываю через левое плечо.
 Повторяю: арбуз - это ягода.
 Мой любимый халат отправится на помойку.
 Повторяю: арбуз - это ягода. (Сходу в это трудно поверить).
 А еще я не могу забыть свой халат целым.
 Мне надо срочно! от него избавиться. Иначе я не смогу найти выход. Пока я могу думать только об утерянной халатной "целостности".
 И все-таки арбуз - это ягода.
 Возвращаюсь на кухню.
 Вытряхиваю убийцу моего халата из Натальи.
 Он с кукольной готовностью валится на пол.
 Он - не тоже девот.
 Он - тоже без ноги.

 Согласен с Вами. С одной стороны, сия картинка - почти Брейгель, немного Гойя, отчасти Босх.
 Но с другой - это моя жизнь.
 И я верю, в конце концов, я бы допился до нищенского цирроза.
 Но от него меня спасли:
а) ангельское шефство Тани,
б) демоническое влияние Макара Вильденрейтера.
 Стало быть, поговорим о Макаре.

 Макар и впрямь ворвался в мою трескавшуюся по швам жизнь - как демон. Злой незлой - не суть важно. Если предположить, что у Вас вдруг достанет таланта и мастерства написать роман о девоте, то я, несомненно, претендую на роль лирического героя. А, как известно, у любого (уважающего себя) лирического героя должен быть антипод. Значит, Вам не обойтись без образа Макара.
 Он - высокий, тучный, с добродушным детским лицом и злобенькими старческими глазами. Он столь разительно отличается от меня самого, что я и по сей день не могу отмахнуться от еле уловимого серного запаха фальши моего о нем впечатления.
 Ведь я - закоренелый интроверт. Чтобы Вам стало яснее, приведу пример. Я уже полтора года читаю роман Джона Фаулза "Даниэль Мартин". Параллельно с ним я прочитал сотню книг; но этот шедевр меня «литературно» подкосил. Я читаю эту великую книгу с константным отвращением. И с константным же нетерпением к ней возвращаюсь. После вынужденного психопрофилактического перерыва.
 Главный герой романа настолько напоминает мне - меня, что я, едва открыв эту книгу, начинаю чувствовать приближение саморазоблачительной депрессии.
 Макар - не таков. Он уверен в себе, как тульский самовар. И эксцентричен, как беременная женщина. Его внешний облик тому надежное подспорье. Маленький нос Макара, будто стыдясь своей чисто женской малости, без устали - часто и шумно - взмахивает несоразмерно широкими ноздрями. Его максимально-розовый цвет лица (Лавкрафт назвал бы его апоплексическим) значительно контрастирует с гивейной бледностью губ. При этом - верхней (губы) не видно вовсе. А нижняя - слюнявая и пухлая - выглядит так, как если бы ее прокатали скалкой. Его высокий, мясистый лоб - с академическими залысинами - обрамляют белобрысые кудри, забранные чуть ниже макушки в короткий ершистый хвостик.
 О глазах Макара я уже отзывался. То, что они у него зеленые, - доброты им не прибавляет. Так же, как его непропорционально узкие плечи и раскидистая задница не введут Вас в заблуждение по поводу бойцовских возможностей сего поэта. Макар - мастер спорта по греко-римской борьбе. И по натуре - сущий бретер. Он со своим левым сломанным ухом и чеканной австрийской фамилией дюже напоминает мне традиционных персонажей Джона Ирвинга. Жаль, что я не писатель. Иначе Макар не ушел бы из-под моего пера не освежеванным.

 В одежде Макар предпочитает джинсовые рубашки - не застегнутые и не заправленные в кожаные (зимой и летом) штаны, которые поэт меняет с завидным постоянством. Насчет обуви, тут я - пас. Никакой системы.
 Во всем остальном, система для Макара - во главе угла. Взять хотя бы его сердечные пристрастия. Они у него - для поэта - в общем-то - неоригинальные. В качестве объектов для сексуальных домогательств Макар признает лишь девушек не старше двадцати. Послушайте бездарнейшее, на мой вкус, но, пожалуй, наиболее "программное" его четверостишие:

...Без ума я от разницы в возрасте.
Нам ли - грешным - любовь судить.
В ротовой твоей девичьей полости
Я кончал, чтобы вновь зажить...

 Он и меня пытался пристрастить к "маленьким смертям" в объятиях нимфеток, - ничего не смыслящих в любви и сексе. Тоже мне, Набоков нашелся. Хотя не скрою. Макар сподвиг меня на серию экзистенциальных опытов. Но они - только подтвердили мое уважение - к умудренным Опытом, Скукой и Желанием - феминам-за-тридцать; и на порядок усугубили мое влечение к женщинам, - бьющимся за фарт без эфемерной помощи обоих ног.

 Хотите подробностей?
 (Уточняю: я обрел столь неординарного товарища на своей третьей вечеринке "Галантики". Вы еще не дотумкали, что Макар Вильденрейтер - один из трех авторов ее идеи и один из трех ее хозяев? Да-да. Очень, очень разносторонняя личность. Мне еще повезло, что меня не свело с его деловыми партнерами. Я о них такого наслушался! Сама Вавилонская блудница зардеется.)
 В ту же ночь, как мы познакомились, Макар повез меня в гости. К своей любовнице.
 Миленькая девочка из богатой семьи на днях прочла свою фамилию в списках поступивших на, не помню какой, факультет МГИМО. До конца августа у нее - ни забот, ни родителей, ни месячных. Либидо, да и только. А тут мы с Макаром.
 Юная любовница поэта послушно созвонилась с подругами. Одна из них через полчаса присоединилась к нашей поэтично разнузданной троице.
 
 ...Мы с Макаром потягиваем водку. Девочки налегают на яичный ликер. Когда антикварные напольные часы отбивают три часа ночи, юная любовница поэта - прозаично нетрезвая для музы - залезает к нему на колени и начинает неаппетитно нанизывать на свой длинный и острый язык его белесые губы. Походя - похоти ради - поэт и девочка теряют всякое чувство стыда и предаются динамичному петтингу. На глазах у меня. И едва знакомой мне грудастой пигалицы, которая мне в дочки годится.
 Технично разминая пьяное девичье тело, Макар успевает подначивать и меня. Дескать, я обязан ему подражать. Макара нисколько не смущает то, что его сигнализацию улавливаю не только я. Но, вижу, только меня это и смущает.
 Позднее замечаю, что подруга юной любовницы поэта - сама подает мне квазиамурные знаки.
 Мы ведь с ней познакомились. О чем-то успели поговорить. Я ее рассмешил. Дважды-трижды. Разве этого мало? Для начала? В ее-то годы, когда надо узнать - второпях, между учебниками и без мамы, - чем отличаются: запах изо рта, величина члена и вкус спермы у разных представителей мира мужчин?
 Вы бы видели, как уморительно она облизывала губки, как беззастенчиво поправляла бретельки лифчика под легкомысленной маичкой, с какой обидчивой слабонервностью поглаживала свои пухлые коленки и накручивала крашенную челку на детский указательный пальчик с обгрызанным ноготком...
 Говорят, была бы честь предложена. Так и я. Мог ли я устоять перед ненужным мне соблазном? Мог ли я обидеть это озабоченное дитя, алчущее порока?
 Напрасно я надеялся, что у меня ничего не получится.
 Напрасно с высоты своих прожитых мужских лет я хотел - все - сделать - сам.
 Напрасно я торопился кончить.
 Все было долго, четко и, как ни прискорбно, действительно, хорошо.
 Иначе хорошо.
 Иначе.
 Только в пылу оргазма в моей маленькой партнерше очнулось хоть что-то от ребенка; она вдруг как-то по-детски забарабанила кулачками мне по груди, как если бы протестовала против того, что ее слишком рано укладывают спать.
 Столь трогательная реакция на полученное удовольствие потрясла меня настолько, что мой член стал опадать. В бессильной злобе я стал мять и тискать содрогающееся подо мной тело... Клары?
 Мои бесцельно скользящие - увлажнившиеся пальцы правой руки - слегка приостановились - на ее левом бедре.
 Ниже.
 Ниже!
 …Мои пальцы застыли на ее колене.
 Впились в ее коленную чашечку.
 По-моему, Клара даже вскрикнула.
 Уже - от боли.
 Мой член опять напрягся.
 А в летящей в оргазм голове просвистели дурные мысли, - обрисовавшие мне Клару без левой коленной чашечки...

 Всего, благодаря Макару, я переспал:
1) с вышеупомянутой Кларой;
2) с семнадцатилетней фотомоделью Надей (отличительная черта Нади - обворожительное и, смею надеяться, пожизненное отсутствие бюста);
3) с шестнадцатилетней немкой Гердой - солисткой готической команды "Drei Hexen";
4) с девятнадцатилетней австралийкой русского происхождения по имени Саша - потомственной дворянкой и радикалисткой "Гринпис".
 (Последняя teen-ка довела меня до неприглядной ненависти к ее безмозглому поколению. Саша была помешана на оральном сексе и этнической музыке. Она пытала меня минетом трижды на дню. Не снимая наушников. Сквозь которые доносилось горловое пение неопознанной мной народности. При этом - она читала книгу о вегетарианской кухне. Водрузив ее мне на живот.
 Представьте, каково мне было кончать на картинки с морковными колбасками, суфле из репы или жарким из ревеня и крапивы: Саша не употребляла в пищу животный белок. )

9.

 Около года - мы с Макаром виделись еженедельно. Я стал завсегдатаем "Галантики" и почти поверил, что Макара - тоже ко мне тянет. То ли ему льстило мое презрение к богеме, то ли Макар смекнул, что он - это я из "иной" моей жизни, которую мне бы хотелось продышать самому, но было "слабо".
 Потом Макар зачастил в Бенилюкс, где его безвкусные псевдопоэтические перформансы пришлись по вкусу; как следствие, мы стали видеться гораздо реже. И эту данность я воспринял с философской ленцой.
 Потом я встретил Лену.
 Эту-Лену.
 Встретил там же.
 На "Галантике".
 В тот роковой вечер Макар выставлял себя на посмешище в майском Амстердаме. Сам я, опять похерив участие в какой-то местечковой предвыборной баталии, меланхолично слонялся по неоновому сумраку ночного клуба и отчужденно размышлял над тем, - что мне грозит безработица. Мой инфантилизм меня задолбал. На старых запасах - до смерти не протянуть. Делать новые - руки опускаются. На что я надеюсь? Как буду жить? С кем?
 С кем?
 А хотя бы...

 Она подошла. Ко мне. Первая. Это же "Галантика". Пресловутый кратчайший путь к сердцу любого, кто сюда заглянул. Никаких условностей. Никаких обязательств. Все предельно ясно, наглядно и деловито. Побочные эффекты - потом.
 А пока...
 Пока она без спроса присела за мой столик и протянула мне свою визитку. Вопросительно вскинула тонюсенькие (от природы) брови.
- Извините, своих у меня никогда не было, - почти заинтересованно ответил я.
- Вы не похожи на свободного художника, - заметила она.
 Мне понравился ее голос. В меру томный. В меру вульгарный. В меру самоуверенный. Пожалуй, мы побеседуем. Отвечаю:
- Я свободней. Я свободный политтехнолог.
- Как я Вам завидую. Моя работа - смертельная скука в карликовом подземелье, набитом смешными сундучками с чужими деньгами, а Вы... Как бы это сказать? Вы...
- Не мучайтесь с выводами, Лена. Можно Вас так называть?
- Почему нет? И все-таки я скажу, почему я Вам завидую.
- Ну-ка, ну-ка, - взбодрился я и подал знак официанту.
- У Вас есть право на риск. На заведомо ошибочный выбор. Даже на откровенную авантюру. И за все это Вам не приходится расплачиваться. Наоборот, насколько я знаю, платят Вам. И, наверно, неплохо.
 За вымученной загадочной улыбкой я скрыл вздох трусоватой самоиронии. Нет. Как только позвонят снова, кровь из носу помчусь кого-нибудь выбирать. Кого угодно. Где угодно.

 Приносят меню.
 Лена есть отказывается. И я. С деньгами туго. На вечер показушного преуспевания, конечно, хватит. Но лучше не рисковать.
- Что такое "Cuba libre"? - простодушно интересуется у официанта Лена.
- Ром с колой.
- Давайте.
- Две порции, - подытоживаю я.
 Глядя вслед уходящему официанту, соображаю, что мы оба заказали любимый коктейль моей бывшей жены.
 Вечно мне что-то мерещится.
 В кои-то веки меня "снимают", а я отслеживаю оговорки по Фрейду.
 Собираюсь.
 Беру себя в руки.
 Пока Лена потягивает коктейль и, обсасывая соломинку, раздумывает, как бы преуспеть в нашей с ней якобы светской беседе, я поспешно ощупываю взглядом ее усыпанную неоновой стружкой фигурку.
 Литая маленькая грудь… (Без лифчика! !)
 Худенькая. Среднего роста.
 Большой, красиво очерченный рот.
 Маленький, чувственный нос.
 (Простите за сравнение, но нос Лены очень напоминает нос Макара.)
 Мелированное "каре".
 Глаза?
 Обычные. Женские. Нормальные глаза. Взгляд не очень-то живой. Зависающий какой-то...
 В целом - одобряю.
 Придется ее трахнуть.

 С эвристическими нотками в голосе - Лена ведет нашу ничего незначащую беседу. (Ничего незначащую в том смысле, что мы оба знаем, к чему она клонится. Она мне даст. Сегодня.)
- Это правда, что "Галантику" придумал Макар Вильденрейтер?
 Неужели заведующие банковским депозитарием тоже читают Макарушку? И что мне ответить?
- Правда. Разве на него не похоже?
- Не очень. Хотя арбуз тоже не похож на ягоду. Но он - ягода. Знаете?
- Еще как, - едва не давлюсь коктейлем и зову официанта.
 Пора бы захмелеть. А то лезет в голову, что не попадя.
- Одна моя знакомая… она тоже сегодня здесь… сказала мне, что Вы, мягко говоря, на короткой ноге с Вильденрейтером. Ой, ну и фамилия. Еще пара коктейлей, и я уже не выговорю.
- А стоит?
 Я с гусарским звоном ставлю на столик принесенные коктейли.
 Она хоть думает, о чем говорит? Могла бы промолчать, что подошла ко мне только из-за этого толстого увальня, который понятия не имеет, что такое правильная рифма. У него даже косвенные не получаются. Графоман хренов!
 Пора кончать с этой Танькиной "Cuba libre" и переходить к настоящим напиткам. И еще… Теперь придется раскошелиться на еду. Иные удовольствия - исчерпаны.

 Прошел час. Наш столик еще тяжелится яствами. В его центре слезливо отсвечивает графин с водкой. В ведерке со льдом остывает шампанское. Лена сговорчиво смеется над моими бородатыми анекдотами. И размашистая тень Макара меня почти не беспокоит.
- Вить, - мы уже полчаса, как на "ты"… а ты случайно не знаешь наизусть что-нибудь, что у твоего Макара еще не издано?
 Это когда-нибудь кончится? И, позвольте, что значит "у твоего Макара"?
- Лена, я боюсь, что могу тебя неправильно понять. Его стихи и про себя-то читать сраму не оберешься.
- А ты, Вить, понимай, как хочешь. Там видно будет.
- Что будет видно? - с пошловатой ухмылкой подыгрываю я пьяненькой Лене.
- Что... тебе будет у-у-годно, - и Лена, сцепив пальцы на длинном горлышке графина, будто забывшись, начинает елозить по нему кулаком. Вверх-вниз. Вверх-вниз…
 Что ж, почти эротично. До Тинто Брасса времен "Калигулы" не дотягивает... Ну, да ладно. Только бы она не начала икать. Иначе у меня не встанет.
 Еще чуть-чуть выпью и поедем ко мне.
 Что-то водка не цепляет...

 Лена икать не начала. По крайней мере, при мне. Я отлучился в туалет - и позорно уснул. Лена решила, что я от нее сбежал. Обиделась. Но у меня осталась ее визитка. Я позвонил и все уладил.

10.
Светка, солнце, здравствуй! Не бойся, сегодня никаких кошмаров. Сегодня только о ХОРОШЕМ. Помнишь, я тебе писала про "Галантику", и о том, кто ее придумал? У вас-то такие вещи давно не в диковинку. А мы люди дикие, закомплексованные.
Короче, побывала я ТАМ. Долго откладывала. Переживала, что все будет как в нашем старом советском кино, - типа "Вечера для тех, кому за 30". Ничего подобного. Обычная дискотека в ночном клубе. Только все более деловито и без всяких там обид, беспардонных приставаний и другого хамства.
Да? - да. Нет? - нет. Пожалуйте к следующему столику. Зачем терять время и нервы? А главное, я впервые в жизни решилась сама с кем-то познакомиться. В любом другом месте - это просто немыслимо. Но на "Галантике". Да ты же мне сама сколько раз об этом писала. А я - дуреха - не верила, что и у нас такое возможно.
Врать не стану. Сломя голову я ни к кому на шею не бросалась. Меня туда привела одна приятельница из банка. Она уже больше года с помощью "Галантики" личную жизнь устраивает. И как устраивает!
Ладно, речь-то обо мне - замарашке одинокой.
Итак, по наводке той самой приятельницы я приглядела, как говорится, объект внимания. Я, Светка, заранее решила, что не стану ждать, пока подойдут ко мне, - нападу ПЕРВАЯ!
Ну вот, объект тот, - по слухам близкий друг того, кто придумал "Галантику". Понимаешь о ком я? Ты ведь тоже без ума от его стихов. Я когда их читаю, прямо...
Не будем об этом. А то еще чего доброго согрешу в одиночку...
Значит, задумала я одним махом...
Признаюсь тебе, подруженька, объект мой на первый взгляд не очень. Нет. Не то, чтобы родная мать не наплачется. Просто при первом взгляде на него - земля из-под ног не уплывает. Потом, может, будет и хуже. Но потом...
Я и сама, когда пригляделась...
Неброский, нелипкий, без комплексов. С такой, знаешь ли, неспешной, холеной уверенностью в себе. Чистенький - от волос до ботинок! Одет великолепно, но без выпендрежа. Вкус во всем. Простенькая и нехило стоящая классика. Никакой тебе последней моды. Короче для меня - лучше не придумаешь.
Хотя боюсь, что с гонором, и пауки в голове с кулак.
Представляешь, он ведь от меня из клуба - сбежал. Да-да. По счету расплатился, сказал, что на минуту в туалет, и...
Я его битый час прождала. Аж, протрезвела. А до того, что ты! Готовенькая была. На ВСЕ!!!
Потом позвонил. Сам! Умолял простить. Напевал, что перепил и уснул в туалете. А он вообще не пьянеет, - юморист!
О какой! Я-то думала, что - "ботаник". А он, Светка, стратег. И боюсь, что стратег ****ский. Ну, ничего. Вот пересплю с ним... Правда, если он плюс ко всему и в постели отличается умом и сообразительностью... Ты же знаешь, сама-то я смышленая, но, к несчастью, развратом не избалованная.
А может я в нем и ошибаюсь. Странный он какой-то. Напоминает табакерку с чертиком. Вроде знаешь, что чертик там. А когда он выскочит?..
Все. Бегу. На свидание. К нему. Ничего не успеваю. Прости. Надеюсь, сегодня он меня...
Ой, Светка, волнуюсь... Тебе смешно, а я... Помнишь, как ты меня учила минет делать. Я еще с тобой поссорилась. Думала, дура она что ли? Туда дунь, там кусни, здесь пососи... Чтобы я - в рот? Фу!
Сейчас мне твои секретные приемчики очень бы пригодились.
Все. Телефон. Он! Целую...

11.

 Я снова перед ее дверью.
 Крепкая, надежная, на совесть сработанная преграда. Сам о такой позаботился. На кого же пенять?
 Дальше тянуть и откладывать нельзя. Она уже второй день без еды. И газировки не хватит. От нее еще больше пить хочется. Не станет же она пить воду из сливного бачка.
 Дурак! У нее же не только туалет. А раковина? А душ? Я же не какой-нибудь тупой, бездушный "коллекционер". Да простит меня Фаулз.
 Все!
 Достаю ключи?
 А вдруг она меня с порога чем-нибудь по голове треснет? Хотя бы крышкой от бачка?
 Нет. Сегодня не уйду.
 Сегодня я ее увижу.
 Сегодня она увидит - меня.
 Конечно, я ее похитил...
 Но она же сама без конца повторяла, что обожает авантюры, и как ей жаль, что ее жизнь их лишена.
 К слову, у меня дома на книжной полке до сих пор пылится толстенный итальянско-русский словарь, когда-то вынесенный мною из университетской библиотеки. В этом блекло-бирюзовом фолианте 55000 слов.
 Если Вам не лень, достаньте его, откройте на девяносто пятой странице, и прочтите:
"avventur//a f 1) приключение; похождение; авантюра; ~e amarose любовные похождения; romanzo d`~e приключенческий роман; andar in cerca d`~e искать приключений; mettersi in ~e пускаться в авантюры, рисковать; 2) необычайный случай, происшествие; per ~ случайно".
 Ничего не напоминает?
 Думаю, комментарии излишни.
 Я ей - нравлюсь. Она меня - хочет. Может, у меня такая сердечная стратегия.
 Только не понятно, почему я заставил ее голодать. Два дня. Забочусь о ее фигуре? Радикально, однако.
 Может, свалить все на издержки производства? В смысле - производства реалистичности. Реалистичности подаренного Лене приключения. В какой-то степени - так оно и есть.
 Помните, - если я в чем-то сомневаюсь, то сделаю обязательно.
 И никаких курсивов!
 
 "Итак итак я я везучий везучий и и здоровый здоровый везде и всегда везде и всегда во все времена во все времена во всей Вселенной во всей Вселенной", - и затем мысленно дважды по три раза сплевываю через левое плечо.
 Открываю замок. Вхожу. Никого. Кровать аккуратно застелена. Нигде ни соринки. А где она?
 Вдруг - с театральной резкостью - распахивается дверь ванной комнаты, - и на пороге - окутанная водяным паром - возникает - Она. (Только софитов не хватает. ) Улыбающаяся. Жизнерадостная. Голая. (Warning, парни, голая - под халатом. )
- Витька! - взвизгивает Лена и бросается мне на шею. - Глупенький. Нельзя заставлять девушку так долго ждать. Если бы не горячая ванна, я запросто могла бы остыть.
- Ты голодна? - о чем я думаю?
- Издеваешься? Я тут от скуки в три горла ела, а холодильник по-прежнему ломится.
 Дурак! Как я мог забыть про холодильник? Сам же продукты закупал. Да. Не "коллекционер" я.

- Выдумщик ты, Витька, обалдеть! - хвалит меня Лена и целует в щеку. Затем вытаскивает из кармана халата фен и идет к холодильнику, чтобы включить его в розетку.
 Не зная, куда себя деть, начинаю разбирать привезенные с собой пакеты с продуктами и складывать их в холодильник.
 Перекрикивая шум работающего фена Лена, как ни в чем не бывало, спрашивает:
- Как погода за бортом?
- Солнце, - разве я ее не похитил?
- А-а... Ну, и бог с ним. На солнце я нагляделась. А вот такого со мной еще не случалось. Не снилось даже. Фантастика! Сейчас приведу себя в порядок и начну тебя благодарить. Держись, Витька!
 Зазвонил сотовый. Хорошо, что мой. Если я про холодильник с продуктами забыл, про телефон и...

 Отвечаю.
 Таня.
 Приглашает поужинать. Сегодня. Есть разговор. Отвечаю уклончиво. Обещаю перезвонить.
- С кем ты так строго? - интересуется Лена. Волосы она уже высушила. Собирается переодеться. Только бы не здесь. Энтузиазма в ней - хоть отбавляй.
- Бывшая жена. Я тебе о ней говорил.
- Помню-помню, мужчина с прошлым. Эх, Витька, я на седьмом небе. Знаешь, не обижайся, но я бы еще денька два тебя подождала. С превеликим удовольствием. Предвкушение! Никогда раньше не понимала смысл этого слова.
- Я что-то испортил?
- Нет, глупенький. Ты, можно сказать, предоставил мне кредит на новую жизнь.
- Я польщен, - присяду-ка я в кресло.
- Не перебивай, - игриво прикрикивает Лена, присев мне на колени. - Я хоть пока опять и безработная, но все-таки банковская служащая. И я помню, что выданные кредиты надо возвращать. С процентами.

 Поводив своей челкой по моему лицу, Лена дыхнула на меня ядреным ментолом вычищенных до блеска зубов и полезла целоваться.
 Я ничего не понимаю. В происходящем. Но мне - нравится. Я отвечаю на ее поцелуи. И вот - уже - наши языки занимаются любовью - вне нас - вне наших рассудков - вне этой комнаты, которую я - готовил - совсем для другого.
 Лена, сидящая на мне боком, перебрасывает правую ногу через мою голову.
 Я оседлан.
 Халат ее распахивается.
 Я вижу обнаженное тело Лены. Ее загоревшую в солярии кожу с россыпями конопушек. Ее маленькие вздернутые грудки с курносыми сосками. Ее плоский живот - с выпуклыми - как нарисованными - кубиками брюшного пресса. Ее идеально выбритый лобок со стрелкой коротких светлых волос.
 Все это мне подходит.
 Все это я хочу.
 Но я тут - совсем для другого.
 Лена с сомнамбулическим взглядом полуприкрытых глаз задирает на мне свитер. Футболку под ним. Находит губами мой левый сосок. Прикусывает его: больно, неумело. Я не против. Она хочет как лучше...
 Из неудобного узкого кресла мы, как гренки из тостера, выбрасываемся на кровать. Моя одежда картечью разлетается по комнате. Наши тела беспрепятственно перекатываются по бесчисленным параллельным мирам, населенным нашими материализовавшимися удовольствиями.
 Лене надо попробовать сразу ВСЕ. Но у меня нет для нее столько членов, столько губ и языков, столько рук. А еще - в моих скромных тестикулах нет столько спермы, чтобы напоить досыта всю Лену.
 Я обычный парень - средних лет, средних возможностей и средних же внешних данных. Но я не сдаюсь. И мой удивленный организм тоже.
 Что я слышу?
- Ты трахаешься как бог, - вышептывает взмокшая Лена и в изнеможении откидывается на расплющенную подушку.
 (Вы слышали глупость покруче? Кто-нибудь знает, как трахаются боги? Правда, мама Александра Македонского, тыча пальцем в своего культового отпрыска, неоднократно намекала, что знает, - как трахается Зевс. Но когда раскаленный женский язык - благодарности ради - лезет тебе в задницу… Тут даже я - историк по образованию - способен разом позабыть всю мировую историю.)
 
 "Как бог"?
 Пусть будет "как бог". Сойдет за метафору.
 Через полчаса выхожу из душа. Сажусь за накрытый к ужину стол. Передо мной - налитая до краев рюмка с водкой. За ней - молодая, синеглазая девушка, спутавшая все мои планы.
 Я не собираюсь создавать семью.
- Ну, как я тебе? Я хорошо справляюсь с ролью похищенной... невесты? - не в бровь, а в глаз спрашивает Лена.
- А с чего ты взяла, что я тебя похитил? - рюмку долой. Конспирации ради принимаюсь за ужин.
- Нет. Ты все сделал грамотно. Где, кто и когда подсыпал мне отраву, от которой я вырубилась, - убей бог, не знаю. Тебя я вычислила уже здесь. Сразу как очнулась. Представляешь? Глаза открываю… Что со мной? Ничего не понимаю. Зато запах твоего парфюма моментально учуяла. Он здесь повсюду. Так что, извиняйте, мой милый нежный похититель, я толком и испугаться-то не успела.
 Здесь все с такой заботой и с таким знанием... меня обставлено, оформлено, разложено. Даже занавески на ложных окнах такие, какие я сама бы выбрала. И зубная паста. И наволочки. И посуда... Все-все-все!
 Правда, меня немножко смутили интимные женские штучки в ванной. Ведь тогда мы... еще не были с тобой... близки. А теперь, когда ты стал моим... настоящим любовником, то и спрашивать стыдно...
 Откинув назад пушистую, чистую челку, Лена раздумчиво ковыряется в своей тарелке, без аппетита пожевывает ломтик карбоната и вдруг:
- Я люблю тебя, Витя, - и наполняет до краев мою рюмку.
 Я молча выпиваю.
 Лена, будто и не ожидая от меня какой-либо реакции, выходит из-за стола, подходит к компьютеру и вставляет в CD-ROM диск Веры Линн. Когда в комнату вкрадываются синкопированные гармонии середины прошлого века, Лена с извиняющейся улыбкой вглядывается в мое лицо и говорит:
- Твоя подборка дисков для меня немножко сложновата. Но я полюблю их. Вот с книжной полкой… твоей… я, по-моему, подружусь быстрее. Хм, никогда так долго не копалась в книгах. Схвачу первый попавшийся детективчик в киоске и в метро. А тут... Тут ты дал мне время. Короче, я начала с Грэма Грина. Разумеется, я что-то о нем слышала. Но считала, что он... хуже горькой редьки... Допотопная тягомотина. Дура я?
 Сперва "Путешествие с тетушкой" прочитала. Хохотала, как потерпевшая. Потом "Конец одной любовной связи". Как та же потерпевшая рыдала. Со вчерашней ночи бьюсь с Томом Шарпом. Его "Флоузы" меня в гроб загонят. Я прямо в руки их брать боюсь... Смешно до... а-а, теперь можно... до уссачки смешно. Без преувеличения! Ты... очень, очень хороший. Знаешь? А я? Как тебе я?
- Зачем я, по-твоему, все это затеял? - сегодня я принужден сыграть по ее правилам.
- А точнее, - настаивает Лена.
- Я...
- Ладно, Вить, не заморачивайся. Ты и так для меня слишком много сделал. Мой герой... - Лена подходит со спины и начинает массировать мне плечи, продолжая приговаривать: - Мой возлюбленный... Мой благородный разбойничик... Мой хитрый-хитрый котярочка... Мой наставничик...
 О, эта уменьшительно-ласкательная абракадабра! Неужели и я попался на ее сахарную удочку?
 Мне хорошо.
 Понимаю, как комично и неумно я выгляжу со стороны; но я, правда, так выгляжу. И мне хорошо.
 А еще мне пора бежать. Иначе раскисну. Окончательно. Я снова хочу Лену.
 ТАК БЫТЬ НЕ ДОЛЖНО.
 ПОКА.
 ПОКА НЕ ДОЛЖНО ТАК БЫТЬ.
 
 Благодарю за ужин. Говорю, что меня зовут тысячи несуществующих труб. Начинаю собираться. Лена не обижается. Она, как ребенок, наслаждается создаваемой для нее сказкой - иной, квазивиртуальной реальностью. Чем быстрее я уйду, тем быстрее вернусь и вовлеку ее в новое, - еще более волнующее приключение.
 Мне легко обманывать Лену, и поэтому - мне сложно.
 Сложно.
 У двери Лена целует меня. Глубоко, до покалывающей боли всасывает мою нижнюю губу. Отстраняется.
 Сузив глаза, подсвеченные блестками хитринок, спрашивает:
- Можно я скажу... до свидания... ему?
 Не дожидаясь ответа, опускается на колени. Расстегивает мне ширинку. Достает мой твердеющий член. Целует его в головку и засовывает обратно.
 А я был "за"...
- Милый, что ты посоветуешь мне почитать, пока тебя не будет? - с серьезным видом провожающей репетитора школьницы спрашивает Лена.
 Что значит "пока тебя не будет"? А сколько меня не будет, ей не интересно? А буду ли я вообще? Почему она не попросила вернуть ей сотовый телефон? Она видела - он тут берет.
 Что почитать "пока тебя не будет"?
 Грэма Грина. "Ценой потери". Вот что ей следует почитать.
 
 А вслух я советую ей полистать Ричарда Баха. "Чайку по имени Джонатан Ливингстон". Пускай пока повитает в облаках.
 
 Надоело.
 Повторяю: арбуз - это ягода.
 Я - слюнтяй.
 Ухожу.

12.

 Через час я дома. Не нахожу себе места. Меня тянет к Лене. Вспоминаю о Танином звонке. Ужин с ней поможет мне отвлечься. Таня умеет поддержать меня в трудную минуту. Даже не подозревая об этом.
 Подумать только, я два года желал ей попасть в аварию; ровно столько она перегоняла машины из Германии. Склонная к авантюрам Таня не гнушалась связываться и с крадеными авто. Да и без них - в те-то годы! - это была рисковая профессия.
 Помню, когда Таня позвонила мне и сказала, что уезжает за своей первой машиной, я так за нее разволновался. Таня отсутствовала около недели. А я, ожидая ее возвращения, корпел над алхимическими секретами трансмутаций алкоголя внутри человеческого организма.
 Пил я на своей съемной квартире. Там же меня застал звонок вернувшейся Тани. Я почему-то несказанно обрадовался, что она жива и невредима. Пожелал срочно ее повидать. Таня от встречи отказалась. Видите ли, ей не хотелось бередить незажившие раны.
 Какие, к черту, раны? Кроме нее - кроме Тани - у меня и друзей-то нет. Я хоть и интроверт, но тоже порой склонен потрепаться за бескорыстной чаркой.
 А Таня от встречи отказалась.
 Пустяки.
 Но как-то все тогда у меня одно на другое наложилось, переплелось да скомпоновалось: время и место, хандра и знаки Зодиака, сексуальная абстиненция и похмелье, прочая несуразица, - и я смертельно обиделся на Таню. Вероятно, подсознательно я еще не простил себя. За развод с ней. С Таней. Вот и нашел на ком злость сорвать.
 Эпически опечаленный, я поехал к родителям. А они, не знавшие номера телефона моей съемной квартиры, как нарочно, лишь закрепили - мой душевный разлад на молекулярном уровне. От них я услышал, что Аллочка - моя первая женщина - погибла в автокатастрофе. Никто не сумел меня найти. Ее уже два дня, как похоронили.
 Не могу описать, что я тогда почувствовал. Переживал - это не тот глагол. Не про нее.
 Я очень, очень обстоятельно представлял Аллочку мертвой.
 И не мог.
 И сейчас не могу.
 В ее сиськах, в ее заднице, во всем ее архетипическом женском теле - было столько животной гармонии, столько жизненной сласти, что я не понимаю, - как природа смогла от нее отречься.
 Знаете, а ведь Аллочка мне нередко снится. Там - в мире моих снов - мы с ней только и делаем, что трахаемся. Всегда. При ее коротенькой жизни - нам отмерили секса помельче.
 
 Причем здесь Таня, спросите Вы?
 Притом, что мне - человеку склонному к спорным ассоциациям - показалось, что Танина автокатастрофа могла бы стать почти справедливым, а, главное, почти логичным следствием нелогичной смерти Аллочки.
 
 Но Таня не попала в аварию.
 И, слава богу!
 Назло мне, моим мерзопакостным мыслям и антигуманным потаенным желаниям, - Таня избежала травм и заработала неплохие деньги, позволившие ей прочно встать на ноги (У нее-то их две ). Она уже не зависела от финансовой помощи отца. Ждать чего-то от меня - она, к сожалению, перестала. Кроме того, Таня нашла себе второго мужа.
 
 Теперь Таня собирается обзавестись третьим мужем. Не из-за него ли она пригласила меня в ресторан?
 Я не против.
 Мне очень, очень нужно отвлечься от головоломных мыслей о Лене. С Леной - тоже что-то не так.
 Помните? Если Вы вдруг обнаружили, что что-то не так, то, поверьте мне, так уже никогда не будет.

 Захожу в ресторан. Таня уже за столиком. Говорит, что ждет меня двадцать минут. Обычно бывает наоборот. Подмечает, что с нашей последней встречи у меня изменилось выражение глаз; оно стало жестче; и еще я зримо похудел. Чай, не влюбился?
- Тань, - отмахиваюсь я, - если бы я умел влюбляться, я по сей день бегал бы за тобой как хвост и сдувал пылинки с твоей Роденовской груди. Лучшей жены я не видел.
- Это жены, - подтрунивает надо мной Таня, - а просто женщины, девушки, девочки...
- Про девочек - это к Макару. А просто женщины... Что ж, иногда и мне, грешному, надо в ком-то шишку пополоскать.
- Витя, бррр... Какая пакость! Что закажем?
- Сама, Тань. Я гляжу, ты по-прежнему ударяешь по "Cuba libre"?
- В нашем с тобой возрасте старые привычки только укореняются.
- Тань, давай уже перейдем к твоей дежурной горести.
- Или к твоей?
 Не нравится мне ее сегодняшняя проницательность; и я громозвучно вру:
- Мне грех жаловаться.
- Что, извини? - Таня отвлекается на подоспевшего официанта, делает заказ и с материнской улыбкой пришпиливает меня к стулу. - Ты мне врешь, Витенька. У тебя что-то не так.
 Может, мне уйти?
 И вслух командным голосом:
- О себе, о себе.
- Замуж не хочу. А уже все на "мази".
- Что случилось-то? Вы ж с ним уже три месяца живете.
- Я побеседовала с его врачом. По-женски. Короче, нынешний мой - бесплоден.
- Просто сериал какой-то. А в остальном он тебя устраивает?
- Более чем.
- И чем я могу тебе помочь?
- Один разок, Витя, один разок.
- Опять за свое! Никаких детей я тебе делать не стану.
 Официант как в воду глядел - принес графин с водкой.
 
 Я рюмку.
 Таня рюмку.
 Я рюмку.
 Таня рюмку.
 Пока расставляют тарелки с холодными закусками, настраиваюсь на деловой лад.
 Исподволь:
- Мне и вправду нужны деньги, но не такой ценой.
- Предлагаю тебе в два раза больше, чем в прошлый раз.
- Нет, Таня. Мне нужны деньги, а не дети.
 Мне нравится смотреть, с каким мужеством Таня сдерживает себя, чтобы не устроить сцену. Из нее могла бы получиться хорошая мать. Страшно хорошая. Таня - настоящая самка человека. Почему я не смог ее полюбить? Неужели всему виной ее "big boobs"?
 Да нет, я-то знаю, что всему виной...
 
 Пора напиваться и сматываться. Нынче Таня мне не помощница.
 Может все-таки попробовать ее трахнуть? Авось, от Лены подлечусь.
 Что-то я расхорохорился.
 Это недопустимо. Вы бы смогли трахнуть своего лучшего друга? Своего единственного друга?
 
 Между тем, Танина грудь, еле припрятанная в маловатую ей шелковую блузку в желто-черную полоску, навевает мне марксистские думы об отрицании отрицания, единстве и борьбе противоположностей и прочих дуализмах; а также - о "лежачем полицейском" и рекламе «Билайн».
 
 Подчеркну, что большие груди Тани стали еще больше. Если бы Аллочка не погибла во цвете лет, не знаю: кто бы из них кому завидовал.
 Самцы вокруг нас глаз не отводят от выдающегося телесного пространства, раскинувшегося чуть ниже третьей сверху пуговички на блузке моей бывшей жены.
 Суммируем:
а) меня забавляет моя мужская отстраненность;
б) меня пугает сопричастность, почти сочувствие к зрительным нервам моих фаллических собратьев.
 Речь пока не идет о солидарности. Но исключена ли она в абсолюте?
 (К слову, "Абсолют" - это отличная шведская водка. Другого абсолюта я не знаю.)
 К несчастью, я не успел выяснить, что со мной, в конце концов, происходит. Развилась ли у меня фиксация на большой груди? Является ли она латентной? Или я по-прежнему счастливо пробавляюсь юношеской фиксацией на маленьком да удаленьком женском бюсте?
 Знаете, официальная наука тоже на перепутье. Раньше считалось, что большие груди у женщины опровергают наличие у нее большого ума. Теперь, как будто, превалирует попятная точка зрения.

 Довольно теории.
 К нашему с Таней столу - вразвалочку подходит персонифицированная практика. Макар Вильденрейтер. Легок на помине. Час как из Антверпена - и сразу с корабля на бал. И почему-то - на наш с Таней. Будто в Москве недостаточно ресторанов.
 Неторопливо и молча усаживается. Взирает с патетической вкрадчивостью. Наливает водку в мою рюмку. Выпивает. Наполняет Танину рюмку. Выпивает. Затем, облапив нам с Таней затылки, Макар склоняет наши головы к центру столика, - мягко сталкивая нас нашими лбами, сердито наморщенными от вящей ритуальности. Тыкается нам в виски своим потным, алым лбищем.
 И:
- Я - женюсь. - Голос у Макара вечно срывается от баса до фальцета, словно подростковая мутация голосовых связок у него никогда не кончалась.
- Теперь мы можем поздороваться в нормальном положении? - ворчит Таня, тщетно силясь вырваться из влажных лапищ Макара.
 (Таню с Макаром познакомил я. Она тоже захаживает на вечеринки "Галантики").
- Не-а, - басит Макар, - сегодня вашим положением буду заправлять я. Поэт женится - поэт диктует.
 Таня как-то вытискивается из поэтической сцепки и занимает оборонительную позицию:
- Макар, я тебе и… за тебя необычайно рада. Но сегодня я не в настроении. Прости.
- Прощаю, - достигает фальцета Макар и отпускает мою многострадальную голову. - Но я же не виноват, что вы первые, с кем мне посчастливилось поделиться своей печалью.
- Что, твоя невеста еще не умеет читать?
 Пропустив мимо ушей мою язвительную шутку, Макар цинично басит:
- Да-да, печалью. Я понужден жениться на женщине с одной ногой.
 Представляете мое состояние? Вряд ли. Вы же не девот.
 Вот возьму и не скажу, каково мне было. Гадайте сами.
- Не понимаю - признается Таня.
- Все просто, Танюш. Когда я с ней познакомился и полюбил всей апокалиптической любовью поэта, я не знал, что она… калека.
 По-моему, я недурно держусь. Поддерживать ядовитую беседу пока не стремлюсь, но сердцебиение нормализуется.
 Таня гнет свою линию:
- Не понимаю.
 Макар гнет свою:
- Она - калека. Я - поэт. И мы - созданы друг для друга.
 Какое безыскусное позерство. Пусть сами разбираются. Я буду есть.
- Макар, мы не журналисты. Мы твои друзья. - Таня теряет терпение.
 Ее грудь, в которую мне уже давно хочется вцепиться как в спасательный круг, ходит ходуном как Везувий в последний день Помпей.
 Я весь превращаюсь в слух, не забывая выхваливать своему желудку кулинарную вычуру местного шеф-повара.
 Макар уступает и говорит по-человечески:
- У нее нет ноги чуть выше колена. Внешне ее увечье не заметно. Даже в юбке. Очень дорогой протез. Очень сильная женщина. Очень умная. Она в совершенстве овладела своей высокотехнологической игрушкой. Она все время пыталась мне рассказать о своем несчастье. А я... Я самонадеянно останавливал ее на полуслове, подозревая за ней любую тайну, но не эту.
 Лишь когда я признался ей в любви и как честный поэт попросил ее руки, бедняжка не выдержала. Мы полночи прорыдали в объятиях друг друга. Но было уже поздно что-либо менять. Я поклялся ей своим поэтическим даром, что никогда и ни при каких обстоятельствах не откажусь от нее. Она мой крест, друзья. Мне тяжело. Если бы вы могли себе представить, как мне тяжело. Но я обязан быть сильным. Я не имею права ни словом, ни делом, ни мимолетной мыслью предать это несравненное создание, ниспосланное мне свыше в наказание за мой дерзновенный талант.
 Нет. Ну не сволочь? Еще бы крикнул "аллилуйя"!
- Сколько ей лет? - Тане везет; она обретает шанс отвлечься.
- Она у меня девушка за двадцать, - отвечает ей россомахообразный поэт.
- Не понимаю. Макар, она для тебя и без своего увечья - дряхлая старуха. Как же ты в нее влюбился?
- Любовь не замок, ключом не откроешь, - темнит Макар и лакомится из моей тарелки.
- А где она сейчас?
- У меня. Отдыхает с дороги. Я же туточки недалече. Вот заглянул на огонек. Думал, дюзну в одинаре. Вас встретил. Все веселее.
- Ты закажи себе что-нибудь, Макар, - рачительно предлагает Таня, и, подав знак официанту, устраивается поудобнее. Того и гляди, закурит, хотя божится, что бросила.
- Почему себе? Всем. Не каждый день падшие ангелы воротаются на небо. Да, Витька?
- Тебе виднее, - не выдерживаю я. - Макар, не обижайся. Тебе на сегодня и Таниной жилетки хватит. А у меня работы непочатый край.
- Тебе виднее, - передразнивает меня Макар и протягивает руку. - Иди-иди, бессердешшшный. И мошной-то не тряси. Я плачу… Но может статься, что ты так дешево от меня не отделаешься. Могем и нагрянуть. А, Татьян?
 Таня молчит. Обижается и молчит. Знает, что если я в чем-то сомневаюсь, то сделаю обязательно.

13.
 
 На такси я подъехал к дому родителей. Зря я полагал, что родовое железобетонное гнездышко развеет змеиный клубок моих невнятных душевных конфликтов. Увидев негорящие родительские окна, я передумал и пошел обратно к такси. Как знал, попросил водителя задержаться минут на пять.
 
 Но нечаянный взгляд в сторону, - и новый каприз.
 Отпускаю такси.
 Откуда во мне это? Я что, действительно, хочу найти Выход?
 
 Метрах в пятистах от моего дома увядает старинное московское кладбище. Я почти забыл о нем.
 (С детства не отличаясь склонностью к мистицизму я терпеть не могу фильмы ужасов и литературу кошмаров; как исключение, мне нравится Лавкрафт и его "Другие боги".)
 До сего дня, я посетил его лишь однажды. В обществе кого бы Вы думали? Да-да. Макара Вильденрейтера. В отличии от меня, мистика - его вторая натура; а погост - параллельная среда обитания. Не берусь подсчитать, - где он проводит больше времени: среди могил, за барной стойкой или на лоне несовершеннолетней Madchen.
 Макар непревзойденный врун. Но в то, - что порой покосившаяся кладбищенская ограда, заменяет ему рабочий кабинет, ресторан и альковую занавесь, - я верю беспрекословно.
 Как-то я привез его познакомиться с моими родителями. Это была идея Макара. Я сопротивлялся напору его очередной блажи. Но спорить с поэтами - не мой конек.
 Часов пять Макар феерически завоевывал признание и уважение моих отца с матерью. Из колыбели моих мужских комплексов я увел его только после того, как Макар убедился, что и здесь одержал победу на всех фронтах. Родители захлебывались от восторга; я - от омерзения.
 (Извините за резкость суждений, но только в этих незыблемых пределах - от омерзения до восторга - зиждется мое отношение к Макару Вильденрейтеру).
- Сынок, ты наконец-то научился находить правильных друзей, - шепнула мне на прощание моя хмельная мама.
 Отец уже не мог изъясняться столь связно. Он поощрительно обнимал меня, крича мутным взглядом, что я у него-таки - ого-го! Потом долго слюнявил пурпурные щеки Макара - выбритые, как лобки мраморных Афродит.
 Мы тогда чудом вырвались на улицу апреля. Но вместо того, чтобы провести остаток ночи в сауне с первокурсницами из литературного института, мы с Макаром до восхода солнца просидели на кладбище; он заприметил его из окна моей комнаты - и планы наши поменялись.
 ...Макар сновал между неухоженными захоронениями со сноровкой завсегдатая. Будто он умел различать среди обступившего нас погребального хаоса - четкую, неведомую мне систему. Выбрав симпатичную ограду где-то в центре кладбища, Макар открыл калитку. Втолкнул меня внутрь. Усадил на крепкую еще осиновую скамейку. И - покатило.
 За питием Макар многословно, нудно и бессвязно разглагольствовал о летальных преимуществах кладбищенского досуга. Он смешал в кучу неиссякаемые блага культа мертвых, борьбу с творческими кризисами, исцеление от любовных недугов и глобальную метафизическую ликвидацию проблем человеческого бытия. Его отрывистые монологи были тусклы, косноязычны, - и вместе с тем - убедительны. Заразительно.
 Я напился.
 Поэт привел меня в чувства уже в такси; мы все-таки ехали к первокурсницам из литературного института.

 Теория и практика кладбищенской релаксации произвели на меня неизгладимое впечатление. За минувший с той ночи год я семь раз искал успокоения на кладбищах Москвы. И, поверьте, - их усопшая, заколоченная в преисподнюю тишина - почти уравновешивала мой расшатанный Вдовинский мир.

 Пробил час вернуться на кладбище, что увядает метрах в пятистах от дома, где я вырос.
 Углубляюсь в березовый сумрак кладбищенской глуши. Вороны, проклятые молвой за недоказанные контакты с мертвецами, приветствуют меня с церемонным снобизмом слетевшихся на консилиум психоаналитиков - картавых и ленивых завистников Фрейда.
 
 Мне не страшно.
 Мне - никак.
 Я пришел сюда, чтобы столько всего взвесить; не знаю иного тупика, где я мог бы произвести "контрольное" взвешивание прожитых лет.
 Что-то подсказывает мне остановиться. Я вхожу за поржавевшую кованую ограду с двумя одинаковыми крестами.
 Незатейливая чугунная скамейка со спинкой.
 Некошеная темень пахнет забористой сыростью, росистой травой и сухофруктами.
 Усаживаюсь.
 Бесцельно оглядываюсь и достаю из-за пазухи серебряную фляжку с водкой. (Не выдумывайте, что я - специально взял серебряную, чтобы отпугивать нежитей. Какая есть.)
 Откручиваю пробку. Делаю символический глоток.
 Меня облепляет нежная прохлада ночного погоста. Сколько крантышного опыта в этом топком воздухе? Нужен ли он мне?
 Что это?
 Меня плющит пресловутый "кризис середины жизни"? Или, как обозвал его Макар, - "казус Данте". Помните? "Земную жизнь пройдя до половины, я очутился... и парам-тарам, тарам-пам-пам..?
 Кто я среди этих крестов и обелисков? Зачем я вторгся на территорию мертвых, которая издревле почиталась святой землей? С моими надеждами и планами на будущее - мне здесь не место. И еще: слово "будущее" - не из кладбищенского лексикона; так же, как и слово "жизнь", так же, как и словосочетание "моя жизнь".
 Среди этих крестов и обелисков - я - самозванец.
 Вы недоверчиво улыбаетесь? А я тут с Вами не чаи гоняю и не шуры-муры кручу. Я тут Вам душу наизнанку выворачиваю... Вы-то согласны, что за пределами кладбища мое существование еще более неуместно? И оскорбительно? Живые не знают, да и не хотят знать, что засело у меня в голове. От мертвых этого не скроешь; только их благословения мне тоже не добиться. Остается молчать. Ничего не ждать. Ни на что не уповать. Ни к чему не стремиться.
 На кладбище это можно. На кладбище меня никто не осудит за то, чего я не достиг в жизни. Повторюсь, на кладбище слово "жизнь" - не в чести. Значит, и все, что с ним связано - тоже. И мне это по нраву.
 Прислушиваюсь к себе. Отличаются ли мои ощущения, испытываемые мною на здешнем кладбище, от тех, что я испытал на семи других?
 Недалеко отсюда я кое-как мужал, смотрел порно Джо Д'Амато, стойко расставался с невинностью и т.д., и т.п.

 На этом кладбище похоронят моих родителей...
 Не дай бог, меня...
 Я хочу, чтобы мой труп сожгли.
 И чтобы по ветру.
 По ветру!
 Никакой ритуальной похабщины над моим обездушенным телом.
 Никакой земли.
 Никаких червей.
 Если все живое на Земле - неделимая пищевая цепочка, а человек - царь природы, кто же тогда черви, которые объедают наши тела? Человек - всего лишь звено в пищевой цепочке червей!?.
 
 Макар зачем-то посвятил здешнему кладбищу шестнадцать а-la стихотворных строк. Он разместил их в своем сборнике "Ультрарадикальная галантная мистика".
 К чему бы? Судите сами.

Бежит асфальтовый ручей
У городской границы.
И девять тусклых этажей
Успели здесь прижиться.

К автобусам, почти пустым,
Из-за глухой ограды
Навстречу тянутся кресты,
Всему живому рады.

Клянутся многие жильцы
И дьяволом, и богом,
Что роют ночью мертвецы
Тоннель через дорогу.

Но стоит ли пласты земли
Крошить когтями робко,
Перемещаясь из-под плит
В панельную коробку.

 Полубрезгливо прочитав эти строки по памяти, - опустошаю фляжку. Водка идет туго. Мною и без нее овладевает какое-то благостное беспамятство, присущее кладбищенским наделам. Больно материальный характер носит их чересчур наглядная граница "между тем и этим светом".
 Почему люди - сами же придумавшие кладбища - относятся к ним с пренебрежительной опаской?
 Но оно и к лучшему. Будь кладбища не так страшны, где бы я тогда хоронился от жизни, - чтобы, поболтав с воронами, вернуться к ней заново?

 Кончается водка. Кончается беспокойство. Кончается терпение у покойников, уставших от скаредного одиночества живого человека.
 Мне по-прежнему за тридцать, - и это еще не каюк.
 Мне по-прежнему нравится Лена, - и это еще не любовь.
 Мне по-прежнему пора возвращаться...
 Куда?

14.

 Уже из такси звоню Тане. Они с Макаром в стриптиз-клубе (Таниному жениху не позавидуешь). Зовут присоединиться. Без раздумий соглашаюсь.
 Пока добираюсь до стриптиз-клуба - выясняется, что моих полуночников там нет. Они едут в гости к подруге Тани. К Свете. Услышав в трубке пункт их назначения, я почти теряюсь. Свету я не видел лет одиннадцать. Месяц назад она заглянула в Москву из Австралии. Она перебралась туда сразу после университета. А когда спала со мной, - даже утверждала, что по моей вине сделала первый аборт. Благодаря этому, Таня верит в жизнетворное качество моего семени и допекает меня непристойными предложениями с остервенением гонной кошки.
 ...
 К Свете?
 К Свете.

 Приезжаю.
 Таня с Макаром еще в пути.
 В тесной двухкомнатной квартирке, оставленной экономной Светой на "черный день", встречаю, своих однокурсников.
 Если сложить годы, в течение которых я не видел каждого из них, получится не одна сотня лет.
 Вяло и с неподдельным равнодушием здороваюсь с живыми призраками прошлого. Светы среди них нет. Говорят, она в ванной; прихорашивается к приходу Макара Вильденрейтера.
 Устав проклинать Макара, иду на кухню. Чтобы найти чистую рюмку. Натыкаюсь на Свету. Она мне рада. Света не меняется. Все та же стервозная, эффектная потаскуха. Она так зажигательно облапила меня в прихожей, что я чуть не поддался искушению.
 Но Свету отвлекает звонок в дверь. Она больно щиплет меня за член и, поправляя лифчик, спешит открывать.
 Промешкавши у входа в гостиную, замечаю пришедшего. Наблюдаю, как Свете приходится его выпроваживать, - пихая ему в протянутую ладонь рулетик евро.
 Запираюсь в ванной. Дабы избежать нежелательных сексуальных контактов - до прихода Тани с Макаром.

 На выдворенном Светой госте - надо остановиться поподробнее.
 Он Светин одноклассник. Звать Арсений. Звучное имя. Но длинное. Поэтому Арсения со школы прозвали Сэном. Некогда преуспевающий дамский угодник и душа компании, - а ныне "системный" наркоман, распознанный изгой и притча во языцех.
 Хирург по образованию, он как-то переоценил свои врачебные таланты. Вволю набаловавшись со всевозможными наркотиками, он уверовал, - что горькая чаша сидящих на игле его минет. Дескать, он врач, - и дозу свою знает.
 Зря друзья пытались уговорить Сэна - признать свою неспособность самостоятельно побороть наркотическую зависимость и приступить к лечению. Зря обеспеченные доброхоты сорили перед Сэном деньгами: лишь бы он выкарабкался. Сэн не желал лечиться. Разве он болен?!
 Годы шли. Гордыня Сэна и дешевая "чернушка" неустанно воздвигали вокруг него стену отчуждения. Его все реже и осторожнее приглашали куда бы то ни было. Постепенно стало нормой, что ни один выход Сэна в свет не заканчивался без скандала.

 Последней каплей - для тех, кто еще не успел от него отвернуться, - стала его отвратная оргия на квартире Зинаиды Олеговны Сурковой.
 Эту странную незамужнюю женщину - знали почти все друзья Сэна. Она преподавала в его мединституте латынь. Зинаида Олеговна была некрасивым, закомплексованным и по-женски очень несчастным человеком. Не стану строить косвенные версии. Просто приведу тот факт, - что она имела привычку приглашать к себе домой симпатичных студентов. И поскольку у себя в институте Сэн ни с кем не дружил, - он свел с Зинаидой Олеговной своих университетских приятелей.
 По обычаю - к эксцентричной латинистке приходили человек по пять-шесть; и строго никаких девиц. Много и вкусно ели. Пили. Когда Зинаида Олеговна напивалась до ручки, - приглашенные расходились. Такова была "основная" программа неформальных встреч с латынью, которые Сэн окрестил "латинскими вечерами".
 Но была еще и "факультативная" программа. Это когда Зинаида Олеговна не могла держать под уздцы свое женское либидо. Тогда уж - как кто отреагирует. На ее забубенные пьяные приставания. Конечно, большинство гостей конфузливо избегали одиозных соитий. А там, где большинство бездействует, - всегда заправляет меньшинство. Тут-то Сэн был незаменим. Он заправлял Зинаиде Олеговне с неугасаемым энтузиазмом. Даже после получения диплома. Даже когда перешел с легких наркотиков на тяжелые. Даже когда стал фанатичным варщиком "чернушки". Даже когда, высаженный из отчего дома, - переехал к ней на квартиру; где уже Зинаида Олеговна - сама стряпала для него "винты".
 
 Все, что я Вам рассказываю, - из серии: "За что купил, за то и продаю". Не обессудьте. И вот Вам - кода.
 Сэн около полугода "задвигался" у Зинаиды Олеговны. Ее это устраивало. Ибо и в худшие минуты - Сэна не покидало плотское вожделение. За неимением лучшего, - он с философской созерцательностью принимал на себя огонь реваншистской похоти латинистки.
 Зря редкие звонки Сэновских друзей запугивали Зинаиду Олеговну плачевной концовкой. Она-де, как и ее невменяемый любовник, - «свою дозу» знала.
 Однажды - Сэн махнул лишку. Кетаминовые бесы - взяли свое. Со слов Зинаиды Олеговны, - он, ни с того и ни с сего, набросился на нее с кулаками. За ужином. Повергнул на пол. Разорвал на ней одежду. Гласом неустрашимым - клеймил ее в одержимости демонами и клялся спасти бессмертную душу латинистки путем умерщвления ее богопротивной плоти.
 Он избивал Зинаиду Олеговну с истовым упорством профессионального экзорциста: сломал ей нос, челюсть, четыре ребра, правую руку в двух местах, выбил шесть зубов, с помощью расчески учинил множественные разрывы вагины и ануса.
 Когда распаленный демоноборец зафиксировал испускание злого духа, - он щедро оросил спасенную латинистку своей очистительной мочой. И пошел подкормить натруженные вены.
 Даже эти эзотерические деяния не повредили Сэновой свободе; выжив, Зинаида Олеговна не стала заявлять на него в милицию. Всего-то отказав ему от дома, - она взяла академический отпуск. Чтобы зализывать раны в своей обезлюдевшей квартире.

 Что с ней теперь, я не в курсе. Как-никак, три года прошло.
 После надругательства над латинисткой - имя Сэна стало запретным. По слухам, он как-то пробовал завязать. По слухам, кто-то из его бывших друзей, втихую, ссужает его деньгами, - и даже оплатил Сэну обучение в адъюнктуре. По слухам, Сэн ее закончил. По слухам, он работает санитаром в какой-то городской больнице...

 Нет. Не зря я сегодня приехал к этой милой шлюшке с австралийским паспортом.
 Сэн - жив. Мои планы относительно Лены осмысляются. Мои абстрактные эротические фантазии обрастают мясом.
 Сэн - вот тот, кто мне нужен. Хирург от бога, он никуда не денется от своей дьявольской иглы. И, следовательно, его легко можно на нее подловить. Завладеть его душой. Превратить в покорное орудие.
 Эх!
 Лена-Лена-Леночка, подожди немножко. Скоро я полюблю тебя...
 Не сглазить бы!
 Какое везение! Ведь я - редкостный идиот. Похищаю Лену, трачу последние сбережения на обустройство ее темницы. А для чего?
 Да здравствует Сэн и его смертельная привычка!
 Да здравствуют Таня с Макаром!
 Да здравствую я!
 Я и Света!
 Не судите строго, но сегодня я ее трахну.
 
 Наутро я у Лены. Моя кроткая мирная пленница. Она опять мне рада. Она тискает меня как новогодний подарок. Ластится. Лепечет о любви, разлуке, нескромных, еле сдерживаемых желаниях...
 Я тоже рад ее видеть. Даже такой - незавтрашней.
 Я тоже хочу ее.
 Ей начхать, какая погода на улице; ей начхать на все. Она еще не наигралась в похищение. Она еще жаждет мне подыграть. Ей еще не надо домой. Дома - пусто, одиноко и обрызгло. У Лены нет друзей, кроме ее виртуальной Светки. У Лены нет близких родственников, - так, седьмая вода на киселе. У Лены есть я. Только я...
 Только я!

 Лена бойко и отважно овладевает премудростями женского поведения в постели. У нее врожденный дар отдавать себя без остатка. И я не остаюсь в долгу. Мы с беззаветностью обреченных - бьемся в кровь за взаимное удовольствие. И мы его получаем. И Вера Линн поет нам здравицу…
 После многих, многих "маленьких смертей" Лена плещется в ванной; я читаю ей вслух "Дальний умысел" Тома Шарпа.
 Согласен, приторная картинка. А что прикажете делать? Потрафлять ее слуху "Ценой потери" Грэма Грина?
 Растирая мыльной губчатой мочалкой свои маленькие, самоуверенные грудки, - Лена беззаботно смеется над трагикомичными похождениями бесталанного писателя Питера Пипера; я размышляю над вербовкой Сэна.
 Обдав меня комьями пены, Лена просит меня отложить книгу и подзывает к краю ванной. Я (в одном халате) встаю с табуретки и иду навстречу плотоядной Лениной улыбке. Она распахивает на мне халат и принимается разглядывать мои гениталии с пристрастием Паганеля, почему-то повстречавшего муху Цеце в Южной Америке.
- Ой! - дурашливо вскрикивает Лена, проводя кончиком мизинца от основания моего твердеющего члена к его крайней плоти. - Какая широкая темная линия. Прямо как настоящий шов. На нем везде сплошные вены: тонкие, толстые, разноцветные, - и пульсируют... Жуть какая! Он у тебя такой беззащитный. С виду. И столько может всего хорошего со мной сотворить, - целует мошонку и берет с раковины маникюрные ножницы, - Можно, я тебя немножко постригу?
 Молча киваю, а сам - поплыл...
 "Итак итак я я везучий везучий и и здоровый здоровый везде и всегда везде и всегда во все времена во все времена во всей Вселенной во всей Вселенной", - затем мысленно дважды по три раза сплевываю через левое плечо.
 Лена быстро и неловко укорачивает мне волосы на лобке. Затем пугливо и медленно на мошонке. Со столь непривычной стрижкой я напоминаю себе порно-актера, напряженно ожидающего команды "Мотор!". Член стоит, - как покосившийся языческий истукан посреди скошенного поля. Пальцы рук и ног сводит от несмышленого желания показаться молодцом. В голове - догуливает первозданный хаос за мгновение до зачатия вселенной.
- Совсем другое дело, - заключает Лена, придирчиво оценивая творение своих рук. Покручивая мой член, как если бы она размешивала ложкой остывшее пюре, - дует на его головку и приговаривает: - Ну-ка, дружок, давай еще разок, - и всасывает его ртом. До самой мошонки.
 Не знаю, откуда что возьмется.
 Лене виднее.
 У нее получится...
 У нее по-лу-ча-ет-ся!

 Не важно, как так вышло, но через два часа я привез Лену в Москву.
 Да, я понимаю, - я ее похитил. Всерьез. Предумышленно. Пусть с малопонятной пока целью, - но - по-настоящему.
 И что получается?
 Игра получается.
 Игра!
 Хорошо. Пускай игра.
 Все равно я ее начал. Я!
 А что получается?
 ЛЕНА ПЕРЕХВАТЫВАЕТ ИНИЦИАТИВУ.
 
 Нет, не подумайте о ней плохо.
 Я САМ УГОВОРИЛ ЛЕНУ ВСЕГО НА ВЕЧЕРОК УДРАТЬ ИЗ МОЕГО ЖЕ ПЛЕНА.
 Мне очень, очень захотелось занять Лену чем-нибудь несексуальным. И я звоню Макару. Если Лене по душе его убогая поэзия, я организую их приватную встречу. Я как-то представлял ее Макару. На "Галантике". Да разве он ее помнит?
 Макар - с перепоя. Даже не ориентируется, где он. У кого? Вроде не у Светы. И Тани с ним нет. Но, в принципе, Макар готов встретиться. Незамедлительно. Сейчас уяснит, откуда мне придется его забрать, и перезвонит.
 Через полчаса мы с Леной у Светиного подъезда. Макар все-таки у нее. Подымаемся в квартиру. (Это с похищенной-то!) Кроме похмельного болезного поэта - никого. Дверь нараспашку.
 Эвакуируем Макара и везем его в ресторан.
 После стакана водки - поэт - снова поэт.
 Представляю ему Лену.
 Сегодня он ее запомнит.
 Наблюдаю за тем, как Лена наблюдает за Макаром. Весь приободряюсь. Лена разочарована моим поэтом.
- Макар, - с нарочитым ехидством спрашиваю я, - а как же невеста? Небось, волнуется?
- Таня обещала все уладить, - находится Макар. - Я вспомнил. Они вместе ссс... хозяйкой... ну, где вы меня...
- Света.
- Ага. С ней. У меня.
- Макар, а расскажите мне о своей невесте? Какая она?
 Я тоже - само внимание. Отменное настроение прочно овладевает изнеженным сознанием поэта. Он понимающе подмигивает Лене. Рефлекторным движением обласканного толпой трибуна - протирает салфеткой сальные губы.
- Спрашиваете, какая она, моя невеста? Она, Лена, - одноногая. А я, к несчастью, не devotee. Я жертва своего большого сердца. Я мягкотелый, вечно потеющий поэт. Я не ведаю, почему самые красивые, самые утонченные женщины теряют от меня свои милые, глупенькие головки. Скажете, им застят глазки мои поэтические строки. Но о чем они? Я не пишу ни о чем сногсшибательном. Или революционном. Я просто восхваляю, извините Лена, женское ****ство и воспеваю простые истины древнейшего способа человеческих сношений.
- А что такое дево...
- Devotee, - ловит на лету Макар. - Ммм... Грубо говоря, это те, кому подавай барышень в стиле моей невесты. Иных им не надобно, хоть кол на голове теши.
- Ааа... - вскидывает бровки-ниточки заинтригованная Лена.
 Я внутренне напрягаюсь и прячу взгляд на ее достопримечательных коленях. Неужели этот пузатый хлыщ вернет себе расположение Лены?
- Поехали в боулинг, - вдруг предлагаю я.
 Ненавижу боулинг. Но надо срочно менять диспозицию. Макара пора стаскивать с трибуны.
 
 Мы играем в боулинг. Лена, как ни странно, катает шары лучше меня. Я - лучше Макара. Поэта такое фиаско не устраивает. Он утаскивает нас в казино. Проигрывает на рулетке семьсот двадцать пять долларов и чуть не плачет. Лена выигрывает тысячу двести и тоже чуть не плачет.
- Скажите, разбойник, - шепчет мне Лена, когда мы вновь ищем куда податься, - а Вы своих пленниц бьете?
- Бью, - шепчу я в ответ.
- А меня бить будете?
- Буду.
- Когда?
- Когда верну свою пленницу в ее мрачное подземелье.
- Скорей бы!
- Я - веду машину (Лена, помолчи)!
 И как я Вам нравлюсь в роли безжалостного похитителя?
 Невзирая на обиду знаменитого поэта, подвожу его к дому, где томится брошенная им невеста (глянуть бы на нее!), и мчу Лену обратно. В темницу.
 Там мы запираемся и бесполо, "без последствий" валяемся на кровати в объятиях друг друга. Потом за компьютером учу ее играть в "Stronghold crusader". Устав от шумной средневековой "стратегии", Лена просит почитать ей Тома Шарпа. Вскоре мы оба - в одежде и с "Дальним умыслом" - засыпаем.

 Мне редко снятся кошмары. Но если снятся, - кошмарней не придумаешь. Я плохо запоминаю сны. Но этот мне запомнился.
 Вижу себя на узенькой булыжной площади - посреди то ли крепости, то ли монастыря. Скорее, монастыря; за спиной - церковь. Маленькая. По колено. За ней еще одна. Тоже белокаменная.
 Вдруг у меня под ногами - из швов между булыжниками - начинает сочиться вода. И по мере того, как она прибывает, две церквушки позади меня растут. Вскоре они взмывают к самым небесам.
 Но с чего я взял, что это церкви? Разве я видел кресты на их луковичных куполах? Нет. И не к небесам они взмывают. Потому что нет их надо мной. Там, сверху - вывернутая наизнанку - сухая, потрескавшаяся земляная яма. Из нее мне на голову, как потравленные тараканы, начинают сыпаться бессчетные могилы. Вниз оградами. Вниз крестами. Вниз обелисками. Вниз прямоугольными холмиками, поросшими мхом и сорняками.
 Ища спасения, я бегу прочь. К стенам! А они стремительно, как бывает только во сне, от меня отодвигаются. Мне никогда до них не добраться. Но когда я сдаюсь и спотыкаюсь, выбившись из сил, стены молниеносно возвращаются к прежним границам. Я врезаюсь в кованые, неоглядно высокие ворота. Они легко и беззвучно распахиваются настежь. Передо мной темный проход сквозь утомительно толстые стены. Слышу за спиной тараканьи шлепки падающих на затопленную площадку могил.
 Вскакиваю на ноги. Вбегаю в исполинские ворота. Они, истошно скрипя, начинают за мной закрываться. Я бегу к следующим воротам. Оглядываюсь. Оглядываюсь. Оглядываюсь... Замечаю, как в тающую сзади узкую щель втискивается высокая, без определенных очертаний, бесцветная фигура. Чья - неизвестно. Но то, что мне нельзя дать ей себя догнать, ощущаю всем своим кисельным телом, усыпанным ледяными мурашками и раскаленными каплями пота. Ворота с колокольным звоном захлопываются. Я в идеальной темноте. Шагов за спиной не слышу. Но за мной кто-то есть. Бегу. Бегу. Бегу... Снова врезаюсь в ворота. Даже чувствую физическую боль. Реальную. В расшибленной голове. Ворота не поддаются. Лишь ничтожная щель приоткрывается передо мной. Но сквозь нее просачивается не свет. А новая темнота. Я царапаю ее немеющими от холода пальцами. Но они мне не подчиняются. Мои обледеневшие пальцы - один за другим - откалываются. Как сосульки с крыши. И осыпаются мне под ноги...

 Просыпаюсь.
 Никакого холодного пота. Никакого неприятного осадка или остаточного страха, как если бы я просто переключил надоевшую телевизионную программу. Остаются: оголенная память о кончившемся кошмарном сне, эфирная бодрость выспавшегося организма и ощущение близости нужного мне человека.
 Я проснулся без криков. Без резких движений. Открыл глаза и с беспечной улыбкой поприветствовал новый день...

 Лена еще спит. Ее смуглое лицо печально и вдумчиво. Может, ей тоже снится кошмар? Лена говорит, что они часто ей снятся. Лена помнит их все наперечет и досконально описывает в электронных письмах к своей виртуальной подруге Светке. Та живет в Голландии. И я очень, очень сомневаюсь в ее невиртуальной реальности.
 Забавно. Ее Светка в Голландии. Моя - в Австралии. Как-то не живется Светкам на родине. А мне живется?!
 Какие все-таки красивые у Лены колени. Гипнотически красивые.
 Не удержавшись - невесомо - чтобы не разбудить - вожу указательным пальцем по ее коже. Вокруг коленной чашечки.
 Лена просыпается. Прячет от меня сонные, чуть припухшие глаза под ладонью и показывает мне язык.
- Бе-бе-бе! - дразнится она. - Да, вот такая я спросонья. И что?
- А какая? - спрашиваю я, в надежде продлить этот любострастный балаган, который я раньше на дух не выносил.
- Страшная. Неумытая. Лохматая.
- Принимается.
 И делая зверское лицо, шиплю:
- Пленницам в моем подземелье полагается спать на гнилой соломе и ходить под себя.
- Значит, я схожу? - и заливается сочным, грудным смехом, что как-то не вяжется с ее тонколинейной внешностью.
 Я тоже не выдерживаю, и мы оба - до слез и кашля - хохочем, катаясь по кровати. Отсмеявшись, Лена хватает подушку и с размаху бьет меня по голове.
- Вот тебе, вот тебе, противный, гадкий разбойник. Будешь знать, как похищать невинных девушек.
- Это кто тут у нас невинная девушка? - и перехватываю у Лены подушку.
- Я, - с пародийным смущением она скашивает глаза к носу и, сгибая указательный палец, манит меня. - Проверь-ка, преступничик.
 
 Вы думаете, мы снова начали трахаться? Нет. Мы же не кролики. Мы пошли умываться и готовить завтрак. Потом пару часов строили на компьютере зоопарк под песни Лизы Стэнсфилд. А что дальше?
 НЕ ЗНАЮ.
 Лена, кажется, знает, - но я не согласен с таким положением вещей.
 Не для того я похитил Лену и заточил - в "подземелье" - на четвертом этаже блочной пятиэтажки - на окраине подмосковного поселка.
 НЕ ДЛЯ ТОГО.
 А для чего?
 Для того чтобы...
 Мне срочно нужно разыскать Сэна.
 ПОРА!
- Преступничик! - Лена оттаскивает меня от компьютера и тянет к кровати. - Почитаешь мне?
- Я должен ехать в Москву.
- Угу! - понимающе кивает Лена. - Не обижайся, Вить. У меня, наверно, "стокгольмский синдром".
 Прячу раздражение под улыбающейся гримасой.
 Может, надо ее - поколотить? Похоже, если я не прибегну к умеренному рукоприкладству, игра в похищение Лене скоро наскучит. Я создал для своей пленницы - не к месту тепличный уют. Никак не уразумею, хорошо это или плохо.
 Сухо чмокнув Лену в щеку, достаю из кармана джинсов связку ключей.
 Она целует меня в затылок и спрашивает:
- Вить, почему у тебя нет книг Макара?
- На твоей книжной полке - настоящая литература.
 Поворачиваюсь. Смотрю на Лену с честным осуждением.
 Она теряется. Но глаз не отводит. Стало быть, я присутствую при зарождении грядущих бунтовщических настроений. Что ж. Тем легче мне будет вернуться к моему первоначальному замыслу. Тем легче мне будет ужесточить условия ее содержания до тех, - что соответствуют истинной роли Лены в моей девотической игре. Пора кончать с этой абсурдистской пасторалью.
 - Не злись, Витюш, - шепчет Лена и, обняв меня за шею, кладет голову на грудь. - Не злись и не ревнуй. Мне нравятся его стихи, а не он сам. Он такой... упрямый позер. Я еле сдержалась, чтобы ему не нахамить. Помнишь, когда он стал ныть, какой он несчастненький, что вынужден жениться на одноногой. Бедная. Я ее не видела, но... Нет. Мне жаль ее не из-за увечья. Мне жаль ее - из-за Макара. По-моему, его затея с женитьбой… подлая показуха. Это жестоко использовать чужую беду, чтобы вышибить добавочную слезу из нас, рефлексирующих интеллегенточек. Как он может писать их? Свои стихи, а? Он же... Он врун.
- Побочные эффекты жанра, - и усаживаю Лену на кровать.
- Сволочь твой Макар. Клоун бессердечный, - не шутит Лена.
 А я вдруг представил себе визитную карточку.
 

 Макар Вильденрейтер
 Несчастный поэт, поклявшийся
 жениться на одноногой девушке.
 тел: 03. E-mail:vsjo@koncheno mail.ru

 
- В романах, по обыкновению, столь обличительно выражаются лишь те девицы, которые страниц через десять сами отдаются предмету своей ненависти.
- Поспорим, что я никогда не влюблюсь в Макара?
- Ладно. Что тебе привезти?
- Финики. Я за финики...
- Привезу - узнаю.
- Вить...
- ..?
- Я тебе надоела?
- ..?
- Не бросай меня, - и заплакала.
 Я же не зверь.
 Обнимаю. Успокаиваю. Обещаю, что я туда и обратно.
- Не сегодня, разбойничик. Сегодня езжай. Можешь хоть неделю не появляться. Хоть месяц. Я про всю свою жизнь. Про всю, понимаешь?!
- Да, - вру я.
- Врешь ты все. Это я не понимаю. Ничего не понимаю. Вить, - вскидываю голову, - ты зачем меня похитил? Если честно, зачем?
 Если честно:
 (И, пожалуйста, эту строчку тоже заглавными буквами.)
- ЧТОБЫ ПОЛЮБИТЬ.
- Эх, разбойничик... - всхлипывая, протягивает Лена. - Иди.
 Целую ее в уголок рта. Она меня взасос. Соленая... И рыдает.
 Опрокидываю ее на кровать. Стягиваю с нее джинсы. А Лена рыдает. Еще сильнее. Взахлеб. Помогает стянуть с себя трусики. И скулит. Нет, воет белугой.
 Целую ее. Всю. Влажную. Из-за слез. Из-за желания. Из-за меня.
 Мои губы сползают к Лениному лобку. Колется. Целую. Всасываю ее капельный клитор. Намеренно - больно - прикусываю - его. Колени Лены взмывают вверх и разваливаются в разные стороны. Она дрожит подо мной. Мелко и звонко. Как плохо пригнанное оконное стекло - от рева пролетающего в небе самолета.
- Не могу большшш!.. Виииии..!
 Кажется, Лене понравилось. Трусь об ее левое колено потным лицом, - пахнущим почти любимой женщиной. Она еще плачет. Машет мне рукой, чтобы я уходил. На прощание чмокаю ее в лобок и ухожу.
 Финики... С меня финики.
 И Сэн.

15.

 Я в больнице. (Второй день.)
 Вчера я безрезультатно проторчал здесь все приемные часы. Сэн так и не появился. А меня выгнали. Кто-то - увидел бы в этом намек судьбы. Но я не мистик.
 В гардеробе мне опять выдают два полиэтиленовых пакета на ноги: 2+2= 4 руб.
 Сэн работает (!?) на последнем, седьмом этаже. Я прохожу мимо охранника и, нарезая круги, начинаю восхождение.
 Чтобы Вам не было скучно, по дороге расскажу, - что где находится. Пока я вчера тут слонялся, как-то сориентировался.
 ...Второй этаж. Ожирение, диабет, нарушения обмена веществ, гипоталамический синдром, язва желудка, etc. Вздутые животы, как у голодающих африканцев. Тощие ноги. Одутловатые лица.
 Пахнет срыгнувшим младенцем.
 ...На третьем - пир на костях. Переломы. Шеренги костылей, выстукивающих морзянку на расслоившемся линолеуме. Плавное скрипение каталок...
 Пахнет гипсом и хлоркой.
 ...Четвертый. Сотрясение мозга. Нейрохирургия. Что-то еще. Вчера - на его площадке - у меня расстреляла полпачки разговорчивая блондинка. Лет двадцати пяти. Везучая! Тут - повторно. За полгода. То ее собаки на пустыре покусали. Позавчера - бедняжку привезли сюда после домашнего скандала: мать-алкоголичка засадила ей топором в лоб. Но - обухом. "Ничего, до свадьбы заживет", - а у самой глаза на мокром месте: там - дома - в заложницах у ополоумевшей бабки - осталась ее малолетняя дочь.
 Тут же - по четвертому, разговаривая сама с собой, бродит старушка из Рыбинска. Коричневый саван-сарафан. Словно с чужой груди. Тихая героиня Фенимора Купера с перевязанной головой. Дня два назад ей вскрыли черепную коробку. Операция прошла успешно. Но теперь там - под бинтами - пульсирует беззащитный мозг, мучительно отвечая на вопрос - где взять денег, чтобы заделать пробоину во лбу.
 Пахнет безысходностью.
 ...На площадке пятого скопилось с полдюжины Венедиктов Ерофеевых. Облезлые бесформенные пижамы. Всклокоченные волосы. Впалые щеки. Цвета сырого цемента. И сипящие дырки в горле. Кто-то из них - снова начнет курить и заливать через воронку горькую. Напишет ли хоть кто-нибудь новозаветную "Москву-Петушки"?
 Пахнет... Ну вот, кто-то уже курит!
 В коридоре между палатами длятся изможденные тени лысых женщин. Похожих на японских долгожительниц. А ведь некоторым - едва за тридцать. Химиотерапия... Волосы потом отрастут. Да и рак вырастет снова. А тогда - на шестой - резать грудь. Выковыривать глазки из внутренних органов... Вы когда-нибудь задумывались, куда деваются отрезанные левые груди? А отрезанные левые ноги?
 ...Шестой-седьмой. Царство хирургов. На площадке между ними я устраиваю себе двухсигаретный перекур.
 Знаете, в шестнадцать лет и я лежал в больнице. Незадолго до своего злосчастного знакомства с Леной. На обследовании. Зрение уже балансировало на грани "белого билета". Давление - скок-скок. Ребят моего возраста тут хватало. Полагаю, не все из них отболелись от армии. Как Ваш покорный слуга. Может, кого-то уже и в живых нет. Но тогда - смерть приходила не за нами. За те три недели, что я пробыл в больнице, мы помогли санитарам свезти в патологоанатомию - четырех жмуриков. А еще: нас донимали гудение в яйцах и хрустящие халатами медсестры-made-in-Bavaria. Любая процедура - от реакции Вассермана до банальной клизмы - становилась праздником. С фейерверком и воздушными шарами...

 Нахожу на седьмом бело-халатную даму средних лет. ("Бесспорно, ей скучно без порно". ) Применяю к ней все свое обаяние. Начав с кокетства, та, узнав, кого я ищу, угрюмеет. В глазах - немой вопрос: "Продавец? Покупатель? Наркоконтроль?" Меняю тактику. Подкрепляя свой прессинг зелеными аргументами...
 ...Сэн вторую неделю на "больничном". Вероятно, опять - "на игле". Я рад. Разве я смогу завербовать в помощники здорового человека?
 Дожимаю шелестящими доводами - и получаю адрес квартиры, где снимает комнатку Сэн.
 Его пристанище находится в Последнем переулке.





















Часть третья.

Милая барышня, небо темнеет.
Время закончить прогулку.
Редкий прохожий сегодня посмеет
В темень идти по проулку.

Барышня, милая, что ж Вы, голубка,
Нынче оделись так странно?
Кофточка в талию, узкая юбка -
Лакомый кус хулигану.

Как же нелепо Вы держите зонтик
В крошечных белых перчатках.
Право же, было б гораздо резонней
Сдобрить свинцом рукоятку.

Зря Вы теряете время на вздохи,
Выучив их у старлеток.
Лучше бы девушкам нашей эпохи
Знать о приеме таблеток.

Милая барышня, что за цунами
Вас занесло через годы?
Не оставайтесь, пожалуйста, с нами,
Бойтесь московской погоды.
Макар Вильденрейтер

1.

 Сговориться с Сэном оказалось настолько просто, - что кое у кого это может вызвать непроизвольный приступ подражательства. Поэтому я не желаю вдаваться в подробности.
 Сэн показался мне славным парнем. Я почти сожалел, что не знался с ним в его донаркотические годы.
 Зато теперь - я - его единственный друг. Мне это не льстит. Скорее мешает. Но пока я терплю.
 Пока.
 И пока:
1) я уговорил его уйти с работы, прихватив с собой некоторые подручные средства (наркоманы страшно сообразительные и изобретательные люди, - на непродолжительный срок из Сэна мог бы выйти феноменальный мелкий воришка);
2) я снял ему однокомнатную квартирку на окраине Москвы;
3) я полностью содержу Сэна и его вены...
 В связи с вышеперечисленным, мне пока удается локализовывать это странное человекообразное существо в отведенном для него ареале обитания.
 (Глядя на Сэна, я всегда вспоминаю рассказ Лавкрафта "Фотография с натуры". Сэн - каноническое Дитя Тьмы. )
 Сегодня в девять утра я подвез Сэну: продукты, героин, трехтомник Майринка - Сэн, как и Макар, благоговеет перед мистикой, - альбом Альбрехта Дюрера и ворох кассет с музыкой Шнитке и Губайдуллиной.
 Сэн принял подношения - со свойственным ему спесивым подобострастием. Снова сказал (отдельное) спасибо за чистейший героин, который раньше ему и не снился. Снова предложил "вмазаться" с ним на пару. И я снова поспешил убраться прочь.
 Прочь - это к Лене. Она и есть моя пагубная страсть. Я не люблю ее. Но жить без нее - уже...
 Нет, давайте я опишу Вам место ее заточения. Пора.

 Начну с того, как я его обрел.
 Около года назад я руководил группой выборщиков в небольшом, но зажиточном подмосковном поселке. Речь шла всего-то о главе местной администрации. Тем не менее, в моем распоряжении оказался бюджет, сравнимый с выборами главы крупного районного центра.
 Я играючи справился с поставленной передо мной задачей. Мой кандидат выиграл. А за труды свои я огорошил его просьбой о той еще услуге.
 Во время предвыборной кампании, когда приходится всерьез относиться ко всему, что занимает непредсказуемые умы препорученного тебе электората, я услышал одну квазиготическую историю.
 Есть в поселке дом. "Хрущовка". Пятиэтажка. На окраине. Стоит почти в лесу. С него - когда-то - хотели начать улицу. И название ей дали. Им. Хрущева. И улица - как бы - вот она. Но по сей день - кроме нужной нам "хрущевки" - вокруг урбанистический пустырь.
 ...Дом этот возвели в 1959 году, - о чем свидетельствует дата, выложенная кафелем на его торце (на уровне четвертого этажа). По плану недоосуществленной застройки улицы - в "зону отчуждения" попала местная достопримечательность. Заброшенная, полуразвалившаяся деревянная хибара с одичавшим садом и намеком на "Вечера на хуторе близ Диканьки".
 По слухам, в середине сада была старая могила. Без креста. В нее - еще до войны - без гроба и отпевания - в мешке из-под картошки - зарыли последнего хозяина сего "страшного места". При жизни за ним ходила дурная слава ведьмака и пособника бесовского племени; отчего он и погиб: в 1939 году пьяный сосед зарубил его топором, который всучила ему в руки безапелляционная "белая горячка".
 Вы понимаете, строителям - фольклор до ремешка.
 Так-то оно так, только при сдаче дома произошел труднообъяснимый инцидент. Из-за внезапного шквального порыва ветра - повалился башенный кран. Под ним погибли двое из "отцов поселка", - ответственных за улучшение жилищных условий своих земляков.
 Немудрено, что в дом въезжали с суеверной неохотой. Ибо отсчет его мертвецов едва начался. А власти недосужно махнули рукой и на новостройку, и на всю улицу в придачу.
 Уже через год - в этом доме - в своей новенькой квартире - без видимых причин - повесился милиционер; еще через два года - в пьяной драке - насмерть зарезали друг друга счастливые прежде молодожены; спустя пять лет - без явной руки злоумышленника - выгорел крайний от леса подъезд.
 А уж смерти по естественным причинам случались в этом доме так часто, как если бы туземные врачи - лет на пятьдесят - намертво забыли обо всех известных медицине методах исцеления вирусных заболеваний.
 
 Да, голубчик, я поселился в "проклятом доме".
 До исхода выборов.
 Кроме меня - тут проживали: гастарбайтеры из Казахстана и Таджикистана, рыночные торговцы из Азербайджана и Узбекистана, беженцы из Аджарии и прочие жильцы с темным гражданским статусом. Нормально?

 Ну что? Теперь понятно, почему мой кандидат, после нашей победы, был "огорошен" моей столичной эксцентричностью? Мол, я так втрескался в красоты его краев, что мне (кровь из носу) приспичило приобрести себе что-нибудь из недвижимости.
 Да... не "что-нибудь".
 Однокомнатную квартиру в "проклятом доме".
 За которой числилась - самая кровавая быль.
 Пять лет назад ее купила молодая интеллигентная семья. Из Литвы. Муж взял на себя руководство поселковым Домом культуры, что практически загибался без профессиональной хозяйской руки. Его подвижница-жена - с высокомерной западной педантичностью взялась восстанавливать местную самодеятельность.
 Как будто все у них получалось; складывалось. И семилетний сын-умница - в первый класс - на русской земле пошел. И уважение в поселке заслужили...
 Но с домом промашка вышла.
 Не тот дом выбрали.
 Не тот.
 Прожив на новом месте всего два года, жена скоропостижно умирает. Ее муж от отчаяния уходит в запой. Тоска по жене сводит его с ума. И никаких Вам тут метафор.
 Он бросает работу и, запретив сыну ходить в школу, запирается с ним в своей квартире.
 Запирается основательно.
 Он тратит все накопления и смекалку на то, чтобы заживо замуровать себя, сына и свое неизбывное несчастье в настоящем бункере. Иначе не назовешь.
 Представьте себе, окна заложены наглухо; массивная металлическая дверь с четырьмя сейфовыми замками; внутри - все стены, пол и потолок - обиты звуконепроницаемым материалом.
 Прознав про зловещее самоуправство свихнувшегося с горя работника культуры, местные власти приняли меры. Фактически - налицо взятие в заложники восьмилетнего мальчика. От такого отца - добра уже не дождаться.
 Когда к "проклятому дому" прибывают наряд милиции и представители возмущенно-сердобольной общественности, происходит страшная развязка. Приоткрыв дверь, - отец выбрасывает на лестничную клетку тело сына с перерезанным горлом, а сам - наглухо затворяется в своем приватизированном однокомнатном аду.
 Квартиру пытаются вскрыть, но дверь не поддается. Тогда - находится кто-то из рабочих, принимавших участие в ее установке. У него откуда-то взялся запасной комплект ключей...
 Те, кто первыми вошли в эту жуткую квартиру, возможно, навсегда лишились дара - с сарказмом смотреть фильмы ужасов. Они нашли директора их Дома культуры в ванной. Он отрезал себе голову бензопилой...
 И вот теперь - все эти тридцать три квадратных метра непроходимого кошмара - мои.
 Мои!
 
 Чтобы избежать кривотолков, я соврал, что помимо политтехнологии, - мне не чуждо амплуа начинающего автора мистических триллеров. Мол, аутентичного вдохновения, кровавой некривды алчу. Городской сумасшедший, одним словом. Пройдошливо, да?
 И от меня открестились.
 Руками (привезенных мной из Москвы) югославских рабочих я неторопливо привел квартиру в божеский вид. Завез современную, добротную мебель, приличную орг. и бытовую технику. У меня получилось идеальное узилище. Видно, мой "проклятый дом" никогда не выберется из "зоны отчуждения".

 Мне оставалось набраться терпения и ждать, ждать, когда Лена поможет мне себя похитить.
 И я ждал.
 Три месяца.
 Три месяца мы как-то контачили...
 Как друзья.
 Поверьте, испытывать терпение женщины, которая тебя хочет, - это Вам не елейная задачка.
 Лена предупредительно недоумевала.
 Я собирал о ней информацию.
 Она - не собиралась со мной скрытничать.
 
 ...Как мне повезло. Лена - идеальная жертва похищения. Вокруг нее - настоящий вакуум.
 Повторяюсь:
а) у Лены нет близких родственников;
б) у Лены нет друзей;
в) у Лены опять нет работы;
г) у Лены есть я.
 
 Три месяца.
 И я дождался.
 Лена (на последние деньги) сорвалась в Прагу. Ей взбрело в голову побывать на празднике летучих мышей. Я не смог к ней присоединиться. Снова помогал Тане по хозяйству: следил за отделкой ее нового загородного дома; или, не исключено, - что меня сковало хамское влияние на Лену поэзии господина Вильденрейтера.
 Но когда Лена позвонила мне из аэропорта, я помчался как на пожар.
 Конечно, Лене я соврал, что не смогу ее встретить.
 Конечно, я проследил, как она поймала такси и "сел ей на хвост".
 Конечно, я позвонил ей из машины и сказал, что нашел минутку с ней повидаться, что очень, очень соскучился и уговорил ее не ехать прямиком домой, а дождаться меня, к примеру, у кинотеатра "Пушкинский".
 
 ...Неотрывно слежу за перемещениями Лены.
 С полчаса наблюдаю, с каким трогательным нетерпением она меня ждет.
 Вижу, как она нервно пьет кофе в уличном кафе на площади - осененной похотливой дланью Александра Сергеевича.
 Вижу, как она не сводит глаз с индикатора времени на сотовом телефоне и со спартанской гордостью норовит забыть мой номер.
 Вижу, как она порывается уйти...
 
 Три месяца.
 И я дождался.

 Когда Лена теряет надежду, я отправляю ей SMS-ку:
"ПОСМОТРИ НА АФИШЕ, КАКОЙ СЕГОДНЯ ФИЛЬМ. МОЖЕТ, СХОДИМ?"
 Лена отличается рассеянной дотошностью во всем, поэтому я смирно жду, пока она, развернувшись спиной к столику, с головой погружается в изучение киноафиши; стремительно, - но как старый знакомый, - подсаживаюсь к ней за столик; с изящной выучкой Джеймса Бонда подкидываю ей в кофе моментально действующее снотворное и немедленно отступаю к торговому прилавку, - будто намереваясь что-нибудь купить.
 Хладнокровно жду.
 ...Прежде чем отключиться, Лена успевает набрать мой номер...
 Я успеваю нежно предупредить ее падение с пластикового стула, как если бы собирался приобнять и увести восвояси свою сердечную подружку.
 Изображая взбалмошного влюбленного, я подхватываю Лену на руки и несу к машине. По пути я кружу Лену, громко напеваю дурацкие песенки про любовь, демонстративно нашептываю ей на ушко приличествующие ситуации непристойности.
 К слову, я - архинеспортивный человек средних лет, с потенциальным расслоением сетчатки. У меня чуть пупок не развязывается, пока я инсценирую тривиальный выпендреж влюбленной парочки. И еще - как человека весьма подслеповатого - зрительно - женщины меня не возбуждают. Мне надо к ним прикоснуться. Надо. Тогда я - все! - могу. И вот. Пока я несу Лену...
 Закурим?

 Короче, нелегкая выходит посадочка.
 Но она того стоит.
 В сумерках и базарной толчее вечерней Пушкинской площади - в час премьерного показа какого-нибудь "блокбастера" - можно похищать девиц пачками; никто и не заметит.
 Доставить спящую Лену в "проклятый дом" - тоже не подвиг.
 На улице им. Хрущева фонари не горят уже лет десять. В моем подъезде все квартиры - кроме моей - пустуют. В остальных подъездах кое-где светятся окна; из них аппетитно пахнет блюдами азиатской кухни; но мои соседи-чужеземцы в дела домовых призраков не лезут. Поселковые - окрест - затемно - ни за что не появятся. Даже местное хулиганье с наркоманами сюда не суются. В своей квартире я мог бы, ничтоже сумняшеся, складировать взрывчатку.
 Да на что она мне?
 Мне нужна Лена.
 И она у меня есть.
 Отныне.

2.

 Уже около месяца я рассказываю Лене обо всем, что со мной происходит в мое отсутствие. Минуту назад я сообщил ей, что Макар приглашает нас в гости. Хочет познакомить с невестой.
 Лена минуту молчит. Раздумчиво. Со значением.
 Берет меня за руку и без тени насмешки:
- Нас - это меня с тобой?
- Есть альтернатива?
- Я заметила, что когда ты говоришь "нас", ты всегда подразумеваешь себя и Таню.
- Это ремарка или упрек?
- Это мольба.
- О чем?
- Разбойничик, ты не навещал свою наложницу восемьдесят один час.
- Мне иногда приходится работать, чтобы моей наложнице жилось не хуже, чем моей госпоже.
 Лена недоуменно морщится и меняет тему:
- Сдавайся, ты оборудовал эту квартиру только для игры в мое похищение?
- Сдаюсь.

 Мы с Леной сидим за столом. В единственной комнате моей "кровавой квартиры". Лена собирает паззлы. Завлекает в это и меня. Я противлюсь.
- Не понимаю, как тебе удалось добиться разрешения заложить окна в муниципальном доме. Это должно стоить бешеных денег.
- Бешеные деньги хранятся в депозитарии, которым ты когда-то заведовала. А заложить окна... Это просто того стоит.
- Я... того стою? - когда Лена смущается, она не краснеет, а бледнеет.
- ..., - и встаю.
 В эту подлую минуту мне почти жаль, что у меня никогда не повернется язык произнести вслух что-то вроде "Зайчик", "Котенок" или "Малыш". Поэтому я без лишних (для меня!) слов подхожу к Лене со спины, кладу ладони на ее податливые пытливые грудки и мягко укладываю свой подбородок на ее пушистую макушку.
- Когда нам в гости?
 Я осерчало отстраняюсь.
 Лена вскакивает со стула, обнимает меня, часто целует мне лицо:
- Глупенький мой, я просто хотела узнать, успею ли я сделать что-нибудь приятное для своего любимого преступничка.
 Вечно мне что-то мерещится.
 Макар просил поторопиться. Сегодня вечером у него "публичное выступление" в каком-то клубе, о котором Лене знать нежелательно.
 Да пошел он!
 Подождет.
 Хотя, - его невеста...
- Лен, у меня для тебя есть кое-какая музыкальная информация.
- Откуда у тебя столько сюрпризов? И как тебе не надоест меня чем-нибудь изумлять? - и с легким посасыванием целует меня в шею.
 Не отрываясь от беспомадных губ Лены, тяну ее к компьютеру. Беру лежащий на корпусе компакт-диск и кладу его на пластиковый язык CD-ROM-а.
 Анонсирую:
- Макар вчера дал. Премиленький блюз... На его слова.
 Я доволен уже тем, что блюзовый текст не требует профессионального знания и владения элементарными правилами классического стихосложения.
 Лена нарывается:
- А мне можно сказать: "Включай, скорее!"?
- Ах, ты... - показываю ей кулак.
- Молчу! - и потешно жмурится.
- Слушай своего Макара...

 
Я сегодня разбавлюсь текилой.
Мне сегодня слегка подфартило.
И вокруг меняяяяя такие миссс!
В них как будто черти завелись.
 
В голове моей ноет блюююз.
Так и знал, что опять влюблюсь.
Мое сердце - большая помойка.
Но не жаль, не жаль, не жаль мне себя нисколько.
 
Потанцуй со мной, пьяное Некто.
Ты и трезвой была бы Нечто!
Эй, блондинки, брюнетки, шатенки,
Стервы, шкафы, статуэтки-ки-ки-ки-ки!

Тесно в баре с моим-то пууузом.
Я как шарик в бильярдной лузе.
Мне, наверно, пора хоть с кем-то домой
Пока я почти, почти молодооооой.

(Припев:)
Я сердцем слааб.
Я сердцем слааааааб.
Люблю я сим-па-тич-ных баааааааб!..

 Не дослушав, Лена нажимает на "".
- И ты не спросишь, кто тебя огорчил? - задираюсь я.
- Кто? - для проформы.
- Макар! Он организовал команду "Блюзрейтер". Это их дебютный трэк.
- Повторяю, меня твой Макар и все, что он творит, кроме стихов, бесит! - аж притоптывает. - Лучше поставь Карли Саймон или Кей-Ди-Лэнг и...
- И?..
- Кто здесь преступничик?
 Я по-Мефистофельски хмурю брови. Цирк! В кого я превращаюсь? Не дай бог, докачусь до "Рыбок" с "Ласточками".
- Вить, - и стягивает с меня пиджак, - Обиделся? Опять? Но ты-то, ты очень хороший... Самый. Можно я тебе что-то скажу?
- ...?
- Когда ты меня похищал... Я засекла, как ты наблюдаешь за мной из-за цветочной палатки. Я видела, как ты мне что-то подбросил в кофе...
- Тем лучше, - проговариваюсь я.
- Я плохая?
 Киваю.
- Накажешь меня?
 Киваю.
- Скорей бы!

 После "и...", абжорского обеда и традиционной ссорки из-за Макара - мы едем к нему.
 Едем знакомиться с его невестой.
 Мы оба на взводе.
 Она ревнует?
 Неужели она уже...
 А я?
 Я тоже ревную?
 Но я же ее не видел.
 Кто она?
 У нее нет ноги.
 Я не знаю ее имени.
 Макар - гад.
 Гад и грошовый массовик-затейник.
 Для законченности образа моего антипода ему не хватает лишь долгов масштаба Дюма-отца. Не дамся диву, если у Макара тоже имеется свой Огюст Маке. А еще Макар - невообразимо фартовая бездарность. И очень, очень расчетливая. Он никогда не станет столь бездумно транжирить деньги, как Дюма-отец. Нет. Он умрет в своем замке. Как Маке.
 Затянул интригу, жирнявый!
 Сегодня надо обязательно заглянуть к Сэну. Неделю не был. Не крякнул бы.
 Пора плюхаться в ножки к Тане.
 Больше никаких выборов. Никакого PR.
 Деньги кончаются.
 Может, вернуть Сэна на "чернушку"?
 Таня не даст мне денег, если я...
 Неужели мне придется?
 Но я же не сволочь, чтобы сделать Тане baby, а потом сделать вид, что я ничего не сделал.
 Ладно.
 Поглядим на невесту Макара.
 Подумаем.
 Всерьез.
 Безотлагательно.

 Макар в своем репертуаре. По-прежнему прячет невесту от посторонних глаз. Выдерживает паузу. И, надо признать, артистически выдерживает. Не переигрывает.
 Встретив нас у подъезда, Макар приглашает нас пересесть в свой джип, - к которому прицеплен новенький трейлер. Насколько я знаю Макара, внутри трейлера - комфортабельные апартаменты.
 Макар приветственно облапливает нас с Леной и заявляет:
- Мы едем на пикник.

 И мы едем на пикник.

 Макар неплохо подготовился. В багажнике его джипа целая туша барана, ящики с готовой снедью и выпивкой. В трейлере - невеста.
 Макар везет нас в Марфино. Это такая старорусская усадьба псевдоготического стиля.
 Наспех осматриваем одетый в леса замок, дышащий на ладан мост (построенный Быковским), домовую церковь, - и едем дальше.
- Как тебе Марфино? - спрашивает меня Макар.
- Не успелось.
- Знаешь, я перенес свое шоу на послезавтра. Ради вас. Благодарны?
- Какое шоу? - встревает Лена.
- А-а, поденщина, - отмахивается Макар и съезжает с шоссе прямо в поле, окаймленное реденьким смешанным лесом.
 Останавливаемся на опушке.
 Высаживаемся.
 Выгружаемся.
 Лена с блаженной улыбкой начинает обустраивать пикник.
 Макар усаживается на поваленную ураганом березу и продолжает хвастаться:
- Пишу сценарий для «Би-Би-Си». Полнометражный документальный фильм о русских масонах.
- Не слыхал, что Марфино - рассадник масонства.
- И я не слыхал. Зато, какая натура! Ладно, Бафомет с ними, с масонами. Пойду, срублю березку для вертела.
- Постой. А невеста твоя как же?
- Что, думаешь, пора выпускать?
- Хозяин - барин.
- Тебе надо, ты и выпускай, - и уходит.
 Я в замешательстве. Мне всучили провокационный карт-бланш?
 
 Заторможено озираю суматошную опушку. Лена мельтешит с одноразовой посудой. Макар расстилает на траве целлофановую пленку и бросает на нее обезглавленного, освежеванного барана. Противно пищат какие-то птицы. Комары. Грязь. Неуютно. Ненавижу находиться на природе. Хочу домой!
 И иду к трейлеру.
 Стучу в дверь.
 Спустя минуты три - дверь распахивается.
 На землю уверенно ступает пара длинных и стройных женских ног в джинсах и ковбойских сапогах.
 Ремень с аляповатой пряжкой в форме морской звезды.
 Расстегнутая джинсовая рубашка навыпуск...
- Лена?! - до свидетелей моего столбняка метров десять.
 Я стою к ним спиной.
 И лицом к Лене. Той-Лене. Помните нескладную одноногую девушку? Мою первую любовь?
 Лена заговорщически мне подмигивает и протягивает руку.
 Подступает ко мне вплотную и бегло шепчет:
- Признаваться будем?
- Как тебе угодно, - оторопело выдавливаю я.
- Подберись, Вить. Я сама в шоке. Просто у меня было время. Я тебя издалека узнала. Когда ты парковался. Чуть в обморок не упала. Потому и в трейлере спряталась... Быстро решай. Твоя идет.
- Добрый день, - и Лена протягивает руку Лене, - Лена.
- И я Лена... очень приятно…
 Лены с изучающим вызовом смотрят в прищуренные глаза друг друга.
 Лена, приехавшая со мной, переводит свой иезуитский взгляд на меня и:
- Совпадение?
- Стечение обстоятельств, - догадывается Лена, приехавшая с Макаром. - Выходит, Вы, Лена, обо мне слышали.
- Выходит, - и примирительно улыбается. - А Макар ничего не знает?
- Мы как раз над этим размышляем. Поможете?
- Давайте ему не скажем, - загорается моя Лена. - Ну, хоть попробуем, а?
 
 Занавес открывается. Мы трое начинаем ломать комедию. Обе Лены в восторге от своей затеи. Я узурпирую роль статиста, предпочитая отмалчиваться в пьяном угаре.
 Разливаю водку. Никого не жду. Пью без тостов и перерывов. Мой угасающий взгляд что-то ищет в гигантском Макаровском костре; во вращающейся на вертеле бараньей туше, истекающей слезами жира.
 В голову опять лезет всякая чушь. Вспоминаются викинги. Рабле. Рыцарские пиры в закопченных замковых залах. Трубадуры. Босх. Храмовая проституция. Оргии крестоносцев...
 Успеваю понять, - насколько бес-по-во-рот-но изменилась Лена по имени Мояперваялюбовь.
 Да, я поражен…
 Но я поражен лишь невероятному совпадению и водевильным обстоятельствам нашей встречи.
 К ней же самой?..
 Ни-че-го! Никаких остаточных чувств, воскресших желаний и прочих нюнь.
 Невеста Макара выглядит, двигается, ведет себя, разговаривает - абсолютно так же, как любая другая двуногая самка человека.
 У нее откуда-то взялись огромные сиськи. Не меньше, чем у Тани. Только у Тани - свои. А у... этой - явно силиконовые. И под мышками не пахнет. И голос, как у депутатки парламента.
 Невеста Макара и близко не стоит с той... Леной. Которую я полюбил. Соблазнил. И...
 Упустил навсегда.
 Безвозвратно.

 ...Мы мечтали вместе состариться и умереть в один день, - наплодив перед этим кучу умных и красивых голубоглазых детишек...

 Глаза б мои не видели эту наглую, расфуфыренную матрону.
 Макар, а? Хряк обрюзгший.
 Водки, суки, я исчезаю...

 Просыпаюсь. Надо мной склонилась Лена. Жалостливо улыбается.
 Осматриваюсь.
 Дурак.
 Я на диване в гостиной Макара.
 К горлу подступают тошнотворные воспоминания "бараньего пикника".
 Лена обводит пальцем контур моих сухих слипшихся губ и сообщает.
- Мы одни. Макар с Леной уехали на фотосессию. Я же тебе говорила, что Макар - сволочь. Он готовит выставку фотопортретов Лены. На всех снимках она позирует "ню". У него даже сайт есть, посвященный Лене и ее жизни. В смысле без ноги.
 Приподнимаюсь и хриплю:
- Поедем отсюда.
- Водки хочешь?
- Неси.
- Вот, - Лена берет с журнального столика заранее налитую рюмку и протягивает мне.
- Спасибо, - и брезгливо морщась, выпиваю.
- Разбойничек, ты вчера здорово надрался. Из-за кого из нас?
- Из-за обеих, - я предельно честен.
- Допустим. А из-за кого в первую очередь?
- Из-за нее.
 Лена хватает меня за грудки, усаживает, прижимает к себе и прозорливо уточняет:
- Что тебя в ней разочаровало? Пожалуйста. Одним словом.
- Ее больше нет, - и лезу к Лене целоваться.
 Припоминая, как у меня, должно быть, воняет изо рта, отваливаюсь на диван:
- Извини, пойду в ванную.
- Я с тобой. Можно?

 Эх, Лена. Моя неповторимая, незавтрашняя Лена. Если бы она знала, что я в тысячу раз хуже Макара.
 Но Лена не знает. Она с радетельным азартом моет меня под душем. Зацеловывает всего - с головы до ног. Делает мне изматывающий, безответный минет. Вы же знаете, как трудно кончить с перепоя...
 
3.

 Мы снова в "проклятом доме". В моей "кровавой квартире", - как ее окрестили в округе. Оставляю Лену наедине с ее непостижимыми заботами добровольной узницы и уезжаю к Сэну.

 Сэн похож... Нет, Сэн ни на кого не похож. Ни на кого из живых. Мой героин, из-за которого я вынужден просить милостыню у Тани, не пошел ему на пользу.
 Он ползает у меня под ногами, как великанская сороконожка, и ежеминутно порывается стошнить. Да нечем.
 Сегодня мне придется остаться ночевать у Сэна. Иначе я и его потеряю.

 Простите за скомканность изложения, - но я подхожу к кульминационной части моего повествования.
 Дайте сигарету...

 ...
 Погодите.
 Еще одна затяжка.
 Хотя я верю... Эх, увидеть бы Вашу рожу. Вы же догадались, Вашу мать, догадались, в чем, в чем - я! - хочу Вам признаться.
 
 День начинается. Я привожу Сэна в "проклятый дом". На начальном этапе помогаю (Сэну) и затем уезжаю в Москву.
 Я с Сэном на связи. Звучит громко, - но как есть.
 Только к вечеру Сэн извещает, что мне пора возвращаться.
 Я возвращаюсь. Сэн - обколотый - валяется - в трансе - на кухне. Лена еще под наркозом.
 У нее больше нет левой ноги. Чуть выше колена. В моей "кровавой квартире" снова пролилась кровь.
 Передо мной встают две неотложные задачи:
1) что я скажу Лене;
2) как избавиться от ее отрезанной левой ноги.

4.

 Прошел месяц. Не помню как. Не помню зачем.
 Нет. Зачем? - помню. Вернее осознаю. Задним числом.
 Я не специалист, но, вижу, для законченного наркомана Сэн оказался блестящим хирургом. Он не только сумел ампутировать Лене ногу, но и смог ее (Лену) выходить.
 А я?
 Я каждый день хоронил Лену и надирался в хлам. Во мне нет и соринки той жизненной силы, той пресловутой витальности, которая есть в доходяжном тельце Сэна.
 Он прижился в моей "кровавой квартире", как доброкачественная опухоль. Когда-нибудь настанет час с ним расстаться. Но где взять на это силу, совесть и желание?

 Один день в неделю я как-то провожу в Москве. Нужны продукты и лекарства для Лены, водка для меня и героин для Сэна.
 Мне пришлось продаться Тане. Я взял у нее деньги. Пока - в аванс. Я выклянчил у нее сорок дней отсрочки. Через полторы недели я поеду к ней и сделаю ей baby. Она будет счастлива и беременна. Если я что-нибудь не придумаю. Но я ничего не придумаю. Я не хочу - придумывать. Я даже забыл, что спаяно у меня с глаголом "хотеть". Или "не хотеть"...
 Макара я избегаю.
 И его невесту.
 Макар было запротивился моему затворничеству. Потом смирился. Или - забил. Макар легок не только на подъем. На спуск тоже.

 Вам интересно, как Лена? Ничем не могу помочь. Звучит несусветно, лживо, противоестественно, но она - по крайней мере, внешне - приняла свою насильственную ампутацию, как основополагающий элемент нашей с ней любовной связи. Как законную плату за нашу неразрывность.
 Помните, как часто Лена прямо или косвенно напрашивалась на побои? Ей даже снилось, как я ее избиваю. И эти сны - она называла "хорошими"!
 Я разочаровал ее. Не ударил. Не оскорбил. Не повысил голос.
 Чем бы это мне аукнулось? Думаю, ничем "хорошим".
 И что я сделал?
 Я отрезал Лене ногу. Руками Сэна.
 Теперь Вы знаете, как давно я задумал свое преступление.
 Теперь Вы знаете, как долго, трудолюбиво и безбоязненно я его приготовлял.
 Знаете! - и очень, очень меня обижаете. Я верю, что из Ваших непредубежденных писательских глаз - не высеклось ни искры осуждения.
 Я монстр. Я чудовище. Я - выродок. Маньяк! - недостойный жить. А Вам - хоть бы хны. Настаиваете на книге обо мне? Получайте!
 Выкурю сигарету, - и будет Вам продолжение.
 ...Ах, да. Вам интересно, что я сделал с Лениной ногой. Извольте. Я закопал ее в подвале "проклятого дома". Там же я хотел закопать и Лену. Разве я мог поверить, что она выживет? Это же противоречит здравому смыслу. И врачебной практике.
 Сэн содеял чудо. У него же не было выхода. Это дохлое существо прочувствовало всеми своими венами, что если Лена умрет... Прощай, героин. Прощай я. Прощай сам Сэн.

 С того дня, когда Сэн известил меня, что жизнь Лены вне опасности, с того дня, когда она вышла из шокового ступора, - приняв себя одноногой, - мы с ней беспрестанно ссоримся.
 Представьте!
 ОНА МЕНЯ ЖАЛЕЕТ.
ОНА БОРЕТСЯ ЗА МОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ К НОРМАЛЬНОЙ ЖИЗНИ.
 Вы смогли бы не сойти с ума?
 
 Прошел всего месяц, а Лена уже передвигается по квартире на костылях. И делает это проворнее, чем мы с Сэном - по той же квартире ползаем. Я верю, что когда-нибудь - она начнет нас ими поколачивать. За наш с Сэном пораженческий пессимизм. И "опустившиеся руки".
 Черты Лениного лица как-то ужесточились. Отчего - оно стало... эффектнее, что ли? Красивее... Короче, ее "новое" лицо ей очень, очень идет. Этакий Джон Сильвер в юбке.
 К слову, любимая книга моего детства - "Остров сокровищ" Р.Л.Стивенсона. А любимый книжный персонаж - долговязый Джон. Думаю, его лютый образ произвел на меня какое-то "неправильное" впечатление. А если учесть, что мое увлечение им и пиратами совпало с чтением древнегреческих мифов, где я узнал об амазонках...
 Получается что-то вроде "истории болезни".
 Вспомните, у амазонок ампутировали левую грудь; это для удобства стрельбы из лука. Вспомнили?
 Вот изверги!
 Уж если надо что-нибудь отрезать...
 Хотите верьте, хотите нет, но уже тогда я как-то странно потел, - представляя на просоленном всеми морскими ветрами костыле Джона Сильвера - прекрасную амазонку - эталон моей латентной мальчишеской сексуальности.
 Из той же оперы и моя детская страсть к солдатикам. Я мог сутками разыгрывать игрушечные сражения и осаждать картонно-коробочные крепости. В СССР - солдатиков делали "тяп-ляп". Самыми качественными были изделия Донецкой игрушечной фабрики: жуткий дефицит. Но мама с ним как-то справлялась.
 Я собрал под своими знаменами наборы викингов, римских легионеров, индейцев абстрактного племени, ковбоев и пиратов, - среди которых был и одноногий "джентльмен удачи".
 Мои игры в солдатиков отличались максимальной приближенностью к реальности. У меня они получали всамделишные ранения и увечья, переносили жесточайшие пытки и даже погибали: либо в сражении, либо на плахе. Надо ли уточнять, что к закату моей игрушечной полководческой карьеры - мои пластмассовые вооруженные силы состояли сплошь из увечных калек и оживших мертвецов. И почему-то - именно одноногие вояки превосходили остальных числом и свирепостью.
 Пожалуйста, считайте, что мои путанные флэшбэки - больно смахивают на попытки оправдать себя и выцыганить у Вас капельку сочувствия. А я всего-то пудрю Вам мозги, не зная с чего начать рассказ о нашей с Леной любовной связи. После ампутации.
 Боюсь, слово "любовь" покажется Вам неуместным. Или притянутым за уши.
 И вместе с тем, я утверждаю: речь идет о любви.
 Отняв у Лены ногу, я не отнял ее любви.
 Ко мне.
 К НАМ.
 А я?
 Я уже готов произнести вслух: "Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ".
 Без сарказма.
 Без самоиронии.
 Без неуверенности.
 
 Прошел месяц.
 Я еще молчу.
 Про любовь.
 Я жду.
 Чего-то.
 И пока я жду, мы с Леной беспрестанно ссоримся.
 Ее бесит во мне мой чудовищный комплекс вины. Меня злит в ней то, что она готова меня простить. Сэна не раздражает ничего. Он живет от укола к уколу. Он почти успешно справляется с возложенными на него обязанностями по дому; а уж есть ли у него планы на жизнь, - какая мне разница?
 Мне кажется, что Сэну надлежит навсегда остаться в "проклятом доме". Стоит мне выпустить Сэна на улицу, никому и в голову не придет, что это - живой человек. Какой, мать его, живой? Сэн - роду-племени коренных жильцов-призраков "проклятого дома". Сэн - взаправдашний слуга его проклятия и зла, поселившегося в нем. Сэн - соль его. Его надежда.
 Если кто-нибудь из автохтонных увидит Сэна рядом со мной, решат, что я фланирую с прирученным демоном. Меня и так в поселке - обходят. А набожные - еще и крестятся.
 Может, мне бросить пить?
 Может, мне разделить с Сэном его "счастливую иглу"?
 А как же Лена?
 Что причитается ей?

5.

 С чего начинается наш день в "проклятом доме"?
 С того, что кто-то из нас троих просыпается первым и будит остальных.
 Обычно - это бываю я.
 Я встаю.
 Расталкиваю Сэна.
 Сэн, если в его тщедушном тельце находится что-то от витальности, - перевоплощается в медбрата, сестру-сиделку и духовника Лены. День ото дня - с Леной становится как-то попроще. Уже неделю - она стремится обихаживать себя самостоятельно: туалет, умывание и т.д., и т.п...
 До того - она пользовалась "уткой". Сен, отвечающий за ее вынос, завел отвратительную привычку: доставая "утку" из-под кровати Лены, он - по-лейб-медиковски - службоносно - разглядывал ее содержимое, сановито вздыхал и блевал с КПД слепого котенка.
 Сегодня этот ритуал позади. Мы с Леной о нем не скучаем. Но Сэн, неутомимый Сэн, - нашел, чем ему занять отставную Ленину "утку". Сэн приспособил ее под себя. Он пользуется ей почти деликатно. Но "утка" есть "утка".

 Сейчас половина четвертого. После полудня. Сэн, обколотый, валяется на надувном матрасе, заменяющим ему постель. "Утки" рядом нет. Значит, Сэн притворяется. Он уже бодрствует. По-своему. А "утку" - прячет под одеялом, силясь договориться со своим (анархически настроенным) кишечником ("системного" наркомана) срочно выдать ему секрет местонахождения его - Сэна - каловых завалов.
 Что выдать-то? - если пища и Сэн практически не пересекаются.
 Тем временем я нежусь на своей раскладушке, насвистывая что-то из Сальери.
 Похмелья почти нет.
 И я опять себе клянусь.
 Начать все с начала.
 С Леной...

 Она еще спит. Уснула поздно. Или рано. Сэну этой ночью не повезло. Снова перебрал с дозой. Как же его раскуролесило!
 Трудно передать античеловеческие и все иные анти... условия нашего тройственного сосуществования в моей "кровавой квартире".
 Но я вот что подумал.
 Не они ли подняли Лену?
 На ноги?
 Сначала на одну - оставшуюся.
 Позднее на вторую - присовокупившуюся.
 Я о протезе.
 Самом дорогом и совершенном. Из тех, что я мог себе позволить на Танины деньги.

 Но не будем забегать вперед.
 Пока у нас троих - никакой ясности. Ни в быту. Ни в личной жизни. Ни в режиме нашего запредельного замкнутого мирка.
 А может, никакого мирка - пока - нет?
 И мы - трое - варимся в собственном соку?
 В кастрюльке с хаосом.
 Готовясь явить миру альтернативную модель его творения.

 Устав мучить "утку", Сэн сползает с матраса, прихватывает книгу Джона Апдайка "Гертруда и Клавдий" - и на четвереньках перемещается в туалет: уколоться.
 Я смотрю на Лену.
 От моего преступного взгляда (не простившего себя грешника) Лена просыпается.
 Улыбается.
 Да-да, она умеет это делать!

- Доброе утро, Вить.
 Кто начнет первый? Не я:
- Доброе.
- Нет, правда.
- Не понимаю, - сдаюсь я.
 А Вы бы поняли?
- Где мой демон-хранитель? - оптимистическая улыбка не сходит с бледного лица Лены.
- В "приходе".
- А-а, - потягивается Лена, - Как трахаться хочется!
 Она не шутит. Не издевается. Не оставляет мне выбора.
- А что черти говорят? Как Сэну твои швы?
- В порядке.
 Презрительным взглядом я демонстративно оглядываю видимые границы нашего перевернутого мироздания и вопрошаю:
- А что у Сэна не в порядке?
- Ты.
- Я?
 Лена приподымается на локте, взлохмачивает челку и:
- Иногда Сэн со мной говорит. Вполне членораздельно. Он завидует тебе.
 Как сухо в горле. Где же слюни?
 Сажусь за стол. Ворошу наваленные кучей компакт-диски. Я подозреваю, о чем она.
 Думаю, Лена тоже:
- Я люблю тебя. А Сэн... меня хочет. Когда ты уезжаешь, он только об этом и говорит. Когда позавчера тебя не было... почти семь часов... Сэн показывал мне свое хозяйство. Он им так гордится.
 Машинально вскакиваю...
- Стой, - Лена садится в постели, - не трогай его. Я соврала. Ничего он не показывал.
 Опадаю на стул:
- Что тебе надо? Что? Я не просто отрезал тебе ногу. Я отрезал себе путь назад. Я проклят! Со мной все кончено! Я жить не хочу...
 Я часто ору об этом: фарисейски, переиграно, пошло. Лена часто ввязывается со мной в эти полые, почти низменные споры.
 Но сегодня:
- А я хочу. Да, Витенька, я хочу жить. С тобой. С каким ты есть. Потому что у меня больше нет другой жизни. Моя нога не отрастет, как хвост у ящерицы. И у нас обоих отрезан путь назад. Вместо него, я, сраная ампути, предлагаю тебе путь вперед. Нет никакого прошлого! Назад ничего не пришьешь. Я хочу жить с тем, что у меня осталось. И я, твою мать, научусь, клянусь, научусь жить так, чтобы мне этого хва-та-ло! Ты же всех баб своих гнобишь. Всю свою жизнь. Всю их жизнь. Взять хоть твою Таню. Как она у тебя детей просила? А ты?.. Кончал ей куда угодно, кабы не в нее.
 Она права. Я не прав. Но я малодушно помалкиваю.
 Лена - нет:
- Я опять тебе соврала. Сэн, правда, хвастался мне своим членом... Сэн молодец. Не сегодня-завтра сдохнет от передоза. Но помнит, что я по-прежнему... женщина. Видная, двадцати семи лет от роду, с маленькими крепкими сиськами и не отвисшей задницей. И главное, Витя, без ноги! Слышишь, без ноги! Не обо мне ли ты мечтал? Ты, Витенька, ты, родной. Обстругал меня под свой размерчик и струхнул. Ра-зо-ча-ро-вал-ся! - Лена рубанула рукой по одеялу. Там, где у нее уже никогда не будет ноги. Затем там, где она еще была: - Что, Витюш? Сэн сделал что-то не так? Резанул чуть выше, чем тебя возбуждает? Или чуть ниже? Я ж, ****ь, твой идеал, господин "обожатель".
 О том ли я:
- Тебя Сэн просветил?
- И Сэн, и Макар... Толку-то. Ты все равно меня не ебешь.
- Еще не вечер...
- Ну, прояви себя. В чем-нибудь. Почему я, я должна тебя утешать? Побуждать?.. Стань ты самим собой. Доделай дело. Поставь точку. Переживаешь, что мне еще рано... Тогда хоть в рот мне дай. Это ты можешь себе позволить? Дать в рот... любимой женщине?!
 Я хочу броситься Лене в ноги и разрыдаться.
 (В ноги... Ха! Какие, к черту, ноги? Ноги - это когда про две. А где у Лены две-то? А?.. )
 И еще я не отказался бы от пепла.
 Посыпать им волосы.
 Потом сорвать их.
 Как сорняк.
 На заброшенной могиле...

 Хочу на кладбище.
 На кладбище.
 Не умирать.
 Жить.

 Из туалета вываливается Сэн. Счастливый. Ненужный. Все и всех любящий.
 В сердцах запихиваю его обратно. Он не сопротивляется.
 Лена смеется.
 Сквозь слезы.
 Я иду к ней.
 Я ВОЗВРАЩАЮСЬ К ЛЕНЕ.
 К МОЕЙ ЗАВТРАШНЕЙ ЛЕНЕ.

 В нашем домашнем хаосе снова наблюдаются животворящие завихрения.
 Придушив в себе злодея-расстригу, я - отдаюсь - во власть - истосковавшихся - женских - губ - Лены.
 ...
 После - вырываю у нее право на кунилингус.
 Мы с Леной знаем, что за нами - сквозь щель приоткрытой туалетной двери - наблюдает Сэн. И яростно мастурбирует. Но мы с Леной слишком долго не утруждали себя сексом. Нам ли стесняться?

 Лена хочет жить.
 Я хочу научиться у нее тому же.
 
 Когда Лена кончает, мне - на наностолетье ее оргазма - кажется, что у меня - тоже получится.
 Жить.
 ЖИТЬ ДАЛЬШЕ.
 Не подумайте, что я себя простил.
 Когда Лена - среди своих бинтов, среди моей колкой трусости, среди горя, причиненного мною, - истекала под моими губами, я - сдерживал слезы.
 Просто: сдерживал слезы.
 Не еле-еле, как в дамских романах.
 Т.к. я понял.
 Я найду Выход.
 Какой?
 Наберитесь терпения.
 
6.

 Я не назову день, когда мы с Леной вновь занялись любовью, - переломным.
 Да, между нами, вокруг нас... что-то начало происходить.
 Против моей воли.
 А по чьей? - мне безразлично.
 У меня пока нет претензий к своей беде.

 ...Сэн полуспит, получитает "Психопата" Роберта Блоха. Лена сражается в "Doom-3". Я в четвертый раз сбрасываю звонок моего бывшего здешнего клиента.
 Ума не приложу, какого лешего ему от меня надо. Но после ласк Лены я становлюсь инициативней. Если раздастся пятый звонок, я - отвечу.
 И он раздается.
 После пятиминутного разговора - я целую Лену в висок и объявляю, что отлучусь. На полчаса. Двигаю бровями в сторону Сэна, показывая любимой, чтобы была с ним поосторожней. Лена с отстраненной улыбкой крутит пальцем у виска и посылает мне воздушный поцелуй.
 
 Я в рабочем кабинете главы администрации. Сергей Михайлович молод, ершист и брутально деловит.
- Витек, - начинает он, пожимая мне руку, - тут канитель одна намечается. За твоим домом... поселковая свалка. Как бы из-под земли выросла. Еще при позапрошлом главе. Ну, ты в курсе. Сто лет никто мусор от "проклятого дома" не вывозил. Потом привыкли. Наоборот! Свозить начали.
- Не вижу связи, Сергей... Михайлович, - я в замешательстве, - И потом, почему ты говоришь - "проклятый дом". Ты тоже веришь...
- Я тут вырос, - перебивает меня глава.
- А я там живу, - в его глазах вспыхивает требовательное любопытство, и я парирую: - И никаких паранормальных проявлений не замечаю.
- Ты дописал?
- Что?
- Книгу. Ты ж квартиру-то под писательство приобрел.
- А-а, книгу...
 Теперь Вы понимаете, что я его почти не обманул?
 Отвечаю:
- В процессе.
- Хорошо. Выпьешь? - темнит глава и выставляет передо мной бутылку "Otard" и пару коньячных бокалов.
 Выпиваем. Глава наглядно собирается с мыслями.
 И:
- Есть у меня одна идея... Не стану мучить тебя нашими административно-коммерческими заморочками. Короче, такая тема. Крутые дядьки из района хотят сделать на том месте коммерческую мусорную свалку районного масштаба... А ты видал, какой у тебя лес под носом? Сплошной дуб! А его подчистую - дззз! На халяву!
- Тебе свалка не с руки? - включаюсь я.
- Понимаешь, Витек, я бы в том лесу с превеликим удовольствием дачный поселок отгрохал. С инфраструктурой. Со всеми "понтами". Разве я не прав? На хрена такую красоту под мусор прятать? Лучше я тот мусор превращу в смазливую недвижимость и людям продам. Радуйтесь, человеки, сладкой жизни в непосредственной близости от столицы!
- Наливай и уточни, какого изгиба замута тебе нужна?
- Бюджет ты сам прикинешь.
 Выпиваем. Разговор с главой мне нравится. Он - уместен. Тут есть, чем поживиться. Нам с Леной нужны деньги. Свои. Не Танины.
 Но Лена... Я задерживаюсь. А Сэн? Обдолбаный, озабоченный, непредсказуемый Сэн. Он рядом с моей Леной...
 В мозгу у меня проносится:
1) допомин - гормон удовольствия;
2) генетическая предрасположенность к агрессии, - и к убийству в том числе;
3) Тони Моблер и Джонни Уильямс. Это было в USA. Помните? Тони Моблер тормозит у пиццерии. Заходит внутрь. За барной стойкой стоит Джонни Уильямс. Тони Моблер требует у него деньги. Джонни Уильямс послушно поворачивается затылком к приставленному к нему дулу пистолета Тони Моблера. Тони Моблер нажимает на курок. Его адвокат основывает свою защиту на генетической предрасположенности подзащитного, - читай, обреченности, - к убийству. Судья приговаривает Тони Моблера к смертной казни.
 А вслух:
- Сдается мне, у тебя дилемма. Из-за нее ты ко мне и обратился. Ты не можешь решить, на чем строить свой бизнес-план. То ли на мистике, то ли на ее опровержении?
- Дай совет. Он денег стоит.
- Сколько?
- Два твоих гонорара за мои предыдущие выборы.
- Торовато. Но чую подвох.
- Ты чуешь не подвох, а аванс. Мне нужна твоя душа на следующих выборах в областную думу.
- Договорились, - и подчеркиваю: - Со мной.
- Не понял?
- Что с домом? Он проклят или нет?
- Выбирай сам.
- Как знаешь, - и прощаюсь.
 На прощание глава говорит:
- Я знаю, что ты живешь там не один. Надеюсь, ничего необычного? Знаешь, писатели... люди... экстравагантные. Иногда они... такое выкидывают.
- Я ничего не выкидываю, - и хватит с меня.
 
 Иду...
 К черту, "иду"!
 Бегу!
 К Лене.
 Как я мог столько времени полагаться на Сэна? Я не фашист. Но и Сэн - не совсем человек. Он - ...
 Неважно, кто он. Важно, кто я. (Я девот.) Важно, проклят дом или нет. Важно не только из-за денег. Важно из-за Лены. Моей Лены. Которую я люблю.
 Леночка!
 Любимая!
 Девочка моя любимая…
 Как ты?
 Врываюсь в квартиру.
 Ничего страшного.
 Лена играет в "Doom-3".
 Сэн - в несознанке.
 Опять пронесло.
 Опять?
 И сколько у меня в запасе этих "опять"?
 Может сегодняшнее "опять" - последнее?
 Лена - уже на костылях.
 Она не беспомощный урод, за которым глаз да глаз.
 Отныне я могу...
 Нет!
 Я обязан.
 Справляться сам.
 Без Сэна.
 Не в этом "проклятом доме".
 И проклят ли он?
 Это важно.
 Важно для меня.
 Для Лены.
 Для моей работы.
 Да, проклятье моего дома - отныне - моя работа. Высокооплачиваемая. Способная освободить меня от обязательства сделать Тане baby. Baby позволительно делать только в любви. Это тест. Это аксиома. Это приговор. Это райское проклятие homo sapiens.

7.

 Я не люблю Таню.
 Она мой лучший друг.
 Я люблю Лену.
 И она это знает.
 Я и Лена - мы оба - нашли свой "Грозовой перевал".
 
8.

 В своей следующей жизни я хотел бы стать писателем. Я верю, что им легче относиться почти ко всему на свете. Ведь у них есть Слова. Им открыта страшная тайна их Порядка. Неписатели (имя им - не Легион, но тьму тьмущую насчитаете) не знают подноготную цену слов. И их Порядка. Неписатели (а их миллиарды и миллиарды) слепо принимают Слова (и их Порядок) - как безответственный и пустячковый подарок судьбы.
 Вот почему мне пришлось разыскать - Вас.
 Именно Вас.
 Вы станете писателем вместо меня.
 В этой жизни.

 Эй Вы, Писатель! Объясните мне - бедному девоту - почему только писатели смиряются с тем, что люди:
а) могут быстро бегать в шестьдесят лет;
б) делать здоровеньких baby в семьдесят;
в) и совершать непоправимые ошибки - в десять?
 Это несправедливо!
 Вот почему я ищу компромисс.
 Вот почему мне нужны Вы.
 Именно Вы.
 Ведь вы, писатели, тоже рождаетесь и умираете - разными. У вас у всех своя личностная степень ненормальности. Мне нужна - Ваша. Так уж вышло. С Вами. Со мной. С Леной. С Сэном.
 Следы старости всегда ведут в детство. Правда? Даже я могу Вам привести пример, ставший причиной того, что я подался в историки.
 Мне было пять. Родители свезли меня на море. На Черное. В Анапу. По моей просьбе отец каждый день будил меня в шесть утра; мы шли ловить креветок. Как-то утром на нашем пути возникло непредвиденное препятствие. Грандиозная яма. На месте строительства нового кафе - вездесущие археологи обнаружили (не разграбленное!) захоронение древнегреческого купца. Это зрелище показалось мне интересней, чем креветки, выпрыгивающие из кастрюли с кипятком. В итоге - я получил историческое образование и написал следующие строки:

"...Анализ последних речей Робеспьера позволяет сделать вывод, что он видел одинокое положение правительства: "В то время как небольшое число людей с неустанным рвением занимаются делом, возложенным на них народом, множество мошенников и агентов иностранных государств замышляют в тиши заговор клеветы и преследования порядочных людей". (Робеспьер. Т. III, с.196). С ужасом Робеспьер увидел, что его любимое детище - террор больше не повинуется ему. Арест ряда членов Конвента, дело Екатерины Тео (религиозной фанатички, преданной суду Трибунала) - все это совершалось уже помимо воли Робеспьера, но по-прежнему его именем действовала "гнусная система террора и клеветы", как он ее назвал в своей речи в Конвенте 8 термидора (26 июля) (там же, с.200).
Но Робеспьер и в последние дни своей жизни не переставал быть уверенным в своей правоте: "Тот, кто хочет строить козни против правительства, - предатель, и я разоблачаю здесь всех, кто оказались виновными в этом преступлении" (там же, с.201). Существовали ли у него планы роспуска Конвента и захвата всей власти в стране? Речь Робеспьера 8 термидора и его поведение, его колебания на следующий день показывают, что таких планов у него не было. "Что касается Национального конвента, то мой первый долг, как и моя первая склонность, - это безграничное уважение к нему", - говорил в своей последней речи Робеспьер (там же, с. 209). Робеспьер адресовался к Конвенту как к высшему органу законной власти в стране. Он говорил о необходимости реформ в области финансов, изменения внешней политики. Но главным пунктом его программы по-прежнему оставались репрессии. Уголовный закон неизбежно должен иметь что-то неопределенное, потому что заговорщики теперь отличаются скрытностью и лицемерием", - заявлял он, - "надо, чтобы правосудие могло захватить их под всякой формой" (там же, с. 223). Все еще надеясь на свой авторитет в глазах народных представителей, он потребовал "наказать изменников, обновить все бюро Комитета общественной безопасности, очистить этот Комитет и подчинить его Комитету общественного спасения; очистить и самый Комитет общественного спасения, установить единство правительства под верховной властью Национального конвента, являющегося центром и судьей..." (там же, с.230).
Новый виток репрессий, усиление концентрации власти - вот что увидели члены Конвента за этими предложениями. Речь Робеспьера была встречена бурными возражениями, а Камбон даже заявил: "Пора высказать всю истину; один человек парализовал волю Национального конвента; этот человек - Робеспьер" (Цит. по: Минье, ук. соч., сс. 245-246). Робеспьер покинул Конвент в полной растерянности. Но он так и не предпринял никаких действий, чтобы спасти себе жизнь. 27 июля 1794 г. (9 термидора II г.) Конвент издал против Робеспьера и его сторонников обвинительный декрет, а 10 термидора они были гильотинированы".

 Это отрывок из моей дипломной работы. Ничего монументальнее - я не написал. Не смог бы.
 Это сделаете Вы.
 В этой жизни.
 И не жалейте восклицательных знаков!
 

9.

 Итак, я на работе. Снова. Не моя специализация. Но за предложенный мне гонорар - я готов подучиваться на ходу. Не скрою, соблазн велик. Я мог бы поднять вокруг "проклятого дома" впечатляющую шумиху. И я ее подыму. Только под другим соусом.
 Никакой мистики.
 Да здравствует ее опровержение!
 Мне и делать-то самому - почти нечего.
 Серия результативных звонков старым знакомым.
 Вызванная ими цепная реакция чьей-то кипучей деятельности.
 Я не побрезговал обратиться даже к Макару.
 (Лену пора выводить в люди. В милицию она не пойдет. А в моей московской квартире ей будет благоприятнее приноравливаться к странностям моего девотического бытия.)
 И Макар мне помог. Свел с нужными людьми. Подтолкнул к свежим идеям. Благодаря его неуемной фантазии, я скорректировал первоначальный план культивизации "проклятого дома".
 Буду краток - в перечислении своих заслуг перед отдельно взятым подмосковным поселком, его главой и национальным фольклором в целом.
 Что я сделал?
 Зачем Вам это знать?
 Пишите книги.
 Я же пока займусь беспрецедентным усовершенствованием отечественных политтехнологий. Есть еще порох в пороховницах! Зря, зря я ставил крест на своей карьере прожженного пиарщика. Чувствуется влияние Макара, да? Пусть. Теперь мне легче закрывать глаза на очень, очень многое.

 В клубящейся ноосфере над "проклятым домом" я залихватски столкнул лбами эзотериков, охотников за приведениями и прочих экзорцистов - с одной стороны, и разноученых скептиков - с другой.
 Всего за месяц - "проклятый дом" - стал самым "проклятым" в стране. При всем при этом - его же! - позицианировали как самый развенчанный символ оголтелой сельской мистики.
 В рекордно короткие сроки - Макар намарал нервосжигательный киноужас в жанре "non-fiction". Ультрарадикальный, галантный мистик обозвал свой шедеврик "Подлинная история "проклятого дома", рассказанная его призраками". Почему-то получилось похоже на "Ведьму из Блэр"; но - прокатило. Полуторачасовое "infant terrible" Макара Вильденрейтера - приглянулось всем крупнейшим телеканалам.
 Скажу прямо, я не ожидал. А кто бы ожидал? Не забывайте, что своим чередом шла не менее симптоматичная кампания противного толка. В нее тоже час от часу вливались авторитетные граждане.
 (И спонсоры!)
 
 Свое - я получил сполна. Чужого мне не надо. Я поджог бикфордов шнур и предпочитаю дать деру. Дальше пусть разбирается мой клиент. О мусорной свалке - речи уже никто не заводит. Туристический центр! Вот чему бы восстать из праха "проклятого дома".
 Когда мы прощались с главой, - он выглядел почти растерянным.
 Недооценил он меня, недооценил.
 Пусть теперь сам встречается с делегациями, черт знает, откуда, - стремящимися побрататься с ним "проклятыми" домами, квартирами, городами и целыми странами. Пусть теперь размещает, абы где, сотни голодных ртов демонопоклонников, ведьмоборцев и эмиссаров монашеских орденов с их инквизиторским инвентарем.
 А еще я сомневаюсь, - что главе отпиаренного мною поселка дадут осуществить свои строительные прожекты самому. Его "золотая жила" в одночасье легла на пересечение могущественнейших потоков магических энергий вселенского размаха и неисчислимых космических иерархий.
 И я - умываю руки. В Москве. В своей квартире. Вместе с Леной. С ней все устроилось. И - тоже - удобнейшим образом. Реальную опасность для меня представляют лишь два человека: Сэн и Макар.
 От Сэна я пока откупился. Он сидит в снятой мною квартире: колется, штудирует собрание сочинений Стивена Кинга; колется, никуда не высовывается и гниет заживо под моим чутким призором.
 Макар, захваченный "салемским синдромом", самодовольно проглотил историю о какой-то там автокатастрофе с экстренной ампутацией... и отстал с расспросами. Я сказал "самодовольно", потому что Макар и в нашей с Леной беде - узрел перст своей великой судьбы поэта-мученика. Дескать, - о небо! - не одному ему пришлось взвалить на себя неподъемную ношу сожития с калекой; его несчастный друг поплатился тем же. За дружбу с ним. С Макаром Вильденрейтером!
 Умеет, умеет Макарушка разгорячить горе. Даже чужое.
 Свой следующий стихотворный сборник он поклялся посвятить Лене.
 Моей.
 Не своей.
 
 Заявив это, - он уже назавтра начитывает на мой автоответчик первое стихотворение для обещанной (моей! Лене) книги. Через неделю - Макар кладет "Детей полной луны" на свою же музыку и записывает пронзительную балладу. Затем - сам же снимает клип, который по сей день мусолят музыкальные телеканалы.
 (По сей день - это год спустя!)

Дети полной луны

Инородных подкидышей тянется липкий след,
А дежурные бесы целятся звездами в лес
И горланят своей допотопной речевки куплет,
Чтобы к ним невзначай не примкнул посторонний с небес.

Губы дикой малины целуются с робким дождем,
И лесные интриги разносятся шумом листвы.
А в заброшенном склепе плейбой-белозубый фантом
С целомудренной ведьмой проводит уроки любви.

Входят падшие ангелы в первые детские сны,
Из надменной часовни срываясь в топленую ночь.
На ночную маевку спешат дети полной луны,
Как и прежде, из чаши греха причаститься не прочь.

(Припев:)
Складки могил и заросший алтарь
Манят бездомных собак и влюбленных.
Крестных знамений зыбкую сталь
Ночь разбросала колодой крапленой.
 
 Ну и бог с ним, с "проклятым домом". Я по нему не скучаю. Лена, надеюсь, тоже. У нее есть занятия посерьезней. За минувший год она сильно изменилась. В лучшую сторону. Внешне. Внутренне. К себе. Ко мне.
 Лена стала женственнее.
 А еще... не поймите превратно, мужественнее, что ли?
 В меру.
 У Лены появилось то, что в мужских журналах называют неоспоримой сексуальностью: неброской, щекотливой, необоримой.
 Лена почти освоилась с протезом: без нытья, показных слез, экстатических сцен отчаяния и всепрощающей патетики.
 Все прошло, идет и, как мне представляется, будет идти - гладко.
 Вы бы не испугались? Вы бы не спрашивали себя, почему Лена ведет себя так, а не иначе?
 
 Ее хрупкие от природы черты - день за днем наливаются чем-то тяжелым. Новым. Незнакомым. Не свинцом. Нет. Свинец тяжел, да ломок.
 В молекулах Лены накапливается какой-то иной, инородный материал. Гибкий. И вместе с тем - несгибаемый.
 Способный внушить мне доисторический ужас.
 Своей неземной непознаваемостью.
 Человеческая "наполненность" Лены модифицируется на глазах. И эти модификации меня пугают.
 Я почти готов демонизировать Лену.
 Хотя, поверьте, рядом со мной живет один из самых нормальных представителей человеческого племени.
 Рожденного выживать и радоваться жизни.
 Всегда!
 Мир отвык от таких, как моя Лена. Нам милее маяться среди массового психоза потерянного ада, - смазывая шестеренки его виртуальных кругов скупыми выделениями "безопасного" секса со строго отмеренными штрих-кодами оргазмов. А чтобы размножающимся психотикам сходилось с ума еще вольготнее, - официальная психиатрическая наука выродила термин. Нормоз! Нормально?
 С этой точки зрения, моя Лена - типичный нормотик.
 Т.е. человек нормы.
 В наши дни это ненормально.
 Я не нормотик.
 Макар не нормотик...
 Вы...
 Какой Вы на хрен нормотик, если уже десятый час терпите мой бред, которым я маскирую свои ненормотические будни?
 И ночи тоже.
 Мои ночи - это отдельный разговор.
 И считайте, что он закончен.
 Даже не начавшись.
 Я боюсь, Вы перевозбудитесь и бросите обо мне писать.
 Ночи с моей Леной нельзя сравнивать с ночами, проведенными мною в объятиях других женщин. Скажу лишь, - что с ней - мне - лучше. И если для осознания этого факта я должен был родиться девотом, - черт со мной! Назло Лене, я тоже буду осваивать чудаковатые навыки нормотического поведения. Я клянусь самому себе, что буду делать все от меня зависящее, чтобы принять ее такую, какая она есть.
 Есть "ныне и присно..."
 У меня.
 Я Вам не мифический гвоздь в заднице театрального искусства, каким является Пигмалион.
 Я есть я.
 Лена будет Леной.
 Моей.
 Завтрашней.
 В чем тут подвох?
 
 "Итак итак я я везучий везучий и и здоровый здоровый везде и всегда везде и всегда во все времена во все времена во всей Вселенной во всей Вселенной", - и затем мысленно дважды по три раза через левое плечо.
 Не забывайте, арбуз - это ягода.
 И никогда не чините испорченные одежду и обувь.
 Помните мое любимое правило? Если Вы вдруг обнаружили, что что-то не так, то, поверьте мне, так уже никогда не будет.


















Часть четвертая.

Ночь умерла. Ее уход
Вороны криком проводили.
Осоловевший от забот,
Еще не вскинулся будильник.

Пищит заботливо комар.
Он за ночь стал мне кровным братом.
И я вот-вот сойду с ума
От вымыслов замысловатых.
Макар Вильденрейтер

1.

 Привет! Вот и я! Не - снова - я. А - абсолютно новый - я! Тот, к кому главный герой сего романа обращался на "Вы" еще на предыдущей странице. Тот, кого он - Виктор Вдовин - избрал себе в летописцы.
 Да-да, мои почитаемые читатели, я и есть те имя и фамилия, что вы прочли на обложке книги, сыгравшей с вами злую шутку. Если вы читаете сейчас эти строки, значит, нашелся-таки издатель, напечатавший «ДЕВОТ/DEVOTEE".
 Почему я - только "имя и фамилия"?
 Потому что это правда.
 Я - Платон Сумрак.
 Я виртуальный автор.
 Платона Сумрака - из плоти и крови - в природе - нет.
 
 Короче, виртуальному пустобреху вроде меня - никто не указ. Тем паче, какой-то спятивший малахольный интеллигентишка. Терпеть не могу своего главного героя!
 Я хоть и виртуальный, но, - тем не менее, - писатель. И я стараюсь быть непредвзятым до финальной точки начатого мной романа.
 Правда, в Сети, где я скитаюсь, можно подхватить какой-нибудь вирус.
 Может, Виктор Вдовин и стал моим вирусом? Типа компьютерной мандавошки ? Ведь как-то он со мной пересекся?
 Судите сами. Книги Платона Сумрака ранее нигде не издавались. От них навсегда отказались все мало-мальски уважающие себя издательства Москвы. (У Макара Вильденрейтера - в совладении - тоже имеется издательство. "Приап-издат" называется. Но, поверьте мне, мои неглупые читатели, даже мои папа и папа не докатятся до Макаровского уровня.)
 Судите сами. Мои папа и папа - в моем лице - снова облажались на предмет литературного дебюта. Сидят они - бездари писучие - в водке горе топят, и вдруг… На тебе! На адрес моей "аськи" взял и вломился некий Виктор Вдовин. И! Презрев мой праведный гнев, в весьма дуалистической манере, принялся обсуждать со мной мое же, мать его, творчество!
 Через десять минут его несуразной льстиво-ненавистнической трепотни я купился, как последний графоман во плоти. Ну, а гад-Витя - переполз к своим личным житейским проблемам.
 Я же - поудобней расположившись в своем незамкнутом виртуальном пространстве - соизволил вступить в уже прочитанную вами беседу с бедным девотом.
 
 И это только часть правды.
 Перечитайте еще раз:
 "День начинается. Я привожу Сэна в "проклятый дом". На начальном этапе помогаю (Сэну) и затем уезжаю в Москву.
 Я с Сэном на связи. Звучит громко, - но как есть.
 Только к вечеру Сэн извещает, что мне пора возвращаться.
 Я возвращаюсь. Сэн - обколотый - валяется - в трансе - на кухне. Лена еще под наркозом.
 У нее больше нет левой ноги. Чуть выше колена. В моей "кровавой квартире" снова пролилась кровь.
 Передо мной встают две неотложные задачи:
1) что я скажу Лене;
2) как избавиться от ее отрезанной левой ноги."
 Дальше, со второй цифры, никакого Вити Вдовина - нет! Он исчез. Дальше - один! - я!
 Простите, что мне пришлось столь новаторски занимать ваши глаза и мозги, - пока я свыкался с ужасным финалом истории любви Вити и Лены, рассказанной им самим.
 Цитирую Витю:
 "Мне не предначертано было "что-то сказать" Лене.
 И с ее отрезанной ногой...
 Я закопал ее в подвале "проклятого дома"... вместе с Леной.
 С ЛЕНОЙ!
 Сэн ее угробил.
 Спустя три часа после того, как он...
 ЕЙ!
 Она даже не пришла в себя.
 Моя Лена.
 Моей завтрашней Лены не стааааааааало!
 Я убил ее.
 Да, я хотел, как лучше.
 Я хотел ее ПОЛЮБИТЬ.
 Но смерти?!
 И идите к черту, с Вашей недоверчивой жалостью!
 Я осознаю, что совершил.
 Дайте мне за это ответить".

 Все, мои терпеливые! Дальше мне пришлось самому.
 Если вы все еще настроены мне верить.
 
 Я познакомился с Макаром. С его Леной. С бывшей женой Вити - Таней. Я разыскал даже Сэна.
 Не ради вас.
 Ради себя.
 В Сети тоже бывает скучно и одиноко.

2.

 Свой разговор с Сэном - я - передам своими словами. Иначе никто ничего не поймет.
 Сэн, действительно, очень плох. У него заканчивается героин. И деньги. Ему не хватит даже на "чернушку".
 Сэн не знает, что ему делать. Он не может об этом думать. Целый год за него думал Витя. Потом он исчез. И Сэна выручали рефлексы. Или - "автопилот". Но он на излете.
 Мне повезло, что я застал Сэна живым. Это мне в награду за то, что с него-то я и начал. Уж на кого-кого, а на Сэна - на помощь живого! Сэна - я, тля буду, не рассчитывал.
 Как ни странно, в увядшей памяти Сэна осталась кое-что о Вите.
 И о Лене; это куда важнее.
 О своем пребывании в "проклятом доме" он тоже кое-что помнит: объемно, колоритно и страшно. Сэн помнит, что пробыл там очень, очень долго. В день его приезда он всласть налюбовался из окна картиной летнего, грибного дождя. В день отъезда Сэн придурковато хныкал над искривлением линий падения снежинок.
 Как вы помните, в "кровавой квартире" не было окон. Но слово "окно" Сэн мог использовать как метафору. Нельзя не учитывать и то, что понятия "изнутри" и "снаружи" тоже утратили для Сэна их изначальный смысл. Хотя про снежинки... Снежинки ему точно померещились.
 А еще Сэн, не знавший из истории "проклятого дома" ни запятой, вспомнил, как трижды удирал от умалишенного призрачного блондина с огромной бензопилой в окровавленных руках. Сам-то Сэн от него спасся. А вот девушку, которая читала ему вслух "Ночь живых мертвецов" Джона Руссо, Сэн не уберег. Блондин с бензопилой отрезал ей ногу. Жаль, что Сэн не помнит, как ее зовут.
 Но Сэн - из чувства вины - выхаживал девушку, как самого себя. Ведь у Сэна есть диплом врача. Сэн давал клятву Гиппократа. Сэн помнит добро. И зло. Сэну нравилось выносить за ней "утку". Потому что - это - не нравилось тому, кто давал Сэну героин.
 Ни до, ни после - Сэн не приносил столько радости своим венам.
 Ни до, ни после Сэн - никого так не хотел, как ту девушку.
 Не потому, что Сэн ее полюбил. А из-за того, что - до нее - девушки никогда Сэну не отказывали.
 Даже уже о безногой - он - о ней - мечтал.
 А она - о нем - нет.
 Она сутками ждала того, от кого зависела "приходская" жизнь Сэна.

 Так же - от Сэна - я услышал о том, как он - по просьбе Вити - сделал чучело отрезанной левой ноги девушки. Сэн с детства увлекался таксидермией: разные там хомячки, морские свинки... Уже в мединституте, практикуясь в морге, Сэн достиг неплохих результатов, препарируя "бесхозные" части человеческого тела. По его словам, Ленина нога Вите понравилась; и, осчастливленный, он тотчас, как увидел, куда-то унес "произведение" Сэна. Может, решил украсить ею гостиную в своей московской квартире. Сэн там как-то побывал. Ему не понравилось. Чистенько, беловато, не обжито. Сэн тогда еще пошутил, - что в стерильной квартире Вити надо вскрывать трупы, а не шампанское.

 "Кровавая квартира" Вити показалась Сэну уютней. Правда, в ней всегда толпились призраки; но для Сэна - они выглядели гораздо живее, чем ее хозяин. С призраками можно было договориться. Даже - с тем - с бензопилой. Сэн подарил ему томик Кастанеды, - и он оставил Сэна в покое. И девушку тоже.
 Кроме безногой девушки Сэну нравилось общаться с призраками молодой остроносой шатенки и ее сына - бойкого мальчугана лет восьми. У мальчика было что-то с горлом. Он всегда - как-то по-старушечьи - прижимал подбородок к груди и учащенно и прерывисто сопел. Сэн читал им вслух "Ребенка Розмари"; они рассказывали ему страшные сказки из своей прошлой жизни. Особенно Сэна впечатлило то, как однажды, возвращаясь из гостей, остроносая шатенка - сидевшая за рулем вместо мужа, - случайно переехала соседского пса Байкала.
 Она не была пьяна или невнимательна. Пес сам бросился под колеса: без лая и как из-под земли.
 Пса в доме не очень-то любили. Он с десяток лет доставал всех жильцов беспричинным лаем, блошиным мельтешением под ногами; а то и кусался.
 Но у пса был хозяин...
 Взяв на руки умирающего Байкала, он зверем посмотрел в глаза выскочившей из машины соседки, и одышечным шепотом бросил ей в лицо: "Сгоришь, сучий потрох. Как пить дать, сгоришь".
 И она сгорела.
 Всего за два месяца.
 Рак...
 Еще Сэн подружился с высоким кряжистым стариком, изо лба которого - на манер рога - торчала рукоять топора. Выяснилось, что он жил на этом месте, когда блочного барака и в помине не было. Старик фанатично увлекался ботаникой. В Средней полосе России он выращивал такие экзотические растения, каким тут и расти-то не след. Сэн с понимающим уважением отнесся к признанию старика в том, что ему, к примеру, удалось вывести озимый сорт коки. Они-то, "озимые", его и сгубили (Как и инков когда-то). Сперва старик пристрастился к ним сам. Потом пристрастил соседей. В голодные годы - листья коки - здорово выручали: пожуешь их, и ходишь пару дней как сытый. А когда старик передумал раздавать листья коки задарма, соседи его и урезонили. Топориком.
 Опуская более путанные и менее красочные детали пребывания Сэна в "проклятом доме", сделаем три вывода.
 Итак:
1) Лена выжила после ампутации;
2) Сэн дважды встречался с ней в Москве;
3) Лена дважды общалась с Сэном по "аське"; жаль, адресок похерен...
 Запутанно?!
 Но это же Сэн. Побойтесь бога, ожидать чего-то еще от законченного наркомана.

3.

 Заглянем к Макару?
 
 Кто как не он - поживился на кофейной гуще нестандартной любовной драмы Вити и Лены?
 Можете не верить, но историю с раскруткой "проклятого дома" я не из пальца высосал. В реальности все выглядело куда курьезнее, нереальнее и масштабнее.
 Правда, бедный Витя оказался не при делах.
 Он, дурачок, вообще нигде не оказался.
 Потерялся Витя.
 
 На "проклятый дом" Макар вышел самостоятельно.
 Помните пикник Макара, Вити и двух Лен под Марфино?
 Стало быть, Макар искал "масонскую" натуру и по другим усадьбам. Ближайшего Подмосковья. Выезжать подале ему, вишь ли, лень-матушка. А в трех километрах от поселка с "проклятым домом", как на грех приметная усадебка сохранилась. И, чур меня, приметная во всех смыслах. Исайково называется. По легенде - в ней - маленькой да ладненькой - доживал свой век любимый слуга чернокнижника Брюса - Исайка Грымов. Получил он ее вместе с "вольной грамотой" - за службу верную, за службу жуткую - господину своему - некроманту и предтече русского масонства.
 Намек понят?
 То-то.
 Дальше и разъяснять не просите.
 Макар учуял добычу.
 Взял след.
 И по привычке произвел ликвидный фурор.
 К слову, у Макара, безобидный старик-ботаник из галлюцинаций Сэна - превратился в того самого Исайку Грымова. Эко диво: когда на дворе большевистская революция разгорелась, прислужнику чародея Брюса, почитай, три сотни годков стукнуло; вот он, хитрован, и разменял хоромы графские на лачугу в соседнем поселке, - чтобы в разгул красного террора не сойти за врага трудового народа и трудового крестьянства в частности. А зловредная личность этакого магического полета, понятно, и не один пятиэтажный домишко проклясть смог бы. Он и целую страну!.. Европу!
 Ну, Макар!
 Ну, голова!
 Ну, и озолотился чуточки. Не без этого...
 Warning! Мне как виртуальному автору не пристало считать чужие деньги. Я всего лишь хочу профессионально свести концы с концами в истории, - в которую меня втянул безалаберный "обожатель" Витя.
 Хотите без дураков? Не по нутру мне это писательство. Но приходится подобострастно петь под чужую дудочку.
 Пока.
 И пока - вернемся к Макару Вильденрейтеру.
 Поглядим, как он поживает без Вити - и что ему известно о нашем главном герое.
 Вперед, мои Чуки, мои Геки!

 Макар никогда не расстается со своим ноутбуком. В нем столько всякой писанины, - черт ногу сломит. А я не сломал. Ведь у меня нет ног. (Макарушка, предохраняться надо от несанкционированного доступа в важную для тебя вещь.)
 К слову, о ногах. Макару по плечу выжать деньги и успех из всего, к чему бы ни прикоснулась его "третья" (воображаемая) креативная рука.
 Кроме художественной прозы!
 Она - его ахиллесова пята и тайный, очень, очень болезненный комплекс.
 Макар с двадцати четырех лет мечтает написать роман. Настоящий. "Толстый". На века.
 У него порой получаются почти стоящие стихи. Почти на века.
 Но роман...
 Краткие формы его не устраивают. Ему надо что-нибудь значительное. Слов тысяч на восемьдесят!
 Драматургия его тоже не прельщает. Ибо его настольная книга - "Подводя итоги" Сомерсета Моэма. Она его личный внеконфессионный завет. Макар слишком серьезно воспринимает все, что пишет в ней Моэм об искусстве владения словом.
 Среди разного - из жизненных итогов шестидесятилетнего Моэма - умершего в девяносто - Макар (намертво) уяснил для себя, что театральная пьеса - недолговечна по определению. Сиречь писать пьесы Макару негоже. Моэм всего-то наживал на своих пьесах капитал для независимой жизни романиста. А к тридцати шести годам - у Макара - как назло - уже скопилось достаточно денег, чтобы не думать о них, садясь за "рабочий стол" своего ноутбука. Макар и не думает (о деньгах). Зачем думать о том, о чем никогда не забываешь?
 Двенадцать лет титанического творческого поиска, - и никчемный десяток тысяч слов о... Да ни о чем, в сущности.
 Роману Макара Вильденрейтера должно потрясать устои национальных менталитетов, сокрушать "Столпы земли", подавлять! ниспровергать! - а не служить подножным кормом для "пещеристых тел" прыщавых девственников и фантазийной базой для старых дев.

 Рано или поздно, но людям типа Макара везет даже в тех вещах, что являются исключениями из их тотального везения.
 ...Макар встречает первую любовь Вити - Лену.
 Неважно, как и где.
 Встречает.
 Бывает.
 Искренне поражается тому, что она на протезе.
 И...
 Движимый святыми советами Сомерсета Моэма, Макар берет ее в заложницы своего романа. Макар не сомневается, что писатель, как и живописец, обязан творить с натуры.
 Макар учуял добычу.
 Взял след.
 Ему остается лишь растиражировать идею своего дебютного романа в восьмидесяти тысячах литературно упакованных слов... и: здравствуй, Вечность, я тебя имею!
 Мужественно управляясь с немоэмовскими делами, Макар каждый божий день складывает в ноутбук ровно по пятьсот слов будущего романа.
 Сюжет его прост как все гениальное.
 Судите сами.
 Начинающий писатель, измученный затяжными родами литературного дебюта, мимоходом влюбляется в прекрасную молодую девушку с ангельским характером. Влюбляется страстно, но не надолго. Занимаясь с ней любовью пятый или шестой раз (и первый раз - в "нормальных" бытовых условиях) герой Макара вдруг обнаруживает, что у его возлюбленной что-то не так с левой ногой. Совсем не так! У его возлюбленной - протез.
 Любовь покидает начинающего писателя. Но остается долг. Долг перед несчастной лгуньей. А еще остается ненаписанный роман. И вот беда! С одной стороны - ситуация - хуже не придумаешь. С другой...
 Герой Макара намеренно связывает себя узами несчастливого брака с нелюбимой, а затем и вовсе ненавистной одноногой женщиной, чтобы препарировать свою повседневную - адскую для него действительность - в литературное произведение.
 Понимаете?
 Макар второй год пишет о том, что видит. У себя под носом. И даже чуть дальше.
 Это его "чуть дальше" для нас крайне любопытно. Ибо связывает нас с исчезнувшими Витей и его мертво-живой Леной.
 Если спросить в лоб, Макар ничего не скажет. Вся информация - касаемо Вити и Лены - живая плоть его романа.
 Макар твердо знает цену своему везению.
 И разбазаривать его не станет.
 Посчитайте. Макару повезло дважды: то он сам находит одноногую Лену, то его приятель-неудачник - Витя Вдовин - охмуряет барышню, которая - по ходу повествования - тоже лишается ноги, и которую, прости меня Пушкин, снова звать Леной. Нормально?
 Задержитесь-ка на слове "тоже". Т.е. - "тоже лишается ноги".
 Будь у меня голова, я бы без плутовского фанфаронства отдал бы ее на отсечение, дабы упорствовать на одном бесподобном и многообещающем умозаключении.
 ( Братья и сестры, простите великодушно, за то, что я, бывает, выражаюсь чересчур выспренно. Каюсь, моя речь наводнена выпендрежными архаизмами и иными литературными виньетками. Но клянусь вам, я невинен аки дитя. Мои папа и папа - как собаку - гоняют меня по Интернет-библиотекам, чтобы я набирался там неисчерпаемого мастерства у мертвых и живых гениев пера. Иногда такой нетленки нахватаешься, что хоть рот не разевай!)
 Итак, я утверждаю, что в прозе Макар Вильденрейтер правдив, как на исповеди. Когда ему приходится сочинять нерифмованные строки, глагол "сочинять" становиться для него - некорректным. Макар неподражаемый врун и фантазер. Везде и в чем угодно. Кроме священных для него пределов своего дебютного романа. И если у него в четвертой главе главный герой со злорадным волнением узнает, что невеста его лучшего друга "тоже лишается ноги", а в пятой главе - он же - еще и лицезреет ее воочию, то, будьте уверены, мы - на верном пути.
 Для писателя, пускай и виртуального, пересказывать чужой роман - как камнем ниже пояса (или в монитор ). К тому же, в оказии с Макаром, роман - неоконченный. К тому же, в оказии с Макаром, попахивает плагиатом.
 Круг замкнулся.
 Загибаем пальцы:
1) Макар видел Лену живой и уже без ноги;
2) Макар в своем романе пишет, что Лена в результате ампутации повредилась рассудком и впала в кататонию, превратившись в "живой труп" (и сдается мне, так оно и есть);
3) Макар сообщает, что его герой четырежды посещал Лену вместе с другом (и сдается мне, так оно и есть), следовательно, Макар видится с Витей и его растительной Дульсинеей и может знать, где каждый из них обретается;
4) На сегодняшний день в ноутбуке Макара я обнаружил всего сорок две тысячи четыре слова (и сдается мне, что надо набраться терпения; Витя с Леной у меня в кармане)...
 Ой! Я что-то сбился. Несправедливо, что Платон Сумрак не умеет курить.
 И еще мне до чертиков обидно, что Витя меня обманул. Я-то якшался с ним - как с человеком. Почти десять часов. И все эти почти десять часов я ему почти безоговорочно верил.
 Теперь же я склонен верить Макару. Я почти верю, что Лена выжила. И выжив, стала кататоником. Жаль. Апокалиптически жаль. Мне было бы спокойней, если бы она умерла. Да и ей тоже. Разве не глупо - перестать жить - не умерев?
 Warning! Мне надо отыскать Витю; будь он в психушке, будь он в соседнем измерении, стань он даже любовником Люцифера. Т.к. без реального Вити - мне - вместо него - не дадут поставить точку над его девотическим "и". Мои папа и папа этого не позволят. Они, тунеядцы, забросят в стол нашу с Витей затею, и – поминай, как звали! А я хочу, хочу, хочу написать роман про любовь, в которой я ничего, ничего, ничего не понимаю.
 ...Макар меня очень, очень подводит. Он только и делает, что отвлекается от работы над своей писаниной. Куда ему столько денег и славы сомнительного толка? Куда ему столько tin-ок, которые - если их не раздеть - ничем неотличимы от своих генитальных оппонентов?
 Загляну-ка я к бывшей жене Вити.
 К Тане.
 Или к его первой любви - Лене?
 Нет. От нее никакого прока.
 К Тане!
 Сногсшибательная дамочка.
 Почему меня сделали писателем? Нет бы режиссером кино "для взрослых". (Вы что-нибудь слышали про Терезу Орловски?)
 Но я не плачу.
 Поэт сказал: "Настанет час, когда и я исчезну..."
 Когда-нибудь. Когда стану самодостаточным писателем.
 Эти мои папа и папа, будь они не ладны, такие мстительные и пакостные человечки. Брамссс! - и нет Платона Сумрака ©.
 А я есть. И у меня есть свои "Большие надежды".
 Поэтому я - отправляюсь на свидание к Тане.

4.

 Таня третий день (с незначительными кофе-брейками) валяется в постели с четвертым кандидатом в пятые мужья.
 (Говорят, секс для влюбленных - это как объяснение в любви с сурдопереводом. А не для влюбленных?)
 (По-моему - я переборщил с постельными сценами. Нет?.. )
 
 Господи, благослови Била Гейтса за его Windows! Которые хозяйка забыла отключить. А они все оперируют и оперируют... Прямо напротив ее постели!
 Господи, благослови Сам Себя за то, что ты изобрел женщину!
 Господи, благослови Сам Себя за то, что ты изобрел Таню в том числе!
 Увидев ее в постели... я начал задумываться о том, что плоть и кровь - это замечательные вещи. Незаменимые.
 И еще: я окончательно возненавидел своего главного героя. И наплевать мне на писательские заповеди...
 
 Warning! . Таня снова кончает...
 Никогда я так - "по-человечески" - не нервничал.
 (Как известно, не нервничают только сумасшедшие.)
 Что за прелесть эти сиськи! . Каждая есть поэма. (Цитирую по памяти из какой-то Интернет-библиотеки.)

 Таня берет сотовый. (Мне везет! Он с инфракрасным портом .) Звонит кому-то.
 Подслушав, сообщаю:
1) Таня наняла частного детектива, чтобы разыскать Витю;
2) Таня ничегошеньки не знает про Лену...
 Все, ребятки, прощаюсь до следующей главы; Таня возвращается в постель! .

5.

... ХХХХХХХХХХХХХ ...

6.

 Тот, кто умеет ждать, - часто дожидается неожиданного.
 Это про меня. Я умею ждать. Терпеливо. Умело. Самоотверженно.
 Витя, разумеется, интроверт; но не герой-одиночка.
 Таня зря тратила деньги на частного детектива.
 Витя явился к ней сам.
 Явился в минуту, которую даже я не смогу охарактеризовать схоластично.
 Когда Таня с мастеровитым упоением лобзала член своего любовника и деловито раздумывала, что бы ей сделать с его спермой - по специфическим ощущениям во рту она знала, что он вот-вот кончит, - затраханное сердце бедняги не выдержало. Изнемогая от продолжительной "морской болезни", вызванной монотонной оргазмической тряской, оно затравленно отключило мотор, бросило якорь в Стикс - и затихло. Вслед за сердцем затих и его обладатель.
 Таня тотчас почуяла неладное. Т.к. практически держала руку на пульсе любовника: указательный палец ее левой руки слюнявился его безынициативным ртом, а "большим" - она механически буравила ему яремную вену.
 Таня не была новичком в постельных инфарктах. Этот стал вторым. Предыдущего "сердечника" она вернула из небытия всего с двух ударов. Но сегодня, молотя в область чужого сердца, Таня отбила себе весь кулачок.
 
 Не пугайтесь, когда Витя позвонил в Танину дверь, ее любовник уже вспомнил, как сладко глотать ртом потно-мускусный воздух грешной спальни, и очумело хлопал заново заведенными веками.
 Дуя на свой разболевшийся кулачок, Таня бросилась к экрану видеофона. Она - едва завернутая в бирюзовый шелковый пеньюар - подавилась слюной, и, пронзительно закашлявшись, открыла дверь.
- Вить, - сквозь душивший ее кашель воскликнула она, - заходи скорей, поможешь.
 
 Зная, что для этой спальни - такие страсти - не новость, Витя не стал тратиться на пустозвонство. Подойдя к постели с полуживым вертопрахом, он уже все придумал.
 "Сердечник" был жив, но очень, очень плох. В левом уголке его рта виднелась капелька чего-то красного.
- По-моему, ты сломала ему ребро. А оно, в свою очередь, проткнуло легкое, - предположил Витя.
- ****ство, - Таня присела на корточки и стыло уставилась на зажатый в кулачке сотовый.
- ****ство, - согласился Витя и взял у нее телефон.
 Набрав чей-то номер, он минуты три молча ждал ответа. Дождавшись, сказал: "Жди, придется кое-кого подлечить", - и дал отбой.
- Собери его. Отвезем ко мне. Спасем без шума, - и пошел к бару чего-нибудь выпить.

 Уже через полчаса Витя, Таня и ее "сердечник" были в Витиной квартире.
 (И я с ними - в сотовом телефоне Тани. )
 А еще - там их ждал Сэн. Необколотый. С трезвомыслящим взглядом. Во всеоружии человека, когда-то давшего клятву Гиппократа.
 "Сердечника" уложили на кровать в Витиной спальне и оставили с Сэном.
- Он его угробит, - задумчиво проговорила Таня.
- Он его спасет, - парировал Витя и протянул Тане стакан с ее любимым коктейлем "Сuba libre".
 Таня кивком поблагодарила и спросила:
- Где ты был? За тобой должок, Витюш. Нет?
- Я верну тебе деньги. Прямо сейчас.
- Мне нужны не деньги. Я хочу родить. Ты видишь, с кем мне приходится... - Таня залпом осушила стакан. - Повтори... Нет. Неси бутылку. Мы сейчас с тобой хотя бы напьемся.
 Витя откликнулся не похожей на свою улыбкой и вышел на кухню.
 Таня прошла за ним. Села за стол. Сбросила на пол легкий летний плащ, под которым на ней по-прежнему был только пеньюар. (И я на шее. В телефоне. Зажатый в ложбинке!.. )
- Ты изменился, - заключила Таня и, взяв у Вити бутылку "Gavana club", налила себе полный стакан чистого рома.
- Когда Сэн его обработает, надо что-нибудь придумать для настоящих врачей, - попробовал уклониться Витя.
- Он сам все придумает. Ему тоже огласка ни к чему. Он вот-вот договорится с женой о хоть каком-то разводе.
 Витя подсел к бывшей жене и выхвалился:
- Сэн уже две недели без иглы.
- "И это тоже пройдет", - возразила Таня между глотками рома.
 
 Разговор не вытанцовывался.
 У Вити.
 А Таня ни в каком разговоре и не нуждалась. Она нуждалась в плодоносящей Витиной сперме. И коль зверь бежит на ловца...
 Stop!
 Хотите, обижайтесь, хотите, нет. Но мне - больно рассыпаться перед вами в подробностях грехопадения женщины, которую я… уже...
 
 (К счастью, ей не дали завершить непоправимое. )
 Когда голая Таня повалила на пол этого ватного очкарика (он перестал носить линзы) и, похоронив блеклую рожу Вити под загорелой лавиной своих грудей, добралась до его твердеющего члена, - на кухне появился некто, кто разбил об голову Тани бутылку "Gavana club", и трахнул этого мудака вместо нее.

 Я предпочел отступить в Сеть.
 Забрался поглубже.
 И завис.
 .
 Я весь звенел от переизбытка "невиртуальных" чувств.
 Не помогла даже антивирусная диагностика.
 Перезагрузиться, что ли?
 Если вы все еще настроены мне верить...

 ...Перезагрузившись, я отчасти воспрял - и не смог отделаться от соблазна: вернуться обратно в Витин бедлам.
 Хотя, когда я сызнова посетил его квартиру, - она уже походила на богадельню.

 ...В спальне, под капельницей, лежал Танин "сердечник". Выуженный с того света, он, по недомыслию, что-то переоценил: либо врачебные таланты Сэна, либо собственную значимость, а потому - наотрез отказался долечиваться под опекой "нормальной" стационарной медицины.
 
 ...Таня мирно посапывала. На диване. В гостиной.
 Для того чтобы оказать Тане "первую помощь", - Сэну пришлось вколоть ей лошадиную дозу транквилизатора. Поквитаться моя девочка хотела. С обидчиком. Зато теперь - все шито-крыто: Сэн наложил ей одиннадцать швов (ради этой живодерской операции помощница Сэна - почему-то со счастливой улыбкой - начисто обрила роскошную Танину шевелюру); затем - Танечку всю омыли, повязали на ее великолепный лысый череп тюрбан из бинтов и дали отдохнуть.
 
 ...Витя валялся в массажном кресле и скулил, нервически водя по распухшему, синячному лицу пакетиком со льдом.
 Чтобы описать вам соль его недужного состояния, мне придется отвлечься и пояснить, - кто помогал Сэну в его борьбе за человеческие жизни в стенах сумасбродной Витиной квартиры.
 
 Во-первых, Сэну помогал высокий симпатичный парень. Ни слова не знавший по-русски. Датчанин. О нем после.
 Во-вторых, Сэну помогала, - Warning! - Лена.
 Живая Лена.
 Когда Таня попыталась изнасиловать Витю, - именно она вошла в кухню (из душа), и среагировала, как настоящая самка человека. Сметя соперницу, Лена отстегнула протез, и сама взгромоздилась на подготовленный Таней член.
 Дальше все как у всех.
 Получив свое, Лена пристегнула протез. Подняла Витю на ноги. Прислонила к холодильнику и приказала стоять смирно.
 Отлучилась.
 Вернулась.
 
 Если бы меня могло тошнить...
 Погодите...
 …
 Если вы все еще настроены мне верить.
 ...
 Лена вернулась на кухню - с чучелом своей левой (Сэном отрезанной) ноги наперевес и принялась хладнокровно молотить ею бедного Витю. Целясь преимущественно в голову.
 После показательного избиения Вити, Лена, Сэн + датчанин - и ему оказали "первую помощь".
 Когда Витя пришел в себя, Лена с виноватой миной бухнулась к нему на колени. Обняв его, ревнивица уткнулась лбом во впалую грудь моего девота и залилась крокодильими слезами.
- Прости меня, Витенька, - причитала Лена, - прости, родной. Я тебя никому не отдам. Ты мой разбойничик. Мой! Слышишь? Ты помнишь, преступничик? Ты же меня... меня похитил. Меня!
 Странно, что "приступничик" не разрыдался вместе с этой мужланкой. Я ее всегда недолюбливал. Да, она - как пошутил бы Даниэль Мартин - эффектный бабец. По-своему. Но в ее смазливой головенке и до ампутации царя не хватало. А после? Она же невменяемая. Дура! Круглая дура!
 (Warning! Non! Что же получается? Лена не впадала в кататонию? Макар Вильденрейтер научился "сочинять" прозу?! Demense! Пора кончать с нашим романом. Нельзя допустить, чтобы Макар нас обскакал. О мои папа и папа, как же мы его недооценили!)
 За державу обидно! В доме гражданин Дании!
 А Лена продолжает голосить, как блаженная на паперти:
- Не молчи, Витенька. Я совсем голову потеряла, - не врет стерва! - Я тебя только припугнуть хотела... А у Тани... У Танечки я прощения попрошу. Буду умолять ее... пока не простит. Давай, я тебе кино включу... Хочешь, твоих любимых братьев Маркс? Я их терпеть не могу. Но если ты скажешь, буду смотреть с утра до ночи... Может, тебе "Дневную красавицу"? Или "Елену в ящике"? Хочешь, отведу тебя на кладбище? Я в ужасе от кладбищ. Но я себя переборю! Останусь там с тобой, сколько скажешь...

 С меня хватит. Все равно - Таню с головы до ног в бинты да одеяла замотали: ни хрена не видно. Пойду-ка я по порно-сайтам погуляю. Витин пряничный дурдомик мне осточертел.

7.
Милая Светка, приветик! Знаю-знаю, что скоро прилетишь к нам в Москву, что непременно увидимся, никуда не денемся и все такое... Знаю-знаю, что пишу тебе второй день подряд. Но я же не виновата, что столько всего со мной ХОРОШЕГО происходит.
Во-первых, я беременная. Еще вчера надеялась и сомневалась. А сегодня моя врачиха, как отрезала. 100% говорит.
Во-вторых, в-третьих... Какая разница? Рада за меня?
Это все он виноват. Мой Витька. Зря ты мне пророчила, что подобные знакомства, через "Галантики" разные... - это ****ство ради ****ства. Помнишь, как писала: " Потом одни лишь слезы и еще более страшное одиночество до следующего еще более страшного ****ства".
Не-а!
Кстати наш с тобой любимый поэт через месяц женится. Ее тоже зовут Лена. У нас с ней столько общего. Мы прямо как сестры. Не ревнуй ради бога! Ты-то у меня самая лучшая. И самая далекая. Пока. А Ленка рядом. Ты с ней обязательно подружишься. Она вся в тебя. Законченная феминистка! Не поверишь... Хотя потом... Это, подруженька, потом. Увидишь, в чем еще мы с ней похожи, ахнешь. Так что готовься.
Я СИЛЬНО ИЗМЕНИЛАСЬ. НАДЕЮСЬ И ЖДУ, ЧТО НЕ УЗНАЕШЬ ТЫ С ЛЕТУ ПОДРУЖКУ СВОЮ СКРОМНИЦУ, НЕДОТРОГУ И НЕСМЫШЛЕНУЮ НЕУДАЧНИЦУ ЛЮБОВНОГО ФРОНТА.
НА МОЕМ ЛЮБОВНОМ ФРОНТЕ СТОЛЬКО ПЕРЕМЕН!
Называй меня врушкой, хвастушкой... Но за последний год я пережила такое сердечное землетрясение, что хватит на десяток жизней среднестатистических домохозяек. Или больше. Встретимся, вместе посчитаем.
Так... Про работу писала... Когда-нибудь... А, вспомнила! Приятеля твоего фотографа я пристроила самым невероятным образом. Помнишь, я писала тебе про "странного" приятеля Вити? Про Сэна? Вроде он выбирается. Понемножку.
Хотя ты все равно не веришь. Никто не верит, кроме меня и Вити.
А он очень, очень хороший. Просто брошенный какой-то. Недолюбленный что ли?
Ну, теперь-то, подруженька, его есть кому любить. И ни как я: пламенно, но дружески. Ха-ха-ха! Не проклинай меня, Светка, прости!
Но твой "принц датский" по уши влюбился в Сэна. С первого взгляда. Как уж он его развратил, ума не приложу. Раньше бедного Сэна не только за законченного наркомана держали. За законченного бабника тоже. Я тебе писала, сколько раз он пытался меня... Короче, у них такая любовь! Аж, завидно! Не издеваюсь, честное слово.
Ладно, Светкин, пойду Витю будить. Он еще ничего не знает. Ты - первая! Гордись. Знаешь, он в плане свадьбы жуткий трус. Я пока не давила на него. Нечем было. Некем точнее. Теперь уж я с него с живого не слезу. Надо будет - и Петровича подключу. Как всегда. Вот бы нам в один день вместе с Ленкой и Макаром расписаться. И чтоб ты рядом. Все. Боюсь! Что Витя скажет? Напиши, как думаешь? Потом сравним... Жду тебя! Ждуууууууууууууууууууууууууу!!!!!
Твоя Лена.
Беременная.
Прикинь!?


Часть пятая.

Молекулы дождя
Играют свой мотив
И, в землю уходя,
Спешат назад прийти.

В забитое окно
Не проникает свет.
Здесь нет мышей давно,
И тараканов нет.

Двум стрелкам на стене
Не встретиться никак,
А времени все нет, -
Ушло через чердак.

Живые далеки.
Спит позабытый дом.
И только сквозняки
Хозяйничают в нем.

От их шальных молитв
Сковала стены дрожь.
И только тихий всхлип.
Возможно, это дождь...
Макар Вильденрейтер

От автора:

Спешу сообщить, что в читаемой вами "Части пятой" - за местоимением "я" - снова будет стоять Виктор Вдовин. Он снова вышел со мной на связь. Ему (жизненно!) необходимо закончить свою девотическую исповедь. Своими словами. Со своей (ущербной) точки зрения.
Позволим ему это. Я вновь притаюсь под маской скромного слушателя, к которому Витя по-прежнему будет обращаться на отчужденно вежливое, писательское "Вы".
А вы, мои милосердные читатели, терпеливо дослушайте Витю Вдовина, и отпустите с миром.
 До свидания.
 Вековечно ваш Платон Сумрак.
 

 Да, я исчез. Но Вы-то знали, знали и беспощадно ждали, что я вернусь; что у меня не хватит ни душевных, ни жизненных сил навсегда удалиться под сень безнаказанной безызвестности.
 Как человек подводит себя к той полупрозрачной стене, за которой его бесстыдно манит иная - запретная для общепринятой морали мечта? Почему не сопротивляется своему противоестественному влечению? А если сопротивляется, то - как?
 Для меня эти и череда сходных с ними вопросов остаются за гранью земного смысла. Да и не надо мне Вашего смыслоискательства. Я - сделал - то, что - сделал.
 Почему?
 Считайте меня кем угодно, но мне по сей день неинтересно: почему? я - это сделал.
 Мне по сей день интересно только одно: почему - я?
 Хотите знать, откуда я веду с Вами свою заунывную, и, надеюсь, последнюю беседу?
 С кладбища.
 Еще светло. Пыльные, солнечные лучи пока не перевелись даже тут. Среди мертвых. На кладбище - из живых - один я. Разумеется, если Вы еще не отказали мне в звании "живой".
 Я сижу на пластиковой скамейке, приставленной к кирпичной ограде незаброшенной могилы-одиночки. Тут - под розоватой гранитной плитой и парой метров глинозема - похоронили Аллочку. И ее потрясающие сиськи.
 Мир позабыл о них.
 А я-то - помню.
 У меня нет с собой водки. Вместо водки я принес сюда ноутбук, который мне подарил Макар. Перед своим отъездом в джунгли Амазонии. Мой сдвинутый друг хочет снять документальный фильм о какой-то прицарегороховой международной экспедиции, - когда-то сгинувшей в тех гиблых зеленых бескрайностях. Кажется, ею руководила женщина-археолог. Дубасова. Советская.
 Макар поклялся раскрыть тайну пропавшей экспедиции и доказать всему миру, - что истинной целью ученых было обнаружение (мрачной) столицы некоей цивилизации "тахов". Черт их знает, кто они, эти "тахи"? Лично для себя - из Макарушкиного бухтения - я вынес лишь то, что "тахи" - якобы - являлись "параллельной цивилизацией инков"; и их мифическая столица находилась не где-нибудь, а в соседнем измерении. Нормально?
 
 Все бы ничего. Но ведь он подсунул мне не только ноутбук.
 Еще и Лену.
 Помните, мою "первую любовь"?
 Видеть ее не могу; а деться - некуда.
 Почему она не тут, где-то неподалеку от Аллочки? Тогда я мог бы приходить и к ней; вспоминать ее единственное колено - туго обтянутое блестящей кожей - теплое - как у деревянных статуй в католических костелах.
 
 Но Лена жива. Назло мне и моей Лене. И я ее - ненавижу. За все. За жизнь - тоже.
 К слову о ноутбуке. Макар настоятельно советовал мне завести в нем дневник. Представляете? - я! - веду дневник. Может, из-за него-то я и спелся с Вами снова. Назовите это моим протестом. Вяленьким. Неравноценным. Каким есть.
 А что мне делать с Леной? Посоветуйте, эй! Она преследует меня, как моя недолеченная "сенная лихорадка". Из-за нее - из-за Той-Лены - я стал иначе относиться к Макару.
 Скажите, он ее использует. Корыстно. Жестокосердно. Цинично.
 Так ей и надо!
 Но я-то тут при чем? Разве я от нее когда-то уехал? Разве я бросил ее на пике первой любви?
 Нет, я не Данте. Но мне тоже за тридцать. И я тоже заблудился.
 Мне еще повезло, что, в отличие от Макара, Та-Лена - не сносит кладбищ. На них я и таюсь. И не от нее одной. Прежде всего - от себя.
 "Итак итак я я везучий везучий и и здоровый здоровый везде и всегда везде и всегда во все времена во все времена во всей Вселенной во всей Вселенной"...
 Мне не хватает моей Лены, моей любимой Лены.
 Как?
 Все комментарии - фуфло для мокрощелок.
 И еще.
 Я должен признаться, что обманул Вас. Я не закопал Ленину ногу в подвале "проклятого дома". Я заставил Сэна - сделать из нее чучело. Скрывая этот, не поддающийся разумной аргументации факт, я хотел оставить по себе - менее иррациональную память. Глупец! Кем я себя возомнил? Кем я возомнил Вас? Знаете, был такой выдающийся теоретик (и практик) Ренессанса - Джоржио Вазари. Он написал фундаментальнейший из трудов по Эпохе Возрождения. По иронии истории искусств, точка в рукописи Вазари поставила точку и под самой Эпохой Возрождения...
 Я закурю, извините...
 
 Так вот. Этой-Лены - давно нет. Правда-правда. У меня теперь есть Та-Лена. Или я у нее. Не знаю, как, - но она меня заподозрила (даже не могу сформулировать в чем), а, заподозрив - прижала к стенке. Еще когда обе Лены "свиделись" на "бараньем пикнике", я тогда уже понял, - что рано или поздно Та-Лена меня вычислит. Мне больно, что я не ошибся. Как-то мы с Той-Леной нализались (без Макара); память у меня отшибло: я блевал, она блефовала... - в общем, тогда-то все и вскрылось.
 И еще.
 Я верю - Макар знает о том, что его невеста - имеет меня вместо моей Лены. Она так умело исполняет ее роль. Я-то почти всегда пьян; и почти не вижу разницы между ними. Или не хочу видеть.
 Я хочу пожаловаться Макару на его жену. И на себя. Когда-нибудь. Когда он вернется. Но он, мерзавец, не торопится.
 Покончить с собой я не могу. Даже в мыслях.
 Пойти в тюрьму? А Вы бы пошли?
 Я даже не могу - по-человечески - сойти с ума.
 Но, может, я смогу - рискнуть - по-человечески - исчезнуть?
 Таня мне поможет. Помните, она мой лучший друг. (Я же помог ей с baby ).
 (И еще у меня осталась Ленина нога... )
 На этом - прощайте.
 Хотя... наш сегодняшний разговор с Вами не очень-то обоснован.
 Информативно.
 И смыслово.
 Вы бы без него обошлись.
 Вы.
 Но не я.
 Я безошибочно чувствую Ваш порыв разделаться с моей историей покраше (без арматурных прутьев отржавевшего соцреализма, а так - с бутафорским блеском доморощенного и мелкотравчатого постмодернизма). Пусть. Ваши проблемы. Я всего-то хотел напомнить Вам, что моя Лена - умерла.
 И никаких изысков.
 Такой капут нашей с ней любовной связи кажется мне неизменимым.
 И для нее - тоже.
 Жестоко?
 Нет. Справедливо.
 По большему счету. По жизненному. По смертельному.
 Если Вы все еще настроены мне верить, - ставьте точку.
 Вместо меня...
 А нет, морочьте голову своим читателям до их полнейшего разочарования.
 В Вас.
 Не во мне.
 Это над Вами будут надрывать животики смешливые критики и снобливые всезнайки - днем расхаживающие гоголем вокруг настольных бюстиков Гоголя в своих фамильных библиотеках, а по ночам, в зленной секретности, вздыхающие по Борису Виану.
 Не спорю, для Вас, Платоша, безопаснее мне не верить. Вам не позавидуешь. Из всех участников смоделированных выше событий, - кроме Макара, - Вы никого не знаете в лицо. Вы, милый писакушка, даже не знаете, - кто поведал Вам обо мне.
 Я?!
 С чего Вы взяли?..
 .






























Эпилог.
 
 Итак итак я я везучий везучий и и здоровый здоровый везде и всегда везде и всегда во все времена во все времена во всей Вселенной во всей Вселенной.
 ...
 И затем - мысленно - дважды по три раза - я - сплевываю через левое плечо.