Сцены она и он

СЦЕНЫ: Она и Он *

1
Сцена почти пуста и слабо освещена. На ней можно единовременно различить только небольшую прозрачную дверь. В комнатке, отделённой этой дверью находится небольшой стол и два простых стула за каждым, из которых стоит зеркало. Реплики из-за кулис почти не слышны, однако с приближением героев они становятся отчётливей.
2
- Я не стану с тобой говорить! И не думай. – Высокая женщина, не глядя, откинула с плеча темный плащ, и её седой пожилой спутник медленно присел, чтобы подобрать его.
- Ты единственный человек, который сможет сыграть это на сцене по-новому, с тобой мои слова могут получить новый голос… Моё имя снова вспомнят… Да, ты ведь сама считала это хорошей пьесой. Разве что-то не так? – голос пожилого человека слабо задрожал. Он медленно шёл за жёнщиной, держа перед собой собственный плащ, так словно в него укутано что-то невидимое и хрупкое.
В его голосе зазвучало почти отчаянье, а Она, обернувшись теперь к нему лицом, пятилась словно испугавшись: «Ты думаешь, всё так и будет? Знаешь, я часто меняла себя…» - она на мгновение замолчала, словно набирая воздуха в лёгкие, но вот уже её голос зазвучал с прежним злорадством: «Меняла свою свободу и талант на более выгодные предложения, и я добивалась своего! Сколько это уже играли? Сколько сезонов? А как давно? Как насчёт моих слов собственного, нового. Я могу это! Пойми, сейчас тебя с трудом узнают по фото 20 летней давности…»
- Подожди. Как ты можешь? – это было подобием угрозы, - это твой шанс, наш шанс. Ведь я тебя увидел тогда, и понял, я делал это для тебя. Послушай, наконец! Это будет новый взгляд. Измени всё, так как хочешь. Я же не прошу тебя соглашаться, надо только поговорить…
- Вот тут ты прав! – она неожиданно остановила его, протянув вперёд руку. Это и есть самое важное: ты – был. А я – есть. И это твой последний шанс, твой, а не мой. Или может, ты решил вернуть молодость, как у тебя там было, а…
3
Женщина скрылась за прозрачной дверью. Он только молча присел, опираясь о дверь спиной. Глаза его застыли. Видно как она сдвигает стулья и отодвигает стол в этой небольшой «комнате». На лице её от чего-то сильное волнение. Наконец, она стучит в стеклянную дверь.
4

- Ну что же ты, - она спокойно открыла перед ним дверь. Голос её звучал так, словно не было только что этого нервного разговора. Эти слова прозвучали почти беспристрастно, с каким-то притворно-надменным оттенком. Сколько тонов этого голоса существовало, наверное, не знал никто.
- Зачем ты это всё затеяла… - он перешагнул порог прозрачной комнаты, зачем-то поклонившись, как будто здесь был низкий потолок, - Мне казалось, всё будет иначе…
- А мне казалось, это ты хотел со мной поговорить, – голос её звучал так же спокойно. Мгновение: и она уже стоит у него за спиной, а её руки обхватили его плечи, - ты говоришь, что я тебе нужна?
- Да, я пришёл тебе предложить…
- Подожди. Ты подумал, что я действительно поверила, что забытый автор ради меня станет переписывать забытую пьесу? Зачем нужно было придумывать это всё, если тебе нужна я?
- Неправда… Я знаю, что ты подумала. Боже мой, пойми. Я всегда был другим человеком… - слова вырывались из его груди тяжело, почти со стоном.
- И поэтому тебе страшно оттого, что ты чувствуешь сейчас? Ты – взрослый человек. Нет, не бойся. Ты всегда был слишком честен. Слишком честны, все самые большие продажные лгуны! Все, кто лжёт себе. Этот урок я успела выучить. Только не надо врать. Я нужна тебе?
- Пр-рекрати! – он разорвал замок рук, и теперь, рыча словно раненный, опустился на рядом стоящий стул. Закрыв лицо руками, и опустив голову, он теперь говорил с самим собой. – Всю жизнь. Всегда я говорил и писал о долге. Я жил для этого. Долг человека перед Богом, перед собой, перед тем, кого он любит. По-настоящему! Я думал это кому-то нужно… Думал, важнее этого нет. Почему ты не смогла этого понять? Ты…….ты!
- Что я?! Что? Я знаю: ты пришёл потому, что восхищен моим талантом? Тем, кто сюда пришёл наплевать на твой долг. Я говорю о том, что действительно есть. А действительно только то, что все такие честные и порядочные люди, которые рассуждают о долге и правилах… Они гордятся тем, что я была рядом с ними. На самом деле, я – главное достижение в их никому не нужной жизни. Да, я говорю это, чтобы все об этом узнали! Я тебе не нужна… Ты лгун! Лицемер! Ты никому не нужен! Кроме меня… – она бессильно опустилась на колени рядом с ним.

5
- Девочка… Моя девочка… - его сухой, почти обезличенный смех зазвучал глухо и неожиданно, больше похожий на совиное уханье. Он, было, хотел помочь ей приподняться, но понял, что она уже сидит напротив, в пол оборота, уставившись в стену.
Ты не представляешь, насколько можно устать от тишины. Иногда бывает, что если не слышишь рядом чей-то голос трудно почувствовать себя живым. Однажды я видел на улице нищего, возле метро. Ты же видела таких. Такой старик в опорках сидит возле ступеней, глядя под ноги, где лежит его шапка. Знаешь, что я тогда сделал? Жуткую глупость… Я сел рядом и начал его разглядывать (он этого, наверное, и не заметил) я пытался догадаться, что он делал раньше и есть ли у него семья. Мы сидели в той же тишине. Мимо проходили люди, ехали машины, да, в общем, какая разница, что происходило, ведь на самом деле было так же тихо. Вдруг мне почудилось, что я его знаю: я вспомнил, как этот человек несколько лет назад оставил мою кафедру. Нет. Он был моим соседом в старом доме. Именно так. Мне уже казалось, что я победил тишину, и когда я хотел задать какой-то вопрос, он повернул косматую голову и незнакомым голосом спросил: «Что ты здесь забыл, отец? Нечего здесь ошиваться! Ты кто вообще такой, на х…» Я просто встал и пошёл и снова оказался бесполезен. Я очень устал… - он снова рассмеялся этим неживым смехом. – Значит, это я тебе нужен? Зачем?
- Не знаю… - она не обернулась к нему. – Ты мне веришь…
- А ты мне?
- Наверное, нет. Я никому не верю. А ещё… Я тебя боюсь. Посмотри, кем ты стал. Прости, но ты жалкий. Прости.
- Не важно. – Он улыбнулся спокойно.
- Я не хочу, чтобы это случилось со мной! Что было не так? Расскажи, почему о тебе забыли? Ты думаешь, я – дура. Я знаю, но я хочу это узнать, чтобы этого не случилось. Понимаешь?
- Не понимаю. Но расскажу, если ты действительно хочешь это знать. – Он картинно огляделся, проверяя, нет ли посторонних в комнате. А тем временем она обернулась к нему, но глядела скорее не на него, а на своё отражение в зеркале за его спиной. – Двадцать пять лет назад в маленьком городе. Нет, подобное начало слишком уж сказочное…
- Нет, продолжай! А хочешь, я сама угадаю? В этом городе жил человек, который однажды написал об историке, пытавшемся спасти парк, в котором Пушкин бывал или Толстой. История заканчивалась тем, что этот честный человек потерял всё, а история с парком оказалась байкой. Правильно?
- Да. Это был мой отец. История подлинная. А рассказ запретили. Меня выгнали из института, я уехал в другой город к маме и продолжал писать о том, что такое долг.
- И уж тогда-то юное дарование заметили.
- Нет. Я встретил. – Старик сжал внезапно пересохшие губы – я встретил человека, который обеспечил нас, став новым мужем моей матери. С его помощью я закончил институт, стал преподавать литературу, мои «записки» брали многие издательства. После семи лет бедствия, кто-то поверил в меня… - он замолчал. – Какая чушь…
- Глупо. Тебя использовали. Вот в чём дело – ты – иждивенец!
Он не услышал её:
- Я понял, что это всё не то. Что могу не зависеть ни от кого. Представляешь, моя мать не была счастлива. Мы оба ушли. Я взял старт, и всё делал сам. Он мне очень помог, но , наверное, этот человек был…
- Скотиной? Гадом? Очень мило: гений и злодейство, – она улыбнулась дрожащей улыбкой, - извини…
- Знаешь, жена тоже верила в меня. Она очень любила Достоевского и почему-то вбила себе в голову, что она должна быть моей Анной Григорьевной. И однажды, несколько лет назад она приносит в издательство мою пьесу, ту самую, что я предлагаю… предлагал тебе. Издатель говорит: «Это пьеса С. ?» «Да». - отвечает она. «Что он себе позволяет ваш С. !» - говорит моей жене издатель, - «Он как будто бредит, вот, мне, например, не ясно ни строчки из этой писанины…» «Но ведь вы так долго его печатали!» - возражает жена. «А больше не будем!» - отвечал издатель. Вскоре моя жена умерла. Она говорила, что я мечтатель, и вижу людей не теми, кто они есть, а теми, кем они должны быть. От этого всё мои беды и с тех пор я борюсь с тишиной… Внутри себя… У тебя есть что-нибудь выпить?
- Подожди, остановила она, - тогда это была твоя первая потеря?
- Первая?… - он насмешливо махнул рукой, и с улыбкой невпопад продолжил, - жизнь, в особенности моя и есть потеря, а за долгий срок я сумел не многое приобрести.
Одинокая жизнь не имеет начала и конца. Она существует во времени только как расставание и встреча. Ты становишься частью того, кто оказался на пороге, но, уходя, пришелец сам заставляет тебя расстаться с частью себя…
Первая душа, что появилась на моём пороге… Я ничего не знал о ней. Теперь я сказал бы, что только непознанность и недоступность влекли к ней моё сердце и разум.
В тот миг, я стал её речью… Господи! Как мучались мы оба… Или, порою, мне только мерещится, что страдали две души? Наверное, это была надежда на взаимность.
 Я стал её речью, и теперь я боялся говорить этими устами, а она часто не понимала себя: ведь я был её словами , которые не знали её мыслей, не знали её души… Прощаясь я отдал ей несколько капель моей крови. Мне снилось потом, что в её ладони они стали только мелкими семенами, доставшимися первому порыву ветра.
Позднее никто не мог потревожить мою сонную жизнь. Ещё сохранившее эту страсть и стремление сердца, не согревало, но обжигало её остывший покой. Вот почему иная душа открытая, яркая, одинокая помогла мне поверить, что я стал её сердцем…
Радостно было дарить жизнь, радостно было жить и наполняться ею – жизнью этой открытой души. Но это сердце, которым я был, приносило ей и новую боль – мою боль. Не в силах вынести её она оставила сердце, что замолчало в её груди, навсегда отняв у меня и мой когда-то беспечный взгляд. С того дня я не вижу жизнь прежней, а в моей причудливой памяти счастье которое было уживается со счастьем которое могло быть. Но что это значило, если я больше не видел мира. Вокруг был только холод. Дни, которые не мог различить календарь.
Холодный и слепой мир долго окружал меня. Я не мог поверить, что в нём есть кто-то другой, но вот я услышал близкий и незнакомый голос…


Давным-давно, когда заря времен…ещё не распустилась впервые над дрожащим горизонтом, Свет и Тьма породили свое единое дитя. Рожденное прежде солнца оно клубилось над землей чистым обжигающе-холодным свечением. Но Сила, что была старше света и тьмы разделила этот первый клубок, распавшийся на два бесконечно параллельных пути. На тех, что назывались Он и Она.
ЕГО путь – был дорогой того, кто питался любовью. Живя в телах любовников, он впитывал её, как высохшая земля впитывает ливень и вновь оставался жаден и сух. Со смертью мужчин, в которых жил ОН, этот дух легко покидал плоть их вместе с душою, и вновь искал насыщения, не зная гибели. Жизнь его текла едино, как тысячи жизней, но не было меж них промежутка смерти. ОН покорял земли, творил шедевры, безумства, подвиги… Звали ЕГО Адам, Осирис, Тезей, Аякс, Александр, Соломон, Петрарка, Марк Антоний, Дафнис, Давид, Чезарио Борджиа, Казанова, Дон Жуан, Атилла, Цезарь, Катулл, Данте, Пракситель, Роден, Сандро Боттичелли… У него была бездна имен, но если вы возразите, что кто-то из этих мужей жил в один час, то тогда ОН мог быть и любым из них и ими всеми в час их любви, но покидал их сам вслед за любовью…
За НИМ всегда шла ОНА – та, что изливала, излучала любовь, став матерью и невестой всех, кроме Сына Божия. Она лилась как река, а века были её берегами. ОНА вселяла и отдавала любовь, покидая людей вместе с нею. И жизнь этой Женщины была непрерывна. И ОНА так же не ведала смерти тех, кем была. И называли ЕЁ Ева, Исида, Лидия, Елена, Андромаха, Царица Савская, Лаура, Ариадна, Клеопатра, Мелена, Симонетта, Донна Анна, Беатриче, Кристина, Фрина, Лукреция, Александра… Всяким именем, к которому дерзнули бы прибавить … «Любовь моя»…
ОНА долго шла за НИМ… ОНА была началом любви… ОН – вершиной чувства и его гибелью. Встретившие ЕГО Влюбленные скоро прощались друг с другом, встретившие ЕЁ, - оставались вместе.
Так катилось под гору колесо времени: триремы сменялись пароходами, кареты машинами пирамиды небоскребами, а дирижабли ракетами…
Не кончался лишь ЕГО да ЕЁ путь. И вот однажды Сила, которая старше света и тьмы наказала ЕГО за всю украденную любовь: ЕМУ досталось тело ущербное и такое слабое, что и бродяги у паперти были теперь свободнее его, ибо решали они, куда и когда идти без чужой помощи. Он же стал ниже их, ибо не мог ни шагу совершить без помощи другого. И понял ОН тогда, что не покинет отныне этой плоти и погибнет с нею как смертный, если Бог не дарует ЕМУ любви.
Отныне и навсегда это был он, но не ОН, ведь дух его перестал быть прежним. Теперь он только молча служил любви. Грешный, он отдавался нежности блудниц, но они, сперва сладкие, скоро горчили, и память о них болела глубокой и скрытой раной, не видной и ему самому…
Лишь Однажды во сне он увидел ЕЁ любящую улыбку и сказал себе, что может не умереть. Он дарил ей многих своих химер, любя её и окликая… Но за его нынешним истинным лицом молча стоял Серый ЕЁ УЖАС…
Да ОНА любит его и она навсегда в одном шаге… но он впервые умрет, а значит впервые жив…
 
 

       
       




6
- Слушай! А она, твоя жена была права. Ты, что ещё не понял: жизнь не такая, как её видит кто-то там. Ты любишь кино? Иногда мне кажется, что я в кинозале. Просто кино трёхмерное. Мне в руки падает сценарий, и я только дописываю его…
- Нет, ты в нём участвуешь! Эти люди ты ведь сама говорила.
Она на мгновение замолчала. Лицо её снова исказилось дрожащей улыбкой. Вдруг она резко отвернулась, и на лице её появились очки со стеклянными линзами. Вся её фигура приняла повелительный вид, и она с притворной прежней надменностью приблизилась к собеседнику.
- Меня много. Для всех я могу быть разной, и эти девочки играют тем, кто чувствует себя честными то, что я написала. По другому нельзя…
Ты написала? А что же Бог? Ведь если это твоя игра, почему ты боишься поражения? Ведь ты говорила, что боишься моей участи, боишься тишины.
- Господи! Как ты меня достал! – вдруг выкрикнула она, в бессчетный раз обходя пустой стол. Старик почему-то вскинул голову.
- Перестань паясничать! – его голос прозвучал неожиданно строго. – Я лгун и лицемер? Нет. Теперь ты лжёшь мне. Ведь ты не такая. Зачем тебе нужно было знать? Зачем я тебе нужен? Ты знаешь кто я?
Он внезапно бросился к стоящему за ней зеркалу: «Кого ты здесь видишь?!» Старик вновь обернулся к ней, и губы его вначале беззвучно задвигались, а, затем, нисколько не обращаясь к стоявшей перед ним женщине, он внезапно заговорил: «Слышишь? Это я говорю я, как рыба большая рыба с переливистой чешуёй шевелю губами за стенками своего маленького аквариума. Это толстое стекло… Проходящие мимо люди, они стучат по нему, делают круглые глаза. Может быть, они пытаются меня дразнить. Пока им интересен блеск чешуи, им важно то, куда я поплыву в следующий момент. Они слишком заняты своими мыслями. Мелькание золотых пятнышек на моём теле не более чем развлекает и радует их. Они так торопятся, слишком торопятся, чтобы читать по моим губам. А ведь я говорю. Говорю что-то важное. Наверное, важное; я не знаю, в этой воде все звуки расплываются, становятся отголосками. Я не слышу сам себя, но говорю… Говорю… Говорю… Я только надеюсь, что слышишь ты. Ты меня слышишь? Не отвечай. Я не смогу читать по твоим губам. Нет, я просто забыл, давно забыл, что означает их движение. Я очень долго не слышал твоей речи. Скажи, ты ещё помнишь, как я говорю. Мои слова можно увидеть присмотрись внимательно: мои слова застывают в воздухе, скользя прозрачными пузырьками в зеленоватой воде, мои слова застывают… - он вдруг изобразил невидимое перо, появившееся в его руке и быстро скользящее по воздуху, - Они застывают на бумаге. Белая с голубоватым отливом лощеная бумага. На неё так неохотно ложатся эти слова; за своим толстым стеклом я проговариваю их в тишине, но кто станет следить за моими губами. Я – бессловесная рыба.
То, что попадает на этот лист, похожий от чернил на прозрачную воду, которую давно не меняли, перестает быть жизнью за окном. На этом листе не будет видно грязи из соседней канавы или в чёрных оспинках тающего снега. Этого не будет на листе, даже если я напишу на нём «канава» и «снег» целую тысячу раз! Здесь просто сверкают чешуйки красивых оборотов сравнений. Расплывчатые словосочетания. Я говорю, шевелю губами, кто это увидит?
Чёрт! Ну почему на этом листе уже никогда не будет той мимо прошедшей девушки. Никто снова не услышит шороха и стука каблуков. Я проговариваю, забываю написать. Нет, нет. Пусть идёт себе мимо. Моя рука не достойна превратить в слова, звуки, которые когда-нибудь будут заставлять беззвучно двигаться чьи-то губы и может быть даже содрогаться чьи-то руки.
Лист высыхает и желтеет. Интересно всё это когда-нибудь снова будет жить или отправится в пыльный склеп неподвижного стола?
Господи, клякса! Теперь это точно похоже на воду в аквариуме.
Кто-нибудь меня слышит? Эй…»
Слова его вдруг затихли, и он, словно скрываясь от кого-то, отошёл в угол странной комнаты.
7
Он ждал, когда раздастся её крик. Сейчас она должна была закричать: «Не ори на меня!» Закрыться, а может быть и выгнать его за дверь. Но ничего этого не случилось. Вместо этого она так же сидела рядом и почти шёпотом заговорила:
- Я появлялась в жизни разных людей, которые были мне интересны, нужны, потом и я стала им нужна. Я помню, когда я в первый раз решила написать об этом. – Она неожиданно протянула старику руку, но он не принял её. – Тот первый человек, он был странным, не просто странным, наверное, таким как ты в начале или теперь. Я всегда видела его одного. Такого строгого, бледного. Я всегда знала, где и когда встречу его: он всегда приходил в одно и то же кафе в одно и то же время. И я была там, совсем маленькая, следила за ним, сочиняла о нём разные небылицы. Ерунду, чушь. Мне казалось, что он герой Лермонтова или что-то в этом духе. Демон, Граф Монтекристо, Гамлет – какая разница. Маленькая девочка видела его с расстояния своих собственных мечтаний. Однажды он сам приблизился ко мне… Мы не долго были вместе: он действительно оказался очень одинок. Девочка открылась ему вся, а он… Мне тогда казалось, что мысли, которым он предаётся в одиночестве для него дороже меня. Он лгал себе. Да именно так. Он любил меня. – вдруг её лицо неожиданно застыло и стало похоже на смертную маску. Неживые губы медленно произнесли: «Потом он повесился…»
Она снова сделала глоток воздуха и продолжила тем же спокойным тоном:
- С тех пор я писала только о своей жизни. Голой жизни и о тех, кого мне удавалось разгадать. Мир не то, что видим мы. Не те голоса, которые слышал тот мёртвый мальчик.
Старик кивнул, словно бы очнулся от наваждения, пытаясь представить только что произнесённое:
- Ты пишешь о любовниках….
- Я пишу о людях. Я очищаю их от всего, чего они и так лишатся. Играю и смотрю своё кино.
 Труднее всего ощущать себя любимой. Нет. Не возражай, я знаю, что ты скажешь. Их было много. Каждый был по своему светлым, но любовь… Никто не хочет понять, что любой свет однажды ослепляет и тогда мне хочется отойти, закрываясь от света рукой. Быть любимой трудней, чем одинокой.
- Что же с тобой?
- Не знаю.
Она улыбнулась так, словно всё сказанное было репликой из роли.
- Знаешь. Ты ведь не скажешь никому… - теперь они седели спиной друг к другу. – Как ты борешься со своей тишиной?
       - Что?
- Да послушай меня! Только ты можешь знать. Я ведь с ума схожу. Понимаешь. Я не могу никого видеть. Мне ночью снится тот первый, повешенный… Господи! Ведь у тебя то же самое?! Правда? Что это такое? Ни один из тех, кого я оставила, а тот первый, понимаешь? Ведь другие – забыли и забудут, а он помнит. Только не говори никому! Просто скажи, что это?
- Любовь. Тебе покоя не даёт твой черный человек…
- Что ты сказал сейчас?
- Ничего. Ты просто должна полюбить кого-то. Хотя бы раз в жизни.
       Любовь… Любовь? Как я могу рассказать об этом тебе? Ведь тебе кажется, что она похожа на голод, когда также сосёт под ложечкой. Твоя любовь лежала на столе, как розовая сдоба, и ты успевала утолить ею голод, пока она не зачерствеет.
«Хлеб наш насущный…» Когда ты бываешь одна… А так бывает почти всегда ты пытаешься вспомнить вкус этих губ, и пытаешься вспомнить как пахнет твоя насущная любовь. Бархатистый красный цвет ты придаёшь его своим губам, и он стирает этот невидимый оттенок любви, чтобы уже сегодня уступить место новому.
Тебе больно. Ты чувствуешь это, но это боль одной раны. Она не даёт тебе понять, не даёт услышать боли тех многих ран, что ты сама наносишь.
Знаешь, люди иногда ходят во сне. Такое красивое магическое слово: «Сомнамбула». В это время, во сне люди могут даже открывать холодильник, снимать с полок книги, включать телевизор. Это тоже похоже на насущную любовь. Представляешь, во сне ты можешь видеть водопад, а дело только в том, что ты, не открывая глаз, стоишь под каким-то идиотским душем…
Ты права – всё не так должно быть. Всё строится наоборот. Но ты бы была совсем другой, если бы понимала насколько ты права.
Любовь. Может быть, тот, кто придумал это слово, следующим придумал слово сомнамбула. Много похожих звуков. Но не надо просить меня рассказать, что это значит…
- Но ведь ты, как же твоя тишина?
- Я останусь в ней. Может быть, то, что я сказал тебе сейчас сильнее и важнее этой тишины. Может, я победил её. А может, нет. Всё равно она со мной.
- Ты странный… - она сказала это почти со страхом. – Зачем я это говорила? Зачем было это всё? Почему мы встретились? Ты же предашь меня.
- Предам? – он сказал это очень тихо.
- Никто из них не услышал того, что услышал ты, а они все меня предали, ведь на самом деле я для них – никто.
- Но для меня…
- Не надо говорить… - она тихо приложила свою ладонь к его губам, - только не надо врать мне. Ты же действительно выше этого. Я знаю. Давай, и, правда, лучше откроем вино.
8
На столе появляется бутылка вина и два бокала. В один из них, наполненный до половины она что-то опускает (или это ему только показалось…) Она протягивает ему наполненный до половины бокал. Сама поднимает полный.

9
Она:
- За слова, которые могут победить тишину.
- За любовь и долг!
- Ты неисправим. Но я должна тебя поблагодарить за то, что выдержал это.
- Что, это?
- Меня…
- И я должен поблагодарить тебя. За то, что ты хотя бы ненадолго избавила меня от моей тишины. – вдруг он наклонился к ней вопрошающе, - И когда же он начнет действовать? Я сделал уже довольно большой глоток.
- Кто он?
- Яд, - его слова теперь показались ей совсем не похожими на глупую шутку, - ты же должна меня отравить. Таков закон очень старой трагедии… - он рассмеялся.
- Что за бред! Ты же шутишь?!
- Конечно. Извини, если это было грубо. Мне пора уходить…
- Подожди ещё минутку. Я подумала: погаси свет, а я принесу свечи.
- Зачем…
- С ними будет лучше. Я так хочу!
- Только не уходи никуда, ладно?
- Я подожду…
- Я скоро.
10
Она выходит из комнаты, и, оглянувшись, видит только его фигуру: склонённая голова, бокал в руке. Она наблюдает за тем, как в комнате постепенно гаснет свет…

 
***
Слышишь? Это я говорю я, как рыба большая рыба с переливистой чешуёй шевелю губами за стенками своего маленького аквариума. Это толстое стекло… Проходящие мимо люди, они стучат по нему, делают круглые глаза. Может быть, они пытаются меня дразнить. Пока им интересен блеск чешуи, им важно то, куда я поплыву в следующий момент. Они слишком заняты своими мыслями. Мелькание золотых пятнышек на моём теле не более чем развлекает и радует их. Они так торопятся, слишком торопятся, чтобы читать по моим губам. А ведь я говорю. Говорю что-то важное. Наверное, важное; я не знаю, в этой воде все звуки расплываются, становятся отголосками. Я не слышу сам себя, но говорю… Говорю… Говорю… Я только надеюсь, что слышишь ты. Ты меня слышишь? Не отвечай. Я не смогу читать по твоим губам. Нет, я просто забыл, давно забыл, что означает их движение. Я очень долго не слышал твоей речи. Скажи, ты ещё помнишь, как я говорю. Мои слова можно увидеть присмотрись внимательно: мои слова застывают в воздухе, скользя прозрачными пузырьками в зеленоватой воде, мои слова застывают…
Они застывают на бумаге. Белая с голубоватым отливом лощеная бумага. На неё так неохотно ложатся эти слова; за своим толстым стеклом я проговариваю их в тишине, но кто станет следить за моими губами. Я – бессловесная рыба.
То, что попадает на этот лист, похожий от чернил на прозрачную воду, которую давно не меняли, перестает быть жизнью за окном. На этом листе не будет видно грязи из соседней канавы или в чёрных оспинках тающего снега. Этого не будет на листе, даже если я напишу на нём «канава» и «снег» целую тысячу раз! Здесь просто сверкают чешуйки красивых оборотов сравнений. Расплывчатые словосочетания. Я говорю, шевелю губами, кто это увидит?
Чёрт! Ну почему на этом листе уже никогда не будет той мимо прошедшей девушки. Никто снова не услышит шороха и стука каблуков. Я проговариваю, забываю написать. Нет, нет. Пусть идёт себе мимо. Моя рука не достойна превратить в слова, звуки, которые когда-нибудь будут заставлять беззвучно двигаться чьи-то губы и может быть даже содрогаться чьи-то руки.
Лист высыхает и желтеет. Интересно всё это когда-нибудь снова будет жить или отправится в пыльный склеп неподвижного стола?
Господи, клякса! Теперь это точно похоже на воду в аквариуме.
Кто-нибудь меня слышит? Эй…
***
Любовь… Любовь? Как я могу рассказать об этом тебе? Ведь тебе кажется, что она похожа на голод, когда также сосёт под ложечкой. Твоя любовь лежала на столе, как розовая сдоба, и ты успевала утолить ею голод, пока она не зачерствеет.
«Хлеб наш насущный…» Когда ты бываешь одна… А так бывает почти всегда ты пытаешься вспомнить вкус этих губ, и пытаешься вспомнить как пахнет твоя насущная любовь. Бархатистый красный цвет ты придаёшь его своим губам, и он стирает этот невидимый оттенок любви, чтобы уже сегодня уступить место новому.
Тебе больно. Ты чувствуешь это, но это боль одной раны. Она не даёт тебе понять, не даёт услышать боли тех многих ран, что ты сама наносишь.
Знаешь, люди иногда ходят во сне. Такое красивое магическое слово: «Сомнамбула». В это время, во сне люди могут даже открывать холодильник, снимать с полок книги, включать телевизор. Это тоже похоже на насущную любовь. Представляешь, во сне ты можешь видеть водопад, а дело только в том, что ты, не открывая глаз, стоишь под каким-то идиотским душем…
Ты права – всё не так должно быть. Всё строится наоборот. Но ты бы была совсем другой, если бы понимала насколько ты права.
Любовь. Может быть, тот, кто придумал это слово, следующим придумал слово сомнамбула. Много похожих звуков. Но не надо просить меня рассказать, что это значит…


***
Одинокая жизнь не имеет начала и конца. Она существует во времени только как расставание и встреча. Ты становишься частью того, кто оказался на пороге, но, уходя, пришелец сам заставляет тебя расстаться с частью себя…
Первая душа, что появилась на моём пороге… Я ничего не знал о ней. Теперь я сказал бы, что только не познанность и недоступность влекли к ней моё сердце и разум.
В тот миг, я стал её речью… Господи! Как мучались мы оба… Или, порою, мне только мерещится, что страдали две души? Наверное, это была надежда на взаимность.
 Я стал её речью, и теперь я боялся говорить этими устами, а она часто не понимала себя: ведь я был её словами , которые не знали её мыслей, не знали её души… Прощаясь я отдал ей несколько капель моей крови. Мне снилось потом, что в её ладони они стали только мелкими семенами, доставшимися первому порыву ветра.
Позднее никто не мог потревожить мою сонную жизнь. Ещё сохранившее эту страсть и стремление сердца, не согревало, но обжигало её остывший покой. Вот почему иная душа открытая, яркая, одинокая помогла мне поверить, что я стал её сердцем…
Радостно было дарить жизнь, радостно было жить и наполняться ею – жизнью этой открытой души. Но это сердце, которым я был, приносило ей и новую боль – мою боль. Не в силах вынести её она оставила сердце, что замолчало в её груди, навсегда отняв у меня и мой когда-то беспечный взгляд. С того дня я не вижу жизнь прежней, а в моей причудливой памяти счастье которое было уживается со счастьем которое могло быть. Но что это значило, если я больше не видел мира. Вокруг был только холод. Дни, которые не мог различить календарь.
Холодный и слепой мир долго окружал меня. Я не мог поверить, что в нём есть кто-то другой, но вот я услышал близкий и незнакомый голос…