18 плюс. Агрономша. всякие люди бывают, дай бог вс

 Дорогой читатель тут ненормативная лексика простонародные выражения присутствуют. Заранее  прошу прощения.

Агрономша (Рассказ шофера).      

   В ту пору был я молодым парнишкой только после армии, и работал шофером в совхозе, развозил по  чабанским стоянкам всякую всячину.  Газушка моя, самая старая и раздолбанная,  мелькала день, ночь напропалую, то тут, то  там в широкой  степи,  оставляя свой пыльный след  на проселках и бездорожье.

  Работал, как теперь не принято, что называется на износ. И платили гроши и одет был бедновато,  зато здоровье было не в пример нынешнему крепкое, сам то я парень крупный, про таких принято говорить - «Порода».  Девки липли, только намекни, подол задерут,  к тому же по этой части  наделен я природой богатырским размером,  член такой, что иная даже взревывала, когда засаживал. Пару раз пытались женить меня  родители, однако,  войдя во вкус, не хотел я жить с одной и той же уж больно многим по душе мои русы кудри приходились, даже уламывать не приходилось.

    Бывали и бабы в годах, а что? Всякому понятно одну выебешь с душой, считай вся деревня знать будет.  Не манил меня пресловутый семейный уклад и обилие ребятишек. В общем, жил в свое удовольствие. Только вот случилась со мной одна история,  перевернувшая всю мою жизнь непутевую. Приехала в наш совхоз агрономша,  красавица, кареглазая, коса до пояса, кожа – кровь с молоком,  плечи широкие, груди так и торчат, словно блузу вот-вот порвут. Как идет по совхозному двору, бедра так покачиваются, что у мужиков скулы сводит.  А одета, не в пример нашим скотницам да дояркам во все городское синтетическое. Ни каких тебе платочков ситешных, а панама и на ней очки солнцезащитные.  Все мужики, начиная с простых чабанов и,  заканчивая агрономами и зоотехниками,  слюнки пускали.
 
  Однако дева  городская,  неприступной оказалась, что стена китайская. Кто только эту  кобылку объездить не пытался, у всех облом случился. Никто даже под юбку не слазил,  за развилку не лапнул. Во как! Один только токарь совхозный, говорят своего как-то добился. Однако вот только и без того угрюмый человек этот токарь, добрую неделю пил по черному  и никому ничего не сказал. А выпытать у него мужикам слабо было, поскольку из него лишнего слово тисками не выдавишь. Уж такой человек. Срядили меня в ту пору по полям ездить возить ту самую агрономшу, - колоски, там,  смотреть, еще чего, на мой, шоферской взгляд малопонятное. Мое ведь дело, какое, шоферское - баранку знай, крути вовремя воды в радиатор плесни. Он же девушка культурная, умные всякие слова говорить может, считает, что твоя машинка счетная. Я вот грешным делом рассудил: оно, конечно, иная баба и грамотная дюже,  и одета в шифоны-крепдешины, а все одно баба, раздень её да взъерошь ей  потаенку, как следует, если есть чем. В общем, голые они все одинаковые.
 
    Первую неделю я и так и эдак, ну никак она в руки не дается, я уж изводится начал. Не было такого раньше, парень я уж больно видный, косая сажень в плечах, беру подмышки два мешка с пшеницей сырой и бегу. А ей все нипочем,  даже взглядом не одарит. Стал я к токарю вечером приставать с расспросами, трешку на бутылку сэкономленную,  ради такого дела не пожалел. А он молчит и глаза отводит. Как ни пытал его,  как не расспрашивал,  одно в ответ.  - Лучше тебе Сёмка,  про то не знать и не ведать грех это. От этих его уверток, только шибче  любопытство моё разыгралось.

     Думаю, в лепешку разобьюсь, а  красавицу эту огуляю!  Пущай все в тартарары летит, пропадай моя душенька шоферская. Вот к полудню,  катим мы как-то по проселку, впереди семь километров, позади двадцать, кругом поля бескрайние да сопки невысокие, жарко.  Сидит моя красавица рядом потеет, в машине духотище, пауты да мошка. Гляжу я на Александру Фроловну краем глаза,  а у неё рубашка, мужская такая, к телу прилипла на груди и сквозь неё лифчик проглядывает,  верхние пуговицы расстегнуты и видно мне как в ложбинку меж грудей  капельки пота текут. Медленно так текут словно медовые, и запах от неё, какой-то томный,  чувствую этот запах всем нутром. Встал мой приятель,  аж заломило. Зубами скриплю, желваками играю, пачка сигарет в нагрудном кармане, изловчился, достал сигаретку, и уж было, за спичками хотел  в брюки руку протянуть. Как вдруг  хитрость мне на ум пришла, в кармане-то правом дырка – я тихонько, чтобы она не заметила подвоха, передвигаю своего молодца в эту дырку, благо трусы широченные, что твой парашют. И как бы не взначай говорю ей. 

   – Фроловна, ты б мне спички из кармана достала.… Тут думаю, ей отступать некуда будет, руку сунет, а там  спичка да не та… Оно так и вышло, сует мне руку в карман без всякого такого умысла,  девка, и хвать за головку. Я чуть сознанье не потерял, до того дурная кровь в уши стучала. А она руку не выдергивает, только потупилась на секунду, когда поняла за что ухватила. Я  обалдевший вовсе, по тормозам давнул, качнуло нас вперед, а она руку не убирает. Я и замер, аж дыханье вон, сколько это продлилось, не знаю, мне показалось долго, в голове всякое пронеслось. Я её за запястье взял, так нежно, а она смотрит так пристально и говорит. Вы Сема, зачем так поступили?  И держит за головку, не отпускает. Тут мне страшно стало. От взгляда её страшно стало. Словно впервые увидел я глаза её глубокие, словно бездна иерихонская со страху такого, вспотел я словно в печи, и говорю тихо так, - Простите, Александра  не знал, как к вам подкатить. Она  руку из кармана вынула и отвернувшись тихо сказала,  - подкатили бы по человечески, спросили что к чему, без шуточек ваших пошлых. Только толку-то от ваших подкатов.  Так грустно и обреченно это все сказала. Будто бы не баба вовсе симпатичная, а неведомо  какая,  заколдованная царица.

    А мне и страшно и стыдно-противно, и страсть, как узнать захотелось,  почему к ней никто не смог прилипнуть за  два месяца, что она у нас в совхозе. Ну, я так прямо и говорю. – А отчего вы так мужиков ненавидите? Спросил, - да лучше бы я не спрашивал не в жизнь.
- Есть такое отклонение в природе гермофродит, называется. Тихо так, отвечает она.
-Чего? – спрашиваю, я во всякой медицинской фигне тупой,  как пробка, мне бы в карбюратор или еще куда.  – Вы бы мне признались чо это?
Она и объяснила на пальцах.  Баба – мужик что ли? – подумал я, - я признаться в детстве такое видал, у соседей,  чушка – боров была, и гулялась, как настоящая вот только не поросилась. А разузнали про её такое свойство, когда закололи да разделывать стали, тут и ****а тебе, честь по чести,  и ***шко  винтом. Старики про таких животных говорят: двуснастные, и бабская снасть у их, и мужская. Только какая переборет в детстве, такая и главная. Я настаиваю, пристаю значится,  расскажи да расскажи.

      Она мне говорит, - чего рассказывать,  лучше покажу, и так улыбнулась, глядя мне в самые глаза, аж мурашки по спине пошли. - Ты я вижу, мужик не из болтливых, да если и наоборот,  проговоришься тебе же хуже,  ведь у нас в Сибири, как  принято, - или ты у кого украл, или у тебя украли, народ всякий.  Я от этого ещё пуще разгорелся, любопытство, словно угли жжет. А она  говорит,  - сворачивай к ручью, за одно перекусим.
Когда перекусили, чем бог послал, она и  начала.

     – Я, дескать, такой родилась,  на половину мальчик,  наполовину девочка. Толь врачи путем не разглядели, толи разглядели да промолчали, только обнаружилось это уже дома. Отец у меня крут характером был, велел всем помалкивать, а назвали Сашкой, дак и Шуркой звать можно, поглядим, дескать, что дальше будет.  В общем, в одиннадцать лет как положено у меня грудь расти начала, мать с отцом в соседний район перебрались, там я уже и одеваться стала я полностью, как девочка. Да и чувствовала себя в то время уже девочкой. Волос у меня от природы густой да богатый, косу отпустила, а  паспорт, тетка помогла выправить благо в метрике врач, (умный оказался, пол не указал). Потом институт окончила, стала работать вот к вам приехала.

     Я от такого рассказа, обалдел совсем сижу, одну за другой курю. А она говорит, неси заначку-то, небось, подпоить меня хотел, прежде чем в трусы полезть. Я вяло кивнул и подался, вытащил из бардачка беленькую, и жахнул стакан, невзирая на жару. Водка-то раньше не чета нынешней была, чистая. Она тоже выпила, стали мы  вроде ни о чем беседовать, о погоде, да о пшенице. А у меня все рассказ её из головы не идет, и она вижу, чувствует,  лукаво так поглядела.
    - Ну  не боишься увидеть? Подпоил все-таки, или  слабо?  Спрашивает. Мне толь водка окончательно в голову шибанула,  толи  любопытство верх взяло, я ей так хрипло отвечаю.
    – Давай… А что, кругом степь, вольной ковылью играет, кустики да ручеёк  прохладный, вечереть к тому же стало жар спал. Она видно от водки осмелев вмиг с себя рубашку, а затем и лифчик скинула, Я сижу глазам не верю, груди у неё наливные, чувствуется тяжелые, а сосочки не в пример бабским, аккуратненькие такие небольшие розовые,  с рыжими волосочками. Кожа гладкая,  бархатистая, я невольно  ладони свои вспотевшие, о штаны тру. Сижу на корточках во все глаза на неё гляжу, а она, - ну баба, бабой… Скидывает юбку длинную свою и остается в одних трусиках. У меня аж в глазах красно стало. Затрясло всего,  никогда от бабы голой так не трясло, от желания дикого,   сорвать трусы эти,  да завалить её на лопатки. *** заломило,  вот-вот лопнет от крови.       
    А она это чувствует и медленно так по миллиметру трусишки снимает, играя словно.  Видится сквозь трусишки от пота мокрые.  Маленький такой пиписун,  а яичек не видать в рыжих волосках. Не  торопится, ляжки толстые, гладкие совсем бабские и ноги не волосатые, коленки круглые не мужитские.   Волосы у неё на голове, распустились и на лицо упали, и глаза из них так блестят, встал я и к ней двинулся, обнял, дыханье сперло все,  шепчу ей: - погоди. Она, видать, и сама хочет, чувствую, дрожит вся спина у неё потная. Я почему-то подумал, что руки у меня как клешни, грубые все в мозолях, мазутом пропитанные.
    В голове шум стоит, белого свету не слышу, носом в волосы уткнулся. Она  на колени присела и расстегивает мне штаны, спускает, ловко так. ***ще мой,  из штанов вывалился, я с верху смотрю, а она волосы в сторону убрала, да как давай его сосать. Я о таком даже не мечтал, чтобы баба сама сосала, наших девок хрен уломаешь, у меня и в жизни-то такое всего раз было, о том почти не помню, шибко пьяный был. Все во мне  задрожало, от вида этого и чувства неведомого.  Было сознанье,  чуть не потерял, дергаюсь как припадочный, колени ослабли,  не понял, как и кончил, потекла молофееечка моя,  прямо по лицу её милому, а она глаза свои карие  щурит.  Капельки белые, густые, как сгущенное молоко по подбородку текут и на грудь. Тут со мной удар случился, ничего не помню только шум в ушах, да стук в голове.

   Очнулся, лежу на ней, лицом меж грудей этих мягких. Рубаха моя расстегнута,  животом своим чувствую её маленький писунчик. Спокойно так внутри, словно в раю, в дивном, про который бабка рассказывала, запахи все чувствую и слабость во всем теле. Она меня по голове гладит, нежно так и  плачет милая. У меня внутри все сжалось,  объяснить ничего не могу, мысли все к едрене матери перепутались, однако одно знаю, жалко её,  люблю её,  аж душа рычит. Никому голубу свою теперь не отдам, на все наплевать, что там у ней в трусах потом разберемся, по ходу пьесы. Обнял я её,   к груди прижал, глажу по спине, а сам чувствую, как по лицу что-то мокрое течет.

   – *** думаю с ним со всем миром, уволюсь, уеду с ней на Бам, никто ничего не узнает.  До самого утра мы так с ней в обнимку почти просидели, она мне такого рассказала,  всю свою жизнь, душу раскрыла. И про то что не родит никогда неразвитая е неё ни та ни другая система до такой степени. Уж она и с собой пыталась покончить и шрамы на руках показала, видать вены резала.  И понял я тогда раз и навсегда: Неважно, что у человека  между ног болтается, любишь не только за это, а за что любишь, сам не знаешь, просто вдруг понимаешь, что без неё тебе белый свет не мил. А в какую дырочку кто чего толкает, так это дело личное, главное тут помалкивать, вида никому не подавать. Уехали мы с Александрой Фроловной  в Алтайский край, там прожили душа в душу, а ребеночка, дочечку нашу Аленушку  удочерили, аккурат в перестройку.
Конец.