Еврейское счастье

Я был поздним ребёнком. Родился в интеллигентной еврейской семье и полностью пережил последствия этого.
Мама рассказывала, что в младенчестве я вёл себя спокойно и, даже когда болел животик, не кричал, а только кряхтел. В пять лет меня повели в музыкальную школу – я не поступил. Мама не могла поверить – в её семье все были «абсолютники», а внешне я был похож на неё. Отвела к своему профессору в консерваторию, тот повозился со мной и заявил:
- У мальчика патология – абсолютный слух и полное отсутствие связки с голосом. Да-с. Петь он, конечно, не будет, а вот играть – на здоровье.
С этим мы пошли обратно в школу, так я и стал заниматься на скрипке. На сольфеджио продолжались мои мучения – диктанты писал легко, угадывал цепочки из аккордов, но петь меня больше не просили. Самое странное, что слышал я себя хорошо и страшно краснел от стыда, но поделать с фальшью ничего не мог. По специальности всегда получал только отлично. Занимался по нескольку часов в день, глядя в окно, но не потому, что мне хотелось на улицу, а потому что за окном открывался вид на море. Бабушка слушала мою игру сидя в соседней комнате и засыпала под бесконечные гаммы и арпеджио. Просыпаясь, кричала:
- Ровнее играй!
Или.
- А где экспрессия?!
(По воскресеньям учитель специальности приходил заниматься со мной на дому, и бабушка кое-что запоминала, присутствуя на уроке. Что-то записывала.)
Дедушка у меня был очень умный и уважаемый человек. Странно заболел – никого не узнавал, и жил с нами как с чужими людьми. Об этой его болезни мы узнали только после дедушкиной смерти, обнаружив сделанные им в блокноте странные записи. Несколько месяцев перед смертью, дедушка был очень приветлив со всеми. Позднее стали натыкаться в разных местах на припрятанную им пенсию, бабушка тогда очень плакала.
В школу я пошёл не простую, а с физико-математическим уклоном, и сразу сдался. Формулы, цифры, определения проносились мимо моего сознания, не задевая бесконечности покоя души. Только однажды решая контрольную задачу, я решил её по-своему, каким-то невероятно сложным путём. Остальные задания списал, но всё равно получил высшую оценку, единственную этого учителя за всё время его работы в школе. Но было поздно – родители уже решили отдать меня в лицей при консерватории. Учитель физики тогда приходил домой и долго уговаривал, но мама была непреклонна – её сын не должен учиться на тройки, притом, что я уже не раз побеждал на престижных скрипичных конкурсах.
Конкурсы были, конечно, регионального масштаба, но оказалось достаточно, чтобы меня зачислили в лицей. Там я узнал, что значит заниматься. С утра и до ночи и без отдыха. Груды скрипичных нот и партитуры оттягивали моё плечо – жизни больше не было. Окно и море стали единственными друзьями и собеседниками посиневшего от нечеловеческих усилий мальчика.
У нас стал бывать профессор теории, тот, что слушал меня тогда. Любил вспоминать, как морщилась мама, когда я без успеха искал голосом одну единственную ноту. Попросил бабушку мне не мешать, чем очень помог. Опять же удивлялся – в сольфеджио я оставался нем как рыба и звуки ртом издавал отвратительные.
Но я не был бы еврейский ребенок, если бы не выкинул что-нибудь этакое. Мои пальцы на руках вдруг стали стремительно удлиняться, обгоняя технический рост. Учительница скрипки позвонила маме и осторожно предупредила. В больницу меня увезли на «скорой». Оказалось редкое генетическое заболевание – синдром Марфана. Плюс порок сердца. Спортом я не занимался, поэтому и порок не мешал, только иногда подолгу не мог отдышаться, поднявшись по лестнице. А синие губы и ногти (так думали мои родители) - так это от национальности. От операции я отказался наотрез, узнав, что сердце придётся вынуть и положить на кусок льда. Представил, как буду лежать без сердца и отказался.
В лицее мне вручили новый инструмент – альт. Альт крупнее скрипки и звучит ниже за счёт струны «до». Принёс инструмент домой, достал из футляра, и попробовал сыграть на этой новой для себя струне. Появился густой сочный звук. Что-то ответное завибрировало во мне, я открыл рот и чисто спел:
- До-о-о.