Белокурая индианка. Часть 1. У индейцев
Может быть, шумели грустно ветки. Долго брёл Алёша по лесам. В дебрях, где сплетают ноги травы и журчит в ручьях хрустальная вода, пепелище сразу не заметишь, даже если пристально искать. Жизнь всегда залечивает раны, красотой скрывая бремя тяжких бед. Восхищённый ласковой природой, он прижался к дереву спиной. Где-то в кронах заливались птицы. Песни звонкие и мелодичные вниз слетали голосистым гимном, точно ладовый незримый Глас . Созерцал Алёша мир с улыбкой страстной. Вместо птиц он видел добрых Альв . Там в лучах небесного чертога засияли их божественные лики. Наш моряк не слышал хор верховный, он устал, глаза на миг закрыл.
В чаще леса на него смотрели, наблюдали за движениями. Тетиву натягивали чьи-то руки, чтоб послать мгновенно стрелы. С двух сторон слегка касаясь шеи, грозные древки воткнулись в дерево. В шлёмах страшных с криком жутким выскочили вдруг индейцы. Не успел матрос от сна очнуться, как попал в коварный плен.
За спиной скрутили руки властно. Вниз направились по склону. Лица выкрашены чёрной краской, возле глаз лишь белый контур. Бросили несчастного на дно каноэ. Плыли быстро, грянув вёслами. Через час пристали к острову. Под зловещий барабанный бой на поляне в ритуальных плясках тени вились над землёй.
Так индейцы провожали солнце и встречали птицу грома, повелительницу молний. Воины встали возле бога с волосами из медвежьей шерсти, с крыльями из птичьих перьев. Бог всегда приносит им удачу. Как сегодня совершив набег, захватили в плен чужого человека, чтобы снять в награду скальп.
Пусть укажет вождь, что делать с ним. Моряка, ударив в спину, повели на суд. За широкий ствол сосны привязали крепким жгутом, и, воинственно крича, каждый воин метил томагавком в дерево, вонзая у виска. Ждали, что умрёт от страха, задрожит в коленях жалкий раб. Выстоял Алёша, как скала.
Хмурый вождь отставил казнь, приказал не трогать чужака и сказал своим собратьям:
– Раб не унанган . Он пришелец из другого мира. Дайте знак небесному жрецу, чтоб пришли за ним.
Подожгли индейцы сучья и траву. По цепочке, возгораясь по горам, уходили вдаль костры.
Утром засверкала от лучей роса. Серебристые следы от босых ног отпечатались, дымились на тропе. Здесь прошли индейцы с гор высоких, поднимаясь к облакам. Там томится дух истории глубокой, и живут последние ацтеки в каменных дворцах. Из далёкой Мексики, спасаясь от испанцев, шли сюда когда-то по лесам Аляски. Верили они, что свет им принесут орлы, выше к небу расцветает жизнь. Чаша с головами гордых птиц стала символом их пламенной души… Били грозно барабаны деревянные с вырезанным рогатым филином, оглашая вестью храм жреца, что готова жертва богу Солнца, чтобы вырвать её сердце тёплое и пролить на землю кровь.
Вдруг, скрипя, открылись медленно ворота. Злой палач, лицо, скрывая маской ворона, шёл уверенно вперёд. Он в руке держал широкий нож. Не спеша за ним шла женщина с подносом, чтобы сердце Богу подарить. А Алёша с интересом всё вокруг рассматривал, и не представляя даже, что ему грозит. Жрец поднялся на ступени храма, обращаясь к пленнику, спросил:
– Ты, испанец, корабельной крысой на погибель к нам приплыл?
Промолчал Алёша, не вникая в смысл.
– Кто ты, чужестранец? – по-английски жрец вопрос свой повторил.
– Я – шотландец с алеутских гор, возвращаюсь с общего согласия домой.
– Как ты доберёшься без крылатой лодки через море в сильный шторм, здесь каноэ не поможет?
– Я построю шлюпку с мачтой, крылья мне заменят паруса. Ветер силой в них вольётся, по волнам поскачет лодка, приближая милый край.
Улыбнулся жрец, тоску по Родине сам прекрасно представлял. Предки вместе с племенами майи жили в девственных тропических лесах, в удивительных красивых городах. А теперь в земле суровой жить ацтекам тяжело. Жрец припал пред богом Солнца, чтоб спасти народ от ненасытных сов. С богом тьмы повсюду расставляет сети смерть в лице воинственных индейцев, что живут на разных островах, убивая соплеменников из мести с первобытной дикостью в глазах, не жалея друга и врага.
Жрец с наказом обратился к воинам:
– Продолжайте поиск. Бледнолицего прощает Солнце. Освещая светом волосы, тень бросает с мягкими углами, будто гладит землю перьями орла. Чужестранец может жить свободным, и ходить по всем дворцам.
Воины склонили головы, подчиняясь божьей воле. Жрец направился к святым покоям, приглашая моряка с собой. В тронный зал вошёл и стукнул жезлом. Приоткрылась с тихим звоном дверь. На высоких окнах медные решётки, с неба синего лучился свет, освещая розовые каменные стены и тотемный деревянный столб из загадочных мистических созданий, что хранили много разных тайн.
Посредине зала трон блистал зелёно-синий из камней морской воды – аквамарина. А на нём сидела гордая царица, словно львица Аталанта. Волосы её из белых вьющихся азалий распускались ниже нежных плеч. А глаза блистали, как агаты из кристально чистых голубых огней. Кожа щёк, что лепестки от розы, только взгляд, как лёд холодный, сердце грустью обжигал.
И Алёша, затаив дыхание, под гипнозом глаз зардел румянцем. Мучило его сознание, что черты лица знакомы, где он видел их, не мог припомнить. А царица, на него взглянув надменно, фразу жёсткую произнесла:
– Дорогой небесный жрец, пленник не держал в руках тесла. Он, как кролик, петли метит гарусом. Это не матрос – торговец краденых товаров и обманщик, горсть стеклянных бус бросит за меха несчастным алеутам. Объявился, точно гость незваный, ради золотых богатств и славы. Завтра будет испытанье смелостью. Коли не умрет от страха смерти, значит, будет жить, пока я захочу. Будет так, как я сказала.
Поклонился жрец царице. Вышел вон. Алёшу бросили в темницу. С мокрых стен стекали ручейки с тихим стуком на холодный пол и текли куда-то вниз в крутую пропасть, падая, как слёзы жалобные. Из окошка маленького свет мерцал горением свечи. С мраком солнце вскользь сражалось, чтоб надежда искоркой жила.
На рассвете стража вывела его из крепи. Где сходились вместе две горы, водопад гремел, сливаясь сверху, бешеным потоком низвергался вниз. Свитые в верёвку водоросли бились, тёрлись о стволы деревьев, что держали разные концы. Над канатом мост вознёсся к небу, а на нём царица хмурая стояла. Дождалась, когда усядется толпа зевак, обращаясь к пленнику, сказала:
– Покажи нам храброго араму . За канат держась руками, перейдёшь к другой горе. Коли свалишься в затейливой игре, значит ты – слабее женщины.
Встал Алёша на уступ обрыва. Далеко внизу бурлила пена, разбивались брызги в каменистой бездне.
Успокоился Алеша, собирая силы, посмотрел наверх с отчаяньем. А над ним орлы кружились. Он заметил на скале гнездо с птенцами. В зубы взял протянутый индейцем нож, чтоб себя убить, когда устанет, падать в пропасть телом мёртвым, чтоб не мучиться от страшной боли. Не теряя всё же веру, прыгнул взмахом, как в подвал таверны.
Он хватался цепко пальцами за канат промокший. А вода его сбивала, обливала с головы до ног и дышать мешала. Было пройдено, наверно, полпути, вдруг услышал он орлиный крик. Из гнезда птенец свалился, но не воду, к счастью, а в расщелину одну нависших скал.
Заметались птицы, подлететь не могут. Взмахивая крыльями, стучат о камни, разбивая себя в кровь. Хмурые индейцы с ужасом взирали, как на их глазах, страдая, умирают в муках боги. А Алёша перерезал вдруг канат, бросил нож и скрылся в водопаде. Быстрая вода смягчила роковой удар, руки не разжались. Лица всех от скуки вытянулись. Бледнолицый принял смерть, не выдержав испытаний силы. Даже скальп его противный не найдёшь теперь.
Вдруг они увидели, как Алёша поднимается упорно вверх, к той скале, где еле держится птенец. Перестали думать и дышать, от него не отводили взгляд.
А моряк уже поднялся на уступ. За канат держась, направился к птенцу. Хищники его не били клювом. Взял в ладони мокрого дрожащего слетка, протянул его ликующим родителям. И орлы поднялись вместе с ним на гнездо, крича от пылкой радости. Эту песню благодарных птиц никогда не слышали индейцы. Побежали по мосту к нему навстречу.
– Бледнолицый добрый брат! Ловкий, словно ящерица, ты скользил по камням гладким, чтоб спасти детёныша орла. Зоркий глаз заметил, где упал посланник неба. Руки вились, как лианы, по отвесному канату.
А царица, улыбаясь, ближе подошла:
– Пленник ночью будет спать не в темнице, где гнилая сырость, а на сене трав душистых в храме с нашими богами, чтоб сразиться с богом тьмы. Смелый леопард доволен нами?!
И в глазах её блеснули искры, отражая свет туманной Андромеды.
Молча расступились перед ней индейцы. Вновь ушла царица во дворец, как комета с леденистым сердцем. В храме постелили травы, с запахом медовым таволгу. Положили рядом палку, для чего – ни слова не сказали. А когда зажглись на небе звёзды, потянул прохладный воздух, разошлись индейцы спать в свои вигвамы. Жрец ушёл последним, огляделся зорко. А Алёша на спине лежал. Он мечтал о море.
Увлекла волна в широкие просторы. Там в Шотландии тоскует мать родная, как берёзка тонкая в лучах вечорки. Он среди свирепых Гарм закованный цепями. Подскажите: как сражаться с диким злом, разве только голыми руками?
Вдруг в окно влетела серая сова, засверкала жёлтыми огромными зрачками, села где-то наверху, ухая пугающими звуками.
Невидимой тенью тихо и безгласно по углам ушаны проносились низко. Воздух колыхался от парящих крыльев. Вдруг раздался странный писк. Из щелей полезли крысы кровожадной серой массой. Топот лап нарушил тишину. Гулко вздрагивал незримый пол. Моряку они ползли на грудь, ноги схватывая больно.
Крыс проклятых ненавидит каждый, кто когда-то был на палубе. Бил Алёша палкой, точно мстил им за свои обиды, за разлуку с прежним миром.
Гнусных крыс удары не смутили, их, наверно, тысяча, не меньше, выползала из щелей и стен. Зубы их вонзались в тело, словно иглы, чуя кровь на ранах рваных.
Сколько померещилось Ехидны, в темноте густеющей не видел. Разъярённый, он сражался, отбивался от визжащих полчищ. Потеряв до хрипа голос, он упал без сил на поле боя. И уснул тяжёлым мутным сном, словно отравился дьявольским вином. Не услышал, как другая стая чёрных крыс к нему бежала.
Покатилась брошенная палка. Грызуны её слизали с жадностью, стали пожирать беспомощных и павших, что лежали в кучах рядом. Хруст костей звучал до самого утра, а с рассветом твари все пропали. Серая неясыть улетела в лес.
Солнца луч пробился в щель дверей. Жрец открыл ворота храма, приготовив погребенье пленнику. Опустили жертву на каланьи кожи, чтобы тело не тревожить. Девушки ему протёрли раны травами. Бледнолицый запылал от жара, на глазах тихонько умирал. От озноба весь дрожал. И в бреду кого-то звал, наверно, близких.
Подошла царица, сокрушаясь, что герою отпевают тризну, замерла, услышав слово «мама», встала на колени, тронула рукой горячий лоб. Приказала, чтоб внесли к ней во дворец моряка, который победил ночную смерть. И Алёшу положили на широком ложе на гагачий мягкий пух.
Вызвала Елена знахарей из всех племён, чтобы жизнь вернули её другу, что лежал без памяти и чувств, точно клён, сражённый бурей.
Медленно тянулись дни. Молодость залечивает раны. С края пропасти вернёт сердца угасшие, возвращая жизнь порывом страстным. Стал Алёша выздоравливать не по дням, а по желанью трепетной мечты. А царица расцвела от счастья, что теперь он может говорить, и она его расспрашивала, где родился, кто отец и мать?
Пленник, изъясняясь по-английски, камнем выглядел лидийским . И она заговорила с ним по-русски.
Голову поднял Алёша, напрягая мускулы:
– Ты – царица племени ацтеков, увлекаешься мечтательной элегией! Говоришь со мной, как в детстве моя мама. Ты жила в земле Российской, или ты запомнила на память те слова, что я повторял во сне?
– Нет, конечно, всё иначе было. Я ребёнком их произносила. Мой отец, купец уральский, после Беринга и Чирикова, что открыли земли неизвестные в морях, в плаванье отправился. Их корабль в щепки шторм разбил. Лишь его на берег выбросило. Он бы умер, обессиленный, не найди его случайно индианка. Моя мать Луана. Спрятав чужеземца от индейцев, но страшась, что боги в гневе разума лишат за это, приносила ему пищу и скрывалась. Убегала сразу в лес, как журавль маленький, что летать не может между веток.
Мой отец над ней смеялся, и она смелее стала. Ведь она всем сердцем верила, что однажды, растекаясь клином, волны вынесли на берег из таинственных глубин рыбу с ликом человеческим в белой коже-чешуе. На земле она погибнуть может, если не давать ей воду. И она с кувшина воду лила на одежду, чтобы как-то оживить её.
А когда отец пришёл в себя, попытался с ней заговорить, то она от страха убежала. Думая, что это дух из огненной земли, с тех вулканов, что пылали ярко. Зря она водой гасила пламя, он за это на неё сердит. И она решила дать ему очаг. Ночью, крадучись, похитила с каноэ факел, побежала с ним, как кракса от древка.
Верила, что, взяв огонь, он зажжётся вновь вулканом, превратится в великана и уйдёт на горный склон.
А пришелец жарил мясо, ей протягивал кусочек ласково, говорил певуче, как Гораций, успокаивая интонацией. На песке чертил фигурки в танце, объясняя вещи странные.
Вся дрожа, она ушла подальше. Побоялась, что, сходя на землю с рук, оживут рисунки и её растопчут вдруг люди с виду маленькие.
Мой отец срывал цветы и ей показывал, лепестки к земле прикладывал, контур обводил старательно. Говорил ей медленно:
– Цветок.
А она за ним шептала вслед:
– Ви-ок.
От терпенья жди плодов. Мать моя немного научилась понимать отца по жестам и картинкам, вслушиваясь в звуки непонятных слов. С удивлением узнав о жизни новой, что осталась на огромной лодке. Человек другого племени и родины может умереть от стрел индейцев. Он – не Бог, пришёл – не с неба. На цепочке крест серебряный и кулон с рисунком женщины с волосами белыми, словно их присыпал снег. Падая, не тая, на лицо красивое.
Раз Луана у отца спросила:
– Кто она? Богиня зимних дней?
– Это мать моя, – ответил с грустью.
А она, умолкнув на минуту, убежала в деревеньку сквозь завесу камышей.
Долго не было Луаны. Звёзды загорались зимние, уж ночами появлялся иней. Мой отец в пещере засыпал без огня, томился от волненья. Вдруг мелькнула перед входом тень, то Луана забежала ланью, от испуга и отчаянья вся в слезах, поведала несчастье. Замуж отдавали наспех за Текура племени тлинкитов. Предрекая наказание поступка, обвязали срубленные сосны. На плоту уплыли с острова.
Мать моя – покорная голубка – в русского купца влюбилась за его глаза, как небо, синие и за сердце доброе отзывчивое. Незаметно от погони скрылись, чтоб уйти от роковой судьбы.
Помню, в детстве бегала по лесу по полянам беззаботным мотыльком. Возвращалась в наш красивый дом с расписными ставнями на окнах, где всегда весёлый смех звучал. Мать лелеяла и миловала, целовала в щёки и шептала:
– Что моя дочурочка Елена в волосы вплетает ленты, а лицом на бабушку похожа стала.
Но недолгим было счастье. Выследил Текур, где жили мы. Он привёл индейцев мстительных, запалил вигвам от жарких стрел. Батюшка мне протянул кулон и крестик. Зарыдала мать ужасно:
– Бог тебе поможет, дочка ласковая. Есть в подполье небольшая щель, ты попробуй там пролезть, уползи поближе к лесу.
Кошкой вылезла из узкого окошка, оглянулась на горящий дом. Мать, отец, прижавшись крепко, улыбнулись мне в ответ и взмахнули чуть рукой, чтоб индейцы не заметили. Спрятавшись, стояла за деревьями, плакала от горя капельками слёз.
В сердце моё детское с горячим пеплом месть влетела клювом коршуна. Вздрагивая от страданий, шла по лесу наугад.
Сил лишившись от кручины лютой, неожиданно споткнувшись, полетела в яму, потеряв сознанье и рассудок от усталости и мук. Только утром через день, а может, через два, потихоньку возвращалась память с чувством голода на высохших губах.
Мне почудилось, что кто-то щёку лижет, тычется, повизгивая. Приоткрыть глаза я не могла, слабая была, кружилась голова. Я услышала сердитый рёв. По краям осыпалась земля, спрыгнул кто-то вниз тяжёлый, рядом лёг, согрев меня своим теплом. А другой поменьше грудь сосал и меня касался лапой.
Досыта наевшись, мокрым носом он лизал моё лицо, вытирая слёзы с глаз моих. Может быть, участие звериной ласки возвратили понемногу жизнь и прибавили мне силы. Может быть, пригревшись, я очнулась от мучительного сна, заглушая в сердце боль, стала потихоньку оживать.
Кто же был защитником моим в эти грустные печальные минуты? Дабы легче пережить разлуку, домом стал зелёный лес, постелью – мох. Матерью – медведица седая, шаловливым братом – её сын. С ним я бегала, играла, веселилась, взвизгивая от восторга и любви. Пила жирное медвежье молоко и людей тихонько забывала.
С медвежонком некогда скучать, он потешным был и интересным. Часто прятался в кустах, объедая ягоды малины, и ещё урчал забавный сладкоежка, если рядом с ним вставала я, чтоб не трогала дары лесные. Я кормила с рук его сама, насыпала в пасть пригоршню ягод ароматных. Он их с удовольствием съедал. После трапезы я на него садилась, опуская руки в шерсть, превращаясь в сфинкса.
Он любил меня катать часами. А медведица нас охраняла от непрошеных гостей. Но, однажды, нас заметили разведчики из воинственного племени.
Испугавшись нас, индейцы убежали. Всем поведав, что в лесу родилась смерть. С волосами белоснежными, словно снег, закружит меж деревьев, чтобы красть индейцев, их детей. Если кто с ней встретится, умирает сразу, как её увидит. Люди, испугавшись, стали приносить дары, дабы не была жестокой и не мстила беззащитным семьям женщина, сидящая на голове медведя, не терзала ночью их.
К почестям я стала привыкать. Как принцесса из лесного царства, я бродила безмятежно по горам от рассвета до заката.
Я любила собирать цветы в букеты на зелёных солнечных лужайках. Раз в траве наткнулась на людей, что лежали и, возможно, спали.
Лица восковыми были, словно вымазанные белой глиной. Я рукой коснулась их волос, связанных у лба пучком.
Обратив внимание, как вздрагивают веки, вглядываясь сквозь ресницы на меня, на кулон, что свешивался с шеи.
Чтобы спящим не мешать, я ушла к реке, где весело плескался мой молочный брат, верный друг единственный и свидетель грёз моих невинных.
Мстительный Текур, не подчиняясь воле племени тлинкитов, вновь задумал зло. Он решил убить меня из зависти.
Ловкой рысью крался из засады по моим следам и уже натягивал стрелу тугую, чтоб её пустить из лука, только раньше в голову его вонзился томагавк, расколол её, как скорлупу ореха, отомстил за гибель, за печаль и гнев.
Как безумная, молчала я, бездыханный враг лежал у ног. Воины из племени ацтеков встали рядом. Жрец мне поклонился и сказал:
– Возвращайся вновь к народу, дочь великого Теночтитлана. Без тебя нет счастья на земле. Пусть с тобой идут медведи гордые, что хранили твой покой и сон. Стань царицей нашей по желанью предков.
Я пошла за ними, и за мной мой брат. Старая медведица ушла, как будто знала, что беда не угрожает мне. Мать отца, её священный лик с портрета, помогала мне теперь, превращаясь в божество индейцев, талисманом моих мыслей и летящих дней.
Время шло, я – гордая царица – вновь вернулась, чтоб восстать из праха, справедливой звёздною богиней. Чтила древние законы, изучала книги. Я хотела, чтоб исчезли горе и обиды, все болезни племени ацтеков. Чтоб они забыли ссоры прежние, жили в мире и в согласье вместе и не проливали кровь напрасно. Я жила среди таинственных вещей во дворце, что охраняла стража. А медведь скучал от взглядов и насмешек, что не человек он, а бесправный зверь.
Я ему вниманья уделяла меньше. Каждый день решала много разных дел. Он, безропотный, страдал без ласки, уходил надолго в лес один. Я гуляла с ним не часто. На несчастье в океане появилась каравелла с чёрным флагом. Возле берега на рейде встала, и на шлюпках к нам прислал команду одноглазый капитан.
Племена индейцев окружили берег, вмиг смутили замыслы пиратов. Не посмели разрядить мушкеты, а пристали к нам с богатыми дарами. Женщинам давали бусы из стекла, а мужчинам «огненную воду». Говорили нам, чтоб принесли меха, что в награду мы получим ружья кремневые, порох, дробь и топоры железные, и ещё картины из далёких стран.
Радовались простодушные индейцы. На каноэ погрузили шкуры котиков и поплыли к кораблю, что дремал, как кит, на волнах гулких. В царской лодке находилась я, а со мной приятель мой медведь, что случайно оказался недалёко. Я его с собой взяла, чтоб грусть его не мучила, что плыву по морю без него.
А пираты, осмотрев меха на палубе, что, как горы, поднимались к небу, вдруг подняли якорь из воды, стали бить индейцев из орудий. Нас же пленников связать хотели. Вскинулся мой брат, когда увидел, что меня хватают руки жадные. Он ударом лап тяжёлых разметал толпу коварных моряков, побросал за борт на зубы пляшущим акулам.
От врагов ему досталось тоже. Весь израненный ножами и от пуль, он кровью истекал. А когда его доставили на остров, он под деревом лежал и не дышал. Ягоды ему в награду приносила. В пасть поила ключевой водой. Утром ранним он ушёл неслышно умирать в лесу в траве зелёной, там, где мать его, медведица, бродила.
Много дней прошло с тех пор, не могла забыть лесного брата. Шла тропинкой между двух озёр, там, где плавают в воде цветы кувшинки, наклонилась, чтобы их сорвать. Под обрывом тень метнулась быстрая, закачались с силой камыши. Я невольно вскрикнула от страха, а индейцы из охраны копья бросили вдогонку.
Заревел израненный медведь, это брат был мой любимый. Он лежал в траве, лапой вырывая из груди острые обломки копей. Бросилась к нему, рыдая. Помогли индейцы мне побыстрей освободить от боли, волей случая попавшего под их обстрел, бедного несчастного страдальца. Гладила его и к шерсти прижималась, целовала и шептала:
– Милый друг, прости! Я не виновата, что, вдруг вздрогнув, закричала, не хотела новых ран твоих.
А медведь лежал, глаза его слезились. Он, наверно, понимал, что придётся нам расстаться. Он не может следовать людским привычкам. Очень сложен, непонятен мир.
Встал молочный брат, шатаясь, пряча раны, и ушёл от нас, как не звала его, не вернулся он, прошли уж годы, нет вестей из прошлого давно. Может быть, я стала злой и чёрствой, что меня покинули друзья. Все мечты мои и прежние надежды замолчали, как трубящие агами, что не могут жить в неволе каменного сердца.
Я жестокая желала твоей смерти. Ты казался мне отъявленным злодеем, как пираты, что сгорели в яростном огне.
Я хотела, чтобы ты погиб быстрее. Утонул в воде, затем бросала к крысам, чтоб хрустел от их зубов, как брошенная ветка. Ты меня своим бесстрашием сразил. Я невольно стала восхищаться. Благородные порывы сердца не потравишь невидимым ядом аконита . А когда услышала слова забытые. Память всколыхнула страшные события. Вспомнила отца и мать. Заметалась я от горя и страданий, как могла стремиться быть актинией , чтобы в щупальцах моих погибли с детства выстраданные чувства, мысли?!
Вдруг в ушах почудились мне голоса:
“Дочь, будь милосердной к чужестранцу, это ангел и твоя судьба!”
Ты теперь, наверно, знаешь всё. Я тебе излила жар пылающий внутри. Столько слёз не выл ночами волк, умирающий в снегу без пищи. Так и я, как выдра загнанная, не могла простить обид былых, Мстила всем за горе в своей жизни.
От волнения Алеша задрожал, в откровеньях гордой Аэдоны он услышал плач её души.
Разве мог Алеша рассердиться, что его задумали убить. Как моряк, что не уходит долго в море, он мечтал о грозной силе волн, чтоб сразиться с налетевшим ветром, закрепить на реях паруса, плыть без страха в неизвестность, в каждый миг опасность ожидая, а иначе и нельзя, Жизнь – всегда счастливая случайность.
Жрец вошёл, царице поклонился, и сказал:
– Божественная и мудрейшая, разреши спор женщины с мужчиной, ждут они оценки своих действий.
– Пусть войдут, – ответила Елена.
В тронный зал зашли индейцы: муж с женой. Головы склонили ниц, коснувшись пола.
– Говори, мужчина, первым!
– Ясновидящая племени ацтеков, – выслушай меня без ложных суеверий, – сына младшего, что ночью мирно спал, эта женщина, Волчица Чёрная, украла, спрятала в надежном месте, чтобы не забрали в жертву в храм, и не отдали богу Солнца на рассвете. Не могу его найти, как не старался. Наложите на неё проклятье, коль обманом хочет жизнь его спасти. Презирая древние и признанные убежденья, в интересах материнской выгоды.
– Что ты скажешь, женщина, в ответ, эти обвиненья справедливы?
– Пусть сначала Заячья Пятка сына выкрадет у лесной волчицы, что живёт в норе, молоком кормящей маленьких волчат слепых. Если сможет он забрать хоть одного щенка, я верну младенца без враждебности. Если нет, я выгрызу ему зубами шею, и меня тогда ничем не оторвать от его пульсирующего в судорогах тела.
– Отчего ты, женщина, капризна? Разве ты не народишь детей? Забираем у тебя не воина, а листик ежевики, чтобы Бог на небе восхищался нами. Ради блага, счастья на земле мы приносим жертву не напрасно.
– Пусть я вместо сына жертвой стану! – индианка пала на колени, умоляя гневную царицу о пощаде, а Елена хмурилась сильней.
Не стерпел страстей Алёша, попросил, чтоб дали ему слово. Выступил вперёд и высказался сам:
– Будь, царица, милосердной, доброй, не лишай желанной материнской ласки скромного невинного птенца, что ещё не оперился в крылья, не умеет в небесах летать. Может быть, он станет в будущем великим, защитит от бедствий ваш народ. Пусть меня возьмёт к себе ваш Бог. Я готов подставить свои плечи, дабы тяжесть мук душевных и мятежных растворить со временем в себе. Я для вас чужой на этом свете, и меня оплакивает мать в стране далёкой. Не вернуться мне назад. Я умру с одной надеждой, что полезен был для вас, как приправа для еды лилейник.
– Хорошо, – ответила царица с грустью, – будет так, как ты решил. Выбрал сам ты жертвенные муки и никто тебя не принуждал. Гордый и красивый, ты достоин, встать на теокалли . Будет праздник в нашем царстве. Пусть украсят статуи богов гирляндами. Завтра нож обсидиановый мудрый змий в тебя вонзит.
Встанешь ты у входа в храм невидимого и высшего творца.
Там, где солнце, угасая к вечеру, освещает лестницу, чтобы путь твой указать на небо. Лишь лучи его коснутся ног твоих, ты под радостные крики нашего народа кровью задымишься, чтоб приблизить рай для воинов храбрых, а врагам посулишь ад кромешный тьмы.
В месяц приношения цветов при торжественной процессии женщин и мужчин на миткаль твоё положат тело, и душа божественного Мира в этот день останется довольной. За роскошным пиршеством не спеша с достоинством воины сглодают твои кости, чтобы стать отважней и смелей.
Стража отвела его на запад, там, где лестница крутая поднималась вверх. В этом месте посвящения адепту только жрец мог божий знак принять. Там Таотль, властелин Вселенной, для народа освящал алтарь. Мексиканский Марс был очень страшным, крови пленных не жалел, инородцев не терпел.
Он боролся с богом Солнца и тянул его к земле цепями, чтоб лучи его скользили косо, по ступенькам лестницы ползли.
Алый свет стремился к выси, облака на небе зажигал, оставляя храм в тени холодной, то славянская богиня, добрая Вечорка встала на защиту моряка.
Заметался жрец, не понимая смутного виденья, разве мог он знать, что мать спасала сына от погибели в чужой земле.
С дикостью неукротимой на свободу вырывался ветер.
В море, где пылал рубиновый закат, вдруг нежданно появилась радуга, а под ней блистая парусами красными, принимая солнце на себя, к ним летел по волнам бриг.
(продолжение следует)
Свидетельство о публикации №209112300396