Первый русский рождественский рассказ истории пове

Cтатья опубликована в 'Slavic almanac' (UNIVERSITY OF SOUTH AFRICA, Vol 15, №2, с.163, 2009)

 «Ночь перед Рождеством» одна из лучших повестей раннего Гоголя, с него  открывается вторая часть первого, - светлого и радостного сборника «Вечера на хуторе близ Диканьки». Эта повесть интересна тем, что в ней уже тогда отразилось многое из того, что интересовало Гоголя и в зрелом возрасте. Анализ сюжета, мотивов, смыслов «Ночи…», написанных 22-летним писателем, возможно, даст дополнительное понимание настроений позднего Гоголя, его поисков в области приемов письма и пр.
Эта повесть написана в 1830 году. Гоголю чуть больше 20 лет. «Таинственный карла», как его звали однокашники, - необыкновенно талантливый, честолюбивый и тщеславный - поставил цель добиться успеха в Петербурге. Ему осточертело репетиторство, а как раз этим в основном он и зарабатывал в то время на жизнь. Быть при юном князе Васильчикове, слабоумным от рождения, возможно, и было почетно для иного, для Гоголя же было мукой. Известно, что летом 1830-го Гоголь со своим подопечным и его матерью выехал в Павловск, где и дописывал вторую часть  «Вечеров». Об этом периоде много написано и давно все известно, поэтому нет смысла останавливаться на биографических подробностях писателя этого периода. Единственно, стоит добавить, что он работал над вторым томом, в основном ночами, когда несчастный князь засыпал. Может, поэтому в них  так вдохновенно описана ночь, тишина и завораживающие сны. Как отметил один из исследователей, ‘Гоголь  - поэт  ночи:  «Ночь  перед  Рождеством»,   «Майская  ночь,   или утопленница». На ночь  падают  фантастические события «Сорочинской ярмарки», ночью  совершается  убийство  в «Вечере  накануне  Ивана  Купала»,  месть  в «Страшной мести». По  ночам  морочат черти героев  в «Пропавшей грамоте» и «Заколдованном месте»’. (Золотусский, 1979: 4, 6)
А в это же время  в Петербурге стояла паника – из  Белоруссии  на  столицу надвигалась холера. От нее высший свет бежал в Царское Село, и среди тех, кто жил там в это время, был и Пушкин. Тогда же в конце 1830  г. взбунтовались  поляки.  Великий  князь Константин Павлович, бывший в Польше наместником, вынужден был  вернуться из Варшавы в Петербург. Зимой в Гроховском сражении  русские потеряли примерно 10 тысяч воинов. А уже в  середине июня  холера появилась и  в Петербурге. Таков был исторический фон, и косвенно он не мог не отразиться на творчестве Гоголя. Потом пришла  слава. (Макогоненко, 1979: 103).  Гоголя обласкала критика. Его рассказы высоко оценили современники, которые оставили воспоминания и статьи, о чем также  хорошо известно. Единственно, хочется отметить, что ни один из современников Гоголя, а также более поздних исследователей его творчества, не отметил того, что фактически Гоголь стал первооткрывателем в русской литературе жанра рождественского рассказа.  На самом же деле, именно Гоголь  первым написал  рождественскую повесть, что и попытаюсь  доказать в данной статье. 
Гоголю необходимо было признание, и он ясно отдавал себе отчет, что его могло дать только признание его произведений литературной элитой, в первую очередь Пушкиным и его окружением. Но чем он мог заинтересовать таких искушенных в литературном творчестве читателей? В первую очередь живостью слога, новизной сюжетов и тем – в данном случае малороссийских; ассоциациями с популярной в ту эпоху романтической европейской прозой, в первую очередь Гофмана, братьев Гримм. А чем он мог привлечь внимание простого обывателя, которому тоже был адресован его первый сборник? Тем, что было близко и хорошо знакомо любому русскому с детства – традициями празднования Рождества, ряженными, скоморошеством, «страшными» святочными «быличками» и легендами, народными и житийными, которые простолюдины так любили рассказывать на святочных посиделках. (Святочный дух праздников Христовых, 1996: 37-40).
***
Основателем жанра европейского рождественского рассказа принято считать Диккенса, который в 1840-х гг. задал основные постулаты «рождественской философии»: ценность человеческой души, тема памяти и забвения, любви к «человеку во грехе», детства. Все исследователи-слависты соотносят появление рождественского рассказа в России с вольным переводом «Рождественской песни в прозе» Диккенса А.С. Хомяковым в начале 1840-х гг. под названием «Светлое Воскресение». (Пасхальные рассказы русских писателей, 2007: с.13-14).
 Рождественский рассказ сентиментален, нравоучителен, повествует о чудесных историях с участием нечистой силы, испытывающей героя; в нем карнавальная обрядовость и колорит. Считается, что жанр рождественского   рассказа  в русской литературе  появился значительно позже святочного. К первым русским рассказам с рождественской тематикой некоторые исследователи относят повесть московского писателя и актера К.Баранова  «Ночь на Рождество Христово» (1834 г.). Массовое же появление текстов, как считается, произошло  после перевода на русский язык повестей Диккенса - «Колокол», «Сверчок на печи» и др. (Диккенс, 1990: 4). У Диккенса в повестях в основном культ дома, культ очага, противостоящего уличному ненастью. ‘Идеал уюта – идеал чисто английский; это идеал чисто английского Рождества, но больше всего – идеал Диккенса’, – писал Честертон (Честертон, 1982: 155). Появление русской рождественской прозы стимулировали и другие популярные произведения: «Повелитель блох» и «Щелкунчик» Гофмана, «Елка» и «Маленькая продавщица спичек» Андерсена. Одним из первых писателей, обратившихся к диккенсовской традиции, был Д.В.Григорович, опубликовавший в 1853г. в журнале «Московитянин» повесть «Зимний вечер». Как видим, гоголевской повести в этом перечне нет.
Рождественский рассказ, как и вся календарная литература в целом, берет свое начало в средневековых мистериях, тематика и стилистика которых была строго обусловлена сферой их бытования - карнавальным религиозным представлением. Из мистерии рождественский рассказ воспринял трехуровневую организацию пространства (ад - земля - рай), общую атмосферу чудесного изменения мира или героя, проходящего в фабуле рассказа все три ступени мироздания. (Об этом мы скажем ниже). Важный момент – герои оказываются в состоянии духовного или материального кризиса, для разрешения которого требуется чудо. Чудо реализуется не только как вмешательство высших сил, но и счастливая случайность, удачное совпадение. Часто в его структуру входит элемент фантастики, но в более поздней традиции, ориентированной на реалистическую литературу, важное место занимает и социальная тематика.
Диккенсовский образец рождественского рассказа в России был частично переосмыслен. Если у английского писателя непременным финалом была победа света над мраком, добра над злом, то в отечественной литературе не редки и трагические финалы. Но в основном традиционно писали счастливый, хоть и не всегда закономерный, неправдоподобный финал, утверждающий торжество добра и справедливости, создающий рождественскую чудесную атмосферу. Среди наиболее значительных произведений русских писателей, написанных в жанре рождественского рассказа, считается «Мальчик у Христа на ёлке»  Ф. М. Достоевского. (Достоевский, 1975: 49).
Надо сказать, что существует мнение, что все, написанное в России до Диккенса, есть святочный рассказ (Душечкина, 1995: 12; Магалашвили, 1998: 4; др.). В чем же отличие рождественского рассказа от святочного? В первую очередь, будто бы в том, что святочный рассказ,  возник раньше рождественского. Но это не совсем правомочно, потому что  оба обязаны своим появлением одному и тому же празднику. Возникновение же рождественского связывают с  тем, что в столицах Российской империи лишь под воздействием европейских традиций празднования Рождества привились святочные балы и маскарады, - можно подумать, что до XVIIIв. Рождество на Руси вовсе и не отмечалось! Городские власти устраивали гуляния, ярмарки, балаганы, святочные и масленичные представления, в дворянских домах устраивались балы-маскарады с ряженьем и играми (жмурки, фанты, шарады).( Рюмина, 2006: 35). Это действительно так, но это уже организация праздника со стороны властей, в народе же празднование Рождества имело давние традиции, и к тому же впитало еще и языческие обычаи и обряды.
Более того, высказывается, и спорное, с нашей точки зрения,  мнение, будто в литературе интерес к святочному рассказу связан со … скукой! Мол, ‘около 30-х гг. XIX в. учащаются жалобы на скуку, царящую на петербургских балах. И тогда периодическая печать, чутко откликавшаяся на потребности публики, берет на себя роль своеобразного компенсатора недостающих праздничных удовольствий. Появляются целые рождественские выпуски газет. Таким образом, развитие периодической печати в первой половине XIX в. послужило толчком к появлению святочных рассказов. (Безбородкина, 2005:1). Смелое утверждение… Однако правильно подмечено, что оформляться жанр святочного или рождественского рассказа стал в рамках романтической прозы с её интересом к национальной старине и таинственному.
Повествования XVIII в. о «святочных» событиях немногочисленны и в основном связаны с устными рассказами и анекдотами, в основе которых, возможно, лежали реальные события («Повесть о Фроле Скобееве»).  Другое дело, что было большое количество драм на эту тему: «Царь Максимилиан», «Лодка», «Мнимый барин». Очень популярны были кукольные представления – рождественские драмы и вертепные действа. Cо 2-ой пол. XVIII в. ставились комедии и комические оперы изображающие святки, либо связанные с ними сюжетно. Как, например, опера С.Н. Титова 1799 г.  на либретто А.Ф.Малиновского «Старинные святки». Интерес к святкам драматургов конца XVIII в. объясняется той идеализацией народной культуры, которая характерна для периода формирования романтических представлений и выработки концепции народности. Именно этим обстоятельством объясняется и появление литературных обработок святочных быличек. Впервые литературную обработку «былички» о приглашении «суженого на ужин …» (эта история рассказывалась на посиделках, по крайней мере в течение двух веков)  дал М.Д. Чулков в своих «Святочных историях», он же издавал на протяжении 1769 г. журнал «И то и сио». (Померанцева,1975:  8-16).
 Следующий этап становления литературного святочного рассказа связан с творческими поисками эпохи романтизма. При этом обычно называют «Светлану» В.А. Жуковского, а также произведения Н.А.Полевого, М.П.Погодина, О.М.Сомова, А.А.Марлинского, Н.Ф.Павлова, Лажечникова, В.Ф.Одоевского, В.А.Соллогуба, В.И. Даля и др. (См.:Баран Хенрик, 1993). И снова в этом перечне авторов не сыскать Гоголя с его рождественской повестью, что по меньшей мере странно. Интересно в связи с этим мнение о том, что ‘русскому литературному святочному рассказу сверхъестественные коллизии не свойственны. Сюжет типа «Ночи перед Рождеством» Гоголя встречается достаточно редко. А между тем именно сверхъестественное — главная тема таких рассказов.' (Душечкина, 1995: 7).
Чтобы все-таки внести ясность в вопрос, приведем мнение Лескова, который сам был мастером в этом жанре. Устами одного из своих героев он дает такое определение: от святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера. ‘То есть чтобы в нем был задан хронотоп; все происходит в период от Рождества до Крещения; чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль в виде хотя бы опровержения некоего вредного предрассудка, а кроме того обязательное условие святочного рассказа - чтобы он непременно заканчивался весело’. (Лесков, 1989: 4) Как видим, особой разницы между определением рождественского рассказа и святочного практически нет.
Что же такое Рождество? - день рождения Христа. Это всегда радость, веселье и чудеса для верующих. В повести Гоголя чудеса происходят ночью - в самое загадочное время суток. Именно в эту последнюю ночь перед Рождеством нечистые силы пытаются сделать как можно больше зла людям, хотят, чтобы Рождество не наступило. Какие события происходят этой ночью? - Черт украл месяц, ведьма летает на метле, Чуб, Дьяк, Голова оказались в мешках, Вакула ходил к Пацюку и летал в Петербург на черте за черевичками для Оксаны. Мы уже можем сделать первый вывод из нашего исследования. Какой? - Место и время действия повести - реальны или возможны, а события, которые происходят – фантастичны.
Повесть Гоголя «Ночь перед Рождеством» абсолютно соответствует всем вышеприведенным критериям рождественского рассказа, и мы настаиваем, что именно с него, а не с Диккенса, начинается традиция рождественских рассказов в мировой литературе.  В действительности гоголевский рассказ был такого же уровня и значения, что и «Гаврилиада» А.С.Пушкина. Иметь смелость рассказать о празднике Рождества Христова в духе народного фарса  в начале XIX в. - на это после Пушкина никто кроме Гоголя не отважился. Впоследствии, уже  в зрелые годы, этот кураж аукнулся Гоголю трагедией, которая привела писателя к смерти. Чтобы «реабилитировать» себя в глазах церковников, он в «Выбранных местах…» снова обращается к этой теме, во втором и последнем своем святочном рассказе - «Светлом Воскресении», который стал заключительной главой его исповеди. Это уже философские размышления, уже публицистика и полемика с современниками. Здесь нет того забавного черта, которого отлупил деревенский кузнец, здесь  - «насмешка духа тьмы», «страшная насмешка» сатаны «над человечеством!» Здесь сатана побеждает человека…
Такую вот трансформацию претерпел забавный проказник-черт, превратившись у позднего Гоголя в сатану или в того черта, которого так скрупулезно описал в своей книге Мережковский, о котором несмешливо отзывался Набоков, Синявский и Розанов. Это уже не забавный и глупый черт из народных легенд,  похожий на пушкинского черта из сказки о Попе и работнике его балде… Черт позднего Гоголя иной, о нем-то писатель и пишет с горечью, говоря о гордыне, задавившей, по его мнению, все человеческое в человеке. Самой страшной разновидностью ее он считал «гордость ума». Поразительно современно звучат сегодня его слова: ‘В то время, когда уже начали было думать люди, что образованьем выгнали злобу из мира, злоба другой дорогой, с другого конца входит в мир, - дорогой ума, и на крыльях журнальных листов… Уже и самого ума почти не слышно’. (Гоголь , 2005: 267).
Мог ли после этих слов И.Аксаков и его друзья-славянофилы не объявить Гоголя сумасшедшим? Ведь это был камень прямо в их огород. А следующий отрывок звучит как обличение политиков, партий: ‘Что значат эти странные власти, образовавшиеся помимо законных, - посторонние, побочные влияния? Что значит, что уже правят миром швеи, портные и ремесленники всякого рода…? Люди темные, никому не известные, не имеющие мыслей и чистосердечных убеждений, правят мненьями и мыслями умных людей, и газетный листок, признаваемый лживый всеми, становится нечувствительным законодателем его не уважающего человека’. И дальше: ‘Уже и умные люди начинают говорить ложь противу собственного убеждения, из-за того только, чтобы не уступить противной партии, из-за того только что, гордость не позволяет сознаться перед всеми в ошибке – одна чистая злоба воцарилась наместо ума’. (Гоголь, 2005: 267).
Мог ли после этих слов Белинский и его единомышленники из либерального лагеря не низвергать Гоголя, не объявить его помешанным? Гоголь в партийных битвах видел «страшную насмешку» сатаны, который соблазнил человека иллюзией его силы и мощи. Впоследствии это найдет отражение в литературе гордыми «Литаниями Сатане» Бодлера, признаниями И.Тургенева и впоследствии А.Блока в том, что они очарованы образом сатаны. Во всех бедах человек стал винить бога, он даже похоронил его, как Ницше. И Гоголь как бы в предчувствии этого богоотступничества мучился и, может быть, поэтому и написал свои размышления в виде «»Выбранных мест…» За которые был подвергнут жесточайшей критике со всех сторон не только прогрессивными современниками, но и продвинутыми потомками. Но это будет позже, много позже, а сейчас молодой Гоголь, этот «таинственный карла», только что создал свою «Ночь перед Рождеством».
Чем же все-таки интересен этот рассказ, помимо того, что мы уже назвали его первым рождественским рассказом в русской литературе? Пора, однако, уже перейти к тому, что называется «тайной обаяния» «Ночи перед Рождеством». В чем она? А заодно дать  анализ природы  и феномена  гоголевского юмора и смеха.
Итак, 22-х летний провинциал не только талантлив, но и умен, он понимает, что хорошо написать он может только о том, что хорошо знает или знает лучше других. Поэтому-то его первый сборник  имеет  такую глубокую связь: 1) с фольклором; 2) с  театром – как народным, так и «культурным»; 3) с древнерусскими сказаниями и житиями (поскольку семья была религиозной и жила в православных традициях, которые предполагали чтение подобной литературы); и наконец 4) с европейской художественной литературой, особенно с немецким романтизмом –  творчеством братьев Гримм и Гофмана в первую очередь.  Все это имеет корни в среде, где Гоголь вырос, поэтому ответы на эти вопросы  надо искать прежде всего в родительском доме  Гоголя.
***
 Но прежде чем отправиться в это увлекательное путешествие, вспомним сюжет повести Гоголя, и тогда многие сюжетные мотивы и перипетии станут для нас, современных читателей, понятнее и ближе.
«Ночь перед Рождеством» занимает всего 33 страницы. Она начинается с того, как ночью ведьма верхом на метле – Солоха – вылетела из трубы, собирать звезды в рукав своей сорочки (фольклорный мотив «наизнанку» - вместо Елены  Прекрасной звезды в рукав собирает ведьма).
Вслед за ней в небе появился черт – «спереди совершенный немец», похожий на стряпчего, которому «последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей» (рождественский мотив).
Черт хотел похитить с неба месяц («вывернутый» фольклорный мотив, обычно это делает или богатырь или Иванушка…), чтобы заставить богатого казака Чуба остаться дома и не дать кузнецу Вакуле встретиться с красавицей Оксаной, дочкой Чуба.
Черт возненавидел кузнеца за то, что тот «намалевал» в церкви картину, на которой св.Петр изгонял «из ада злого духа»: испуганный черт метался во все стороны…, а грешники били и гоняли его кнутами, поленами и всем чем ни попало». За это и пакостил черт Вакуле где и как только мог (мотив распространенный в прозе французских и немецких  романтиков о художнике и его назначении, позже встречается в рассказе у А.Франса «Люцифер»).
Украв месяц, бес стал «строить любовные куры» ведьме, матери набожного кузнеца (типично сказочный мотив).
Чуб, тем временем увидев, что месяц исчез и стало темно, хотел было действительно остаться дома, но «наперекор» куму, уговаривавшего его не выходить из дома, решил прогуляться. В это время его дочка Оксана в ожидании подружек наряжалась, чтобы пойти колядовать (рождественский мотив). 
За этим занятием ее и застал кузнец, обещавший выковать для нее сундук. А Оксана между тем спросила его – в самом ли деле его мать ведьма. 40-летняя деревенская чаровница Солоха интересовала ее, поскольку Оксана знала, что ее вдовец-отец не прочь жениться. Солохе же очень хотелось стать женой Чуба – ее привлекало его богатство, которое по деревенским меркам было значительным и состояло в наличии живности, огорода, засеянного табаком да сундука с нарядами покойницы-жены (фольклорный мотив – мечта разбогатеть или найти клад).
Между тем черт и Солоха-ведьма прилетели в ее избу обычным для них манером – через трубу.  Черт, завидев приближающегося Чуба и его кума, поднял метель. Непогода завела кума в шинок, а Чуба к собственному дому. Однако неожиданно из его собственной хаты вышел Вакула и прогнал его прочь (фольклорный мотив путаницы, который стал и приемом комедии).
Чуб решил, что забрел в хату соседа, сообразил, что Солоха одна и отправился к ней. В это время месяц снова водворился на небе, метель улеглась и деревенская молодежь высыпала с мешками колядовать (рождественско-скоморошеский мотив).
Подруги Оксаны пришли за ней, и она, чтобы поскорее избавиться от влюбленного кузнеца дала ему задание – достать для нее «царские черевички» (типичный сказочный мотив – невыполнимое задание).  Эпизод с царицыными черевичками возник в повести Гоголя не случайно. Известно, что в Петербурге во времена Екатерины II ставилась опера с названием «Черевики». С другой стороны, в гоголевском собрании русских и малороссийских песен найдена украинская народная песня «На рiченьчi та на дощечцi». Поэтому проф. И.Виноградов считает, что в основу сюжета повести Гоголем была именно эта песня: «Дивiтеся, чоловiченьки, // Якi в мене черевиченьки. // Се ж менi панотець покупив, // Щоб хороший молодець полюбив... (Виноградов, 1999: 8-9). В эпизоде с царскимим черевичками он усматривает столичные соблазны, развращающие русский народ, и считает, что они являются объединяющим звеном сюжета этой повести. Точка зрения возможно и спорная, но заслуживающая упоминания. По его же мнению, дальнейшее развитие в «Ночи перед Рождеством» «петербургской темы» еще ближе подводит нас к пониманию смысла позднейшего творчества Гоголя. В получении Вакулой роскошных «черевиков» (башмаков на высоких каблуках) с «сахарных» ножек ЕкатериныII под непритязательным юмором кроется мысль о начавшемся в ХVIIIв. «соблазнении» русского народа его высшими сословиями. В качестве доказательства своей точки зрения он приводит и упоминание Гоголем в написанной позднее «Коляске» (1836) о модных «спальных башмачках» жены провинциального помещика ‘которые супруг ее выписывал из Петербурга’. (Виноградов, 1999: 8-9).   
 Затем следует сцена прихода к Солохе всех именитых людей села и упрятывание их, испугавшихся неожиданного появления хозяина-кузнеца, в мешки (прием театра скоморохов и европейского театра-буфф, который был заимствован русской комедией  18 вв.).
Вакула, решил вынести мешки с «хламом» вон, по дороге ему попались толпа колядующих, поющих «щедровку».  (Гоголь описывает это рождественское действо с большим знанием дела).
Решив испробовать последнее средство, чтобы завоевать Оксану, Вакула с чертом за спиной отправился искать помощи у местного знахаря или (как сейчас сказали бы) экстрасенса.  Тот продемонстрировал свою колдовскую силу над галушками, которые сами прыгали ему в рот (фольклорный прием).
Испуганный Вакула уходит от знахаря, задумывается и тут ему на шею  вскакивает выбравшийся из мешка черт (мотив народной легенды).
Следует сцена договора с чертом – распространенная в западноевропейской литературе (народные легенды о Фаусте); и заклятия крестом – распространенная в житийной русской литературе. Это очень важный эпизод, приведем его частично:
‘- Вакула, - пропищал черт…, не слезая с шеи…, - ты же знаешь, что без контракта ничего не делают.
-  Я готов! – сказал кузнец. – У вас, я слышал, расписываются кровью; постой же, я достану в кармане гвоздь! – Тут он … хвать черта за хвост. …  При сем он сотворил крест, и черт сделался тих, как ягненок. … Не выпуская хвоста, кузнец вскочил на него верхом и понял руку для крестного знамения’. Черт взмолился о пощаде и повинуясь желанию кузнеца повез его по воздуху в Питер, ‘прямо к царице’ (Звездочтец, 1990: 364).  ( как не вспомнить тут сказку о волке и Иване-царевиче, с одной стороны, а с другой – здесь явное заимствование из Жития о Новгородском архиепископе Иоанне).  Следующий эпизод – полет над ночным Питером – опять же заимствован из жития, и из народных легенд, о которых скажем ниже.
В это время Оксана с подругами обнаружили мешки и, думая, что там продукты притащили один из них домой. В них неожиданно оказался Чуб и местный голова. Та же путаница случилась и с другим мешком (снова повторился мотив путаницы). Сцена в доме кума написана реалистически, с иронией и юмором, которые тогда впервые буквально ворвались в русскую худ. литературу, отличаясь от юмора писателей конца XVIIIв., и в частности, Фонвизина, который тоже не случайно появляется в гоголевской повести…
Вакула тем временем летел на черте и периодически подносил крест к пятачку черта, пугая злого уха и одновременно усмиряя его. Опустившись на улице  Петербурга, черт превратился в коня и провез его по Петербургу. Вспомнив же, что в город приехали к царице запорожцы с челобитной, кузнец приказал черту спрятаться в его карман и привести к землякам (мотив превращения в коня и  уменьшения  - типично  сказочный).
Следующий эпизод с казаками – написан молодым Гоголем с редким чутьем и глубиной прозрения (мотив реализма). Дело в том, что запорожцы, с которыми Вакула приходит к Екатерине, ведь не просто так приехали из Сечи. Они надеются выговорить какие-то условия, на которых может существовать Украина в составе Российской империи. Только им это не удаётся, потому что Вакула, услышав вопрос императрицы: «Чего же хотите вы?», не дожидаясь просьб запорожцев, валится в ноги императрицы и просит у неё черевички. Черевички он получает, но само собой, второй раз царица своего вопроса не повторит. Запорожцы, взявшие кузнеца Вакулу с собой во дворец, оказываются с носом. Проявивший крестьянскую смётку, Вакула исчезает из дворца с необходимой для всех смекалистых скоростью (типично сказочный мотив).
В этом эпизоде появляется, помимо реальных исторических персонажей – Потемкина и Екатерины - фигура комедиографа Фонвизина – «человека с перламутровыми пуговицами», к которому императрица обратилась  с похвалой его «Бригадира». Гоголь, зная о том, что Екатерина любит театр и строго следит за литераторами и их творчеством, не случайно вводит  Фонвизина в действие своей повести. Гоголь бросает как бы вызов своим литературным предшественникам, заявляя о себе, что он пришел им на смену.
Итак, получив черевички и смешав карты запорожцам, которые собирались просить «мамо» вовсе не о такой милости, Вакула на черте прилетел обратно домой (снова сказочный мотив). А в селе кумушки уже вовсю сплетничали о самоубийстве кузнеца, - великолепная бытовая сцена, написанная с изумительным реализмом и иронией). А Оксана за ночь успела полюбить Вакулу. Утром все село собралось возле церкви, причем в селе жили не только простые казаки, но и дворянки. На эту деталь редко кто, кстати, обращает, внимание. Однако «дворянок» на селе »заметил» и красочно описал молодой Гоголь (реалистический мотив).
Эпизод расчета Вакулы с чертом: три удара хворостиной, и Гоголь подводит итог – ‘итак, вместо того, чтобы провесть, соблазнить и одурачить других, враг человеческого рода была сам одурачен’ (мотив вертепного театра, разыгрываемого скоморохами, и одновременно мотив древнерусских сказаний и народных легенд – посрамление злого духа).
После этого Вакула отправляется к Чубу с черевичками сватать Оксану, при этом Гоголь описывает народный обычай – сватовство в Малороссии в начале XIXв. (фольклорно-реалистический мотив).
Заключительная сцена, как и положено в рождественском рассказе, заканчивается счастливо – Оксана дает согласие Вакуле, и в эпилоге глазами проезжавшего по улице архиерея читатель видит новую хату кузнеца и его красавицу-жену с ребенком на руках. А  кузнец-Вакула в знак покаяния, за то что общался с чертом, намалевал в церкви ‘черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо…’ (Гоголь, 1994: 102).  И здесь на рождественский мотив накладывается мотив назначения художника, столь важный для Гоголя в молодости, и особенно в последние годы жизни.
***
Теперь, когда в эпизодах повести выделены мотивы, можно четко выделить несколько слоев, которые составляют ткань текста. Но стержень, который держит весь сюжет – рождественский праздник, на который нанизываются все остальные мотивы.  200 лет назад праздник Рождества Христова в семействе мелкопоместных дворян встречали традиционно, то есть так, как это и было принято в их среде. Одна из сестер Гоголя, Елисавета Васильевна, вспоминала: ‘Вообще нас не баловали, и одним из самых больших удовольствий бывала очень скромная елка накануне Рождества, но мы были в восторге от всего...’ (Виноградов, 1999: 8-9).  В родительском доме умели не только веселиться. По свидетельству очевидца - одного из школьных приятелей Н.Гоголя, Василия Любич-Романовича, на столе у Гоголей всегда лежало Евангелие, любимым чтением бабушки, матери и сестер были Четьи-Минеи, в старинных кожаных переплетах, писания святых отцов. (И. Виноградов).  Надо полагать, что и Н.Гоголь не оставался в стороне от благочестивых семейных чтений. Кроме того, известно семья совершала  хождения по монастырям и святым местам, вплоть до Киева. 
Но Рождество – это не только благочестивое чтение богомольных книг. Конечно же, с вечера и почти до утра шли веселые игры с ряженьем и колядованием, была и традиция деревенских рождественских посиделок, когда рассказывали о встрече человека с нечистой силой. Жанр этот от самих рассказчиков получил название «быличек» (суеверных меморатов) и «бывальщин» (суеверных фабулатов). В научный оборот эти термины введены еще в начале XVIII в. фольклористами братьями Юрием и Борисом Соколовыми. (См.: Соколов,1915). «Былички» в начале XIX в. через дворовых людей становились известными в дворянской среде, особенно среди детей. (Померанцева, 1975: 8-16). Вот таким образом, устные святочные народные «былички» и стали для Гоголя источником для его рождественской повести. Иными словами, в русскую литературу с гоголевской повестью ворвался новый жанр, в котором  произошло «олитературивание» фольклорного сюжета о встрече человека с нечистой силой.
Какие же фольклорные сюжеты послужили источником для гоголевской «Ночи…»? Чтобы ответить на этот вопрос необходимо обратиться и к монографии Ф.И.Буслаева. В 1881г. Ф.И.Буслаев издал небольшую брошюру с интригующим названием «Бес» и с подзаголовком: «К истории московских нравов XVII века». В ней он исследует место черта в древних сказаниях, распространенных на Руси. И приходит к интересному для нас выводу о том, что, во-первых, до  XVIIв. беса на миниатюрах замазывали, ‘чтобы читатель не мог смотреть на эту богомерзкую погань’. (Русская фантастика XVII в. Т.2., 1990: 362).  Объяснялось это тем, что в было время, когда ‘зверские преступления и тупые, бессмысленные злодейства находили в себе символическое выражение в фигуре демона, не человекообразной, а в чудовищной, звериной или полузвериной, как бы в соответствии зверству тупоумного греха’. (Там же). В Европе это нашло выражение в так называемом тератологическом стиле – то есть когда на католических соборах и храмах ставили скульптуры чудовищ.  В повести Гоголя это нашло отражение в том, как деревенский кузнец и по совместительству местный живописец, нарисовал беса в церкви.
В рукописях же черта изображали ‘в самых общих чертах, придавая ему … отвлеченное значение зла и греха. Фантазия, скованная догматом, боязливо касается этой опасной личности и, упомянув о ней вскользь, старается очистить себя молитвою’. (Там же: 361). Далее, говоря о нравах, царящих в ту эпоху, отмечается следующее: ‘…без всякого пристрастия можно сказать, что пороки и грехи Древней Руси были до такой степени грубы и пошлы, что не могли дать занимательного содержания идеальному типу беса. <…> Надобно признаться, что зверство древнерусских нравов отзывалось тупоумием бесов, в которых фантазия изображала окружавшую ее действительность’.  (Там же).
  Но с XVII в. злой дух начинает играть в русских сказаниях более «развязную» роль. Он еще не смешит, но уже и ‘не совестится предстать перед публикою в большем разнообразии своих качеств и проделок’. В это время появляются бес-огненный - змей в муромской летописи о Петре и Февронии. С проникновением западных сюжетов с участием бесов в сборники древнерусских повестей «Зерцало Великое» и «Зерцало Пресветлое», православные приучились смелее смотреть на беса и даже ‘несколько заинтересовались его проделками более искусной западной работы’. (Там же: 365). Толчок, полученный с Запада, отразился в русских сказаниях не столько подражаниями и переделками европейских легенд, сколько в более свободном взгляде на вещи. Русской фантазии был дан больший простор и она с меньшей боязнью стала входить в подробности злых козней лукавого беса. Поэтому-то во 2-ой половине XVII в. на Руси появляются «Повесть о бесноватой жене Соломонии», повесть о Хмеле, стихи о Горе-Злосчастии и др.
Миниатюристы старались не отставать от рассказчиков и  ‘намеренно ухищрялись в вымышлении отвратительных очертаний бесовских фигур, которые они по возможности разнообразили, давали им различные атрибуты, одевали их в фантастические и костюмы’. (Там же: 365). Этот момент для нас важен, поскольку и гоголевский «живописец» Вакула намалевал черта именно в этой традиции, она воспроизводит именно такое понимание беса в ту эпоху.  К концу же XVIIв. и в начале XVIII-го появился эстетический мотив во внешней характеристике  порока, который олицетворялся в том или  другом бесе. Так, бес пьянства напоминал обрюзгшего Силена; бес обжорства протягивал свое свиное рыло: бес лихвы держал мешок с деньгами; блудный бес сладострастничал; бес гнева и ярости грозил дубьем и т.д. Подобные мотивы еще с XII в. уже были известны на Западе, на Русь же пришли только через 500 лет, и это было ново.
И еще один новый элемент внесла та эпоха – элемент сатиры, карикатуры, иронии. Интересно, что например, раскольники одними из первых стали рисовать чертей в своих рукописях в европейской одежде – так они насмехались над петровскими реформами. Такого рода  шутливую, ироничную окраску бес-немец получил в «Житии Иллариона Суздальского». У Гоголя черт в повести тоже назван немцем («спереди совершенно немец»), причем дано примечание самого автора, чтобы это не было воспринято как националистический выпад: ‘Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед – все немец’. (Гоголь, 1994: 94.)
Как известно, человек всегда изгоняет страх насмешкой, шуткой, смехом. И мотив посрамления черта стал одним из популярнейших не только в представлениях скоморохов, но и в сказаниях и житиях. Тому яркое свидетельство – «Сказание о великом святителе Иване, архиепископе Великого Новаграда, како «Поездка в Иерусалиме-граде и паки възвратися», вошедшее в Четьи-Минеи. Это 2-ая часть из «Жития Иоанна Новгородского». Именно она и интересна нам. В легенде рассказывается о путешествии Иоанна на бесе в Иерусалим. Бес, искушая Иоанна, забрался в рукомойник святого, но Иоанн его перехитрил: заключил беса в рукомойнике крестным знамением. За освобождение от заклятья бес в течение одной ночи переносит Иоанна в Иерусалим и возвращает в Новгород. За то, что Иоанн разгласил тайну этого удивительного путешествия, бес начинает ему мстить: выбегает из его кельи в облике блудницы. Жители обвиняют архиепископа в блуде и изгоняют из города, посадив на плот. Но по плот плывет вверх по течению к Юрьеву монастырю. Новгородцы, видя это чудо, раскаиваются и просят Иоанна вернуться на свой «престол». Так в легенде был посрамлен бес.
Посрамление беса осуществлялось разными способами. Сюжет заклятого крестом или крестным знамением беса широко известен в мировой литературе. В Житии до нас дошел наиболее ранний вид русской легенды с этим мотивом. Существуют и другие подобные легенды – Житие Авраамия Ростовского, Повесть о Василии епископе Муромском. Считается, что этот эпизод использован и в юношеской поэме Пушкина «Монах». Но главное он явно нашел отражение в гоголевской повести «Ночь перед Рождеством». Ведь черт решил помочь Вакуле после того, как тот собрался перекрестить его.
Время возникновения легенды о чудесном путешествии на бесе Иоанна неизвестно. Исследователь П.Л.Гусев связывал его появление с распространенным на Руси со 2-й пол. XII в. паломничеством в Палестину. (Словарь книжников... Ч.2, 1989: 515). Надо сказать, что в народе этот мотив дал целую серию разных, порой далеко отступающих от первоисточника сказок. И только посрамление беса оставалось неизменным. Этот же мотив послужил основой для создания народной легенды «Пустынник и дьявол». Другой  вариант – из собрания сказок В.И.Даля. (Русская фантастика XVII в., 1990: 414). Здесь необходимо привести сцену с солдатом и чертом, чтобы понять как она близка или имеет перекличку, а возможно даже заимствование ее Гоголем - сцену Вакулы с чертом. 
Итак, черт приходит к солдату и просит выучить его маршировать по-солдатски. Струсивший не на шутку, солдат не подает вида и начинает муштровать черта: ‘Поставил солдат черта во фронт и для почину как свистнет его во всю мочь прикладом по затылку, ажно пошатнулся, нечистый.  «А! Так ты еще нагибаешься во фронте!» - и давай его лупить по чем попало; отсчитал ударов десять и видит, что черт только ножками подергивает, а кричать совсем перестал. <…> Тошнехонек пришелся черту первый урок; но солдат говорит, что без муки не бывает науки… стало быть – так надо. <…> Поблагодарил черт за ученье, дал солдату десять золотых и ушел. «Эка, - думает солдат, - жалко, что мало бил! То ли дело, кабы разов двадцать ударил: глядишь, он бы 20 золотых дал!  (Вспомним, как ведьма-Солоха тоже испытывала желание завладеть богатством Чуба. Гоголь передает психологию поведения человека даже перед опасностью не забывающего о бренном!)  Через неделю история повторилась, только на этот раз солдат так вымуштровал черта, что хоть в «ординарцы к самому сатане!» Похвалил солдат черта и заставив его повернуться, чтобы посмотреть на его хвост – не мешает ли, «потихоньку нацепил на черта шейный крестик», который заранее приготовил. Как запрыгает черт, как закричит благим матом, и стал сулить черт солдату и серебра и золота и всякого богатства. Солдат не прочь от денег и велел притащить ни мало, ни много – целый воз. Черт снова взмолился отпустить его и снять с шеи крестик. А солдат потребовал сослужить ему другую службу: мол, 10 лет не был дома, в Иркутской губернии, жену и деток не видел; свози меня домой, тогда и отпущу. Черту деваться некуда, согласился. А солдат уселся верхом на спину нечистому, ухватился за рога, черт свистнул и понесся словно молния. Солдат только посматривает, как мелькают перед ним города и села. Погостил, попировал солдат дома, а к ночи простился с родными и воротился на черте в Питер, при этом чуть рога ему не обломал. А как прилетели, выполнил свое обещание, снял с черта крест и не успел еще в карман его спрятать, а черта и след простыл… ‘ (Там же: 445-446).
 В этой «Поездке солдата…», также как в Житии Иоанна все тот же мотив – посрамление черта, его заклятие с помощью креста, полет на нем в другой город, но появляются и новые мотивы: алчности – золота, мотив драки.  Сцена же полета на черте явно заимствована Гоголем, который несомненно был с нею знаком (по рассказам, очевидно, дворовых), слишком уж похоже написан эпизод полета Вакулы на черте в его в повести. Таким образом, создавая образы Вакулы и черта, Гоголь во многом следовал простонародному отношению к нечистой силе, нашедшему отражение в фольклоре (как в русском, так и мировом). Еще одно подтверждение этому можно найти в записях, которые сохранились в бумагах Гоголя.  Имеется в виду распространенная народная «быличка» (по сути это анекдот, столь любимый Гоголем) о солдате-«москале». В ней повествуется о том, как бесы хитростью сами вынуждены были изгнать грешника-«москаля» из «пекла» за то, что тот писал ‘по стинам хрести (кресты) та монастыри’. (Виноградов, 1999, № 1: 9).  Сделали они это с помощью «хитрейшего» и «умнейшего», а в действительности еще и «смешнейшего» хромого беса. Взяв барабан, хромой бес «ударил над пеклом зорю» и солдат, схватив амуницию, выбежал из пекла. Так молодой Гоголь в своем рождественском рассказе – первом в русской литературе – использовал народные легенды и даже анекдот.
***
Помимо традиции деревенских рождественских посиделок, когда рассказывали о встрече человека с нечистой силой, существовала не менее любимая в народе традиция шумных празднеств с ряженьем и колядованием.  Из рассказов гоголевских сестер известно, что Никоша Гоголь принимал участие в святочном ряженье с детских лет. Вероятно, он и колядовал - во всяком случае, он хорошо знал рождественские колядки и в конце жизни  даже записал по памяти несколько таких стихов, опубликованных впоследствии известным собирателем народной поэзии Петром Бессоновым в 1863 г. в сборнике «Калики перехожие», которые с тех пор не переиздавались.  (Там же).
  Итак, ключевые слова сестер Гоголя: «Рождество, святки, колядование, ряженье». Иными словами язычество и христианство в этом празднике слились  воедино, отсюда и традиция рядиться, надевать маски-личины, производить гадания, устраивать катания и пляски, возжигать огни и пр. Известно, что традиция эта ведется от скоморохов и от «вертепного» действа. Скоморошество есть синоним шутовства, паясничества, в котором и обвиняли Гоголя, особенно в последние годы его жизни. Запомним это. Скоморохи связаны с вертепным действом, а оно - символическое. Вертеп – та же мистерия, а задача мистериального действа в символическом изображении хорошо известного, но при этом сюжет чаще всего не совпадал с фабульной последовательностью «реальных» событий Библии. (Давидова, 2002: 27). Интересно, что в Европе уже с XI1 в. существовала мистерия, которая как жанр к XVв. достигла своего расцвета. Европейская мистерия несколько отличалась от русской. Там представление шло с участием священников. Пролог к мистерии читал священник, стоя на деревянных подмостках на паперти, он рассказывал библейскую легенду и призывал слушателей не мешать представлению. Если увещевания не действовали – на сцену выбегали чертенята или сам Люцифер, которые хватали самых горластых за шкирку и вытаскивали из толпы. Позже в представление ворвалась веселая буффонада дьявольских сцен. Черти гурьбой набрасывались на грешников и с  шумом и гиканьем тащили их прочь. Так в церковное представление ворвалась стихия вольной народной игры. Поэтому «чертенок» мог перед началом мистерии разыгрывать сценку, не смущаясь присутствия священника. (Бояджиев, 1988: 16-17).
  Представить себе православного попа участвующего в скоморошеских играх – дело немыслимое. Церковь не только не принимала в этом действе участия, но и преследовала тех, кто его разыгрывал как греховодников. Существовала целая кампания ‘против «глумов» и смеха в древнерусской письменности’. (Лурье,1985: 31-32.) Известен указ патриарха Иоакима 1684 г., в котором запрещались святочные «беснования», - будто бы они приводят человека в «душепагубный грех». Интересно, как консервативно отнесся к  скоморохам А.Солженицын в фильме Тарковского «Андрей Рублев». Этот жесткий взгляд на скоморошество, словно воспроизводит точку зрения тех, кто и два века назад предавал гонениям шутов на Руси. Вот что он писал в своей статье: ‘Все это - смеховой, «инишний» мир Руси, население ее преисподней, для которого от властей достается заслуженный удар о дерево. Известно, что православная церковь не одобряла и не одобряет скоморошества и вообще любого бесчинства. Вопреки «веселой относительности» (термин М.Бахтина) западного карнавального существования православие остается серьезным, и уж тут пускай скоморох устраивается по вере, чем вера по скомороху. Православному человеку в голову не придет называть музыкой звуки бубна только потому, что они «звучат». Участвуя в срамном представлении, мужики, бабы и ребятишки в сарае знают, что заигрывают с сатаной, и потому принимают как должное появление дружинников и расправу со скоморохом’. (Солженицын,1997: 157-167).
Да, непросто было смешить людей на Руси не только в те давние времена…
И тем не менее, празднование рождественских святок не только закрепилось, но и нашло отражение в устном и письменном творчестве. Несмотря на нетерпимость и неприятие церкви русский скомороший вертеп к XVII в. приобрел в народе невиданную популярность. Об этом свидетельствует книга архидиакона Павла Алеппского «Путешествие антиохийского патриарха Макария в Москву» (1656 г.). Сочинение П.Алеппского считается одним из  наиболее полных источников по истории Руси в XVII в., наверное в силу того, что автор мог более свободно разъезжать и общаться с местными жителями. (Греф,1997: 54).
Другим свидетельством популярности скоморохов была книга «Путешествие в Московию» секретаря голштинского посольства 30-х гг. XVII в. Адама Олеария. (Олеарий, 1906). В ней, как считается, одно из первых свидетельств, которое удостоверяет существование представлений скоморохов с Петрушкой на Руси - гравюра о комедии с Петрушкой, разыгрываемой скоморохами в XVI-XVII вв. (См.: Кулиш, 1996). И если одни, как Д.А. Ровинский, утверждали, что на ней ‘классическая комедия о том, как цыган продавал Петрушке лошадь’ (Некрылова, Савушкина,1991: 225). То другие, как польский историк Х.Юрковский, были убеждены, что на рисунке эротическая сцена кукольного театра скоморохов. Ссылаясь на соответствующее место трактата Олеария (обычно не приводимое в учебниках по истории театра), исследователь заключает: ‘Упомянутый рисунок являет собой содомистскую сценку, либо предвещает ее, если принять во внимание чувство приличия автора’. (Юрковский, 1996: 189-190).   А.С. Фаминцын также обратил внимание на то, что виденные Олеарием старинные кукольные игры ‘изображали, между прочим, срамные дела, для обозначения которых автор невольно прибегает к латинскому языку’.(Соломоник,1992: 110).
Таким образом, кукольные игры скоморохов во времена Адама Олеария в России середины XVII в. часто бывали «срамными». Гоголь несомненно знал эту традицию, и она ему нравилась, иначе не объяснить его страсть рассказывать неприличные анекдоты, о которой в Петербурге ходили легенды. За это впоследствии некоторые многоумные современные исследователи (вслед за предвзятыми его современниками), объявили Гоголя сумасшедшим, и чуть ли не «содомистом».
 Этот вопрос невозможно обойти, поскольку на Западе особенно «тщательно» изучили эту проблему. (Дружников, 2001: 13). Приводимые «доказательства» сводятся к тому, что, например, ‘Гоголь с  юности одевался, изобретая странные наряды. Носил  длинные волосы,  взбивал  кок,  подчеркивал талию  и подкладывал  искусственные  плечи’.  На основании подобных «обвинений» английский славист  Джон Бейли ни мало не смущаясь, ставит диагноз: ‘легкомысленный…  извращенец, гомосексуалист, поистине хам’.  (Там же). О  гомосексуальных склонностях  Гоголя,  а  также  о  его  биографии  и творчестве  имеются  «серьезные»  работы фрейдистов. В области структурного психоанализа тоже приводятся исключительно «обоснованные» доказательства «садистических» его  наклонностей. Например, гоголевский «смех сквозь слезы», уже обозначенный, по мнению Друбек-Майер, в «Вечерах...» и определяемый по Фрейду как ‘особая форма вытеснения, связанная с желанием получить удовольствие от источника неприятных чувств... Смех (изначальный принцип наслаждения или свободная регрессия в инфантильность) находится в тесной связи с жестокой (садистской) (со)вестью’. (Психопоэтика, 1991: 7-9). Мало того, автор статьи, нашла в них и «нарцистическую позицию» писателя, возвышающего себя над обыденной действительностью. Анализ же отдельных элементов в повестях «Ночь перед Рождеством» и «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» направлен, на выявление характерных черт гоголевского представления о женщине. Насильственное заточение Солохой своих любовников в мешки означает на уровне подсознания возвращение в лоно матери, а также заточение в женском теле. (!) Обобщая этот тезис, исследовательница заключает, что женщина в представлении Гоголя не только враждебна мужчине, но также обманчива и неверна, ведь она сажает в один мешок не одного, а двух любовников. Таким образом, гоголевская «психологика» в «Вечерах...» предполагает, во-первых, ‘недовольство по поводу сексуальной и социальной власти женщины’, а во-вторых, уход от ‘половой сферы’, которая на фоне ‘моральной возвышенности’ автора представлена в его фантазии как опасная и даже отвратительная. (Там же).  Ужасно забавно все-таки читать рассуждения подобного рода…
  Другой не менее оригинальный подход к творчеству Гоголя предстает в публикациях  в рамках постструктурализма (Ханзен-Лeве,1997: 15). Особенности поэтики Гоголя рассматриваются в связи с традициями апофатического и катафатического письма. Отсутствующий нос майора Ковалева, например, воплощает ту формулу пустого и нулевого места литературно-художественной сферы, которая использована Гоголем в его романтических повествовательных дискурсах - часто в соединении с темами дьявольского и женского начал. Особую главу своей работы А.Ханзен-Лeве посвящает чертам «нулевого» дискурса в женских образах Гоголя. Автор считает, что гоголевский женский идеал в высшей степени деструктивен и в литературном смысле бесперспективен. ‘Хорошенький овал лица’ казачки с его совершенной ‘округлостью’ линий, по мнению исследователя, отражает апофатическое «нулевое ничто», грозящее превратиться в деструктивное, демоническое начало’. (Там же: 8).
Что тут можно комментировать… Может быть все гораздо проще и суть в том, что Гоголь воспринимал смешное так же, как это понимали скоморохи, которые имели в репертуаре весьма рискованные и своеобразные сюжеты?! Не могу не процитировать в связи с этим мнение современного исследователя скоморошеского театра, которое иллюстрирует понимание смешного в те времена и дает представление о том, почему у Гоголя был такой своеобразный юмор: ‘Смешное всегда на грани допустимого. В этом и заключается его универсальная природа. Смешно то, что на краю, когда вывернут взгляд, вывернуты нормы. Ещё чуть-чуть, и уже не смешно, а скверно. Хулиганство – та же «шутка», но с попранием норм, с нанесением вреда, и потому выходящая за пределы смешного. Примитивы исследуют мир, исследуют границы нормы, оттого их юмор часто переходит в хулиганство. Они просто в нормах ещё не очень сильны. <…>  «универсальное» смешное: драка, нелепое падение и тому подобное - смешно лишь в до-моральном мире. Мораль же подразумевает рефлексию…’ (Греф, 1997: 6)
К концу XVII в. - середине XVIIIв.,  скоморохи утратили свое значение, число их сократилось, само слово «скоморох» исчезло из документов. Но театр скоморохов не перестал существовать, для народа разыгрываются сюжеты с помощью Петрушки. Причем в сюжете выделяется наиболее как бы «архетипическая» ее черта: в свадьбе – танец и «тискание», в торговле – мена и т.п. (Греф, 1997: 8) Все перипетии сопровождаются драками, колотушками и скабрезными шутками или насмешками, а порой и прямыми издевательствами. Выделим здесь ключевое для нас слово – драка. Она  является важным моментом скоморошеских представлений.  Драка - ритуальный бой со  злыми силами, который берет начало от магического танца и ритуального театра. Все это имеет древнейшие корни, и давно описано в монографиях по истории театра. (См.: Соломоник, 1992). В уличных представлениях скоморохов бой с силами зла сознательно «снижается» до драки с персонажами: полицейским, сварливой супругой, лекарем и т.д. Бой со злом становится как бы насмешкой над смертью. (См.: Рюмина, 2003).   Именно эту скоморошескую философию, как мне кажется, и отразил молодой  Гоголь в своей ранней повесть, соединив ее с традициями русского устного фольклорного рассказа.
***
Появление фантастических рассказов, в которых полно колдунов, ведьм и чертей вызвало у современников понятное желание сравнить молодого писателя с Гофманом, Тиком, Гриммами, к тому времени весьма популярными и известными в России. Начиная с 1820-х гг. в России не было, пожалуй, ни одного литератора, который бы не был знаком с творчеством Гофмана. Дневники, письма, мемуары тех лет весьма красноречиво свидетельствуют о том, что Гофмана читали Жуковский и Пушкин, В.Ф. Одоевский, Достоевский и К.С.Аксаков. Отдельные его темы и мотивы использовали А.А. Погорельский, Н.А. Полевой, М.Ю. Лермонтов, А.К. Толстой и др. Безусловно, Гоголь был знаком с произведениями немецкого писателя, которого тоже, кстати, называли карлой, только сумасшедшим. Современная ему критика неоднократно говорила о сходстве его произведений с созданиями Гофмана. Еще в 1835г. С.П. Шевырев с некоторым упреком замечал, что в «Арабесках» юмор малороссийский не устоял против западных искушений и покорился в своих фантастических созданиях влиянию Гофмана и Тика. Рецензируя первую редакцию гоголевского «Портрета», В.Г. Белинский также отметил близость ее к повестям Гофмана - он назвал ее фантастической повестью ; la Hoffmann;  а рецензент «Северной пчелы» усматривал в образе Пискарева из «Невского проспекта» сходство с героями немецкого романтика. Можно утверждать, что это происходило от близости мироощущений обоих художников.  Сходство во взглядах и в восприятии мира (в «Иезуитской церкви» и многих других произведениях) отразилось на стилевых принципах: сатире, использовании фантастики и гротеска, фрагментарности композиции, на повествовательной манере, когда высокая патетика сочеталась с повседневной бытовой речью. Но все-таки в большей степени считается, что гофмановская мрачноватая фантастика отразилась у Гоголя в поздних произведениях. Об этом существует немало исследований. К.В.Мочульский пишет в монографии «Гоголь», что в «Вечерах…» автор ‘следует двум разнородным традициям, стараясь связать их единством стиля. Первая традиция – немецкая романтическая демонология: ведьмы, черти, заклинания, колдовство, с которыми Гоголь был знаком по повестям Тика и Гофмана; вторая – украинская народная сказка с её исконным дуализмом, борьбой Бога и дьявола’. (Мочульский, 1995: 12). Однако природа гофмановских чертей совершенно иная, нежели гоголевских. Гоголевский черт  проказлив, сладострастен, горазд на проделки;  он – наивен и совсем не страшен, его можно поколотить, заставить служить себе. Наконец, он глуп – дал себя «посрамить» - в соответствии с житийной и фольклорной традициями. И еще - в русскую литературу черт никак не проник бы, не будь он «легализован» в западноевропейской литературе, не будь широко известны и приняты в России собрания сказок братьев Гримм, произведений Гофмана и др.
И почти никто из исследователей, говоря о сходстве между Гофманом и ранним Гоголем, не отметил сходство истоков «фантастики» обоих писателей, а ведь именно они и определили мир гофмановских и гоголевских произведений.
Выше уже говорилось об истоках персонажей и сюжетов раннего Гоголя – это в основном малороссийский фольклор. Однако между малороссийскими легендами и польскими много общего - в силу территориальной и исторической близости. Гофману, несомненно, тоже хорошо были известны польские и славянские легенды. Для этого утверждения есть основания. Вспомним, что женой немецкого писателя была полька Мария Текла Михалина Тшциньская, с которой Гофман познакомился в Познани, куда был послан из Берлина по службе в 1801г. (Белза, 1989: 9). Вскоре писатель за карикатуры на познаньских властей был переведен в Плоцк, где впервые появилось в его дневниковых записях слово «двойник», это было в 1804г. В 1805-1806 гг. Гофман обосновался в Варшаве, где подружился с местной интеллигенцией. Патриотически настроенные поляки познакомили Гофмана не только со своей музыкой, но и с живописью (известно, что писатель расписал даже  некоторые помещения, в т.ч. и египетский кабинет дворца Мнишков, где ему выделили мансарду). И только приход Бонапарта в Варшаву в 1807 г. заставил Гофмана переехать в Берлин, а потом в Брамберг в качестве дирижера местного театра. За то, что император «отнял» у него Варшаву, Гофман выпустил целую серию карикатур на него, считая Наполеона чуть ли не своим личным врагом. (Там же, с.12).
 Таким образом, Гофман прожил в Польше около 7 лет и, надо думать, его познания пополнялись с помощью жены и польских друзей не только в музыке и живописи, но, несомненно, и в фольклоре, в том числе  и в области сюжетов. Возможно поэтому у Гофмана и Гоголя было много общего, что со стороны современников воспринималось как влияние или заимствование. Фантастический метод в начале 1800-х гг. только формировался на Западе, постепенно утверждался он и в России. Кстати, именно Вальтер Скотт, определяя метод, используемый Гофманом в его творчестве, назвал его фантастическим, а произведения Гофмана – фантастикой. (Скотт В.,  1965: 89).
В 1830г. термин «фантастика» вводит и французский литератор Ш.Нодье, глава кружка романтиков «Сенакль», куда входили Ламартин и В.Гюго. Нодье разрабатывает теорию фантастического и жанра новеллы-сказки. В статье «О фантастическом в литературе» он призывает писателей обратиться к народным сказкам и легендам, утверждая, что необходимо вернуть фантастику в литературу, ‘несмотря на все усилия запретить ее’ (Нодье, 1980: 176).
Таким образом, именно романтики XVIII и начала XIX вв. создали жанр фантастической повести. Они проповедовали расширить границы литературных родов и жанров; призывали к синтезу искусства, философии и религии; отважно смешивали высокое и неизменное, трагическое и комическое, обыденное и необыденное, тяготели гротеску, демонстративной условности формы. Все эти находки Гоголь брал на вооружение. (Чудаков, 1908: 103-104).  О том, что Гоголь был знаком с новыми методами и приемами литературного творчества и прекрасно разбирался в природе фантастического жанра можно судить по очень резкой рецензии в пушкинском журнале на книгу Сенковского. Гоголь сетовал, что читатель ошибочно полагает фантастом Барона Брамбеуса (Сенковского), что Барон пишет чрезвычайно скверно, и потому его опусы – никакая не фантастика, которая должна быть написана хорошо.
В современном литературоведении интерес к исследованию сходства Гоголя и Гофмана продолжается. Для нас важно то, что авторы, признавая основанием для сопоставления, например, повестей «Ночь перед Рождеством» и «Приключение в ночь под Новый год»,  помимо единства исторического контекста (эпохи романтизма), признают и ‘общность жанрово-тематического звучания («святочная» фантастика)’. (Сивкова, 2002: 54).  Но при этом, к сожалению, ни словом не говорится о том, что прежде всего оба произведения – рождественские рассказы.  А ведь, казалось бы это очевидно.
Можно еще немало написать и привести доказательств в пользу тезиса о том, что гоголевская повесть «Ночь перед Рождеством» - первый русский рождественский рассказ. Использовать для этого можно и литературно-художественные аллюзии, т.е. литературные реминисценции и намеки, что очевидно является самой большой группой аллюзий, используемых Гоголем. Однако это будет уже предмет другой статьи.