Говорила мама...

Говорила мама, держись подальше от нее
Говорила мама, ничего хорошего не жди
Эти глаза, эта улыбка
Она тебя за дурака держит
Раскусит и выплюнет
Не подавится
Рано или поздно...
Говорила мама...
(You don't fool me, Queen: Made in Heaven, 1995)*


Хорошо было за городом, славно.

Я приехал за женой. Моя жена много работает и очень устает, поэтому вчера я отвез ее на природу подышать воздухом. Она не сопротивлялась и как-то сразу замолчала, обычно моя жена много говорит. Было довольно прохладно и я прикрыл ее землей, и уехал домой. Это ничего, что у нее рабочий день пропал, надо же человеку отдохнуть.
 
Я сразу нашел место, где ее оставил, но ночью прошел дождь и поле превратилось в хлюпающую кашу. Я должен забрать ее домой, не такой уж я бесчувственный – на этой неделе обещали похолодание.

Но брать ее целиком — машину запачкаешь, сама же будет ругаться, расстроится. И я взял только голову, за конский хвост, и положил в красивый пакет с розами.

Домой доехали спокойно, в кои-то веки. Я думал, будет возмущаться, она розы терпеть не может, особенно такого густого бордового оттенка. Но она молчала. Сразу видно, что отдохнула. Правильно говорят — женщину надо выгуливать. Конечно, не так часто, как собаку, но все же. Я собой гордился.

Куда же мне тебя положить, дорогая? Я в замешательстве стоял на кухне, запустив пятерню в затылок. Жена и на этот раз промолчала.

Вот, говорят, осень, грустно. А ничего. И не грустно.

Может тебя положить на это праздничное блюдо, что моя мама подарила, а ты запихнула его на антресоли под сломанный вентилятор? Точно! У-у-ух, какая ты у
меня замарашка, погоди, я тебе щечки оботру!

И тут позвонили в дверь. Это мама пришла. С судками, пакетиками и кулечками. Она всегда приходит чуть раньше жены, чтобы меня покормить.

Говорила мама, посмотри, чем она тебя кормит, а у тебя газы.

Мне неудобно сделалось. С одной стороны, жена на блюде как бы маму перехватила – оказалась дома в мамины часы посещения, а с другой – блюдо-то мамино, ей приятно будет.
 
Тут я забеспокоился, что жена что-то скажет, кроме, здравствуйте, Алефтина Анисимовна, но она молчала и даже не булькнула, хотя могла бы. Потому что я надавил на жену нечаянно и из нее потекло.

А мама, слава богу, не заметила, что жена подтекает, только взгляд мимолетный бросила и дружелюбно сказала, господи, в каком свинарнике живет мой сын. И ушла. Она торопилась, у нее соревнования по кёрлингу.

И хорошо, потому что я пойти не мог, от такой гармонии – и мама, и жена, и обе молчат – я стал наливаться соками. Буквально по всему телу. Даже неудобно стало, вроде не подросток уже.

Тут мне в голову пришла сумашедшая и совершенно крамольная мысль: я войду в тебя, гладенькая моя, я сделаю это! Один раз в жизни все будет по-моему. Жена молчала. Просто офигела от моей смелости. И от этого ее молчания мне стало жарко и я снял вязаный жилет и лыжную шапочку, не спуская глаз с огромного кухонного ножа с пластмассовой ручкой. Брюки на мне топорщились и я неприлично подумал, хорошо, что мама ушла.

Ну иди сюда, моя милая! Фу, что же это я, точно дикарь?! Ножом все-таки деликатнее будет...

Теперь-то ты меня точно поцелуешь! Молчишь? Молчишь? А знаешь, кто в губы не целуется, сказать?! Откуда мне известно?! Известно! А сейчас иди сюда, моя сладкая!... Ах! Не даешься?! Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!

Жена хрустнула и раскрылась, и я увидел, что у нее засахарен мозг. Поэтому она столько говорит!
 
Я просто озверел и впился в текущую мякоть губами...

— Что ты делаешь с арбузом, Веня?!

— А-а-а-а-а! Господь Велик! Господь Велик! Господь Велик!

В дверях кухни стояла Монстра, целая и невредимая, и ее рыжие космы шевелились двоящимися змеиными язычками.

И шарик мой сдулся.

Говорила мама, она превратит тебя в тряпку...

* — перевод Мари Митчелл