Памяти моего Волка Рассказ

ВОЛК

  Глава 1. СЕРЫЙ

 Доржицирен Жалмаев привязал недоуздок к самой низкой ветке одинокой березы, разгреб снег перед мордой кобылы и, сыпнув в траву пару горстей овса, поднялся на взлобок. Лес здесь был только с одной, северной, стороны сопки, такие небольшие леса в Забайкалье называют «ряжи». С другой стороны открывался вид на безлесную лощину, усеянную древними валунами.

 Волки были внизу, в самой лощине, лежали, греясь на солнышке среди серых камней, словно разбросанных кем-то огромным, небесным великаном. Доржи вернулся к кобыле и отцепил свой карабин, так же не спеша настроил прицел и проверил патроны. Волков было семеро, значит, два патрона придется взять из рюкзака. Восемь дней он гнался за стаей, и вот пришел день, когда он нагнал их. Доржицирен вынул кисет и, сыпнув в трубку крепкого табака, неторопливо раскурил её. Облачко голубого дымка подхватил ветерок и отнес куда-то за спину.

 Серые дьяволы, напавшие на отару, только что ставшую на зимник, отдыхали внизу, улегшись на первый снег среди валунов. Все, кто выжил, из всех разбойников, двое, правда, были убиты псами Сергея, остальным удалось скрыться. Найда с разорванной шкурой на голове преследовать не пошла, а другие псы отару не бросят.

 Доржи еще раз оглядел фигуры волков и задумался, вспомнив нападение. Впервые в его жизни волки повели себя столь нагло и разумно. Они и раньше, бывало, нападали на отары, однако больше в степи или недалеко от кустов. Эти же, словно банда грабителей, атаковали по всем правилам, словно ими управлял кто-то разумный. И ушли не по волчьим обычаям, голодные, злые, с кровью на лапах и клыках, ушли, презрев голод и вечную тягу зверя, вкусившего кровь. Разумно, слишком по-человечески это выглядело. Доржицирен вздохнул и прилег на заснеженную траву, вглядываясь в прицел карабина. Немного полежав и понаблюдав, он вновь вернулся на взлобок.

 Как-то накатили воспоминания, удушливой волной, сметающей окружающую реальность, словно наяву вдруг встали перед мысленным взором былые дни. Кобылка, не торопясь, жевала и перебирала копытами стылый, подернувшийся снегом пригорок. А Доржи все вспоминал свою жену. Под утро приснилась она ему, еще та, молодая, не заболевшая тяжелой болезнью. Было в ней что-то шальное, творческое – как она любила говорить. Всегда было, оно-то и увело её из семьи в неизвестность, к этому странному человеку, библиотекарю - маленькому очкастому книгочею Васичкину. Ушла, бросив все - и мужа, и дочку Дариму, даже не прихватив с собой вещей, какие таскает за собой любая женщина. А спустя год вернулась, молчаливая, как-то состарившаяся, и с огромными, наполненными горем глазами. Почему ушла, почему вернулась? Никому, даже Доржицирену не объяснила. А он принял, молча принял, привычно открыв для неё дверь. Только эта была уже не та хохотушка Сытыгма, которая покорила его сердце в далеком семьдесят третьем. Болезнь подкралась совсем незаметно, разрушив её тело и душу, всего за четыре месяца раковые метастазы расползлись по организму.

 И остался Доржи один во второй раз, когда несчастье не унесло еще и красавицу дочь. Теперь его окружала пустота, полная пустота… Жизнь потеряла всякий смысл, собака Найда да отара, механическое движение несчастного винтика, в машине жизни Доржицирена   Жалмаева. «Волки эти…»Всякий раз, когда он видел их след, на ум приходило сравнение. Вот так, теперь только за волками бегаю, сам, как волк-одиночка, лютый, никого нелюбящий зверь, с полной пустоты душой.

 Ветер дул в его сторону, относя запах охотника от зверей. «Хороший момент, они даже выстрелов не услышат». Мужчина не торопясь огляделся и выбрал удобное место, поправил плоский серый камень, и, сдув с него мусор, аккуратно поставил на него патроны от карабина, еще раз глянул в прицел на волков и замер. То, что он увидел, надолго запомнилось чабану Доржицирену. Что-то суеверно-нечеловеческое было в сцене, которую он наблюдал, лежа на взлобке березового ряжа.

 Огромный серый волк, тот самый, что так удачно отвлек от кошары собак, стоял напротив трех более молодых темных волков, стоял, готовый к последнему бою. Доржи отчетливо видел, как за минуту до этого серый волчище даже пошатнулся, вставая с камня. Волк, преградивший дорогу вожаку, имел черную подпалину на левом боку, он был выше серого и шире в груди. Звери скалились и рычали, стоя полукругом напротив раненного вожака. Доржицирен видел, как волчица, поначалу вставшая рядом с вожаком, внезапно прыгнула, толкнув вожака лапами в плечо. В этот момент все остальные, как по команде, накинулись на раненого Серого.

 - Что ж, одним патроном меньше, - подумал Доржи и решил досмотреть схватку до конца. Его поразило предательство волчицы, так, в его понимании, могла сделать женщина, но не волчица, если бы ей не нужен был вожак, она просто отошла в сторону и наблюдала - чем закончится схватка. Самка обычно предоставляет самцам самим выяснять, кто её больше достоин. Однако эта тварь сделала по-иному. Поначалу, как бы встав рядом, плечо к плечу со своим мужем, она показала другим волкам клыки, а затем нанесла предательский удар. Такого Доржицирен никогда не видел. Серый все же сумел каким-то чудом вырваться из клубка покрывших его тел и, щеря оскаленную пасть, стал пятиться к камню. На плече его была огромная рваная рана, из которой бил фонтан крови.

 - Все, теперь дорвут, - прошептал Доржи, он не решился оторвать взгляд от прицела, чтобы смахнуть внезапно заслезившийся глаз, боясь пропустить необыкновенную схватку.

 Однако волки не спешили закончить начатое дело. Даже тот, что претендовал на место вожака, не кинулся добивать, они стали полукольцом и словно чего-то ждали. Тем временем Волчица заползла сзади, прикрывшись камнем, она медленно кралась, замирая, прижимаясь к самой земле.

 Вожак рычал, теряя силы, шерсть на его боках сделалась мокрой от крови. Чабану, которому все было отчетливо видно в прицел карабина, вдруг захотелось предупредить волка криком. В этот момент волчица прыгнула, одновременно с её прыжком Доржицирен выстрелил, запоздало подумав, что надо было еще подождать. Карабин сухо треснул, словно где-то неподалеку ударила плетка, пуля попала аккурат за левое ухо предательнице, и на спину вожака упал уже труп. Остальные волки, не слыша далекого выстрела, метнулись на вожака, снова закипела схватка, Доржи на этот раз сдержался и не стал стрелять, ожидая. Ему снова стало не по себе, волки действовали, как люди, слишком все было странно, не по-волчьи. Клубок тел распался, и Серый выкатился из него еще более окровавленным и потрепанным. Доржи выстрелил второй раз. На этот раз они словно услышали сухой треск карабина и остановившись, обернулись в сторону чабана.

 - Бог!.. Да они словно видят меня!.. - прошептал Доржи.

 Среди камней лежали три волчьих тела, одного зарезал раненный вожак. Доржи мысленно поблагодарил Серого за сэкономленный патрон.

 - Беги, чего ты ждешь,- прошептал чабан.

 Серый, словно услышав его, обернулся спиной к замершим в ожидании волкам, и, хромая, затрусил по взлобку в сторону чабана. Волки снова повели себя неправильно. Они не бросились догонять серого, а стали обнюхивать мертвую волчицу и молодого, убитого вожаком. Затем сели, образовав круг и задрав головы к небу, злобно взвыли. Никто не бежал вслед за раненным Серым. Более того, они не побежали, даже когда Доржицирен методично одного за другим убивал их, стоя в полный рост на взлобке. Когда же Доржи опустил внезапно ослабевшими от суеверного страха руками карабин, Серый оказался совсем рядом, он, шатаясь, приблизился и посмотрел в глаза чабана. Глаза у волка были желтыми, словно раскаленные угли костра.

 – Аша..ал!.. Ракшшас… -прошептал чабан, внезапно вспомнив рассказ своего деда о духе охотника, вселившемся в серого волка, который и по сей день бродит где-то в монгольских степях.

 Волк побрел вниз, в самую чащу, а Доржицирен еще долго стоял, не решаясь обернуться назад и посмотреть на расстрелянную им стаю. Он все еще сжимал два патрона, сэкономленные ему Серым. Впервые чабан Доржицирен Жалмаев не ободрал добытые им волчьи шкуры, в этом году он впервые в жизни поехал в дацан и там говорил с ламой. Монах молча и терпеливо выслушал человека, потерявшего свою семью, утратившего веру в жизнь, испуганного, с израненной душой. Слушал о том, как ушла от него жена, и как случилась у неё страшная, неизлечимая болезнь, о том, как нелепо погибла дочь.

 – Лекарство от твоей болезни не нальешь в чашу и не насыплешь в ладонь. Ищи его в своей душе, чабан. Бог недаром говорит нам: учитесь созерцать мир в себе, и через себя в мире познаете покой. А волк этот похож на тебя, видно, это и вправду чья-то душа, видать, вы еще встретитесь.

 - Что же делать? - в последний раз спросил Доржицирен.

 - В мире много всякого, чего мы не в силах понять, но чтобы противостоять злу, нужно быть добрым. Бог потому тебя не взял, что ты нужен здесь, значит, сведет он тебя с твоей судьбой, исправит ошибку, что ты совершил однажды,- негромко сказал Лама в спину уходящему по дороге, что ведет от дацана, чабану Доржи.

 ***

 Ветки деревьев покрылись седым инеем, в это утро мороз был особенно трескуч и коварен. Крещенье, в эти дни на земле Забайкальской особенно холодно. В чашках, где лес густо покрывает пространство, меж сопок, образуя сплошную мохнатую шубу, начинающуюся у вершин, покрытых каргалистой  шелушивой черной березой и тонкой стройной осиной, все замирает. А внизу, у самой логотины, где обычно берет начало перемерзающий совсем ручей, г де чашка покрыта сплетшейся ветвями ольхой и вербой, образуется белый пушистый туман. Он словно мягким покрывалом в предутренние часы укутывает молчаливую чащу, и сам ручей, и сопки, окружившие его. И только чуть ниже, там, где не покорившийся промерзающей вглубь на три метра земле ледяной ключ пытается прорваться сквозь трещины в огромной шишке льда, которую сам же и нарастил за долгую холодную зиму, там загадочный белый туман словно дышит, то опускаясь, то поднимаясь вверх, к самым вершинам сопок. Если посмотреть сверху, взобравшись на самую высокую из сопок, то можно подумать, что это курит какой-то гигант, сидящий внизу, в самой чаще.

 Серый вышел на опушку леса, на самую кромку невысокого ряжа, там, где снег, выпавший этой зимой, сразу занащивается, превращаясь в острую корку с небольшими проталинками, в которую вмерзает короткая трава. Немного потоптавшись, волк опустил голову к самой земле и принюхался, ловя выдавленный туманом ночной воздух. Нос сразу сообщил Серому все ночные новости, волк понял, что перед самым утром в лесной массив зашла тройка гуранов. Ведет её жирный молодой самец, ведет к старому заброшенному в этом году солончаку. Волк и сам не брезговал полизать этот солончак, бегал к нему два раза, теперь вот пришёл черед гуранов полакомиться солью. Что ж, по такому снегу за ними не угнаться, особенно с раненным плечом. Серый лизнул глубокую, почти затянувшуюся, рану и затрусил к месту, где было его временное логово, у старого расколотого молнией дерева.

 Сам Серый давно не спускался с хребта в ряжи, где нынче особо лютовали загонщики. Почти три месяца назад он пришел в эту чашку, изгнанный стаей и изрядно потрепанный клыками своих лютых собратьев, теперь, когда рана на плече его затянулась, и подраненный изюбрь, найденный им у ручья, подходил к концу, Серый собирался идти дальше. Словно что-то звало его спуститься с хребта и устремиться в раскинувшуюся за хребтом степь. Именно оттуда пять лет назад его привела мать-волчица на гребень хребта, за сорок километров от старого логова, где он появился на свет. Столько же ему предстояло пройти этой лютой зимой. Серый был стареющим вожаком, случайно не разорванным стаей, волком-одиночкой.

 Это началось еще осенью, когда стая из одиннадцати волков, которую вела Пришлая, спустилась в падь, где стоял зимник. Вкусно пахло кошарой, полной овец и жеребятами, игриво топтавшимися внизу и у ручья. Стая затаилась, став мордами на ветер, чтобы быть незаметной для чабанских собак и чабана, задававшего корм. Под вечер, на закате, на отару подъехал еще один человек и, выгрузив что-то из телеги, поставил под седло пегую кобылу, ту, что была с жеребенком. Волки ждали, пять собак крутились вокруг загона и домика, из трубы которого вдруг повалил едкий дым.

 Серый потянул носом воздух, внимательно изучая врагов. Еще никогда волки не выходили так нагло, собаки всегда успевали перехватить врагов на подходах к отаре. В этот вечер, казалось, мать-природа была на стороне стаи, ветер дул прямо от далекого озера в сторону затаившихся волков, мешая собакам почуять своих врагов. Пришлая волчица, ставшая в прошлую весну женой Серого, вывела стаю в наглый набег на зимник. Если бы звери умели удивляться, то они поняли бы, что за наглость ведет её, почему ей удается то, что не присуще другим волкам. Вот и теперь она рычала на молодых волков, пытавшихся сорваться раньше её приказа. Человек еще два раза выходил помочиться и что-то брал из телеги. Наконец собаки, разделившись, забились под крыльцо и в огромную копну сена, стоящую вдалеке от кошары. А свет в окне домика потух.

 Они напали во второй половине ночи, ближе к утру. Четыре трехлетка и волчица зашли сверху с сопки, а все остальные, ведомые Серым, ударили прямо со стороны загона, на стоявших невдалеке от крыльца лошадей. Собаки были начеку, и короткая схватка, где против Серого и его пятерых молодых вышли четверо гончих и хромая лайка, началась. Гончие сразу отсекли молодых волков ,а лайка, визгливо затявкав, кинулась наперерез Серому. Стареющий вожак ударил плечом, и, походя, чиркнув клыками выше уха лайки, заставил её закрутиться вокруг себя, громко визжа. Ухо лайки с огромным клоком шкуры висело, заслоняя ей половину морды. А Серый уже прыгнул через перекладину, служившую коновязью.

 В эту минуту сухо треснул выстрел, второй, затем стрелявший человек стал хлестать длинным бичом серый комок, в который сплелись четыре гончих и два трехлетка, трое молодых двухлетних волчат, скуля, удирали к кустам у ручья. Второй человек, выбежавший из домика, уже целился в Серого, метавшегося от копыт кобылицы, сорвавшейся с привязи. Кобылица, стоявшая до этого под седлом, порвала недоуздок и теперь норовила сама вцепиться в волка, задирая верхнюю губу, она смело шла в атаку на Серого, мешая чабану выстрелить. Жеребенок, перескочив ворота загона, пустился к сену.

 Наконец волку удалось увильнуть от ударов копыт и прыгнуть обратно, через отгородку. Острая боль пронзила левую заднюю ногу Серого, старый ржавый гвоздь распорол её выше колена. В этот момент прогремел выстрел, картечь стрекотнула по гребню кучи аргала, и Серый побежал изо всех сил.

 Позади слышались крики и ругань чабанов, визгливый вой лайки и хлопанье выстрелов. На этот раз стреляли уже по волкам, налетевшим на кошару. Серый уже доковылял до небольшого леска, когда услышал позади хриплое дыхание уцелевшей волчицы и двух четырехлеток, еще позже к ним присоединились прошлогодние волчата, изрядно потрепанные лохматыми гончими. С тех пор Серый хромал, благодаря ржавому гвоздю, зацепившему сухожилие на задней левой ноге.

 Именно поэтому его изгнали из стаи, чуть не съев. Помешал все тот же человек, запах которого Серый запомним вместе с визгом кожаного бича и зубами пегой кобылы. Именно этот человек выследил их стаю еще осенью и медленно, с наслаждением, отстрелял из карабина с оптическим прицелом, одного за другим, напавших на Серого соплеменников.

 Но все это случилось почти три месяца назад. Вот почему Серый оказался на самом хребте, вот почему он теперь зимовал один в чашке, покрытой сплошным лесом. Его, израненного схваткой с претендентом на волчицу, и остаток стаи спас изюбрь, вмерзший в лед ручейка подранок, мерзлое мясо которого грызла вся лесная мелочь, во главе со старым лисом. Лиса пришлось прогнать, Серый, даже израненный, не захотел делить мертвечину с другим.

 Волк спустился вниз, туда, где за засыпанной снегом просекой лежали останки изюбря, чтобы еще разок перекусить перед дальней дорогой в степь.

 Гул машины Серый услышал сразу. Он медленно нарастал, постепенно превращаясь в прерывистый рев. Серому и раньше доводилось слышать, как гудят машины, волки часто выходили к трассе, и, скрытые кустами, смотрели на медленно поднимающиеся в хребет чудовища, противно воняющие дымом. Теперь чудовище въезжало в чашку, где нашел пристанище Серый. Волк некоторое время постоял над останками изюбря, затем, обернувшись, затрусил в чащу.



 Глава 2. Найда

 Сергей Зимин из домика вышел только под вечер, чтобы накормить собак и задать сена лошадям. Непоеные овцы в кошаре забеспокоились, услышав, как Сергей шуршит сеном. Кобыла Зорька вяло ткнулась ему в ладонь, ища кусочек хлеба, и, не найдя, отвернулась, чтобы обнюхать подбежавшего жеребенка. Сергей вошел в кошару и стал поить овец, наливая воду из шланга огромной бочки. Вода текла по желобу, сваренному из труб, и попадала в такие же большие поилки. Впрочем, можно было бы сгонять гурт на незамерзший еще ручей, однако Серега не мог. У Сереги болела голова, трещала так, словно в ней работал дизель. Вчера на отару приезжали мужики, и он пропил им пару овец из тех, что чабаны держали для себя, смешав их с совхозным гуртом. Очень удобно, когда в отаре ходят частные овцы, надо например, повысить поголовье, для отчетности, всегда можно «не заметить» недостачу при падежах.

 Теперь Сереге было жалко пропитых овец, мужики готовились справлять чью-то свадьбу, поэтому выбрали самых жирных. Серега даже подстриг их для удобства, хотел, правда, руно себе оставить, бабке на пряжу, однако и его пропил за бутылку самогона. Выпили все, не оставив на опохмелку, чабан даже не помнит, как они ухали-то.

 - Вот приедет Доржи, задаст жару!

   Боялся Серега старшего чабана, суровый деловой Доржицирен жестко пресекал всякое пьяное непотребство на отаре, но начальству не сдавал, правда, сам мог даже по морде надавать. Приедешь домой, пей - не хочу, а на смене - не сметь. А уж, упаси господь,- узнал бы, что Серега пропил двух овец…

 Из-под крыльца вылезла Найда, крутнулась под ногами, потерлась о голяшку ичига и вдруг, словно что-то почуяв, побежала на дорогу. Соболь и Туман рванулись следом, два других кобеля продолжали попрошайничать.

 - Сейчас дам дробленки,- проворчал, толкнув коленом одного, Серега.

 Найда, пепельно-серая лайка, всегда выбегала на дорогу издали, почуяв приближающихся лошадей. «Значит, едет Доржи», – расстроился Серега, представив, что будет, когда Доржи обнаружит, что нет двух овец. И как этот старый черт умудряется понять такую мелочь, едва окинув отару взглядом?

 Однако на этот раз все было по-другому. Доржицирен даже не зашел в кошару. И был он совсем мрачным и неразговорчивым, только глянул на Серегу - сразу велел ему заседлать пегую, дескать, теперь же едет охотиться, только чаю выпьет.

 –Чего так поздно поишь, скоро солнце сядет,- сказал он, занося в домик продукты. Солнце осенью садится рано, в пять часов вечера уже приличные сумерки, так что Серега заторопился и, допоив овец, вошел в домик. Доржи уже наладил нехитрый ужин.

 - Неси, там, в телеге, бутылку самогонки,- сказал  Доржи.

 Серега аж дар речи потерял. Никогда в жизни не сказал бы такого Доржи, значит, случилось что-то, из ряда вон выходящее. Серега, не веря своим ушам, глянул в глаза старшему чабану. Неужто Доржи запил?

 - Неси, сегодня год Дариме,- сказал  Доржи и достал из ящика, прибитого над столом, стакан и кружку. Серега метнулся к телеге и, пошарив под лежащим поверх сена тулупом, обнаружил три зеленые бутылки с самогонкой. Все брать не решился, сказал же Доржи - одну, значит, одну и возьмем пока.

 Лампа, стоявшая на столе, нещадно чадила, заправленная зимним соляром. Выпили по первой, не закусывая. Самогон был, что называется, - ядреный первач, горло обжигал, словно пламя адское. Однако Доржи даже не поморщился. Серега знал -Доржи умеет пить, может ведро такой жидкости выпить и даже не покраснеть. Крепкий человек этот бурят! Вот только не везет ему, жена ушла и затем умерла, замерзнув в метель, а затем и дочка единственная, любимица, красавица Дарима.Выпили по второй, и Серега вдруг захмелел а, захмелев, сделался, по привычке своей, болтлив. Доржи тем временем проверил патроны и, вскрыв тайник, сделанный в одном из бревен избушки, вытащил карабин. Однако заряжать не стал, протер патроны ветошью, бережно пересчитав их.

 - Дорогие они, черт возьми, от карабина-то,- глядя на Доржи, сказал Серега. – Раньше-то у военных можно было купить, а с этой перестройкой ни вина, ни жратвы, ни патронов не стало.

 - Да,- ответил Доржи.

 - А ты на волков, что ли, собрался? - спросил Сергей.

 - Да, говорят, видели недалеко от озер стаю,- сказал  Доржицирен еще раз, любовно оглядев карабин.

 - Давненько стаями не сбивались. Шкуры дорогие, можно на них заработать,- сказал  задумчиво Серега.

 Они выпили еще почти бутылку, и Доржи, убрав карабин в чехол, зарядил двустволку.

 - Обе возьмешь?- спросил  Серега, глядя, как Доржи одевает патронташ. Старший чабан кивнул.

 - Ну и ладно, мне-то зачем, у меня собаки. А собак не возьмешь?

 - Найду только.

 Серега знал, что из его гончих, умеющих преследовать и в случае чего способных взять молодого волка, только Соболь может помочь в таком деле, как слежка. Не говоря уж о лайке Найде, та, смелая, как сам дьявол, не побоится даже с матерым связываться. Редко такую собаку встретишь. Такие больших денег стоят, многие просили Доржицирена продать Найду. Только зря, собака была любимицей Даримы.

 Серега вспомнил, как год назад погибла молодая девушка, возвращалась из школы в такой же осенний вечер, когда пьяный наркоман на ЗИЛе слетел с трассы. Сидя у печи и куря привезенные старшим чабаном сигареты, Сергей говорил о вчерашней пьянке, словно что-то толкало его рассказать, словно каялся он в грехе. При этом тупо смотрел на огонь. Доржицирен даже замер, слушая исповедь Сереги, а того словно прорвало, и о жене, которая изменяет, и о старшем сыне, который из дому два раза убегал и школу забросил, стервец.

 - Ты успокойся, Сергей, не переживай так, все как-нибудь наладится, – вдруг сказал Доржи.

 У Сереги глаза на лоб полезли. Такого от чабана Доржицирена еще никто не слышал. Знал Серега, что с тех пор, как погибла Дарима, бурят вовсе нелюдимым стал и говорил не более трех слов, и то по очень важному делу. Сергей даже дар речи потерял от удивления. Он замолчал и смотрел на внезапно постаревшего Доржи, вдруг поняв, сколько тот пережил. Сереге стало страшно. И тут началось. Соболь отчаянно завизжал, и все остальные собаки рванулись, пегая заржала, как будто её режут. Доржи метнулся к дверям, опрокидывая колченогий табурет, крикнув Сереге:

   - Волки!..

 Сергей, давным-давно не встречавший волка живьем, выскочил следом, успев захватить долинный, сплетенный из сыромятной кожи, бич.

 Доржицирен уже выстрелил, явно промахнувшись, волки сцепились с Соболем и Туманом, двое других псов помоложе тоже вступили в схватку. Найда, задрав хвост калачиком, летела наперерез матерому. Доржи еще раз выстрелил, опять промахнувшись, и, вырвав у набежавшего на него Сереги бич, кинулся в кучу, сплетенную из тел псов и волков. Серега видел, как матерый рванул Найду, походя, играючи, разорвав ей голову, и та волчком закрутилась на месте. Ночь была лунная, и Серега прыгнул через наклоненные ворота загона, спеша на помощи к привязанной пегой. Однако кобыла, каким-то образом отвязавшись от ясель, сама атаковала матерого.

 - Ну, старуха дает! - удивленно подумал Серега, вдруг поняв, что в его руках двустволка Доржи. Он переломил ружье, пошарив, есть ли в стволе патроны. Один ствол оказался пуст, зато во втором оказался патрон. Видно, Доржи успел вставить только один, прежде чем взялся за бич. В этот момент волки, дерущиеся с собаками, метнулись в сторону кустов ручья. Доржи еще немного пробежал за ними, щелкая бичом и крича. Затем бросился за карабином в домик. Серега же просто стоял и смотрел, как матерый прыгнул, зацепившись за перекладину загона лапой, и хромая, затрусил в степь. Облако ненадолго закрыло луну, и стало темно. Сергей наудачу выстрелил в матерого, понимая, что того вот-вот скроет куча аргала. Доржицирен выскочил из домика и крикнул, указывая рукой на кошару:

 -Там!..

 Только тут Серега услышал грохот переворачиваемых поилок и стук десятков копыт, овцы метались по кошаре, сшибая друг друга. Там работала вторая бригада, бригада Пришлой. Волчица словно все рассчитала, пока собак и чабанов отвлекали группа матерого, она свободно резала овец. Жаль, что её выводок, который она все еще обучала, словно опьянел от обилия пищи. Они резали, захлебываясь кровью, направо и налево. Серега открыл двери кошары, и овцы ринулись на него, сбив с ног. Миг - и перед ним, лежащим в нелепой позе, прикрывшим лицо руками, возникла оскаленная пасть Пришлой.

 - А-йи..!!!- испуганно закричал Серега и попытался отмахнуться от волчицы. Та, прижав уши к голове, ринулась на него. Серега все еще полз, пятясь по полу кошары, когда в опустевшее помещение вбежал Доржи и Соболь. Из огромных ран на плече и щеках Сереги хлестала кровь.

 Доржи помог подняться Сергею и отвел в домик, разжег вторую лампу и стал осматривать раны на лице и руке.

 Пришлая и её бригада ушли, унося на плечах всего пару овец, и ни Соболь, ни хромающий на обе задние ноги Туман не бросились догонять.

 Сергей, забинтованный какой-то рубашкой, порванной на ленты, лежал в домике на лежаке. Возле печи рядом с ним на полу, свернувшись, лежала Найда. Доржи обработал её рану и, присыпав пеплом, закрутил рукавом все от той же рубахи.

 Вошел Доржи.

 - Двадцать!..Гадина… Это все волчица, та, что тебя порвала.

 - Слава богу, что не по горлу. Да и ты вовремя подоспел,- Сергей привстал.

 Доржи вынул из кармана последнюю бутылку самогонки и налил по полной.

 - Я сейчас обдеру, завтра поедешь в деревню, отвезешь, все одно - тебе в больницу надо.

   В эту минуту снова залаяли собаки. Найда вскинулась и заскулила.

 - Тише, тише,– Доржи погладил её, - они больше не явятся.

 Доржицирен вдруг понял, что знает это. А почему? Что-то неведомое говорило ему, что волки ушли, бросив добычу. Он вспомнил прощальный взгляд волчицы, которая спокойно ушла обратно в темноту кошары, бросив стонущего Сергея.

 - Да не может такого быть! - воскликнул Серега, хотя говорить было чудовищно больно, лицо его опухло, и из ран все еще сочилась кровь.

 - Ушли, ушли…- сказал  Доржицирен.

 Три дня Доржи объезжал все близлежащие пади, ища следы ушедшей стаи. Найду и Сергея заштопали, Серегу в поликлинике, а Найду в ветпункте. И теперь непутевый сакманщик лежал в райцентровской больнице, а Найда бегала неотлучно за пегой кобылой, на которой Доржи искал стаю. На неё он вышел через восемнадцать дней….



 Глава 3. Найда и Серый

 Денек обещал, что называется, задаться. Емельяныч с утра пораньше поправился по хозяйству и теперь с нетерпением ожидал приезда племянника Степана. Вчера с вечеру сговорились погонять козу. Надо сказать, что в последние годы сам Емельяныч без Степана об охоте и не помышлял, годы вдруг взяли свое, неожиданное давление и сердчишко. Это раньше, бывало, обежишь все близлежащие логотины пешком, а теперь сиди вот, жди, когда Степан подгонит, что называется, тачку под ср..ку.

 Емельяныч уже трубку у телефона затеребил, все не терпелось пожилому пенсионеру позвонить, узнать, договорился ли его друг, Митрофаныч, бывший соратник по работе на комбинате, а ныне такой же почетный пенсионер, со знакомым чабаном бурятом, о собаке.

 - Ох, и ловка собака!.. Чистый зверь! С такой и ружье незачем иметь. Козу чует за версту, а умна-то!.. Что твой Эйнштейн….– шептал он себе под нос, вспоминая их осеннюю вылазку в лес. Найда тогда подняла пятерку коз и, завернув их, выгнала аккуратна его номер.

 Митрич обзавидовался весь и теперь еще завидует. Давит жаба вохровца старого, ему-то, слепому пню, в козу без очков не то что не попасть, а и не прицелиться даже. А тут везуха небывалая, сразу пятерка. Да еще гуран крупный, жирный, зараза, и лайка эта, у…, зверюга! Не дала им из-под выстрелов уйти, Емельяныч аж перезарядить успел. Трех сшиб, что называется, в лет….Потом весь год посмеивался над Митричем, который даже не выстрелил ни разу.

 Степан подъехал, как условлено было, в десять утра и, погрузив нехитрый Емельянычев собор, покатил к Митричу, а затем и к дому Доржицирена.

 - Хоть бы дома был Доржишка, хоть бы сам не уехал куда…. – шептал с надеждой в голосе Митрич.

 - Чо, деды, понравилось вам с лайкой-то?- Степан улыбался,- А знаете, что её осенью волки порвали?

 - Это когда Серега, непутевый, чуть отару ему не скормил? - переспросил Емельяныч.

 - Я дак слышал, что его лайка-то Доржишкина и спасла, она вон кака зверюга! А Серегу-то волки знатно порвали, говорят, даже рот зашивали,- встрял вездесущий Митрич.

 - Ну!.. А я слыхал, будто Доржи их всех положил за Кулинной падью в камнях,- начал рассказывать Серега.

 - Этот может, он в последнее время странный умом-то стал, как жену с дочкой потерял, – перебил Митрич.

 - Всяко бывает, етого-то, который Даримку сбил, судили хошь?- спросил  Степан.

 - Судили, а толку-то, девки-то нету. А отцу-то каково?.. Он и раньше волком на людев глядел, Доржи-то, а теперь и вовсе,- Емельяныч закурил и закашлялся.

 Незаметно за разговором остановились у домика Доржи. Когда-то ухоженный и аккуратный, домишко постепенно приходил в упадок. Забор совсем покосился, к крыльцу, на котором не хватало досок на ступенях, вела протоптанная в снегу тропка. Мужики вошли в дом, постучавшись. Не метено, холодно, на столе стоит кастрюля с присохшим ко дну чем-то старым, даже не воняющим. Кипа газет на полу, и Найда возле печи, на железке свернувшись калачиком, прячет нос.

 - Доржицирен Баторыч! – позвал Митрич.

 Бесформенная куча из двух тулупов на диване шевельнулась, и хозяин встал. Встав, пошатнулся. Емельяныч едва узнал в этом внезапно постаревшем, худом до костлявости человеке Доржицирена. В голове Емельяныча сразу пронесся образ бравого молодого парня, чабана-передовика, которым тот когда-то приехал в Н…ку. Горе вымотало этого парня, сделав его стариком раньше положенного срока.

 - Здорово, Баторыч,- сказал Митрич. Мужики вслед за ним протягивали руки, здороваясь с чабаном. Доржицирен кивнул в ответ и, пожав руки, закашлялся, затем прошел к столу и, открыв створки, пошарил.

 - Нету….- он вытащил пустую бутылку.

 Емельяныч хотел сказать: «Что ж ты, старина, так запил-то?» Да вдруг понял - не к месту теперь эти слова. Видно, незачем Доржи жить по-трезвому, не видит смысла, значит. На комоде среди всякой мелочи стояли два фото в рамках, перед ними торчали палочки благовоний. Радиоприемник что-то талдычил об успехах перестройки. Емельяныч толкнул Степана в бок, мол, неси из бардачка. Степа вышел. Найда потянувшись, пошла за ним.

 Степан открыл дверь уазика, и собака, будто поняв, зачем здесь эти люди, скакнула на заднее сиденье.

 – Молодец, Найда, умница.

 Степан взял из бардачка бутылку самогонки и вернулся в дом. Через полчаса УАЗ покатил в сторону леса.

 Найда на этот раз постаралась на славу и загнала тройку гуранов на Митрича. Емельянычу не повезло, он недовольно зашагал к машине, после выстрелов, прозвучавших у ледяной шишки ключа. Степан и Митрич, ободравшие коз, уже кричали, звали убежавшую куда-то Найду.

 Серый сидел в овраге, пережидая, пока охотники прогонят первый на этой стороне чашки ряж. Наконец, он услышал лай собаки. Он встал и потянул носом воздух, лай приблизился вместе с ним, ветерок принес запах. Лаяла сука, и у неё сегодня началась течка. Что-то внутри Серого позвало его взобраться на кромку овражка. От сучки пахло желанием, сильным желанием. Серый немного постоял и побежал на запах, тихо подвывая. Вдали, внизу, у самой шишки льда треснули ружейные выстрелы, но даже их треск не остановил трусящий бег волка, почуявшего самку. Вскоре он увидел её на полянке. Серая лайка с кривым ухом из-за огромного шрама, тянувшегося через всю голову, обнюхивала оставленную им ранее метку.

 Серый потоптался на месте и вышел на поляну. У лайки шерсть встала дыбом, и она зарычала, готовая разразиться громким, призывающим человека, лаем. Если бы животные могли запоминать, то Серый тут же бы удивился. Именно эта смелая сука три месяца назад вышла против него на отаре. Именно его зубы оставили на её голове чудовищный шрам. Однако теперь она пахла другим, и волчьи железы выделили в ответ на этот запах запах кобеля, сильно, хотя и стареющего самца. Лайка настороженно принюхивалась, и всякий раз поворачивалась к танцующему перед ней волку. Меж тем, Серый припал на передние лапы и, прижав уши к голове, стал ползти, затаскивая зад вправо и совершенно по-собачьи виляя хвостом, он заигрывал с сукой, запах сводил его с ума. Серый даже затявкал, словно щенок. Лайка была уже немолодой, чуть младше самого Серого, года на два, и опытной. Она не стала лаять, а замерла, осторожно наблюдая за тем, как волк выплясывает перед ней танец самца, демонстрируя свое мужское начало. Волк из дикого зверя, врага, на глазах превратился в такую душку, он, словно щенок, прыгал вокруг Найды по поляне. Наконец, повернувшись к ней боком, он покорно опустил голову, давая ей понять, что пора его обнюхать.

 Найда вступила в игру. Собачья и волчья любовные игры почти не различаются. Разве что, среди кобелей собак и самцов волков - в первом случае, собачьем, позволяется почти все, во втором, волчьем, младший волк или более слабый предпочитает в такой момент отойти подальше. Что ж, у волков совсем другие условия выживания, из пяти волчат до возраста Серого доживает лишь один, и то - редко. Условия жесткие - голод и холод, конкуренция в борьбе за выживаемость намного выше, чем у собак, буквально в разы. Лайка Найда, видимо, составляла исключение, во-первых, она была лайкой-охотницей, во-вторых, она была сука.

 Порезвившись немного, волк стал манить лайку в лес, он издавал особые горловые звуки, сводящие её с ума. За время танца они тщательно обнюхались и потерлись друг о друга, к тому же Серый успел «поухаживать». И теперь Найда была в нерешительности, с одной стороны - красавец любовник, а с другой - крики охотников у далекого ручья. Она немного потопталась, нюхая свои следы, постояла, тоскливо заглядывая на Серого, топтавшегося у кустов, еще раз понюхала истоптанный ими снег, запах, оставленный волком-самцом стремительно тянул её убежать в лес. Наконец она решилась и затрусила к Серому.

 Митрич и Степа еще долго кричали «Найда, Найда!»,пока появившийся из леса Емельяныч не сказал им:

 - Заводи машину, Степан, х…,с ней, с этой дурой, привыкла у Доржишки по сопкам бегать, дорогу домой разыщет. Им, собакам, это как дважды два. Да она, гляди, кака вытна-то, меня даве чуть не укусила.

 По всему было видно, что Емельяныч готов ругать Найду весь следующий год. Зато Митрич злорадно улыбался. На этот раз именно он взял реванш, а что Найда убежала - так и лучше, пусть этот старый хмыренок Емельяныч хоть облезет, он-то и не выстрелил даже. Мужики еще немного покурили, затем залезли в УАЗ и покатили.

 Всю следующую неделю Найда и Серый кружили по котловине, радуясь внезапной свободе и любви. Серый показал Найде все заячьи и козьи тропки и лежки, они совместно загнали в колке несколько зайцев и козу. И почти все время неистово любились, кувыркались, словно дети в снегу, словно превратившись в щенков-подростков. Изредка, ближе к утру, Найда начинала выть, подражая Серому, а уж Серый выводил рулады, почище оперного певца. Счастливые и сытые, они радовались друг другу, как умеют радоваться дикие звери, не знающие человеческих условностей.

 Суровая зима незаметно переломилась, и лед на ручье, прямо на месте, где ключ надул огромную шишку, лопнул, из трещин потекла вода, скопившаяся в огромном созданном морозами резервуаре. Белки, пришедшие еще в пору осенних пожаров из далекой Бурятии, стали чаще выползать на воздух из своих убежищ. Голодные, наглые, они потянулись ближе к людскому жилью. А по хребту медленно, разоряя хорьков и пугая козу, шагала к чашке, в которой резвились влюбленные, сама росомаха.

 Росомаха - зверь страшный, вонючий, куда там всяким американским скунсам до её пугающего запаха, которым она помечает все места, где побывала. Не всякий волчий или собачий нос выдержит эдакий амбре. Бывает, возьмет стая голодных волков росомаху в оборот, гонят, гонят вот-вот возьмут, а она струйнет вонью из-под хвоста и на дерево, сидит, злорадно хихикает да шипит на морщащих нос охотников. Своих постоянных угодий для охоты у росомахи нет, болтается везде, откуда не гонят. Что и говорить, охотник из неё удачливый. При своем малом весе - килограмм семь-девять -способна даже лося загрызть. А уж другую лесную живность - и подавно. Бывали случаи, когда тварь выползала в лесостепь неподалеку от чабанских стоянок и умудрялась стащить овцу. Тащит вес вдвое больше себя, только пофыркивает. Вот и теперь принесла нелегкая лесную разбойницу аккурат под нос Серому и Найде. Серый-то сталкивался с этой бестией, а вот Найде не приходилось, и это чуть не окончилось для неё печально.

 Росомаха перла нагло, словно танк по пересеченке, раскопала все запасники лесной живности, нос у неё чуткий, когти, что железо, и сила, как у маленького медведя. На Найду выскочила из кустов в тот момент, когда та скрадывала беляка, что прятался в ирничном кусту. Лайка сначала и не поняла, что за зверь на неё вышел. А росомаха, которая уже успела в своей жизни попробовать собачатины, ни на минуту не остановилась, нагло устремившись к затаившейся Найде. Заяц, почуявший неладное, рванул из-под куста, стремительно встопорщив бурунчик снега, и Найда на миг отвлеклась от странного зверя, не казавшегося таким страшным. Росомаха же и не подумала обращать внимание на зайца, она без всяких ритуальных приготовлений ринулась на Найду, видя впереди только вкусные ребра и мышцы. Если бы не Серый, выскочивший на поляну в тот самый момент, когда росомаха вцепилась когтями и зубами в загривок лайки, Найда бы стала пищей ненасытной разбойницы.

 Волк ударил сбоку, так же, без дурацкого лаянья и подготовки, как умеют нападать волки, бесшумной серой тенью. Найда тем временем вертелась, как белка в колесе, пытаясь стряхнуть с себя росомаху. Она даже опрокинула на спину обоих, это её и спасло. Не ожидавшая ответных действий, росомаха отпустила загривок Найды, и, окатив снег вокруг себя пахучей жидкостью, отпугнула тем самым обеих. Серому даже на нос попало. Волк разочарованно зарычал и стал тереться о снег, не обращая больше внимания на росомаху. Зато Найда устроила разбойнице атаку по всем собачьим правилам. Она громко залаяла, разжигая в себе и без того дикую злобу и обиду нас виду неказистую тварь, осмелившуюся причинить ей боль, и даже попробовала кусать.

 Однако росомаха умело уворачивалась, грозно шипя, и, наконец, решила убежать. Найда некоторое время кружила вокруг нее, не решаясь подойти близко из-за запаха. Вонючка убежала и залезла на высокую осину, и оттуда шипела и огрызалась. Добрых два часа Найда лаяла на неё, сбивая гнев. Затем обратила внимание на Серого. Волк в недоумении все это время наблюдал за собакой. Такое поведение не присуще волкам, они не станут тратить силы на пустой брех, и если бы был хоть один шанс достать росомаху, то Серый стал бы молча кружить на небольшом расстоянии, караулить, пока та не спустится с дерева. Надо сказать, что интерес Найды к самцу Серому постепенно стал угасать, как только течка прекратилась, манящий волка запах постепенно ушел, и теперь Найда подумывала о возвращении в деревню, к людям. Она подошла к лежащему на снегу Серому в последний раз, потерлась о его морду и медленно затрусила по направлению к далекой трассе. Пришла её пора вернуться в дом своего хозяина, Доржицирена.

 Они вышли к деревне под утро и еще некоторое время просто стояли на кромке леса и смотрели на огоньки в людских домах. От деревни шли запахи коровьих стаек, печного дыма и еще чего-то вкусного, теплого, манящего для Найды и страшного, стреляющее-кусающего для Серого. Волк опустил голову и тихо зарычал, а Найда побежала вниз ко дворам, даже не оглядываясь на того, кто вскоре станет отцом её будущих щенков.

 Волк поначалу сделал несколько шагов следом, однако страх перед людьми взял свое, и Серый повернул обратно к лесу. Еще три дня он кружил вокруг села, подвывая, выманивая Найду, однако она не пришла…

 Серый задрал чью-то собаку, осмелившуюся попетлять за селом по заячьим тропкам, и, насытившись, побежал в степь, туда, где на зимниках стояли отары, а на бугорках, под снегом, живут сытые суслики и тарбаганы.



 Глава 4. Ольга Константиновна

 Единственная дочка Ольги опять вышла замуж. Третий или четвертый раз, Ольга сбилась со счета. Лидочке никак не везло с мужчинами, последний был милиционер, однако его посадили за взятки. Теперь Лидочка в очередной раз устраивала свою судьбу с кооператором, и внучка опять оказалась, что называется, прицепом. Лида, рассудив, что ребенку лучше всего будет в такую пору пожить с бабушкой, привезла её в деревню. Ольга Константиновна была рада, очень рада этому обстоятельству.

 Чего греха таить, у Лидочки всякий раз случались проколы с мужиками. Первый, отец Наташеньки, был военным, пограничником с Украины. Уехал, как только окончился контракт, к себе в Винницу. А в прошлом году Украина отделилась и стала отдельным государством. Второго и третьего мужа дочери Ольга не знала, замужества были недолгими, года по два от силы, и те были вдали, в городе, куда Лидочка уехала еще с первым.

 Лидии всегда не нравилась жизнь в деревне, особенно зимой, когда приходилось возить воду на санках во фляге от колонки и топить печь, она с детства мечтала выгодно выйти замуж за богатого. Однако вот как-то не везло. И все вроде при ней - и фигура, и лицом хороша, а что с ребенком, так мало ли. Вот и последний, майор милиции, оказался связанным с рэкетом и теперь сел на долгих шесть лет. Лидочка ждать, конечно, не собиралась, устроилась в торгово-закупочный кооператив и окрутила его владельца. Мужик оказался, в общем-то, ничего, вот только условия поставил:«Пусть твоя дочка пока поживет у бабушки». В деревне, дескать, ты сама у меня на испытательном сроке.

 Ольге самой в этом году сорок семь лет стукнуло, смотреть на себя в зеркало хотелось все реже и реже, и Ольга Константиновна как-то махнула рукой на попытки устроить свою личную жизнь, решив посвятить её внучке. После замужества, окончившегося через три года разводом, она когда-то двадцать пять лет назад осталась сама с дочкой на руках, и теперь, искренне жалея Лидочку, очень хотела, чтобы та как-нибудь устроилась в городе. Ну, в смысле, с мужем, и чтобы человек попался серьезный да непьющий. Однако вот как-то все комком получалось.

 Ольга шла на работу в ветпункт, кутаясь в старое пальто, от пронизывающего ветра ведя за руку Наташеньку, и размышляла обо всем этом.

 -Баба, а кто это на коняжке приехал? - спросила шестилетняя внучка, внезапно вырываясь и бросаясь к лошади, стоящей у ворот ветпункта. У Ольги аж дух захватило. Лошадь, с виду спокойная, могла испугаться и - чего доброго - укусить девочку.

 -Стой! Немедленно остановись! - вскрикнула она Наташеньке, но та уже подбежала к пегой кобыле, встав прямо перед мордой животного.

 Сидящий на крыльце мужчина поднялся навстречу ветеринару.

 -Не бойтесь, она смирная,- уверенно сказал он, открывая калитку перед Ольгой, и добавил.  – Мне ваша помощь нужна.

 -Здравствуйте,- сухо ответила Ольга, отметив про себя, как изменился за последнее время Доржицирен. Глаза совсем отрешенные, пустые, словно пропасть.

 Когда-то в семьдесят третьем, когда он только приехал после окончания техникума, она чуть не влюбилась в него. Да что там - не влюбилась! Выла потом в подушку, когда он на Сытыгме женился. Длинные усы чабана шевельнулись в улыбке. «Как же время-то тебя...»- подумала Ольга, вспомнив, что совсем недавно Доржи похоронил и жену, и дочь.

 -Ой, собачка, бедная, кто же тебя так,- запричитала Наташа, склоняясь над лежащей на крыльце лайкой.

 Ольга поспешила открыть дверь и, обернувшись к Доржицирену, сказала:

 -Дров занесите, пожалуйста, и собаку на стол кладите, я сейчас руки помою.

 Собака тяжело дышала, вывалив язык, большая пушистая серая лайка. Ольга аккуратно распутала повязку, сделанную из какой-то тряпки, и ужаснулась. Большой лофтак кожи на голове был словно срезан чем-то, вместе с правым ухом. Ольга вскинула глаза на чабана.
 -Волки,- ответил он и, обернувшись, пошел на улицу за дровами.

 -Сейчас, милая, сейчас,- приговаривая тихо, Ольга рассматривала края раны. Кто-то, видимо, сам чабан приложил отрезанную шкуру и присыпал рану пеплом.

 «Что ж», -подумала Ольга,- «Хоть как-то обеззаразить надо было. Бог мой, потерпи...»

 Она быстро развела марганцовки и стала промывать рану. Собака вела себя совершенно спокойно, словно понимая, что происходит. Наташенька стояла рядом со столом и гладила Найду.

 Доржи, растопивший печку, тоже подошел к столу и стал помогать, держа лайку.

 -Зашивать придется, - сказала Ольга. И стала готовить инструмент. - Бинтовать придется, пока швы не снимем, иначе будет расцарапывать.

 Доржи, крепко державший собаку, вдруг поднял на Ольгу глаза и снова улыбнулся как-то печально и до того грустно, что у Ольги внутри что-то сжалось. Она подумала: «Совсем один мужик в мире остался, сопьется теперь… Как пить дать сопьется. А какой человек хороший. Что это я, дура старая…»

 Наташенька суетилась вокруг лайки, разговаривая с ней, как со старой знакомой. Ольга ласково взяла внучку за руку и усадила за стол.

 – Не шали, милая, мы с дядей Доржи сейчас усыпим собачку и ранку зашьем, а ты посмотри вот, только не трогай ничего, ладно…

 -Хорошо, баба,- ответила Наташа и тут же, соскочив, подошла к Доржи.

 -А вы того волка убили? А он страшный был? А большой? - затараторила девочка.

 Доржи, глянув на то, как Ольга готовит укол, ответил:

 -Нет, не убил, убежал волк.

 -А вы поймаете его?

 -Наташа, чего ты к дяденьке пристала? – строго сказала Ольга.

 -Ничего, ничего, Ольга Константиновна,- ответил Доржи, подходя к печи и закуривая.

 Ольга удивилась: «Помнит даже отчество мое, надо же…»Вспомнилось ей, как Доржи, впервые приехав в совхоз, пришел на танцы в клуб. Красивый, высокий бурят, в ослепительно белой рубашке с большим воротником. У многих девчонок тогда сердце ёкнуло. Однако достался парень Сытыгме, завклубом, она постарше его на два года была. Родила ему дочку шестнадцать лет тому уж, а год назад один из наркоманов-алкоголиков сбил её самосвалом.

 Ольга вздохнула, пожалев Доржи. А если бы тогда, в семьдесят четвертом, он пошел её провожать, может сейчас жили бы. На опять мысленно обругала себя и стала зашивать голову собаке. Доржи вышел на крыльцо, и Наташка увязалась за ним, они о чем-то тихо разговаривали, словно были знакомы давным-давно. Ольга закончила и, завернув собаку в тряпку, позвала Доржицирена.

 -Ну, теперь заживет как на собаке, - попыталась она пошутить.

 -Сколько я должен? - Доржи пытался вытащить деньги.

 -Нет, нет, что вы, лекарства списанные, а зашивать - ерунда какая! Да к тому же вы мне печь растопили,- сказала женщина, вытирая руки.

 Доржи снова улыбнулся. Ольга опять почувствовала теплую волну где-то в животе. «Да что это со мной!.. Дура старая!» – мысленно обругала себя Ольга Константиновна. И вдруг неожиданно для себя сказала:

 - Мы к вам с Наташей придем, Найду попроведаем. И повязку сменим, вот только стрептоцида купите в аптеке.

 Доржи кивнул и отнес Найду в телегу.



 С тех пор прошло три месяца. Ольга так и не собралась сходить к Доржи, да и идти-то было далеко, на другой конец села, растянувшегося вдоль сопки. Хотя Наташка все тараторила, вспоминая дядю с собачкой, которой «мы с бабушкой ушко пришивали».
 Доржи она и не узнала сразу, совсем высох, худой стал, кожа да кости, лицом почернел. Они приехали на зимник ставить прививку. Серега, совсем оправившийся от укусов волчицы, теперь отпустил бороду, чтобы скрыть шрамы на щеках, оставленные волчьими зубами. Пить бросил и даже вместо Доржи стал старшим чабаном.

 - А Доржи теперь совсем запил, председатель совхоза даже уволить его хотел да пожалел, – рассказывал шофер из ветлечебницы. -Тут хоть, на смене, много не пьет и работает опять же, а отпусти его -вмиг сопьется. Он со смены-то уезжает только в баню, неохотно так, словно не может больше видеть деревню, да и людей вообще. А недавно лайка у него пропала, кто-то из охотников попросил в лес, да там и забыли, может, волки задрали. Говорят, опять стаю на хребте видели.

 Шофер рассказывал, а у Ольги заныло сердце. Сжалось от жалости к Доржи. Всю жизнь Ольга прожила одна, замуж выйти во второй раз так и не смогла, не было любви, а без неё не смогла ни с кем. Опять не к месту вспомнилось ей лето семьдесят третьего, когда она впервые увидела Доржи. Жалмаев пригнал отару на обработку. Молодой чабан, передовик производства, сумевший организовать на своей отаре настоящее чудо социалистического производства. Его бригаде всегда удавался окот без падежа, и овцы выглядели так, словно только что вышли из божьих рук. А уж когда пришел молодой чабан в новый, только что построенный, клуб в ослепительно белой рубашке, улыбающийся, и прямо весь такой сильный, притягивающий женские взгляды…

 Ольге захотелось перебить трещавшего без умолку шофера, который отчаянно ругал перестройку и травил анекдоты про Брежнева.

 - Леня, помолчи уж, голова что-то разболелась,- сказала она, вылезая из машины.

 Отара была не та, не та, что в семидесятых, перестройка ударила по всем без разбору. Сначала совхозники наивно предполагали, что жизнь пойдет другая, сытая, богатая! А как же - работать-то будем на себя, вся прибыль наша будет..! Однако шерсть вдруг стала никем не востребованным товаром, и самое страшное -мгновенно обесценивалась, шла на паклю, не успевая покрыть затраты на её производство. Чабанские семьи беднели на глазах, мясо, которое еще вчера покупало государство в больших, несравнимо с нынешними объемами, размерах дешевело на глазах. Деревня увядала, словно в годы страшной войны. Недавний сухой закон, который подтолкнул мужиков к труду, был отменен, и спирт стал буквально затоплять село. Мужики, вчерашние передовики производства, спивались, теряя веру в жизнь.

 Ольгино настроение совсем упало, когда они с трудом закончили прививку. Все это время она украдкой поглядывала на Доржи. Он по своей привычке трудился, не покладая рук, однако выпитое накануне давало о себе знать. Ольга видела, как чабан отошел к стоявшей неподалеку сеялке и закашлялся. «Так и до туберкулеза недалеко. Не ест, поди, ничего. Ох, боже мой, Доржи, Доржи, как же ты так…»

 Через неделю, постирав, поправившись по хозяйству и намыв внучку в бане, она вдруг сказала Наташеньке:

 - Ну, милая, пойдем, дядю Доржи попроведуем.

 Наташенька подхватилась:

 - Того, у которого Найда?

 «Надо же, запомнила, как зовут!» - удивилась Ольга Константиновна.

 Они с трудом нашли Доржиев дом, и Ольга поначалу даже пожалела, не решаясь войти в темный, непахнущий живым, дом. Зачем сама-то потащилась, и внучку еще с собой прихватила, дура старая….

 Сенная дверь была открыта настежь.«Видимо, давно не закрывает»,- подумала Ольга и сказала Наташеньке:

 - Подожди, милая, я сама сначала зайду. Посмотрю, что к чему, вишь, свету нету. Может, его и дома-то нету, может, ушел куда.

 Холодный ветер с хребта вдруг пахнул чем-то чудовищным, заставив Ольгу украдкой перекреститься. Она вошла в дом и, пошарив по стене, включила свет.

 - Боже мой!- вскрикнула женщина, увидав открывшуюся ей картину. В избе, видимо, год никто не подметал, не то, чтобы полы помыть. И не варил, видимо, никто, по крайней мере, в последнее время. На столе стояла банка из-под рыбных консервов, полная окурков, и одинокая железная кружка, вся побитая, черная от чая.

 Ольга вдруг поняла, что здесь давно не пахнет жизнью. Нет, конечно, в серванте стояла посуда и тарелки и что-то еще, но женский взгляд сразу отметил, что, по крайней мере, ближайший год ей никто не пользовался. Видно, как после похорон Даримы, вернули, так никто и не вынимал. Человеку, обитавшему здесь, хватало железной побитой кружки и миски, чтобы изредка поддерживать в себе огонь никому ненужной жизни.

 Ольга шагнула в зал и вновь пошарила по стене, ища выключатель.

 - Не надо, Ольга Константиновна, – голос Доржи был тих и печален, Ольга даже не удивилась, что Доржи узнал её. А он, словно прочтя её мысли, вдруг сказал:

 -Я почему-то ждал, что вы придете ко мне. Не знаю, почему, но тогда в лечебнице, когда собаку привез вам, понял, что придете.

 Ольга молчала, глядя на нечто шевелящееся в темноте комнаты. Доржицирен вдруг спросил:

 - Зачем я вам, Ольга, зачем?

 Ольга прошла к нему и села рядом, на диван. Два, в общем-то, немолодых человека сидели в полутьме и молчали. Ольга повернулась и вдруг сказала:

 - Пойдем, у меня баня сегодня, да и поешь немного. Поди, оголодал…- и, осекшись, добавила. – Пожалуйста…

 Доржи молча встал с дивана и начал собираться. Он включил свет и, словно вспоминая, стал оглядывать комнату. Ольга Константиновна, смахнув набежавшую слезу, сказала:

 - Я на улице подожду, там внучка у меня стоит.

 Жалмаев с трудом нашел в комоде чистое белье и трико, носков у него не было уже год, и он разорвал на портянки какие-то шторы.

 Потом они долго шли по темным улицам села, и даже Наташенька почему-то молчала. Видно, ребенок понял, что этот странный человек не может говорить, что эта молчаливая дорога по уснувшим улицам для него очень-очень важна. Правда, он сам не знает - почему, просто молча идет рядом с её бабушкой. Она взяла его за руку и улыбнулась, по-детски представив, что идет рядом с папой, с настоящим папой….

 Доржицирен парился в Ольгиной бане, оттирая трехмесячную грязь с тела, лил воду таз за тазом, словно смывая себя всю водку, самогонку и спирт, что выпил за это время, подбрасывал воду на каменку, заставляя камни непрерывно шипеть. «Что я здесь делаю?» -задавал он себе один и тот же вопрос, выливая на свое разгоряченное тело таз ледяной воды. Он надел чистое белье и пошел в избу, где его уже ждал накрытый стол.

 Войдя в дом, мужчина вдруг ощутил тепло и присутствие маленького существа, везде оставлявшего свой след, в виде разбросанных повсюду куколок и прочей детской мелочи. Также было, когда его Даримка была маленькой. Особенный запах и уют, присущий дому, где живет женщина. Видимо, давно, целый год, а может и вечность, он не чувствовал этого запаха.

 Ольга налила и поставила на стол тарелку парующих пельменей и огромную сковородку с жареной картошкой. Ноздри мужчины раздулись от давно забытых им запахов, приготовленной женскими руками пищи. Волк, голодный и отчаявшийся в жизни, который успел поселиться внутри Доржи, потянул ноздрями, вдохнув этот запах, и опустил стоявшую дыбом шерсть. Ольга налила аккуратную стопку водки, придвинув её Доржи, и немного плеснула себе.

 - Давай, Баторович, проходи за стол, после баньки для аппетита.

 Доржи сел и хотел аккуратно повесить полотенце на спинку стула, однако детские руки Наташи подхватили его, и девочка, подмигнув, унесла полотенце куда-то в зал.

 Они долго сидели за столом, так и не пригубив вторую рюмку, и разговаривали, вспоминая молодость и то, как раньше был устроен мир, другой мир, великий и могучий, СССР. Ничего особенного в нем не было, кроме самого основного -их МОЛОДОСТИ….



 Доржи проснулся рано, непривычно тепло и уютно показалось ему все, что с ним произошло в эту ночь. Тело словно проснулось после неимоверно долгого сна, и старость, случайно подкравшаяся к нему, вдруг откатилась волной никогда невидимого им морского отлива. Рядом тихо сопела женщина, пока еще не родная, пожалевшая его женщина, но такая теплая, уютно пахнущая самой жизнью. Её волосы щекотали щеку. Забытое совсем ощущение. Пусть полная и слегка неказистая, не такая миниатюрная, какой была Сытыгма, а русская баба, вот она кто. Живая, добрая русская баба, в которой любви столько, что хватит на весь мир, а она её бережет, всю свою одинокую женскую жизнь, бережет для такого одинокого волка, как он…

 Мужчина закрыл глаза и вдруг беззвучно зарыдал, слезы текли по его обветренным, небритым щекам, прокладывая дорожки вниз к бороде. А Ольга сквозь ресницы видела их и замерла, как мышка, прижавшись к его теплой, надежной груди, боясь спугнуть, потревожить то, что происходило в душе Доржицирена. Что-то в содрогании этой груди, под её щекой, говорило женщине, что, наконец, пришло, пришло её, пусть запоздалое, но такое… настоящее женское счастье.

 А где-то далеко, на грани, где лес столкнулся с селом и где невидимой нитью пролегает то, что никогда не пустит волка в деревню, в людскую вотчину, завыл Серый. Найда, в последний раз оглянувшись, затрусила к человеческим дворам, неся в себе зачатых этой зимой щенков, которым предстоит… Но это уже другая история.

 Медленно укатились за сопки остатки 1990-го года……………………..

 КАЛГА
2006 год 23 января.