Памяти живаго друга

       Несмотря на тёплый весенний день, Серафим сидел в меховой зимней куртке, надетой на голое тело, в наглухо зашторенной сумрачной комнате за заваленным книгами письменным столом и что-то сосредоточенно записывал в большой толстый блокнот. Я поздоровался, но он не ответил, и потому я подошёл поближе. Он тут же перестал писать, быстро прикрыв рукой исписанный мелким убористым почерком лист. Встал из-за стола и уселся в знакомое оборванное красное кресло. В его руках уже была раскрыта книга. «Калагия. Книга «Любовь и сердце беспредельности», - прочёл я на обложке, в то время, как Серафим сомнамбулически рассматривал-распутывал глазами изображённые на страницах жирные чёрные линии.
       - Ты бы, Серафим, чаем гостя напоил, - в комнату неслышно вплыла Алевтина Павловна. 
       - А я его не звал. И тебя не приглашал. Ты мешаешь мне сосредоточиться. Вот, пожалуйста! – он гневно швырнул книгу на пол и вскочил с кресла.
       - Извини, Серафим, - кротко сказал я. – Дверь была открыта.
       - Ну и зачем ты пришёл? Нет, зачем ты пришёл?
       Он уселся в красное потрёпанное кресло и с каким-то пугающим интересом стал рассматривать меня.
       - Мне мать моя про тебя говорила, я и зашёл
       - Оставь нас в покое, нам надо поговорить, - чуть не крикнул он матери, и та поспешно ушла.
       Серафим залез худыми волосатыми руками в трусы и увлечённо начал там  начёсывать, теперь он смотрел на меня с каким-то едким любопытством.
       - Чего ты там чешешь, а?..
       - А ты всё замечаешь! – хрипло, с подхрюкиванием, всхохотнул Серафим и тут же выдернул руку из трусов.
       - Давай в шахматы, – предложил - и мы сыграли две партии при полном обоюдном молчании – я обе проиграл и он, довольный выигрышем, предложил сыграть ещё и я согласился, но, неожиданно для самого себя, поставил Серафиму мат.
       - Ну, вообщем, всё! – расстроенный, уязвлённый проигрышем, он смахнул фигуры на пол. – Больше тебе здесь у меня не бывать!
       - Почему?
       - Потому что ты – бл'ядь!
       - Как это?
       - А вот так! – Серафим тяжело дышал.
       - Да ты сам… бл'ядь! – не выдержал я и резко поднялся со стула.
       - Поплачешь ты ещё кровавыми слезами! - пригрозил Серафим, но я уже поспешно вышел из тёмной душной комнаты в коридор.
       Обескураженный поведением друга, я постоял ещё перед закрытой дверью, неслышно, ко мне подошла Алевтина Павловна.
       - Ну что? – испуганно спросила она.      
       - Плоховато дело.
       - И не ест ничего, картошки ему принесла, а он тарелку об пол грохнул… Я в психбольницу позвонила, просила их его уволить, говорят: не имеем права… сегодня утром пришёл, борода клочьями, говорю ему: «Побрейся!» - а он: «Сама побрейся!». Пришёл с бутылкой пива, «хочешь?», говорит, я ему: «Что ты, Серафим!», а он говорит, что только что одержал победу над Господом Предателем!.. Якобы Господь Предатель хотел его с ума свести, но ничего у Него не получилось!.. А теперь, говорит, что он – Христос, и что в психбольнице лежат его Апостолы, и даже те, кто его, Христа, Серафима, хватал и вязал…Говорит, что скоро грядёт и всё мне даст, но при условии, чтобы я об этом никому не говорила. А тебя называл Львом Толстым в новом воплощении.
       - Теперь вы понимаете, Алевтина Павловна, что вам нельзя время терять. Серафима надо спасать.
       - Дураков домой водит, - тихо сказала она, - недавно попа приводил, в религию ударился, в монастырь хотел уйти… книг церковных напокупал, поститься начал, голодовать… изо рта ацетоном несёт… хоть бы ты повлиял на него.
       - Ему из психбольницы надо уходить.
       - Вот-вот, - испуганно прошептала Алевтина Павловна, - она прислонилась ухом к дверям Серафимовой комнаты. – Говорю ему: давай, Серафимушка, на книжную базу, экспедитором, нет, упёрся, стоит на своём. Не знаю, как к нему и подступиться. Целыми днями карты тасует-тасует… улыбается. Что-то пишет, какие-то мелкие цифры…
       Тем же вечером, расстроенный, я спонтанно набросал на листке некоторые мысли по поводу болезни Серафима. «Памяти живаго друга.» - неожиданно озаглавил я эти беспорядочные мысли. «Нету у меня друга! Нету!.. «Только молчи! – шепчет он мне. – Только молчи! Молчи!». Сидит за столом. Пишет воззвание-соглашение. Договор с Антихристом на период до Второго  пришествия. Он строчит без конца: «Я клянусь! Я – Христос! Но молчи ты, молчи!..». Я молчу. «Молчи громче, тебе говорят!». Антихристос провоцирует его на составление безумного контракта... глобального антиапокалиптического соглашения на пользу всея Вселенная!.. В нём засела занозой Вселенная!.. И всё же – бодрым освежающим грядущим  Апокалипсисом ударим по преступному разгильдяйству зажравшихся бытовиков! /при чём здесь бытовики?.. – я призадумался на минуту, но никакого объяснения слетевшей ко мне странной мысли не нашёл и потому продолжил писать/: Мой лучший друг – его нет, но он есть! Красные орбиты-белки безумных выпученных глаз!.. Вот я вас ужо!.. Друг задёрнул намертво штору и метнулся к столу – он написал миллион соглашений-контрактов по одному на каждое грядущее Христово Царство. Нету у меня друга, нету! Он живёт здесь!.. Он живёт во Вселенной! В нём засел Христос! На психиатрах белые смирительные халаты! Нету у меня друга! Нету! Ну, нету и нету! И нету ответу! Друг мой – Христос!..»…
       Спонтанное эмоциональное эссе о друге у меня всё же не пошло, и я бросил писать, переключился на горькие думы-раздумья о случившейся с Серафимом психиатрической трагедией-проблемой.