Драка. о наших деревенских

   Жара катится по степи Забайкальской, иссушая траву, выпаривая и без того обмелевшие речушки, кажется порой, что далекая Гоби вздохнула и через Хинган, на всю Маньчжурскую степь разнеслось её удушливое сожаление. Именно так - сожаление, иначе и не назовешь пустынный суховей, что идёт через Монгольскую и Китайскую степь. Словно сожалеет пустыня о неразверзшихся хлябях небесных.

  Сидит на крылечке Виктор, накинув на плечи тельняшку, и курит крепкую сигарету, щурится то ли от солнца, то ли от дыма едкого, табачного. Пёс по кличке Батыр высунул нос из будки, фыркнул, и только чёрные его глаза влажно поблескивают из полумрака домика. Кажется, время остановилось с тех самых пор, с того самого лета, когда пришли сюда на вечное поселение опальные пугачёвцы.

   Думает Виктор: «Как вспомню эти рассказы про то, как казаки-разбойники опального атамана сюда пришли, так и тётку свою, ныне покойную, вспоминаю. Любила она о Пугачёве речь вести, всё восхищалась неукротимым духом первопроходцев казаков. Хорошая была, но уж больно восторженная, физик по образованию, шестидесятница по крови. Вот всё кричала, бывало, что люди изменят здесь всё, построят дороги, шахты, новую светлую, как небо, жизнь: «Витя, ты только подумай, как здесь всё изменится, какими будут люди двадцать первого века!!»
Маленький Витёк слушал тётю Валю и думал: «И правда, люди станут большими, сильными и очень, очень умными».

И вот он вырос, и сидит теперь в самую послеобеденную жару на крылечке, окрашенном всё той же охрой, и курит сигарету «Ностальгия». Белая курица пронеслась на всех парах по ограде, а вслед за ней пробежал петух. Витя докурил, но в дом не пошёл, потому что думал о том, какие на самом деле стали люди в двадцать первом веке…

А в это время….
Дед выглянул из-за забора из старых, серых листвяных досок. Пьяно хмыкнул, обругав невнятно и к тому же – неизвестно кого. Прищуренным, гнойным от похмельного пересыпа глазом, осмотрел пустую улицу. Опять прикрыл ворота. Щёлкнула воротная цепь, и вот он уже вышел во всей красе. Несмотря на свои шестьдесят два года, большой, весь какой-то расхристанный: эдакая, былая разухабистость, ходячая мощь. Рубашка, покроя семидесятых годов двадцатого века, расстёгнута на широкой груди его, видятся курчавые седые волосы, блестят капельки пота.

– Ну! Чо?
Именно так спросил: «Ну! Чо??» Как бывало, спрашивает с похмелья всякий буйный человек, который заспал и не помнит, чего пьяный вытворял. Выпитое все ещё бродит в его крови, токсической смесью возбуждая тело. И мозг его ещё не пришёл в себя до той степени, когда почувствует он себя кругом виноватым и станет ему бесконечно стыдно, как бывает всякий раз после загула. И тогда вновь станет он добропорядочным дедом Вовой. А пока ревёт в душе его медведь Володя, бывший водитель огромного самосвала из ПМК с ручищами, что схватят, бывало, бревно четырёхметровое листвяное и крутанут его в кузов, что твою спичку. При этом рявкнет Вова замешкавшимся мужикам:
- Салабоны худые!! Ешо продукты на вас государство переводит!

Мимо пробежала белая курица, спасаясь от жары и еще кого-то, ей одной страшного. Дед обругал её и примеривался пнуть, однако промахнулся.
А чего оно всё… А что всё? Да всё! - то всё, что сейчас не по его понятию стоит. Чего и высказать бы надо, а мутная голова мысли в слова сложить не может.

В другом конце улицы хлопнула калитка, и из неё вывалился сосед Фишка. Фишка не как у Шукшина, а помоложе, впрочем, такой же хитрован и проныра. С виду сбитый, как комок, брюхо волосатое загорелое до черноты, такой же небритый. Весь организм так и вопиет:
– Сча бы влепить кому по сопатке!
А все от чего? Да оттого, что баба-зараза не дала на опохмелку. И орёт ещё чего-то там из дверей веранды.. Сам Фишка не рад, что сорвался на вино, что ушёл в загул. А что делать?! Дед, увидав Фишку, подбоченился и нескорое время слушал неразборчивую, но громкую ругань Фишкиной бабы.

Ага, я тебе припомню, как мою корову бичом стегал…. И в облике деда читалось: «Вот оно - сейчас подерусь». Но набрасываться не стал, не побежал, как раньше, бывалочи, с налету. Нет. Теперь по-другому, теперь громко заявил на всю улицу, словно в эдакой жаре у него было сто слушателей:
- Коо ты на ео, на козла, орёшь!
Прибавил ещё нецензурных оборотов и, потирая руки, стал ждать. Фишка, услыхав, как назвал его дед, тут же встрепенулся. Но, в отличие от Деда, побежал. Смешно подпрыгивал его живот при беге. Виктор, наблюдающий эту сцену, даже привстал с крыльца.

Сшиблись, как две пузатые, потные глыбы, и сразу повалились в пыль. Комок из двух мужских, рычащих и матерящихся тел, покатился через дорогу. Дремлющая улица сразу проснулась и, казалось, сама жара шарахнулась в разные стороны от пыльного облака. Где-то запричитала Фишкина жена, и на крыльцо вышла тётушка Нина - жена деда Володи. Виктор тем временем неторопливо зачерпнул пудовое ведро из ёмкости. Попробовал пальцем: вода была, как парное молоко. Рычащий комок на секунду развалился, в клубах пыли видна была окровавленная морда Фишки. «Ах, ты так! Солобон! Сапатый! Ишо хочешь?!», - рычал дед.
– А ты кого козлом назвал? Казачьё! Мля! –
отвечал Фишка.
Бабы уже суетились вокруг вновь сцепившихся мужиков.

- Ты старый пень, когда же прекратишь! – кричала тетушка Нина.
- Убьют! Убивают! - вторила ей худая, как тростинка, жена Фишки.
Но мужиков эти вопли только раззадоривали, то и дело, кувыркаясь, кто сверху, кто снизу, они дубасили друг дружку почти пудовыми мозолистыми кулачищами.

- Вот оно, новое племя высоких и красивых потомков атамана Пугачёва, – прошептал Виктор, беря второе ведро в руки, чтобы зачерпнуть из ёмкости: одного ведра на эту композицию явно не хватит. Неторопливо скинул с плеч тельняшку. Надо чуть обождать, пусть как следует вымотают себя кулаками, чтобы их злость залпом не перекинулась на него, а хуже того - на женщин.

Виктор с размаху опрокинул на дерущихся ведро воды. Затем - следующее. Бойцы раскатились и теперь лежали в грязи мокрые, тяжело дышали, сплёвывали юшку. Всё ещё злобно поглядывали друг на друга, но драку не возобновляли, видно, пыл спустили, дурная кровь вытекала из разбитых губ и носов. Виктор, не дожидаясь окончания этой эпопеи, прикрыл калитку и, набросив тельник, присел на крыльцо. Достав сигарету, стал разминать её пальцами, чему-то ухмыляясь. Женщины мигом растащили обессиливших мужиков по своим углам. Немного погодя, Фишкина жена пронесла мимо бутыль пива в целофановом пакете. На лице у неё было написано... Страшно там написано было, лучше бы вам такого никогда не читать. А впрочем, во все времена в Забайкалье эта надпись на женском лице… Впрочем… Всё как-то устаканилось.

Постепенно на деревню упала вечерняя прохлада. Курица, всё время куда-то бегущая, наконец, уселась на жёрдочку в своём курятнике, и как-то благолепно, уютно вдруг стало всем вокруг от прохладного ветерка, и от мычания возвращавшегося в деревню стада. Тётя Нина о чём-то тихо разговаривала с Фишкиной женой. Дед, окончательно пришедший в себя после драки, затопил баню, клятвенно заверив внучонка Сёмку: дескать, в первый и последний раз.

Сёмка гудел, катая деревянный ЗИЛ по луже, оставленной водой, которой разлили драку. Виктор вглядывался в сопки, выискивая свою безрогую корову.
А далёкая и страшная пустыня Гоби, что там - за великим Хинганом, наконец, дождалась дождя, нижний циклон, выдавливавший тёплые массы воздуха в степи, разразился живительным дождём.
Скоро и до нас дойдёт….