Зверик, или Импульс к убийству

      Было несколько странно и неуютно от чёткого понимания того, что жизнь прошла хоть и рядом, но мимо, и даже когда обгоняла, никак не задела: лишь промелькнула сбоку пятном и вскоре слилась со спиной горизонта.
      Ещё недавно всё было просто: утро, кофе, пара сигарет… И на работу. В раз и навсегда заведённом порядке там – на работе – сложностей не возникало. Даже повседневный нагоняй начальства за срыв нормативной тишины (Вера любила голосовые встряски) прочно вошёл в атрибутику смены. Всё изменилось в одночасье – как ни банально это звучит.
      Она хорошо запомнила тот промозглый октябрьский вечер, когда впервые не смогла освободиться от жуткого ощущения нереализованности. Навстречу ей и ветру шёл не старый ещё человек в немодной болоньевой куртке, по цвету схожей с прибитой уличной пылью. Человек был без шапки и почти лыс. Вера отчётливо видела неприкрытую лысину мужчины: он шёл, сильно подавшись вперёд, с трудом преодолевая встречный поток воздуха. Редкие и светлые волосы, сохранившиеся на висках и подступах к затылку, полегли, приникли к самой его голове, точно колосья на поле от сильнейшего ветра.
      В миг, когда они поравнялись, Вера вдруг поймала себя на мысли, что хочет – нет, даже не хочет, а невыносимо, до скрежета в зубах, желает! – вонзить в эту бледную, беззащитную лысину, по самую рукоятку… нож. И оставить его там. Чтоб он торчал наподобие как из арбуза. От неожиданно яркой картины, возникшей в воображении, Вера зажмурилась и вскрикнула. Мужчина поднял голову, в его глазах обозначилось слабое удивление. Вера заставила себя ускорить шаг; не выдержала и побежала. Она чувствовала, что человек, которого она секунду назад мысленно убила, по-прежнему стоит и смотрит ей вслед. Он, видимо, решил, что напугал её. Представлялось совершенно невероятным, что у него могла зародиться другая мысль, хотя бы чуть более близкая к истине. "А будь у меня и в самом деле нож, у него бы вообще никаких мыслей не возникло!" – дерзко подумала Вера и остановилась. Вопреки ожиданию она не была напугана своим внезапным, пусть и мнимым зверством. Скорее, ей стало не по себе  из-за того, что она не ужаснулась. Такого с ней никогда не было. Разве что… От воспоминания передёрнуло. Разве что однажды – в детстве.
         Вера росла в семье многодетной и не слишком богатой. Ей посчастливилось родиться третьей: не старшей, подтиравшей за мелкими сопли, и не младшей, донашивающей обновки сестринского сэконд-хэнда, а аккурат за год до появления этой последней – болезненной и плаксивой Лидухи. Вторым был Павлик. Он столкнул Веру с горки, воспользовавшись отсутствием на прогулке матери. Вика, которой откровенно надоели и задиристый брат и вечно ноющие сёстры, решила никак не реагировать на очередной "казус Абалдыкиных" и отвернулась от задохнувшейся в крике Веры.
        Абалдыкин – это прозвище отца. Так презрительно соседи переиначили фамилию Обельдыкин, отчего стеснительная Вика краснела и бормотала оправдания, а гордая и отчаянная Вера швырялась в окна обзывателей снежками или грязью, смотря по погоде. В роду отца – по родословной – значились евреи, но дальше всё смешалась, и отец почему-то оказался русским. Со всеми вытекающими оттуда последствиями.
        После падения с горки Вера полгода провела в больницах: первая операция не удалась, вторая прошла с осложнениями. Ей вставляли в ноги спицы, вытягивали и ровняли, разводили руками и говорили, что столь неудачное падение случается "раз за двадцать жизней ста человек". Малый возраст (ей тогда было десять) и мудрёная формула, собравшая вокруг звёздный парад медицинских светил, поставили её на ноги. Но несколько лет Вера хромала. У неё не было обиды на Павла – ни с того ни с сего возобладала злость на мать.
        Мать. Всегда усталая женщина с тёмными кругами под оцепеневшими глазами. Однажды она нагнулась за упавшей со стола ложкой, и Вера невольно потянулась за хлебным ножом. Мучительное, всепоглощающее чувство… Тёмное, властное, неодолимое желание… Узкая спина в полинялом цветастом халате, остро торчащие лопатки… И удар. Вера с такой силой воткнула нож в чёрную зажаристую корку горьковатой буханки, что слегка возмужавший и здорово притихший Павел поперхнулся, а отец неожиданно дал в лоб. Тогда – она помнила – ей было страшно. Не от дикой идеи, но от необъяснимого хладнокровия. Впервые поняла, что убить – смогла бы. В тот же день она заболела. И раскаялась. Мать не отходила от неё ни на шаг, на ходу сочиняла сказки, чем непомерно удивляла всё семейство, и даже купила "только Верику" ("Зверику", – задумчиво внёс поправку Павлик) кисть винограда, открыто разрешив ни с кем не делиться. В этом состояло счастье! Крамольные мысли больше не возвращались.
        …В октябре виноград стоил дорого, тем более в магазине. Вера покрутилась у прилавка, с сожалением заглянула в кошелёк и ушла ни с чем. Она не подозревала, что ставшее уже привычным отсутствие средств и не купленный вследствие этого виноград странным образом повлияют на всю её дальнейшую судьбу. И не только её.

*

         Он всё чаще стал оставлять дверь кабинета открытой. Возможно, и даже скорей всего, он сам не сознавал, что это значит, но трое из сорока пяти его сотрудников отметили этот факт как знаменательный. Причём Виталию, претендующему на роль главного советника "генерального", такая "открытость" Павла не понравилась. Не то чтобы он был против сближения с народом молодого, амбициозного и не в меру надменного директора, но, на его взгляд, в этом неосознанном жесте бывшего Обельдыкина было что-то оскорбительное  лично для него, Виталия Сотникова. Таким образом, считал он, нарушалась единственная привилегия, выданная ему в качестве аванса за шесть лет преданного раболепствования. Сотников с трудом терпел свою должность: он претендовал на большее, – но понимал, что только в роли водителя генерального имеет все шансы стать незаменимым. Сколь велико было бы его разочарование, узнай он, как презрительно отзывается о нём этот странный тип, две недели назад вдруг взявший фамилию матери, в кругах, далёких от работы. "Виталий – не Витас, его не за что любить. Он хорош только в роли шофёра!" – это той девочке в красном, что второпях записала номер телефона Сотникова, а потом потеряла. "О да, Сотников – патрон! Но – без заряда! Холостой, одним словом, патрон", – адресовано акулам бизнеса, пытавшимся переманить "раба колёс" у Павла. Секреты есть у каждого, и здесь хозяин некрупного, но крепкого предприятия бытового направления не был исключением. Но его шофёр знал всё, что он, прежде Обельдыкин, а теперь Черняков – неулыбчивый "человек в себе" – позволял ему узнать. Закрытые двери и приватные беседы были частью той игры, в которую Сотников неосторожно вступил, будучи уверенным, что "водит". На самом деле "водили" его. И часто – за нос.
         Так вот, не осведомлённому на сей счёт Виталию показалось, что его как бы ненароком отлучают от alma mater – буквально – кормящей матери. Но до поры до времени он решил смолчать.
          А вот Наталья, "высокоинтеллектуальная прачка", как шептались за её спиной, поспешила поделиться наблюдением с кладовщицей Любой. Люба, медлительная полная женщина в годах, недоверчиво поджала губы и качнула головой.
         – Дверь? И что же? Ему, мож, жарко.
         – Ну-у…– неуверенно согласилась Наталья, но тут же и возразила: – У тебя вот жарко? Сидишь в сапогах и куртке! А вы от одной линии запитаны! И вообще, моя интуиция говорит, что это – первая ласточка осеннего призыва!
         – Да ну тя с твоими афоризмами! – отмахнулась Люба. – Чтоб Паша человеком стал?! Свежо предание…
         – Поживём – увидим. Скоро зарплата. Если будет премия – уже прогресс!
         – Вам, Наталь Николавна, премии не будет, а остальным – возможно,– Павел широко раскрыл дверь и остановился на пороге.
         Он чётко расслышал последнюю фразу языкастой сотрудницы и – завёлся. Ему доставило удовольствие наблюдать за реакцией "преступниц": кладовщица вспыхнула и суетливо зашарила руками в ящике стола, тщетно пытаясь выудить оттуда сколь-нибудь оправдывающий присутствие прачки документ. Прачка же, много понимающая о себе, но совершенно, на его мужской взгляд, некрасивая особа со скуластым, почти прямоугольным лицом и бесформенной фигурой, слегка побледнела и вызывающе вскинула голову. Но и она, сознавая, что взята с поличным, не отважилась смотреть прямо в глаза: взгляд был направлен куда-то выше его переносицы, почти в лоб.
         – Я пришла за моющими! – дерзко соврала она. – Мне надо расписаться!
         – Распишетесь позже. Вас клиенты заждались.
         Стоя в дверном проёме, он не посторонился, когда она выходила, и тем самым вынудил её поджать живот, отчего ей сделалось совсем уж нехорошо. Он холодно посмотрел ей вслед, отметив, что сзади она ещё более неинтересна, чем спереди: широкая спина и неухоженные волосы, сквозь которые просвечивает затылок. А строит-то! Копия Викинга! То есть – Вики, сестрички. Та тоже себя запустила, погрязла в семье и детях. Но… Что за чёрт?! О чём он думает?! Вернее, о ком? Отрезано. Давно и бесповоротно. Нет семьи. Не-ту!
         Люба вздрогнула от резкого удара дверью. Генеральный ушёл, ни слова больше не сказав. А она не удержалась и сказала.
         – Козёл!
         Это было не обычное ругательство: оно вмещало в себя весь спектр эмоций, который мог бы испытать человек при тесном общении с железобетонным блоком.
         Наталья от обиды плакала. Не так уж она была и сильна, как могло показаться на первый взгляд. "Козёл" Обельдыкин, вероятно, пожал бы плечами, узнав, что эта внешне независимая и слишком бойкая особа безнадёжно в него влюблена. У неё не было никаких шансов. Она это понимала и скрывала от дважды разведённого директора свои "концентрированные" чувства. Удавалось с трудом.
        Она пустила на отжим мощную стиральную машину и сквозь грохот, взмывающий ракетой, на низкой ноте нервного излома надсадно, исступлённо прокричала: "УРРРОД!!! УРРРОД!!! УРОД!!!"
        "Урод" сидел в широком офисном кресле, в кабинете с видом на аккуратно побеленный бетонный забор и, немигающим взглядом вонзившись в окно, вспоминал, как до жизни такой докатился. Детство своё реанимировал.
        Его любимой книгой был роман забытого автора "Без семьи". Он остро хотел стать беспризорником, всегда живо представляя, как здорово будет бродяжничать. Его напрягала многолюдная семейка "Абалдыкиных", где он был единственным парнем среди шестерых баб. Отец тоже был бабой. Размазней и нюней. Вылетал с любой мало-мальски денежной работы. Не пил – нет: спал. Прямо на рабочем месте. Мог стоя. Говорил, что от усталости. Какая уж там усталость в тридцать семь лет, – не понимал Павлик. И не любил отца. Сестёр презирал. Особенно Лидку, сопливую и квёлую. Что такое "квёлая", он не знал, но думал, что соседка тётка Маня хорошим словом не одарит, а значит "квёлая" – ругательство. Сильно раздражала Верка. Была-то на год его моложе, ну, на два, а перетягивала на себя всё внимание матери. Ну, не нарочно он с горкой, будь она! Верка на пути стояла, а он с разбега по "самой деревянно-ледовой", как говорил тогда, хотел взобраться наверх. У него получилось, но сестра не удержалась и от неожиданно сильного толчка кувырнулась через перила. Вернее, даже не через них, а под ними, сквозь две широко расставленные перекладины. Как уж она так неудачно шлёпнулась, что переломала себе всё, что можно, осталось загадкой. Горка-то всего ничего была: метра два – не больше.
         И началось! Закормили и затискали бедного Зверика! Да, это он её так прозвал, назло всем, виновато звавшим её Верик. После того случая он, Павлик, совсем расхотел дома жить и сбежал. День шёл по шпалам, ночь решил провести на вокзале. А вокзал – одно название! Районный, короче. Пустой и холодный. На скамейке, подозрительно негрязной, лежал кусок – как щ-щас помнит! даже сглотнул невольно – недоеденного кем-то хлеба. Засохшая, чувствовалась, корка, но у него, голодного, во рту моментально собралась слюна, которую он, со злостью на себя, выплюнул. Кусок не взял. Поглядел на него неприязненно и – лёг рядом.
        Он был уверен, что его не найдут. Да и вообще – вряд ли хватятся. Без того хлопот хватало. Верка, Лидка… Мать больная. Одним ртом меньше – всем полегче. Так он думал. Поэтому утром, когда грубая мужская сила бесцеремонно потянула его за ухо (ушанка свалилась на пол), он не сразу сообразил, что попался не случайно – искали именно его, Павла Обельдыкина, тринадцати лет, рост метр сорок, глаза голубые, губы пухлые, на правой щеке три родинки, треугольником. Это – как узнал позже – из разряда особых примет: три родинки. По ним и нашли. Глаза-то пока открыл бы, губы во сне сжаты, а щека – вот она, вся на виду. Эх, надо было на другую сторону повернуться!
        Павел в досаде взмахнул рукой, буквально стряхивая с себя щипанувшее сожаление.
        Да-а, притих он тогда, совсем не слышно стало. Мать поговорить пыталась, не захотел. Сказал только: "Не люблю я вас! Никого!!!" – и надолго отгородился молчанием. Презирал он их. Всех. И в тайне пообещал, что вырастет и уйдёт. Отрежет себя от семьи неудачников. Всего добьётся сам.
        Так и сделал. В последних классах школы круто взялся за ум, получил достаточно хороший аттестат, не иначе как чудом прошёл конкурс в сельхозинституте, вышел оттуда агрономом и… устроился рядовым сотрудником на частный молокозаводик в пригороде. За три месяца, что ещё действовала отсрочка от армии, он раскрыл все свои таланты, коих обнаружилось у него множество. В числе прочего – талант скрытого подсиживания. Нет, управляющий заводиком – пенсионер с брюшком и со связями – не слетел с работы за хищения: Павел дал ему точку опоры, предложив услуги по спасению. Услуги оказались качественными (сам накрутил – ещё бы не развязать!). Взамен потребовал самую малость: не забыть, когда он придёт из армии. Управляющий оценил жест и подключил знакомых: Обельдыкина признали негодным к строевой. Завязалась деловая дружба. Ещё через три месяца он был рекомендован владельцу производственного комплекса на должность директора "того заштатного, Пёт Алексаныч, буксующего – помните? – хозбыта, от которого вы давно хотите избавиться; он ведь разваливается не сам по себе, а по причине плохого управления! Вот этот молодой человек, знакомьтесь: Обельдыкин, – уверен на все сто – поправит дело. Только доверьте!"
        Собственник оказался не на много старше "молодого человека Обельдыкина"; он холодно взглянул на гостя и почуял конкурента.
        – Тем лучше, – произнёс он вслух, поиграв желваками. – Не справится – убью.
        Ни Павел, ни его покровитель ни на минуту не усомнились, что эта милая шутка – серьёзная дама. Обельдыкин счёл за лучшее смолчать, что Пётр Александрович внутренне одобрил. Он пригласил его остаться и обсудить "моменты дела". Павел обвёл глазами строгий, но стильный офис, отделанный матово-серыми панелями, и остался доволен: преобладал минимализм, тяготевший к хромированной стали. Бросив мимолётный взгляд на хозяина апартаментов, Обельдыкин отметил чисто мужскую красоту и лёгкий шарм Петра Александровича. Его волосы были черны и волнисты, но он укладывал их назад, так что при каждом движении головы одна или две пряди ниспадали на высокий, прочерченный двумя морщинами лоб. По этой причине Пётр Александрович изредка поднимал обе руки вверх и энергично собирал волосы пальцами – точно зачёсывал. Павел поймал себя на мысли, что подобный жест в многократном повторении должен создавать у посетителей чёткое впечатление напряженной работы мозга, которому время от времени даётся послабление. Обельдыкин решил, что они поймут друг друга. Так оно и вышло. В неполные двадцать четыре Обельдыкин Павел Васильевич возглавил мелкое и неприбыльное бытовое предприятие с твёрдым намерением вырваться вперёд. Собственник не возражал.
        Две недели назад Павел окончательно, как ему представлялось, порвал с семьёй: он сменил фамилию отца на совершенно произвольную, застрявшую в памяти с детства: Черняков. Почему Черняков? Он не знал этого. Но иногда думал. И даже сейчас, сидя в кресле и устремив в окно скользящий по прошлому взгляд.

        Василий Леонидович стоял на балконе и курил "Приму". Он невидяще смотрел на проезжающие внизу машины и думал о Павле. Далеко, пожалуй, пойдёт сын. Гораздо дальше, чем в своё время мечталось ему самому. Он, Василий Обельдыкин, в двадцать четыре только-только учился жить. Раньше как-то незачем было утруждаться: все проблемы решались без его участия. Отец – партийный работник, мать - заведующая в продмаге. О том, что таких, как он, зовут "маменькиными сынками", узнал ещё в школе. Ну и что? Ему нравилось. От зависти всё это! Вот каким было его мнение.
         Жену подобрали – вернее, мать подобрала – с учётом внешних данных и других характеристик: морально-нравственных, физических, слегка – материальных, но главное – угодливо-исполнительских. Жена должна была заменить естественное отсутствие материнской заботы в будущем и привнести дополнительные удовольствия в настоящем. Но случилось непредвиденное, – всегда непредвиденное! – под новый год неожиданно умер отец. Василий Леонидович тогда, двадцать четыре года назад, "приятно работал" диск-жокеем в местном клубе. Марина, "удобная" жена, сидела дома и воспитывала детей: девочку Вику и мальчика Пашу. Она ждала третьего, точнее, третью, как потом оказалось.
        Через месяц после похорон отца сократили на службе мать. Вскрылись какие-то махинации. Василий Леонидович продолжал "приятно работать", мать устроиться больше не смогла – не брали. Марина родила Веру, денег стало не хватать. Все повисли на его ненадёжной шее. Пришлось поднапрячься. Это было неприятно, к тому же не прибыльно. Василий Леонидович начал уставать. Он не привык так… функционировать: заводское производство не музыкальный клуб, там сила нужна физическая. Его стали увольнять на году три раза. В раздражении приказал трудоустроиться жене. Та робко возразила: "Я на третьем месяце, Васенька". И он взорвался.
        – Я не лошадь тебе ломовая! Плодишься, как кошка! Что, уследить не могла?! На аборт и – хватит! Мать старая, денег нет.
        Марина послушно отправилась к врачу, но вернулась быстро и ни с чем: уже поздно. Василий Леонидович схватился за голову. Родилась Лидуха, болезненная и крикливая. Ему исполнилось двадцать шесть. Он сменил пять мест работы, соседи прозвали его Абалдыкиным, и он почти опустил руки. Но детей своих, как ни странно, Василий Леонидович любил. Вероятно за то, что не будь их, давно бы уже не было и его: слаб он по натуре, по прошествии стольких лет хоть себе-то признаться! Поэтому болью отдавалось во всём его организме полное отдаление выросших чад. Пожалуй, Павла он любил больше других: пацан, наследник. А вот тот его не жаловал – ни в детстве, ни сейчас. Царьком стал! Всё фамилия устраивала, и на тебе – в двадцать девять надумал сменить. Знает ли – на чью?
         Василий Леонидович давно уже выкурил сигарету. Машины по-прежнему сновали по узкой дороге, сигналили и тормозили, сжигая резину. Проводив взглядом бордовую иномарку, Василий Леонидович подумал: "У сына "Жигули" и "Ауди", а мать на дачу на электричке ездит. Да! Наверно, есть за что. Понять бы! Да теперь уж некогда".
         На днях он получил заключение врача: участившиеся и всё усиливающиеся головные боли есть не что иное, как опухоль мозга.

*

        Вера жевала сухарики и смотрела "Плохую компанию". Фильм показался странным: не скучным, но каким-то занудно-жестоким. Причём, жестокость была не субъективной (применительно к героям), а – рабочей, по долгу службы, так сказать. Как будто в Штатах работа такая есть – убивать. Но всё равно понравилось. И, кажется, даже тем, что так легко и бездумно всех укокошили. Ну, не совсем бездумно, конечно, и не слишком-то легко, но… Впечатляюще. Девочка вот молодец – при деньгах и честная осталась! Судью, естес-сно, жалко: что поделать – се ля ви! Вера смяла пакетики и слезла с дивана.
        – И правда, чёйт я? Кино-то уже кончилось! – пошутила она с собой. И мрачновато добавила: – Пора убивать.
        Мужик с лысиной неотступно преследовал её воображение вот уже две недели. Жутко хотелось, чтобы он исчез. Навсегда. Вчера перед сном Вера приняла решение: найти его... или похожего и… А что, рассуждала она, в жизни надо всё попробовать! И кто виноват, если хочется ужасного? Может, у неё прирождённая тяга к убийствам?! Как болезнь. Иные болезни лечат тем, что вводят возбудитель, ну, или что-то в этом роде.
        Потом ей пришло в голову, что возможно, надо с кем-нибудь поделиться своим ненормальным желанием, даже сходить в клинику… Живо представилась картина "изгоняния бесов" из одержимой, то есть из неё. Вера содрогнулась и изгнала из себя саму мысль о психиатрах. Взамен этого она попыталась понять, откуда к ней подкралось столь дикое стремление. Она же не дура, сознаёт, что это – дикость. Убивать. В деталях видеть весь процесс! Брр, конечно! Тем не менее, в ней зрело желание – неуёмное, бешеное. Вера заснула, неуверенно оправдывая свою неожиданную кровожадность.
        Утро не принесло облегчения. "Плохая компания" и впрямь оказалась никудышней: неотвязная мысль ещё более укрепилась в смятенном мозгу. Вера сходила в душ. Долго стояла под горячей водой. Резко перекрыла её. И едва смогла выдохнуть от ледяной, обрушившейся на голову, плечи, спину. Хотелось убивать. Страшно, непереносимо… Она выскочила из ванной, голая пробежала на кухню. С грохотом выдвинула ящик стола, лихорадочно зашарила в нём цепенеющими пальцами, изо всех сил избегая прикасаться к наборной ручке острого, для мяса, ножа. Но не тот, так этот! Под руки попался туповатый, с отбитой рукояткой, хлебный нож. Вера с ужасом всмотрелась в его закруглённое на конце лезвие, представив, как, должно быть, тяжело ему будет входить в человеческое тело.
        – Гос-споди… О Господи!
        Она разжала руку, нож со стуком упал на пол. Рядом с ногами. В натёкшую с её мокрого тела лужу.  Била дрожь.
         – Надо одеться. С ума сошла. У меня крыша съехала! – прокричала она в потолок.
         Торопливо прошла в комнату, накинула халат на необсохшее тело. Отжала волосы. Взяла расчёску. Подошла к зеркалу и увидела себя со стороны. Посиневшая кожа, воспалённые глаза, беспокойно бегающий взгляд. Она прячет глаза сама от себя! Идиотство. Бояться смотреть в глаза самой себе! Не выдерживать собственного взгляда! Мыслимо ли это? Что происходит? Откуда всё?!
        – Ты! Откуда ты взялась, сволочь?!
        У зеркальной сволочи затряслись губы. Вера отшвырнула расчёску и бросилась на кровать.
        – А-а-а!!!
        На протяжении двух часов она остервенело и почти бессознательно избивала постель. Вконец обессилев, сползла на пол, совершенно не ощутив ледяного прикосновения линолеума. Постепенно успокаиваясь, приходила в себя. По комнате всё ещё воздушно плавали пушинки: подушки как таковые больше не существовали. Вера измученно подумала, что хорошо бы и мужик, все мужики, с лысинами, больше… не существовали. Она не заметила, как уснула. Прямо на полу.
        Очнулась от телефонного звонка. Поднялась. Машинально накинула халат и пошла к входной двери. Пошатывало. «Как после хорошей попойки», – подумала равнодушно и поняла, что звонит телефон. Вернулась в комнату, сняла трубу с базы. Определитель высветил номер. Незнакомый. «К чёрту», – решила, и бросила трубку на кровать. Пусть звонит. Надоест – перестанет.
        Сходила на кухню. Раскрыла холодильник, долго вглядывалась в тёмное нутро, наконец, достала банку недоеденной тушёнки и два яйца. Яйца на сковороду, мясо туда же, пусть жарится. Прислушалась. Телефон смолк. Вот и хорошо. Шипение жира успокаивало, даже какой-то уют в квартире создавало. Вера только откинулась на спинку стула, как снова раздался звонок.
        – Да пропади ты! – чертыхнулась вслух, но встала и пошла в комнату: – Да!
        В трубке что-то булькнуло.
        – Ну? – грубо рявкнула Вера.
        – Стас умер, – раздалось в ответ. Голос был глухой, задушенный слезами.
        – Какой Стас? Вы куда звоните?
        – Я – Лена. Жена.
        – Вы... ошиблись, – выдавила, лихорадочно нащупывая кнопку сброса.
        Не может быть. Лена. Жена Стаса. Стас умер. Откуда она знает про них?! Где достала её телефон? Стас умер. Они виделись три дня назад, он подарил ей кулон из серебра. Из марказитного серебра. Вера ещё переспросила: «Из какого?» А Стас засмеялся и пояснил: «Из капельного». Стас умер. А кулон в шкатулке. Ещё ни разу не надела. Цепочки нет. Потому что он обещал ещё и цепочку подходящую. Теперь что – самой покупать? Стас умер. Стас умер. Стас. Умер.
        Вера плюхнулась на диван. Отложила телефон подальше. Только бы не зазвонил снова. Она совершила ошибку, сбросив звонок? У неё был только сотовый Стаса, домашний она не знала. Как выяснить, не злая ли это шутка? Что вообще делают в таких случаях?! И как поступить ей?

*

        Раньше Вика не могла спокойно наблюдать, как рушится её семья. Она абсолютно по-женски старалась сохранить то, чего – теперь это было очевидно – никогда не имела. Потому что если семья – это муж и дети, то она умудрилась прожить бок о бок десять лет с мужем-невидимкой и детьми эгоистами. Точнее, эгоистом рос сын, Лёшка; дочка была покладистой и ласковой, но совсем безвольной: она играла и за папу, и за маму, в общем зачёте проигрывая самой себе. Вика тянула не Бог весть какое хозяйство на своих измученных хондрозом плечах, изо всех сил не давая телеге благополучия скатиться вниз. Предел, однако, есть у всего, и у её терпения – тоже.
        Со стороны всё выглядело прилично, но так называемое уютное гнёздышко менее всего походило на райский птичий уголок. Не карточный домик, конечно, но… этакая ледяная избушка наоборот: с наступлением холодов она неостановимо тает и либо заливает всех и вся мутной водой непонятного происхождения, либо обнажает проржавевшие остовы неопознанного счастья. Почему-то именно в канун обязательной зимы семейство Виктории попадало в пургу разногласий. Её Славка, который вот уже год, как только звался мужем, в ноябре удумал сменить работу и не нашёл ничего лучшего, чем уехать на заработки в первопрестольную. Вахтовый метод! Новая мода. А как она тут будет жить-справляться – дело третье. Лёшка моментально дал понять, кто без папы главный. И Вика взбунтовалась.
        Она никогда прежде не поднимала руку на сына, изредка доставалось лишь Валюшке. Причина столь разного воспитания детей заключалась в прошлом. Восьмимесячный Алёшка, кроме "мама" и "папа", говорить ничего не умел. И однакоже, когда Вика в ответ на ночные капризы слегка пришлёпнула его по спеленатой попке, он неожиданно горько и обиженно пролепетал: "Мама, мя бойня!" Вмиг уничтоженная мама, прорыдав всю ночь, под утро поклялась себе, что больше ни разу сына не тронет. И вот теперь, спустя десять лет, сочная красная отметина на его левой щеке свидетельствует о том, что обещание нарушено. Лёшка оторопело смотрит на её пылающее гневом лицо и вдруг заходится в злом, обессиленном плаче.
        – Как мне всё надоело! – кричит и Вика. – Живите вы как хотите! Не нужна вам мать, так и не будет! Я не стожильная!
        И она, впопыхах одевшись, хлопает входной дверью. Все звуки остаются за ней, Виктория как оглохла. На улице безмолвно падает дождь, и Вика не знает, куда идти. Мало-помалу возвращается слух, а ноги сами ведут по давно знакомому маршруту. За последние полгода она уже трижды заявлялась к сестре в таком вот истеричном состоянии. Хорошо, если несчастье не заразно, а то ведь Лидия единственная из Обельдыкиных живёт нормально. Павел не в счёт. Он выродок какой-то. Забросил всех, даже родителей. Хотя карьеру сделал – дай Боже! Сходила она к нему раз покланяться… Так её даже муж не унижал. Дай человеку власть! Да нет, в нём это уже и в детстве было: Верку столкнул, на всю жизнь калекой сделала, девка семью никак не создаст, а он что? Да ничего! Дёру из дома дал, да так и не вернулся. "Никого не люблю" – вбил себе в голову дурацкий девиз и идёт с ним по жизни. Ни помощи от него, ничего. Тридцатник стукнул – такая сволочь, а что дальше будет?!
        – Ой, Вика! Ну, ты что же? Вся мокрая! Позвонила бы, Леська с зонтом бы встретила!! Ну, заходи быстрей!
        – А? Лидух! Вот что значит, вся в мыслях, я и не заметила, как добралась. Какое счастье, что ты дома.
        Вика устало разделась и прошла в зал. Жила Лида в двухкомнатной квартире со свекровью и мужем-военным. Была у них дочка шести лет, которую по просьбе свёкра назвали Олесей. Месяца через три после рождения внучки совсем ещё бравый дед (он к пенсии-то и не примеривался!) в считанные дни раздал всем приказы на долгую жизнь: гнойная ангина, упущенное время, общее заражение крови… Всё. Свекровь слегла. Лидия её выходила. Так и жили с тех пор – душа в душу.
        Из сестёр Лида не слишком привечала среднюю, а вот старшую, Вику, любила. Та чувствовала это и старалась сблизиться сама и подтолкнуть к общению с Вериком её. "Верик" на сближение не шла, Лида не очень-то и хотела. Всё оставалось по-прежнему: каждый сам по себе и только они вдвоём – первая и последняя дочери Обельдыкиных – вместе.
        – Хватит, Вика, – твёрдо сказала Лидия, едва та завела привычную тему. – Давай о тебе! Я же вижу, что у тебя снова – тупик. Да?
        – Да.
        И Вика расплакалась.

*

        Да, у неё была тайна. Она любила деспота. Павел Васильевич – изверг, красивый изверг. А она, Наташа Лебединская, страшная его подчинённая. Вообще-то, она с юмором относилась к своей внешности, могла даже прилюдно позубоскалить по поводу геометрически правильного "не овала лица", который достался ей в наследство от бабушки, но Обельдыкин вводил её в ступор. Какие уж тут шутки, если все слова сами собой забываются, на ум лезет хрень одна, и говорится совершенно противоположное тому, что сказать хотелось бы? Как тогда, у Любки. Чёрт её дёрнул про премию говорить! Что ей, больше всех надо, что ли?! Все молчат, а она вечно, как параша, рот не к месту разевает! Доразевалась вот – все при деньгах, а она опять крайняя.
        Она и не заметила, что плачет. Просто удивилась, с чего это вдруг так сильно щиплет щёки? Встала, пошла в ванную, споткнулась о ведро с водой, вяло подумала, что совсем плохая стала – в дверном проходе ведро с половой шваброй оставила – но не убрала, а отодвинула ногой в сторону. Не включая свет, в полутьме попыталась разглядеть в зеркале своё лицо. Увидела впадины под глазами, не «мешки», а провалы, мокрые и, похоже, грязные.
        – Не поняла. Я что, как колхозница, трудовым рукавом пот со лба отирала?
        – Ташенька, это ты? – донеслось из зала.
        – Да, мам, я.
        Она включила холодную воду и быстро умылась.
        – Ташенька, я тут полы в прихожей помыла, посмотри, как! Но вылить, поднять не смогла. Ты уж убери там...
        Наташа изумлённо уставилась на ведро, отбросила полотенце, выскочила из ванны, стукнула ладонью по выключателю.
        Линолеум был в разводах и сероватых круглых пятнах. С содой или порошком мыла. Макала в ведро и волтузила мокрым по полу... Но как же?..
        – Мам, да как ты встала-то? Ты что, с ума сошла? И сразу за ведро! А если б упала? – Наташа чуть не бегом направилась в комнату матери.
        Нелли Леонидовна сидела на кровати в ночной пижаме и, сдвинув узкие, без оправы, очки на нос, читала книгу. При появлении дочери очки задрала на макушку, книжку захлопнула и радостно ответствовала:
        – Ну должна же я была попробовать! Полмесяца сиднем в кровати, вот уж точно - как с ума не сошла. Как высохло? Грязно, да? Не надо было порошок сыпать. Но думала, хватит сил на второе мытьё - насухо.
         Наташа смотрела на довольную мать и чувствовала, как её захлёстывает нежность. Две недели назад выписалась из больницы, только-только освоила костыли – и уже прыгает на одной ноге по мокрому полу!
        – Ой, ну мама! А если б упала? – повторила, пристраиваясь рядом. – Подвинься. Как нога, не болит? А у меня сегодня всё не так. И на работе чёрт чё, и денег не будет, и Паша мой – козёл.
         – Ну какой же он твой? – так и вскинулась Нелли Леонидовна, и даже книжку отбросила. – Вот вбила себе! Ты вокруг-то посмотри: Димка со второго, думаешь, просто так день через день ходит? А Игорь Семёнович? Что, плохо Новый год с ним встретили разве? Пятнадцать лет в твоём возрасте не велика разница. Зато с одним – всегда тут, рядышком, а с другим – в достатке и уважении. Выбирай и не забивай голову глупостью.
        – Это ты не забивай! Моими делами свою голову. Читай! – Наташа чмокнула мать в щёку. – А я на кухню. Купила мясо, перцы и экзотик-соус. Рецепт салата обалденный!
        Она поднялась с кровати и, улыбаясь, пошла готовить. Пока руки чистили, резали и мяли, голова думала. "Как так можно,– думала голова,– унижать человека, женщину?! Пусть некрасивую, пусть нахальную, но – женщину? Он – мужчина, он – начальник. Почему я для него ноль? И смогу ли я – Я! – прирасти к его единице?"
        Эта мысль пришла столь неожиданно и в таком изогнутом виде, что Наташа посолила сахарницу и помешала крышкой воду в кастрюльке. Спохватилась, рассмеялась, всё поправила и произнесла вслух:
        – А смогу ли? Я. Прирасти? К его, хм, единице?.. Как звучит, однако! Я и он. Он и – я. Один и ноль. Ноль и я. Ой. Наоборот!
        Она снова засмеялась, но неожиданно серьёзный голос матери ("А почему наоборот-то?") заставил смутиться. Нелли Леонидовна стояла в дверях, опираясь на палку, и лицо у неё было такое... такое! Наташа растерялась.
        – Ты что, мам? Я ж шучу.
        – А я нет. Моя дочь не может быть нулём ни для кого! Ни для кого, ты поняла меня? – отчеканила мать. – Запомни это. И впредь веди себя так, чтобы ни у кого даже тени сомнения не возникло.
        – Мне что, уволиться оттуда? – тихо возразила Наташа.
        – Если иначе никак, то да – уволься. Прачкой везде устроишься. Не экономист какой. Хотя тебе бы и можно вспомнить о дипломе-то.
        Нелли Леонидовна стукнула палкой по полу в подтверждение серьёзности сказанного. Наташа отвернулась к плите, где кипело и булькало варево в кастрюльке. Внутри у Наташи тоже кипело и булькало. Но не выскажешь же всего матери. Тем более что она права. И уволиться, возможно, надо. Потому что мысль, которая образовалась вроде и сама собой, не могла придти просто так – для неё, для мысли такой ничтожной, должна была быть почва. Неужели она себя и впрямь ни во что не ставит? Как же это?.. Она, с красным дипломом окончившая экономический вуз? Да, много таких. Но не с такими, как у неё мозгами. Которые почти атрофировались у стиральной машины с чужим бельём.
       – А ты права, мам! В понедельник подам заявление об увольнении!
       Она повернулась, но Нелли Леонидовны уже не было, ушла в зал смотреть телевизор. Из комнаты доносился её смех и весёлые комментарии, а Наташа всё сильнее укреплялась в решении, о котором минуту назад даже не думала.

        В понедельник, едва войдя в бытовку, она бросила сумку на стул, вынула из шкафчика тетрадку в клеточку, села и, почти не задумываясь, написала заявление.
        – Ну что, чёрный лебедь наш? – хмыкнула Киреева. – Увольняешься?
        – Да.
        – Что-о?!
        Напарница застыла с массажкой в руках, Любаша изумлённо подняла подслеповатые глаза от зеркальца, над которым красила ресницы.
        – Ухожу я, девочки. Надоело. Хватит.
        – Ты с ума сошла! – Киреева неожиданно приняла близко к сердцу уход неуживчивой коллеги. – Ну, подумаешь, месяц без премии. Да и передумает он, не за что же тебя лишать.
        – Ну и куда ты? – вторила ей Люба, пытаясь перевести всё в шутку. – И где ты ещё таких девок найдёшь? Импозантных и инфантильных?..
        Наталья неожиданно улыбнулась и отложила ручку. Киреева фыркнула и рассмеялась. За ней захохотали и набежавшие из цеха девчонки. Смеялись и наперебой вспоминали – смешную историю с «белодомовской» Ольгой.
        Ольга – женщина интересная. Глаза карие, большие, нос величественный, с горбинкой. Сама, как в книжках пишут, «высокая, статная». Не красавица, нет, но внимание привлекает. И работает в «белом доме» их предприятия. Почему-то все начальственные здания всегда в белый цвет выкрашены. Так вот, пришла как-то Ольга в цех по делам, а потом прямиком к Лебединской – с вопросом:
        – Наташ, ты у нас женщина умная, скажи, что такое «инфантильный»?
        Наталья пожала плечами:
        – Ну… если взрослый, то – дурак.
        У Ольги в глазах образовалось удивление. И даже печаль. На всякий случай Наталья уточнила:
        – Ну, не совсем дурак, конечно. Можно и покрасивше сказать: «затянувшееся детство». Такие «инфанты» были, знаешь? Не у нас – там! – кивнула в сторону. Но увидела, что её не понимают, и добавила: – Ну, короче, он большой, а «без гармони».
        Крупные белодомовские глаза уже и не знали, куда им ещё больше округляться. Наталье стало не по себе: мало ли, может, она про мужа спрашивает (он у Ольги пьющий). И она замолчала. И тут Ольга, эта серьёзная, умная женщина выдала:
        – Это меня так назвали. В маршрутке. Так и сказали: «О-о! Какая инфантильная женщина!»
        Наталья ещё не поняла, чего в ней было больше: желания поумничать или посмеяться,– но уже произносила сквозь улыбку, успокаивая растерянную гостью:
        – Сказал мужчина?
        Ольга кивнула.
        – Импозантная, Оль. Он сказал: «Какая импозантная женщина»!
        – Даа! – выдохнула та. – Точно! Откуда ты знаешь?! А я-то думаю, какое-то слово не совсем такое. Но – похожее. А что такое «импозантная»?
        – Солидная, презентабельная, в общем – забалдеть. Он тебе комплимент отвесил, а ты расстроилась!
        Довольная Ольга ушла. Наталья слышала, как за дверью кому-то внушала: «Лебедь у вас умная-я! Меня назвали не инфантильной, а – импозантной»!
        Так вот и создавалась репутация Натальи Лебединской в хозяйственном цехе на местном заводе.






в процессе