Э-ль

Как страшно одиночество для ребенка и как естественно оно для старика...
Как будто человек только для того и приходит в этот мир, чтобы - после того, как пуповина перерезана - шаг за шагом овладевать искусством одиночества, совершенствуя его до гробовой доски, и затем наконец умереть одному, ни в ком  уже больше не нуждаясь.
 
Осень... В сущности она прекрасна, золотая осень, и я могла бы быть счастлива, если бы не это серое, унылое пальто, которое я ношу уже тридцать пять лет, да эта старая шляпка из выцветшей соломы надежд с вуалью меланхолических размышлений и их причудливой тенью на моем красивом лице.
Да-да, очень красивом лице, я не оговорилась.
 
Я бреду, опираясь на трость воспоминаний-призраков...
Как расскажешь о них? И кому?

 
Одиночество? Тебя я знаю не понаслышке, и ты даже не просто мой хороший знакомый, ты - мой единственный, испытанный друг, мой верный возлюбленный, мы повенчаны с тобой. Чего греха таить, не всегда у нас все было гладко, вначале я не понимала тебя, прогоняла тебя, избегала, противилась, изменяла тебе, но ты был мудр и настойчив и всегда говорил: "У тебя есть только я и никогда никого лучше меня не будет; тебя все предадут."

Может, ты и не совершенен, зато как предупредителен, как терпелив, мы живем в добром согласии, мы идеальная пара. Ты самый верный и будешь сопровождать меня даже в мире ином.

Но все-таки минутам наивысшего блаженства, минутам радости и смеха (я так любила смеяться! С тобой не посмеешься ведь. Нет, мы смеемся с тобой, но наш смех рассудочный, он идет от ума, а не от души. Да что тебе толковать, ты снова скажешь,что я соблазняюсь "преходящим"), так вот - всем этим я обязана не тебе, а тем, кто приходил ко мне не надолго, чтобы вскоре уйти.

Но именно они раскрасили яркими красками мое прошлое. Ты надежен и вечен, как сама земля, а они были архитекторами, которые эту землю украшали, они строили на ней величественные замки и прекрасные дворцы, возводили мосты и храмы, были художниками, расписывающими эти храмы, были певцами, воспевающими жизнь.
Их творения были гениальны, но, увы, бренны перед лицом вечности - твоим лицом.
Ты же не имеешь ни предела, ни границ, в этом святость твоя и неизбывность!
 
                ***
 
- "Аль ма"... Это значит "о чем", - учитель был весельчак, толстяк, добряк, обучал нас древнему - родному своему - языку легко и непринужденно.

Я посещала курсы от нечего делать, а может быть, ради таких вот нескольких незначительных слов или фраз, воскрешающих воспоминание, а воспоминание всегда несет с собой и смутный призрак надежды.


                ***

- Аль ма ат хошэвэт?

- Аль ма? Я не понимаю...

Он вскинул руки:
- Ну... аль ма?...

И я сказала заученное:
- Скоро я возвращаюсь обратно в Россию.

И эта фраза, за которой, как я ожидала, должна была последовать какая-то реакция, канула в темноту безо всякого отзвука, разве что он на минуту замер, но нельзя утверждать наверняка, когда он и так лежал рядом тихий, молчаливый и... равнодушный?
Но в ту ночь, пока я не уснула - уже дома в своей постели - и весь следующий день вертелось в голове " аль ма ат хошэвэт?".
Его интересовало, о чем я думаю!

Это был не просто вопрос, молчание сразу стало для нас нормой, мы приняли его как данность, оно не было третьим лишним, хотя и не было тем красноречивым молчанием, которое говорит лучше всяких слов; нельзя сказать, что мы были на одной волне, потому что между нами только и было что это молчание, таившее в себе неизвестность, о которой я предпочитала не догадываться, иначе могла бы заподозрить, что имя ей - равнодушие.

Зачем нужны были ему эти встречи? Он был молод, пожалуй, даже слишком молод, красив и богат, он был из состоятельной семьи и пока что жил с отцом, матерью и младшими братьями.
Когда мы познакомились и бродили до полуночи, он звал к себе, но я благоразумно отказалась. И затем снова отказалась, притом столь решительно, будто раз и навсегда.

...И приняла его с романтикой и свежестью ночей, обособленностью от всего мира; мы были бродяги, свои среди одиноких ночных скамей, мокрых от росы; одни под небом необыкновенно синим с силуэтами встревоженно застывших пальм.

Но временами я все же недоумевала, зачем я шла за ним и что между нами было, кроме моего молчаливого согласия следовать за ним и принимать его условия.

Условия? Нет, не было никаких условий. Просто он приходил, когда все уже отходили ко сну, тихонько стучался в дверь, я сомнамбулой выплывала к нему, видя сперва только его удлиненный силуэт, а затем только его тёмные горящие глаза.

Зачастую мы сразу же после короткого приветствия начинали смеяться. Чему? Нашим авантюрам, нашему безмолвному соглашению. Мы входили в ночь: улицы были пусты, он брал меня за руку и вел по ним так медленно, насколько это вообще возможно.
Мы шли мимо засыпающих домов, через стадион, парк - и растворялись в ночи и безмолвии.

Мне нравилось, что со мной он переставал быть тем, кем был днем без меня и что мы не пользовались ни одним из доступных ему благ, кроме разве что его баснословно дорогой одежды, которую мы в другой раз расстилали где-нибудь в жуткой пыли, превращая в подстилку, как какой-нибудь мешок, а затем он на вытянутых руках нес ее, чтобы как следует вытряхнуть или вычистить о жесткую траву, которая успевала уже стать мокрой от росы.

Он проделывал все так ловко, как будто всю жизнь только так и жил - и все было удивительно послушно ему, а я с удовольствием наблюдала за ним, за движениями почти медитативными и сосредоточенным выражением лица - как будто это занятие  целиком занимало его, а покончив с ним, он набрасывал на плечи сверкающий каплями росы черной кожи пиджак и, соединив в себе опрятность зверька с самоиронией философа, казалось, был очень доволен тем, что можно обходиться без всего, что жизнь может быть такой простой - такой восхитительно простой.

Быть может, ему и вправду казалось, что можно так жить: любовью, влагой, росой, просто жить под луной и звездами, дышать полной грудью и чувствовать себя в гармонии с этим миром, быть счастливым почти без ничего.
Но он уходил в другой мир, который с утра уже поджидал его и начинал диктовать свое, непохожее, и нечастые воспоминания о котором подчас набрасывали легкую тень досады на его лицо и казались неуместными на фоне этой безмятежности.


Сначала, как водится, у нас ничего не было, только свежесть ночи да свободная воля идти куда заблагорассудится. Это потом уже у нас появился дом - да еще какой! Роскошная огромная вилла, в которую мы проникали, правда, самым воровским путем: через окно. И все-таки она была нашей, несмотря на весь мой благоговейный страх. Но Э-ль был так спокоен, будто и вправду приглашал в свои собственные владения и его спокойная уверенность постепенно сообщалась мне.

Я ждала, пока он обходил дом изнутри, затем в окне появлялась его протянутая рука, держась за нее я взбиралась на подоконник, потом он обхватывал меня обеими руками и опускал на пол, после чего мы медленно, едва ли не торжественно, шествовали через огромный холл, мимо ряда комнат - в одну, самую укромную, с двумя слабыми бликами на потолке, как две затуманенные луны, которые света не давали, а были видны только, когда мы смотрели на них, лежа на спине и уже свыкнувшись с темнотой.

Темно, тихо - так тихо, будто мы уже сошли с земли, мы только ощущаем друг друга; мы лежим, тесно прижавшись друг к другу, будто в самом деле мы уже не в здешнем мире, а где-то в пространстве вселенной - и нас только двое, поэтому мы так сильно друг другом дорожим.

И как раз именно это, а не обычная страсть, было апофеозом, кульминацией наших встреч. В тишине огромного дома, в темноте с двумя мистическими лунами над головой рождалось ощущение нового бытия, а может "не-бытия". Реальный мир уже не волновал, совсем, он проигрывал перед лицом этого. Перед лицом этого была отчетливо видна его фальшь. Молчание оказалось искренней и мудрее слов.

Я была благодарна Э-лю за то, что он не боялся и не избегал этой тишины, не пытался напичкать ее, как водится, какими угодно словами, лишь бы укрыть за ними самого себя.
Человек, с которым можно молчать, дорогого стоит, во всяком случае - для меня.

 
Затем он закуривал две сигареты, одну протягивал мне, и мне ни разу не пришло в голову отказаться, хотя я была практически не курящей, но это уже входило в наш ритуал. В другой обстановке целое шоу не поглощало бы наше внимание так, как это простое действо и эти два блуждающих во мраке огонька, один из которых поминутно выхватывал из темноты и преподносил мне нечто, вспыхивающее в глазах Э-ля.

Его движения, руки, заботливо укрывающие и согревающие меня, сообщали мне правду о нем и так я узнавала его. Впервые в жизни мне приходилось  т а к  узнавать другого человека, будто одной только душой, легким прикосновением или, наоборот, крепким объятием, но всегда обостренным чутьем, интуитивно угадывая движения другой души.

 
То, что между нами было, тот выдуманный или возникший сам собою мир, в котором кроме нас больше ни одной живой души не было, был аболютно непохожим на реальный - и тем привлекателен.
Меня всегда тянуло уйти от привычного, от людей. И тут вдруг у меня появился сообщник. Мы беремся за руки и уходим. Мы влезаем в окно чужого дома, еще не отделанного доконца внутри, еще необжитого, ничьим духом не пропитанным, - он наш, наш по силе ощущений, наш по тому трепету, который в нас есть и который, конечно же, неведом его настоящему хозяину: тот никогда не испытает здесь подобных чувств, он окружит себя вещами вполне обыденными и осязаемыми, как следует обставит его - и тайна этого дома исчезнет.
А пока что здесь не было даже мебели, только вода в кранах и то ложе, которое соорудил для нас Э-ль.
Мы снимали с себя одежды в полной, нерушимой и мягко увлекающей тишине и я всякий раз про себя посмеивалась над его способностью заправского хомлес устраиваться с минимумом средств в любой обстановке.

 
И я тоже была счастливой!
 
Каждый раз, когда мне холодно и одиноко, я напоминаю себе об этом.
Когда я иду - нелепая, чужая всем в чуждом мне городе, когда булыжник под ногами превращается то ли в раскаленные угли, то ли в хлипкую топь, то ли в зыбкий песок и мне нужно ухватиться за что-то, то опорой может стать и воспоминание.
Как часто меня спасали воспоминания!


Э-ль... Он приносил с собой молодость и беззаботность, и это были скорее свойства его натуры, нежели показатели  возраста и образа жизни. Помню его в джинсах с прорехами на коленках и как, сидя рядом с ним, я вдруг наклонялась и целовала смуглую кожу его коленок - бедных коленок, травмированных в баскетбольных "боях", так часто досаждавших ему болью.

Помню пряный запах смуглой жаркой кожи - он был похож на запах трав, высушенных солнцем, зелий, слегка пьянящих; то был запах давно знакомый и давно позабытый, пробуждающий какое-то воспоминание, наполняющее душу тихой радостью, -  далекое и смутное, но сладчайшее воспоминание без сюжетов и лиц, сохранившее лишь эмоциональную окраску.
Когда я открыла для себя его аромат, я тянулась к нему, как к флакону любимых дорогих духов.
И если в первый момент нашей встречи что-то отвлекало меня и я забывала это сделать, то потом, когда меня осеняло, я вдруг хваталась за его рукав, оттягивая вниз, приглашая жестом наклониться ко мне. В первое время он недоумевал - "что? что такое?"

- Твой запах...

Он мне стал необходим.
Может быть, я потому и шла за ним с собачьей преданностью просто на этот запах, с того самого дня, как мы случайно нашли друг друга, с того самого момента, когда он настаивал на следующей встрече, а я лишь отрицательно мотала головой и тщетно пыталась объяснить,что это ненужно, невозможно, бессмысленно, ни к чему...

- И к тому же ты слишком молод...
- О, нет! - он неожиданно наклонился и поцеловал меня.

И правда, это был поцелуй мужчины, да еще какой! Я и не знала, что поцелуем можно сказать так много, сказать без слов и даже лучше всяких слов.
Этот поцелуй был обещанием и клятвой - не словесной, но клятвой по сути, и обещанием чего-то столь головокружительного и в то же время прочного, что я не смогла перед этим устоять.
И в одночасье Э-ль перестал быть незнакомцем для меня, барьер исчез и в нем я нашла убежище, приют и еще столько всего я в нем нашла!

               
                ***


- Ты знаешь, кто ко мне вчера заходил?? Э-ль! О, он чуть ли не плакал, когда я сказала, что ты больше не приедешь, -  голос моей подруги рвется из телефонной трубки.

Плакал... Я, конечно же, не воспринимаю ее слова буквально, это всего лишь манера выражаться, ей нужны эффекты. Обычно это вызывает у меня улыбку, но сейчас я так захвачена мыслью об Э-ле, что больше ни на что не обращаю внимания.
Мне приятно, что годы спустя он меня не забыл и ждет.
 
 
Помню, когда время моего отъезда неумолимо приближалось, он сказал мне то, чего не мог не сказать, и я видела, как тяжело ему было говорить.

"Не уезжай!". "Ты любишь меня?". "Нет, скажи, так же, как я тебя?". "Я уеду с тобой!"

- А твои родители... Что скажут они?

"Мы вернемся через год, с ребенком, и они уже ничего не смогут сказать..."

Даже не знаю, была ли я больше растрогана или больше удивлена...
"С ребенком"!
Я - то считала, что, несмотря на все,  для него наша связь - всего лишь приключение и не может быть чем-то большим.
Я никогда не забывала о том, что у него есть другая жизнь и, бывало, подшучивала над ним:

- А твоя девушка?.. Есть же у тебя девушка?

- Есть, - его лицо становилось замкнутым и упрямым и он буквально тыкал пальцем в меня (дабы я не поняла его превратно):
- Ты! У меня есть только ты.

Я не верила, ведь я же не наивна! Он даже не мог запомнить, сколько мне лет!

"Сколько ей лет? Тридцать пять?" - спрашивал он у моей подруги.

Иногда она выходила вместе со мной и мы сидели втроем на крыльце ее дома, который, гостеприимно приютив меня, стал на некоторое время  и моим домом тоже.

- Видишь, как он ко мне относится, ему даже все равно, сколько мне лет... Тридцать пять! - жаловалась я полушутя.

Добавив пару-тройку лет к настоящей цифре, он выглядел просто чудовищем в наших глазах - и моя подруга уже неслась на него:


- Я тебя убью! - она и вправду впадала в детство, находясь рядом с ним...

Они дурачились, что-то она успевала переводить мне, а что-то и не нуждалось в переводе.
Однажды он вдруг растянулся во весь рост прямо на площадке перед домом, раскинув руки, а она стала тщательно мерять его четвертями - сначала с головы до ног, затем от кончиков пальцев одной руки до кончиков пальцев другой, - признав таким образом его правоту, что эти две длины у человека всегда совпадают.

- Ну, если он нормальный, конечно! - и закатывались неудержимым смехом.
Откуда он только брался, этот смех?..
 


Почему же он все-таки не забыл меня, почему он несчастлив? Он одинок? Слишком одинок? А я, а мы все?
Пожалуй, все мы одиноки в этом мире, и может быть, как раз тогда, вдвоем, мы забывали об этом.
 
 

Я уехала, не простившись с ним, решив, что прощание было бы слишком болезненным для нас обоих. Он не знал точной даты моего отъезда, а в последние дни я держалась несколько отчужденно, я  хотела, чтобы он понял неизбежность разлуки и принял бы ее, мне не хотелось ни давать ему ложных надежд, ни вовсе лишать его их.

В каком-то смысле я его бросала, хоть и вынужденно, но в глубине души я находила какой-то привкус своей вины и нечистой совести. А дело было в том, что я так привыкла терять рано или поздно все, что мне дорого, что я научилась делать это легко.
Вот это и было самым ужасным, вот за эту легкость, за эту готовность к потере я и могла бы упрекнуть себя.
 
 
                ***


-Аль ма ат хошэвэт?
Я вздрагиваю и возвращаюсь к действительности.

Наш толстяк лукаво и несколько недоуменно улыбается, глядя на меня.
Я не заметила, как пролетел этот час.
 
...О чем я думала? Я думала о единственной вещи на свете, ради которой только стоит жить, конечно же, я думала о любви!

И разговаривала с Э-лем, найдя наконец слова для него.

Когда плавится асфальт, а земля сохнет, когда стоит этот зной, я вспоминаю тебя и благодаря тебе я люблю эту изнуряющую жару, потому что она, как твоя любовь, пламенна, воздух горяч, как твой поцелуй, а земля пахнет сухими травами, как твоя кожа.