Машка

Гость, постучавший в незапертую на крючок дверь, открыл её, не дожидаясь ответа хозяев.

- Можно к вам? – громко раздался бодрый, гнусоватый голос соседа - деда Ильи Иванова. – Здорово, Лаврентьевна! Вставай, я тебе гостинец принёс.

- Господи, - пробормотала задремавшая было Лаврентьевна, подхватилась с кровати, протёрла подолом очки и, надев их, строго оглядела вошедшего.

- Чего ещё за гостинец? – настороженно поинтересовалась она, переводя подозрительный взгляд с небритого лица гостя на промокший газетный свёрток в его руках.

Дед Илья заходил к моей бабушке всегда с одной просьбой: выручить до пенсии трёшкой или пятёркой, изобретая самые невероятные поводы. Теперь вот – гостинец какой-то приволок.

- А вот, Лаврентьевна, никогда не угадаешь, - предвкушая удивление строгой соседки, продолжал дед Илья. – Медвежатину, поди, давно не ела?

- Медвежатину?.. Ну, ты, Илья даёшь… Ну, брат ты мой! Откель ты её взял-то? – раскрыла рот Лаврентьевна.

- Я ж зимой сторожем в тайге работал. Драгу* сторожил, - начал охотно объяснять довольный произведённым эффектом гость. – А мужики в трёх километрах от меня берлогу нашли. Ну, и застрелили по весне медведицу. Мясо сначала ко мне постаскали, зарыли в снег у избушки. Покараулить попросили, а потом вывезли. Мне килограммов двадцать оставили, ну, а я вот… Надо бы, думаю, Лаврентьевну проведать, угостить по-соседски. Ну, давай таз ли, чо ли…

Бабушка покачала головой и пошла доставать тазик.

А я ж себе ещё медвежонка взял, – добавил дед Илья пока Лаврентьевна, склонившись возле буфета, гремела посудой.

- Медвежонка? – выпрямилась та, изумлённо посмотрев на гостя поверх очков. – Да ты сдурел, никак? На что он тебе нужон?

- Как на что? – обиделся дед. – Откормлю, а зимой зарежу. Это же мясо! А сала сколько будет! А оно ведь целебное: даже туберкулёз лечит.

- Откормлю, - проворчала бабушка. – Чем кормить-то будешь? Бычка-то путём не можешь откормить. Кажен год он у тебя едва не подыхат. У меня кобель толще твоего быка, а ты ещё медведя… Ну, брат ты мой… Ну учудил! – всё качала головой и всплёскивала руками Лаврентьевна.

- Ничо, ничо, - хорохорился дед. – Медведя кормить – много ума не надо. Ему что ни давай - всё сожрёт. Как свинья. То же самое пойло, что телёнку, моя Феня с однова и ему наладит.

- Смотри, как бы он у тебя самую Феню не съел, голодный будет, дак… Пьяна зайдёт – он и сцапат. Вот смеху-то будет, - съязвила бабушка. Она положила мясо в таз и пошла мыть руки. Дед переминался у порога и не спешил уйти.

Слышь, Лаврентьевна, не выручишь пятёркой до пенсии? На той неделе принести должны,  –  решился он перейти к насущному вопросу.

Лаврентьевна вздохнула, вытерла руки тряпкой и пошла к тумбочке, где среди пузырьков с лекарствами и листков отрывного календаря с полезными советами хранилась её пенсия.

- Спасибо, Лаврентьевна! На той неделе отдам, а хочешь – ещё мяса принесу, - уже из-за двери благодарно прокричал дед.

- Куды его, добра такого? И не думай даже! – замахала руками бабушка, прикрыла дверь, оглядела порог, покачала головой и, ворча «А натоптал-то, натоптал…», - пошла за веником и тряпкой.

Подтерев пол за незваным гостем, она сменила домашний халат на сарафан и кофту и пошла глядеть привезённого Ильёй зверя.

Мне тоже захотелось увидеть медвежонка, и через минуту после ухода бабушки я вышел на улицу, закрыл дверь на щеколду и побежал к соседскому сараю, выходящему задней стеной в наш огород.

Подойдя к стене, я одним глазом стал глядеть в дырку от выпавшего из доски большого сучка.

Перед дверью сарая сгрудились ивановские ребятишки – внуки деда Ильи. За ними стояли взрослые и среди них бабушка.

В сарае, гремя цепью, ходил, ни на секунду не останавливаясь, медвежонок. Был он размером со среднюю собаку. Бурая шерсть торчала во все стороны как колючки на еже. Иногда он оглядывал собравшихся пугливыми чёрными глазками, вставал на задние лапы и тянулся к людям, натягивая цепь, пока не начинал хрипеть от врезавшегося в горло ошейника.

- Чего ты там увидишь? Иди сюда, - позвала меня бабушка, заметив, что я смотрю в дырку.

Я перелез через ограду, обошёл сарай, протолкался поближе и как следует разглядел медвежонка. Особенно удивили его блестящие чёрные когти. Они у трёхмесячного мишки были ненамного короче моих пальцев.

Медвежонок повернулся боком, и я осмелился потрогать его ухо. Шерсть на нём оказалась гораздо жёстче, чем я ожидал. От прикосновения медвежонок вздрогнул, быстро развернулся, опасливо взглянул на меня снизу вверх и потянул носом воздух. Я  быстро спрятал руки за спину и на шаг отступил.

Вот так по соседству с нами поселилась маленькая медведица Машка, а у меня на всё лето появился небывалый интерес к дальнему краю огорода возле ветхого соседского сарая.

* * *
Машка оказалась чрезвычайно любознательной и энергичной. Когда в её мохнатой голове рождалась новая медвежья идея, она с завидным упорством и настырностью добивалась своего.

В сарае, куда её поселили, Машка быстро и деловито навела свой порядок: перенесла подстилку на более удобное место, развалила угол поленницы, до которого позволяла дотянуться цепь и приступила к исследованию задней стены сарая, выходившей к нам в огород. Прогнившие, поросшие снизу моховой зеленью доски не смогли долго противостоять медвежьему напору. Через несколько дней, проходя по огороду, я заметил, что одна доска в стене полностью выломана, а другая держится на одном верхнем гвозде, маятником покачиваясь на нём. Моё присутствие было замечено. Внутри сарая забренчала цепь, в проделанную брешь высунулась круглая голова, когтистая лапа отвела в сторону доску-маятник, и Машка явилась во всей красе. Она встала на задние лапы, натягивая тонкой шеей цепочку.  Шерсть на шее успела сильно вытереться твёрдым ошейником. В чёрных глазках блестело любопытство, нос тянул воздух, исследуя новые запахи.

Я сбегал домой, принёс кусок хлеба и кинул Машке. Она обнюхала его, с громким чавканьем съела, придерживая лапой, и снова поднялась на дыбы. Одобрительно облизываясь, Машка взглянула на меня с новым интересом. Я развёл пустыми руками, замотал головой и начал объяснять, что больше ничего нет. Поняв, Машка разочарованно вздохнула, опустилась на четыре лапы, прошлась несколько раз вдоль стенки, пожевала и выплюнула какую-то траву, поскребла когтями доски и ушла в своё жилище.

С тех пор я каждый день угощал Машку хлебом, сырой картошкой, а иногда баловал ложкой мёда, намазанной на хлеб.


* * *
Стоя коленями на табуретке,  а ладонями упираясь в подоконник, Лаврентьевна через окно взирала на окружающий мир. Это было её любимое занятие, заменяющее кино, телевизор и газеты. У окна она могла стоять часами, обозревая свои и соседские владения. 

Завидев чужого кота, воровато крадущегося по нашему огороду с намерением вырыть уютную ямку и комфортно справить нужду, Лаврентьевна начинала громко стучать в окно и кричать:

- Пошёл! Пош-шёл отсель! Брысь, падлый!

Коты чаще всего напрочь игнорировали эти проявления справедливого гнева, и, выбрав укромное место с мягкой землёй, начинали рытьё. Тогда бабушка взывала ко мне:

- Минька, там кош-шонка на грядку валить села, падлая! Беги скорей, ш-шугани её чем-нибудь!

Я выскакивал из дома и бежал прогонять «кошшонку». Иногда это удавалось раньше, чем вражеский кот осуществлял зловредное намерение, но чаще он успевал нагадить и удалялся через забор с чувством выполненного долга.

Кроме войн с котами, Лаврентьевна производила наблюдение за соседями. Завидев что-нибудь интересное, обычно связанное с нетрезвыми действиями непутёвых обитателей ивановского дома, она радостно звала и других:

- Смотри-ка: Феня – чуть тёпленькая – идёт корову доить. На кажном шагу спотыкается. О-ой!… А Илья давеча к медведю пошёл, и тоже пьяным-пьяной. Еле на ногах держится. Наверно, с Феней поругался.

Действительно, после ссоры с бабкой, дед Илья нетвёрдой походкой шёл к Машкиному сараю, на ходу продолжая кому-то что-то доказывать словами и жестами, с риском для жизни взбирался по шаткой лестнице на крышу и, разувшись перед чердачной дверкой, на четвереньках лез на сеновал спать.


* * *
Охрипшие от лая собаки, кашляя и задыхаясь в удавках ошейников, рвались с цепей: по главной улице посёлка дед Илья прогуливал медведя.

Машка, не обращая внимания на собачий переполох, тянула упирающегося матерящегося деда к помойке, сулившей массу деликатесов.

- Ну что ты делаешь, а? – чуть не плача, укорял медведя хозяин. – А ну, назад! Машка, ко мне! Слышишь ты, али нет? Машка, твою бога-душу-мать! Ну куда затянула, язви тебя! – ругался дед Илья, стоя в помойной канаве и малоуспешно пытаясь выпростаться из вонючей грязи, до серёдки голенищ плотно облепившей кирзовые сапоги. А Машка с упоением рылась в куче отбросов, хрумала картофельными очистками и свекольной ботвой, бессовестно бросив хозяина на произвол судьбы в отчаянной борьбе со стихией и хмелем. Наконец, завершив исследование замечательной кучи, она огляделась по сторонам, наметила очередную цель и так рванула цепочку, что бедный дед, чуть не вылетев из кирзачей, вынужден был пробежать несколько шагов, чтобы не упасть. После этого мат его раздался ещё громче и безнадежней. В конце концов, нагулявшись вволю, сытая довольная Машка приводила домой хозяина, смирившегося с судьбой, умолкнувшего и даже слегка протрезвевшего.

* * *
Однажды, придя к Лаврентьевне за очередной пятёркой до пенсии, дед Илья пожаловался:

- Горе у меня, Лаврентьевна. Генка – сосед через дом от меня, – ну, ты его знаешь,– как банный лист пристал: продай ему Машку за три поллитры – и всё тут. А не продашь, говорит, я её всё одно украду и убью. И ничего, мол, мне за это не будет, потому как не положено дикого зверя дома держать. Как напьётся, так идёт и требоват. Настырный, гад! А напивается кажный божий день. Откель только деньги берёт? Ворует ли, чо ли? Вчера вот тоже приходил… Валерка мой хотел его выгнать, так он драться полез. Побил Валерку. Он безголовый, Генка-то. Сто грамм выпьет – и куражится: ищет, с кем подраться…

 А ведь он, Лаврентьевна, убьёт Машку. Точно, убьёт! Раз втемяшилось в башку, так теперь не отстанет. Он же тюремщик. Два раза уже сидел, а всё неймётся. Скоро опять, видно, в тюрьму пойдёт…

Бабка мне советует: «Ты, Илья, сам бы заколол медведя. От греха. Рано ещё,  скотину резать, ну, раз таки дела, сколь сможем – сами съедим, а остальное соседям продадим, угостим ли». А мне – веришь-нет, Лаврентьевна – мне Машку жалко… Привязался я к ней. Будто к собаке. Поросёнка, быка – заколю запросто, а Машку… Ну, не подымается рука – и всё тут! И ни мяса мне, ни сала не надо. Отвёл бы в лес, да выпустил, так она ж там не сможет… Вот горе-то!.. ладно, спасибо, Лаврентьевна, за пятёрочку. Пойду я.

* * *
Проснувшись утром после ноябрьских праздников, я увидел снег. Большие хлопья висели в воздухе, медленно парашютируя. Им не хотелось падать в грязь, но сверху спускались всё новые и новые волны снежных десантников, догоняли, придавливали к земле, лишая надежды вспорхнуть и ещё немного покружиться. Не было сомнений, что снег ложится основательно и до весны не растает.

Я ещё не ушёл в школу, как постучался дед Илья. От него разило сивухой и табачищем, а по седой щетине катились пьяные слёзы.

- Лаврентьевна, зарезали Машку! – с порога почти прокричал дед. В голосе его была тоска и обида. – Пошёл утром кормить, а её нет. Кровищи лужа только осталась. Это Генка! Он, я знаю. Больше некому. И что сделаешь, Лаврентьевна? Кому пожалуешься? Не пойман – не вор! Дай пятёрку, Лаврентьевна. Пойду с горя поллитру куплю. Что ещё остаётся?! 

По пути в школу я остановился у соседского сарая. Обычно, услыхав шаги, из него, гремя цепью, появлялась Машка, но сегодня было тихо. Спящей змеёй темнела на свежем снегу цепь. Рядом краснели пятна крови.

Забыв о том, что опаздываю в школу, я стоял у сарая, смотрел на цепь, на снег, а видел лето и неугомонного медвежонка. Жаль было Машку. И непутёвого деда Илью тоже было жаль, хоть и злился я на него. Всё было неправильно, несправедливо, обидно, и от этого начинало твердеть в горле, горячо пощипывать глаза, и слёзы готовы были поползти по щекам, как у того же пьяного деда. Чтобы не поддаться им, я сердито нахмурился, нагнул голову и быстро пошёл прочь, но у края соседской ограды ещё раз оглянулся.

Уже чистым, небывало белым снегом закрылась чёрная размазня осенней грязи; уже кровь возле сарая вот-вот должна была исчезнуть под этим всеочищающим  покровом; а снег всё сыпал и сыпал на огороды, на крыши, на умолкнувшую ненужную цепь с пустым ошейником на конце.



* - Драга – плавучее сооружение для разработки рассыпных месторождений золота.