Любовь нечаянно нагрянет...

                Любовь нечаянно нагрянет...

            (О психологии личности при тоталитарных и авторитарных режимах)


                Книга-хрестоматия


                Автор-составитель М. Архангородский

                Фотоколлаж автора


                (ПРИЛОЖЕНИЯ)



ПРИЛОЖЕНИЕ №1
Из книги Бориса Бажанова «Воспоминания бывшего секретаря Сталина». - М., 1990, стр. 225-228.)

СУТЬ ВЛАСТИ - НАСИЛИЕ

       Когда вы хорошо знакомитесь с личностью Ленина или Сталина, вас поражает потрясающее, казалось бы, маниакальное стремление к власти, которому все подчинено в жизни этих двух людей. На самом деле ничего особенно удивительного в этой жажде власти нет. И Ленин, и Сталин - люди своей доктрины, марксистской доктрины, их системы мысли, определяющей всю их жизнь. Чего требует доктрина? Переворота всей жизни общества, который может и должен быть произведен только путем насилия. Насилия, которое совершит над обществом какое-то активное, организованное меньшинство, но при одном непременном, обязательном условии - взявши предварительно в свои руки государственную власть. В этом альфа и омега: ничего не сделаешь, говорит доктрина, не взявши власть. Все сделаешь, все переменишь, взяв в свои руки власть. На этой базе построена вся их жизнь. Власть приходит в руки Ленина, а потом Сталина не только потому, что они маниакально, безгранично к ней стремятся, но и потому, что они в партии являются и наиболее полными, наиболее яркими воплощениями этой основной акции партийной доктрины. Власть - это все, начало и конец. Этим живут Ленин и Сталин всю жизнь. Все остальные вынуждены идти за ними следом. Но власть взята активным меньшинством при помощи насилия и удерживается этим же активным меньшинством при помощи насилия над огромным большинством населения. Меньшинство (партия) признает только силу. Население может как угодно плохо относиться к установленному партией социальному строю, власть будет бояться этого отрицательного отношения и маневрировать (Ленин - НЭП), только пока будет считать, что ее полицейская система охвата страны недостаточно сильна и что есть риск потерять власть. Когда система полицейского террора зажимает страну целиком, можно применять насилие, не стесняясь (Сталин - коллективизация, террор 30-х годов), и заставить страну жить по указке партии, хотя бы это стоило миллионов жертв. Суть власти - насилие. Над кем? По доктрине прежде всего над каким-то классовым врагом. Над буржуем, капиталистом, помещиком, дворянином, бывшим офицером, инженером, священником, зажиточным крестьянином (кулак), инакомыслящим и не адаптирующимся к новому социальному строю (контрреволюционер, белогвардеец, саботажник, вредитель, социал-предатель, прихлебатель классового врага, союзник империализма и реакции и т.д. и т.д.); а по ликвидации и по исчерпании всех этих категорий можно создавать все новые и новые: середняк может стать подкулачником, бедняк в деревне врагом колхозов, следовательно, срывателем и саботажником социалистического строительства, рабочий без социалистического энтузиазма - агентом классового врага. А в партии? Уклонисты, девиационисты, фракционеры, продажные троцкисты, правые оппозиционеры, левые оппозиционеры, предатели, иностранные шпионы, похотливые гады - все время надо кого-то уничтожать, расстреливать, гноить в тюрьмах, в концлагерях - в этом и есть суть и пафос коммунизма.  Но в начале революции сотни тысяч людей вошли в партию не для этого, а поверив, что будет построено какое-то лучшее общество. Постепенно (но не очень скоро) выясняется, что в основе всего обман. Но верующие продолжают еще верить; если кругом творится черт знает что, это, вероятно, вина диких и невежественных исполнителей, а идея хороша, вожди хотят лучшего, и надо бороться за исправление недостатков. Как? Протестуя, входя в оппозиции, борясь внутри партии. Но путь оппозиций в партии - гибельный путь. И вот уже все эти верующие постепенно становятся людьми тех категорий, которые власть объявляет врагами (или агентами классовых врагов); и все эти верующие тоже обречены - их путь в общую гигантскую мясорубку, которой со знанием дела будет управлять товарищ Сталин.
Постепенно партия (и в особенности ее руководящие кадры) делится на две категории: те, кто будет уничтожать, и те, кого будут уничтожать. Конечно, все, кто заботится больше всего о собственной шкуре и о собственном благополучии, постараются примкнуть к первой категории (не всем это удастся: мясорубка будет хватать направо и налево, кто попадет под руку); те, кто во что-то верил и хотел для народа чего-то лучшего, рано или поздно попадут во вторую категорию. Это, конечно, не значит, что все шкурники и прохвосты благополучно уцелеют; достаточно сказать, что большинство чекистских расстрельных дел мастеров тоже попадут в мясорубку (но они потому, что слишком к ней близки). Но все более или менее приличные люди с остатками совести и человеческих чувств наверняка погибнут. Страшное дело - волчья доктрина и вера в нее. Только когда хорошо разберешься во всем этом и хорошо знаешь всех этих людей, видишь, во что неминуемо превращает людей доктрина, проповедующая насилие, революцию и уничтожение "классовых" врагов.

ПРИЛОЖЕНИЕ №2

ПСИХИКА СТАЛИНА
Из книги Д. Ранкур-Лаферриер, М. 1996

Роберт К. Такер:  «Сталин как революционер»

Личность Сталина является решающим фактором в понимании хода советской истории вплоть до 1953 года – года смерти Сталина. «Вопрос психоисторического исследования влиятельного политического лидера – это не просто изучение личности субъекта по возможности систематическим методом проникновения в его сущность. Это, кроме того, поиск таких связей и взаимодействий личности с социальной средой и политической ситуацией, которые дают возможность личностному фактору стать исторически важны в каждом данном случае. В рассматриваемом здесь случае объяснение результата – восхождение Сталина и последующая диктатура – следует искать в природе Сталина, в природе большевизма как политического движения, в сущности исторической ситуации советского режима в 20-х годах, а также в природе России как страны с традицией автократического правления и с расположенностью к нему народа. Но только путем выяснения сложной взаимосвязи всего этого можно определить, почему в этот момент личность оказалась, как с запозданием, но правильно предвидел Ленин, решающим пустяком». Такер доказывает, что если бы личность Сталина не была решающим фактором, то было бы крайне трудно объяснить некоторые хорошо известные факты советской истории. Например, большинство специалистов по советскому периоду истории сходятся в том, что Большая Чистка в 1936-198 годах, во время которой было арестовано, по различным оценкам, от пяти до девяти миллионов человек, нанесла чрезвычайный вред экономике и военной мощи Советского Союза. Это поставило Советский Союз vis-a-vis со смертельной опасностью со стороны несомненно враждебной нацистской Германии. Большая Чистка не могла быть «потребностью системы», как сказали бы социологи. Но никто не сомневается, что Большая Чистка была инициирована и поддержана Сталиным. Следовательно, она должна быть отражением, по крайней мере, отчасти, личных потребностей Сталина, и некоторые из них, по утверждению Такера, были психопатологическими.
Другим примером может служить то, как изменилась жизнь в Советском Союзе после смерти Сталина. Если бы террор был неотъемлемой чертой советского общества или советской системы правления, нельзя было бы объяснить значительное снижение уровня террора после того, как умер Сталин: «Советские граждане настойчиво называют ослабление террора, возможно, наиболее существенным общим впечатлением от изменений, которые они почувствовали в послесталинской России…»
В своих психоисторических трудах Такер или косвенно, или прямо основывается на идеях, изложенных в интереснейшей работе Харольда Ласуэлла «Psychopathology and politics». Центральной из них является утверждение, что политическое поведение есть, по существу, воплощение «личных» интересов. По Лассуэллу, «политическая» фигура думает, что она действует в общественных интересах, то есть логически обосновывает свои поступки. На самом же деле, она действует на основе личных, «первичных» мотивов, в первую очередь тех, которые сформировались в детстве на базе отношений к членам родной семьи. Это «перенос личных мотивов с объектов семьи на общественные объекты». «Дисктинция типов личности политиков должна проходить не между умственной болезнью и здоровьем, а скорее между интернационализацией и экстериоризацией как основами их поведения. Мир политики – плодотворная почва для экстериоризации беспокойства и интрапсихического конфликта и как таковой притягивает личности с потребностью нахождения объектов для проекции и замещения».

      Поверхностная структура души диктатора

   Еще одной причиной, которая затрудняет решение вопроса о «патологии» поведения Сталина, является тот факт, что Сталин обладал огромной политической властью. Он был не простым смертным, а правителем. Обычные оценочные категории не всегда можно применить к тем, кого Гегель назвал «фигурами мировой истории».

   Сталин мог организовать – и организовывал – постоянный хор лести и низкопоклонства, в который включились и средства массовой информации, и деятели искусства и академической науки. Алексеев на основе документов исследовал частоту, с какой имя Сталина, начиная с 30-х годов и до 1953 года, упоминалось в советской прессе. По наблюдениям Вольского и Суварина, уже сам по себе характер того, как относилась к Сталину пресса тех лет, может служить доказательством его мегаломании. Панорамное исследование Лабиной бесчисленных способов, которыми превозносили Сталина, у здорового читателя может вызвать тошнотворное чувство.

    Медведев рассказывает историю, которая многое говорит о мегаломании Сталина. Разговаривая с католикосом Грузинской Православной Церкви в середине 40-х годов, Сталин спросил его: «И кого же Вы больше боитесь – меня или Бога?» Служитель церкви был в замешательстве не смог ответить. Тогда Сталин высказал следующее наблюдение: «Я знаю, что Вы больше боитесь меня, иначе Вы не пришли бы на встречу со мной в обычной гражданской одежде». В этом контексте отождествление Сталиным себя с Господом Богом полностью подтвердилось. Католикос действительно боялся Сталина больше, чем Бога. В других случаях, однако, Сталин, казалось, ставил себя в положение, подчиненное Богу, в которого он (по крайней мере какое-то время) верил. Так, когда в 1942 году Уинстон Черчилль спросил Сталина, мог ли он простить ему его роль в интервенции Антанты против Советов в 1918-1920 годах, Сталин ответил: «Все это в прошлом. Не мне прощать. Бог простит». Возможно, это заявление было искренним. Несомненно, что Сталин был глубоко религиозен в тот период, когда учился в духовной семинарии в Тифлисе, и что он сохранял необычайно положительное (для большевика) отношение к Русской и Грузинской Православной Церкви всю остальную жизнь.
Все то, что сказано в связи с мегаломанией Сталина, может быть сказано и о его паранойе. Когда Сталин был у власти, он мог в какой угодно степени быть параноиком. Хрущев в своей речи на ХХ съезде партии в 1956 году описывает то, что является очевидными параноидальными симптомами: «Сталин был очень недоверчивым человеком; он был болезненно подозрителен; мы знаем это по работе с ним. Он мог посмотреть на кого-нибудь и сказать: «почему ты сегодня не смотришь прямо?» или «почему ты сегодня отворачиваешься и избегаешь смотреть мне в глаза?» Такая болезненная подозрительность создала в нем общее недоверие и к выдающимся партийцам, которых он знал годами. Всюду и везде он видел «врагов», «лицемеров» и «шпионов».

   «Вследствие необычайной подозрительности Сталина, у него даже появилась нелепая и смехотворная мысль, что Ворошилов был английским агентом. (Смех в зале). Да, да, - английским агентом. В доме Ворошилова была даже сделана специальная установка, позволяющая прослушивать, что там говорилось. (Возмущение в зале)».
Де Йонг цитирует отчет Министерства иностранных дел Великобритании, где говорится, что Сталин так боялся покушения, что его врач «…должен был осмотреть ряд людей, которые все были так похожи на Генерального секретаря, что он не знал, кто из них был Сталин».
Паранойя Сталина особенно ярко проявилась в его антисемитизме. К концу жизни он был поглощен идеей «сионистских» заговоров и организовал компанию против так называемых «безродных космополитов». Гитлеровское «окончательное решение еврейского вопроса» он считал «правильным» и даже «гениальным». Евреи были вычищены из Центрального Комитета, городских комитетов, райкомов, судов, больниц, военных организаций и других заведений. В 1948 году Сталин приказал арестовать почти весь состав Еврейского антифашистского комитета. Он приказал арестовать писателей, которые пользовались идишем, таких как Маркиш, Фефер, Квитко и пр. Еврейские школы, театры, газеты и журналы были закрыты. Квоты на евреев были установлены в университетах, институтах и на многих заводах. Процессы 30-х годов, связанные с чистками, были, безусловно, самыми яркими публичными проявлениями того, что Сталин постоянно ощущал себя кем-то преследуемым (это, безусловно, не означает, что у этих процессов не было также и других причин, таких, как разногласия в партии или потребность Сталина получить более жесткий контроль над своими подчиненными). Такер выражается в сугубо лассуэллианских терминах: «…процессы служили не только… политическим символом логической обоснованности Большой Чистки, но в то же время были патологическим символом попытки логически оправдать параноидальную тенденцию самого Сталина».

   Далее он говорит: «Мир Большой Чистки и процессов, с ней связанных, заполненный множеством замаскированных врагов, плетущих заговор с целью уничтожения сталинского режима и самого Сталина, был образным миром самого Сталина. Под сталинским руководством НКВД с помощью Вышинского и других подтверждал реальность этого мира и заставлял его проявляться еще более конкретно и убедительно, используя для этого аресты большого числа советских граждан, вынуждая их сознаваться, что они были замаскированными врагами, и выставляя их на показательные процессы, в которых бывшие ведущие оппозиционеры и другие люди публично объявляли себя виновными в измене. Соответственно, мы можем рассматривать процессы как приводной механизм, передающий вовне работу чего-то похожего на параноидальную маниакальную систему, составляющими которой являются центральная тема (великий заговор) и злобная псевдообщность («Блок правых и троцкистов»). В этом отношении стенограмма процесса является документом из истории человеческой психопатологии».

  Последнее утверждение, похоже, предполагает, что не только Сталин, но и вся политическая общность вокруг него была «патологической». Паранойя Сталина, другими словами, была заключена в нетипичный социальный контекст. Это была привилегированная паранойя так же, как была привилегированной его мегаломания. Советской общество приспосабливалось к этой паранойе, уничтожая себя. Это общество не устранило Иосифа Сталина. У нас нет причин думать, что внутренние психологические процессы, происходившие в Сталине, когда он появлялся на публике со своей паранойей, отличались от тех процессов, которые управляют поведением обыкновенного параноика. Другим был социальный отклик. Известная садистская жилка Сталина – еще один аспект его личности, который можно было бы считать патологическим вне контекста деятельности Сталина. Эрих Фромм говорит, что садизм Сталина был «несексуальным садизмом». Сиомопулос и Гольдсмит предпочитают термин «характерологический садизм». То есть Сталин наслаждался, причиняя боль другим, но при этом якобы не испытывая сексуального возбуждения. Например, он лично уверял людей, что они находятся в безопасности, а непродолжительное время спустя их забирали. В тот самый день, когда был арестован Николай Вознесенский, Сталин пригласил его на свою дачу и даже предложил тост за его здоровье. Сталин также арестовывал членов семей высокопоставленных партработников (жену Калинина, брата Кагановича и пр.) и затем наслаждался, наблюдая отчаяние этих функционеров, которые не осмеливались протестовать. Медведев приводит следующую историю: «…беседуя однажды с О. Куусиненом, Сталин спросил его – почему он не хлопочет об освобождении своего сына. «Очевидно, были серьезные причины для его ареста», - ответил Куусинен. Сталин усмехнулся и дал указание об освобождении сына Куусинена».

   Одной из излюбленных жертв Сталина был его личный секретарь Александр Поскребышев: «Однажды под Новый год Сталин решил поразвлечься таким образом: сидя за столом, он стал сворачивать бумажки в маленькие трубочки и надевать их на пальцы Поскребышева. Потом он зажег эти трубочки вместо новогодних свечей. Поскребышев извивался и корчился от боли, но не смел сбросить эти колпачки». «Говорят, что Поскребышев сам был вынужден представить на подпись Сталину ордер на арест своей жены. При этом он попытался встать на ее защиту. «Так как органы НКВД считают необходимым арест Вашей жены, - сказал Сталин, - так и должно быть». И он подписал ордер. Увидев выражение лица Поскребышева, Сталин засмеялся: «В чем дело? Тебе нужна баба? Мы тебе найдем». И действительно, вскоре на квартире Поскребышева появилась молодая женщина и сказала, что ей было предписано вести его хозяйство».
 
  Эти акты жестокости Сталина, в сущности, не отличаются от еще более распространенной практики обычных профессиональных пыток. В целом садист есть садист, будь он испанским инквизитором или немецким нацистским «доктором», аргентинским военным мучителем или грузинским диктатором Советского Союза. Что делает садизм Сталина более интересным и имеющим большие последствия, чем другие виды садизма, так это то, что он имел несравнимую систему поддержки, громадную политическую машину, состоящую из многочисленных послушных чиновников (многие из которых сами были садистами), готовых исполнять любую прихоть тирана. Сталин не только знал о «примерах беззакония». Сталин фактически приказал применять «методы физического воздействия» против «врагов народа» и при случае даже уточнял, какой вид пыток нужно было использовать. Антонов-Овсеенко говорит: «Операции по истреблению безоружных подданных он планировал, готовил и осуществлял сам. Он охотно входил в технические детали, его радовала возможность непосредственного участия в «разоблачении» врагов. Особое наслаждение доставляли генсеку очные ставки, м он не раз баловал себя этими поистине дьявольскими представлениями». Ввиду того, что он был человеком умным и обстоятельства были благоприятными, Сталин был в состоянии реализовать фантазии подчинения, унижения и причинения боли в отношении большего числа людей, чем любой другой садист в истории человечества. Садистское поведение отражает не только потребность причинять боль, но также страсть управлять другими. Эта страсть была достаточно очевидна тем, кто хорошо знал Сталина.

   Говоря о позиции, которую он выразил по отношению к различным странам Восточной Европы на Ялтинской конференции, Гарриман сказал: «Сталину нужны были слабые соседи. Он хотел доминировать над ними…» Само имя «Сталин», производное от слова «сталь», предполагает огромную силу. Но сила – это всегда относительное понятие, отражающее властные взаимоотношения. Сталин часто выражал свою политическую силу посредством стальных инструментов, таких, как оружие его полиции. Властный характер Сталина был замечен очень рано его одноклассниками в Гори. Очевидно, маленький Сосо Джугашвили был классическим забиякой школьного двора: «Ребенком и юношей он мог быть хорошим другом до тех пор, пока подчинялись его требовательной воле». Советские выборки, сделанные Каминским и Верещагиным, естественно, содержат только эвфемистические характеристики задиристого поведения Сосо, например: «Иосиф был тверд, настойчив и энергичен» либо «Сосо обычно был у нас «маткой» (руководителем, вождем) одной из групп». Каганович знал, что все, что он говорит и делает, записывается по крайней мере в двух службах: ГПУ и Секретном отделе Секретариата (который после 1934 года стал носить невинно звучащее название Особый отдел). Слежка перестала быть просто чертой системы – она стала образом жизни. Изобретение такой системы повальной слежки было дело самого Иосифа Сталина, жаловавшегося в 1931 году Эмилю Людвигу, бравшему у него интервью, на слежку, которую ему пришлось вынести во время учебы в семинарии: «…характер дисциплины бесил меня. Место это было очагом слежки и доносительства. В девять утра мы собирались пить чай, и, когда возвращались в свои спальни, все ящики были перерыты». Конечно, это были детские игры по сравнению с той слежкой, которую организовал Сталин, когда стал Генеральным секретарем Партии. Еще в 1923 году он установил аппаратуру, необходимую для прослушивания бесед высокопоставленных правительственных чиновников. Массовая сеть шпионов, в итоге созданная им, стала одним из наиболее садистских его деяний. Несчетное количество людей, находившихся под его надзором, жили в постоянном страхе, и Сталин, должно быть, знал об этом. Жестокость в отношении, скажем, Поскребышева, которому он поджег пальцы, бледнеет по сравнению с этим. Мстительность была еще одним важным компонентом характера Сталина. Многие из его жертв – Троцкий, Смирнов, Енукидзе, Тухачевский, Бухарин и другие – ранее каким-то образом обидели его. Уже в юности Сталин находился в плену навязчивой идеи отомстить. В разговоре с Каменевым и Дзержинским в 1923 году Сталин сказал: «Выбрать своего врага, подготовить все детали удара, утолить жажду жестокой мести и затем отправиться спать… Нет ничего слаще в мире!» Эта фраза стала широко известна в партийных кругах как «теория сладкой мести» Сталина. Описание некоторых типов невротической личности Хорни довольно хорошо подходит к Сталину: «Главной мотивирующей силой в его жизни является потребность в триумфе мести». И он добился триумфа. Почти все советские политические деятели, которые когда-то в прошлом были хотя бы малейшим препятствием на его пути к диктатуре, а также многие из тех, кто являлся лишь воображаемым препятствием, были либо убиты, либо заключены в тюрьму, либо сосланы к тому времени, когда он достиг вершины власти в конце 30-х годов.

   Для того, чтобы действовать в соответствии со своими мстительными намерениями, Сталин, конечно, должен был проявлять терпение. Ему приходилось откладывать садистское наслаждение. Он и в самом деле был талантлив в оттягивании почти любого вида удовлетворения. Огромное терпение Сталина было известно всем в его окружении. Наряду с потребностью осуществлять контроль над другими параллельно существовала потребность самоконтроля. В редких случаях он срывался и вскипал от раздражения (большей частью такие вспышки гнева не были опасны в политическом смысле, например, это выражалось в том, что он кричал на подчиненного или бил своих детей). Обычно он мог держать себя в руках. Для некоторых выражением его самоконтроля были сами жесты. Один из переводчиков, работавших с ним, говорит: «Когда Сталин стоял, у него была монашеская манера сцеплять руки на животе или выше, сохраняя их сцепленными, даже когда он жестикулировал, просто слегка поворачивая ладони наружу, не отнимая их от груди, и именно эта поза была для меня символом его закрытой натуры».

   «Битие определяет сознание»

   В попытке найти причину возникновения некоторых черт личности диктатора Такер обращается к его детству. Мать Сталина, Екатерина (Като, Кеке) Джугашвили, была обремененной тяжелым трудом женщиной-пуританкой, которая часто колотила своего единственного оставшегося в живых ребенка, но была безгранично предана ему. Друг детства Сталина Давид Мачавариани говорит, что «Като окружала Иосифа чрезмерной материнской любовью и, подобно волчице, защищала его от всех и вся. Она изматывала себя работой до изнеможения, чтобы сделать счастливым своего баловня». В интервью американскому журналу Екатерина сказала: «…Сосо был моим единственным сыном. Конечно, он был дорог мне. Дороже всего на свете». Позднее Екатерина была разочарована, когда ее сын так и не стал священником, хотя он и посещал духовную семинарию в Тифлисе. Отец Сталина, Виссарион (Бесо), был сапожником, подверженным пьянству и приступам жестокости. Он избивал Екатерину и наносил маленькому Сосо «незаслуженные, ужасные побои». Был случай, когда ребенок попытался защитить мать от избиения отца. Он бросил в Виссариона нож и пустился наутек. В другой раз Виссарион ворвался в дом, где находилась Екатерина и маленький Сосо, обозвал Екатерину «шлюхой» и набросился с побоями на нее и сына: «Минутой позже мы (Давид Мачавариани со своими родственниками и соседями) услышали звук бьющейся посуды, пронзительные крики жены (Виссариона), а маленький Сосо, весь в крови, стремглав бросился к нам с криками: «Помогите! Идите быстрее, он убивает мою мать!» Мой отец и соседи с трудом уняли Бесо, который с пеной у рта и усевшись верхом на грудь Като душил ее. Чтобы утихомирить его, пришлось стукнуть его и связать по рукам и ногам. Моя мать занялась беднягой Сосо, у которого на голове была рана, и, так как он боялся возвращаться домой, они с Като остались на ночь у нас, тесно прижавшись друг к другу на матрасе на полу». Жестокого отца и мужа постигла страшная участь. Когда Сосо было одиннадцать лет, Виссарион «…погиб в пьяной драке – кто-то ударил его ножом». К тому времени сам Сосо проводил много времени в компании молодых хулиганов Гори и развивал свои способности уличного драчуна. Иремашвили говорит, что смерть отца «не произвела никакого впечатления на мальчика». Но, с точки зрения психоанализа, такое утверждение является в высшей степени наивным. Несмотря на жестокость Виссариона, он все же был до этого момента самым важным человеком в жизни Сосо. Более того, едва ли Сосо мог оставаться безразличным к человеку, который спал с его собственной матерью. И далее, именно нож Сосо бросил в Виссариона, который впоследствии умер от ножевой раны. Ранее испытанное им желание смерти отца исполнилось буквально. Мысль о том, что можно фактически уничтожить своих противников, должно быть, закралась в подсознание Сталина задолго до того, как он начал осуждать, ссылать, сажать в тюрьму, казнить и другими способами уничтожать настоящих и воображаемых врагов, уже будучи взрослым человеком.
    Современники Сталина, похоже, знали о его одержимости идеей битья. Грузинский меньшевик Ираклий Церетели шутил, что в устах Сталина, говорившего с сильным грузинским акцентом, фраза «Бытие определяет сознание» звучала как «Битие определяет сознание». Вероятно, одним из самых ярких примеров одержимости Сталина побоями в переносном смысле, которыми изобилует публичная речь Сталина, может служить отрывок из сборника «Вопросы ленинизма» (Генсек в 1931 году дает советы, каким образом ускорить темпы промышленного и сельскохозяйственного производства): «Задержать темпы – это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все – за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно. Помните слова дореволюционного поэта: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь». Эти слова старого поэта хорошо заучили эти господа. Они бивали и приговаривали: «ты обильная» - стало быть, можно за твой счет поживиться. Они били и приговаривали: «ты убогая, бессильная» - стало быть, можно бить и грабить тебя безнаказанно. Таков уже закон эксплуататоров – бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма. Ты отстал, ты слаб – значит ты неправ, стало быть, тебя можно бить и порабощать. Ты могуч – значит ты прав, стало быть, тебя надо остерегаться. Вот почему нам нельзя больше отставать. В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, - у нас есть отечество и мы будем отстаивать его независимость.
   Хотите ли, чтобы наше социалистическое отечество было побито и чтобы оно утеряло свою независимость? Но если этого не хотите, вы должны в кратчайший срок ликвидировать его отсталость и развить настоящие большевистские темпы в деле строительства его социалистического хозяйства. Других путей нет». Синтаксический параллелизм в первом абзаце, основанный на глаголе «бить», совершенно очевиден. Но одной странице русского текста речи Сталина производные от основы глагола «бить» встречаются 17 раз.
Главным образом это было связано с оставшимся чувством унижения, испытанного от руки обидчика – отца. Но были также и другие причины тому, чтобы испытывать чувство неполноценности или отсутствия любви к себе.
   Сталин был выходцем из низшего сословия в Грузии. Он имел небольшие физические недостатки. В результате болезни или несчастного случая в детстве левая рука стала неправильно развиваться, оставшись заметно короче правой, и хронически не сгибалась в локте. Лицо его было в щербинах после перенесенной в детстве оспы (в простонародье его называли «рябой»). Второй и третий пальцы на левой ноге были сращены вместе. Он так и не вырос выше 160 см («Я заметил, что когда его фотографировали, он поднимался на ступеньку выше других…») Сталин не научился говорить по-русски без акцента, свойственного грузинам. В отличие от своих товарищей-большевиков, большинство из которых были яркими интеллигентами-космополитами, Сталин очень мало путешествовал на Западе, не владел ни одним европейским языком, был плохим оратором, и его считали, в лучшем случае, весьма посредственным теоретиком. Имея все эти недостатки, Сталин, должно быть, испытывал постоянное гнетущее чувство неполноценности. Совсем не обязательно, что он знал о наличии этого чувства, и временами оно проявлялось вовне совершенно неожиданными способами.

   Вот, например, описанный Черчиллем случай на Потсдамской конференции:
«Затем произошло нечто весьма странное. Мой грозный гость поднялся со своего места с карточкой меню в руках и пошел вокруг стола, собирая автографы многих из присутствующих. Я никогда бы не подумал, что он мог быть собирателем автографов! Когда он вернулся ко мне, я по его просьбе поставил свою подпись, и мы оба посмотрели друг на друга и рассмеялись. Глаза Сталина искрились весельем и юмором». Было не только странно, что такой «грозный» лидер, как Сталин, пожелал иметь автографы собравшихся знаменитостей. Это выглядело жалким. На кого он думал произвести впечатление автографами? Конечно, на себя самого. Даже в зените влияния и почета, оказываемого ему как мировому лидеру, он испытывал потребность иметь осязаемое, письменное доказательство того, что он был на короткой ноге со знаменитостями.

   Хрущев говорит, что Сталин своей рукой вносил самовосхваляющие пассажи в рукопись официальной «Краткой биографии». Например: «На разных тапах войны сталинский гений находил правильные решения, полностью учитывающие особенности обстановки». Такер совершенно верно говорит, что Сталин считал себя гением: «Чтобы понять Сталина, мы должны увидеть его как человека, для которого выражение «гениальный Сталин», постоянно применяемое к нему средствами массовой информации после середины 30-х годов, выражало его фундаментальные представления о себе самом». Коллеги Сталина превосходно понимали, что его нарциссизм нуждался в постоянной поддержке в виде подобных выражений, и знали, что любые протесты с его стороны были фальшивыми. Однако те, кто не входил в его окружение, не всегда осознавали это, как то можно видеть из записи Лиона Фейхтвангера о разговоре со Сталиным в 1937 году: «Из всех известных мне людей, которые обладали властью, Сталин самый непретенциозный». Далее в записи следует: «Он пожимает плечами в ответ на вульгарность и безудержное восхваление его личности. Он оправдывает своих крестьян и рабочих на том основании, что у них слишком много забот, чтобы приобрести хороший вкус, и посмеивается при виде сотен тысяч громадно увеличенных портретов человека с усами, которые пляшут перед ним во время демонстраций».
   Хотя Сталину нужен был культ его личности, иногда он осознавал нечестность, к которой были вынуждены прибегать его льстецы. Поздравляя Виктора Некрасова со Сталинской премией, присужденной ему за роман «В окопах Сталинграда», Сталин спросил: «И почему твоя книжка мне понравилась?..» И ответил: «Задница у меня болит, вот почему. Все ее лижут, совсем гладкая стала». Единственный раз русский писатель написал честный, реалистичный военный роман, лишенный привычного прославления советского руководства.
   Сталину приходилось прибегать к другим способам защиты образа своего «Я» и избавления от беспокойства. Он использовал то, что в ортодоксальном психоанализе носит название «механизмы защиты». Последние так же, кК и ложный образ своего «Я», навязывались советскому обществу: «Его внутренние механизмы защиты были перенесены во внешние политические реалии».
   В арсенале психологических средств защиты Сталина, как показывает Такер, наиболее очевидной является проекция. Сталин стал верить, например, что это Бухарин, а не он сам защищал идею необходимости явки Ленина в суд Временного правительства в 1917 году. Или, хотя это он, Сталин, был отозван с юго-западного фронта в 1920 году за неподчинение приказу, он проследил, чтобы Троцкий выступил в роли комиссара, которого пришлось отозвать с фронта. Что касается тяжелых потерь, понесенных Красной Армией в течение первых месяцев войны с Германией, Сталин обвинил в этом Жукова. Довольно комичным случаем было то, как год спустя после того, как войска Гитлера напали на Советский Союз, Сталин поддразнивал Молотова на банкете с союзниками: «Молотов, встань и расскажи всем о твоем пакте с немцами».

   Как говорит Такер, другие люди становились своего рода «свалкой» для собственных недостатков Сталина: «Личные и политические недостатки, биографические пятна, промахи, неудачи, ошибки, скандалы – все факты и воспоминания, которые Сталину приходилось подавлять в себе, потому что им не было места в «гениальном» Сталине, в его воображении могли быть перенесены на образ врага и таким образом в его сознании проецировались на реальных людей в окружении, которых он называл врагами».
Многие биографы Сталина и историки сталинского периода понимают тенденцию Сталина к проекции, даже если они не используют этот термин. Авторханов, например, анализирует некоторые высказывания Сталина в адрес Гитлера и Тито и показывает, что они относятся к самому Сталину. Такая «повторяющаяся схема» является именно тем, что обычно ищет психоаналитик или психоисторик.

   Анализ Де Йонга послевоенной паранойи Сталина – это особенно яркий пример того, как непсихоаналитик интуитивно использует психоаналитические категории: «В последние годы жизни он был убежден, что его правительство наводнено иностранными шпионами, в особенности британскими, и что Ворошилов был британским агентом. Сталин любил награждать врагов своими недостатками, и здесь перед нами вариация на эту тему. Он так преуспел в насаждении своих агентов в правительства и разведслужбы Запада (не говоря о Японии и нацистской Германии), что был не в состоянии поверить в то, что его враги не сделали то же самое по отношению к нему. Эта мысль доводила его до безумия, потому что он никак не мог найти доказательств, подтверждающих этот факт, и все же это должно было быть правдой. Потому что было невозможно утверждать, что Великобритания, куда он столь успешно проник, не проникла в ответ в Кремль». Термины «паранойя» и «проекция» здесь не фигурируют. И все же Де Йонг ясно описал параноидальный и проецирующий аспекты отношения Сталина к британцам. Как Сталин поступил со знаменитым «Завещанием» Ленина 1922-1923 годов, где в добавлении написано следующее:
   «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в обращениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т.д.»
   Когда однажды Сталин был вынужден признать эту нападку на свое ego, он сказал: «Да, я груб, товарищи, по отношению к тем, кто грубо и вероломно разрушает и раскалывает партию. Я никогда не скрывал это и сейчас не скрываю. Возможно, к раскольникам следует применить снисходительность. Но от меня ее не будет». Такер комментирует данное высказывание следующим образом: «Весьма вероятно, что именно посредством этого логического обоснования Сталин научился жить, помня о добавлении к завещанию Ленина». Позднее, в 30-е годы, Сталин стал обороняться еще больше. Членов партии приговаривали к длительному тюремному заключению и даже к «расстрелу за хранение контрреволюционного документа, так называемого ленинского завещания».
   Сталин был великим актером, что подмечено довольно многими исследователями. По словам его невестки Анны Аллилуевой, он обладал большим талантом имитировать людей. Неспособность Сталина делать различие между актерской игрой и реальностью проявилась в его отношении к одному из его любимых видов искусства – кино: «По ходу фильма Сталин делал замечания -= реакции на происходившее на экране, как это делают необразованные люди, которые ошибочно принимают игру за действительность». Надежда Мандельштам пишет, что Сталин однажды смотрел, как украинский актер А.М. Бучма играл роль предателя: «Сталин заявил, что так играть предателя может только тот, кто является предателем в жизни, и поэтому потребовал, чтобы были приняты надлежащие меры». Подозревая, что многое из того, что говорил и делал он сам, было притворством, Сталин прибегал к некоторого рода мегапритворству и обвинял в притворстве других. Обычно оппонента обвиняли в том, что он «носит маску». Как и всегда, он проецировал. Хотя Сталин, возможно, не всегда давал себе отчет, когда он играет, он обладал значительной степенью сценического контроля. Он мог, например, менять настроение и поведение с быстротой молнии. Хью Лунги, который был переводчиком у Черчилля и у других британских официальных лиц, говорит: «Я слышал, как он в одну минуту переходил от угроз к обескураживающей благоразумности; и так же быстро, не повышая голоса, переключался с изысканной вежливости на вульгарную брань». Можно лишь вместе с Антоновым-Овсеенко воскликнуть: «Какой актер!»

Его лучшая защита

   Среди защитных механизмов, которые использовались Сталиным, чтобы не допустить ущемления своего нарциссизма и унять свое очевидное постоянное беспокойство, есть механизм, недостаточно точно описанный Такером. Я имею в виду отождествление с агрессором.
   Сталин часто прибегал к этому механизму, когда (как ему казалось) существовала опасность агрессии, направленной против него. Безусловно, агрессоры присутствовали в жизни Сталина во множестве, даже если исключить тех, кто был лишь порождением его паранойи. Отец действительно бил Сталина. Царская охранка России действительно заключала его под стражу. Ленин нападал на него в своем «Завещании». Гитлер атаковал его своими войсками. И так далее. Все подобные агрессии, направленные против него, в особенности оскорбления, нанесенные отцом на раннем этапе жизни, были психологически опасными и призывали к мобилизации того, что, как я думаю, было лучшей защитой Сталина, - его замечательной способности играть для самого себя.
   Люди, временно оказавшиеся в положении заложников, часто отождествляют себя со своими пленителями, что становится ясно из рассмотрения примеров выражения ими сочувствия политическим взглядам их тюремщиков. В литературе по терроризму это явление носит название «стокгольмский синдром» (термин возник после ограбления банка в Стокгольме, когда оказавшаяся заложницей женщина влюбилась в одного из своих тюремщиков и в итоге вышла за него замуж). Так же, как и мстительность, пресловутая жажда власти Сталина связана с отождествлением с агрессором.
 
   Фенихель кратко излагает психоаналитическую точку зрения на феномен жажды власти, говоря следующее: «В общем можно утверждать, что те, кто страстно желают власти или престижа, являются бессознательно напуганными людьми, пытающимися преодолевать и отрицать свое беспокойство».

   Для Лассуэлла это беспокойство – неотъемлемая часть заниженной самооценки. Особым беспокойством, преследовавшим Сталина на протяжении всей жизни, был страх быть битым.

   Не существовало более верного способа запугать сталинский образ его «Я», понизить его самооценку. Как показал Такер, в речи Сталина часто возникала метафора битья его врагов. Эту метафору в свою очередь можно связать с суровыми побоями, полученными им от своего отца.
   Специфически садистский аспект агрессивности Сталина был для него способом побороть боязнь оказаться жертвой (страх часто бессознательный, параноидальный страх зрелого человека, который тем не менее сохранялся в силу того, что в детстве он часто был жертвой). Фенихель говорит: «Если индивид способен делать по отношению к другим то, что, как он боится, будет сделано с ним, ему уже больше не приходится бояться». Садизм превращает осознание того, что тебя преследуют, в ощущение, что преследователем становишься сам. Иногда именно такое превращение наблюдалось в поведении Сталина. Например, когда во время одной из попоек со Сталиным Некрасов произнес торжественный тост за советских солдат, которые так храбро сражались в Сталинградской битве, Сталин обиделся. Он заявил, что Некрасов был «хитрым» человеком, «очень даже хитрым», произнеся такую речь. Другими словами, Сталин истолковал речь в параноидальной манере, как упрек, как атаку на его неучастие в опасных военных действиях. Это очевидно из того, что он тогда сказал Некрасову: «Но скажи мне такое, только откровенно. По совести. По-твоему что, товарищ Сталин участия в Великой Отечественной войне не принимал? – и выдержав паузу, во время которой я почувствовал, что начинаю холодеть. – А мне казалось, что небольшой, но все-таки вклад сделал. Может, я ошибаюсь?» Я стоял перед ним и молчал. Руки и ноги оцепенели». В этом случае Некрасов был напуган, и понятно почему. А в качестве инструмента садистской агрессии против Некрасова Сталин использовал именно тот инструмент, которым, в его воображении, Некрасов воспользовался против него. Садистский акт корнями уходил непосредственно в ощущение (каким бы ошибочным оно ни было) себя жертвой.


Сталин и дети

   Хотя Ярославский сказал, что «Сталин любит детей и молодежь», единственным ребенком, по отношению к которому это было верно, была дочь советского диктатора Светлана: «…Отец меня вечно носил на руках, любил громко и сочно целовать, называть ласковыми словами – «воробушка», «мушка». Однажды я прорезала новую скатерть ножницами. Боже мой, как больно отшлепала меня мама по рукам! Я так ревела, что пришел отец, взял меня на руки, утешал, целовал и кое-как успокоил… Несколько раз он так же спасал меня от банок и горчичников, - он не переносил детского плача и крика. Мама же была неумолима и сердилась на него за «баловство». К своим сыновьям Сталин по большей части относился с ненавистью: «Хозяин дал своему сыну Василию довольно необычное воспитание. Васька имел обыкновение отлынивать в школе, но учителя не решались ставить ему плохие отметки. Однажды Генсек пришел в школу и попросил, чтобы с его сыном обращались строже. Дома он сбил мальчика с ног и пинал его сапогами – своими сапогами. Это происходило на глазах дочери». Другой сын Сталина, Яков (от первой жены Екатерины), тоже сносил оскорбления, когда стал жить с отцом в Кремле. Сталин обычно называл Якова «мой дурак». Бармин говорит: «Сталин бил его, как когда-то сам был бит отцом, сапожником, который часто бывал пьян». Троцкий дает подробности того, как Сталин оскорблял Якова, и приходит к тому же выводу относительно корней подобного поведения: «Мальчик Яша подвергался частым и суровым наказаниям со стороны отца. Как большинство мальчиков тех бурных времен, Яша курил. Отец, сам не выпускавший трубки изо рта, преследовал этот грех с неистовством захолустного семейного деспота, может быть, воспроизводя педагогические приемы Виссариона Джугашвили. Яша нередко искал убежища в нашей кремлевской квартире. «Мой папа сумасшедший», - говорил он с резким грузинским акцентом». Но Сталин жестоко обращался не только с собственными детьми. Он подвергал жестокому обращению всех детей, которых мог заполучить себе в руки. В апреле 1935 года он издал указ о том, что дети в возрасте от двенадцати лет могли быть арестованы и подвергнуты наказанию (включая смертную казнь) наравне со взрослыми. Но так было только по закону. На деле же органы безопасности сгребали детей всех возрастов, даже малолетних. Например, в Ленинск-Кузнецке путем пыток десятилетних мальчиков заставили признаться в «контрреволюционной, фашистской, террористической» деятельности. Дети родителей, которые были арестованы, арестовывались особенно часто. Антонов-Овсеенко приводит несколько случаев, в которых не последнюю роль сыграл лично Сталин. Когда Бухарин позвонил Сталину, чтобы выяснить, почему были арестованы оба сына Микояна, Генсек коротко отрезал: «Вольнодумы они!» Когда Сталин арестовал Александра Сванидзе, он также втянул одиннадцатилетнего сына Сванидзе в то, чтобы тот дал показания против отца. По указанию Сталина так же поступили и с сыном Каменева. Ранее, во время голода 1932 года, Сталин лично издавал указы о том, чтобы расстреливать голодных детей («беспризорных»), которые воровали еду из железнодорожных вагонов и якобы распространяли венерические заболевания. Общее число детей, заключенных под стражу или убитых во времена правления Сталина, узнать невозможно. По оценкам Кривицкого, число это составляло «сотни тысяч», а Антонов-Овсеенко позднее говорит о «семизначной цифре». Число детей, умерших от голода в 30-е годы, оценивается приблизительно в два-три миллиона. Таким образом, даже если существуют фотографии, на которых Сталин стоит в окружении улыбающихся детей, он останется в истории как один из самых жестоких по отношению к детям злодеев. Удары, нанесенные ему отцом, астрономически преумножились в ударах, наносимых детям Советского Союза, насильно выселенным со своих родных мест. Нет необходимости говорить, что многие из этих детей в свою очередь отождествляли себя с теми, кто был с ними агрессивен, и сами впоследствии стали жестокими. Солженицын описывает банды малолетних воров в ГУЛаге следующим образом: «…они действительно никого за людей не считают, кроме себя и старших воров!» В не меньшей степени, чем тюрьмы, плодородной почвой для НКВД стали детские дома. Большая часть фактов жестокого обращения с детьми приходится на садистский персонал органов безопасности и ГУЛага, где находились арестованные дети, а Центральный Исполнительный Комитет и Совнарком официально провозгласили закон, позволяющий такие аресты. Официальная пропаганда в сталинские времена зашла столь далеко, что поставила в заслугу Сталину «счастье» детей в Советском Союзе того времени. Но все, у кого было счастливое детство, имели его вопреки Сталину, а не благодаря ему. В одном из «1001 анекдота» Телесина говорится следующее: «На первомайской демонстрации колонна глубоких стариков несет плакат: СПАСИБО ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ ЗА НАШЕ СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО! К ним подбегает некто в штатском: - Вы что? Издеваетесь? Когда вы были детьми, товарищ Сталин еще не родился! - Вот за это ему и спасибо!»


Сталин и сапоги

   Солженицын цитирует оставшегося в живых Юрия Ермолова, который был арестован, избит и брошен в тюрьму, когда ему исполнилось всего четырнадцать лет: «Начальство и надзиратели живут за счет государства, прикрываясь воспитательной системой. Часть пайка малолеток уходит с кухни в утробы воспитателей. Малолеток бьют сапогами, держат в страхе, чтобы они были молчаливыми и послушными».
    Сапоги, которыми избивали детей, можно считать сапогами самого Сталина, потому что многие из этих детей могли бы быть помилованы, если бы он того пожелал. Сапоги имели особое значение для Сталина. Его отец был сапожником и хотел, чтобы сын пошел по его стопам. На большинстве фотографий Сталина в полный рост он обут именно в сапоги, а не в ботинки. Иосиф, сын грубого сапожника Виссариона, бил сапогами своего собственного сына Василия так же, как и свою первую жену. Он бил сапогами убийцу Кирова. Он разбил ими вдребезги зеркало (все эти примеры приводит Антонов-Овсеенко). Сапоги были неотъемлемой частью мира садистских фантазий Сталина:

   «Однажды, в конце 30-х годов, Сталин отдыхал в Гаграх. После обеда он вышел с гостями в сад и повел их в свой розарий. При расставании один из гостей спросил:
- Иосиф Виссарионович, сейчас так жарко, а вы в сапогах…
Действительно, светлый чесучовый костюм мало подходил к черным сапогам.
- Что вы, - ответил Хозяин, - сапоги – это очень удобно. Можно так ногой пнуть в морду, что все зубы вылетят. И засмеялся…» На месте того, кого можно «пнуть в морду» так, чтобы сшибить с ног, мог оказаться и ребенок, такой, как его маленький сын Васька, которого он постоянно пинал ногами. Сталин, казалось, ассоциировал сапоги с простым, пролетарским социальным происхождением.

    Он любил носить брюки, «заправленные в сапоги, как это делали русские рабочие до революции». Айно Куусинен, которой пришлось провести некоторое время со Сталиным на Черном море в 1926 году, описывает характерный сталинский жест и последовавшую за ним реплику: «Когда Сталин однажды расслабился, он хлопнул ладонью по сапогу – я никогда не видела, чтобы он носил что-то, кроме сапог, - и крикнул: «Я здесь только один настоящий пролетарий, потому что моя фамилия заканчивается на «швили». Все остальные грузины в партии – аристократы или буржуи, поскольку их фамилии кончаются на «идзе» или «адзе».
   Сталин имел в виду таких людей, как Орджоникидзе или Ломиназе, в противоположность Джугашвили. По его мнению, только «швили» может быть сапожником, отсюда и подчеркнутый удар ладонью по сапогам. В этот момент он показал, что гордится тем, что его отец был представителем рабочего класса.
   Его гордость своим пролетарским происхождением доказывается также другими свидетельствами. То, что Сталин отдавал предпочтение сапогам, было хорошо известно среди его коллег. На этот счет ходила такая шутка: - Почему Ленин носил ботинки, а Сталин – сапоги? - При Ленине Россия была загажена лишь по щиколотку. Соратники Сталина, должно быть, чувствовали, что он имел особое отношение к ногам как таковым: «Мы в насмешку называли его «левой ногой Ленина». Очевидно, имелось в виду странное упрямство, с которым он одно время отстаивал позиции Ленина (сравните с выражением «вставать с левой ноги», что соответствует «быть не в духе»). А возможно, им было известно о дефекте его левой ступни: («второй и третий пальцы левой ноги сращены вместе» - из документа царской охранки).
   Кротков рассказывает историю, которая ходила в высших правительственных кругах после войны. Один из ночных телохранителей Сталина надевал тапочки, чтобы не потревожить спящего Генсека. Когда Сталин это обнаружил, то приказал арестовать телохранителя. Он был обвинен в намерении, тихо подкравшись, убить Сталина.

   Сталин – русский

   В раннем возрасте Сталин переменил национальность с грузинской на русскую. Позже он поддержал ленинский большевизм как «истинно русскую фракцию» среди марксистов. В различных контекстах он, бывало, говорил: «Мы, русские». Во взрослом Сталине была сильна черта «русского красного патриотизма». Например, на приеме в честь командиров Красной Армии 24 мая 1945 года Сталин предложил тост «прежде всего за здоровье русского народа», за его поддержку Советского правительства во время войны. Такое восхваление было чрезвычайно обидным для миллионов нерусских советских граждан, которые защищали родину от гитлеровского нападения. На этом же приеме Сталин поблагодарил «русский народ» за сохранение веры в Советское правительство на начальной стадии войны, когда Красная Армия отступала. Очевидно, Сталин чувствовал, что он мог бы стать объектом агрессии со стороны «русского народа».

   Недаром в его речи была такая фраза: «Пью за терпение русского народа; другой бы народ сбросил такое правительство…» (цитирую по памяти). Насилие было важной составляющей стремления Сталина стать русским. Первоначально он учился русскому языку у писаря, который «постоянно держал в руках длинную, широкую линейку, и именно благодаря этому инструменту молодой Сосо освоил первые русские слова…» В это время  Сталину было девять лет. Таким образом, первые шаги Сталина на пути становления русским были связаны с агрессором. Более того, если, живя в Грузии и будучи грузинским ребенком, Сталин относился к русским как к угнетателям грузин (и Такер иллюстрирует, что это действительно было так), то тогда изменение им национальности – Джугашвили становится Ивановичем, а затем и Сталиным – является отождествлением с агрессором.
   Его жестокая роль в советизации и русификации Грузии (которая привела Ленина в такое негодование) показывает, что сталинский отказ от грузинской национальности был мстительным актом.
   Как и еврейский антисемитизм, сталинский «грузинский антигрузинизм» был ярким примером отождествления с агрессором. Как великий русский националист, Сталин мечтал о возврате величия старой России, какой бы большевизированной она теперь ни была. Это его желание было выражено капитаном Белой армии Мышлаевским в пьесе Булгакова «Дни Турбинных»:
   «МЫШЛАЕВСКИЙ. Я за большевиков, но только против коммунистов». МЫШЛАЕВСКИЙ. Пусть мобилизуют! По крайней мере, буду знать, что я буду служить в русской армии. Народ не с нами. Народ против нас… СТУДЗИНСКИЙ. Была у нас Россия – великая держава!.. МЫШЛАЕВСКИЙ. И будет..! Будет!» Хотя в этой пьесе о гражданской войне не было ни единого коммуниста, Сталин проявлял к ней особый интерес. Он просмотрел ее по крайней мере 15 раз. Несмотря на то, что пьеса широко критиковалась партией, Сталин противился просьбе запретить ее. В 1932 году он даже организовал для себя повторную премьеру этой пьесы. Такая большая увлеченность пьесой позволяет предположить, что он находил ее полезной при выработке им отношения к белым, в победе над которыми он принимал участие во время гражданской войны. В разговоре с Виктором Некрасовым он отозвался об изображенных в ней белых офицерах как о «настоящих офицерах» и «прекрасных ребятах».

   Многие исследователи характеризуют Сталина-диктатора именно как «царя». Такер говорит о «типе марксистского царя» или об «Иване Грозном двадцатого века». Бейкер называет свою антисоветскую публикацию «Смертельная параллель: Сталин и Иван Грозный».
    Наиболее красноречивым автором по данной проблеме является один из биографов Сталина Исаак Дейчер, который говорит о склонности Сталина «имитировать» древних правителей России: «Этот исторически неизбежный процесс отражался в изменяющемся выражении сталинской политической физиономии: черты не одного, а нескольких великих царей, казалось, оживают в грузинском большевике, правящем теперь в Кремле. Одно время он проявлял черты фамильного сходства с железным царем, Николаем I. В другое время он скорее походил на прямого последователя Петра Великого: не он ли строил индустриальную Россию тем же способом, каким Петр Великий строил Санкт-Петербург, на болотах и костях строителей? А в годы второй мировой войны он принимал позы и имитировал жесты Александра I. А в период великих чисток, когда он подавлял своих оппонентов, он все более и более напоминал Ивана Грозного, сражающегося с боярами. Его политическая полиция, отвечающая за промышленные предприятия и за тюрьмы, очень походила на опричнину, своего рода преторианскую гвардию, с помощью которой Иван защищал свою власть. В его полемике с Троцким можно проследить отдаленные черты неистового спора Ивана с князем Курбским, непокорным лидером бояр. Как и в шестнадцатом веке, жители Москвы теперь в ужасе молились, чтобы хотя бы один день прошел без казней».

   Возможно, исторические аналогии Дейчера заходят слишком далеко. Но нет сомнения в том, что сам Сталин вполне серьезно воспринимал суть данной аналогии, то есть он лично отождествлял себя с древними правителями России. Конкретным примером подобного отождествления является заявление, которое Сталин сделал Виктору Некрасову: «А дальше, проснулся я посреди ночи, а он сидит у меня в ногах, в руках пол-литра.
- Не спится что-то, капитан. Мальчики кровавые в глазах. Решил к тебе зайти».
    Слова «мальчики кровавые» взяты прямо из «Бориса Годунова» Пушкина. Известно, что Сталин посещал оперу, основанную на произведении Пушкина. Рыбаков утверждает, что Сталина заинтересовала эта драма. То, что Сталин использовал слова царя-узурпатора Годунова как свои собственные, подтверждает его самоотождествление с этим царем.
   Журнал «Time» в эссе «Человек года» о Сталине упоминает, что Сталин однажды сказал: «Иван Грозный был прав. Нельзя править Россией без тайной полиции». В 1926 году во время дискуссии со своими товарищами о том, как руководить партией без Ленина, Сталин сказал: «Не забывайте, что мы живем в России, в стране царей. Русский народ любит, когда во главе государства стоит какой-то один человек. Конечно, - добавил Сталин, - этот человек должен выполнять волю коллектива». Меньше чем через десять лет после последнего заявления Сталин стал таким же царем, как те, кого он только что упомянул. Его отождествление с прежним агрессором перешло из мира фантазий в ужасающую реальность мира фактов.
    Гарриман, который имел самые обширные контакты со Сталиным из всех западных людей, дает яркое свидетельство личного отношения Сталина к русским царям. Например: «Мой разговор со Сталиным в Потсдаме в июле 1945 года является характерным. Когда я в первый раз увидел его на конференции, я подошел к нему и сказал, что он, должно быть, удовлетворен тем, что находится в Берлине после такой борьбы и трагедии. Минуту он колебался, а затем ответил: «Царь Александр дошел до Парижа». «Несколько раз в разговоре с Гарриманом Сталин сравнивал действенность своей Красной Армии с распадом русского фронта в первой мировой войне при неудачнике царе Николае. Народ России всегда храбро сражался за Родину, - сказал Сталин, - но мы дали ему оружие, в то время как царь дал ему только топоры». Ясно, что Сталин был склонен сравнивать свои успехи с успехами царей, и подобная склонность была симптомом отождествления с последними. На внутреннем фронте он, безусловно, превзошел царей в разрушительности и агрессии. Например, «Сталин уничтожил больше революционеров, чем все русские цари, вместе взятые». По оценкам, семь миллионов человек были расстреляны в сталинских тюрьмах между 1935 и 1940 годами, в то время как опричнина Ивана Грозного уничтожила всего четыре тысячи бояр. Правда, оценка Антонова-Овсеенко, может быть, слишком завышена, но, согласно даже самым осторожным подсчетам, Сталин все равно превосходит Ивана.

   У Сталина не было мании величия. У него было величие (не путать с харизмой). В основе лежала мегаломания, а не галлюцинация. Теперь мы можем видеть, что отождествление с определенным царским агрессором являлось важной частью мегаломанийной позиции Сталина. Вот что (Вера) Швейцер сказала Розе Землячке в 1931 году в присутствии Владимира Милютина: «Когда Коба приехал в район Туруханска незадолго до начала мировой войны, мы все решили бойкотировать его. У него была репутация убежденного карьериста и интригана, способного к любым анархистским действиям. В партийных кругах Петрограда и Москвы ходили определенные разговоры о связях между Сталиным и жандармерией».
   «В середине 30-х годов, когда по заданию Берии работники НКВД Закавказья собирали в архивах бывших полицейских и охранных отделений материалы, относящиеся к революционной деятельности социал-демократической партии (эти материалы нужны были Берии для подготавливаемой в тот период книжки об истории первых марксистских организаций в Закавказье), в архиве полицейского управления в Кутаиси был найден якобы донос на группу социал-демократов, подписанный Иосифом Джугашвили. Этот донос был доставлен Кабулову, ближайшему помощнику Берии, который передал его самому Берии. Не причастность ли Кабулова к тайне Сталина и определила отчасти его арест, пытки по указанию Сталина? Медведев сообщает нам, что вторая из этих историй была рассказана С.О. Газаряну кем-то из семьи Кабулова. Существует много подобных рассказов, и некоторые из них, без сомнения, ложны. Но с ходу отвергать все сообщения о доносах Сталина в охранку на своих товарищей-революционеров или о его деятельности в качестве агента-провокатора – значит забывать об интригах, осуществленных им после 1917 года. Почему Сталин до 1917 года должен быть менее подвержен макиавеллизму, чем Сталин после 1917 года? Другой чертой поведения Сталина, которая, похоже, заключала в себе отождествление с агрессором, была его склонность занимать политическую позицию оппонента после того, как он уничтожал последнего. Подобное поведение может быть расценено как отсроченное отождествление с агрессором, отождествление, способствующее подавлению беспокойства, вызванного фантазиями о мести бывшего оппонента. Многие ученые отмечали и обсуждали в непсихоаналитических терминах эту особенность Сталина. Так, Джордж Кеннан говорит: «Его тактикой… неизменно было прежде политически дискредитировать авторов (какого-либо) предложения и затем, когда они благополучно попадали в ситуацию, в которой не могли воспользоваться им, изменить свое мнение и приписать себе все заслуги».
   
   Хорошим примером последнего являются взаимоотношения с Троцким, человеком, который осмелился назвать Сталина «могильщиком революции» на собрании Политбюро в 1926 году. После того как этот агрессор был изгнан из партии, Сталин предложил программу быстрой и энергичной индустриализации Советского Союза. Но всего несколько лет назад именно Троцкий настаивал на «сверхиндустриализации». Таким же образом Сталин перенял враждебность Троцкого к кулакам и другим крестьянам и во время жестокой кампании по коллективизации в 1929-1933 годах обращался с ними так, как Троцкому и не снилось. Уже в середине 1928 года Бухарин в узком кругу говорил о Сталине как о неотроцкисте. В апреле 1929 года философ Ян Стэн назвал сталинскую промышленную и сельскохозяйственную политику «вторым исправленным и дополненным изданием троцкизма». Понятно, почему сам Троцкий был вне себя от подобной психологически-идеологической кражи: «Ни для кого не секрет, что в борьбе против сторонников правого крыла Сталин принял милостыню левой оппозиции. Он не внес ни единой новой мысли. Его интеллектуальная работа заключалась лишь в угрозах и повторах лозунгов и доводов оппозиции, естественно, демагогически искаженных. Он не только подбирал старые обноски оппозиции, но и, с целью не быть узнанным, отрывал лоскутья, не заботясь о том, чтобы сшить их вместе, придав им новую форму (подобные мелочи его не беспокоили), прикрывая ими свою наготу, когда в этом возникала необходимость».

Его любимый агрессор

   Возможно, самым интересным и дающим наибольшую пищу для выводов примером отождествления с агрессором в жизни Сталина является невероятное доверие по отношению к Гитлеру до того, как его войска напали на Советский Союз 22 июня 1941 года. Через шесть лет после вторжения Сталин признался американскому эмиссару в Москве Гарри Гопкинсу, что он не верил в нападение Гитлера. Сталин открыто поведал: «Когда-то мы доверяли этому человеку». Такое доверие так никогда и не было надлежащим образом объяснено. Многие историки даже отрицают само его существование. Например, Адам Улам полагает, что описание доверительного отношения Сталина к Гитлеру «В круге первом» Александра Солженицына является «абсурдным». Но психоаналитический анализ документальных свидетельств отношения Сталина к Гитлеру подтверждает версию Солженицына. Похоже, Сталин игнорировал, по крайней мере частично, ощущение нависшего нападения. Он пренебрегал надлежащей информацией, поставляемой советской разведкой, в том числе армейскими разведданными с фронтов и донесениями знаменитого разведчика Рихарда Зорге из Токио. Он оставался глух к сведениям из дипломатических кругов, зарубежной разведки, зарубежных официальных лиц (включая Франклина Рузвельта и Уинстона Черчилля), немецких дезертиров с фронта и т.д. Уэйли приводит в общей сложности 84 различных «предупреждения» о надвигающемся нападении со стороны Гитлера. Рой Медведев утверждает, «что именно по вине Сталина нападение гитлеровской Германии на СССР оказалось внезапным, и наши войска не были готовы к его отражению, - этот непреложный факт признается в настоящее время историками всех направлений». Официальная советская «История Великой Отечественной войны» говорит, что Сталин сделал «большую ошибку», недооценив вероятность нападения Германии. Сталин подписал пакты как о ненападении, так и о дружбе с теми, кто выливал на него помои, а затем продолжал посылать в Германию экономическую помощь (нефть, марганец, металл, платину, древесину, хлопок, зерно) и упорно не замечал, как немецкие войска скапливались на советской границе. Сталин был не в состоянии осознать всю разрушительную важность того, что он делал. Таким же образом пациент психоаналитика, отождествляющий себя с агрессором, уже более не в состоянии оценить агрессию, исходящую от этого агрессора, - ведь в действительности целью такого отождествления как раз и является возможность подавить беспокойство, вызванное подобным признанием. Пакт Сталина с Гитлером (среди многих других вещей) являлся публичным признанием его самоослепляющего отождествления с потенциальным агрессором. Всего за два месяца до вторжения Гитлера Сталин на глазах у всех обнимал барона Вернера фон Шуленбурга, посла Германии в Советском Союзе. Это случилось на проводах японского министра иностранных дел Есукэ Мацуока, с которым Сталин обсуждал пакт о нейтралитете: «Отъезд Мацуока был задержан на час, а затем был обставлен чрезвычайно церемонно. Очевидно, что как для японцев, так и для русских было совершенно неожиданностью появление Сталина и Молотова, которые необыкновенно дружески приветствовали Мацуока и присутствующих японцев и пожелали им приятного путешествия. Затем Сталин вслух спросил обо мне и, найдя меня, подошел и обнял меня за плечи: «Мы должны оставаться друзьями, и Вы должны всячески этому способствовать». Несколько позже Сталин повернулся к немецкому военному атташе генералу Кребсу, убедился, что он немец, а затем сказал: «Мы останемся с вами друзьями – несмотря ни на что (auf jeden Fall)!» Нет сомнения, что обращение Сталина к генералу Кребсу и ко мне было намеренным, и таким образом он сознательно привлек внимание всех присутствующих» (из телеграммы посла Шуленбурга от 13 апреля в немецкое Министерство иностранных дел). Гитлер не ответил на это миротворческое послание ничего вразумительного, как и на другие публичные заявления Сталина типа: «Дружба между народами Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть продолжительной и крепкой» (из статьи в «Правде» в 1939 году).    Несмотря ни на что, Гитлер намеревался двинуться на Восток. Похоже, он был так же слеп при оценке опасной ситуации, как и Сталин, хотя и по другим причинам. 14 июня 1941 года, за неделю до нападения Гитлера, Сталин уполномочил ТАСС опубликовать коммюнике относительно сплетен «о близости войны между СССР и Германией». В коммюнике, в частности, говорилось: «…происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии, надо полагать, связана с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям» («Правда». 14.06.1941). Этими словами Сталин не только успокаивал себя. Он также внушал своим соотечественника чувство ложной безопасности, что сделало их еще более неподготовленными к молниеносному удару Гитлера.
   Картина предыдущих политических и военных агрессий Гитлера в Западной Европе, Югославии, Польше и т.д. не могла не впечатлить Сталина. Он должен был слышать о высокоэффективной технике блицкрига, применяемой гитлеровскими войсками. Он был осведомлен о «Mein Kampf» Гитлера с планами захвата «Lebensraum» на Востоке (Радек сообщал Луису Фишеру, что Сталин читал переведенные отрывки из этой книги). Короче говоря, до определенной степени Сталин должен был знать, что Гитлер опасен.
    И все же Сталин предпочитал скорее восхищаться Гитлером, чем опасаться его. Хилгер почувствовал это, когда наблюдал за Сталиным во время переговоров в августе и сентябре 1939 года: «…тон, каким он говорил о Гитлере, и то, как он провозгласил за него тост, наталкивали на мысль, что его заметно впечатляли некоторые черты и действия Гитлера; но я не мог отделаться от чувства, что именно эти черты и поступки вызывали наибольшее неприятие среди немцев, находившихся в оппозиции к нацистскому режиму».
   Даже помимо психологического процесса отождествления, Сталин должен был осознавать действительное сходство между ним и собой. Оно должно было соответствовать необходимости отождествления с агрессором. Оба они были диктаторами в своих странах. Оба требовали железной дисциплины от своих последователей. Оба враждебно относились к мужскому гомосексуализму. У обоих были экспансионистские и империалистические амбиции, - особенно отметим параллель между безжалостной советизацией Сталиным родной Грузии и аннексией Гитлером его родной Австрии, оба были антисемитами и т.д. (отметим, что ни одна из этих черт не привлекала ни Чемберлена, ни Даладье).
   Параллель между Сталиным и Гитлером стала столь очевидной, что нападки Бухарина на фашистский режим в Германии, опубликованные в «Известиях» 6 июля 1936 года, воспринимались некоторыми как эзопова полемика против самого Сталина. Карикатура Дэвида Лоу 1936 года также проводит параллель. Она изображает Сталина сидящим за столом, на котором стоит фотография Гитлера. Сталин, держа в руках ножницы и зеркало, только что подстриг усы так, чтобы они походили на усы Гитлера. Журнал «Time», назвав советского диктатора «человеком года» в 1939 году, многократно сравнивает Сталина и Гитлера.

    Совершенно очевидно, что как в Советском Союзе, так и за его пределами чувствовали общее между Сталиным и Гитлером. Сталина неуклонно тянуло к сотрудничеству с Гитлером, причем он был готов пожертвовать своими советскими согражданами, так же, как ранее его влек русский советский экспансионизм, ради которого он пожертвовал своими собратьями-грузинами. В бумагах британского Министерства иностранных дел в 1940 году цитировались слова одного советского дипломата, что с 1933 года Сталина захватила идея соглашения с Германией. Уже в 1935 году сталинский комиссар иностранных дел Литвинов предлагал послу Германии в Москве советско-германский пакт о ненападении. Существует множество других примеров того, как советские представители обхаживали немцев, прежде чем 23 августа 1939 года советско-нацистский пакт был наконец подписан. Как до, так и после заключения пакта объем торговли между Германией и Советским Союзом был весьма значительным. Троцкий попал в точку, когда в 1939 году назвал Сталина «интендантом Гитлера».
   Согласно словам дочери Сталина, после войны советский диктатор часто повторял: «Эх, с немцами мы были бы непобедимы!»
   Виктору Некрасову он заявил: «Конечно, он бандит, но я думал, что бандит умный, а оказался глупый. Вот если б мы вместе да против всех этих наших союзничков, Черчиллей, Рузвельтов, весь мир покорили бы, понимаешь, весь мир!». 
   При этом нельзя отрицать, что Сталин одновременно пытался укреплять советские отношения с Великобританией и Францией и в то же время искал пути примирения с Германией. Но я так и не смог найти свидетельств тому, что Сталин отождествлял себя с кем-либо из британских или французских лидеров, а доказательств отождествления с Гитлером существует великое множество. Мы также должны помнить, что Сталину не нужно было заключать пакт с Германией. Он мог бы просто соблюдать нейтралитет, в то время как Гитлер атаковал народы к западу от Советского Союза. Уже в мае 1939 года Борис Суварин осознавал как то, что Сталин не просто хотел пакта с Германией, так и то, что заключение пакта вызвало предшествующую ему Большую Чистку: «Уничтожение такого количества невинных можно объяснить только как превентивную меру для подавления любого случайного препятствия на пути к соглашению с Гитлером». Такер, не будучи осведомлен об объяснении чисток Сувариным, предлагает такое же, но более детальное объяснение: «…Особенно жестокий удар во время массовых репрессий 1936-1938 годов был как классу нанесен по членам партии (как советским, так и зарубежным), которых можно было заподозрить как искренних коммунистов-антифашистов. И дело было не только в том, что эти люди, включая множество старых большевистских лидеров, не смогли бы принять договор с нацистами. Чтобы понять особые мотивы, побудившие Сталина избавиться от них, необходимо помнить, что для него предстоящее заключение пакта с Гитлером являлось не только возможностью обеспечить временную безопасность от нападения и выигрыш во времени для дальнейшего укрепления обороны. Как показал его дальнейший альянс с Гитлером в 1939-1941 годах, он рассчитывал создать своего рода ось Москва-Берлин для сотрудничества двух диктатур в области расширения территорий, разделения сфер влияния в Восточной Европе, на Балканах и даже на Ближнем Востоке. Что же касается старых большевиков и других поддерживающих их членов партии, то они были революционерами, а не старомодными русскими империалистами. Пусть неохотно, но они могли бы согласиться на простое соглашение с Берлином о ненападении. Но Сталин знал, с каким отвращением большинство из них отнеслось бы к политике прямой империалистической агрессии, да еще при сотрудничества с фашистской Германией. Так же как нельзя было ожидать, что Польская коммунистическая партия (которая была просто распущена во время Большой Чистки) будет молча созерцать новый раздел Польши между Россией и Германией. Таким образом, чтобы иметь полную свободу действий в осуществлении советско-нацистского альянса, Сталину необходимо было либо устранить, либо избавиться от тысяч как зарубежных, так и советских коммунистов и получить абсолютную власть как во внешней, так и во внутренней политике, которую… и дала ему Большая Чистка». Луис Фишер доказывает, что внедрение Сталиным в 30-х годах русских националистических элементов в советскую жизнь – возрождение царских чинов в советских войсках, введение орденов, названных именами царских генералов, поощрение использования в прессе великорусских националистических терминов – было сделано в подражание Гитлеру, который связал немецкий народ с немецким национализмом.

     Рональд Хингли отмечает подражательный характер приказа Сталина советским войскам, когда тот, ссылаясь на финскую агрессию, приказал вторгнуться в Финляндию в ноябре 1939 года: «Придумывая такой повод, он скопировал метод Гитлера, который атаковал Польшу в ответ на «приграничные провокации». Подобный отчет Вяйне Таннера о советско-финских переговорах перед советским вторжением подтверждает слова Хингли. Во время переговоров Сталин открыто сравнивал себя с Гитлером: «Вы спрашиваете, почему мы хотим Койвисто? Я отвечу почему. Я спрашивал Риббентропа, почему Германия начала войну с Польшей. Он ответил: «Нам было необходимо отодвинуть польскую границу от Берлина». Перед войной расстояние от Познани до Берлина было около 200 километров. Теперь граница отодвинута на 300 километров к востоку. Мы просим, чтобы расстояние от Ленинграда до границы было 70 километров. Это наше минимальное требование, и вы не должны полагать, что мы готовы потихоньку уменьшать его. Ленинград мы пододвинуть не можем, а поэтому должна пододвинуться граница. Что касается Койвисто, то вы должны иметь в виду, что шестнадцатидюймовые орудия, расположенные там, могут полностью блокировать передвижения нашего флота далеко вглубь залива. Мы просим 2700 квадратных километров и предлагаем взамен более 5500. Поступала ли так какая-либо другая сильная держава? Нет. Только мы такие простаки». В ответ на заявление финского участника переговоров Паасикиви о том, что Финляндия не уступит так легко Ханко и определенные районы Карельского перешейка Советскому Союзу, Сталин сказал: «В общем, это пустяки. Посмотрите на Гитлера. Граница Познани была, по его мнению, слишком близко к Берлину, и он занял еще 300 километров». Это было совершенно неприкрытой угрозой Финляндии. Но не только. Такое сравнение с Гитлером ясно указывает на то, что Сталин отождествлял себя с ним. Такие пропагандистские фразы, как «Сталин – это Ленин сегодня», «Лучший ленинец», «Лучший ученик Ленина», «Продолжатель дела Ленина» и т.д., а также обширный фольклор о замечательной дружбе Ленина и Сталина свидетельствуют об отождествлении с Лениным. Пользуясь терминологией Лассуэлла, Такер говорит, что основой для начала Сталиным «публичного» культа Ленина был уже существующий в мозгу Сталина «частный» культ личности. «Большая Чистка в действительности была для советского общества операцией огромной разрушительной силы. Сам Сталин должен был осознавать, что резня в среде советской руководящей элиты никак не могла сделать советскую систему и экономику более способной противостоять военным испытаниям. Он должен был также понимать, что устранение 35 000 офицеров (так оценивается число репрессированных), а также командирского состава во главе с необыкновенно способным Тухачевским никоим образом не способствовало укреплению боеготовности и морального состояния армии. Эта военная чиста сама по себе в значительной степени объясняет слабые действия Красной Армии на протяжении большей части финской войны и ошеломляющие отступления в 1941-1942 годах; и все эти последствия можно было легко предугадать».
Нет сомнения в том, что действия Сталина являли собой «разрушительную операцию». Но это внешняя, объективная точка зрения, из этого совсем не следует, что Сталин воспринимал ситуацию таким же образом. Такер убедительно доказывает, что Сталин был нацелен на империалистическое сотрудничество с Германией. Но это сотрудничество было неотъемлемой частью отождествления с Гитлером, а отождествление с агрессором, кК мы уже видели, ослепляет. Кроме того, если (по крайней мере на ранней стадии) его и начинала беспокоить мысль о том, что он разрушает Красную Армию, он всегда мог успокоить себя словами: «Это Тухачевский ослабляет советскую обороноспособность»; «Это Якир наносит вред» и т.д. Последствия были катастрофическими. Из всех примеров отождествления с агрессором в биографии Сталина одно лишь отождествление с Гитлером позорно провалилось. Другие же по большей части удачны в том смысле, что они играли на руку Сталину. Например, когда он временно служил царской охранке, он решал свои личные и фракционные проблемы. Когда стал по национальности русским, он переметнулся «от проигрывающей стороны истории к выигрывающей».
 
22 июня

   Когда Гитлер все-таки нанес удар в те страшные утренние часы 22 июня 1941 года, первой же реакцией Сталина было отрицание самой возможности такого действия со стороны Гитлера. Должно быть, напал кто-то другой. Такая точка зрения становится ясной из телефонного разговора генерала И.В. Болдина с маршалом Тимошенко спустя часы после начала вторжения: «Я сообщил ему, что немецкие самолеты продолжают бомбить советские войска и гражданское население. Враг пересек границу во многих местах и продолжает двигаться вперед. Внимательно выслушав меня, маршал Тимошенко сказал: - Имейте в виду, товарищ Болдин, что никакие действия против немцев не могут быть начаты без нашего согласия. - Что? – закричал я в телефон. – Наши войска вынуждены отступать, горят города, гибнут люди… - Иосиф Виссарионович полагает, что, возможно, это провокации со стороны некоторых немецких генералов». По словам Ситона, Сталин, «похоже, имел странное представление о политической силе некоторых немецких генералов в Третьем Рейхе». С тех пор как Кривицкий сообщил Сталину в 1932 году, что в немецкой армии существует оппозиция Гитлеру, Сталин был начеку в отношении инакомыслящих в немецких вооруженных силах. Эту точку зрения не поколебало и то, как Гитлер избавился от капитана Эрнста Рема и других политических соперников во время «ночи длинных ножей» в июне 1934 года, и последующая концентрация силы в его руках. А в январе 1941 года работник НКВД Кобулов дал задание агенту ГНУ в Берлине выяснить, кто из военных в Германии находится в оппозиции к нацистско-советскому сотрудничеству, если таковые существуют. Толстой предполагает, что Гитлер мог даже направить Сталину ложное предупреждение о заговорщицких элементах среди немецкого высшего командования, хотя, если это правда, легковерие Сталина все равно труднообъяснимо.

   По мере того, как росли признаки враждебных намерений Гитлера, в подсознании Сталина проявлялись другие защитные процессы. Особенно заметную роль играла рационализация. Например, у Сталина существовала тенденция подозревать во враждебных намерениях в отношении Советского Союза скорее Англию, чем Германию. В этом подозрении была определенная доля истины (что часто происходит при паранойе). Уинстон Черчилль, признанный антикоммунист, руководил британской интервенцией против большевиков в 1918-1920 годах. Попустительство Невилла Чемберлена Гитлеру в 1938 году заставило Сталина почувствовать себя еще более беззащитным. Британия не очень-то откликнулась на попытки Сталина создать советско-британско-французский альянс в 1939 году. Существовала также возможность бомбардировки Британией нефтяных скважин в Баку. Таким образом, в минуты сомнений Сталин мог нереалистично и с защитной целью переключить внимание с немецкой враждебности на британскую. Поэтому, получив от Черчилля надежную информацию о готовящемся нападении Германии, он предпочел интерпретировать это как хитрую попытку спровоцировать ссору между Советским Союзом и Германией. Или же, когда посланец Гитлера Рудольф Гесс вылетел неожиданно по своей инициативе в Англию в мае 1941 года, у Сталина возникли большие подозрения, что Англия пытается подтолкнуть Германию к нападению на Советский Союз. Вместо того, чтобы обратить внимание на очевидную агрессивность Германии, Сталин (поддерживаемый такими соратниками, как Маленков и Хрущев) сконцентрировался на враждебных намерениях Великобритании. Другой пример такой защитной рационализации касается расчета времени нападения Гитлера. Время от времени Сталин, похоже, признавался себе, что он знает о готовящемся нападении Гитлера. Дело было только в том, что нападение произойдет позже, не сейчас. Так, в ночь перед вторжением Сталин в присутствии членов Политбюро выразил мнение, что Гитлер не станет нападать «в ближайшее время». Из различных источников Верту было сообщено, что в своей речи 5 мая 1941 года перед выпускниками советских военных академий Сталин утверждал, что война с Германией «почти неизбежно» начнется в 1942 году. Или же, хотя 6 июня 1941 года Сталин одобрил подробный план перехода советской промышленности на производство военной продукции, к осуществлению этого плана должны были приступить только в конце 1942 года. Как сказал Сталин американскому послу Гарриману во время войны, «если бы только Гитлер дал мне еще один год». Незадолго до вторжения Сталин мог прибегать к другой рационализации – что Гитлер перед нападением по меньшей мере предложит ультиматум. Например, Сталин мог предположить, что Гитлер потребует сельскохозяйственные районы Украины. По мнению Уэйли «(Сталин) совершенно очевидно ожидал последнего предупреждения со стороны Германии в форме ультиматума». Этому, однако, нет прямых свидетельств (в то время как существует масса свидетельств, что Сталин думал о «провокациях» и о преждевременности войны в 1941 году). Как показал Уэйли, многие исследователи допускали гипотезу ультиматума, и, возможно, к этому их побуждала кампания дезинформации, развязанная Гитлером. Но, похоже, для самого Сталина идея ультиматума не играла решающей роли. Основные психологические способы защиты, к которым прибегал Сталин накануне немецкого вторжения, можно теперь суммировать следующим образом: 1) отождествление с агрессором (Гитлером), 2) проекция своих (реальных или вымышленных) черт на этого агрессора, 3) отрицание обоснованности предупреждений и 4) различного рода рационализации.

Психика Сталина в ВОВ

   Когда, наконец, Сталин осознал, что нападение Германии не было провокацией, он потерял контроль над собой. Это наиболее красноречивое свидетельство его высоко персонифицированного отношения к Гитлеру. Выплеснув гнев на Комиссариат обороны вечером 22 июня, Сталин просто-напросто покинул свой пост главы государства и партии. Он уехал на дачу и ушел в себя. В это время силы Гитлера быстро продвигались в глубь страны, а высшее советское военное руководство не могло принять самых необходимых мер из-за отсутствия своего лидера. Используя термин Авторханова, Сталин фактически стал «дезертиром». Хрущев полагает, что в это время Сталин пил, и говорит о «нервности и истеричности, проявленными Сталиным». Медведев упоминает «глубокую депрессию» Сталина, а Такер говорит о «сильной панике» Сталина. Улам использует термин «нервная прострация». Макколи ссылается на «шоковое состояние». Уэйли говорит о «нервном срыве», а Фромм считает, что Сталин «проявил черты психического кризиса». В различных военных мемуарах упоминаются «нервозность» Сталина, «уныние, неспособности ни понять, ни справиться с тем, что случилось».
   Сталин был настолько оторван от реальности, что, когда члены Политбюро пришли к нему обсудить положение дел, он испугался и подумал, что они пришли его арестовывать. Даже после того как он собрался и произнес речь 3 июля, у него все еще чувствовались черты растерянности и депрессии. Сама речь была слабой: «Сталин говорил каким-то глухим и бесцветным голосом, часто останавливался и тяжело дышал, раз или два на протяжении речи звякал стакан, из которого он пил воду. Казалось, что Сталин болен и выступает через силу». Постепенно Сталин выбрался из кризиса. Он нашел способ бороться с таким сильным ударом по его нарциссизму. С тех самых пор, как его жестоко бил отец, он не был столь унижен. Было возобновлено отождествление с агрессивным отцом.
    О войне стали говорить как о «Великой Отечественной войне». Страна, которую защищали, называлась либо «отечество», либо «родина». «Отцом» этой страны являлся Сталин, как то следует из нижеприведенных официальных, неофициальных и ироничных эпитетов:
Отец народов Отец, Вождь, Друг и Учитель, Отец отечества, Мудрый Отец,
Батька усатый. Поначалу жестокость была словесная. 22 июня он выплеснул свою ярость на «всю Красную Армию».
   В грубых выражениях он обвинил своих солдат в том, что они «предатели» и «трусы». В этом эпизоде не было ни малейшего элемента проекции. Позже жестокость выразилась гораздо более серьезным образом. Например, он издавал приказы, которые было невозможно выполнить или же их выполнение влекло за собой большие человеческие жертвы, чем это было необходимо. Он несколько раз запрещал отступление частей, которым грозило окружение немцами, даже когда отступление было единственным способом сохранить жизни и технику. Солдатам приказывалось кончать жизнь самоубийством, но не сдаваться. Отношение Сталина к солдатам, которых немцы брали в плен, было совершенно иррациональным. Он не только отказался подписать Гаагскую и Женевскую конвенции, которые обеспечивали помощь Международного Красного Креста пленным, но и воспринимал возвращающихся пленных как предателей. Многие, если не все из них, после войны были отправлены в лагеря. Тысячи были сразу расстреляны по возвращении в Советский Союз. Компетентные источники, такие, как Медведев, Солженицын, Антонов-Овсеенко, Толстой и др., приводят массу свидетельств подобного злодеяния. Сам Сталин недвусмысленно высказал свою точку зрения в интервью иностранному корреспонденту: «…в лагерях Гитлера нет русских пленных, а есть только русские изменники, и мы покончим с ними, когда завершится война». Тот факт, что одним из пленных был собственный сын Сталина Яков, захваченный в плен в начале войны, делает это заявление особенно значительным с психоаналитической точки зрения. Сталин отказался от предложений немцев обменять сына на таких немецких пленных, как маршал фон Паулюс и племянник Гитлера Лео Раубаль. Когда Сталина спросили в интервью о сыне, он ответил: «У меня нет сына Якова». Его стыд за сына, которого он воспринимал как «предателя», был так велик, что он предпочел отречься от него. Подобным же образом он отрекся от русских, захваченных немцами («нет русских пленных»). Совершенно очевидно, что чувства Сталина в отношении солдат шли параллельно его чувствам в отношении сына. Глубоко внутри его отношение как к его метафорическим сыновьям, так и к действительному сыну было благодаря отождествлению таким же, как в свое время отношение его жестокого отца к нему самому, когда он был ребенком. В это время Гитлер бил его, как бил отец. И так же, как он убегал от отца, он убегал от Гитлера. Его войскам не разрешалось отступать, но, когда армия Гитлера подошла достаточно близко к Москве, сам Сталин убежал. В середине октября 1941 года он несколько дней отсутствовал в советской столице. И хотя это был поступок труса, он был очень естествен, очень человечен. Многие москвичи поступили так же. Но тот факт, что Сталин скрывал этот «большой драп» и продолжал сваливать вину за свое неумелое военное руководство на своих солдат, доказывает, что он не отказался от своего идеализированного образа. Он не собирался позволить Гитлеру отнять у него это точно так же, как он не позволял подобное своему отцу. Солдаты Сталина со временем выиграли для него эту войну (что не умаляет их собственных заслуг). Они шли в бой со словами «За Родину, за Сталина!» на устах. Особенно отчаянно они сражались за Сталинград. В этой битве, которая послужила поворотным пунктом в войне и тем самым еще больше способствовала расцвету нарциссизма диктатора, погибло 700 000 человек. На глазах Сталина стояли слезы, когда он принимал из рук Черчилля меч в честь советской победы под Сталинградом. После этого сражения Сталин сделал себя маршалом Советского Союза. По мере того как его войска агрессивно продвигались на запад, ему все больше и больше нравилось отождествлять себя с ними. Когда они покинули советскую территорию и совершали жестокости в отношении гражданского населения других стран, он был положительно доволен. Например, в ответ на заявления о том, что солдаты Красной Армии убивают женщин и детей в Восточной Пруссии, полководец сказал: «Мы слишком много читаем нотации нашим солдатам; пусть они проявляют инициативу!» Со временем Сталину присвоили звание Героя Советского Союза и генералиссимуса. Теперь он окончательно отошел от ошеломляющих первых ударов Гитлера. Он вновь стал прежним беспокойным мегаломаньяком. И он оставался таким до конца.

ПРИЛОЖЕНИЕ №3

Бруно БЕТТЕЛЬХЕЙМ

Фрагменты из книги «Просвещенное сердце»,
 
Журнал "Человек", М., 1992, N 2-6.
ЛЮДИ В КОНЦЛАГЕРЕ

       Я начал интересоваться феноменом немецких концентрационных лагерей со времени их возникновения, задолго до того, как оказался их узником. Когда же это случилось, я стал интенсивно изучать лагерь изнутри. Вскоре после освобождения я попытался проанализировать, главным образом психологически, мой опыт заключения и сформулировать некоторые теоретические положения, вытекающие из него. Толчком к работе послужило, во-первых, распространенное в то время непонимание сущности концентрационных лагерей, которые виделись как взрыв садистских импульсов, лишенный всякого смысла; и, во-вторых, открытие мною изменений личности заключенных под воздействием лагерей. Дальнейшие размышления убедили меня в том, что мой анализ имеет более широкий смысл, чем я предполагал вначале. Его можно использовать для объяснения тоталитаризма, для поиска путей сохранения автономии личности в государстве. Если существование в определенных условиях, которые я назвал экстремальными, способно так сильно деформировать личность человека, то мы должны, по-видимому, лучше понимать, почему и как это происходит. Не только чтобы знать, что могут сделать с человеком эти самые экстремальные условия, но и потому, что всякое общество формирует личность, хотя, может быть, другими способами и в других направлениях. Немецкие концентрационные лагеря, бывшие реальностью в 1943 году, когда появилась моя первая статья, теперь вспоминаются лишь как один из самых горьких эпизодов истории человечества. Но они показали нам, насколько окружение влияет на личность человека, оставив после себя урок, который мы должны хорошо усвоить. Чтобы понять роль лагерей, не следует заострять внимание ни на зверствах как таковых, ни на отдельных человеческих судьбах. Лагерь в данном случае важен как пример, обнажающий сущность государства массового подавления, причем, пример очень наглядный. Поэтому я не собираюсь пересказывать ужасы концентрационных лагерей, тем более, что теперь уже широко известно, каким чудовищным лишениям и пыткам подвергались заключенные. Достаточно напомнить несколько фактов.
     Заключенные проводили на жаре, под дождем и на морозе по семнадцать часов в день, все семь дней в неделю. Условия жизни, еда и одежда были такими, чтобы держать узников на грани выживания. При полуголодном существовании они должны были выполнять тяжелые работы. Каждое мгновение их жизни строго регламентировалось и отслеживалось. Ни минуты уединения, никаких свиданий, адвокатов или священников. Медицинская помощь не гарантировалась, иногда заключенные получали ее, иногда нет. Заключенные не знали, за что они попали в лагерь и на какой срок. Теперь, надеюсь, понятно, почему я говорю о них, как о людях, очутившихся в экстремальной ситуации.


СПОСОБЫ УНИЧТОЖЕНИЯ ЛИЧНОСТИ


   Лагеря служили нескольким различным, хотя и связанным между собой целям. Главная - разрушить личность заключенных и превратить их в послушную массу, где невозможно ни индивидуальное, ни групповое сопротивление. Другая цель - терроризировать остальное население, используя заключенных и как заложников, и как устрашающий пример в случае сопротивления. Лагеря служили также испытательным полигоном для СС. Здесь их учили освобождаться от своих прежних человеческих реакций и эмоций, ломать сопротивление беззащитного гражданского населения. Лагеря были экспериментальной лабораторией, где отрабатывались методы наиболее "эффективного" управления массами. Там определялись минимальные потребности в еде, гигиене и медицинском обслуживании, необходимые, чтобы поддерживать в узниках жизнь и способность к тяжелому труду, когда страх наказания заменяет все нормальные стимулы. Такие эксперименты были в дальнейшем дополнены "медицинскими" опытами, в которых заключенные выступали в качестве подопытных животных. Сегодня немецкие концентрационные лагеря принадлежат истории. Однако у нас нет уверенности, что идея насильственного изменения личности человека в угоду государству умерла вместе с ними. Вот почему главная тема этой моей работы - концентрационные лагеря как средство создания субъектов, идеально подходящих для тоталитарного государства. Почему я начал исследовать поведение заключенных. Когда, готовя публикацию, я в первый раз собрал и проанализировал свои соображения о лагерях, мои действия можно было бы объяснить важностью проблемы, которая, насколько я знал, еще ни разу не привлекала внимания научной общественности. В действительности все обстояло совсем иначе. Находясь в лагере, я изучал свое поведение и поведение моих товарищей по несчастью не потому, что эта проблема возбудила мой научный интерес. Не отстраненная любознательность, а инстинкт самосохранения подтолкнул меня к анализу. Желание наблюдать и пытаться придать смысл увиденному возникло спонтанно и стало средством убедить себя в том, что моя собственная жизнь еще имеет какое-то значение, что я еще не потерял те интересы, на которых раньше строилось мое самоуважение. А это, в свою очередь, помогло мне выжить в лагере. Хотя минули уже более двадцати лет, я ясно помню тот момент, когда ко мне пришло решение изучать заключенных. Было раннее утро в конце моего первого месяца в Дахау. Вместо того, чтобы воспользоваться редкими минутами отдыха, я погрузился в любимое нами тогда обсуждение кошмарных предчувствий и слухов о возможных изменениях в лагере и о нашем освобождении. Как и прежде в подобные мгновения, я несколько раз переходил от яростной надежды к глубочайшему отчаянью и был эмоционально опустошен еще до начала рабочего дня. Предстоявшие же семнадцать длиннейших часов требовали всей внутренней энергии, чтобы выжить. "Это сведет меня с ума", - внезапно промелькнуло в мозгу. Я почувствовал, что если и дальше буду продолжать в том же духе, то действительно "свихнусь". Именно тогда возникла мысль: не погружаться в эти сплетни, а попытаться понять их психологическую подоплеку. Я не утверждаю, что с этого момента потерял всякий интерес к подобным обсуждениям. Но, по крайней мере, я перестал участвовать в них эмоционально, поскольку пытался понять, что же происходит в душе тех, кто слушает или выдумывает и распространяет слухи. Тем самым я доказывал себе, что не теряю рассудок (то есть мою прежнюю личность), что для меня изучение - это защита, что я не принимаю за истину то, что на самом деле является болезненным бредом. Следовательно, моя попытка осмыслить психологическую подоплеку происходящего была спонтанной защитой личности от воздействия экстремальной ситуации. Эта защита была выношена лично мной, не была связана с приказом СС или советом другого узника. Она базировалась на моем профессиональном образовании и опыте. И, хотя вначале я не задумывался об этом, новое отношение к окружающему уберегло мою личность от разрушения. Наблюдая изменения, происходящие со мной и с другими, я старался понять, почему некоторые узники генерировали слухи, и как это влияло на них самих. Поглощенный, насколько было возможно, интересующей меня проблемой, разговаривая и обмениваясь впечатлениями с товарищами по несчастью, я чувствовал, что делаю что-то конструктивное, и делаю это независимо ни от кого. Мое исследование помогало вынести бесконечные часы изнуряющей работы, не требующей умственной концентрации. Забыть на время, что находишься в лагере, и знать, что занимаешься тем, что тебя всегда интересовало - казалось мне тогда наивысшей наградой. Постепенно ко мне вернулось самоуважение, и это обстоятельство само по себе со временем приобретало все большую ценность. Запоминание. Делать записи в лагере невозможно - для этого не было времени, как не было и места, чтобы их спрятать. Заключенные подвергались частым обыскам и сурово наказывались, если у них обнаруживались какие-либо заметки. Рисковать было бессмысленно - записи все равно не удалось бы вынести за пределы лагеря, так как при освобождении заключенного раздевали догола и обыскивали с особым тщанием. Единственный способ обойти эту проблему - стараться запомнить все происходящее. В этом мне особенно мешали катастрофическое недоедание и другие факторы, разрушающие память. Наиважнейшим среди них было никогда не оставлявшее тебя чувство: "К чему все это - ты никогда не выйдешь отсюда живым". Такое настроение постоянно усиливалось при виде каждой новой смерти. Поэтому я часто сомневался, смогу ли когда-нибудь вспомнить все, что заучиваю. Тем не менее, я старался выделить что-то характерное или особенное и сконцентрироваться на нем, повторяя свои соображения снова и снова. У меня стали привычкой эти бесконечные повторения, впечатывания в память. Оказалось, что такой метод работает. После освобождения из лагеря, когда мое здоровье поправилось, а главное, я почувствовал себя в безопасности, эмигрировав в Америку, многое из, казалось бы, забытого, вернулось ко мне. Я начал переносить все это на бумагу.
 "Инициация".
Обычно стандартная "инициация" в заключенные происходила во время транспортировки их из местной тюрьмы в лагерь. Чем короче было расстояние, тем медленнее приходилось ехать: нужно было какое-то время, чтобы "сломать" заключенных. На всем пути до лагеря они подвергались почти непрерывным пыткам. Характер пыток зависел от фантазии эсэсовца-конвоира. Но и здесь был обязательный набор: избиение плеткой, удары в лицо, живот и пах, огнестрельные и штыковые ранения. Все это перемежалось процедурами, вызывающими предельное утомление, например, заключенных часами заставляли стоять на коленях и т.п. Время от времени кого-нибудь расстреливали. Запрещалось перевязывать раны себе или своим товарищам. Охранники вынуждали заключенных оскорблять и избивать друг друга, богохульствовать, обливать грязью своих жен и т.п. Я не встречал ни одного заключенного, которому удалось бы избежать процедуры "инициации", продолжавшейся обычно не менее двенадцати часов, а зачастую и много дольше. Все это время любое неисполнение приказа (скажем, ударить другого заключенного) или попытка оказать помощь раненому, карались смертью на месте. Цель такой начальной массовой травматизации - сломать сопротивление заключенных, изменить если не их личности, то хотя бы поведение. Пытки становились все менее и менее жестокими по мере того, как заключенные прекращали сопротивляться и немедленно подчинялись любому приказу эсэсовцев, каким бы изощренным он ни был. Несомненно, "инициация" была частью хорошо разработанного плана. Случалось, что узники вызывались в штаб-квартиру гестапо или на суд в качестве свидетелей. По пути обратно в лагерь их никто даже пальцем не трогал. Даже когда они возвращались вместе с новичками, эсэсовцы оставляли их в покое, как только выяснялся их статус. Из тысячи австрийцев, арестованных в Вене и доставленных в Бухенвальд, десятки были убиты и многие покалечены; практически никто из нас не избежал телесных повреждений. Но когда почти столько же заключенных переводились из Дахау в Бухенвальд, на этапе, который, как мы опасались, будет повторением первого, никто из нас не только не погиб, но и не получил, насколько мне известно, никаких повреждений.  Трудно сказать, насколько процесс изменения личности ускорялся "инициацией". Большинство заключенных довольно быстро оказывались в состоянии полного истощения: физического - от издевательств, потери крови, жажды и т.д., психологического - от необходимости подавлять свою ярость и чувство безысходности, чтобы не сорваться и, следовательно, не погибнуть тут же. В результате происходящее слабо фиксировалось в затуманенном сознании. Я помню состояние крайней слабости, охватившей меня от легкой штыковой раны, полученной в самом начале, и от страшного удара по голове. Я потерял много крови, тем не менее, ясно помню некоторые свои мысли и эмоции во время этапа. Меня удивляло, почему эсэсовцы не убили нас всех сразу. Я поражался, что человек может столько выдержать и не сойти с ума или не покончить жизнь самоубийством, хотя некоторые так и поступили, выбросившись из окна поезда. Главное - и было отрадно это сознавать - я не "свихнулся" от пыток (чего очень боялся) и сохранил способность мыслить и некий главный ориентир. Теперь издалека все это кажется не столь существенным, но тогда для меня было крайне важно. Можно попытаться сформулировать в одной фразе главную проблему всего периода заключения: защитить свою душу так, что если посчастливится выйти из лагеря, то вернуться на свободу тем же человеком, каким был до заключения. Теперь я знаю, что подсознательно как бы раскололся на внутреннее "Я", которое пыталось себя сохранить, и тот остаток личности, который должен был подчиниться и приспособиться, чтобы выжить. Кроме травматизации, гестапо использовало чаще всего еще три метода уничтожения всякой личной автономии. Первый - насильственно привить каждому заключенному психологию и поведение ребенка. Второй - заставить заключенного подавить свою индивидуальность, чтобы все слились в единую аморфную массу. Третий - разрушить способность человека к самополаганию, предвидению и, следовательно, его готовность к будущему. Превращение в детей. В детстве ребенка часто охватывает чувство бессильной ярости, но для взрослого такое состояние губительно. Заключенный тем более должен как-то справляться со своей агрессивностью, и один из самых безопасных способов - обратить ее на себя самого. При этом усиливаются мазохистские, пассивно-зависимые, детские стереотипы поведения, внешне безопасные, поскольку они якобы предохраняют заключенного от конфликтов с СС. Однако именно такой психологический механизм и отвечает задаче СС - превратить заключенного в подобие несмышленого и зависимого ребенка. Обращение с заключенными в лагере часто напоминало отношение жестокого и властного отца к своим беспомощным детям. Даже самый суровый родитель угрожает наказанием значительно чаще, чем действительно применяет его. И в лагере наиболее эффективным методом воспитания чувства детской беззащитности были непрекращающиеся угрозы расправы. Лишь немногие заключенные подвергались публичному наказанию розгами, но не проходило и часа без угрозы получить "двадцать пять в задницу". Смириться с возможностью такого детского наказания означало для взрослого неминуемую потерю самоуважения. Угрозы и ругательства со стороны эсэсовцев и капо почти всегда касались анальной сферы. Очень редко к заключенному обращались иначе, чем "дерьмо" или "жена". Все усилия как бы направлялись на то, чтобы свести заключенного до уровня ребенка, еще не научившегося пользоваться горшком. Так, заключенные справляли нужду только по приказу в соответствии со строгими лагерными правилами, и это превращалось в важное событие дня, подробно обсуждавшееся. В Бухенвальде запрещалось пользоваться туалетом в течение всего рабочего дня. Даже когда для заключенного делалось исключение, он должен был просить разрешение у охранника, а после отчитываться перед ним в такой форме, которая подрывала его самоуважение. Другим средством регрессии к детскому поведению была работа. Заключенных, особенно новичков, заставляли делать абсолютно бессмысленную работу, например, перетаскивать камни с одного места на другое, а затем обратно. Или рыть ямы голыми руками, когда лопаты лежали рядом. Заключенные ненавидели бессмысленную работу, хотя, казалось бы, им должно было наплевать, есть ли от их работы вообще какая-то польза. Взрослый человек чувствует себя униженным, когда его заставляют выполнять "детскую" или дурацкую работу, и заключенные часто предпочитали даже более тяжелые задания, если в итоге получалось что-то похожее на результат. Еще больше оскорбляло людей, когда их запрягали, как лошадей, в тяжелые вагонетки и заставляли бежать галопом. Более осмысленная работа чаще поручалась "старикам". Значит, действительно, принуждение к бессмысленной работе сознательно использовалось как метод превращения уважающего себя взрослого в послушного ребенка. Нет никакого сомнения в том, что работа, которую выполняли заключенные, и издевательства, которым они подвергались, разрушали самоуважение и не позволяли им видеть в себе и в своих товарищах полноценных взрослых людей. Коллективная ответственность. Сравнение некоторых элементов внутреннего распорядка в Дахау (организованном в 1933 году) и в Бухенвальде (1937 год) дает картину растущей деперсонализации всей лагерной жизни за этот период. В Дахау, например, официальное наказание, в отличие от рядового издевательства, всегда было направлено на конкретного человека. Вначале его дело слушалось в присутствии специального офицера СС. По западным юридическим стандартам подобное слушание было не более чем фарсом, но по сравнению с более поздней лагерной практикой оно свидетельствовало, все же, об известной степени уважения к личности. По крайней мере, заключенному говорили, в чем он обвиняется, и давали возможность опровергнуть обвинение. Перед наказанием розгами заключенного осматривал лагерный врач - тоже лишняя процедура, так как врач редко отменял розги, но иногда мог уменьшить число ударов. Подобное отношение к заключенному - как к личности - было уже абсолютно исключено в Бухенвальде, что соответствовало поздней фазе национал-социализма. Здесь за все отвечала группа, а не индивидуум. В Дахау наказывался заключенный, старавшийся перетаскивать камни поменьше. В Бухенвальде в такой ситуации наказанию подверглась бы вся группа, включая начальника. У заключенных не было иного выхода, как подчиниться давлению СС, которое вынуждало их быть пассивными внутри безликой массы. И чувство самосохранения, и давление СС работали в одном направлении. Оставаться независимым значило обречь себя на трудную и опасную жизнь. Подчиниться СС, казалось бы, соответствовало интересам самого заключенного, поскольку это автоматически делало его жизнь легче. Похожие механизмы работали и вне лагеря, хотя и не в такой очевидной форме. Всюду, где возможно, заключенных наказывали группой, и вся группа страдала вместе с человеком, который вызвал наказание Гестапо использовало этот метод как антииндивидуалистический, поскольку считалось, что группа будет стараться контролировать своих членов. Именно в интересах группы было сдерживать всякого, кто своим поведением мог бы ей навредить. Как уже отмечалось, угроза наказания возникала чаще, чем само наказание, что вынуждало группу утверждать свою власть над индивидуумом чаще и иногда даже эффективнее, чем это делало СС. Во многих отношениях давление группы было практически постоянным. Причем в лагере жизнь заключенного особенно зависела от помощи его товарищей по несчастью, что еще более способствовало постоянному контролю группы над индивидуумом.
Непредсказуемая обстановка.
   
    Изучение лагерной жизни позволяет предположить, что в условиях крайней изоляции влияние окружающей обстановки на личность может стать тотальным. Выживание человека тогда зависит от его способности сохранить за собой некоторую область свободного поведения, удержать контроль над какими-то важными аспектами жизни, несмотря на условия, которые кажутся непреодолимыми. Чтобы остаться человеком, не стать тенью СС, необходимо было выявить достаточно важные для вас жизненные ситуации, которыми вы могли бы управлять. Этому меня научил немецкий политзаключенный, рабочий-коммунист, сидевший в Дахау уже четыре года. После инициации на этапе я прибыл туда в жалком состоянии. Мне кажется, "старик", оценив мое положение, решил, что у меня мало шансов выжить без посторонней помощи. Он заметил, как я с отвращением отвернулся от пищи, и поделился со мной своим богатым опытом: "Послушай, реши твердо, что ты хочешь: жить или умереть? Если тебе все равно - можешь не есть. Но если ты решил выжить, то путь один - ешь всегда и все, что дают, как бы ни было противно. При любой возможности испражняйся, чтобы убедиться - твой организм работает! Как только появится свободная минутка, читай, или ложись и спи, а не пережевывай лагерные слухи". Я усвоил этот урок, и очень вовремя. Я стал изучать происходящее, что заняло место предложенного чтения. Вскоре я убедился, как важен был урок. Но прошли годы, прежде чем я полностью осознал его психологическую ценность. Для выживания необходимо, невзирая ни на что, овладеть некоторой свободой действия и свободой мысли, пусть даже незначительной. Две свободы - действия и бездействия - наши самые глубинные духовные потребности, в то время как поглощение и выделение, умственная активность и отдых - наиболее глубинные физиологические потребности. Даже незначительная, символическая возможность действовать или не действовать, но по своей воле (причем к духу и к телу это относится в одинаковой мере) позволяла выжить мне и таким, как я. Бессмысленные задания, почти полное отсутствие личного времени, невозможность что-либо планировать, из-за постоянных и непредсказуемых перемен в лагерных порядках - все это действовало глубоко разлагающе. Пропадала уверенность, что твои поступки имеют хоть какой-то смысл, поэтому многие заключенные просто переставали действовать. Но, переставая действовать, они вскоре переставали жить. По-видимому, имело принципиальное значение, допускала ли обстановка - при всей ее экстремальности - хотя бы малейший выбор, минимальную возможность как-то прореагировать, пусть объективно такая возможность и была незначительной по сравнению с огромными лишениями. Возможно, поэтому СС перемежало жестокие репрессии с некоторыми послаблениями: истязание заключенных, изредка заменялось наказанием особо бесчеловечной охраны; неожиданно проявлялось уважение и даже вручалась награда кому-то из тех заключенных, кто отстаивал свое достоинство; внезапно объявлялся день отдыха и т.д. Большинство из умерших в лагере своей смертью - это те, кто перестал надеяться на такие послабления и использовать их, хотя они случались даже в самые черные дни, то есть умирали люди, полностью утратившие волю к жизни. Искусство, с которым СС использовало данный механизм уничтожения человеческой веры в будущее и способность его прогнозировать, производит глубокое впечатление. Не имея доказательств, я не могу утверждать, применялся ли этот механизм намеренно или бессознательно, но работал он с ужасающей эффективностью. Если СС хотело, чтобы некая группа людей (норвежцы, политзаключенные и т.д.) приспособилась, выжила и работала в лагере, объявлялось, что их поведение может повлиять на их судьбу. Тем группам, которые СС хотело уничтожить (восточные евреи, поляки, украинцы и т.д.), давали ясно понять, что не имеет ни малейшего значения, насколько добросовестно они работают или стараются угодить начальству. Другой способ разрушить веру и надежду заключенных в то, что они могут повлиять на свою судьбу, лишить воли к жизни - резко менять условия их жизни. В одном лагере, например, группа чешских заключенных была полностью уничтожена следующим образом. На некоторое время их выделили, как "благородных", имеющих право на определенные привилегии, дали жить в относительном комфорте без работы и лишений. Затем чехов внезапно бросили на работу в карьер, где были самые плохие условия труда и наибольшая смертность, урезав в то же время пищевой рацион. Потом обратно - в хорошее жилище и легкую работу, через несколько месяцев - снова в карьер на мизерный паек, и т.д. Вскоре все они умерли. (...)
"Мусульмане" - ходячие трупы.

   Заключенные, усвоившие постоянно внушаемую СС мысль, что им не на что надеяться, что они смогут выйти из лагеря только в виде трупа, поверившие, что они никак не могут влиять на свое положение - такие заключенные становились, в буквальном смысле слова, ходячими трупами. В лагерях их называли "мусульманами", ошибочно приписывая последователям Магомета фатализм в отношении своей судьбы. Но, в отличие от настоящих мусульман, эти люди принимали решение подчиниться судьбе не по своей воле. Это были заключенные, настолько утратившие желания, самоуважение и побуждения в каких бы то ни было формах, настолько истощенные физически и морально, что полностью подчинялись обстановке и прекращали любые попытки изменить свою жизнь и свое окружение. Процесс превращения в "мусульманина" был достаточно нагляден. Вначале человек переставал действовать по своей воле. Когда другие замечали случившееся, то старались больше с ним не общаться, так как любой контакт с "отмеченным" мог привести только к саморазрушению. На данной стадии такие люди еще подчинялись приказам, но слепо и автоматически, без избирательности или внутренних оговорок, без ненависти к издевательствам. Они еще смотрели по сторонам, или, по крайней мере, "двигали глазами". Смотреть прекращали много позже, хотя и тогда продолжали двигаться по приказу, но уже никогда не делали ничего по своей воле. Прекращение собственных действий, как правило, совпадало по времени с тем, что они переставали поднимать ноги при ходьбе - получалась характерная шаркающая походка. Наконец, они переставали смотреть вокруг, и вскоре наступала смерть. Не сметь смотреть. Превращение человека в "мусульманина" было также не случайно. Это можно показать на примере правила "не сметь смотреть". Видеть и анализировать происходящее в лагере, было совершенно необходимо для выживания, но еще более опасно, чем "высовываться". Хотя часто и пассивного "не видеть, не знать" оказывалось недостаточно. Чтобы выжить, приходилось активно делать вид, что не замечаешь, не знаешь того, что СС требовало не знать.
Одна из самых больших ошибок в лагере - наблюдать, как измываются, или убивают другого заключенного: наблюдающего может постигнуть та же участь. Но совершенно не исключено, что тутже эсэсовец заставит этого же заключенного смотреть на убитого, выкрикивая, что такое произойдет с каждым, кто посмеет ослушаться. Здесь нет противоречия, просто - впечатляющий урок. Ты можешь замечать только то, что мы хотим, чтобы ты видел, и ты умрешь, если будешь наблюдать происходящее, исходя из своих внутренних побуждений. Идея все та же - свою волю иметь запрещено. И другие примеры показывают, что все происходившее в лагере было не случайно, а имело свои причины и цель. Скажем, эсэсовец пришел в неистовство из-за якобы сопротивления и неповиновения, он избивает или даже убивает узника. Но посреди этого занятия он может крикнуть "Молодцы!" проходящей мимо рабочей колонне, которая, заметив экзекуцию, срывается в галоп, отворачивая головы в сторону, чтобы, как можно скорее, миновать злополучное место, "не заметив". И внезапный переход на бег, и повернутые в сторону головы совершенно ясно обозначают, что они "заметили". Но это неважно, поскольку они продемонстрировали, что усвоили правило "не знать, чего не положено". Знать только разрешенное свойственно именно детям. Самостоятельное существование начинается со способности наблюдать и делать собственные выводы. Не видеть того, что важнее всего, не знать, когда хочется знать так много, - самое разрушительное для функционирования личности. Более того, способность к верным наблюдениям и правильным умозаключениям, раньше служившая опорой личной безопасности, не только теряет смысл, но и создает реальную угрозу для жизни. Вынужденный отказ от способности наблюдать, в отличие от временной невнимательности, ведет к отмиранию этой способности. На самом же деле, ситуация была еще сложнее. Заключенный, "заметивший" издевательство, наказывался, но это было ничто в сравнении с тем, что его ждало, если он хотел помочь потерпевшему. Такая эмоциональная реакция была равносильна самоубийству. И поскольку порой не реагировать было невозможно, то оставался только один выход: не наблюдать. Таким образом, обе способности - наблюдать и реагировать - необходимо было заблокировать в целях самосохранения. Но ведь если кто-то перестает наблюдать, реагировать и действовать, он прекращает жить. Чего как раз и добивалось СС. Последняя черта. Даже тому, кто не стал "мусульманином", кто как-то сумел сохранить контроль, над некоей маленькой частичкой собственной жизни, неизбежно приходилось идти на уступки своему окружению. Чтобы просто выжить, не следовало задаваться вопросом: платить ли кесарю или не платить, и даже, за редким исключением, сколько платить? Но, чтобы не превратиться в "ходячий труп", а остаться человеком, пусть униженным и деградировавшим, необходимо было все время сознавать, где проходит та черта, из-за которой нет возврата, черта, дальше которой нельзя отступать, ни при каких обстоятельствах, даже если это значит рисковать жизнью. Сознавать, что если ты выжил ценой перехода за эту черту, то будешь продолжать жизнь, уже потерявшую свое значение. Эта черта, из-за которой нет возврата, была у всех у нас разной и подвижной. В начале своего заключения большинство считало "за чертой" служить СС в качестве капо или начальника блока. Позже, после нескольких лет в лагере, такие относительно внешние вещи уступали место значительно более глубоким убеждениям, составившим потом основу сопротивления. Этих убеждений необходимо было придерживаться с крайним упорством. Приходилось постоянно держать их в памяти, только тогда они могли служить оплотом пусть сильно съежившейся, но все же сохранившейся человечности. Следующим по важности было понимание того, как уступать, когда не затрагивается "последняя черта". Это, хотя и не столь принципиальное, но не менее важное знание своего отношения к уступкам требовалось почти постоянно. Если ты хотел выжить, подчиняясь унизительным и аморальным командам, то должен был сознавать, что делаешь это, чтобы остаться живым и неизменным как личность. Поэтому для каждого предполагаемого поступка нужно было решить, действительно ли он необходим для твоей безопасности или безопасности других, будет ли хорошо, нейтрально или плохо его совершить. Осознание собственных поступков не могло их изменить, но их оценка давала какую-то внутреннюю свободу и помогала узнику оставаться человеком. Заключенный превращался в "мусульманина" в том случае, если отбрасывал все чувства, все внутренние оговорки по отношению к собственным поступкам и приходил к состоянию, когда он мог принять все, что угодно. Те, кто выжили, поняли то, чего раньше не осознавали: они обладают последней, но, может быть, самой важной человеческой свободой - в любых обстоятельствах выбирать свое собственное отношение к происходящему. В заключение - одна история из лагерной жизни на тему о "последней черте". Однажды эсэсовец, надзиравший за командой заключенных-евреев, обратил внимание на двоих, которые, по его мнению, "сачковали" Он приказал им лечь в канаву, вызвал заключенного из работавшей неподалеку команды поляков и приказал ему закопать провинившихся живьем. Стшаска (так звали поляка), окаменев от ужаса, отказался подчиниться. Эсэсовец принялся его избивать, но Стшаска упорно отказывался. Тогда в бешенстве эсэсовец приказал им поменяться местами. Теперь те двое получили приказ закопать поляка. В смертельном страхе, надеясь избежать своей участи, они стали бросать землю на своего товарища. Когда голова Стшаски уже была еле видна, эсэсовец приказал им остановиться и выкопать его обратно. Евреям снова было приказано лечь в канаву, и на этот раз Стшаска подчинился, - возможно, из-за того, что они согласились его закопать, а, может быть, надеясь, что их тоже пощадят в последнюю минуту. Но на этот раз помилования не последовало, и эсэсовец притоптал сапогами землю над головами жертв. Когда пять минут спустя он приказал их отрыть, один уже был мертв, а другой умирал, и обоих отправили в крематорий.
Окончательный результат.

   Психические изменения, происходившие со всеми "стариками", формировали личности, способные и желающие принять внушаемые СС ценности и поведение, как свои собственные. Причем немецкий национализм и нацистская расовая идеология принимались легче всего. Удивительно, как далеко продвигались по этому пути даже высокообразованные политзаключенные. Одно время, например, американские и английские газеты были полны историй о жестокостях, творимых в немецких концлагерях. Верное своей методике коллективной ответственности, СС наказывало весь лагерь за появление подобных статей, которые, очевидно, основывались на показаниях бывших заключенных. Обсуждая эти события, "старики" настаивали на том, что иностранные газеты не должны вмешиваться во внутренние дела Германии, и выражали свою ненависть к журналистам, которые объективно хотели им помочь. В 1938 году в лагере я опросил более ста «стариков» - политзаключенных. Многие из них не были уверены, что следует освещать лагерную тему в иностранных газетах. На вопрос, приняли бы они участие в войне других государств против нацизма, только двое четко заявили, что каждый, сумевший выбраться из Германии, должен бороться с нацизмом, не щадя своих сил. Почти все заключенные, исключая евреев, верили в превосходство германской расы. Почти все они гордились так называемыми достижениями национал-социалистического государства, особенно его политикой аннексии чужих территорий. Большинство "стариков" заимствовало у гестапо и отношение к так называемым "неполноценным" заключенным. Гестапо проводило ликвидацию отдельных групп "неполноценных" еще до вступления в силу общей программы уничтожения. У заключенных были по этому поводу свои собственные соображения. Дело в том, что "новички" создавали для "стариков" сложные проблемы. Их жалобы на убогость лагерной жизни, их неприспособленность вносили дополнительную напряженность в, и без того сложную, жизнь бараков. Их неправильное поведение в бараке или в рабочей команде угрожало всем. "Высовываться", обращать на себя внимание всегда было опасно, и обычно вся группа, в которой находился "заметный" человек, выбиралась СС для специального наблюдения. Так что "новички" оказывались помехой для всех остальных. Более того, самые слабые из "новичков" чаще становились доносчиками. Слабые обычно умирали в течение первых недель, поэтому казалось, что от них можно избавиться и раньше. "Старики" иногда этому содействовали, давая "новичкам" опасные задания или отказывая им в помощи. Избавляясь от "неполноценных", они поступали согласно идеологии СС. Таким же образом "старики" обращались с доносчиками. Самозащита требовала их устранения, но метод, по которому их мучили целыми днями и медленно убивали, был заимствован у гестапо. Иногда кто-нибудь из эсэсовцев, повинуясь минутной прихоти, отдавал бессмысленный приказ. Обычно приказ быстро забывался, но всегда находились "старики", которые еще долго его соблюдали и принуждали к этому других. Однажды, например, эсэсовец, осматривая одежду узников, нашел, что какие-то ботинки внутри грязные. Он приказал мыть ботинки снаружи и внутри водой с мылом. После такой процедуры тяжелые ботинки становились твердыми как камень. Приказ больше никогда не повторялся, и многие не выполнили его и в первый раз, потому что эсэсовец, как это часто случалось, отдав приказ и постояв немного, вскоре удалился. Тем не менее, некоторые "старики" не только продолжали каждый день мыть изнутри свои ботинки, но и ругали всех, кто этого не делал, за нерадивость и грязь. Такие заключенные твердо верили, что все правила, устанавливаемые СС, являются стандартами поведения - по крайней мере, в лагере. Так как "старики" усвоили, или были вынуждены усвоить детскую зависимость от СС, то у многих из них появлялась потребность хотя бы некоторых из офицеров считать справедливыми и добрыми. Поэтому, как это ни покажется странным, они испытывали и положительные чувства к СС. Подобные чувства обычно концентрировались на офицерах, занимающих относительно высокое положение в лагерной иерархии (но почти никогда - на самом коменданте). Заключенные утверждали, что за грубостью эти офицеры скрывают справедливость и порядочность, что они искренне интересуются заключенными и даже стараются понемногу им помогать. Их помощь внешне не заметна, но это потому, что "хорошим" эсэсовцам приходится тщательно скрывать свои чувства, чтобы себя не выдать. Настойчивость, с которой узники пытались обосновать подобные утверждения, вызывала у меня жалость. Целая легенда могла быть сплетена вокруг случая, когда один из двух эсэсовцев, инспектировавших барак, вытер ноги, прежде чем войти. Скорее всего, он сделал это автоматически, но действие интерпретировалось как отпор второму эсэсовцу и явная демонстрация своего отношения к концлагерю. Подобные примеры говорят о том, каким образом и до какой степени "старики" становились похожими на своего врага, и как они пытались оправдаться в собственных глазах. Но было ли СС только врагом? Если да, то такую трансформацию взглядов трудно понять. СС не менялось, оставаясь действительно жестоким, непредсказуемым врагом. Но чем дольше заключенному удавалось выжить, то есть чем в большей степени он становился "стариком", потерявшим надежду жить иначе и старавшимся "преуспеть" в лагере, тем больше он находил общих точек с СС. Причем для обеих сторон кооперация была выгоднее, нежели противостояние. Совместная жизнь, если можно ее так назвать, с неизбежностью формировала общие интересы. К примеру, у одного или нескольких бараков был надсмотрщик из унтер-офицеров СС - блокфюрер. Каждый блокфюрер хотел, чтобы его бараки были безупречны - образцовый порядок и никаких ЧП. Это избавляло его от неприятностей с начальством и давало шанс на повышение в чине. Но в том же были заинтересованы и жившие в этих бараках заключенные. Абсолютный порядок тоже избавлял их от сурового наказания, и в этом смысле их интересы совпадали. Заканчивая краткое описание характерных черт, приобретаемых "стариками" в процессе адаптации, я хочу снова подчеркнуть, что все изменения происходили только в определенных границах. Существовало много индивидуальных вариантов, и реально резкую грань между "стариками" и "новичками" провести было трудно. Все, что я говорил о психологических причинах, заставляющих "стариков" приспосабливаться и становиться похожими на СС, - лишь часть общей картины.
У заключенных имелись мощные способы внутренней защиты, которые действовали в противоположном направлении. Все заключенные, включая и тех "стариков", которые идентифицировались с СС, временами нарушали ее правила. При этом случалось, что некоторые заключенные проявляли выдающуюся храбрость, а многие другие в течение всего лагерного срока сохраняли цельность и порядочность.
КОНЦЛАГЕРЯ И ОБЩЕСТВО
       В предыдущих главах я говорил о том, что жизнь - всегда компромисс между противоположными стремлениями, причем "хорошая жизнь" достигается в результате удачного сочетания противоборствующих сил. И неважно, какое имя этому сочетанию дают мода или обычай. В данной книге я использовал термины "автономность личности" и "целостность". Если вследствие какой-то особой восприимчивости человека или давления общественных требований невозможен жизнеспособный компромисс между обществом и личностью, то и люди, и общество естественным образом постепенно перестают существовать. На первый взгляд, кажется, что это неверно, поскольку жизнь вроде бы идет нормально при различных социальных устройствах и человек - существо чрезвычайно пластичное, способное приспосабливаться. Тем не менее, когда взаимный компромисс не достигается, скорость распада личности и общества зависит от многих обстоятельств и главное из них - насколько упорно общество или личность отказываются изменяться. Если тоталитарное государство навязывает свою власть в такой степени, что не остается места для удовлетворения хотя бы первоочередных потребностей личности, то, как утверждалось в предыдущей главе, единственный путь выжить - разрушить (или изменить) данное общество. Следовательно, если государство достигает полного господства над личностью, оно ее уничтожает.
Гитлеровское государство уничтожило только несколько миллионов своих граждан, а не всех лишь потому, что не успело этого сделать. Само же государство продолжало существовать, поскольку ему приходилось идти на временные компромиссы с большинством своих граждан, хотя эти компромиссы и были враждебны основным принципам системы. Но и многие из самых преданных приверженцев гитлеровского государства, во всем шедшие на компромисс, были, тем не менее, уничтожены как личности в нашем понимании. Примером служат судьбы Рэма и Гесса - коменданта Освенцима. Будучи истинным наци, Гесс считал для себя обязательным безусловное подчинение. В результате, отказавшись существовать как самостоятельная личность, он превратился в простого исполнителя приказов. С момента принятия командования над Освенцимом он представлял собой живой труп. Гесс не стал "мусульманином" только потому, что его хорошо кормили и одевали. Но ему пришлось в такой степени лишить себя самолюбия и самоуважения, чувств и характера, что он, практически, уже мало отличался от машины, начинающей работать только после щелчка командного переключателя. Руководящий принцип, на котором основано тоталитарное государство, - жить и принимать решения разрешается только одной личности - лидеру. Но так как государству необходимы преданные помощники, следовать этому принципу  строго было невозможно, особенно вначале, хотя от этого его сущность не менялась. Чем выше в иерархии стоял человек, тем меньше, а не больше влиял он на решения и тем в большей степени он жил волей лидера. Высшие деятели нацистского государства были марионетками Гитлера. Многие из них в такой степени подчинились, что жили только своим лидером, и, в конце концов, они уже не знали как жить, а только как умереть. Нацистское государство, объединявшее миллионы немцев, представляло собой весьма разнородное общество. Это обстоятельство правители считали основным препятствием на пути к успеху, хотя в действительности именно оно помогало государству удержаться. "Маленькие" немцы отстаивали свое право на компромисс во многом против логики системы. Их терпели якобы до тех пор, пока подрастало новое, воспитанное системой, поколение. После этого, наконец, и должно было выйти на арену настоящее тоталитарное государство, не сдерживаемое более необходимостью допускать хотя бы маленькие компромиссы даже со своими лояльными гражданами. Я убежден как раз в обратном. Только большое количество людей, с которыми государству приходилось идти на компромисс, и позволяло ему существовать. Тоталитарное государство, где все граждане полностью подчинены лидеру, в результате состоит из накормленных, обутых, одетых, хорошо функционирующих трупов, знающих только как умирать, а не как жить. Но такое государство и его граждане должны быстро исчезнуть. Конечная цель тоталитарной системы - деперсонализация, причем политика уничтожения логически следует из этой цели. Подобная политика - наиболее отталкивающее и наиболее характерное выражение сути системы. По документам, найденным после войны, можно проследить процесс дегуманизации, крайней точкой которого стали лагеря смерти. В настоящее время эти факты общеизвестны, я хотел бы прокомментировать только некоторые моменты. Отдельные расовые и евгенические представления гитлеровских идеологов начали проявляться в лагерях уже в 1937 году. В то время стерилизации подверглись не более дюжины заключенных, в основном сексуальные извращенцы и гомосексуалисты. Впоследствии стерилизация, призванная улучшить расу, постепенно заменялась уничтожением тех, у кого подозревали наличие нежелательных генов. Первый опыт не вызвал возмущения ни внутри Германии, ни вне ее. Это прибавило смелости, нацисты стали действовать более открыто. Чем более усиливался режим, тем меньше он сталкивался со свободным общественным мнением. И, в конце концов, государство перешло к прямой реализации своих принципов путем неограниченной антигуманной практики. Наиболее явно эти принципы претворялись в жизнь в концентрационных лагерях. С каждым годом становилось все понятнее, как осуществляется задача "стирания" индивидуальности. Тирании прошлого, обрекая человека на страдания, предполагали, что страдания как-то воздействуют на него как на личность. В нацистских концентрационных лагерях даже мучения и смерть более не имели прямой связи с жизнью определенного человека или конкретным событием. Например, однажды заключенный, которому полагалась порка, был освобожден до ее исполнения. Новенькому заключенному присвоили его номер, а затем он получил и порку, поскольку вся акция числилась за номером. Экзекутор совершенно не интересовался, за что и кому полагается наказание. Пороли просто "заключенного". Конечно, такое наказание имело определенную цель: увеличить число наказанных, унизить и напугать заключенных, дать гестапо еще раз почувствовать свою власть. Для таких целей подходил любой заключенный, поэтому даже самые сильные страдания заключенного вовсе не должны были быть связаны с ним как таковым. Заключенный умирал, либо потому что евреи стали ненужными, либо оказалось слишком много поляков или людям на свободе надо было преподать урок. Заключенным было трудно понять все проявления процесса дегуманизации. Даже СС принимала их с немалыми усилиями. Например, будучи в лагерях, я часто удивлялся одной, как мне казалось, особо глупой деталью поведения охраны. Почти ежедневно какой-нибудь охранник, играя своим пистолетом, говорил заключенному, что пристрелил бы его, если бы пуля не стоила три пфеннига, и это не было бы для Германии столь разорительно. Подобные заявления повторялись слишком часто и слишком многими охранниками, чтобы не иметь особого значения или цели. Я удивлялся, почему эти слова должны, по мнению охраны, как-то особенно меня унижать. Только потом я понял: заявление, как и многие другие элементы поведения, служило лишь для обучения охраны. Эсэсовцы столь часто повторяли эти слова, потому что столь же часто слышали их на инструктаже. Трудные для восприятия, они, возможно, производили на эсэсовцев глубокое впечатление. Для рядового солдата было трудно считать человеческую жизнь не стоящей ни гроша. Их поражало, что начальники оценивают ее ниже пустячной стоимости пули. Поэтому для самоубеждения они снова и снова повторяли эту мысль, ожидая такой же реакции от заключенных, хотя, как правило, заключенные находили ее смешной.
Необходимо было приложить массу усилий, чтобы для охраны пуля стала дороже человека. В то же время сила государства, запросто расправляющегося с человеком, внушала благоговейный страх. Только когда эсэсовцы принимали такое отношение к личности - всегда после некоторого колебания (исключая "мальчиков-убийц") - они уже могли не видеть в заключенных людей и начинали обращаться с ними как с номерами. (...)


 Функциональные решения.


   Начало войны с Россией положило конец тому, что еще оставалось от официальной идеи перевоспитания людей в концлагерях и открыло путь для уничтожения миллионов людей. Для ведения тотальной войны была крайне необходима рабочая сила, потому изменилась политика по отношению к тем людям в лагерях и вне их, кто, как казалось, не имел ценности для государства. Все нежелательные, но физически годные лица должны были работать до полного истощения и смерти. Неспособных к работе надо было убить сразу. В результате было решено истребить в Европе всех евреев, калек, сумасшедших и т.п. Таким образом, последние годы существования лагерей (с 1942 года и до конца войны) характеризовались тотальным контролем над громадной рабочей силой, исчисляемой миллионами. Теоретически она должна была включать всех, кроме малочисленного управляющего класса. Таким представлялся апофеоз нацистского государства - небольшое число лишенных индивидуальности руководителей и миллионы лишенных человеческого облика рабов. Над ними - божественный лидер, единственная "личность", единственный по-настоящему живой человек. С функциональной точки зрения использовать, заключенных для рабского труда было выгоднее, чем просто содержать их, пусть даже в самых плохих условиях. Переход к рабскому труду представлял собой важный шаг по пути дегуманизации. Пока гитлеровское государство хотело переделать заключенного в соответствии со своими целями, оно еще в какой-то степени рассматривало его как личность, которую стоит "спасать". Убивали при этом якобы только "неспособных" к обучению. Новая политика рабского труда и уничтожения избавилась уже от всех понятий ценности жизни, даже в терминах рабовладельческого общества. В ранних обществах рабы обычно были капиталовложением. Несомненно, их эксплуатировали, особо не размышляя о принадлежности рабов к человеческому роду. Но рабы в государстве Гитлера потеряли даже материальную ценность. В этом большое различие между эксплуатацией частными лицами и эксплуатацией государством в его собственных целях. Первой группой, выбранной для полного истребления, были цыгане. Все цыгане Бухенвальда в 1941 году были убиты с помощью инъекций. Но это массовое убийство все же не было еще специально спланировано) или выполнено "фабричным" способом. Последний шаг был сделан в 1942 году созданием лагерей уничтожения, когда к списку подлежащих истреблению прибавились русские и поляки. Человек как товар. Концентрационные лагеря, лагеря смерти и все, что в них происходило, стали доведенным до абсурда воплощением в жизнь тезиса - труд есть товар. В лагерях товаром становился не только труд человека, но и он сам. С людьми "обращались" так, как будто они были созданы только для использования. Их эксплуатировали и меняли в соответствии с желанием покупателя, в данном случае государства. Если они становились бесполезными, от них избавлялись, стараясь при этом сохранить все, что может еще пригодиться из материальных "ценностей". Для этих целей специально были разработаны современные технологии. Взгляд на человека, как на полезный предмет, к тому времени уже присутствовал в идеологии нацистского государства. Если охрана убивала или собиралась убить заключенного, употреблялось выражение fertig machen, которое означает не "убить" или "прикончить", а скорее "закончить" и "подготовить". Это выражение часто использовалось в производстве для обозначения операций с товаром, предшествующих его поступлению к покупателю. В немецком языке не было принято обозначать этими словами убийство человека. После того, как политика массового уничтожения была санкционирована сверху, назначенный для руководства ею чиновник приступил к делу и произвел инспекцию существующих объектов с целью внедрения и новых методов, и оборудования. До 1940 года каждый концентрационный лагерь был более или менее самостоятельным "предприятием", которое, получая исходный материал - заключенных, сортировало их, использовало как рабочую силу, а затем избавлялось от них, освобождая или убивая. Позднее была введена специализация. В производстве "продукции" стали участвовать, по крайней мере, три вида "предприятий": пересыльные лагеря, трудовые лагеря и лагеря уничтожения. Как все современные предприятия, каждый лагерь имел свой "исследовательский" отдел, но везде заключенный, будучи лишь "исследовательским материалом", рассматривался как представитель массовой "продукции", допускающий замену на любой другой экземпляр. В частности, если допускались ошибки при подсчете, скажем, новых арестов, разница восполнялась путем дополнительных арестов или ликвидации необходимого числа арестованных. Ошибки в делопроизводстве исправлялись на живых объектах бюрократических операций, а не в книгах. Не обошли вниманием и упаковку. Всех заключенных одевали в одинаковую полосатую тюремную одежду, а головы брили. Униформа каждой группы и даже подгруппы имела свой цвет и знаки отличия. Таким образом, индивидуумы становились похожими друг на друга, в то время как группы различались. Заключенные, кроме того, нумеровались, и, представляясь лагерным начальникам, каждый называл свой номер, группу и подгруппу, но никогда не имя. Каждое государство массового подавления стремится реорганизовывать свои структуры до тех пор, пока каждый его член не будет правильно причислен к своей категории. Если к тому же это государство классовое, то требуется, чтобы каждый его член был фиксирован в своем классе возможно прочнее и не угрожал руководящей элите попытками повысить свой статус. СС хотела бы раз и навсегда расклассифицировать всех заключенных. Первым шагом на пути к этой цели были цветные знаки отличия и номера, следующим - запись категории на теле несмываемыми чернилами. В лагерях уничтожения заключенным уже ставили клеймо. Это снова пример того, как в лагерях доводились до логического конца те установки, которые в обществе существовали только как тенденции. Идеал нацистов - пометить всех граждан в соответствии с их статусом. Элита носила знаки отличия СС, члены партии - партийную эмблему, евреи - желтую звезду. Иностранных рабочих тоже пытались заставить носить отличительные знаки, но из-за их сопротивления попытки провалились. В случае победы Германия вполне могла принудить каждого носить символ своей группы, как это было сделано в концентрационных лагерях. Характерно, что многие в СС, даже из лагерной администрации, не любили свою работу, а занимались ею из чувства долга. Гесс, возглавивший, в конце концов, самый крупный лагерь уничтожения, был прежде членом полумистической группы Artamanen. Это была группа, включившаяся в движение "назад-к-земле" с тем, чтобы спасти немецких юношей и девушек от "коррупции" городов и заводов, вернуть их к простой жизни на фермах, к земле и природе. Вступив в СС, Гесс отрекся от всех своих личных убеждений и склонностей и превратился в хорошо функционирующее колесико государственной машины. Его назначили руководить Освенцимом, он хотел делать это квалифицированно, вести аккуратное, эффективное предприятие, и его не беспокоило, что оно "обрабатывало" людей, а не сталь или алюминий. Просто случайно его работой оказалось истребление людей. Один из журналистов, наблюдавший Гесса на Нюрнбергском процессе, так описал свои впечатления: "Гесс, не моргнув глазом, докладывал точные факты о том, как он "обработал" примерно два или три миллиона евреев в газовых камерах и крематориях концентрационных лагерей. Внешность и манеры Гесса соответствовали представлению о человеке, который в любой среде, будь то правительство или бизнес, имеет репутацию чрезвычайно компетентного и ответственного руководителя, хотя и лишенного воображения. Предельно корректный как свидетель, он не произнес ни слова, способного оскорбить. Он говорил о массовых убийствах, используя технические термины, без ужасных деталей, без какого-либо красноречия моралиста или садиста... Фанатичный приверженец напряженной работы, эффективности, порядка, дисциплины и чистоты, Гесс выказывал недовольство сбоями в снабжении своих жертв нужным транспортом, пищей, медицинскими и санитарными принадлежностями, надзирателями. Он постоянно требовал от берлинского начальства лучшего снабжения, менее развращенного и жестокого персонала и, главное, снижения потока новых узников, которое позволило бы ему создать более эффективное хозяйство: газовые камеры и крематории для не занятых работой, удобства для работающих в его трудовых лагерях". Деловая корреспонденция Освенцима похожа на переписку любого другого предприятия. Вот несколько отрывков из писем химического треста "Фарбен" в Освенцим: "В связи с предполагаемыми опытами с новыми снотворными таблетками, мы были бы признательны Вам за предоставление некоторого числа женщин". "Мы получили Ваш ответ, но считаем чрезмерной цену в 200 марок за женщину. Мы предлагаем не более 170 марок за голову. В случае Вашего согласия мы их возьмем. Нам нужно примерно 150". "Мы получили Ваше согласие. Подготовьте для нас 150 наиболее здоровых женщин, и как только Вы сообщите о готовности, мы их заберем". "Получили заказанных 150 женщин. Несмотря на их истощенное состояние, они нам подойдут. Будем сообщать Вам о ходе эксперимента". "Испытания проведены. Все подопытные умерли. Вскоре мы войдем с Вами в контакт относительно новой партии". Поведение в лагерях уничтожения. Анализ поведения людей в лагерях уничтожения, при всем их ужасе, менее интересен психологу, так как заключенные в этих лагерях не имели ни времени, ни условий для сколько-нибудь заметных изменений. Единственный психологический феномен, который, по-видимому, имеет отношение к этой книге, заключается в том, что заключенные почти не сопротивлялись, хотя и знали о своей неминуемой смерти. Я не принимаю сейчас во внимание немногие исключения - не более горстки среди миллионов. Иногда всего один или два немецких охранника конвоировали до четырехсот заключенных в лагеря уничтожения по безлюдной дороге. Без сомнения, четыреста человек могли справиться с такой охраной. Даже если кого-нибудь и убили бы при побеге, большая часть смогла бы присоединиться к партизанским группам. В самом худшем случае эти смертники хотя бы порадовались своей мести безо всякой для себя потери. Обычный, не психологический анализ не может удовлетворительно объяснить такое послушание. Чтобы понять, почему эти люди не сопротивлялись, надо учесть, что наиболее активные личности к тому времени уже сделали попытки бороться с национал-социализмом и были либо мертвы, либо истощены до крайности. Большинство в лагерях уничтожения составляли поляки и евреи, которым по какой-либо причине не удалось ускользнуть и которые уже не имели сил для сопротивления. Их ощущение поражения не означало, однако, что они не чувствовали ненависти к своим притеснителям. Слабость и подчинение часто насыщены большей ненавистью, чем открытая контрагрессия. В открытой борьбе, например в партизанских отрядах или движении сопротивления, противники германского фашизма находили хотя бы отчасти выход для своей ненависти. Внутри же подавленных, несопротивляющихся личностей ненависть, которую никак нельзя было разрядить, лишь накапливалась. Заключенные боялись даже словами как-то облегчить свое состояние, так как СС карала смертью любое проявление эмоций. Таким образом, в лагерях уничтожения заключенные были лишены всего, что могло восстановить их самоуважение или волю к жизни. Все это может объяснить покорность заключенных, которые шли в газовые камеры или сами копали себе могилы, а затем выстраивались так, чтобы упасть в них после выстрела Другими словами, большая часть таких заключенных были самоубийцами. Идти в газовую камеру - значило совершить самоубийство путем, не требующим энергии, обычно необходимой для выполнения такого решения. С точки зрения психологии, большинство заключенных в лагерях уничтожения совершали самоубийство, не сопротивляясь смерти. Если это рассуждение верно, значит в лагерях уничтожения цели СС нашли свое законченное выражение. Миллионы людей приняли смерть, потому что СС заставила их увидеть в ней единственный способ положить конец той жизни, в которой они больше не чувствовали себя людьми. Эти замечания, возможно, могут показаться надуманными, поэтому необходимо добавить, что подобный процесс наблюдается у психически больных людей. Аналогия между заключенными и психически больными людьми основана на наблюдениях за заключенными после их освобождения. Симптомы зависели, естественно, от исходной индивидуальности и событий после освобождения. У некоторых людей эти симптомы выражались сильнее, у других слабее, в некоторых случаях изменения были обратимы, в других - нет. Сразу после освобождения почти все заключенные вели себя асоциально, что можно объяснить только далеко зашедшим распадом их личности. Их связь с реальностью была очень слабой, некоторые страдали манией преследования, другие - манией величия. Последнее было вызвано, очевидно, чувством вины за то, что судьба их пощадила, тогда как близкие люди погибли. Они пытались оправдаться и объяснить это, преувеличивая собственную значимость. Мания величия позволяла также компенсировать огромный урон, нанесенный их самооценке лагерным опытом. Привычная жизнь. Обнародование информации о концентрационных лагерях и происходящих в них ужасах вызвало шок во всем мире. Люди были потрясены тем, что в странах, считавшихся цивилизованными, могла существовать подобная бесчеловечная практика. Неспособность современного человека обуздать массовые проявления жестокости была воспринята как угроза человечеству. Однако постепенно отношение к феномену концентрационных лагерей менялось, и, в конце концов, к настоящему моменту сложились три основных подхода: - существование концлагерей в человеческом обществе в целом считается невозможным (вопреки имеющимся доказательствам), потому что акты жестокости, якобы совершались небольшой группой сумасшедших; - информация о лагерях считается специальной пропагандой, далекой от действительности. Этот подход поощрялся германским правительством, называвшим все сообщения о лагерном терроре пропагандой ужаса; - информация считается правдивой, но обо всех ужасах стараются поскорее забыть. Психологические механизмы, обеспечивающие все три подхода, можно было увидеть в действии после окончания войны. Вначале, после "открытия" лагерей, поднялась волна страшной ярости. Но довольно быстро за ней последовало всеобщее забвение. По-видимому, подобная реакция широкой публики была вызвана не только шоком от осознания того факта, что жестокость все еще широко распространена среди людей. Возможно, люди не хотели думать о лагерях, смутно понимая, что современное государство владеет способами воздействия на личность. А если на самом деле личность может быть изменена против ее воли? Принять такую мысль - огромная угроза для самоуважения. Поэтому надо с этим либо бороться, либо забыть. Всеобщий успех "Дневника Анны Франк" показывает, насколько живуче в нас желание "не видеть", хотя именно ее трагическая история демонстрирует, как подобное желание ускоряет распад нашей личности. Анализ истории Анны Франк, вызвавшей к ней столь большое сочувствие в мире, сам по себе - весьма тягостная задача. Однако, я считаю, что подобное отношение к ней можно объяснить только нашим желанием забыть газовые камеры и ценить больше всего личную жизнь, привычные отношения даже в условиях катастрофы. Дневник Анны Франк заслуживает внимания именно потому, что показывает, как продолжение привычной жизни в экстремальных обстоятельствах принесло гибель. Пока семья Анны Франк готовилась спрятаться в укрытие, тысячи евреев в Голландии и во всей Европе пытались пробиться в свободный мир, более подходящий для выживания или для борьбы. Кто не мог уехать, уходил в подполье. Не просто прятался от СС, пассивно ожидая дня, когда его схватят, но уходил бороться с немцами, защищая тем самым гуманизм. Семья Франк же хотела лишь продолжать свою обычную жизнь, как можно меньше меняя ее. Маленькая Анна тоже хотела жить по-прежнему, и никто не может ее за это упрекнуть. Но в результате она погибла, и в этом не было необходимости и тем более героизма. Франки могли бы встретить жизнь лицом к лицу и выжить, подобно многим другим голландским евреям. Очевидно, что труднее всего было спрятаться всей семьей. Франки, имевшие добрые отношения со многими голландскими семьями, могли укрыться поодиночке в разных семьях. Но они не хотели отказаться от привычного образа жизни семьи, стараясь продлить его как можно дольше. Любой другой путь значил для них не просто расставание с любимой семейной жизнью, но и принятие антигуманных отношений между людьми. Между тем, приняв их, они, возможно, смогли бы избежать гибели. Франки, способные столь основательно себя обеспечить, могли бы, конечно, при желании достать один или два пистолета и пристрелить, по меньшей мере, одного или двух солдат из "зеленой полиции", пришедших за ними. Эта полиция была не слишком многочисленна, и потеря пусть даже одного эсэсовца при каждом аресте стала бы для нее непозволительной роскошью. Судьба семьи Франк от этого не изменилась бы, но они могли дорого продать свои жизни, вместо того, чтобы безропотно идти навстречу смерти. Пьеса об Анне Франк, имевшая в свое время шумный успех, не случайно заканчивается сценой, где Анна выражает свою веру в людей, в их доброе начало. Она говорит, что не нужно признавать реальность газовых камер, чтобы они никогда не появились снова. Если все люди в основе своей хорошие, если самое дорогое - это сохранение семейной жизни независимо от происходящего вокруг, то мы действительно должны держаться за привычную жизнь и забыть Освенцим. Но, однако, Анна Франк умерла, ибо ее родители не поверили в Освенцим. И ее история получила широкое одобрение, потому что и теперь люди не хотят внутренне смириться с тем, что Освенцим когда-то существовал. Если все люди хорошие, Освенцима никогда не было. Время действовать. В различных местах этой книги я показал, как подчинение тоталитарному государству приводит к распаду казавшейся вначале вполне цельной личности и к проявлению в ней многих инфантильных черт. Здесь, возможно, окажется полезным некое теоретическое рассуждение. Много лет назад Фрейд постулировал две противоположные тенденции в человеке: жизнеутверждающую - инстинкт жизни, который он назвал "эросом" или "сексом", и разрушительную, названную им "инстинкт смерти". Чем более развита личность, тем сильнее взаимодействуют в ней эти две противоположные тенденции, формируя восприятие действительности. Чем менее развита личность, тем сильнее эти тенденции управляют ею независимо друг от друга и, зачастую, в разных направлениях. Примером может служить так называемое детское дружелюбие некоторых примитивных людей, за которым иногда в следующий миг следует крайняя жестокость. Распад единства этих двух противоположных тенденций, или лучше сказать, их разделение в условиях крайнего стресса - в один момент чисто разрушительное желание: пусть все будет позади, неважно как, а в следующий момент "бессмысленное" стремление жить: добыть что-нибудь поесть сейчас, пусть даже ценой скорой смерти - это только один из аспектов примитивизации человека в тоталитарном государстве. Другой, о котором уже шла речь - инфантильное мышление, например, мечты вместо зрелой оценки реальности и легкомысленное неверие в собственную смерть. Многие, скажем, считали себя избранниками, которые непременно выживут, а еще большее число просто не верило в возможность собственной смерти. Не веря, они не готовились ни к ней, ни к защите собственной жизни. С другой стороны, защита своей жизни могла приблизить смерть. Поэтому до поры до времени такое "перекатывание под ударами" действительно защищало жизнь. Но перед лицом неминуемой смерти инфантильное поведение становилось фатальным и по отношению к собственной жизни, и к жизни других заключенных, чьи шансы выжить повышались, если кто-то рисковал. Однако, чем дольше человек "перекатывался под ударами", тем менее вероятным становилось сопротивление при приближении смерти. Особенно, если уступки врагу сопровождались не внутренним усилением личности (как это должно было быть), а ее распадом. Те же, кто не отрицал, не отгонял от себя мысль о возможности смерти, кто не верил по-детски в собственную неуязвимость, вовремя подготавливался. Такой человек был готов рисковать собою ради самостоятельно выбранной цели и пытаться спасти свою собственную жизнь или жизнь других людей. Когда были введены ограничения на передвижение евреев в Германии, те, кто не поддался инертности, воспринял это как сигнал, что настало время уйти в подполье, присоединиться к движению сопротивления, обзавестись поддельными документами и т.д. (если все это не было уже давно сделано). Большинство таких людей выжило. Иллюстрацией может служить пример моих дальних родственников. В самом начале войны молодой человек, проживавший в небольшом венгерском городе, объединился с другими евреями, готовясь к вторжению немцев. Как только нацисты установили комендантский час, его группа отправилась в Будапешт, поскольку в большом городе легче скрыться. Там они сошлись с подобными группами из других городов и из самого Будапешта. Из этих групп были выбраны мужчины типично "арийской" внешности, которые, добыв фальшивые документы, вступили в венгерскую СС, чтобы иметь возможность предупреждать своих о готовящихся акциях, районах проведения облав и т.п. Система столь хорошо работала, что большинство членов этих групп остались живы. Кроме того, они обзавелись оружием и были готовы в случае необходимости сопротивляться, чтобы гибель немногих в бою дала бы большинству возможность скрыться. Некоторые вступившие в СС евреи были все же разоблачены и немедленно расстреляны, но такая смерть, надо полагать, предпочтительней газовых камер. Тем не менее, большинство членов этих групп, скрывавшихся до последнего момента среди СС, уцелело. Мой молодой родственник не сумел убедить свою семью последовать за ним. Три раза, страшно рискуя, он возвращался домой и рассказывал сперва о растущем преследовании евреев, затем о начавшемся их уничтожении и газовых камерах, но не смог убедить родных покинуть свой дом, свое имущество. С каждым приездом он все настойчивее уговаривал их, но с отчаянием видел, что они все менее хотят или способны действовать. С каждым разом они как бы все дальше продвигались по пути в крематорий, где потом все действительно и погибли. Чем больше была угроза, тем сильнее его семья цеплялась за старый распорядок, за накопленное имущество. В этом истощающем жизненные силы процессе уверенность в завтрашнем дне, державшаяся ранее на планировании жизни, постепенно заменялась иллюзией безопасности, которую давало им имущество. Опять таки как дети, они отчаянно цеплялись за предметы, наделяя их тем смыслом, которого они более не видели в окружающей жизни. Постепенно отказываясь от борьбы за выживание, они все более и более сосредоточивались на этих мертвых предметах, шаг за шагом теряя свою личность. В Бухенвальде я разговаривал с сотнями немецких евреев, привезенных туда осенью 1938 года. Я спрашивал их, почему они не покинули Германию, ведь жизнь стала уже совершенно невыносимой. Ответ был: "Как мы могли уехать? Это значило бы бросить свои дела, свой бизнес". Земные блага приобрели над ними такую власть, что приковали их к месту. Вместо того, чтобы использовать имеющиеся у них средства для своего спасения, люди попали к ним в подчинение. Постепенный распад личности, для которой вся жизнь сосредоточена в материальных ценностях, можно увидеть также и через призму изменявшейся политики нацистов по отношению к евреям. Во время первых бойкотов и погромов еврейских магазинов единственной видимой целью нацистов было имущество евреев. Они даже позволяли евреям взять что-то с собой, если те соглашались немедленно уехать. Достаточно долго нацисты с помощью дискриминационных законов старались принудить к эмиграции людей, принадлежавших к нежелательным для них меньшинствам, в том числе и евреев. Политика уничтожения, несмотря на свое соответствие внутренней логике нацизма, была введена только после того, как не оправдался расчет на эмиграцию. Не встречая сопротивления, преследование евреев потихоньку усиливалось. Возможно, что именно покорность евреев привела нацистов к мысли, что их можно довести до состояния, когда они сами пойдут в газовые камеры. Большинство польских евреев, не веривших, что все останется по-прежнему, пережило  Вторую мировую войну. При приближении немцев они бросали все и бежали в Россию, хотя многие из них не доверяли советской системе. Но в России, где они были гражданами второго сорта, их все же считали людьми. Ну, а те, кто остался и продолжал обычную жизнь, пошли по пути распада и гибели. Так что, в сущности, путь в газовую камеру был следствием философии бездействия. Это был последний шаг на пути несопротивления инстинкту смерти, который можно назвать иначе - принцип инерции. Первый шаг в лагерь смерти человек делал задолго до того, как туда попадал. С другой стороны, поведение самоубийц показывает, что принуждение имеет свой предел. Дойдя до определенной черты, человек предпочитает смерть животному существованию. Но путь к этому ужасному выбору начинается с инерции. Те, кто ей поддался, кто перестал черпать жизненную энергию в окружающем мире, не мог больше проявлять инициативу и боялся ее в других. Такие люди не могли уже адекватно воспринимать реальность. Они как дети старались лишь отрицать неприятное и верить в собственное бессмертие. Очень показательны с этой точки зрения воспоминания бывшей узницы концлагерей Ленжиель. Она рассказывает, что хотя заключенные жили в нескольких сотнях метров от крематория и газовых камер и не могли не знать, что к чему, большинство из них не признавали очевидного даже спустя месяцы. Понимание истинной ситуации могло бы помочь им спасти либо свою, практически обреченную жизнь, либо жизнь других. Но они уже не хотели этого понимания. Когда Ленжиель вместе со многими другими заключенными была отобрана для отправки в газовую камеру, она единственная пыталась вырваться, и ей это удалось. Поразительно, но среди находившихся рядом с ней таких же обреченных, нашлись люди, которые донесли начальству о попытке ее побега. Ленжиель не знает, почему люди отрицали существование газовых камер, когда они видели целыми днями дым над крематорием и чувствовали запах горящей плоти. Как могли они не верить в смерть только ради того, чтобы не пришлось защищать собственную жизнь? Причем заключенные ненавидели всякого, кто пытался избежать общей участи, тогда как сами они не имели для этого достаточно храбрости. Я думаю, причина - потеря воли к жизни, подчинение инстинкту смерти. И в итоге, такие заключенные были ближе к СС, чем к тем своим товарищам, которые, цепляясь за жизнь, иногда ухитрялись избежать смерти.


Компетенция человека.


   Когда заключенные начинали служить своим палачам, по собственной воле помогать им умерщвлять себе подобных, дело было уже не просто в инерции. К ней добавлялся возобладавший в них инстинкт смерти. Если служба становилась продолжением их обычной профессиональной деятельности, попыткой жить своей прежней жизнью, то такой выбор открывал дверь смерти. Согласно описанию Ленжиель, деятельность доктора Менгеле - врача-эсэсовца в Освенциме - это типичный случай "обычной работы". Он, к примеру, выполнял весьма тщательно все медицинские манипуляции при приеме родов: соблюдал антисептику, очень осторожно перерезал пуповину и т.д., а полчаса спустя отправлял в крематорий и мать, и ребенка. Сделав выбор, доктор Менгеле и ему подобные были вынуждены все время обманывать себя, чтобы сохранять внутреннее равновесие. Мне в руки попало письменное свидетельство такого рода. В нем доктор Нисли - заключенный, исполнявший функции врача-исследователя в Освенциме - снова и снова говорит о себе как о враче, хотя, по сути, эта его деятельность была преступной. Он говорит об Институте расовых, биологических и антропологических исследований, как об "одном из наиболее квалифицированных медицинских центров Третьего рейха", тогда как главная задача этого института была - оправдывать ложь. Хотя Нисли был врачом, он, подобно другим заключенным, служившим СС не хуже самих эсэсовцев, стал участником и сообщником преступлений СС. Как все-таки он мог с этим жить? По-видимому, главным для него оставалось профессиональное мастерство, независимо от его применения. Доктор Нисли, доктор Менгеле и сотни других, значительно лучших врачей, получили образование задолго до прихода Гитлера к власти, и, тем не менее, они приняли участие в экспериментах над людьми. Вот к чему приводят профессиональные знания и мастерство, не контролируемые моралью. И хотя крематориев и лагерей больше нет, современное общество, как и раньше, ориентировано, прежде всего, на профессиональные знания, и до тех пор, пока неуважение к жизни как к таковой остается, мы не будем в безопасности.
   
   Легко согласиться с тем, что сбалансированное равновесие между крайностями идеально для жизни. Сложнее принять это в случае концентрационного лагеря. И в экстремальных условиях руководствоваться только эмоциями или только разумом - плохой путь и для жизни, и для выживания. Даже такая любовь, как у господина Франка, не помогла ему сохранить семью, в то время как более разумное сердце, возможно, нашло бы выход из положения. Доктор Нисли, напротив, предельно гордый своим профессиональным уровнем, смирил голос сердца и в итоге обрек себя на такое унижение, что вряд ли от него как от человека осталось что-либо, кроме телесной оболочки. Я встречал много и евреев, и антинацистов других национальностей, оставшихся в живых в Германии и в оккупированных ею странах, подобно венгерской группе, о которой я рассказал выше. Все эти люди поняли вовремя, что когда мир разлетается вдребезги, когда воцаряется бесчеловечность, нельзя продолжать жить как обычно. Нужно радикально переоценить все, что ты делаешь, во что веришь, за что борешься. Короче, надо занять позицию в новой реальности, сильную позицию, а не прятаться в личную жизнь. Сегодня негры в Африке идут против полиции, защищающей апартеид, и даже если сотни из них будут убиты, а десятки тысяч посажены в концентрационные лагеря - эти демонстрации, эта борьба рано или поздно докажут возможность для них свободы и равенства. Те миллионы евреев Европы, кто вовремя не бежал или не ушел в подполье, могли, по крайней мере, выступить против СС как свободные люди. Вместо этого они сначала пресмыкались, затем дождались, пока их изолируют, и, в конце концов, сами пошли в газовые камеры. Все же опыт лагерей смерти показывает, что даже в таком безнадежном положении существует определенная самозащита. Главное - понять, что с человеком происходит и почему. Проанализировав окружающую обстановку, человек не станет, как я полагаю, обманывать себя верой в то, что приспосабливаясь, он сможет выжить. Он тогда способен понять, что многое, внешне кажущееся защитой, в действительности приводит к распаду. Крайний пример - заключенные, вызвавшиеся добровольно работать в газовых камерах в надежде, что это каким-то образом спасет им жизнь. Однако многие из них и умерли быстрее обычных заключенных, и прожили более страшную жизнь.


 Сопротивление.


    Действительно ли ни один из обреченных на смерть людей не сопротивлялся? Неужели никто не предпочел умереть, борясь против СС? Увы, только очень немногие. К ним принадлежит, например, двенадцатая зондеркоманда - одна из тех, которые работали в газовых камерах. Заключенные в этих командах знали свою участь, так как первой их задачей всегда была кремация тел предыдущей команды, уничтоженной за несколько часов до этого. Во время бунта двенадцатой зондеркоманды было убито 70 эсэсовцев, в том числе один офицер и 17 унтер-офицеров, полностью выведен из строя один крематорий и серьезно повреждены несколько других. Правда, все 853 члена команды погибли. Но соотношение эсэсовцев и заключенных 1:10 - гораздо больше, чем в обычном концентрационном лагере. Единственная восставшая зондеркоманда, нанесшая врагу столь большой урон, погибла почти так же, как все остальные. Почему же тогда миллионы других заключенных, имея перед собой такие примеры, шли, не сопротивляясь, к своей смерти? Почему лишь немногие гибли как люди, как эта единственная из многих команда? Почему остальные команды не восстали, а пошли сами на смерть? Или - чем тогда вызвано исключение? Возможно, еще один замечательный пример самоутверждения способен прояснить этот вопрос. Однажды группа заключенных, уже раздетых догола, была выстроена перед входом в газовую камеру. Каким-то образом распоряжавшийся там эсэсовец узнал, что одна из заключенных была в прошлом танцовщицей, и приказал ей станцевать для него. Женщина начала танцевать, во время танца приблизилась к эсэсовцу, выхватила у него пистолет и застрелила его. Она, конечно, была тут же убита. Может быть, танец позволил ей снова почувствовать себя человеком? Она была выделена из толпы, от нее потребовалось сделать то, в чем раньше было ее призвание. Танцуя, она перестала быть номером, безличным заключенным, стала как прежде танцовщицей. В этот момент в ней возродилось ее прежнее "я", и она уничтожила врага, пусть даже ценой собственной жизни. Несмотря на сотни тысяч живых трупов, безропотно шедших к своей могиле, один этот пример, а были и другие подобные случаи, показывает, что если мы сами решаем перестать быть частью системы, прежняя личность может быть восстановлена в одно мгновение. Воспользовавшись последней свободой каждого, которую не может отобрать даже концентрационный лагерь - самому воспринимать и оценивать свою жизнь, - эта танцовщица вырвалась из тюрьмы. Она сама захотела рискнуть жизнью ради того, чтобы вернуть свою личность. Поступая так же, мы, даже если не сумеем жить, то хотя бы умрем как люди. Люди - не муравьи. В предыдущих главах я рассматривал влияние, которое оказывали немецкие концентрационные лагеря на заключенных в них людей. Остался открытым не менее важный вопрос: какую роль играли лагеря в запугивании свободных немецких граждан и в изменении их личности. В этом отношении, к счастью, лагеря не добились полного успеха. Однако нынешнему поколению людей, и американцам в особенности, трудно понять, каким образом свободно живущий народ оказался полностью во власти национал-социализма. Пожалуй, лучше начать с тех жертв нацистского государства, которые погибли, в буквальном смысле слова, под грузом своего имущества. Похожие события, хотя и с менее трагическими последствиями, происходили также во Франции. Беженцы, спасавшиеся от наступавших немецких армий, были фактически погребены под вещами, которые они везли в повозках, тачках, тащили на себе, потому что не могли представить себе жизнь без них. Я повторял в этой книге уже много раз, что процветание или гибель любого общества зависит от того, насколько человек, как член этого общества, способен преобразить свою личность так, чтобы придать обществу "человеческое лицо". В нашем случае это означает, в частности: не мы должны быть порабощены техникой, а она служить нашим целям. Для приспособления к новой технологической реальности необходимо ясно осознать, что вещи - мертвые предметы - сейчас несравненно менее важны для человека, чем раньше: не требуется работать целый год, чтобы приобрести новый костюм или новую кровать. Такое осознание послужит углублению нашей свободы и приведет к меньшей эмоциональной зависимости от вещей. С другой стороны, степень нашей привязанности к имуществу может помочь американцам, столь гордящимся своими свободами, понять жизнь Германии под властью Гитлера. Никто не желает отказываться от свободы. Но вопрос становится значительно более сложным, когда нужно решить: какой частью своего имущества я согласен рисковать, чтобы остаться свободным, и насколько радикальным изменениям готов подвергнуть свою жизнь для сохранения автономии. Когда речь идет о жизни и смерти или о физической свободе, то для человека, еще полного сил, сравнительно легко принимать решения и действовать. Если же дело касается личной независимости, выбор теряет свою определенность. Мало кто захочет рисковать жизнью из-за мелких нарушений своей автономии. И когда государство совершает такие нарушения одно за другим, то где та черта, после которой человек должен сказать: "Все, хватит! ", даже если это будет стоить ему жизни? И очень скоро мелкие, но многочисленные уступки так высосут решимость из человека, что у него уже не останется смелости действовать. То же самое можно сказать о человеке, охваченном страхом за свою жизнь и (или) свободу. Совершить поступок при первом сигнале тревоги относительно легко, так как тревога - сильный стимул к действию. Но если действие откладывается, то чем дольше длится страх и чем больше энергии и жизненных сил затрачивается, чтобы его успокоить, не совершая поступка, тем меньше человек чувствует себя способным на какой-либо поступок. При становлении режима нацистской тирании, чем дольше откладывалось противодействие ей, тем слабее становилась способность людей к сопротивлению. А такой процесс "обезволивания" стоит только запустить, и он быстро набирает скорость. Многие были уверены, что уже при следующем нарушении государством их автономии, ущемлении свободы, при еще одном признаке деградации, они наверняка предпримут решительные действия. Однако к этому времени они уже не были ни на что способны. Слишком поздно им пришлось убедиться в том, что дорога к разложению личности и даже в лагерь смерти вымощена не совершенными в нужное время поступками. Влияние концентрационных лагерей на автономию свободных граждан также шло постепенно. В первые годы режима (1933-1936) смысл лагерей заключался в наказании и обезвреживании отдельных активных антифашистов. Однако затем возобладало стремление покончить с личностью как таковой. Я уже рассказывал, как это делалось в лагерях. Теперь хочу показать, как то же самое происходило с остальными немцами, и насколько серьезно гестапо полагалось на спланированные и хорошо "рекламируемые" мероприятия. После 1936 года, когда политическая оппозиция была сломлена и власть Гитлера окончательно укрепилась, в Германии уже не осталось отдельных людей или организаций, которые могли бы серьезно угрожать существованию нацизма. Хотя по-прежнему имели место индивидуальные акты протеста, подавляющее большинство сосланных в лагеря в последующие годы выбирались по причине их принадлежности к какой-либо группе. Их наказывали, поскольку данная группа почему-либо вызвала недовольство режима, или могла вызвать его в будущем. Главным стало наказать и запугать не отдельного человека и его семью, а определенный слой населения. Такой перенос внимания с индивидуума на группу, хотя и совпал с приготовлением к войне, нужен был, в основном, для обеспечения тотального контроля над людьми, еще не полностью лишенными свободы действия. Иными словами, индивидуальность следовало растворить в полностью послушной массе. К тому времени, хотя недовольные еще оставались, подавляющее большинство немцев приняли гитлеровское государство и всю систему. Однако их лояльность к режиму расценивалась, как акт свободной воли, совершенный людьми, которые все еще обладали значительной внешней свободой и чувством внутренней независимости. Оставалась также власть отца над своим домом. Про человека, который на деле и полностью распоряжается жизнью своей семьи, и черпает самоуважение и чувство надежности в своей работе, нельзя сказать, что он полностью потерял независимость. Поэтому следующая задача государственной тирании - покончить и с этими свободами, мешающими созданию общества, состоящего целиком из существ, полностью лишенных индивидуальности. Те профессиональные и социальные группы, которые хотя и приняли идеологию национал-социализма, но протестовали против ее вмешательства в сферу своих личных интересов, должны были научиться стоять по стойке смирно и усвоить, что в тоталитарном государстве нет места для личных устремлений. Уничтожить все группы, которые еще обладали какой-то степенью свободы, было бы нерентабельно - это могло бы повредить государству и нарушить работу промышленности, жизненно важной ввиду надвигавшейся войны. Следовательно, их надо было принудить к полному подчинению путем запугивания. Гестапо называло такие групповые меры "акциями" и применило их первый раз в 1937 году. Вначале фашистская система развивалась медленно и разрушала личность скорее своими качествами, типичными для тоталитарного государства, чем заранее продуманными акциями. Только позднее, когда эти акции доказали свою эффективность, они сознательно планировались для уничтожения автономии больших групп. Народный контроль. Во время первых акций наказанию подвергались только лидеры "беспокойных" групп. Это было естественно, поскольку нацистская система, основанная на принципе единоначалия, подразумевала, что начальники несут ответственность за все, что происходит, а подчиненные должны лишь беспрекословно выполнять приказы. Однако этот принцип работает лишь в том случае, когда начальников немного, или группа представляет собой хорошо слаженную команду. Он не соблюдается для расплывчатых групп с неясной структурой подчинения. Современному обществу вообще присуща сложная система группировок. При этом даже группы, созданные самим государством, проявляют тенденцию к укреплению своей независимости, к борьбе за свои интересы против других таких же групп. Поэтому задача заключалась не только в том, чтобы подчинить старые, уже существующие группы, но и сделать вновь создаваемые полностью подконтрольными. Оба типа групп были необходимы для существования государства. Это обстоятельство осознавалось членами этих групп и укрепляло их независимость. Более того, если подчиненные слепо следовали за своими начальниками, как им это предписывалось, государство все равно не чувствовало себя в безопасности, поскольку кто-то из лидеров групп мог уклониться от "генеральной линии". Требовалось найти способ полного контроля над всеми, и начальниками, и подчиненными, который не нарушал бы, однако, принципа единоначалия. Решение заключалось в следующем: надо было запугать членов группы до такой степени, чтобы их страх за собственную жизнь уравновешивал стремление полностью подчиниться начальнику. Этого можно было достигнуть с помощью контроля снизу, который, тем не менее, не должен был укреплять низы. Наоборот, их нужно было, насколько возможно, ослабить, для чего использовались чувства озлобления и тревоги. Действия, вызванные этими чувствами, даже если они приводят к успеху, не прибавляют силы и защищенности. В некоторых группах злобы на начальника было достаточно, чтобы обеспечить нужный контроль снизу. В других группах интересы подчиненных настолько совпадали с интересами начальника, что для получения нужного эффекта требовалось добавить тревогу. Семья не только наиболее важная, но во многих отношениях типичная маленькая группа, и на ее примере удобно рассмотреть, как же осуществлялся контроль снизу. Внутри семьи родители - это начальники, дети - подчиненные. Исторически сложилось так, что родительская власть в немецкой семье была очень велика. И хотя члены семьи имели много общих интересов, ее жесткая иерархия допускала существование довольно сильных чувств страха и озлобления. Поэтому, если заменить у детей страх перед родителями страхом перед государством, или поддержать детей против родителей, или сделать и то, и другое, можно сравнительно легко вызвать и подогревать озлобление детей против родителей. Манипулируя этим чувством, государство устанавливало полный и разрушительный контроль над всей семьей. Доносительство на родителей со стороны детей или супругов друг на друга не было распространено настолько, чтобы нанести большой ущерб всем супружеским парам или вообще разрушить семью как последнее убежище человека. Однако немногие реальные случаи и их ужасные последствия были разрекламированы достаточно широко, чтобы посеять в семье недоверие друг к другу. Особенно разрушительно на психику родителей действовала мысль о тех последствиях, которые могут иметь их поступки или слова, совершенные или сказанные при детях. Страх, разрушая чувство безопасности в собственном доме, лишал человека главного источника самоутверждения, который придавал смысл жизни и обеспечивал внутреннюю автономию. Более чем само предательство, этот страх заставлял быть постоянно начеку даже в своих четырех стенах. Безусловное доверие - главная ценность в отношениях между близкими людьми - перестало их поддерживать и превратилось в опасность. Семейная жизнь требовала непрерывной настороженности, напряжения, почти открытого недоверия. Она лишала людей силы, тогда как должна была бы служить им защитой. Можно еще добавить, что хотя известно лишь немного случаев, когда дети доносили на своих родителей, довольно часто они грозили сделать это. Такой способ самоутверждения, однако, не делал их сильнее: стремясь заглушить чувство вины, ребенок оправдывал предательство необходимостью подчинения "высшему отцу", обожествляя фюрера (или государство). Так что, самоутверждаясь столь неприглядным способом, вынуждая себя рассматривать требования государства как высшие, абсолютные и непреложные, доносчик мало что выигрывал в автономии, терял же многое. Похвала тайной полиции, публичное прославление на собрании гитлерюгенда или в газете могло вызвать временное чувство приподнятости. Но это чувство не компенсировало тот молчаливый остракизм, которому подвергались доносчики в своих семьях. Не говоря уже о потере отца, брошенного в тюрьму, и материальных трудностях, связанных с отсутствием кормильца. Таким образом, усилия детей достичь независимости приводили к еще большему их подчинению, но уже не родителям, а обожествленному государству.

   Все, сказанное здесь о семье, относится, хотя и в меньшей степени, к другим объединениям людей. Например, по доносу уничтожается один начальник. Его заменяют другим, обязанным этим повышением не уважению своих коллег или профессиональным успехам, а все тому же государству. Легко понять, что он вызывал ненависть у окружающих и обвинялся в смерти человека, которого он заменил. Такому начальнику трудно было рассчитывать на поддержку своих подчиненных, и ему оставалось лишь доказывать свою преданность государству, полностью подчиняясь его требованиям. Таково было запугивание снизу - "народный контроль" в гитлеровской Германии. Групповые акции. Довольно быстро выяснилось, что запугивание непокорных начальников не решало всех задач. У рядовых членов групп создавалось впечатление, что, не совершая заметных поступков и не выражая личного мнения, можно чувствовать себя в безопасности. Гестапо пришлось пересмотреть свою практику и вместо простого ареста начальника посылать в концентрационный лагерь целую "выборку" из представителей неугодной группы. Такое нововведение позволяло гестапо терроризировать всех членов группы, лишая их независимости и не трогая, если это было нежелательно, ее начальника. Так было, например, с движением протеста против регламентации в области искусства. Это движение, выступившее в защиту так называемого декадентства, группировалось вокруг известного дирижера Фуртвенглера. Он скрыто вдохновлял его, не высказываясь, однако, публично. Фуртвенглера не тронули, но движение было уничтожено, а деятели искусства всерьез запуганы арестом ряда своих коллег. Даже если бы Фуртвенглер захотел сыграть более активную роль в этом движении, он оказался бы в положении полководца без войска, и движение неминуемо распалось бы. Важно отметить, что наказанию подверглись также и те деятели искусства, которые не имели никакого отношения к движению протеста. В результате мало кто задавался вопросом "За что? ", и были запуганы все деятели искусства, независимо от убеждений. На первых порах лишь несколько профессиональных групп, например врачи и адвокаты, были "прорежены" подобным образом за неприятие нового, непривычного для них положения в обществе. Это неприятие было естественным, ибо на протяжении более ста лет они гордились своим образованием, превосходными знаниями, своим вкладом в жизнь общества и своим положением, которое отсюда вытекало. Они считали, что имеют право на уважение и определенные привилегии, которые выражались, прежде всего, в особом к ним отношении. Члены привилегированных групп признавали, что многие действия нацистского государства были необходимы ему, чтобы завоевать поддержку масс и держать их в узде, но считали, что все это не может и не должно касаться их самих. Они сами способны рассуждать и решать, что лучше для них и для всей нации. "Акции" против этих групп сразу поставили их на колени, показав, насколько теперь опасно даже для них иметь собственное мнение или ощущать себя личностью. Групповые акции оказались настолько эффективными, что вскоре стали использоваться для полного уничтожения профессиональных групп, признанных ненужными или нежелательными. Вновь первыми в этом списке стали цыгане - люди, традиционно сопротивлявшиеся любым покушениям на свободу передвижения или поведения. Когда попытки принудить их к оседлости и подчинить контролю провалились, а арест нескольких сотен не привел в чувство остальных, все цыгане были отправлены в концентрационный лагерь. Так прозвучало новое предупреждение: если "прореживание" не дает нужного результата, вся группа целиком будет уничтожена. Поэтому такое радикальное решение уже не требовалось для других нежелательных групп, таких как содержатели ночных клубов или профессиональные танцоры. Именно танцоры были первой группой, предупрежденной заранее через газеты и с помощью специально распространяемых слухов о необходимости сменить профессию на более полезную для государства. После того, как некоторые из них были заключены в концентрационные лагеря, оставшиеся сразу показали, что прекрасно усвоили урок: они "добровольно" распустили свои организации и нашли себе другую работу. С тех пор одного намека на желательность найти более "полезное" занятие было достаточно, чтобы вызвать требуемую для государства переквалификацию. Сложнее обстояло дело с группами, более значимыми для общества, чем содержатели публичных домов, сводники, графологи или ночные танцоры. Труд не был еще жестко регламентирован. Рабочий по-прежнему обладал некими юридическими правами: мог менять место работы, критиковать плохие условия труда и требовать повышения жалованья. Вскоре и эти возможности для самоутверждения были ограничены, и не столько из-за мелких неудобств, причиняемых ими промышленности или рынку рабочей силы, сколько из-за того, что они оставляли рабочему некоторую автономию. С другой стороны, беспрекословное подчинение государству поощрялось с помощью сложной системы различных подачек, среди которых можно отметить, к примеру, широко разрекламированные путевки на отдых, которые вручались организацией "Сила через радость". Население Германии испытывало страх перед концентрационными лагерями с момента их появления. Однако до введения групповых акций "маленький человек" мог убеждать себя, что лагеря созданы не для таких незначительных людей, как он. Не "примеряли" их к себе и члены нацистской партии, считавшие, что их положение позволит им открыто выражать недовольство или совершать мелкие нарушения дисциплины. Однако тоталитарное государство неизбежно со временем начинает осознавать важность запугивания своих же приверженцев. Первые сподвижники национал-социализма пытались "несвоевременно" проводить в жизнь принципы системы в соответствии со своими убеждениями или другими способами отклонялись от "генеральной линии". Такие люди были признаны столь же опасными для государства, сколь и его активные противники. Потому что вновь, как и в других случаях, опасность заключалась не в конкретном мнении, которого придерживался какой-то человек, а в том, что он вообще имел личное мнение. Групповые акции показали членам партии, что и их жизнь висит на волоске. Еще раньше они поняли, как опасно отклоняться от норм, установленных гестапо. Теперь же им нужно было осознать, что не менее опасно вообще иметь личные убеждения [21]. Террор "наугад". Групповые акции использовались не только для того, чтобы приструнить членов организованных групп. Они служили также средством подавления любого неорганизованного стремления к независимости и самоутверждению. Взять, к примеру, слушание зарубежных радиостанций. Вначале просто поощрялось доносительство на людей, слушающих по вечерам радио, хотя слушание зарубежных станций было запрещено законом и каралось тюремным заключением только во время войны. Поскольку в данном случае нельзя было рассчитывать на поголовное уничтожение всех нарушителей, и тактика случайной выборки также не имела смысла, собирались доносы на несколько сотен "нарушителей" и их всех одновременно отправляли в концентрационные лагеря. И вновь не имело значения, что некоторые пострадавшие никогда не слушали зарубежных радиостанций. Эффект запугивания остального населения был от этого ничуть не меньше. Акция против "слушателей", проведенная задолго до принятия закона, была широко разрекламирована, и эта реклама увеличивала страх "домашних" доносов. Казалось, что они случались очень часто и имели ужасные последствия. Я хочу подчеркнуть, что "акции" карали тех, кто не нарушал никаких законов. Ведь государственному аппарату не составляло труда издать любой запретительный закон. Но смысл "акций" не в том, чтобы наказать нарушителей. Они должны были принудить всех граждан добровольно вести себя так, как того требовало государство. Без сомнения, главной причиной конформизма становилось не стремление следовать букве закона, а страх. Страх, сидевший в самом человеке и принуждавший его к конформизму. Каким бы несущественным ни казалось это различие, оно очень значимо психологически. Дело здесь вовсе не в том, есть или нет у "человека с улицы" юридические основания для выбора. Юридические тонкости обычно не имеют никакого, или почти никакого, психологического эффекта. Решающее различие заключается в том, что когда закон опубликован, каждому ясно, на что он может рассчитывать. В случае же групповых акций человек никогда не знает, что будет караться завтра. Тех, кто постоянно опасался попасть, впросак, групповые акции вынуждали предугадывать желания государства задолго до того, как они высказывались. Страх рождал в воображении человека все новые "акции", захватывающие все более обширные области поведения, причем такие, какие даже тоталитарное государство на самом деле не могло бы себе позволить без ущерба для себя. Так что, в результате подданные должны были вести себя значительно "правильней", чем того требовали реально проводимые акции. Чтобы предугадывать будущие события, человек должен знать тайные мысли, мотивы, желания других людей (или групп). "Человек с улицы" мог получить такое "интуитивное" знание лишь одним способом - путем полного слияния с государством, с его настоящими и будущими целями. Именно непредсказуемость акций, определявших высшую меру за поступки, которые человек, "не имевший доступа", считал допустимыми и даже безопасными, вынуждали его становиться человеком, "имеющим доступ". Спасая свою жизнь, и, следовательно, по своей собственной воле он должен был до такой степени стать частью тоталитарного государства, чтобы предугадывать и быть готовым к тому, что оно, возможно, потребует от него завтра. Результаты были впечатляющими. Примерно к концу 1939 года число серьезных диссидентов так упало, что просто слушание зарубежного радио стало столь же тяжелым политическим преступлением, каким несколькими годами ранее было печатание и распространение подстрекательских листовок. В 1938 году, например, была проведена весьма нашумевшая кампания против так называемых "ворчунов", позволявших себе в кругу своих знакомых критиковать своих начальников или правительство. Кампании против "ворчунов" и слушающих зарубежное радио практически положили начало государственному контролю над поведением человека, нарушили неприкосновенность его дома. Следует, правда, отметить, что еще раньше состоялась акция против нарушителей "расовой чистоты". Она имела целью контроль над наиболее интимными, сексуальными отношениями. Но эта акция была направлена только против немцев, имеющих связи с евреями (неграми и т.д.). Поэтому она коснулась лишь очень небольшой группы граждан. Кампания против гомосексуалистов еще глубже затрагивала личную жизнь человека, однако, из-за резко отрицательного отношения к ним большинства населения, она также задела лишь небольшое число "заинтересованных" лиц. Преследование "ворчунов" резко изменило всю ситуацию. Теперь ни один немец не мог больше чувствовать себя в безопасности в своем доме - акции разрушили неприкосновенность жилища в Германии. К тому времени значительно окреп гитлеровский союз молодежи. Подростки стали достаточно "подкованными", чтобы, отбросив страх или уважение к родителям, шпионить за ними и их друзьями. Дети сообщали в полицию о наиболее интимных разговорах и поступках родителей или угрожали это сделать. Вскоре на первый план вышла война, и под угрозой истребления оказалась новая группа - люди, которые якобы "подрывали" военные усилия страны. Это мероприятие также было названо групповой акцией и коснулось, главным образом, пацифистов, среди которых большинство составляли члены секты Свидетелей Иеговы. Каждый в Германии знал из газетных сообщений о существовании концентрационных лагерей и их карательном характере, однако подробная информация отсутствовала. Это только усиливало ужас, поскольку психологически легче перенести мысль о самой страшной пытке, если точно знать, в чем она состоит. (Иногда удается эту мысль прогнать, придать ей не столь угрожающий характер.) Неизвестность действует на нас более устрашающе: ее не обманешь, она непрерывно преследует нас. Если мы не можем справиться со своим страхом, он заполняет нашу духовную жизнь, наше сознание или подсознание, превращая жизнь в пытку. Эти рассуждения могут объяснить, почему концентрационные лагеря наводили такой ужас не только на противников режима, но и на тех, кто никогда не нарушал ни малейшего приказа. Однако многие были парализованы страхом, не только из-за угрозы угодить в концентрационный лагерь, но также из-за своей неспособности принимать жизненно важные решения и действовать в соответствии с ними. А ведь речь шла не о самоуважении, а о самой жизни. Чем больше страх, тем сильнее необходимость действовать. Однако страх истощает. Как я уже говорил в начале этой главы, совершить поступок при первом приступе страха сравнительно легко, ибо он является мощным раздражителем и стимулом к действию. Кроме страха за жизнь угроза лагеря порождала еще одно чувство, которое может быть названо страхом за свою душу. Перед человеком неизбежно вставал вопрос: если сопротивление государству лишает меня положения в обществе и семье, лишает меня дома и имущества, смогу ли я жить без всего этого? Только тот, кто точно знал, что главное останется с ним несмотря ни на какие испытания, мог позволить себе бросить вызов этому страху. Такие люди выбирали или борьбу, или бегство из Германии. (...) Вызов в гестапо многие воспринимали как избавление. У одних при этом приступ страха побеждал, наконец, нерешительность и вызывал активные действия. У других возникало желание поскорее отдаться в руки гестапо. Это означало для них конец душевной агонии. Не нужно больше задавать себе мучительный вопрос: "Что придает мне силы? Мои внутренние убеждения или мое положение по службе, мое имущество, которое я смог скопить?" Постоянное повторение таких вопросов само по себе оказывало разрушающее воздействие на психику. А ведь еще оставались мучительные сомнения - как поведут себя жена и дети, если ты лишишься социального положения и благополучия. Можно понять, почему человек так цеплялся за эти внешние символы, когда стремительно падал запас его внутренних сил. Многие немцы, зная или предполагая, что гестапо рано или поздно ими займется, обдумывали планы побега. Тем не менее, они оставались дома и ждали повестки, и когда, наконец, она приходила, у них уже не было внутренней решимости совершить побег. Были и другие причины парализующего действия гестапо на немецкое население. Их мы и обсудим далее. Боже, лиши меня речи! Почти все граждане Германии, как и узники концентрационных лагерей, должны были выработать защитные механизмы против висящей над ними угрозы со стороны гестапо. В отличие от заключенных, они не создавали организаций, чувствуя, что это только приблизит арест. В этом смысле заключенные имели "преимущество" перед "свободными" гражданами. Понимая это, заключенные говорили, что лагерь - единственное место в Германии, где можно обсуждать политические проблемы, не боясь немедленного доноса и тюрьмы. Поскольку создание организаций было крайне рискованным предприятием, немецкие граждане полагались, в основном, на психологическую самозащиту, сродни той, которая вырабатывалась у узников лагерей, хотя, возможно, не столь глубокую и изощренную. В частности, у граждан Германии, в первые годы было не так уж много способов справиться с проблемой лагерей. Пытаться отрицать их существование, было бессмысленно, так как само гестапо их рекламировало. Убедить себя в том, что они не так уж и страшны? Многие немцы старались в это поверить, но без особого успеха, поскольку газеты постоянно предупреждали: либо они будут вести себя "как следует", либо кончат жизнь в концентрационном лагере. Проще всего было решить, что туда попадают лишь отбросы общества, и вполне заслуженно. Но немногие могли заставить себя поверить в такую версию. Тот, кто негодовал по поводу террора со стороны государства, должен был отдавать себе отчет, что правительство его страны порочно, и это еще больше подрывало его самоуважение. Каждый человек, для которого имели смысл понятия совести и достоинства, осознав истинный характер концентрационных лагерей, должен был решить: либо бороться с режимом, породившим их, либо, по крайней мере, занять твердую внутреннюю позицию против него. В отсутствие эффективно организованного сопротивления (которое появилось, лишь когда военное поражение Германии стало очевидным), открытая борьба была бессмысленным самоубийством. Но находились люди, в частности, небольшая группа студентов университета, которые предпочли неимоверный риск борьбы компромиссу со своей совестью. Кроме открытой борьбы существовали и другие пути сопротивления, например, помощь или укрывание антифашистов или евреев. Выбор молчаливой внутренней оппозиции все равно требовал от человека отказаться от карьеры, рискнуть своим экономическим благополучием или эмоциональным комфортом налаженной жизни. И вновь такой риск могли позволить себе лишь те, немногие, кто обладал внутренними ценностями, кто знал, как мало значат в действительности благосостояние и положение в обществе, кто не сомневался в привязанности близких. Пока большинство из нас не достигло такой духовной цельности, необходимой для жизни в массовом государстве, сделать подобный выбор способны лишь единицы. Мы видим, таким образом, что жизнь в условиях тоталитарного гнета разрушает цельность и достоинство личности, и, в конце концов, приводит к ее разложению. Глубокий раскол личности неизбежно уничтожает ее автономию. Под гнетом террора каждый немец, не обладавший твердой внутренней позицией, хотел лишиться не только дара речи, но и возможности делать что-либо, способное вызвать недовольство властей. Опять хочу вспомнить поговорку: хорошего ребенка можно увидеть, но нельзя услышать. Как и заключенные в лагерях, немецкие граждане должны были стать невидимыми и неслышимыми. Но одно дело вести себя подобно ребенку, если ты действительно ребенок: зависимый, не умеющий предвидеть и понимать события, окруженный заботой взрослых, которые старше и умнее тебя, которые заставляют вести себя как следует, хотя иногда тебе удается безнаказанно восстать против них. Здесь важно ощущение уверенности в том, что со временем, когда ты тоже станешь взрослым, справедливость будет восстановлена. Совершенно другое дело, будучи взрослым, заставлять себя усваивать поведение ребенка, и жить так всю жизнь. Такая необходимость имеет для взрослого глубокие психологические последствия. Таким образом, жизнь в условиях террора делала человека беспомощным и зависимым, и, в конечном счете, приводила к расколу личности. Тревога, стремление защитить свою жизнь вынуждали его отказываться от необходимой для человека способности правильно реагировать на события и принимать решения, хотя именно эта способность давала ему наилучшие шансы на спасение. Лишаясь ее, взрослый человек неизбежно превращается в ребенка. Сознание, что для выживания нужно принимать решения и действовать, и в то же время попытка спастись, пряча голову в песок - такая противоречивая комбинация истощала человека настолько, что он окончательно лишался всякого самоуважения и чувства независимости. Вновь амнезия. После победы над Германией общественное мнение в Америке было изумлено и возмущено тем отношением к лагерям, которое преобладало среди немецкого населения. Оказалось, немцы отрицали, какое бы то ни было знание о существовании и характере концентрационных лагерей. Офицеры союзных армий были потрясены увиденным и испытывали ненависть к немцам, заявлявшим, что они ничего не знали. Такое отношение немцев послужило основанием для военных властей союзников начать после войны кампанию по широкому распространению информации о лагерях. Немецких граждан насильно заставляли посещать и осматривать их. Однако эта кампания явно не была результатом глубокого психологического анализа. Обвиняя немцев, чаще всего предполагали, что они должны были знать о существовании и ужасах концентрационных лагерей. Но на самом деле следовало, видимо, задаться совсем другим вопросом: могли ли они предотвратить эти ужасы, и если могли, то почему они этого не сделали? Разумеется, немцы знали о лагерях. Гестапо специально об этом заботилось. Постоянная угроза очутиться в одном из них принуждала к покорности. Те немногие, кто рискнул бороться в одиночку, погибли. Другие, пытавшиеся организовать движение сопротивления, оказались среди моих товарищей по заключению. Конечно, можно обвинять обычного немца в том, что он не был одним из этих героев. Но часто ли в истории можно встретить народ, чей средний представитель был бы героем? Да, действительно, очень немногие немцы отважились на открытую борьбу против гестапо. Но я хорошо помню, как ликовали узники Бухенвальда, когда узнали, что гестаповцы из частей "Мертвая голова" одалживали форменную одежду в других частях, отправляясь в соседний Веймар, так как городские девушки отказывались с ними знакомиться. Девушки дали им прозвище "кровавые мальчики" за их обращение с заключенными. Гестапо пробовало угрожать жителям Веймара, но безуспешно. Конечно, поведение жителей нельзя считать героической борьбой. Но это было недвусмысленным выражением отвращения к гестапо в городе, где нацистская партия победила на выборах еще до захвата власти фашистами. Мы не можем обвинять парализованных страхом немцев в том, что они не противостояли гестапо, так же, как мы не ставим в вину безоружным свидетелям ограбления банка, что они не защитили кассира. Но и это сравнение недостаточно справедливо. Свидетель ограбления все же знает, что полиция - на его стороне, причем она вооружена лучше грабителей. Житель же Германии, наоборот, знал, что если он попробует помешать гестапо, его не спасет никакая сила. Что реально мог сделать обычный немец в стране, уже охваченной террором? Покинуть Германию? Многие пытались, но лишь немногие смогли. Большинство было либо слишком напугано, чтобы решиться на бегство, либо не имело возможности это сделать. Да и какая страна открыла свои границы и сказала: "Придите ко мне все, кто страждет"? Что было делать тем, кто был вынужден остаться? Лишь день и ночь думать об ужасах гестапо, пребывая в состоянии постоянной тревоги? Можно сказать себе: "Моя страна - преисподняя", но к чему такие мысли приводят человека, я уже пытался объяснить ранее. Конечно, немцы были до глубины души потрясены, увидев горы мертвых тел в лагерях. Их реакция, во всяком случае, доказала, что двенадцати лет фашистской тирании все же недостаточно, чтобы уничтожить все человеческие чувства. Но кампания, организованная союзниками, не достигла своей цели. По-видимому, главный ее результат в том, что немцы сами убедились, насколько в действительности они были правы, не решаясь выступить против гестапо. До того они еще могли думать, что гестапо преувеличивало свои возможности; теперь же полностью оправдывалось стремление подавить и прогнать от себя даже мысль о лагерях. Попытки обвинить всех немцев в преступлениях гестапо имеют и другие, более серьезные аспекты. Один из наиболее эффективных методов авторитарного режима - возлагать ответственность на группу, а не на отдельного человека, вначале, чтобы принудить его к подчинению, а затем уничтожить как личность. Противники демократии сознательно избегают упоминания об индивидууме, предпочитая говорить обо всем в терминах группы. Они обвиняют евреев, католиков, капиталистов, так как обвинить отдельного человека противоречило бы их главному тезису - неприятию автономии индивидуума. Одно из главных условий независимого существования личности - ответственность за свои поступки. Если мы выбираем группу немецких граждан, показываем им концентрационный лагерь и говорим: "Вы виноваты", тем самым мы утверждаем фашистскую идеологию. Тот, кто принимает доктрину вины целого народа, выступает против истинной демократии, основанной на индивидуальной автономии и ответственности. С точки зрения психоанализа очевидно - именно потому, что немцы слишком старались загнать лагеря в подсознание, большинство из них было просто не в состоянии смотреть правде в глаза. Как солдат перед сражением старается верить, что с ним ничего не случится (без этого убеждения, чувствуя, как велика опасность, он не смог бы пойти в бой), так и житель Германии, страшившийся концентрационных лагерей, более всего хотел верить в то, что они не существуют. Из всего сказанного следует вывод: интенсивность отрицания действительности (несмотря на легкодоступную и даже насильственно внушаемую информацию) прямо пропорциональна силе и глубине тревоги, вызывающей это отрицание. Не следует считать всех немцев, отрицавших существование лагерей, просто лгунами. Это было бы верно лишь с точки зрения формальной морали. На более глубоком уровне рассуждения мы должны заключить, что принципы морали к ним неприложимы, ибо их личности были настолько разрушены, что они перестали адекватно воспринимать действительность, и были не в состоянии отличить реальный факт от убеждения, порожденного страхом [10]. Разрушение личности зашло так далеко, что люди потеряли автономию - единственное средство для адекватной и самостоятельной оценки событий.
   По-видимому, и в реакции американцев существовало два уровня. Их раздражение, чтобы не сказать возмущение, немцами основывалось на молчаливом предположении, что они лгали специально для нас, пытаясь доказать свое алиби; лгали, чтобы избежать наказания. Другими словами, ложь как бы рождалась в момент ее произнесения. Конечно, как победители, мы имели для них большое значение, но, быть может, мы переоценивали его? Я думаю, здесь, как в ситуации с маленьким ребенком, который говорит, что "не разбивал эту чашку", он лжет не потому, что просто хочет нас обмануть. Так же, если не сильнее, он хочет обмануть самого себя. Ребенок боится наказания, зная, что правда рано или поздно обнаружится, и стремится не столько обмануть нас, сколько убедить себя, что не совершал "преступления". Только поверив в свою невиновность, он сможет чувствовать себя в безопасности, ибо знает (после определенного возраста), что если обман раскроется, наказание будет еще более суровым. Это, кстати, одна из причин, почему слишком строгие наказания часто бывают вредны для формирования личности: ребенок, охваченный страхом перед наказанием, уже не в состоянии оценить свой поступок. Если страх слишком велик, он заставит себя поверить в то, что поступил хорошо, когда поступил плохо, или, наоборот, - почувствовать за собой вину, даже если он не сделал ничего предосудительного. Такая внутренняя неуверенность оказывает значительно более разрушительное воздействие на формирование личности, чем наказание. Возможно мы - американцы - переоценивали свой вес в глазах немцев. Но наша ошибка заключалась не только в этом. Значительно важнее другое: мы сами боялись осознать - здесь я вновь возвращаюсь к основной мысли этой книги, - что репрессивный режим способен разрушить личность взрослого человека до такой степени, когда он сможет не знать того, что ему страшно не хочется знать. "Хайль Гитлер! ". Все сказанное о внутренней реакции немцев на существование концлагерей имеет отношение и к их общему восприятию тоталитарного режима. В гитлеровском государстве страх за собственную жизнь был не единственной причиной, делавшей для человека невозможным внутреннее сопротивление системе. Каждый нонконформист неизбежно сталкивался со многими другими проблемами. Вот одна из них: ты можешь поступать либо как диссидент и, следовательно, навлечь на себя репрессии, либо, стремясь их избежать, публично высказать преданность тому, во что на самом деле не только не веришь, но презираешь и ненавидишь. Подданный тоталитарного государства, несогласный с режимом, был вынужден встать на путь самообмана, подыскивая себе лазейки и оправдания. Но тем самым он как раз терял уважение к себе, которое так старался сохранить. Как это происходило, видно на примере приветствия "Хайль Гитлер! ". Оно преследовало человека повсюду - в пивной, в электричке, на работе, на улице, и позволяло легко выявить тех, кто придерживался старых "демократических" форм приветствия. Для сторонников Гитлера это приветствие было символом власти и самоутверждения. Произнося его, лояльный подданный ощущал прилив гордости. Для противника режима "Хайль Гитлер!" выполняло прямо противоположную роль: каждый раз, когда ему приходилось публично здороваться так с кем-нибудь, он тут же осознавал, что предает самые глубокие свои убеждения. Пытаясь сохранить самоуважение, человек должен был убеждать себя, что "Хайль Гитлер!" для него ничего не значит, что он не может изменить свое поведение и должен отдавать гитлеровское приветствие. Самоуважение человека основывается на возможности действовать в соответствии со своими убеждениями, и единственный простой способ сохранить его - изменить убеждения. Задача облегчается тем, что большинство из нас испытывает огромное желание быть "как все". Каждый знает, как нелегко вести себя "странно" даже по отношению к случайному знакомому, встреченному на улице; но в тысячу раз тяжелее быть "особенным", когда это угрожает твоей собственной жизни. Таким образом, много раз в день антинацист должен был стать мучеником или потерять самоуважение.
   Все сказанное по поводу гитлеровского приветствия относится также и к другим проявлениям нацистского режима. Всеохватывающая мощь тоталитарной системы состоит именно в этом: она не только вторгается в наиболее интимные стороны каждодневной жизни человека, но, самое главное, разрушает целостность его личности, если он пробует сопротивляться. Большинство людей, подчиняясь требованиям системы, принуждающей их к конформизму, начинает ее ненавидеть, а в конечном итоге испытывает еще большую ненависть к самому себе. И если система может противостоять этой ненависти, то человек - нет, поскольку ненависть к себе разрушает личность. Притягательная сила тирании. Человек не может измениться за один день. Привычки, заложенные в нас с раннего детства, продолжают служить для нас мотивациями, даже если они более не соответствуют тем изменениям, которые произошли в окружающей нас действительности. Нелегко перестать искать защиту там, где десятилетиями мы ее находили. Поэтому немцы продолжали искать ее у себя дома и в семейных отношениях, хотя уже знали, что ее там больше нет. Тем не менее в конце концов человек был вынужден осознать, что все его попытки сохранить автономию в ситуациях, когда это в принципе невозможно, все такие попытки - тщетны. Теперь мы подошли к пониманию еще одного феномена - психологической притягательности тирании. Ясно, что чем менее мы парализованы страхом, тем больше уверены в самих себе, тем легче нам противостоять враждебному миру. И наоборот, чем меньше у нас сил, и если они к тому же не подкрепляются более уважением нашей семьи, защитой и спокойствием, которые мы черпаем в собственном доме, тем менее мы способны встретить лицом к лицу опасности окружающего мира. Но если человек не может рассчитывать на защищенность в своей семье, в отношениях с близкими, он должен быть уверен, что окружающий его мир преисполнен дружбы и поддержки. Тирания государства подталкивает своих подданных к мысли: стань таким, каким хочет видеть тебя государство, и ты избавишься от всех трудностей, восстановишь ощущение безопасности во внешней и внутренней жизни. Ты обретешь спокойствие и поддержку в своем доме и получишь возможность восполнять запасы эмоциональной энергии. Можно суммировать следующим образом: чем сильнее тирания, тем более деградирует ее подданный, тем притягательней для него возможность "обрести" силу через слияние с тиранией и через ее мощь восстановить свою внутреннюю целостность. Но это возможно лишь ценой полной идентификации с тиранией, т.е. отказа от собственной автономии. Для некоторых людей выбор пути был настолько тяжел, что они кончали жизнь самоубийством. Причем, у них даже не было необходимости самим себя убивать - достаточно было неосторожно брошенной фразы, остальное происходило автоматически. Многие так и поступали. Другие покорно ждали прихода СС, не пытаясь скрыться, поскольку подсознательно желали покончить со всем этим, даже попав в концлагерь. Выжить в концлагере было значительно труднее, но внутренний разлад личности был там уже не столь велик. Не требовалось, скажем, ни гитлеровского приветствия, ни любого другого проявления любви к фюреру. Можно было разрядить свою ненависть к режиму в любых словах без боязни, что на тебя донесут. Но главное, что ты попадал в руки врага вопреки своему желанию и был бессилен что-либо сделать. Человек оказывался в роли ребенка, неспособного сопротивляться воле родителей, тогда как до заключения он вынужден был добровольно низводить себя до состояния детской зависимости и послушания. Конечно, и заключенного насильственно приводили в то же состояние, но уже по воле СС. Если же и в концлагере человек сам, добровольно старался превратиться в ребенка, то различие улетучивалось - он становился "стариком", слившимся с лагерной жизнью. До заключения раскол был в душе: одна ее часть требовала сопротивления, другая - покорности, в лагере же лишь внешний мир требовал подчинения. Внутренний конфликт превращался в конфликт с внешним миром, и в этом - и только в этом - смысле заключение приносило временное облегчение. Временное - поскольку очень скоро проблема выживания в лагере ввергала человека в новые неразрешимые конфликты.
Не надо отчаиваться.
   Таким образом, большинство, если не все немцы, которые не были убежденными фашистами, теряли уважение к себе по следующим причинам: они делали вид, что не знают, что творится вокруг; они жили в постоянном страхе; они не боролись, хотя чувствовали себя обязанными сопротивляться. Потеря самоуважения могла компенсироваться двумя путями: самоутверждением в семейной жизни или признанием в работе. Оба источника были перекрыты для тех, кто отрицал нацизм. Их домашняя жизнь была отравлена вмешательством государства. Их детей принуждали шпионить за ними, разрушая даже стабильные и счастливые семьи. Социальный статус и профессиональный успех полностью контролировались партией и государством. Даже продвижение в тех сферах, которые во многих странах рассматриваются как частное предпринимательство и свободные профессии, жестко регламентировалось государством. Для них оставался лишь один способ укрепить пошатнувшееся самоуважение и сохранить хотя бы видимость цельной личности быть немцем, гражданином великой страны, которая день ото дня наращивала свои политические и военные успехи. Чем меньше было ощущение собственной значимости, тем более настойчивой становилась потребность в источнике внешней силы, на которую можно опереться. И большинство немцев, внутри и вне концентрационных лагерей, припадали к этому "отравленному источнику" удовлетворения и самоуважения. Лишь немногие немецкие граждане могли выдержать давление тирании и выжить в условиях моральной изоляции и одиночества. Для этого необходимо было быть очень крепко выстроенной личностью и сохранить ее с помощью близких людей, или иметь такие достижения, которыми можно гордиться и которые дают удовлетворение, даже когда никто другой не знает о них. У большинства немцев, которые не были убежденными нацистами, само существование лагерей вызывало, хотя и опосредованно, серьезные изменения личности. Эти изменения не были столь радикальными, как у заключенных в лагере, но вполне устраивали государство. Новый тип личности характеризовался чрезвычайно низким уровнем собственного достоинства. Собственно, для большинства людей, когда они вынуждены выбирать между понижением человеческого уровня и невыносимым внутренним напряжением, неизбежным будет выбор в пользу первого для сохранения внутреннего покоя. Но великая правда состоит в том, что в условиях тирании это не покой человеческого существования, а покой смерти. Отсюда вывод: не надо отчаиваться. По моему глубокому убеждению, в переживаемый нами период технологической, индустриальной и социальной революции, как и в эпохи других великих революций человечества, после некоторой задержки человек вновь найдет в себе необходимые внутренние ориентиры и достигнет еще большей целостности, чтобы справиться с новыми условиями существования. Очень часто мы не приемлем новые социальные и технологические преобразования, ибо боимся, что они поработят человека. Подобный страх испытали, в частности, Маркс и его современники в период начала индустриальной революции, когда казалось, что рабочих ждет постоянная эксплуатация и обнищание. Однако вместо этого мы видим, как растущая механизация производства все более освобождает их от тяжелого труда и как растет жизненный уровень в развитых обществах. Революционные изменения действительно приводят к социальному кризису, который продолжается до тех пор, пока человек не достигнет более высокой ступени интеграции, позволяющей не только адаптироваться к новой ситуации, но и овладеть ею. Если кому-то этот взгляд покажется слишком оптимистичным, он может обратиться к гитлеровскому государству, многие жертвы которого сами рыли себе могилы и ложились в них, или добровольно шли в газовые камеры. Все они были в авангарде шествия к спокойствию смерти, о чем я уже говорил. Люди - не муравьи. Они предпочитают смерть муравьиному существованию. И в этом состоит смысл жертв СС, решивших покончить с жизнью, переставшей быть человеческой. И для человечества это - главное. Во времена великих кризисов, внутренних и внешних революций в любых сферах жизни может случиться, что человек будет иметь лишь такой выбор; либо покончить с жизнью, либо достичь высшей самоорганизации. Мы, разумеется, ее еще не достигли, но это не означает, что у нас осталась только первая возможность. Если я правильно читаю знаки нашего времени, мы делаем, лишь первые шаги к овладению новыми условиями существования. Но не стоит и обманывать себя: борьба будет долгой и тяжелой, и потребует от нас всех интеллектуальных и моральных сил. Если, конечно, мы хотим очутиться в мире разума и человечности, а не в "1984".

ПРИЛОЖЕНИЕ № 4

Инесса Гольдберг, Николай Денисенко 

Корелляция графологического и соционического анализа психологического портрета Путина на основе типологии К.Юнга

Графологический анализ психологического портрета Путина

Интровертность: узкие высокие буквы, много белого незаписанного пространства, большие промежутки между словами и строками, образующие порой белые вертикальные и диагональные «дыры», окончания слов не продвинуты вперед (вправо), либо уменьшаются, либо заканчиваются тупым штрихом. Интуиция: колебания хода строк, буквы не сидят на одной линии (каждая на своем уровне), нитеобразность штрихов, буквы не выписаны отчетливо и плохо читаются, их форма нестандартна (изобретена своя собственная), перепады цвета линий, полураздельное письмо, пустоты в тексте. Перед нами — личность не простая, скрывающая много противоречий и внутренних конфликтов. Характер этого человека совсем непростой (наверняка близкие ему люди подтвердят это). Дело в том, что этому человеку в течение жизни приходилось «впитывать», словно «губке», невероятное количество негативного и нелегкого жизненного опыта. В сочетании со своим достаточно драматическим восприятием, все это очень повлияло на личность, наложило неизгладимый отпечаток на человека. Автор данного отрывка очень зажат, и мышечно и психологически, хотя, чувствуя это и желая избавиться или хотя бы скрыть ненавистную неуверенность и заниженную самооценку, всеми силами старается компенсировать свои проблемы в интеллектуальной, духовной, рациональной сферах. Он как бы стремится стать еще выше и значимее — для достижения уважения, и прежде всего самоуважения, которое было проблематично взрастить при таком критичном и подавляющем выражение индивидуальности, воспитании, которое прошел этот человек (предположительно, с отцовской стороны особенно). Наш герой из тех, кто «закрывается» и живет «себе на уме», закономерна имеющаяся недоверчивость и преувеличенная осторожность по отношению к людям. Яркая особенность данной личности — сочетание холодного разума с вспышками импульсивности, порой — с негативистическими настроениями или реакциями. Это — человек высокоразвитого, выше среднего, интеллекта, редкостный индивидуалист, обязательно имеющий на все свое, иное мнение. Однако не обладающий гармоничной адаптивностью. Ему часто приходилось (приходится?) протестовать против всего того и тех, кто (или что), по его мнению, представляет угрозу его праву быть таким, какой он есть. В данном почерке (а значит, и личности) ярко выражен «синдром жертвы», т.е. своего рода «ментальность обиды», когда личность все время ощущает себя в роли обиженного, оскорбленного, дискриминированного. Такие люди часто способны заразить своим настроением и повести за собой других обиженных, в чьих душах (и складах личностей) нотки гнева, слова о правах и несправедливости найдут такой же эмоциональный отклик. Автор почерка может быть весьма «колючим» и скептичным в общении — таков «защитный механизм» личности, но так это проявляется внешне. Он может направлять свои интеллектуальные, либо саркастические «стрелы» в сторону несогласных с ним. По причине затронутых выше слабых сторон личности, этот человек не обладает достаточным терпением и терпимостью, психологическим пониманием людей вообще, а женщин в частности. Он весьма упрям, неуступчив. Он очень критичен — ко всему миру, людям, но в том числе и к себе самому, настоящий «самоед»: его принципы, ценности, самоконтроль  часто чересчур жестки и могут загонять его самого в тупик. Нет гибкости дипломата. Мыслит глобально, непрактичен. Склад ума — логический, но с большой долей интуитивных способностей. Именно интуитивное «чутье» часто с лихвой компенсирует ему нехватку практичности или каких-либо «прикладных», или более «приземленных» качеств.
Соционический анализ психологического портрета Путина
ЭГО «Знаю». Я знаю, что и как должны делать мои подчиненные. Если возникает кризисная ситуация я, знаю бесконечное количество вариантов выхода из кризиса. Я знаю, что успех в подробном анализе подробностей.
Супер-ЭГО «Надо». Я должен избегать отрицательных эмоций со стороны окружающих. Поэтому мое общение на работе имеет форму холодной корректности. В целом я малообщителен, предпочитаю говорить только по интересующей меня теме. Я склонен к деятельности, при которой нет необходимости постоянно взаимодействовать с коллегами. Не могу выполнять работу, которая, по моему мнению, лишена смысла.
ИД «Могу». В повседневной жизни я могу жить экономно и расчетливо. Не люблю делать лишней работы. Стараюсь не допускать повторения ошибок, предусматривать кризистные ситуации, нежелательные результаты своих поступков. Если это не удалось предотвратить, могу решится на радикальные перемены.
Супер-Ид «Хочу». Я хочу, чтобы на работе и дома царила доброжелательная атмосфера. Я готов ответить на инициативу сближения с людьми. Я не умею устранить дискомфорт в межличностных отношениях, благодарен за проявленную инициативу в этом направлении.

ПРИЛОЖЕНИЕ №5

У. Буллит, З.Фрейд

Фрагменты из книги «Вудро Вильсон 28 Президент США»

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ

   Предлагаемая книга является глубинным психологическим исследова¬нием личности 28-го президента США Вудро Вильсона, проведенным основоположником психоана¬лиза Зигмундом Фрейдом и профессиональным американским дипломатом Уильямом Буллитом, ко¬торый ранее работал под руководством Вудро Вильсона и знал всех его близких друзей и знако¬мых.
Исследование Фрейда во всей глубине поднимает проблему инфантилизма и его разрушительного воз¬действия, как на ее носителя, так и на общество. На примере Вильсона трагически проявились оба эти ас¬пекта. Представляя собой не цельную, а расщеплен¬ную, инфантильную личность, покрытую налетом религиозного фанатизма, Вильсон являлся крайне не¬надежным партнером, с которым трудно было вести какие-либо дела, ибо он имел обыкновение давать много обещаний, которые был не в состоянии выпол¬нить. И этот невротик, фанатично молящийся и почитающий Бога, отождествлял себя с Иисусом Христом и считал, что был призван облагодетельствовать чело¬вечество!
   Как предсказывал Зигмунд Фрейд в письме к своему близкому другу и соратнику Шандору Фе    ренци, ре¬зультат его деятельности будет катастрофичным для Германии:
«Я ожидаю страшных вещей в Германии — намного более страшных, чем те, которые произошли с тобой или с нами. Только подумай об ужасном напряжении этих 4 с половиной лет и о том громадном разочарова¬нии, которое царит сейчас, когда такое напряжение внезапно ослабло. В Германии возникнет сопротивле¬ние этому, кровавое сопротивление. Этот Вильсон яв¬ляется неизлечимым романтиком, он недооценивает ре¬волюцию, так же как он недооценил войну. Он не зна¬ет, что век рыцарства окончился вместе с Дон Кихотом». Однако последующее глубинное исследо¬вание личности президента породило у Фрейда по от¬ношению к нему известную долю жалости перед непо-мерностью той задачи, которую Вильсон пытался взва¬лить на свои плечи.
   При прочтении этой книги у некоторых читателей может сложиться впечатление некоторой искусствен¬ности и подтасовки под известные факты, систематизи¬рованные Фрейдом, под давлением его собственного мировоззрения и перенесенные на отношения между Вильсоном и отцом, младшим братом, матерью и сест¬рами. Но читатель легче воспримет проводимый Фрей¬дом анализ личности Вильсона, если при прочтении этой книги он не будет отступать от главного, может быть даже интуитивного, представления о том, что лю¬бой человек тем или иным образом достаточно однообразно и стереотипно воссоздает свои детские отноше¬ния, на которых он зафиксировался в первые годы жизни. Другими словами, не надо забывать пословицу: «От себя не убежишь». Более того, невроз разыгрыва¬ется не только в межличностных отношениях, которые активно воссоздаются и обязательно присутствуют в эмоциональной жизни невротика, но также (посредством фетишизма) заряд либидинозной энергии часто пе-реносится с таких лиц на эмоционально связанные с ними объекты, такие, как Родина и т. д. В этом отноше¬нии внимательному читателю нетрудно будет заметить, что отношение Вильсона к Америке, Англии и Герма¬нии является отражением его детского конфликта, ха¬рактеризуемого его амбивалентным отношением к ма¬тери, отцу и младшему брату. Так Америка у Вильсона ассоциируется с матерью, Англия — с отцом, Герма¬ния, которая являлась объектом его амбивалентной ре¬вности и ненависти, — с младшим братом.
То, что это далеко не наша фантазия, хорошо видно из анализа, проведенного Фрейдом, его бессознатель¬ного воспроизведения на протяжении своей жизни тех эмоциональных взаимоотношений, на которых зафик¬сировалось его либидо в первые годы жизни: «Я уже говорил, что все дружеские и враждебные чувства до-пускают сведение к моим отношениям с племянником, бывшим на год старше меня; он угнетал меня, я научил¬ся бороться с ним; в общем, мы жили мирно и любили друг друга, хотя, как свидетельствуют показания наших родителей, нередко дрались и жаловались один на дру¬гого. Все мои позднейшие друзья воплощали для меня в известном смысле этого первого друга-врага. Близкий друг и ненавистный враг всегда были необходимыми объектами моего чувства; я бессознательно старался постоянно вновь находить их, и детский идеал нередко осуществлялся даже в такой мере, что друг и враг сли¬вались в одном лице — понятно, не одновременно, как то было в период моего раннего детства».
Фрейд был удивительно образованным человеком. В совершенстве владея несколькими иностранными языками, прекрасно зная историю, культуру, архитек-туру, музыку, он очень значимо и любовно относился к человеку и к его культуре, в том числе и к религии человека. Так, он писал преподобному Пфистеру, ко¬торый также практиковал психоанализ: «С терапевти¬ческой точки зрения я могу только позавидовать вашей возможности сублимации такими религиозны¬ми способами.  Но красота религии  определенно не принадлежит к сфере психоанализа. Естественно, на¬ши пути расходятся в этом пункте терапии, и это допустимо». Однако за счет своей исследователь¬ской проницательности и высочайшей культуры он дошел до таких слоев человеческой культуры и жиз¬ни, что вынужден был к самой культуре (и к религии в частности) относиться не как к явлению, которое призвано спасти человечество, а как к процессу, от¬ражающему развитие индивидуальной и коллективной духовной жизни, то есть с позиции исследователя.
   Отдавая дань религии как явлению, Фрейд тем не ме¬нее видел в фанатичной религиозности Вудро Вильсона, как в любом фанатизме, результат действия постоянно¬го саморазрушающего личность внутреннего конфликта. Он также подчеркивал существование тесной связи между отчуждением Вудро Вильсона от мира реально¬сти и его фанатичной религиозностью. Так, в своей речи в Сан-Франциско в 1919 году Вудро Вильсон сказал, что если бы не верил в Бога, то сошел бы с ума. Он ни¬когда не сомневался в справедливости своих действий, считая, что им руководит и направляет его действия ра¬зумная высшая сила вне его. Однако ему никогда не да¬но было осознать, что силой, направляющей его действия, являлась власть его детской невротической констелляции, никогда не преодоленной им.
    Как отмечал К. Юнг в работе «Значение отца для судьбы каждого», глубоким убеждающим элементом религии в течение тысячелетий являлась власть инфан-тильной констелляции, которая, подобно деснице Бога или дьявола, незримо управляла всем поведением не¬вротического индивида. «Подобно высшей судьбе, ру¬ководит ребенком власть родителей. Но когда дитя подрастает, начинается борьба инфантильной констел¬ляции с индивидуальностью, влияние родителей, беру¬щее свое начало в доисторические (первые годы жиз¬ни) времена, вытесняется, уплывает в бессознательное, но этим не устраняется, продолжает быть незримыми нитями связано с кажущимся индивидуальным творче¬ством созревающего духа, которым это влияние управ¬ляет. Инфантильная констелляция, как все, что уходит в бессознательное, посылает в сознание лишь неясные чувствования — предчувствия именно того, что участь человека таинственно направляется чьим-то потусто-ронним влиянием»1.
   С годами все более императивной становилась по¬требность Вудро Вильсона бессознательно отождествлять себя с Христом, призванным облагодетельствовать человечество, причем все факты, мешающие такому отождествлению, забывались им или вытеснялись в бессознательное. Однако вытеснение является наихуд¬шим способом приспособления к реальности, ибо вы¬тесненный материал недоступен критике разума и про¬должает оказывать незримое воздействие на индивида, используя сознательную часть рассудка невротика в качестве орудия для рационализации и осуществления бессознательных влечений. С течением времени вытес¬ненный материал также имеет тенденцию захватывать все новые области психической жизни, приводя к тя¬желым задержкам в развитии личности.

   Фанатичная религиозность Вудро Вильсона была не¬обходимым и компенсаторным механизмом его внут¬ренней патологии. Но политические лидеры, обладаю¬щие подобным фанатизмом, как показывает история, всегда приводили общество в тупик военных конфлик¬тов. И это далеко не случайно, ибо такое отчуждение от мира реальности необходимо приводит подобных политических лидеров (живущих в мире своих фанта¬зий) к отождествлению себя с благодетелями человече¬ства, а в реальных действиях эти люди начинают вос¬принимать народ как неодушевленный материал, «сы¬рую глину», из которой можно лепить что угодно. Они подставляют под удар миллионы людей во имя спасе¬ния своей фанатичной идеи, которая сама является от¬ражением их глубинного внутреннего конфликта.
Как отмечал 3. Фрейд: «Человек может вытеснить знание о неприятном факте и загнать его в бессоз¬нательное, но оно остается там, пытаясь прорваться в сознание, и он вынужден вытеснять не только вос¬поминание об этом факте, но также все тесно свя¬занные    с    ним    другие    факты    для    того,    чтобы продолжать не помнить о нем. Его душевная целост¬ность нарушается, и он неуклонно движется в сторо¬ну от этого факта, все более и более отрицая его существование. Человек, который «смотрит в лицо» фактам, какими бы неприятными они ни были, сохра¬няет свою душевную целостность. Те факты, кото-рым Вильсону приходилось «смотреть в лицо», были, конечно, крайне неприятными: он призывал своих со¬отечественников следовать за ним в «крестовом по¬ходе» за мир. И они последовали за ним храбро и самоотверженно. Он обещал как им, так и врагу, да и всему человечеству заключить абсолютно справед¬ливый мир, основанный на 14 пунктах. Он выступал как пророк, готовый пойти на смерть ради своих принципов. И он убежал от борьбы. Если, хотя бы очень робко, вместо изобретения успокаивающих ра¬ционализации Вильсон сказал бы себе: «Я нарушил свои обещания, так как опасаюсь борьбы», он бы не распался душевно как личность, что с ним произошло после апреля 1919 года».

Кандидат философских наук
В.В. Старовойтов
Е.Н. Царев

ИЗ ВСТУПИТЕЛЬНОГО СЛОВА
УИЛЬЯМА С. БУЛЛИТА

   Следование фактам, куда бы они не могли привести, требует храбрости, на которую способны не многие мужчины. 3. Фрейд обладал бесстрашием прослежи-вать факты до глубин человеческого рассудка и описы¬вать те желания, которые он смог распознать в недрах бессознательного. Его описания разбивали многие за-ветные надежды и мечты, лелеемые людьми. Его поно¬сили, но он продолжал радоваться всякий раз, когда ка¬кая-либо теория опровергалась непокорным фактом. Истина была его страстью.
В конце концов, только безумец может отвергать реальные факты. В настоящее время человечество при¬нимает, без какого-либо следа былой ярости, доказа¬тельство Галилея о том, что Земля вращается вокруг Солнца, и открытия Фрейда начинают находить пони¬мание среди людей. Психология была ответвлением философии, а не наукой, пока Фрейд не изобрел метод исследования, названный психоанализом. Психология стала теперь наукой, основанной на фактах, а Фрейд считается одним из благодетелей человечества.
Мы с ним дружили в течение нескольких лет до то¬го, как решили сотрудничать в написании данной книги. Фрейд находился в Берлине, где ему должны были сде¬лать небольшую операцию. Я зашел к нему и нашел его подавленным. Он мрачно сказал, что ему недолго оста¬лось жить и что его смерть не будет иметь никакого значения ни для него, ни для кого-либо еще, так как он уже написал все, что хотел написать, и его душа пуста.
Он спросил меня, чем я занимаюсь. Я ответил, что работаю над книгой о Версальском договоре, в которой будет дано исследование деятельности Клемансо, Ор¬ландо, Ллойда Джорджа, Ленина и Вудро Вильсона, ко¬торых мне довелось знать лично. Глаза Фрейда загорелись, и он стал очень оживлен¬ным, Фрейд быстро задал мне несколько вопросов, на которые я ответил, затем, к моему удивлению, сказал, что хотел бы сотрудничать со мной в написании главы о Вильсоне в моей книге.
Я рассмеялся и заметил, что эта мысль очень заман¬чива, хотя и эксцентрична. Моя книга будет интересна специалистам в области иностранных дел. Исследова-ние же Вильсона Фрейдом, возможно, будет иметь не¬преходящую ценность, сродни анализу Платона, сде¬ланному Аристотелем. Каждый образованный человек захочет прочесть эту работу. Если же Фрейд ограни¬чится в написании о Вильсоне одной главой в моей кни¬ге, то результатом будет полнейшая нелепость; эта часть книги окажется намного важнее всей книги.
Фрейд продолжал настаивать, говоря, что я могу считать его предложение смешным, но что оно, тем не менее, серьезно. Совместная работа со мной принудит его снова начать писать. Это вдохнет в него новые си¬лы. Более того, он был не удовлетворен своими иссле¬дованиями Леонардо да Винчи и статуи Микеланджело «Моисей», так как был вынужден строить свои заклю¬чения на немногих фактах, и он имеет давнишнее жела¬ние провести психологическое исследование современ-ника, относительно которого можно было бы собрать многочисленные сведения. Его интересовала личность Вильсона с тех пор, как он узнал, что они оба родились в 1856 году. Он не мог самостоятельно провести ис¬следование, необходимое для анализа характера Виль¬сона, однако для меня это не представляло большого труда, так как я когда-то работал с Вильсоном и знал всех его близких друзей и знакомых. Он надеялся, что я приму его предложение.
Я ответил, что мне было бы очень приятно серьезно обсудить этот вопрос, если бы не моя уверенность в том, что психологическое исследование Вильсона нель¬зя вместить в одну главу. Принять данное предложение значило бы отказаться от моей книги. Два дня спустя я снова позвонил Фрейду, и после длительного обсужде¬ния мы согласились сотрудничать в написании книги.
Мы сразу же начали работать над этой книгой, но для ее завершения потребовалось около 10 лет. Мы прочли все речи и все опубликованные книги Вильсона,а также все тома о Вильсоне, опубликованные Реем Стэннардом Бейкером, которого Вильсон выбрал своим биографом и который имел доступ ко всем личным бу¬магам Вильсона. Затем мы прочитали «Архив полковни¬ка Хауза», который был самым близким другом Вильсо¬на в те годы, когда Вильсон был президентом; книгу «Вудро Вильсон — каким я знал его», написанную его секретарем Джозефом П.Тьюмалти, а также книги о Вильсоне, написанные Уильямом Элленом Уайтом, Джеймсом Кирни, Робертом Эдвардом Аннином, Дэ-видом Лоуренсом и многими другими авторами. Кро¬ме того, я прочитал множество книг, описывающих различные аспекты карьеры Вильсона, как, напри¬мер, «Экономические последствия Версальского мир¬ного договора» Дж.Мэйнарда Кинеса, а Фрейд в свою очередь ознакомился со всем этим тоже.
Обсуждение накопленного материала принудило нас «смотреть в лицо» двум фактам: первое — наше иссле¬дование Вильсона составит большую книгу; второе — будет нечестным пытаться писать анализ характера Вильсона, если мы не сможем углубить понимание нами его натуры, используя частную, неопубликованную ин-формацию от его близких.
Я вылетел в Америку с целью сбора информации. На основе… частных бесед и документов я соста¬вил записи, объем которых превышал 1500 страниц печатного текста. По моем возвращении в Вену Фрейд прочел эти записи, и мы тщательно обсудили содержа¬щиеся в них факты. Затем мы приступили к написанию книги. Каждый из нас сделал первый черновой набро¬сок рукописи. Затем мы критиковали, исправляли или переписывали черновик другого до тех пор, пока не получилось совместное целое, за которое мы несем об¬щую ответственность.
Мы оба были упрямы и придерживались разных ве¬роисповеданий. Фрейд был неверующим евреем, я всегда оставался истинным христианином. Мы часто спорили, но никогда не ссорились. Напротив, чем боль¬ше мы работали вместе, тем прочнее становилась наша дружба. Однако весной 1932 года, когда наша руко¬пись в окончательном виде была готова к печати, Фрейд внес изменения и дополнения в текст, против чего я возражал. После нескольких дискуссий мы ре¬шили отложить эту рукопись на 3 недели, а затем по¬пытаться прийти к общему согласию. Когда мы встрети¬лись снова, наши мнения не изменились.
Я собирался вылететь в США для участия в предвы¬борной кампании Франклина Д. Рузвельта на должность президента и считал, что никогда больше не смогу най¬ти время для работы над этой рукописью. Ранее мы с Фрейдом решили, что наша книга должна быть опубли¬кована в США и что дата публикации будет контроли¬роваться мною. В конце концов, я предложил, что так как ни один из нас не является абсолютно глухим к до¬водам рассудка, то вполне вероятно, что когда-либо в будущем мы придем к согласию; пока же эта книга не будет издаваться. Однако нам обоим следует подписать каждую главу с тем, чтобы, по крайней мере, существо¬вал один подписанный рукописный экземпляр. Так мы и сделали.
Прошло 6 лет. В 1938 году нацисты разрешили Фрейду выехать из Вены в Лондон. Путь его лежал че¬рез Париж, где в то время я был американским послом. Я встретил его на вокзале и предложил провести еще одно совместное обсуждение нашей книги после того, как он устроится в Лондоне.
Я передал рукопись Фрейду и был рад, когда он со¬гласился снять те добавления, которые внес в самом конце работы. Мы договорились о некоторой доработ¬ке рукописи, продиктованной временем.
Я снова навестил его в Лондоне, и мы одобрили окончательный вариант рукописи. Этот текст приводит¬ся в настоящей книге. Я больше не встречался с Фрейдом. Он умер в 1939 го¬ду. Он был человеком, обладающим бесстрашной ин-теллектуальной честностью: Великим человеком.

 ИЗ ВСТУПЛЕНИЯ
ЗИГМУНДА ФРЕЙДА

   Когда автор высказывает свое мнение об историче¬ской личности, он, как правило, с самого начала заверя¬ет своих читателей в том, что старался быть объектив¬ным и непредубежденным, что он работал «без гнева и беспристрастно». Я должен, однако, начать данное пси¬хологическое исследование Томаса Вудро Вильсона с признания в том, что личность этого американского президента, с самого начала его появления на европей¬ской арене, не вызывала у меня симпатии и что антипа¬тия с течением времени становилась тем сильнее, чем больше я узнавал о нем и чем больше страданий дове¬лось нам испытать вследствие его вмешательства в на¬шу судьбу.
При более близком знакомстве с его личностью бы¬ло нетрудно найти веские причины в защиту такой ан¬типатии. Сообщалось, что Вильсон, став президентом, потряс одного из политиков, упомянувшего о своих за¬слугах в ходе предвыборной кампании, словами: «Богу было угодно, чтобы я стал следующим президентом США. Ни тебе, ни другому смертному не удалось бы помешать этому». Этим политиком был Уильям Ф. Маккомбс, председатель демократического национального комитета. Я не знаю, как воздержаться от заключения о том, что человек, способный столь буквально прини¬мать на веру религиозные иллюзии и столь убежден¬ный в особой личной интимности с Всемогущим, неспо¬собен построить отношения с обычными смертными. Как известно каждому, вражеский лагерь в годы войны также имел Божьего избранника: немецкого кайзера. В высшей степени жаль, что позднее у противной сторо¬ны также появился свой избранник. Из этого ничего хорошего не получилось: уважения к Богу также не прибавилось. Еще одна явная особенность президента, на кото¬рую он сам часто обращал внимание, во многом повин¬на в том, что мы не знаем, с чего начать постижение его личности, которая представляется нам экзотичной. В ходе длинной и трудной эволюции мы научились раз¬граничивать внутренний мир нашей психики и внешний мир реальности. Этот последний мир мы можем понять только в процессе его наблюдения, изучения и систе¬матизации сделанных открытий. В ходе проведения этой тяжкой работы нам было нелегко отказаться от объяснений, соответствующих нашим желаниям и под¬тверждающих наши иллюзии. Но такая победа над со¬бой окупила себя с лихвой. Она привела нас к такому господству над природой, о каком мы не могли и меч¬тать.
Недавно мы начали применять аналогичную проце¬дуру к содержанию мира нашей психики. Посредством этого еще больше возросли наше уважение к фактам реальности и наша самокритика. В этой области мы так¬же рассчитываем на подобный успех. Чем более об¬ширным и глубоким будет становиться наше знание психических процессов, тем большей властью мы бу¬дем обладать в отношении сдерживания и управления своими инстинктами. Вильсон же, наоборот, неодно-кратно заявлял, что голые факты не имеют для него ни¬какого значения, что он высоко ценит только человече¬ские мотивы и мнения. Как результат такого отноше-ния, его образу мышления было свойственно игнорирование фактов реального внешнего мира и да¬же отрицание их существования, если они противоре¬чили его надеждам и чаяниям. Таким образом, у него не было побудительной причины уменьшить свое невеже¬ство путем изучения фактов. Для него ничто не имело значения, кроме благородных намерений. Когда он пе¬ресек океан для того, чтобы принести раздираемой войной Европе справедливый и прочный мир, он ока¬зался в плачевном положении благодетеля, который хо¬чет восстановить пациенту зрение, но не знает строе¬ния глаза и не умеет оперировать.
Этот же способ мышления, вероятно, ответствен за ту неискренность, ненадежность и тенденцию отрицать правду, которые проявлялись в контактах Вильсона с другими людьми и которые всегда  столь неприятно встречать у идеалиста. Настоятельная потребность го¬ворить правду, должно быть, одобряется этикой, но она основана на уважении к фактам.
Я должен также выразить свою уверенность в том, что существовала очень тесная связь между отчужде¬нием Вильсона от мира реальности и его религиозными убеждениями. Многое в его общественной деятельно¬сти очень напоминает отношение христианской науки к политике. Бог — это благо, болезнь — это зло. Болезнь противоречит природе Бога. Поэтому, так как Бог су¬ществует, болезнь не существует. Нет никакой болез¬ни. Можно ли ожидать от такого целителя интереса к симптоматике и диагнозу?
Позвольте мне возвратиться к началу этих замеча¬ний, к признанию моей антипатии к Вильсону, с тем чтобы сказать кое-что в его оправдание. Все мы знаем, что не несем полную ответственность за результаты на¬ших действий. Мы действуем с определенным намере¬нием; затем наше действие порождает результаты, ко¬торые противоречат нашим намерениям и не могли быть заранее предвидены. В силу этого мы часто пожи¬наем больше ненависти и недоверия, а иногда — боль¬ше похвал и почестей, чем заслуживаем. Но когда, как в случае с Вильсоном, человек достигает почти прямой противоположности того, чего он хотел достичь, когда он показывает себя прямой противоположностью той власти, которая «всегда желает зла и всегда творит до¬бро», когда претензия освободить мир от зла оборачи¬вается лишь еще одним подтверждением той опасно¬сти, которую может причинить фанатик общему благу, то не приходится удивляться тому недоверию, которое возникает у наблюдателя и которое делает симпатию невозможной.
Конечно, когда под влиянием Буллита я занялся более тщательным исследованием жизни президента, мое отношение к Вильсону претерпело известное из¬менение. У меня появилась по отношению к нему не¬которая доля симпатии, но симпатии особого рода, смешанной с жалостью, такой, какую ощущаешь, чи¬тая Сервантеса, к его герою, наивному рыцарю из Ла-Манчи. И наконец, когда сравниваешь силу этого человека с величием той задачи, которую он взвалил на свои плечи, жалость становится столь громадной, что подавляет все другие эмоции. Поэтому в конеч¬ном счете я могу просить читателя не отвергать эту работу, несмотря на мое предубежденное отношение к Вильсону. Хотя при написании этой книги не обош¬лось без участия сильных эмоций, все они тщательно прорабатывались и искоренялись. То же самое я мо¬гу сказать относительно Уильяма С.Буллита, соавто¬ром которого по данной книге я являюсь.
   Буллит, знавший Вильсона лично и работавший под его руководством (надо отметить, что в это время Бул¬лит был ему предан со всем энтузиазмом молодости), подготовил краткие сведения о жизни и юности Виль¬сона. Что касается аналитической части этой книги, мы несем за нее равную ответственность.
   Представляется уместным сделать некоторые до¬полнительные пояснения. Возможно, читатель будет возражать против того, что наша работа, представлен¬ная на его суд, называется «Психологическое исследо¬вание», хотя мы применяли метод психоанализа при ис¬следовании нашей темы и неограниченно использовали психоаналитические гипотезы и термины. Такое пред¬ставление сделано вовсе не в угоду предрассудкам публики. Наоборот, данное заглавие выражает наше убеждение в том, что психоанализ — это не что иное, как психология, одна из частей психологии, и что нет надобности извиняться за применение аналитических методов в психологическом исследовании, в котором изучаются более глубинные психические факторы.
Опубликование результатов такого исследования глубинных психических механизмов и предоставление их на суд публики до тех пор, пока жив данный инди¬вид, определенно недопустимо. То, что данный субъект согласится на публикацию при жизни, в равной степе¬ни мало вероятно. Терапевтический анализ проводится между врачом и пациентом при обещании секретности, при этом исключаются все посторонние. Однако, когда умирает индивид, чья жизнь и деятельность оказали большое влияние на настоящее и будущее, он становит¬ся, по общему согласию, подходящей темой для био¬графического исследования, и прежние ограничения более не имеют места. Затем может возникнуть вопрос о периоде посмертной неприкосновенности для биогра¬фического изучения, но такой вопрос редко когда-либо поднимался. Будет нелегко прийти к согласию относи-тельно длительности такого периода и тем более к обеспечению его выполнения. Томас Вудро Вильсон умер в 1924 году.
Наконец, мы должны высказаться против ложного суждения о том, что мы написали эту книгу с единст¬венной целью доказать, что Вильсон обладал патологи-ческим характером и не был нормальным человеком и что мы стремились подорвать почтение к его достиже¬ниям. Нет! Это не являлось нашей целью. И даже если бы мы этого и хотели, мы не смогли бы, посредством написания данной книги, добиться такого результата. Ибо наша наука давно уже отказалась от веры в узкие рамки нормальности и от веры в резкую разграничи¬тельную черту между нормальным и анормальным в психической жизни. Все более тонкая техника диагно¬стики показала нам всевозможные образцы неврозов там, где мы менее всего ожидали их обнаружить; так что почти полностью верным становится утверждение о том, что невротические симптомы и запреты, до опре¬деленной степени, стали обычными для всех людей, живущих в условиях цивилизации. Нам даже кажется, что мы понимаем ту острую необходимость, которая породила это явление.
    Далее, мы были вынуждены прийти к заключению, что для суждения о психических явлениях категория «нормальный — патологический» является такой же неадекватной, как и предшествующая ей всеохватыва¬ющая категория «хороший — плохой». Лишь в подавля¬ющем меньшинстве случаев психические расстройства могут быть прослежены до воспалительных процессов или до введения токсических веществ в организм. И да¬же в этих случаях влияние данных факторов является косвенным.
    В большинстве случаев количественные факторы вы¬зывают лавину патологических результатов: такие фак¬торы, как чрезмерно сильные стимулы, воздействующие на определенную часть аппарата психики, большая или меньшая выработка тех внутренних секреций, которые незаменимы для функционирования нервной системы, временные расстройства — слишком раннее или запоз¬далое развитие психической жизни.Мы снова обнаруживаем ту разновидность количе-ственной причинности, когда с помощью психоанализа изучаем то, что в настоящее время представляется нам элементарным материалом психического явления. От-носительная сила любого из многих инстинктов, выра¬батывающих психическую энергию, особая глубина од¬ного из тех отождествлений, посредством которых обычно формируется характер, особенно мощное реак¬тивное образование, в ходе действия которого вытес¬няются импульсы, — такие количественные факторы определяют конечную форму личности, наделяют ее определенной индивидуальностью и направляют ее ак¬тивность в соответствующее русло.
В своем описании мертвого Брута шекспировский Марк Антоний говорит:
«...все стихии
Так в нем соединились, что природа
Могла б сказать: "Он человеком был!"»
В качестве примечания к этим словам поэта испыты¬ваешь искушение добавить, что элементы психической конституции всегда одни и те же. Все изменения в их совокупности происходят в результате их расположе¬ния в различных областях психической жизни и их привязанности к различным объектам. Согласно опре¬деленному критерию, мы затем оцениваем индивида как нормальную, или патологическую, или как проявля¬ющую патологические черты личность. Но такие крите¬рии никоим образом не являются едиными, надежными или постоянными. Их трудно обосновать научным обра¬зом, ибо в своей основе они являются лишь практиче¬скими  средствами,  часто  условного  происхождения. «Нормальный» обычно означает просто «средний» или «близкий к среднему». Наше суждение о том, следует или нет какую-либо черту характера или действие счи¬тать патологическими, часто определяется на основа¬нии того, являются ли или нет они вредными для инди¬вида или для общества, членом которого он является. Несмотря на неопределенность этих понятий, мы не можем в практической жизни обойтись без проведе¬ния различий между ними; но нас не должно останавливать, если устанавливаемое различие не удовлетворяет другим важным критериям.
Глупцы, мечтатели, страдающие от иллюзий, невро¬тики и лунатики во все времена играли громадную роль в истории человечества, и не только тогда, когда они были знатного происхождения. Обычно они сеяли хаос, но не всегда. Такие лица оказывали далеко идущее воз¬действие на настоящее и будущее, они способствовали многим важным движениям культуры и совершали ве¬ликие открытия. С одной стороны, они были способны к таким достижениям с помощью «неповрежденной» части их личности, то есть несмотря на свою анормаль¬ность, но, с другой стороны, часто именно патологиче¬ские черты их характера, односторонность их разви¬тия, анормальная сила определенных желаний, некри¬тическое и неограниченное следование какой-либо одной цели, давали им силу тащить за собой других и преодолевать всевозможные препятствия.
   Великие достижения столь часто совершаются людьми с психическими отклонениями, что невольно испытываешь искушение предполагать, что они неотде¬лимы друг от друга. Однако такому предположению противоречит тот факт, что во всех областях человече¬ского знания можно найти великих людей, удовлетво-ряющих требованиям нормальности.
Мы надеемся, что сделанные нами предположения и замечания снимут с нас подозрения в том, что в этой книге содержится еще что-либо, кроме психологиче-ского исследования Томаса Вудро Вильсона. Однако мы не можем отрицать в этом, как и в любом другом случае, что более интимное знание человека может способствовать более точной оценке его достижений.

ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ
ТОМАСА ВУДРО ВИЛЬСОНА,
ПРОВЕДЕННОЕ УИЛЬЯМОМ С.БУЛЛИТОМ И
ЗИГМУНДОМ ФРЕЙДОМ

I

   …до сих пор Вильсон остается, даже для его биографов и близко знавших его людей, противоречи¬вым характером, загадкой. 10 июня 1919 года, во вре¬мя последнего месяца работы мирной конференции, полковник Эдвард М. Хауз записал в своем дневнике: «Мне кажется, что я нигде более не встречал человека, чья внешность столь разительно меняется от часа к ча¬су. И это касается не только его лица. У него один из самых сложных характеров, с каким я когда-либо стал-кивался. Он столь противоречив, что в его адрес трудно высказать какое-либо суждение». К этому заключению в конечном счете пришли все близко знавшие Вильсона люди.
У Вильсона действительно был сложный характер, и будет нелегко найти ключ к тому единству, которое скрывается за явными противоречиями этого характе¬ра. Более того, нам не следует обольщаться ложными надеждами. Мы никогда не сможем провести исчерпы¬вающий анализ его характера. Мы ничего не знаем о многих сторонах его жизни и его натуры. Те факты, ко¬торые нам известны, представляются менее важными, чем те, которых мы не знаем. Все то, что нам хотелось бы узнать, могло бы быть открыто только в том случае, если бы он был жив и подвергался психоанализу. Он мертв. Никто никогда не узнает этих фактов. Поэтому мы не можем проанализировать решающие события его психической жизни. Вследствие этого мы не можем называть эту работу психоанализом Вильсона. Данная работа является психологическим исследованием, основанным на доступном в настоящее время мате¬риале, и ничем большим.
С другой стороны, мы не хотим недооценивать име¬ющиеся в нашем распоряжении сведения. Нам извест¬но о многих аспектах жизни и характера Вильсона. Нам приходится отказаться от надежды провести исчерпы¬вающий анализ; тем не менее, нам достаточно многое известно о его личности, чтобы оправдать нашу надеж¬ду на то, что нам, возможно, удастся наметить основ¬ной путь его психического развития. К тем фактам, ко¬торые нам известны о нем как об индивиде, мы доба¬вим новые, которые, как открыл психоанализ, справедливы для всех людей. В конце концов, Вильсон был одним из нас и подчинялся тем же законам психи¬ческого развития, что и другие люди, а всеобщность этих законов была доказана психоанализом на громад¬ном количестве индивидов.
Говоря это, мы не имеем в виду, что психоанализ от¬крыл последние загадки человеческой жизни. Образно выражаясь, психоанализ открыл дверь, ведущую к ду-шевной жизни человека, и позволил нам узнать о суще¬ствовании немногих объектов, расположенных рядом с этой дверью, хотя те объекты, которые расположены в большей глубине, все еще окутаны мраком. Психоана¬лиз позволил нам немного осветить многое неизвест¬ное, так что теперь мы в состоянии различать контуры определенных объектов в темноте. Мы можем описать определенные механизмы, которые используются глу¬бинными пластами психики, описать которую в целом мы не можем. Наша наука еще очень молода, и даль¬нейшие исследования, несомненно, докажут, что те контуры, по которым мы в настоящее время пытаемся различать эти объекты, не были окончательно истинны¬ми. Но наше ожидание того, что позднее придется из¬менить некоторые детали современных концепций, не должно служить нам помехой для использования этих концепций в настоящее время. Работа Ньютона не объ¬являлась бессмысленной, потому что после него был Эйнштейн; и если бы не было Ньютона, то, возможно, не было бы и Эйнштейна. Поэтому мы будем, как само собой разумеющееся, применять определенные теоре¬мы, разработанные психоанализом на основании от¬крытых им фактов, которые он в настоящее время тре¬бует принимать на веру. Представляется необходимым привести, как можно в более сжатом виде, некоторые
из этих концепций и предположений перед тем, как мы начнем исследовать ту психологическую проблему, ко¬торая представлена характером Вильсона. Мы начинаем с аксиомы о том, что в психической жизни каждого человека с момента его рождения дей¬ствует активная сила, которую мы называем либидо и определяем как энергию Эроса.
Либидо должно где-то размещаться. Мы полагаем, что оно «наполняет» определенные области и части на¬шего аппарата психики, как электрический ток запол¬няет батарейку или «аккумулятор»; что, подобно элект¬рическому заряду, либидо подвержено количествен¬ным изменениям; что при задержке разрядки оно вызывает напряжение, пропорциональное количеству заряда, и ищет выхода; далее, что оно постоянно пита¬ется и снова поставляется физическими генераторами. Либидо вначале накапливается в любви к себе — нарциссизме. Эта фаза хорошо видна у младенца. Его интерес ограничен актами и продуктами своего тела. Он находит все источники удовольствия в себе. Конеч¬но, даже неотнимаемый от груди, ребенок имеет объ¬ект любви, материнскую грудь. Он может, однако, пу¬тем интроекции сделать этот объект частью себя и от¬носиться к нему как к части себя.
Мы противопоставляем нарциссизму объектную лю¬бовь. Иногда состояние, сходное с нарциссизмом ново¬рожденного, сохраняется взрослым, который в этом случае кажется нам ужасным эгоистом, неспособным любить кого-либо или что-либо, кроме себя; но обычно в ходе жизни часть либидо направляется на внешние объекты. Другая часть продолжает прочно держаться себя. Нарциссизм является первым пристанищем либидо и остается его самым гостеприимным домом. У раз-ных индивидов пропорция между нарцисстической и объектной любовью очень сильно варьирует; основной заряд либидо может размещаться в себе или в объек¬тах, но ни один человек не обходится полностью без любви к себе.
Наша вторая теорема гласит: все человеческие существа являются бисексуальными. Каждый индивид, является ли он мужчиной или женщиной, состоит из элементов мужественности и женственности. Психоанализ установил этот факт так же прочно, как химия установила наличие кислорода, водорода, углерода и других элементов во всех телах органического проис¬хождения.
Когда приходит конец первой фазе чистого нарцис¬сизма и объектная любовь начинает играть свою роль, либидо начинает наполнять три «аккумулятора»: нар-циссизм, мужественность и женственность. Под выра¬жением женственности мы понимаем все те желания, которые характеризуются пассивностью, основной по-требностью быть любимым и склонностью подчиняться другим, что находит свое выражение в мазохизме, же¬лании, чтобы тебе причиняли боль другие. С другой сто-роны, мы называем мужественными все желания, кото¬рые служат проявлением активности характера, подо¬бно желанию любить и желанию достичь власти над другими людьми, контролировать внешний мир и изме¬нять его в соответствии со своими желаниями. Поэтому мы связываем мужественность с активностью, а женст¬венность — с пассивностью.
Основными объектами любви, которые ребенок на¬ходит, являются его мать и отец или их заместители, Его самые ранние отношения с родителями являются пассивными по своей природе: ребенок нянчится и лас¬кается ими, управляется согласно их желаниям и нака¬зывается ими. Либидо ребенка сначала разряжается че-рез эти пассивные отношения. Затем можно наблюдать реакцию со стороны ребенка. Он желает стать актив¬ным по отношению к ним, ласкать их, командовать ими и отомстить им за себя. Вследствие этого, вдобавок к нарциссизму, для его либидо открыты четыре выхода: через пассивность к своему отцу и матери и через ак¬тивность по отношению к ним. Из этой ситуации разви¬вается Эдипов комплекс.
Для того чтобы объяснить Эдипов комплекс, мы должны ввести аксиому психоанализа, предположение из теории инстинктов, которое объявляет, что в психической жизни человека два основных инстинкта явля¬ются активными: Эрос, то есть любовь в самом шире ком смысле этого слова, чью энергию мы назвали либидо, и второй инстинкт, который мы назвали, в соответствии с его конечной целью, инстинктом смерти. Инстинкт смерти представляется нам как импульс к разрушению. Он является противником Эроса, который всегда пытается создавать все большие и большие объ¬единения, совместно связанные либидо. Оба инстинкта с самого начала одновременно наличествуют в психиче¬ской жизни и редко когда-либо проявляются в чистом виде, а являются, как правило, перемешанными в раз-личных пропорциях.
Поэтому то, что представляется нам мужественно¬стью или женственностью, никогда не состоит из чисто¬го либидо, а всегда несет с собой добавочный элемент желания нападать и разрушать. Мы предполагаем, что этот дополнительный элемент является намного сильнее в случае мужественности, чем в случае женственности.
Позвольте нам еще раз подчеркнуть тот факт, что каждая зарядка либидо приносит с собой некоторую долю агрессии и возвращение к Эдипову комплексу. Мы будем, однако, обсуждать лишь Эдипов комплекс мальчика.
Мы отмечали, что либидо ребенка заполняет 5 «акку¬муляторов»: нарциссизм, пассивность по отношению к матери, пассивность по отношению к отцу, активность по отношению к матери и активность по отношению к отцу — и начинает разряжаться через эти желания. Кон¬фликт между этими различными течениями либидо по¬рождает Эдипов комплекс маленького мальчика. Вначале ребенок не ощущает никакого конфликта: он находит удовлетворение в разрядке всех своих желаний и не обеспокоен их несовместимостью. Но постепенно для маленького мальчика становится затруднительным примирять свою активность по отношению к отцу и ма¬тери со своей пассивностью по отношению к ним либо из-за возрастания интенсивности его желаний, либо из-за возникающей потребности объединить, или синтези¬ровать, все эти расходящиеся потоки либидо.
Для маленького мальчика особенно трудно прими¬рить свою активность, по отношению к матери, с пассив¬ностью по отношению к отцу. Когда он желает полно¬стью выразить свою активность по отношению к матери, он встречает на своем пути отца. Тогда он желает избавиться от отца как от помехи, мешающей облада¬нию матерью; но, с другой стороны, заряд либидо, раз¬мещенный в пассивности по отношению к отцу, застав¬ляет его желать подчиниться отцу, даже вплоть до же¬лания стать женщиной,  своей собственной матерью, чье место по отношению к отцу он желает занять. Из этого источника развивается впоследствии отождеств¬ление с матерью, которое становится постоянным инг¬редиентом в бессознательном поведении мальчика.
Желание маленького мальчика избавиться от отца становится несовместимым с его желанием быть пас¬сивным по отношению к отцу. Эти желания ребенка вступают в конфликт. Поэтому нарушается разрядка либидо изо всех этих «аккумуляторов», за исключени¬ем нарциссизма, и ребенок находится в состоянии кон¬фликта, который мы называем Эдиповым комплексом.
Разрешение Эдипова комплекса является самой трудной проблемой, с которой лицом к лицу сталкива¬ется мальчик в своем психическом развитии. В случае маленького мальчика страх поворачивает большую часть либидо от матери к отцу, и его основной пробле¬мой становится несовместимость его желания убить от-ца с его в равной степени сильным желанием полно¬стью подчиниться ему.
Все лица мужского пола используют один метод ре¬шения основной дилеммы Эдипова комплекса: отожде¬ствление с отцом. Будучи в равной степени неспособен убить отца или полностью подчиниться ему, маленький мальчик находит выход, который примерно равен уст¬ранению отца и одновременно уходу от убийства. Он отождествляет себя с отцом. Вследствие этого он удов¬летворяет как свои нежные, так и враждебные жела¬ния по отношению к отцу. Он не только выражает лю¬бовь к отцу и восхищение им, но также устраняет отца путем включения его в себя, как если бы он совершил акт каннибализма. С этого времени он сам становится великим обожаемым отцом.
Этот ранний шаг отождествления с отцом делает по¬нятным более позднее честолюбивое стремление пре¬взойти отца и стать более великим, чем отец, которое мы столь часто наблюдаем в юности. Тот отец, с кото¬рым маленький мальчик отождествляет себя, не являет¬ся тем отцом, каков он есть в реальной жизни и каким он признается позднее сыном, но является отцом, чье могущество и добродетели достигли громадных разме¬ров, а чьи слабости и ошибки отрицаются. Он является таким отцом, каким он представлялся маленькому маль¬чику. Позднее по сравнению с этой идеальной фигурой действительный отец неизбежно будет казаться малой пешкой; и когда юноша желает превзойти отца, он про¬сто поворачивает от реального отца к отцовской фигу¬ре своего детства.
Этот всемогущий, всемудрый, обладающий всеми добродетелями отец детства в результате его интроецирования ребенком становится внутренней психической силой, которую в психоанализе мы называем Идеал-Эго или Супер-Эго.
Супер-Эго проявляет себя на протяжении всей по¬следующей жизни мальчика через свои приказы и за¬преты. Его негативная запрещающая функция хорошо известна всем нам как совесть. Его позитивная управ¬ляющая сторона является, возможно, менее заметной, но определенно более важной. Она находит выраже¬ние через все сознательные и бессознательные чаяния индивида. Так из неудовлетворенного желания мальчи¬ка убить отца возникает отождествление с отцом, Иде-ал-Эго и Супер-Эго.
Конечно, образование Супер-Эго не решает все трудности Эдипова комплекса, но оно порождает «ак¬кумулятор» для определенного количества оттока части либидо, которое первоначально заряжало агрессив¬ность по отношению к отцу. Однако в обмен на это Су¬пер-Эго становится источником новых трудностей, с которыми начиная с этих пор приходится иметь дело Эго. Ибо Супер-Эго на всем протяжении оставшейся жизни предостерегает, запрещает, вытесняет и пытает¬ся изолировать и отвести от целей все те либидинозные желания, которые не удовлетворяют его идеалам. Во многих людях эта борьба в Эго между либидо и Супер-Эго не является жестокой либо из-за того, что либидо является слабым и легко подчиняется Супер-Эго, либо из-за того, что Супер-Эго является столь слабым, что оно может лишь смотреть, в то время как либидо идет своим путем, или из-за того, что идеалы Супер-Эго не превышают возможностей человеческой природы и тем самым не требуют от либидо большего, чем свойст¬венно либидинозным влечениям данного индивида. По¬следняя разновидность Супер-Эго приятна для челове¬ка, обладающего им; но она имеет тот недостаток, что порождает очень заурядных людей. Супер-Эго, кото¬рое не требует многого от либидо, получает немногое; человек, ожидающий от себя немногого в жизни, полу¬чает это немногое.
В качестве противоположной крайности выступает Супер-Эго, идеалы которого столь грандиозны, что оно требует от Эго невозможного. Супер-Эго такого рода порождает мало великих людей, но много психотиков и невротиков. Тот путь, каким развивается такое Супер-Эго, легко понятен. Мы отмечали, что у каждого ребен¬ка имеется преувеличенное представление о величии и мощи отца. Во многих случаях такое преувеличение столь велико, что тот отец, с которым маленький маль¬чик отождествляет себя, образ которого становится его Супер-Эго, превращается в самого всемогущего Отца — Бога. Такое Супер-Эго постоянно требует от Эго не¬возможного. Не имеет значения, чего Эго может дейст¬вительно достичь в жизни. Супер-Эго никогда не удов¬летворяется достигнутым. Оно постоянно требует: ты можешь сделать невозможное возможным! Ты явля¬ешься любимым сыном Отца! Ты сам являешься Отцом! Ты — Бог!
Супер-Эго такого сорта не является редкостью. Психоанализ может подтвердить, что отождествление отца с Богом является обычным, если не общим, явле¬нием в психической жизни. Когда сын отождествляет себя с отцом, а своего отца — с Богом и делает такого отца своим Супер-Эго, он чувствует, что внутри него есть Бог, что он сам станет Богом. Все, что он делает, должно быть справедливым, так как сам Бог делает это. То количество либидо, которое заполняет эту иденти¬фикацию с Богом, становится столь огромным у неко¬торых людей, что они теряют способность признавать существование фактов в мире реальности, которые противоречат такому отождествлению. Они кончают в сумасшедших домах. Но тот человек, Супер-Эго кото¬рого построено на этом предположении, который с уважением относится к фактам и реальности, может, если он обладает способностью, совершить великие де¬ла в мире. Его Супер-Эго требует многого и получает многое.
Примирение себя с миром реальности является, ес¬тественно, одной из основных задач каждого человека. Эта задача нелегка для ребенка. Ни одно из влечений его либидо не может найти полного удовлетворения в реальном мире. Каждому человеку (который живет в мире) приходится достигать такого примирения с ми¬ром реальности. Тот, кому абсолютно не удается вы¬полнить эту задачу, впадает в психоз, слабоумие. Тот, кто может достичь только частичного и потому нена¬дежного решения конфликта, становится невротиком. И только тот человек, который достигает полного при¬мирения, становится нормальным здоровым человеком. Конечно, мы должны добавить, что такое разрешение конфликта никогда не является столь полным, что оно не может быть разрушено, если на человека обрушится достаточное количество внешних несчастий. Поэтому мы вполне можем сказать, что все люди являются бо¬лее или менее невротичными. Тем не менее у некото¬рых людей разрешение этого конфликта покоится на таком прочном фундаменте, что они могут выдержать огромные несчастья, не впадая в невроз, в то время как для других достаточна лишь малая толика невзгод, что¬бы вынудить их развить невротические симптомы.
Каждое человеческое Эго является результатом по¬пытки примирения всех этих конфликтов: конфликтов между противоречивыми влечениями либидо и влече¬ниями либидо с требованиями Супер-Эго и с фактами реального мира человеческой жизни. В конечном счете устанавливаемый тип примирения определяется относительной интенсивностью врождённой мужественности и женственности у данного индивида и зависит от тех переживаний, которым он подвергается в детстве. Конечным продуктом всех этих попыток примирения является характер.
Объединение влечений либидо друг с другом и с требованиями   Супер-Эго,   а   также   с   требованиями внешнего мира является, как мы уже сказали, нелегкой задачей для Эго: все влечения должны быть удовлетво¬рены тем или другим образом. Супер-Эго настаивает на своих требованиях, и нельзя избежать адаптации к реальности. Для выполнения этой задачи Эго применяет, когда непосредственное удовлетворение либидо невозможно, три механизма: вытеснение, отождествление и сублимацию.
Вытеснение является способом отрицания существования   инстинктивного   желания,   которое   требует Удовлетворения, обращаясь с ним, как если бы оно не существовало, изгоняет его в бессознательное и забы¬вает о нем.
Отождествление пытается удовлетворить инстинк¬тивное влечение, трансформировать само Эго в желае¬мый объект, так что Эго представляет одновременно и желающего субъекта, и желаемый объект.
   Сублимация является способом дать инстинктивно¬му влечению частичное удовлетворение путем замены недостижимого для него объекта родственным объек¬том, который не отвергается Супер-Эго или внешним миром: таким образом инстинктивное влечение перено¬сится со своей приносящей наибольшее удовлетворе¬ние, но недопустимой цели или объекта на такую цель или объект, которые, возможно, приносят меньшее удовлетворение, но более легко достижимы.
Вытеснение является наименее эффективным из этих способов достижения желаемого примирения конфликта, так как невозможно, в конечном счете, игно-рировать инстинктивные влечения. В конце концов, дав¬ление либидо становится слишком большим, вытесне¬ние рушится и либидо прорывается наружу. Более того, давление вытесненного либидо очень сильно возраста¬ет вследствие вытеснения, так как ему не только не да¬ют разрядки, но также удаляют от смягчающего воз-действия рассудка, который считается с реальностью. Вытеснение может иметь успех в том, что либидо, в ко¬нечном счете, не разряжается по пути к своей первона-чальной цели, но оно вынуждено пробивать новый вы¬ход и извергается на другой объект.
Например, мальчик, полностью вытеснивший свою враждебность к отцу, не освобождается таким образом от инстинктивного желания убить отца. Наоборот, под влиянием плотины вытеснения его агрессивность про¬тив отца возрастает до тех пор, пока не становится слишком сильной для сдерживания. Вытеснение рушит¬ся, его враждебность к отцу прорывается наружу и с силой направляется либо против отца, либо против за¬местителя отца.
Враждебность по отношению к отцу неизбежна для любого мальчика, который претендует хоть на малейшую мужественность. А если мужчина в детстве полностью вытеснил этот инстинктивный им¬пульс,  он неизбежно в более поздней жизни буде? развивать враждебные отношения с представителями отца. Он будет проявлять свою враждебность безот¬носительно к тому, заслуживают это представители отца или нет. Они будут вызывать его гнев из-за ка¬кой-либо мелочи, которая тем или иным образом на¬помнит ему об отце. В таких случаях его враждебность проистекает почти исключительно от него самого и почти не имеет внешнего источника. Если же случается так, что у него вдобавок имеется реальная причина для враждебности, то его эмоцио¬нальная реакция становится чрезмерной и его враж¬дебность превышает всякую соразмерность с внешней причиной. Как правило, для такого человека трудно поддерживать дружеские отношения с други-ми мужчинами равного положения, способностей и власти. Для него будет невозможно сотрудничать с людьми, стоящими выше его по положению, способ-ностям и власти: он вынужден ненавидеть таких лю¬дей.
Мы не можем закончить обсуждение темы вытесне¬ния, не обратив внимания на то, какие способы применя¬ет Эго для проведения индивидуальных актов вытеснения. Для этой цели Эго использует реактивные образования, обычно путем усиления влечений, которые противостоят тем влечениям, которые требуется вытес¬нить. Так, например, из вытеснения пассивности к отцу может развиться чрезмерная мужественность, которая может проявлять себя в самонадеянном отвержении каждого представителя отца. Психическая жизнь муж¬ чины является крайне сложной вещью. Реактивные образования против вытесненных инстинктивных влечений играют огромную роль в конструировании характера, определяемого двумя основными отождествлениями с отцом и матерью.
Тот способ отождествления, который применяет Эго для удовлетворения влечений либидо, является очень полезным и многократно используемым меха-низмом. Мы уже объясняли, как отождествление с отцом и Супер-Эго развивается из агрессивности по отношению к отцу; множество других отождеств¬лений применяется каждый день всеми людьми. Ребенок, у которого отняли котенка, может компен¬сировать  свою  потерю   этого   объекта  любви  путем отождествления себя с котенком: он будет ползать, мяукать и есть с пола, как котенок. Ребенок, кото¬рый привык «кататься» на плечах отца, «играя в ло¬шадку», может (если отец долгое время отсутствует) посадить на плечи какую-нибудь куклу и носить ее, как носил его отец, таким образом представляя себя отцом. Мужчина, потерявший любимую женщину, мо¬жет (пока не найдет новой любви) пытаться заменить потерянный объект любви собой. Мы увидим поучи¬тельный пример действия такого механизма в жизни Вильсона. Мужчина, чья пассивность по отношению к отцу не может найти непосредственной разрядки, ча¬сто помогает себе путем двойной идентификации. Он отождествляет себя со своим отцом и находит моло¬дого человека, которого отождествляет с собой; за¬тем он начинает проявлять по отношению к этому молодому человеку такую любовь, которую заставля¬ет желать от своего отца его неудовлетворенная пас¬сивность по отношению к отцу. Во многих случаях мужчина, пассивность которого по отношению к отцу не находит какого-либо непосредственного выхода, разряжает себя посредством отождествления с Иисусом Христом. Психоанализ обнаружил, что та¬кое отождествление имеется у абсолютно нормаль¬ных лиц.
Есть еще один путь окончательного разрешения проблемы отца в Эдиповом комплексе, который ве¬дет через двойное отождествление. Когда мальчик становится мужчиной и отцом сына, он отождествля¬ет сына с собой как с ребенком, а себя — с отцом. Его пассивность по отношению к отцу находит тогда разрядку посредством его отношений с сыном. Он проявляет к сыну ту любовь, которую страстно же¬лал получить в детстве от отца. Такое решение ос¬новной дилеммы Эдипова комплекса является единственным нормальным решением, предлагаемым природой; но для него требуется, чтобы у мужчины был сын. Таким образом, пассивность по отношению к отцу добавляется во все другие мотивы, питающие желание иметь сына.
Мы уже упоминали о том, что отождествление с ма¬терью возникает от пассивности по отношению к отцу. Теперь мы должны обратить внимание на усиление такого отождествления, которое имеет место, когда во время расщепления Эдипова комплекса на составляю¬щие мальчик отказывается от матери как от объекта любви. Он переносит часть своих активных и пассив¬ных желаний по отношению к матери на других жен¬щин, которые являются ее заместителями; но эти жела¬ния никогда полностью не удовлетворяются, и отожде¬ствление с матерью является результатом накопления этого неудовлетворенного либидо. Используя уже опи¬санный нами выше механизм, ребенок компенсирует потерю им своей матери путем отождествления себя с ней. Затем, на всем протяжении своей последующей жизни, он будет проявлять по отношению к другим мужчинам, которые напоминают ему о его собственном детстве, большее или меньшее количество любви, кото¬рую ребенком желал получить от матери.
Сублимация, третий способ, применяемый Эго для примирения своих конфликтов, включает в себя, как мы уже отмечали, замену первоначальных объектов ли¬бидо другими, которые не подвергаются осуждению со стороны Супер-Эго или общества. Такая замена дости¬гается посредством перенесения заряда либидо с одно¬го объекта на другой. Например, мальчик поворачивает часть своего либидо от матери к своим сестрам или по¬дружкам сестер, а затем — к женщинам вне его семьи, в которых он влюбляется, до тех пор, пока, следуя этим путем, он в конечном счете не находит себе жену. Чем больше его жена напоминает ему о матери, тем большим будет отток его либидо в этот брак; но многие инстинктивные садистские импульсы, которые имеют тенденцию разрушить брак, также сопутствуют таким материнским взаимоотношениям.
Человеческие индивиды применяют многочислен¬ные сублимации для разрядки либидо, и этим сублима¬циям мы обязаны всеми высшими достижениями циви¬лизации. Неудовлетворенные сублимированные жела¬ния либидо породили искусство и литературу. Само человеческое общество скрепляется сублимированным либидо; пассивность мальчика по отношению к отцу трансформируется в любовь к своим приятелям и в же¬лание служить человечеству. Если бисексуальность че¬ловеческих чувств и индивидов временами представля¬ется огромным несчастьем и источником бесчисленных трудностей, мы должны помнить, что без нее человече¬ское общество вообще не могло бы существовать. Если бы мужчина являлся олицетворением только агрессив¬ной деятельности, а женщина — только пассивной, че¬ловеческий род уже давным-давно прекратил бы свое существование, так как мужчины взаимно истребили бы друг друга.
Перед тем, как мы завершим краткое представле¬ние фундаментальных принципов психоанализа, пред¬ставляется разумным описать еще некоторые из открытий.
Каждое препятствие в разрядке либидо вызывает накопление психической энергии, и возрастание давле¬ния в затрагиваемом «аккумуляторе» может распрост-раниться на другие «аккумуляторы». Либидо всегда ищет места для накопления и разрядки, оно не может сдерживаться постоянно или когда его заряд превыша¬ет определенный предел. Если оно не может найти ме¬ста для накопления или разрядки путем использования одного «аккумулятора», оно размещает себя и разря¬жается посредством использования других «аккумуля¬торов».
Интенсивность, или, продолжая наше сравнение, ко¬личество либидо, сильно варьирует у разных индивидов. Некоторые из них обладают очень могущественным ли¬бидо, другие — очень слабым. Либидо отдельных инди¬видов может быть сравнимо с электрической энергией, порождаемой крупной электростанцией, в то время как либидо других может напоминать слабый ток, порожда¬емый магнето автомобиля.
Либидо всегда будет отказываться от иного выхода, если свободен выход, лежащий ближе к первоначаль¬ным инстинктивным влечениям, при условии, что со¬противление Супер-Эго и внешнего мира не является большим, чем в случае иного выхода. Например, оно всегда готово отказаться от сублимации, если может найти другой объект, более близкий к первоначально¬му объекту либидо.
Закономерно то, что человек переносит значитель¬ную долю ненависти на лицо, к которому он наиболее привязан, а любви на лицо, которое ненавидит. То или другое из этих антитетических инстинктивных влече¬ний вытесняется либо целиком, либо частично в бессознательное. Мы называем это принципом амбивален¬тности.
Рождение меньшего брата вызывает определенную реакцию у маленького мальчика: он чувствует себя «преданным» отцом и матерью. Укор за такое «преда-тельство» и ненависть по отношению к своим родите¬лям могут затем быть им трансформированы либо пол¬ностью, либо частично по отношению к брату. Ребенок, развивающийся нормально, освобождается от такой ненависти и чувства «предательства», совершенного по отношению к нему, путем типичной идентификации: он как бы становится отцом появившегося ребенка, а его «превращает» в себя. Но при менее нормальном разви¬тии упрек в «предательстве» продолжает оставаться и относиться к брату, таким образом, старший брат на протяжении всей своей жизни продолжает опасаться, что те из его друзей, которые напоминают ему меньше¬го брата, повторят по отношению к нему акты «преда-тельства».
Чувство «предательства», описанное выше, проистекает от обманутых надежд в отношении удовлетворения, как активных, так и пассивных влечений либидо: но из вытеснения пассивности по отношению к отцу мо¬жет возникнуть нечто, намного более серьезное. Оно может привести мужчин к форме преследования, свой¬ственной паранойе: мании преследования. Как правило, страдающий от мании преследования верит в то, что он преследуется и «предается» тем лицом, которого боль¬ше всего любит. Мания предательства и преследования часто не имеет никакой фактической основы, а про¬истекает единственно из потребности убежать от лю¬бимого человека, так как тот возбуждает, но не удов-летворяет пассивность данного индивида. Если страда¬ющий верит в то, что лицо, которое он любит, «предает» и преследует его, тогда на смену любви при¬ходит ненависть и он способен убежать от любимого человека. Легко проследить все случаи неоправданного Недоверия и мании преследования к вытесненной пас-сивности по отношению к отцу.
Всевозможные крушения планов и несчастья имеют тенденцию вновь возвращать либидо к прежним местам    обитания, например возвращать либидо от сублимаций к его первоначальным объектам влечения. Мы называем это регрессией.
В ходе человеческой жизни психическое развитие вместо продолжения своей эволюции может внезап¬но останавливаться и заканчиваться. В таком случае некоторое травматическое переживание заполняется либидо, загоняя его в те «аккумуляторы», которых оно придерживается вплоть до самой смерти или душевного распада личности. Мы называем это фикса¬цией. Теперь, когда мы изложили некоторые открытия психоанализа, мы будем пользоваться ими как аксиома¬ми при проведении психологического исследования личности Томаса Вудро Вильсона. До сих пор мы изла¬гали факты, справедливые для всех мужчин, рожден¬ных в этом мире; давайте теперь обратимся к тому че¬ловеку, который родился в доме пастора в Стэнтоне, штат Виргиния, 28 декабря 1856 года и провел детство в Огасте, штат Джорджия.
Читатель, конечно, сочтет нас слишком осторожны¬ми и придет к собственным заключениям относительно мощи либидо Вильсона. Возможно, он отметит тот факт, что Вильсон, почти наверняка, оставался девст¬венным до своего первого вступления в брак, то есть до двадцати восьми с половиной лет, и сделает заклю¬чение, что либидо Вильсона было крайне слабым. Прежде чем принять такое поспешное заключение, чи¬тателю следует припомнить несколько фактов: первое, что либидо может находить разрядку тысячами других способов, отличных от прямого сексуального выраже¬ния; второе, что в физическом отношении Вильсон был слабым и, предположительно, не испытывал сильного соматического давления, нуждающегося в разрядке; третье, что «идеал чистоты» был частью Супер-Эго Вильсона и мог, в некоторой степени, помогать ему от¬водить разрядку либидо от непосредственного сексуального выхода.
С другой стороны, читатель, размышляющий о час¬тых замечаниях Вильсона по поводу «интенсивности» его чувств, может испытывать искушение заключить, что либидо Вильсона было очень сильным. Но такое ощущение интенсивности на самом деле имеет мало общего с мощью либидо. Оно просто сопровождает опре-деленные влечения либидо и может вызываться отво¬дом этих индивидуальных влечений из-под контроля Эго или переполнением их энергией либидо вследствие Нерешенного конфликта. Невротик или психотик, сум¬марное либидо которого невелико, может проявлять большую интенсивность, чем любой нормальный муж-чина. Нормальный мужчина с очень мощным либидо не ощущает и не проявляет какой-либо интенсивности чувств, если в его Эго нет нерешенных конфликтов. Когда Вильсон писал: «Я слишком чувствительный», он указывал скорее не на то, что обладает могучим либи¬до, а на то, что внутри него существует нерешенный конфликт между противоположными влечениями; ско¬рее не на то, что его желания были сильными, а на то, что его Эго не нашло удовлетворительного решения Эдипова комплекса.
Если читатель, размышляющий над огромной любо¬вью Вильсона к отцу, над его пристрастием к публичным выступлениям и его сильной ненавистью ко многим мужчинам, будет пытаться вывести из этих данных за¬ключение о том, что либидо Вильсона было очень интен¬сивным, ему следует вспомнить, что многие мужчины кажутся обладающими могучим либидо, достигая види¬мости этого путем направления потока либидо по немно¬гим каналам; но психоанализ таких людей часто показывает, что на самом деле их либидо является сла¬бым и что посредством такой концентрации большая часть психической жизни остается без достаточного то¬ка либидо, необходимого для адекватного ведения этой стороны жизни. Мы ничего не знаем о богатстве внут¬ренней жизни Вильсона, но мы точно знаем, что та часть его либидо, которая выходила во внешний мир, была сконцентрирована на немногих вещах. Диапазон его ин¬тересов был крайне узок. Более того, внутри этого узко¬го диапазона интересов он еще больше сконцентрировал поток своего либидо. Одной из самых поразительных черт характера Вильсона было то, что он назвал своим «узконаправленным разумом». Для него было невозможно направлять свой интерес сразу на не¬сколько интеллектуальных целей. То есть, иначе говоря, одна интеллектуальная цель была достаточна для того, чтобы забрать всю энергию его либидо, которое разря¬жалось через его интеллектуальные интересы. А это вполне могло объясняться тем, что его либидо было столь слабым, что для того, чтобы достичь какой-либо интеллектуальной цели, ему приходилось сосредоточи¬вать энергию своего либидо на этом объекте. Поэтому разумнее будет не делать каких-либо заключений. И да¬вайте не будем стыдиться признать наше невежество. Научиться говорить «Я не знаю» является началом ин¬теллектуальной целостности.
Либидо маленького Томми Вильсона, подобно либи¬до любых других человеческих существ, вначале нача¬ло накапливаться в нарциссизме и находить разрядку в любви к себе. Было бы очень необычным, если бы Том¬ми, единственный сын своих родителей, болезненный, оберегаемый, балуемый и любимый отцом, матерью и сестрами, избежал чрезмерного сосредоточения инте¬реса на себе. На самом деле он всегда чрезмерно лю¬бил себя. Все имеющиеся у нас факты говорят о том, что он всегда восхищался собой или грандиозностью своих планов.
Более того, как мы увидим позднее, для того чтобы быть счастливым, ему нужно было иметь похожего на него человека для проявления своей любви к нему. По¬средством такой любви он давал дополнительный вы¬ход огромному заряду своего либидо, который разме¬щался в нарциссизме. Несомненно, большая доля его либидо на протяжении всей его жизни продолжала Разряжаться через нарциссизм — используя для такой Разрядки даже часть либидо, которое разряжалось по-средством объектной любви.
Существуют две формы выбора объекта: по опорно¬му типу и нарцисстический. При выборе объекта по опорному типу либидо непосредственно направлено на другого человека: на мать или отца ребенка, на его брата или сестру или постороннее лицо. Такой объект ценен   сам по себе, своей собственной личностью, которая может быть совершенно отличной от личности ребенка. Такую   разновидность   выбора   объекта   мы   называем любовью «опорного» типа, потому что ребенок вначале «основывается», или «опирается», в своих сексуальных влечениях на инстинкты самосохранения и выбирает объектами своей любви тех лиц, которые удовлетворя¬ют его физические потребности. С другой стороны, при нарцисстическом типе выбора объекта либидо ребенка направлено к другому лицу, которое тем или иным обра¬зом похоже на него. Он любит ту часть себя, которую видит в данном объекте. Он любит объект не за те каче¬ства, которыми тот отличен от него, а лишь за те качест¬ва, которыми объект походит на него. Поэтому через любовь к объекту он любит себя, и его нарциссизм нахо¬дит таким окольным путем дополнительный выход.
Нет необходимости заново перечислять факты из детства Вильсона, которые были приведены ранее. Просто вспомним об одном факте его жизни, который превосходит по важности все прочие: отец Томми Вильсона был для него огромным объектом любви. Отец был великой фигурой его детства. Действительно, по сравнению с ним мать выглядела очень жалко. Ясно, что намного большее количество либидо Вильсона на¬ходило выход посредством его отношений с отцом, чем с матерью. Поэтому нам следует ожидать, что задача его Эго относительно примирения конфликтных влече¬ний по отношению к отцу была намного более трудной, чем аналогичная задача по отношению к матери. Так оно и было. Его Эго легко примирило его конфликтные влечения по отношению к матери. Его отношения с женщинами стали нормальными и обычными (ничем не примечательными); но его Эго никогда не удалось при¬мирить его противоречивые влечения по отношению к отцу.
…значительная доля его либидо, должно быть, размещалась в агрессив¬ности по отношению к отцу. Мы знаем, что он должен был испытывать враждеб¬ность по отношению к отцу и выражать ее тем или иным способом. Что касается фактов, то почти все не¬обычные черты характера Вильсона развились из вы¬теснений, отождествлений и сублимаций, посредством которых его Эго пыталось примирить его агрессив¬ность с непреодолимой пассивностью по отношению к отцу. Отношение Вильсона к отцу и к отцовским пред¬ставителям, поэтому будет занимать большую часть ис¬следования его характера.
Эго маленького Томми Вильсона не испытывало осо¬бых затруднений в примирении его противоречивых влечений по отношению к матери. Эти влечения не бы¬ли слишком сильными: основные заряды его либидо бы¬ли сосредоточены в его влечениях по отношению к отцу. Более того, к счастью для него, у него были родные и двоюродные сестры, на которых его Эго легко могло перенести те влечения, которые первоначально были Направлены на мать.
Маленькие мальчики, у которых есть сестры, имеют громадное преимущество. Сестры образуют тот мост, по которому либидо мальчика легко может быть перенесено от матери к женщинам, находящимся вне круга семьи. Эго маленького мальчика, у которого нет сестры, вынуждено заставлять его либидо одним прыжком пре¬одолеть пропасть между матерью и внешним миром. Как мы уже указывали, маленький мальчик, имеющий сест¬ру, как правило, переносит на нее часть либидо, которое было привязано к матери, а через сестру — на подружек сестры. Таким образом, путем легких перенесений его либидо достигает женщин вне круга семьи. Эго малень¬кого мальчика, у которого нет сестры, вынуждено пере-носить его либидо непосредственно от матери к некой женщине вне семейного круга, что является намного бо¬лее трудной задачей и для многих мужчин представляет непреодолимую трудность. Либидо таких мужчин мо¬жет оставаться фиксированным на матери в течение всей их жизни. Они неспособны отделить себя от мате¬ри. Если сын по тем или иным причинам лишается мате¬ри, он нередко отождествляет себя с ней, проявляя по отношению к людям, которые похожи на него, ту лю¬бовь, которую он желал получить от своей матери.
Томми Вильсону особенно повезло. Путь к женщи¬нам вне круга его семьи был для него очень легким и бес¬препятственным благодаря существованию не только родных сестер, глубоко любивших его, заботившихся о нем и игравших с ним, но также благодаря маленьким двоюродным сестрам.
Когда мы пытаемся найти свидетельство прямого вы¬ражения Томми Вильсоном враждебности к отцу, мы ви¬дим, что на протяжении всех 68 лет его жизни не было ни одной враждебной мысли или действия, направлен¬ных против отца. Отец был его наставником и советчи¬ком до самой своей смерти. И до конца своих дней Вильсон продолжал говорить об отце с любовью и вос¬хищением. Лишь в выборе профессии он отказался под¬чиниться воле отца, который хотел, чтобы он стал пастором, а не государственным деятелем.
Мы указывали на то, что вытеснение является наи¬менее эффективным из всех методов примирения, ис¬пользуемых Эго, потому что вытесненное влечение продолжает искать разрядки и неуязвимо для критики рассудка, так как оно вытеснено из сознания, и что вследствие изоляции такого влечения и его отхода от сдерживающего влияния рассудка оно накапливает ог¬ромное количество либидо. Мы видим, что та доля враждебности Томми Вильсона к отцу, которая была столь сильно вытеснена и ни разу не разряжалась не¬посредственно против отца, а продолжала искать раз¬рядки, в течение его жизни много раз, прорывалась на¬ружу против других людей. На всем протяжении своей жизни ему было трудно поддерживать дружественные отношения с мужчинами, обладавшими более развитым интеллектом или занимавшими более высокое положе¬ние, поэтому он предпочитал окружать себя женщина¬ми или мужчинами, стоящими ниже его по уму и обще¬ственному положению. Та доля его агрессивности по отношению к отцу, ко¬торая находила выход посредством отождествления с отцом, создала у него крайне могущественное и возвы¬шенное Супер-Эго. Мы уже упоминали о том, как обычно маленький мальчик заменяет свое желание убить отца другим способом преодоления отца, посред¬ством отождествления себя с отцом, и как такое отож-дествление порождает Супер-Эго. Томми Вильсон Ду¬мал мыслями отца, повторял его слова, подражая ему, произносил речи с церковной кафедры перед вообра-жаемыми прихожанами, одевался в юности так, что его часто ошибочно принимали за пастора, и женился, по¬добно отцу, на женщине, рожденной и воспитанной в доме пресвитерианского пастора.
Он никогда не освободился от такого отождествле¬ния с отцом. Его достоинства и недостатки остались точь-в-точь такими же, как у отца. Он не мог предста¬вить себя совершеннее, чем отец. Наиболее полно отец выражал себя в чтении проповедей, произносимых с церковной кафедры. Томми Вильсон также выражал себя в проповедях, читаемых с кафедры, какой для не¬го был Белый дом. Отец пел, Томми тоже пел. Отец чи¬тал по вечерам своей семье, и в этом Томми следовал ему. Все, что делал отец, имело для него смысл делать. Все, чего он не делал, не стоило делать. Отец очень много курил. Томми не курил никогда. «Отец за свою жизнь выкурил столько, что хватит на нас обоих», — объяснял он. Так что даже в этом случае, хотя ему не удалось скопировать отца, он все же очень ясно выра¬зил свое чувство — он и отец одно целое: полнейшее отождествление. Он повторил жизнь отца, только с большим размахом.
Представление в его бессознательном о «несравнен¬ном отце», развившееся из детских преувеличений до¬стоинств отца, которое стало его Супер-Эго, оказывало На него громадное влияние в ходе всей последующей Жизни. Действительно, его карьера представляет иск¬лючительный интерес как пример той мощи возвышен¬ного Супер-Эго, которая позволяет слабому в физиче¬ском отношении мужчине добиться высокого положе¬ния в обществе.
Как мы уже указывали, такое Супер-Эго никогда не может быть удовлетворено. Не имеет значе¬ния, чего может достичь несчастный обладатель такого Супер-Эго, он всегда будет чувствовать, что сделал не¬достаточно много. Он не будет получать никакой радо¬сти от выполненной работы, всегда будет недоволен со¬бой, и его будет преследовать мысль о том, что он не оправдал своих надежд. Он никогда не сможет завер¬шить то, чего требует от него Супер-Эго, так как оно требует невозможного. Такая неудовлетворенность со¬бой была одной из характерных черт Вильсона на про¬тяжении всей его жизни.
…такой ребенок ощущает, что внутри не¬го есть Бог. В своем бессознательном он сам является Богом. Все, что он делает, справедливо, так как это де¬лает Бог. Томми Вильсон мог оправдывать многие свои странные действия вследствие такого бессознательного убеждения. Что бы он ни делал, должно было быть пра¬вильным, так как это делал Бог. Иногда он признавал, что заблуждался. Но никогда не признавал, что посту¬пил несправедливо. Его Супер-Эго не позволяло делать таких признаний. Он скорее предпочитал забыть или исказить факты, полностью уйти от мира реальности и построить в своем воображении факты, удовлетворяю¬щие требованиям его Супер-Эго.
Нет ничего необычного в том, что обладание таким Супер-Эго приводит одних мужчин к величию, а других — к неврозу и психозу. Его требования ненасытны; и если они не удовлетворяются в достаточной степени, такое Супер-Эго мучает своего несчастного обладателя. Поэ¬тому обладатель такого Супер-Эго вначале пытается удовлетворить требования Супер-Эго посредством дей-ствительных свершений и часто достигает очень много¬го; если же его достижения недостаточно удовлетворя¬ют Супер-Эго, оно снова начинает мучить его. Он не может достичь больше того, чего достиг. Поэтому для того, чтобы избежать упреков своего Супер-Эго, он придумывает мнимые свершения. Он разрушает мир фактической действительности. Он может стать психо¬тиком. Если он прочнее придерживается реальности, он просто страдает от упреков своего Супер-Эго и ста-новится невротиком. Таким образом, мужчина, кото¬рый делает Бога своим Супер-Эго, взбирается на острый гребень горы величия, опасно балансируя между пропастью невроза, с одной стороны, и пропастью пси¬хоза, с другой. Если ему повезет, то до конца жизни он Не свалится ни в ту, ни в другую пропасть. Мы увидим, Как Супер-Эго маленького Томми Вильсона заставляло его карабкаться вверх по этой отвесной скале, как Много раз он был близок к неврозу, как под конец своей карьеры он почти впал в психоз.
Стоит напомнить, что бисексуаль¬ность является одним из фактов человеческой приро¬ды, который сам по себе должен был бы возбуждать не больше эмоций, чем тот факт, что 99% человеческого тела состоит из воды. Если бы человеческие существа не  были бисексуальными,  они не были бы людьми. Рождение бисексуальным является таким же нормаль¬ным, как рождение с двумя глазами. Мужчина или женщина без элемента бисексуальности были бы таки¬ми же нечеловеческими существами, как циклопы. По¬добно художнику, который, используя одни и те же краски, может создать шедевр или уродливую картину, Эго может комбинировать первоначальную мужествен¬ность и женственность человека для формирования ли¬бо прекрасного, либо уродливого характера.
На протяжении всей жизни Вильсона большая часть его либидо находила выход посредством произнесения речей. Некоторое количество пассивности Вильсона по отношению к отцу находило выход посредством пря¬мого подчинения отцу, но то подчинение, которого он желал достичь в своем бессознательном, было намно¬го более глубоким и специфичным, чем то подчине¬ние, которое он мог достичь в жизни. Поэтому он искал другие пути для подчинения. Он нашел выход, полностью одобренный его Супер-Эго, через под¬чинение Богу, который представлял в его бессоз¬нательном отца.
Вильсон по крайней мере дважды говорил: «Я верю в  божественное  провидение.  Если бы я в  него  не верил, я бы сошел с ума». Посредством отождествления с матерью Вильсон находил еще один выход своей пассивности по отноше¬нию к отцу.
…он отождествлял себя с матерью. Не¬смотря на свое сознательное желание быть похожим на отца, Вильсон походил на свою мать не только в фи¬зическом  отношении,  но  также  характером.  Вот его пора¬зительное признание Дадли Филду Мэлоуну: «Когда я чувствую себя плохо, раздражен и нахожусь в подав¬ленном состоянии и мне кажется, что все идет не так, тогда я ощущаю в себе преобладание характера мате¬ри. Но когда жизнь представляется мне веселой, прият¬ной и великолепной, тогда я знаю, что та часть моего отца, которая есть во мне, взяла верх». Обычно он чув¬ствовал себя плохо, был раздраженным и подавленным.
Томас Вудро Вильсон был довольно трогательным маленьким мальчиком, который у всех вызывал сим¬патию и жалость: слабый, болезненный и нервный, замедленный в своем развитии ребенок, с плохим зрением, страдающий расстройствами желудка и го¬ловными болями. То, что он был нервным, не пред-ставляется чем-то исключительным. Нервозность не является видимым признаком внутреннего конфликта, который Эго не смогло решить. И, не говоря уже о многих незначительных инцидентах, которые могли беспокоить его, у него было много причин для нер¬возности вследствие конфликта между Супер-Эго, которое требовало, чтобы он был целиком мужест¬венным, самим Богом, и его пассивностью по отно¬шению к отцу, вплоть до становления всецело женственным.
 …мы знаем, что в физическом отношении Вильсон был хилым, и знаем также то, что у него неиз¬менно возникали неврастенические симптомы как ре¬акция на возникавшие проблемы. Особенно трудным был для него период с весны 1874 по весну 1884 года. Он подошел к этому моменту полным сил 17-летним юношей. А спустя десятилетие, когда ему было уже 27 лет, он все еще льнул к привычкам своего детства и ос¬тавался девственным, с большой нервозностью, дис¬пепсией, головными болями и идеалами. Отмечая спе¬цифичность его физических заболеваний в это время, мы можем лишь заключить, что его «нервозность» и «напряженность» вызывались конфликтом между его женственностью и его возвышенным Супер-Эго, кото¬рое требовало, чтобы он был исключительно мужест¬венным. Если бы нас спросили, почему время от време¬ни его симптомы усиливались до точки «срыва», мы могли бы ответить только общей фразой о том, что ин¬тенсивность его симптомов возрастала всегда, когда со¬бытия его жизни вызывали обострение основного кон¬фликта.
В сентябре 1875 года, после 15 месяцев болезни, Вильсон отправился в Принстон, отчаянно решившись преодолеть свою слабость и сделать себя лидером, как того требовало его Супер-Эго. Его ожидал громадный успех. Его карьера, начиная с 187б года в Принстоне и до того дня, когда его принимали в Париже как спасите¬ля человечества, являет собой замечательный пример могущества сильного Супер-Эго, ведущего к успеху че¬ловека со слабым телом и невротической конституцией. Во время 2-го года обучения в Принстоне Вильсон всту¬пил на тот путь, которому суждено было привести его к посту президента Соединенных Штатов и вершителя су¬деб мира. Свой 1-й год он провел, пытаясь ликвидиро¬вать недостатки в интеллектуальной подготовке для учебы в колледже, а также занимаясь лечением желуд¬ка. Он написал отцу, что обнаружил у себя неза¬урядный ум и окончательно и бесповоротно решил стать государственным деятелем, а не пастором.
К 21-летнему возрасту характер Томаса Вудро Вильсона почти окончательно сформировался.
Проблема поисков счастья в жизни, которая заботит всех людей, является в большой степени проблемой экономного расходования психической энергии. Инди¬вид обладает определенным количеством либидо, кото¬рое накапливается в различных аккумулирующих структурах и ищет разрядки посредством многочислен¬ных выходов. Если Супер-Эго не препятствует потоку либидо, требующему разрядки, а также, если не сдержи¬вается тот поток либидо, который наличествует в данное время, и при этом чрезмерно не опустошается тот или иной резервуар либидо, человек чувствует себя счастли¬вым. И наоборот, если выходы не одобряются Супер-Эго или являются недостаточно большими или слишком большими, индивид чувствует себя несчастным. Совре¬менная психология ничего нового не может добавить к классической формуле счастья — «умеренность во всем», за исключением замечания о том, что умерен¬ность в требованиях Супер-Эго является столь же суще¬ственной, сколь и умеренность во всех прочих вещах. И даже если человек готов жить согласно этому древнему правилу, он не сможет легко достичь счастья или продолжать вести счастливую жизнь продолжи¬тельное время. Найти разрядки для фундаментальных, часто противоречивых влечений крайне трудно; и даже если найдены удовлетворительные разрядки, изменяю¬щиеся обстоятельства жизни не позволяют им оста¬ваться неизменными. Смерть, болезнь, потеря любви или положения неотделимы от человеческой жизни, и все они вовлекают в себя потерю разрядок для либидо. Так что самый мудрый и самый умеренный человек не может рассчитывать на постоянное счастье. Менее мудрые люди, среди которых должно упомянуть Тома¬са Вудро Вильсона, не могут достичь больше скоротеч¬ных проблесков счастья.
Возросшая уверенность в своих силах позволила Вильсону во время 2-го года обучения добиться лидер¬ства среди своих товарищей в Принстоне и завести большое число обычных, без особого эмоционального накала дружеских связей. В рождественские праздники 1879 года, когда Вильсону было около 23 лет, он в первый раз в своей жизни влюбился. Как и его мать, она была родом из Чилликотэ, штат Огайо. Ее отца, подобно отцу его матери, звали Томас Вудро. Вильсон начал писать ей «отчасти пылкие» письма. Его возросшая в то время мужественность не привела его сколько-нибудь ближе к телу женщины.
Большая часть его либидо все еще была направлена на отца.
В Виргинском университете Вильсона избрали пре¬зидентом дискуссионного клуба имени Джефферсона, несмотря на питаемую им неприязнь к личности Джефферсона. Такая враждебность к Джефферсону и ана¬логичная враждебность к Дизраэли кажется на первый взгляд чем-то экстраординарным у молодого человека, который стремится стать государственным деятелем. Джефферсон являлся одним из наиболее видных американских государственных деятелей, а Дизраэли — не менее знаменитым государственным деятелем Англии. Однако найти объяснение враждебности Вильсона не так сложно. Он видел себя «христианским государст-венным деятелем» — Гладстоном. Ни Джефферсон, ни Дизраэли не являлись христианскими государственны¬ми деятелями. Джефферсон был деистом, а Дизраэли — евреем. К тому же Дизраэли был личным противни¬ком его учителя, Гладстона. Это были подходящие вра¬ги (сыны ада) для того Бога-Отца, с которым он отожде¬ствлял себя. Когда позднее Вильсон стал государствен¬ным деятелем и «божеством» в своем бессознательном, он частенько облекал своих оппонентов в «наряд сата¬ны».
В декабре 1880 года обычные для Вильсона головные боли и диспепсия стали столь интенсивными, что ему пришлось оставить учебу в университете. Не полу¬чив диплома, он возвратился в дом отца, где ему был обеспечен надлежащий уход. Нет никаких свиде¬тельств, говорящих о том, что он перестал быть девственным. Он все еще писал письма своей двоюродной сестре Генриетте. Он чувствовал себя очень несчаст¬ным. Его диспепсия и головные боли закрывали от него тот путь, который, как он надеялся, приведет его к карьере государственного деятеля, вплоть до весны 1882 года. Пробыв 18 меся¬цев дома, он наконец отправился в Атланту работать в области юриспруденции, что, как он был уверен, долж¬но было привести его к карьере государственного деяте¬ля. Но в Атланте он не нашел ни одного клиента. Казалось, путь к карьере государственного деятеля был для него закрыт. Он отправился навестить свою любимую двоюродную сестру, которую когда-то сшиб с дерева. Она была замужем, но там он встретил Эллен Эксон, и она стала для него той предста¬вительницей матери, в которой он нуждался. Неудиви¬тельно, что он сразу же влюбился в нее. Она росла в той же среде, что и его мать, родные и двоюродные сестры. Подобно матери и сестрам, она была дочерью пастора пресвитерианской церкви. Ее мать умерла, и она заменя¬ла мать троим малышам. Ее положение в доме почти пол¬ностью совпадало с положением его матери, когда отец женился на ней. Прося Эллен Эксон выйти за него за¬муж, Вильсон снова отождествлял себя с отцом. В их позднейших отношениях есть множество указаний на то, что Эллен Эксон являлась для Вильсона полной и за¬конченной представительницей матери.
   Влюбиться в представительницу матери — значит сделаться рабом фортуны. Такое отношение столь по¬лно забирает практически весь поток либидо, направ-ленный на женщин, что оно становится либо источником величайшего счастья и силы для мужчи¬ны, либо источником громадного несчастья и слабо¬сти. Она не только глубоко полюбила его, но продолжала любить до конца своих дней. С того осеннего дня 1883 года, когда она обещала выйти за него замуж, до своей кончины в 1914 году Вудро Вильсон обладал величайшим источником силы, какой только может существовать в жизни любого мужчины: индивидуальной любовью законченной представительницы матери. Трудно переоценить ту помощь, которую она оказала ему. Его отношения с мужчинами продолжали оставаться неустойчивыми на протяжении всей жизни, вызывая конфликты, кото¬рые истощали силы. Его отношения с женщинами пришли в порядок.
Будучи студентом Университета Джона Гопкинса, он написал книгу «Конгрессиональное правление», которая производила на читателя впечатление, что автор очень хорошо знаком с деятельностью конгресса по личным контактам. Но он ни разу не отправился взгля¬нуть на описываемый им конгресс, хотя Вашингтон на¬ходился примерно в часе езды поездом от Балтимора, где он работал над книгой. Такое увиливание от контакта с мужчинами и фактами продолжалось на всем протяжении его жизни.
В июне 1885 года Вильсон женился на Эллен Эксон. До самой ее смерти в августе 1914 года он не про¬являл ни малейшего сексуального интереса к какой-ли-бо другой женщине. Конечно, он писал сотни длинных писем в расчете завоевать симпатии миссис Гилберт и других леди. Эти письма более напоминают попытки воссоздать заново отношения со своими старшими сес¬трами, нежели отношения со своей матерью. Именно на груди Эллен Эксон, а не на груди какой-либо из его корреспонденток он находил отдохновение.
Несмотря на свою лю¬бовь, в то время, когда большинство мужчин находятся на вершине блаженства, он был очень несчастен. Его нервозность и подавленность были столь острыми и странными, что не могли проистекать только от его Су¬пер-Эго.
Основное недовольство было вызвано тем, что заве¬дение, в котором он работал, было женским. Здесь мы сразу же подмечаем предполагаемые отношения ма¬ленького Томми Вильсона со своим отцом. Ни его ак¬тивность, ни пассивность по отношению к отцу не на¬ходили удовлетворительного выхода. Обучение юно¬шей предполагало выход для обоих этих влечений. Ему не хватало отождествления себя с ребенком. Тогда он смог бы играть по отношению к себе одновременно роль отца и сына и восстановить то инфантильное отно¬шение, которое делало его столь счастливым. В жен¬ском окружении такое отождествление становилось не только невозможным, но и непереносимым, так как он становился отцом, читающим лекции девушке, которая представляла его же. Он снова почувствовал себя женщиной, и это было ужасно. Не пробыв в Брин-Море и б месяцев, он начал искать другую работу.
Преподавание в Принстоне стало его целью. Он от¬правился в Нью-Йорк для выступления на банкете в честь выпускников Принстона, надеясь произвести на своих слушателей достаточное впечатление и таким об¬разом получить место преподавателя в этом колледже. Во время его выступления над ним шутили, посмеива¬лись, ходили по залу — словом, его речь никого не ин¬тересовала. Эта рана, нанесенная его нарциссизму, оче¬видно, была весьма болезненной, поэтому неудивитель¬но, что впоследствии он проявлял мало почтения к чему-либо, связанному с Нью-Йорком.
Он снова вернулся к своему лелеемому самоотож¬дествлению с Гладстоном. Он отправился в Вашингтон и попытался получить должность в госдепартаменте. Неудача. И снова его активность по отношению к отцу оказалась блокированной.
Его жена была беременна. Он мечтал о сыне, по¬средством которого нашел бы выход одновременно своей активности и пассивности по отношению к отцу. Жена родила дочь. И вновь поток либидо, связанный с отношением к отцу, не находил выхода. Он становится все более и более нервозным. Его жена снова забере¬менела. И опять родившийся ребенок оказался девоч¬кой. Его нервозность возросла. Он писал своему другу Роберту Бриджесу: «Я очень опасаюсь, что у меня на¬ступит упадок сил, если я пробуду здесь еще год». И опять он ищет выход посредством государственной де¬ятельности, пытаясь получить пост помощника государ-ственного секретаря. Вновь неудача. Он чувствовал приближение нервного расстройства, писал о себе как об «остро нуждающемся в мужском обществе» и назвал эту зиму, 1887 — 1888 годов, «ужасной зимой».
Читатель, размышляющий относительно причин нер¬возности и несчастья в жизни этого молодого женатого мужчины, живущего в прекрасном доме и пользующе¬гося уважением в Брин-Море, вероятно, склонен прийти к заключению, что его отношения с женой не прино¬сили ему удовлетворения. Это, конечно, не так. Как и всегда, Эллен Эксон великолепно удовлетворяла ту меньшую долю его либидо, которая была направлена на женщин. И он находил удовольствие в своих дочерях.
Но основной поток его либидо снова и снова не мог найти выход через желаемые каналы. Его отношения с мужчинами были для него настолько важнее отноше¬ний с женщинами, что никакое количество домашнего блаженства не могло сделать его счастливым.
Его реакция на смерть матери и на конец «ужасной зимы» проливает некоторый свет на эту диспропорцию в его натуре. Он писал одному из своих друзей: «Моя мать была для меня матерью в самом полном, самом нежном смысле этого слова, и ее потеря оставила меня с печальным, тяжелым ощущением до некоторой степе¬ни внезапной потери моей юности. Я чувствую себя старым, с намного большим грузом ответственности... Однако самым тяжелым для меня является не собст¬венная тяжелая утрата, а тяжелая участь отца, обе до¬чери которого замужем и который, так как мой брат учится в колледже, остался практически один в доме. Мне кажется в тяжелые моменты, что моя счастливая семейная жизнь здесь в сравнении с его несчастьем служит мне укором...»
Это письмо не является криком души о потерянном объекте. Его слова о кончине матери слишком вежли¬вые и общепринятые. Эллен Эксон уже заняла ее место. Но его пассивность по отношению к отцу была глубоко взволнована мыслью о том, что отец нуждается в жене. В своем бессознательном он всегда желал занять место матери для своего отца. Теперь он незамедлительно за¬нял это место. Его наполняло не ощущение того, что он потерял мать, а чувство того, что он потерял свою юность. Смерть матери устранила одно из препятствий к тому, чтобы стать в его бессознательном женой своего отца. Он почувствовал себя «старым, с намного большим грузом ответственности», ощутил необходимость дать приют отцу. Ощущается желание сказать, что в своем бессознательном он чувствовал себя старой женщиной — своей матерью. Неудивительно, что он предложил отцу на какое-то время переехать жить к себе и постольку, поскольку это было возможно, играл роль преданной жены по отношению к преподобному Раглесу Вильсону до самой его смерти. Так нашла выход его пассивность по отношению к отцу.
9 марта 1890 года он писал жене: «...отдаленное чувство зрелости — или, вернее, взросления — пришло ко мне. Мальчишеское отношение, которое сохра-нялось и лелеялось столь долго, сознательно уступает место иному чувству...» — и добавил, что «наконец-то он начинает становиться уверенным в своих силах (воз-можно, способным отстаивать свои права) мужчиной». Сознательно ему казалось, что он наконец-то становит¬ся взрослым человеком, но представляется вероятным, что в своем бессознательном он стал взрослой женщи¬ной. Так, даже смерть матери послужила выполнению его неудовлетворенного влечения быть любимым в ка-честве жены своим отцом. Он стал взрослым мужчиной в своем бессознательном лишь после смерти отца.
«Острая нужда в мужском обществе» для частичной разрядки своей активности и пассивности по отноше¬нию к отцу заставила его ухватиться за возможность сменить Брин-Мор на Уэслианский университет. Здесь было нужное ему мужское общество, и его здоровье и настроение сразу улучшились. Последующие 7 лет его жизни были наиболее счастливыми. В течение всего этого периода у него не было ни одного «упадка сил» и его обычные симптомы не очень донимали его. Для всех основных «аккумуляторов» его либидо были найдены сравнительно удовлетворительные выходы. Его нарциссизм был удовлетворен успехом, которым поль¬зовались его лекции, и тем общим уважением, которое гму оказывали повсюду. Жена превосходно удовлетво¬ряла его активность и пассивность по отношению к матери. Его пассивность по отношению к отцу находила выход не только посредством принятия им роли жены то отношению к отцу, но также посредством отождествления с теми молодыми людьми, которым он читал лекции. Конечно, его активность по отношению к отцу удовлетворялась не полностью; но значительная доля его либидо выходила вследствие отождествления им себя с отцом во время чтения лекций, так что уменьши¬лась его потребность в нахождении выхода для своей активности посредством государственной деятельности. Даже его Супер-Эго, по всей видимости, было болee или менее удовлетворено успехами в академическом мире. Его лекции, во время чтения которых он играл роль своего отца и изливал на своих слушателей свое душевное тепло и множество величественных обобщений на манер пастора, читающего проповедь церковной кафедры, пользовались огромным успехом.
Даже во время этого периода сравнительного сча¬стья Вудро Вильсон постоянно помнил об отце, каждая разлука с которым заставляла его браться за перо, что¬бы написать старому пастору.
Факты являются врагами обобщений, и та нелюбовь к фактам, которую он столь часто выра¬жал, была, несомненно, частично обусловлена их спо¬собностью делать обобщения трудными. Они препятствовали легкому выходу его либидо через отождествление со своим отцом, а также угрожали его вере и подчинению отцу. Так факты стали на пу¬ти к выходу его либидо из двух самых огромных «ак-кумуляторов», активности и пассивности по отношению к отцу. Нет ничего удивительного в том, что он развил привычку забывать их, когда для него было неудобно их помнить. Он игнорировал неприят¬ный факт существования секретных договоров у со¬юзников. Поэтому его борьба за «справедливый и прочный мир» была заранее обречена на неудачу. Он забыл о местонахождении Бреннерского перевала и таким образом пропустил 250 тысяч австрогерманцев в Италию. К концу своей жизни он стал спосо¬бен   забывать   любой   факт,   который   препятствовал потоку его либидо через выходы для активности и пассивности по отношению к отцу, и значительной части человечества пришлось страдать из-за той чрез¬мерной любви, которую возбудил преподобный Джо¬зеф Раглес Вильсон в своем сыне.
Несмотря на болезнь Вильсона, можно полагать, что у него было все, чтобы ощущать себя счастливым. Ря¬дом с ним находились преданная жена и три очарова-тельные маленькие дочери. Его любимый отец подолгу гостил у него в доме. Друг, который был ему очень до¬рог, навещал его. Он строил дом в оживленном городе. Его потребность в мужском обществе была удовлетво¬рена. Ему сопутствовал крайний успех. Его лекции не только в Принстонском университете, но также в Уни¬верситете Джона Гопкинса были приняты студентами с энтузиазмом. И тем не менее он был несчастен. Поче¬му? Мы, вероятно, окажемся недалеко от истины, если ответим, что присутствие отца в его доме возбудило вытесненную им агрессивность, направленную против него, и что эта часть его либидо не находила адекватно¬го выхода.
Его повторяющуюся жалобу на свою бездеятель¬ность, очевидно, можно объяснить как желание всту¬пить в общественную жизнь в качестве руководителя. Однако мы видели, что в бессознательном становление государственным деятелем означало для него отождествление себя с «несравненным отцом» своего детства, который имел лицо Гладстона, и таким» образом, по¬средством «каннибалистического» отождествления, уничтожение старика отца. Мы можем поэтому подо¬зревать, что в своем бессознательном «нечто», что он желал «делать», было уничтожением преподобного Джозефа Раглеса Вильсона. Но вытеснение им этого влечения столь могущественно подкреплялось его пас¬сивностью по отношению к отцу, что он не мог ни в мыслях, ни в действии совершить враждебный акт по отношению к действительному отцу и не мог в то время стать государственным деятелем. В данном психологическом исследовании Вильсона мы уделяли мало внимания сознательной части его рассудка, и мы не можем предложить какого-либо извине¬ния за наше сосредоточение на его более глубоких ду¬шевных механизмах. Более важная доля его рассудка, подобно основной части айсберга, расположена в глу¬бине. Бессознательное невротика использует созна-тельную долю рассудка в качестве орудия для осуществления своих влечений. Утверждения невротика являются рационализациями, изобретенными для того, чтобы оправдать влечения его либидо. Принципы невротика являются одеждой, применяемой для прикры¬тия наготы бессознательных влечений.
Тем не менее та культура, в которой воспитывается ребенок, влияет на его характер. Она, по крайней мере, определяет тот стиль одежды, в которую следует одеть его влечения, чтобы они казались респектабельными. Ребенок впитывает из атмосферы своей семьи и общины представления о том, каким джентльменом ему следует стать, и эти идеи становятся частью его Идеала Эго и определяют форму его убеждений. Характер та¬кого джентльмена не остается неизменным. Его вид по-стоянно изменяется во времени и пространстве. Бог одного времени становится дьяволом для другого. Хри¬стианский дьявол носит рога Пана и его раздвоенное копыто.
Томас Вудро Вильсон еще ребенком впитал в себя идеи и идеалы среднего класса британцев. Влечения его либидо неизбежно облачались в одобряемые дея¬ния этого класса.
Самыми сладкими плодами человеческого духа для него были продукты Лоллардрии и пресвитерианства. Его враждебность к другим точкам зрения на жизнь была незыблемой. Например, Вильсон начисто исклю¬чил из составленного им в 1894 году «Календаря ве¬ликих американцев» Томаса Джефферсона, автора «Декларации независимости», основателя Виргинского университета, архитектора, философа, президента Соединенных Штатов, на том основании, что «Джефферсон не был истинным американцем из-за привер¬женности французской философии в своем мышлении». Он считал, что «истинный американец» должен иметь понятия и идеалы британского средне¬го класса.
При любом бессознательном отождествлении Вильсон, по-видимому, ощущал себя англичанином среднего класса. Он был отрезан от непосредствен¬ного контакта с европейской жизнью из-за своего незнания европейских языков. Все его герои были британскими: Берк, Брайт, Бэджгот, Гладстон. Когда он в 1903 году впервые отправился в Европу, то нашел Францию, Италию и Германию столь отвратительными, что очень скоро вернулся домой. Вплоть до 1919 года он не был в Европе. Его сознательный рассудок всю жизнь оставался рассудком шотланд¬ского пресвитерианского пастора.
Четыре раза во время очередных приступов болезни он посещал Англию. Его пребывание в Ирландии огра¬ничилось несколькими днями презрения; но Шотлан-дию он полюбил, а английские университеты привели его в состояние экстаза. Английский «район озер» стал его любимым местом. Он решил, что проведет свою старость именно здесь.
Упадок сил, отдых, затем возвращение к работе с безжалостной решимостью утвердить свою мужест¬венность — все это стало формулой его жизни. Поэто¬му за каждым упадком сил следовало проявление уси¬ленной агрессии. Причина этого явления ясна. Его не¬удовлетворенная враждебность к отцу побуждала его «убегать» в обычные для него симптомы. Его агрессив¬ность все еще не была удовлетворена. Возможность выдвинуться на руководящий пост представилась быстро. 21 октября 1896 года его по¬просили произнести речь по случаю празднования 150-летия со дня основания Принстона. Тему своего вы¬ступления он определил как «Принстон на службе страны». В заключение им были произнесены следую¬щие слова: «На нас лежит обязанность жить одной жизнью со страной... Ничто не поднимает обществен¬ную службу на такую высоту, как религия... Мысленно я представляю себе превосходное место обучения... где ярко светит солнце, а каждый обучающийся с надеждой смотрит на небо, ожидая подтверждения своей ве¬ры. Кто покажет нам путь к такому месту?»
Последний вопрос был задан им с явной надеждой, что его аудитория ответит, по крайней мере молчаливо: «Вудро Вильсон».
Его речь была одобрена, но не привела к каким-либо немедленным результатам. Вильсона ожидало 6 лет хронического разочарования, головных болей и рас¬стройства желудка. Весной 1899 года в связи с обострением болезни он вновь посещает Англию. А вернувшись в Принстон, испытывает обычное для него разочарование. К 1900 го¬ду Вильсон настолько отчаялся в своем будущем, что серьезно обдумывал мысль о том, чтобы посвятить ос¬таток своей жизни литературной работе. Игнорируя обещание не покидать Принстон, он попросил совет попечителей университета предоставить ему годовой отпуск для подготовки материала к монументальному тому «Философия политики», написание которого за¬ставляет его отказаться от преподавательской работы.
Наконец-то поток его либидо, связанный с активностью по отношению к отцу, мог найти вы¬ход посредством отождествления, установленного им 25 лет тому назад.
Открытие этого давно желанного выхода для его аг¬рессивности по отношению к отцу плюс удовлетворе¬ние от избрания его президентом Принстона, получен¬ное его Супер-Эго и его нарциссизмом, сразу же осла¬били его недовольство. Он писал жене: «Я считаю... что мое избрание на пост президента очень благоприятно отразилось на мне. Оно устроило мое будущее и дало мне чувство веса и определенные, реальные задачи, ко¬торые устранят из моей души метание и беспокойство». Слово «метание» является столь женским в данном контексте, что не каждый мужчина станет применять его для описания своего состояния; но так как Вильсон использовал его и даже подчеркнул, мы можем заметить, что оно великолепно его характеризует. Большую часть своей жизни он провел в метании.
Три месяца спустя после торжественного вступления Вильсона на пост президента Принстона умер его отец. Вся его жизнь определялась отношением к отцу. Поэтому его потеря неизбежно вызвала значительную перестройку выходов для его либидо.
В обычной для себя манере он заменил умершего от¬ца собой и с этих пор в своем бессознательном был больше, чем когда-либо, преподобным Джозефом Раглесом Вильсоном. Так он нашел новый выход для своей агрессивности по отношению к отцу, который добавил¬ся к недавно открывшемуся оттоку агрессивности в ре¬зультате отождествления себя с Гладстоном. Он не мог более находить разрядку для этого гипертрофированного заряда либидо посредством подчинения отцу или играя по отношению к нему роль заботливой жены. А именно эти два выхода были основными для его пас¬сивности. Он также не нашел выхода для своей пассив¬ности путем подчинения заместителю отца. Но после смерти отца его пристрастие к риторике, которое и до этого было чрезмерным, выросло до фантастических размеров; его желание найти друга для переноса на не¬го своей любви стало императивной потребностью. Очевидно, что потеря основных выходов для его пассивности к отцу вызвала большую нагрузку на побочные выходы и увеличила разрядку либидо через произ¬несение речей, страстную дружбу, подчинение Богу и отождествление себя с Христом.
Более того, после смерти отца возросло его желание пе¬ределать мир, усилилась необоснованная ненависть к видным политическим деятелям, с которыми он был в чем-то не согласен. Как мы уже указывали, Эго неизменно использует реактивное образование для помощи в вытес¬нении сильного влечения. То количество пассивности Вильсона к отцу, которое приходилось вытеснять после его смерти, было слишком велико, и для его подавления требовалось огромной силы реактивное образование. Это реактивное образование находило выход через его попытки перестроить мир и через враждебные действия против отцовских представителей.
Первоначальным источником всех этих черт характе¬ра была, конечно, пассивность маленького Томми Виль¬сона к своему «несравненному отцу». Преподобный Джозеф Раглес Вильсон, которого ни в каком отноше¬нии нельзя рекомендовать в качестве образца для отцов, сделал любовь своего сына к нему столь глубокой и сми¬ренной, что возбужденный им поток пассивности не мог быть удовлетворен каким-либо другим мужчиной или какой-либо деятельностью. Нахождение выхода для та¬кого потока пассивности было нелегким делом для чело-века, Супер-Эго которого требовало, чтобы он был целиком мужественным: самим Богом. Экстраординар¬ный профессор риторики и мертвый продолжал подав¬лять своего сына.
Став президентом Принстона, Вильсон активно взялся за дело: уволил нескольких профессоров, уве¬личил сложные экзамены, ввел более строгую дисцип-лину, резко выступал против попыток отмены обяза¬тельного дневного посещения церкви и полностью ре¬организовал процесс обучения. В своих действиях он был не одинок. Большинство преподавателей и студен¬тов поддерживали его. Самым страстным поборником нововведений Вильсона стал профессор Джон Гриэр Гиббен, к которому после смерти отца Вильсон привя¬зался еще сильнее. Ясно, что посредством отождеств¬ления Гиббена с собой как с ребенком он ухитрялся проявлять по отношению к себе ту любовь, которую хотел и не мог более получать от отца.
Несмотря на свободный поток активности через ру¬ководящие действия и на то удовлетворение, которое давала ему дружба с Гиббеном, его здоровье вновь ухудшается, и в конце учебного (1903) года он ищет отдохновения в Европе. Однако вскоре Европа ему на¬доедает, и он возвращается в Америку. К январю 1905 года болезнь снова обостряется. Врачи находят у него грыжу. В феврале 1905 года была сделана операция, после которой он отправился на отдых во Флориду.
3 февраля 1906 года на одном из приемов полков¬ник Джордж Гарви, демократ, предложил избрать Вильсона кандидатом от демократической партии на пост президента Соединенных Штатов. Вильсон сделал вид, что не принял это предложение всерьез. Но ввиду его крайнего желания стать государственным деятелем совершенно очевидно, что слова Гарви глубоко его за¬тронули. Настоящая государственная деятельность да¬вала лучший выход для его отождествления себя с Гладстоном, чем его «малая государственная деятель¬ность» в сфере образования. Более того, никакая «ма¬лая государственная деятельность» не могла удовлетво¬рить его Супер-Эго. Оно требовало большего размаха: президент Соединенных Штатов, «президент мира» и «президент Неба». Об истинном впечатлении, которое произвели слова Гарви на Вильсона, можно, вероятно, судить по тому факту, что они заставили его в корне изменить свое прежнее, крайне неприязненное отно-шение к Джефферсону и начать восхищаться им. Джефферсон боготворился демократами, и нельзя бы¬ло добиться избрания кандидатом на пост президента Соединенных Штатов от их партии без словесных заяв¬лений о своем восхищении автором «Декларации неза¬висимости». Таким образом, Вильсону ничего не оста-валось, как постараться найти положительные качества у этого государственного деятеля, у которого ранее он находил одни лишь недостатки. По словам самого Виль¬сона, он «подготовил не менее четырех вариантов» своей речи о Джефферсоне, которую произнес 16 ап¬реля 1906 года перед аудиторией демократов.
На всем протяжении этой зимы Вильсон много вы¬ступал, что не могло не отразиться на его здоровье: усилились головные боли и желудочная болезнь, а так-же появились боли в руках и ногах. В мае 1906 года он ослеп на левый глаз.
Последовательность событий, начиная от триум¬фального установления им наставнической системы в октябре до упадка сил в мае, представляет собой яв¬ную картину невротической уступки конфликту в его бессознательном. Давайте попытаемся определить точную природу этого конфликта.
Тот факт, что за триумфом, достигнутым осенью, последовали не удовлетворение и довольство, какие испытывал бы нормальный человек, а крайняя неудов¬летворенность, является первым симптомом, который мы должны рассмотреть.
Его пассивность требовала выхода, его Супер-Эго тре¬бовало, чтобы он стал Богом. Его Эго стало ареной борьбы: с одной стороны стояла его подавленная пас-сивность к отцу, требующая, чтобы он был целиком женственным; с другой стороны — его активность по отношению к отцу, требующая, чтобы он был всецело деятельным и мужественным. Таким образом, мы ви¬дим, что конфликт, послуживший причиной его неудовлетворенности, болезни и лихорадочных выступлений зимой 1905 — 1906 годов, был все тем же старым конфликтом между его активностью и пассивностью по отношению к отцу, который его Эго никогда не бы¬ло в состоянии разрешить. Он до сих пор не разрешил основную дилемму Эдипова комплекса. И его неудов¬летворенность усилилась вследствие чрезмерных тре¬бований со стороны Супер-Эго.
Публичные выступления спасли его от обычного для него «упадка сил», но привели к более серьезному за¬болеванию — слепоте левого глаза. Как было установ¬лено, это было вызвано атеросклерозом. Таким обра¬зом, хотя несправедливо было бы говорить о том, что слепота была вызвана конфликтом в Эго Вильсона, мы должны заметить, что невроз, породивший его чрез¬мерную активность, явился содействующей причиной. В то же самое время мы не должны забывать, что фи-зическое состояние его артерий, несомненно, увеличи¬ло интенсивность тех психических симптомов, которые проявлялись ранее. Мы знаем, например, что психиче¬ские состояния могут вызывать интенсивные физиче¬ские воздействия на организм. Например, смерть от «разбитого сердца» не является лишь поэтическим вы¬мыслом. Для человека возможно умереть от разрыва сердца,   вызванного  чисто  психическими  причинами. 
Осенью 1906 года Вильсон возвращается в Америку с решимостью утвердиться на должности руководителя. Эта решимость напоминает ту, с которой он возвратился после болезни в 1896и 1905 годах. И действительно, она проистекала из тех же бессознательных источников — его активность и реактивное образование против пассивности к отцу очень возросли. Он одержим идеей ре-организации всей университетской жизни путем объединения студентов в ассоциации независимо от учебы, по образцам колледжей Оксфорда и Кембриджа.
   Те связи, которые устанавливает ненависть, являются не менее прочными, чем узы любви. Агрессивность к отцу является столь же фундаментальной, как и любое другое желание. Ненависть, подобно любви, должна на¬ходить выход. Вильсон был привязан к Весту нерушимы¬ми узами ненависти, — узами, которые в действительности стали столь прочными, что связывали его до самой смерти. Он не мог позволить Весту уйти от него. Ему нужен был Вест для выражения ненависти, для поражения и унижения. Он был абсолютно уверен в том, что сможет победить Веста. Поэтому, скрывая свою ненависть, он убедил его остаться в Принстоне, а затем, как гром среди ясного неба, выдвинул свой план реорганизации.
Несколько дней спустя Вест встретил Вильсона и очень решительно высказал свое мнение об этой реорга¬низации. Вильсон был глубоко оскорблен, и едва не раз-разилась открытая ссора. Начиная с этого времени отношения между ними стали строго официальными. Вильсон ненавидел Веста интенсивной невротической ненавистью. Осуществление своего плана реорганиза¬ции и борьба с Вестом стали главными целями в жизни Вильсона. Чего бы это ни стоило Принстону, он должен был победить этого огромного темноволосого мужчину, который в его бессознательном представлял отца. Его действия на всем протяжении его дальнейшего пребыва¬ния на посту президента Принстона определялись этим навязчивым побуждением, которое черпало силу как в его агрессивности к отцу, так и в его реактивном образо¬вании против своей пассивности. Это навязчивое влече¬ние было чрезмерно интенсивным и побуждало Вильсона ко многим странным действиям. Действитель¬но, тот способ, которым бессознательное использует со¬знательную часть рассудка в качестве инструмента для осуществления влечений либидо, используя рассудок для оправдания действий, желаемых бессознательным, редко когда проявлял себя более наглядно, чем с по¬мощью тех аргументов, которые использовал Вильсон в период между 1906и 1910 годами. Факты прекращали существовать для него, если вступали в конфликт с его бессознательными влечениями.
Итак, Вильсон находился на вершине популярности. Он предложил свой план реорганизации и был абсо¬лютно уверен, что он будет принят. Однако совет попечителей не сразу одобрил его предложение, а назначил комиссию под председательством самого Вильсона для изучения его плана. Вильсон понял, что ему придется бороться против оппозиции, но это не пугало его. Тем не менее он почувствовал переутомление и отправился на Бермудские острова на отдых. Две недели он восстанавливал силы, по воскресеньям читая проповеди в ме¬стных церквах. Таким образом, как обычно, он расхо¬довал либидо из своих конфликтующих стремлений ак¬тивности и пассивности посредством старого выхода через ораторскую деятельность.
18 октября 1907 года попечители Принстона со¬брались для того, чтобы вынести окончательное ре¬шение по плану реорганизации. Вильсон, находясь в очень нервозном состоянии из-за потери дружбы с Гиббеном, удивил их своей необоснованной претензией на то, что якобы «основной замысел и цель это¬го плана» были уже ими приняты, так как была одобрена его резолюция о «разработке» этого плана. Это утверждение Вильсона, по-видимому, знаменовало начало его умственной дегенерации, которая привела его к подписанию Версальского договора, а затем заста¬вила его назвать этот договор «несравненным осущест¬влением чаяний человечества», «первым договором, когда-либо сделанным великими державами, который был заключен не ради их выгоды», «99%-ной гарантией против войны». Он явно забыл, что был вынужден вычеркнуть из своей резолюции слово «осуществление», так как один из попечителей наста¬ивал на том, чтобы совету предоставили «возможность дальнейшего обсуждения этой проблемы».
Указание на источник такого искажения фактов является необходимым не потому, что этот инцидент сам по себе важен, а потому, что искажение фактов стало неотъемлемой чертой характера Вильсона. Остаток его жизни отмечен тысячами искаженных, игнорируемых или забытых фактов.
Настоящая поддержка была оказана Вильсону полковником Джорджем Гарви, тем самым Гарви, который 3 февраля 1906 года предложил выдвинуть его кандидатом на пост прези¬дента США, а теперь собирал поддержку для него сре¬ди консервативных демократов. В стране росла волна протеста против плутократической верхушки. Таким образом, Вильсону было необходимо, не потеряв рас¬положение консерваторов, заручиться поддержкой и прогрессистов-демократов, чья сила стремительно рос¬ла. Дискуссия по поводу плана реорганизации давала ему возможность убить сразу двух зайцев.
Вильсон начал турне выступлений в ноябре, как бы с целью обращения к «жителям избирательного округа Принстона» для получения поддержки своему плану реорганизации. Он представил вопрос в таком свете, как если бы он заключал в себе борьбу между бедной демократической Америкой, которую олицетворяет он, и плутократами-снобами, таким образом расположив к себе прогрессистов. В то же самое время он не забы¬вал задобрить нью-йоркских консерваторов, делая спе¬цифические политические высказывания, подобно его заявлению 19 ноября 1907 года: «Я приписываю фи¬нансовую панику, царящую в настоящее время, агрес¬сивному отношению законодательства к железным до¬рогам». Таким образом, посредством своих речей он не только находил выход для своей ненависти к Весту, представляя его и его сторонников пособниками плу-тократической верхушки, но также преподносил себя как поборника за права демократически настроенных бедняков. Та ловкость, которую он проявил в достиже¬нии своей цели в это время и позднее, замечательна. Мы не можем сказать, что она была неожиданной. Его обильный нарциссизм всегда делал его крайне чувстви¬тельным ко всему, что могло повлиять на его карьеру. Даже до того, как он стал Богом в своем бессознатель¬ном, он смог улучшить благосостояние земного Вудро Вильсона. Благосостояние Принстона, который он представил перед публикой как место проживания плу¬тократов и снобов, от этого не улучшилось.
В январе  1908 года у Вильсона снова наблюдался упадок сил. Жена приписала его «потере друга, которого Вильсон прижал к своей груди». Возможно, она бы¬ла права. Он не нашел какой-либо адекватной замены Гиббену; и, несомненно, к упадку сил привела его неу¬довлетворенная пассивность по отношению к отцу. Он отправился на Бермудские острова, мучимый нервозно¬стью, невритом, головной болью и желудочными рас¬стройствами. В конце февраля он возвратился в Амери¬ку и снова интенсивно начал выступать. Его здоровье не улучшалось, а к июню 1908 года значительно ухуд¬шилось.
Разве он мог в это время предполагать, что спустя 10 лет мир будет приветствовать его как нового спаси¬теля человечества. Однако достижение Вильсона дале¬ко не является уникальным. На протяжении человече¬ской истории много невротиков внезапно приходили к власти. Часто в жизни требуются в большей степени те качества, которыми обладает невротик, нежели те, ко¬торыми обладают здоровые люди. Поэтому с точки зре¬ния достижения «успеха в жизни» психическое рас¬стройство в действительности может быть преимуще¬ством. Более того, невротический характер Вильсона очень хорошо удовлетворял требованиям его времени. Америка, а затем и весь мир нуждались в пророке. И мы не должны забывать, что Вильсон обладал этими ка¬чествами вследствие своих дефектов: если его пассив¬ность по отношению к отцу была чрезмерной, то актив¬ность, развиваемая его реактивным образованием про¬тив пассивности, даже превзошла его пассивность и позволяла действовать ему с грубой мужественностью; если его бессознательная уверенность в том, что он — Бог, поднимала его над реальностью, она также порож¬дала могучую уверенность в себе; если нарциссизм де¬лал его непривлекательным как человека, он порождал его сосредоточенность на своей особе, что помогало поддерживать небольшой запас физической энергии и использовать все то, что у него было, для собственного продвижения; если его громадный интерес к публич¬ным выступлениям был до некоторой степени смеш-ным, то он же породил способность влиять на толпу словом; если Супер-Эго терзало его, требуя, чтобы он свершил невозможное, то оно же привело его к значи-тельным свершениям. Однако невроз является непроч¬ной основой, на которой можно строить жизнь. Хотя история полна именами невротиков, они обычно так же внезапно лишались своего положения. Вильсон не был исключением из этого правила. Те качества, которыми он обладал вследствие своих недостатков, привели его к власти; но те дефекты, которые сопутствовали этим качествам, привели его в конечном счете к огромному фиаско.
В целях восстановления душевного и физического здоровья Вильсон колесил на велосипеде по южной Шотландии. К середине августа он был достаточно здо¬ров и решил навестить Эндрью Карнеги, проживавшего в то время в Шотландии, в замке Скайбоу. Он надеялся получить от него те миллионы, которые были необходи¬мы для осуществления плана реорганизации Принстона, и таким образом поставить Веста и попечи¬телей перед необходимостью либо принять план реор-ганизации, либо отказаться от огромного дара. Но он не получил от Карнеги никаких средств и был недоволен тем, как его приняли в замке, считая, что к нему отнес¬лись с недостаточным уважением.
Гровер Кливленд, 22-й президент Соединенных Штатов, самый выдающийся деятель из попечителей Принстона, умер в то время, когда Вильсон находился еще на пути в Шотландию. Вильсон восхищался Клив¬лендом, доходя в этом почти до низкопоклонства, до тех пор, пока Кливленд не поддержал Веста. Услышав о смерти Кливленда, Вильсон писал: «Я не думаю, что знание того, как он разочаровал нас и не оправдал на¬ших надежд в течение последних двух лет... помешает моему восхищению его великими качествами и его нео¬бычной прекрасной карьерой». Однако воспоминание об оппозиции Кливленда все же «мешало его восхище¬нию» им на протяжении всей его последующей жизни. В речи, которую Вильсон произнес по возвращении осенью этого года в университет, он ни словом не упо¬мянул о смерти Кливленда и в противоречии с тради¬цией Принстона не отдал распоряжения провести службу в память Кливленда. Его ненависть к Весту бы¬ла достаточно большой для того, чтобы включить в себя всех сторонников избранного им врага.
Смерть Кливленда лишила Веста самого влиятельно¬го сторонника в совете попечителей, и в феврале 1909 года Вильсон осмелился нанести прямой удар по своему заветному отцовскому представителю. Он убе¬дил попечителей передать контроль над отделением ас¬пирантуры из рук декана совету факультета, который назначался без согласования с деканом, хотя тот оста¬вался председателем этого совета. Вест заявил протест, сказав, что такая акция несправедлива по отношению к нему. Вильсон ответил: «Мне бы хотелось довольно твердо сказать декану, что ему следует спокойнее от¬носиться к тем процессам, которые происходят в уни-верситете». Тогда Вест напомнил о том, как его проси¬ли остаться в Принстоне в 1906 году. На что Вильсон сказал: «Не следует придавать слишком большого зна-чения бумажкам». Бог-Отец действовал.
На это Вест сделал ответный ход, который ранее пытался сделать Вильсон. Тот дар, который не удалось получить Вильсону от Карнеги, Вест получил для своего проекта от Уильяма Купера Проктера. 10 мая 1909 го¬да Вест передал Вильсону письмо от Проктера, в кото¬ром тот предлагал полмиллиона долларов для построй¬ки колледжа аспирантов при условии, что этот проект будет разрабатываться по плану Веста и будут собраны дополнительные   полмиллиона  долларов   для   его   постройки и что место для колледжа должен одобрить Проктер. Почти сразу же были обещаны дополнитель¬ные полмиллиона долларов от друзей Принстона, так что Вильсон столкнулся с дилеммой: либо признать свое полное поражение, либо отказаться от миллиона долларов для сооружения того самого колледжа аспи¬рантов, постройку которого он первоначально одобрял.
Университет столь длительное время нуждался в от¬вечающем современным требованиям колледже аспи¬рантов, что предложение о пожертвовании денег для его постройки было встречено с восторгом всеми со¬трудниками Принстона. Такой колледж должен был по¬высить престиж Принстона в мире науки, и представля¬лось невообразимым, что кто-то попытается подверг¬нуть сомнению ценность этого дара. Вильсон, находящийся в плену своей навязчивости, все же вы¬ступил против. Он не мог позволить Весту победить его, чего бы это ни стоило Принстону. Он выступил против принятия дара Проктера. И снова его бессозна¬тельное начало использовать рассудок для нахождения оправданий для желаемых им действий.
Проктер хотел, чтобы колледж строился либо в Мервике, где проживали большинство аспирантов, ли¬бо на месте площадок для игры в гольф, которые нахо-дились примерно в полумиле от университетских зда¬ний. Рассудок Вильсона, находящийся в плену реактив¬ного образования против пассивности к отцу, заставил его занять твердую моральную позицию против по¬стройки колледжа на том основании, что его постройка на территории университетского городка будет огром¬ным успехом и победой сил демократии, в то время как его возведение в полумиле к востоку явится страшным поражением и подчинением нажиму плутократов-сно¬бов. В результате его доводов число людей, противо¬стоящих принятию дара Проктера не очень-то возрос¬ло, и тогда он придумал другое высокоморальное оп¬равдание для своего отказа принять этот дар. Он утверждал, что принятие даров на каких-либо условиях на самом деле означает преклонение чистой науки пе¬ред золотым мешком. Так как он ранее с радостью при¬нял наследство Свэнна для постройки колледжа аспи¬рантов, которое содержало намного более жесткие требования, чем дар Проктера, это утверждение Вильсона звучало малоправдоподобно и мало кого убедило. Затем он перешел к юридическим уверткам, утверж¬дая, что если строительство будет вестись на площад¬ках для гольфа, то это будет означать потерю дара Свэнна, который настаивал на постройке колледжа ас¬пирантов на территории университета, а в то время, когда был сделан этот дар, эти площадки еще не при¬надлежали университету. 21 октября 1909 года совет попечителей проголосовал за принятие дара Проктера в том случае, если будет удовлетворительно решен этот юридический вопрос. Комиссия из девяти видных адво¬катов решила его против Вильсона, и казалось, что он потерпел поражение.
Однако навязчивость не зря называется навязчиво¬стью. Она подчиняет себе деятельность. Вильсон вы¬нужден был пытаться победить Веста. Он не достиг ка-кого-либо успеха с помощью своих высокоморальных аргументов и юридических уверток. В день Пасхи 1909 года он попробовал применить угрозу. Он напи¬сал мистеру Мозесу Тэйлору Пайну письмо, в котором угрожал выйти в отставку в том случае, если не будет изменено постановление совета попечителей от 2 1 ок¬тября. Истинная причина его противодействия дару Проктера, которую он ранее пытался скрыть с по¬мощью высокоидейных соображений, наконец-то была названа в этом письме: «Идея постройки колледжа ас¬пирантов, по поводу которой ведется столь много спо¬ров, была первоначально задумана Вестом, и изменение его взглядов и целей немало способствовало тому, что он лишился доверия своих академических коллег. К данному моменту он полностью лишился их доверия, и ни одно мероприятие, проводимое им в соответствии с его целями, в настоящее время не может иметь успеха. Действительно, ничто, задуманное им, не может в на¬стоящее время иметь успеха». Вильсон крайне не же¬лал открывать истинную причину своего противодейст¬вия. Спустя неделю после написания письма м-ру Пай¬ну он писал другому попечителю: «Если мы недвусмысленно перенесем этот спор на почву наших разногласий с Вестом и всего того, что он поддержива¬ет, то, как мне кажется, наши друзья истолкуют этот акт почти наверняка неправильно и будет значительно подорван наш авторитет... Действительно,  мы теперь знаем, что дар м-ра Проктера был сделан для того, что¬бы привести к власти Веста, но мы не можем сделать это предметом публичного обсуждения». Он понимал, что, если всем станет известно, что он предпочитает, чтобы Принстон потерял один миллион долларов, выде¬ленных на постройку колледжа аспирантов, его поло¬жение в «избирательном округе Принстона» станет не¬прочным.
Попечители до некоторой степени были напуганы его угрозой отставки. Они уже предчувствовали ту критику, которую он может развернуть против них и Принстона, если уйдет со своего поста в ореоле мученика.
Следует также отметить, что принятие его отставки улучшило бы его политические шансы. Полковник Гарви был уверен в том, что сможет убедить босса Смита из Нью-Джерси поддержать избрание Вильсона на пост губернатора этого штата в сентябре текущего года. Если бы Вильсону удалось выступить в роли жертвы плутократов-снобов, его шансы получить поддержку от прогрессистов-демократов на выдвижение его кандида¬туры на пост президента США, несомненно, возрос¬ли. Поражение в области «малой государственной службы» помогло бы ему в области большой государст¬венной службы. Он знал об этом, когда угрожал подать в отставку. Его личное положение было намного более прочным, чем в 1908 году, когда был выдвинут его план реорганизации. И не только его политические пер¬спективы были обнадеживающими. Он также получил приглашение стать президентом университета Минне¬соты. Ему больше не угрожало возвращение к юриди¬ческой практике в Виргинии. В противном случае его осторожный нарциссизм, по-видимому, не позволил бы ему пригрозить отставкой.
Желая избежать различных осложнений, попечите¬ли искали компромиссное решение вопроса. 13 января 1910 года перед собранием попечителей собрался со¬вет факультета, заведующий аспирантурой. Вильсон сообщил совету, что он предлагал Проктеру компро¬мисс: согласиться на строительство колледжа на месте площадок для игры в гольф, в то время как дар Свэнна будет использоваться для постройки второго колледжа аспирантов на территории университета. Проктер отка¬зался от такого предложения. Тогда м-р Пайн зачитал письмо от Проктера, в котором говорилось, что, не же¬лая, чтобы постройка колледжа сорвалась, он согласен принять предложение Вильсона о строительстве двух колледжей аспирантов. Вильсон был ошеломлен. После некоторого смущения он сказал, что, так как м-р Проктер уже однажды отклонил его предложение, этот вопрос не должен подниматься заново, открыв, таким образом, неискренность своих маневров. Затем, значи¬тельно изменив прежний образ действий, он объяснил, что в обсуждении не было достаточной откровенности. «Вопрос о месте постройки не является столь важным. При должном содействии со стороны моего факультета это строительство будет иметь успех в любом месте ок¬руга Мерсер. Вся соль проблемы заключается в том, что идеи и идеалы декана Веста не являются идеями и идеалами Принстона». Принимая во внимание его при¬вычку облекать свои желания в покров идеалов, он ед¬ва ли мог сказать более ясно: «Вся трудность заключа¬ется в том, что я ненавижу Веста».
Некоторые из попечителей, поняв это, были в даль¬нейшем достаточно решительны в срывании покрова идеалов с ненависти Вильсона. Ему напомнили о его не¬однократном публичном одобрении плана декана Веста и особенно о написанном им вступлении к брошюре Веста относительно «перспектив развития» университе¬та. Вильсон ответил, что, когда он писал вступление, он не читал эту брошюру. И снова память сработала в его интересах. Вновь он исказил факт. Действительно, в ос¬нову его вступительного слова лег почти целиком один из параграфов отчета перед советом попечителей от 21 октября 1902 года. В то время брошюра Веста еще не была закончена. Но как только Вильсон ознакомил¬ся с этой работой, он внес существенные изменения в ранее написанный текст вступительной статьи.
Противники Вильсона среди попечителей, опасаясь, что в результате всех этих дрязг усилятся публичные нападки на Принстон и на них лично, приняли решение назначить комитет во главе с самим Вильсоном для рас¬смотрения этого вопроса и отчета перед советом. В этот комитет Вильсон включил трех своих сторонников и двух оппонентов. Они подготовили отчеты большин¬ства и меньшинства, так что все было готово для окон¬чательного поражения Вильсона на назначенном заседании совета попечителей 10 февраля 1910 года. Но за неделю до этого жители избирательного округа При¬нстона были возмущены, прочитав в передовой статье «Нью-Йорк тайме» о нападках на университет. Ни у ко¬го не вызывало сомнений, что вдохновителем их был либо Вильсон, либо кто-то из его окружения. Друзья Вильсона с негодованием отрицали свое отношение к статье. Однако на самом деле один из сторонников Вильсона профессор Робер Рут предложил эту передо¬вую статью редактору м-ру Герберту Б. Брохэму, пред-варительно заручившись одобрением Вильсона, кото¬рый не только дал добро на ее публикацию, но и внес некоторые изменения. Таким образом, м-р Брохэм стал одним из доверенных лиц Вильсона, Публикация статьи была явно рассчитана на то, что Проктер, прочтя ее, откажется субсидировать строительство. Именно так все и получилось. Негодуя на действия Вильсона, в феврале 1910 года за четыре дня до того, как должен был собраться совет попечителей, м-р Проктер отка¬зался от своего предложения.
Вильсона переполняла радость. Принстон потерял миллион долларов для постройки колледжа аспирантов, но зато он, Вильсон, победил Веста. Он убедил себя в том, что одержал громадную моральную победу, и, по-видимому, не испытывал никаких угрызений совести. Действительно, его рассудок, повинующийся либидо, которое питало его реактивное образование против пассивности к отцу, был в состоянии убедить его, что, лишив Принстон миллиона долларов для постройки колледжа аспирантов, он содействовал процветанию университета. Измученный, но в радостном настроении он отплыл 14 февраля 1910 года на Бермудские ост¬рова. Впервые в жизни его начали мучить галлюцина¬ции. В своем письме жене он жаловался: «Я не осозна¬вал, пока не добрался сюда, как тяжело отразились на мне события последнего месяца... Беспокойство, скры¬тое в моем рассудке, выходит на поверхность в снови¬дениях. Каждую ночь не прекращается изнуряющая борьба с моими врагами по колледжу...»
Вильсон вернулся в Америку в начале марта и обна¬ружил, что многие из его коллег уже в курсе истинной причины потери колледжа аспирантов и что растет враждебное отношение к нему среди жителей «избирательного округа Принстона». Он победил Веста, но при¬менявшиеся им методы пошатнули его положение в Принстоне. Через полковника Гарви он уже вступил в переговоры с боссом демократов из округа Эссекс от¬носительно выдвижения своей кандидатуры на пост гу¬бернатора штата Нью-Джерси, но этот вопрос еще не был окончательно решен. Он решил начать предвыбор¬ное турне, преследуя двойную цель: «оправдать свой отказ от постройки колледжа аспирантов и поднять свой политический престиж как врага снобов-плуток¬ратов». Чем далее продвигались переговоры Гарви со Смитом, тем менее в речах Вильсона затрагивались вопросы образования и тем больше в них было полити¬ки. После того как его речь, произнесенная 7 апреля перед собранием выпускников Принстона в Нью-Йор¬ке, вместо аплодисментов, к которым он привык, была встречена враждебным молчанием, он заметил: «Кста¬ти, я не вижу никакой необходимости держаться за эту работу. Передо мной открываются большие политиче¬ские перспективы».
14 апреля 1910 года на собрании совета попечите¬лей Вильсону пришлось убедиться в том, что его победа над Вестом была более кажущейся, нежели реальной. Поддерживаемое им предложение относительно отде¬ления аспирантуры и передачи дополнительной власти в ней совету факультета было отвергнуто. В то же вре¬мя вновь был поднят вопрос о деньгах Проктера. Пред¬лагалось убедить Проктера пересмотреть свой отказ от дара. С этого собрания Вильсон ушел вне себя от яро¬сти. Он понимал, что отказ от колледжа аспирантов бьет по нему же. Ранее он считал, что Вест был оконча¬тельно побежден. Теперь было очевидно, что позиции Веста стали еще прочнее, чем ранее. Представлялось вероятным, что, если Проктер возобновит свое предло¬жение, оно будет принято, несмотря на его оппозицию: Вест победит его.
То смятение в рассудке Вильсона, которое было вы¬звано вновь возникшей угрозой победы Веста, отрази¬лось в его речи, произнесенной 2 дня спустя перед принстонским клубом Питтсбурга. Это была яростная попытка получить политическую поддержку прогресси¬стов. Очевидно, она проистекала из осознания того факта, что ему придется смириться с поражением в области «малой государственной службы», добившись по¬беды в области большой государственной службы. В течение многих лет Вильсон лелеял мечту оставить учебную деятельность и заняться политикой. Переход с поста президента Принстона на пост губернатора штата Нью-Джерси, который давал ему шанс стать пре¬зидентом Соединенных Штатов, принес бы огромную радость, если бы не его неудовлетворенная ненависть к Весту. Он все еще не мог позволить Весту победить се¬бя. Его навязчивость была столь же активной, как и ра¬нее. Никакой триумф, каким бы огромным он ни был, не мог полностью удовлетворить его, пока не был по¬бежден Вест.
18 мая 1910 года умер Исаак Л. Уаймен и по заве¬щанию оставил примерно 2 миллиона долларов на по¬стройку колледжа аспирантов, назначив Веста одним из 2 своих доверенных лиц. Вильсон чувствовал себя раздавленным. Он уже подумывал, как бы противодей¬ствовать принятию этого дара, но вскоре осознал, что вряд ли сможет убедить попечителей принять свою сторону. Проктер возобновил свое предложение. Вест одержал победу. Вильсон покорился.
Он не сразу ушел с поста президента Принстона, так как не был вполне уверен в своем выдвижении на пост губернатора штата Нью-Джерси. Босс Смит отно¬сился к нему с явной неприязнью, называя «пресвите¬рианским пастором». Босс не давал какого-либо опре¬деленного обещания и опасался, что Вильсон, став гу-бернатором, попытается его уничтожить. Он требовал от Вильсона заверения в своей преданности. Вильсон дал такую гарантию, написав 23 июля 1910 года одно-му из агентов Смита следующее: «Я с большой готовно¬стью заверяю м-ра Смита в том, что, если меня изберут губернатором, я не стану вести борьбу и разрушать су-ществующую демократическую организацию, заменяя ее собственной организацией». Смит признал такое за¬верение «вполне подходящим» и, положившись на не¬го, согласился отдать предписание на выдвижение кан¬дидатуры Вильсона на пост губернатора штата Нью-Джерси.
На церемонии закладки колледжа аспирантов Виль¬сон изо всех сил сдерживал свои эмоции, но, когда слово взял представитель от группы аспирантов, на его глазах показались слезы.
Осенью Вильсон оставил Принстон, чтобы начать политическую карьеру, к которой он стремился с того самого дня, когда прикрепил портрет Гладстона над своей партой. Но воспоминания о Принстоне и Весте не оставляли его. Снова и снова в его разговорах и снах появляется Вест. Во время первой мировой войны ему снилось, что он «сражается» с Вестом. В конце жизни имя Веста все еще приводило его в ярость. Пе¬ред смертью он опять же видел во сне Веста, Его агрес-сивность по отношению к отцу и реактивное образова¬ние против его пассивности по отношению к отцу в хо¬де жизни нашли много новых выходов, но часть этих потоков либидо продолжала оставаться фиксированной на Весте. Несмотря на все его усилия, этот темноволо¬сый человек победил его. В сердце Вильсона всегда ос-тавалась незаживающая рана. Он называл ее Вестом. На самом деле она была преподобным Джозефом Раглесом Вильсоном.
Итак, босс Смит, полагаясь на обещания Вильсона не пытаться разрушить его власть, предписал, хотя и без особого энтузиазма, выдвинуть кандидатуру Виль¬сона на пост губернатора штата Нью-Джерси. 15 сен¬тября 1910 года Вильсон получил голоса тех демокра¬тов, которых контролировал Смит. 7 недель спустя Вильсон, избранный губернатором штата Нью-Джерси, начал борьбу со Смитом. Спустя 7 месяцев после дан¬ного им обещания не разрушать организацию Смита он полностью разрушил ее. Вильсон понимал, что его по¬литический статус и шанс быть выдвинутым от демок¬ратов на пост президента США возрастут, если он станет известен как человек, положивший конец власти Сми¬та. Так как он считал, что является представителем Бога на земле, для него было нетрудно поверить в то, что продвижение его собственной карьеры является более высокой моральной обязанностью, нежели верность данному им слову. Позднее он часто спорил со своими близкими, утверждая, что ложь оправданна в случаях, когда речь идет о чести женщины либо благосостоянии нации. Считая, что благосостояние нации может быть достигнуто лишь при условии его собственного руко¬водства ею, он придерживался этого же принципа в случаях, от которых зависела его карьера.
24 ноября 1911 года Вильсон приехал в Нью-Йорк-Сити и поселился в отеле  «Готэм»,  решив обратить свою любовь на Хауза. Он сразу же перенес на Хауза то либидо,  которое  ранее находило разрядку через Гиббена. Хауз писал в своем дневнике: «Спустя не¬сколько недель после нашей встречи мы поведали друг другу такие  конфиденциальные  сведения,  которыми редко обмениваются мужчины после нескольких лет дружбы. Я спросил его, осознает ли он тот факт, что мы знакомы лишь несколько недель. Он ответил: «Мой дорогой друг, мы всегда знали друг друга». В следую¬щем году Вильсон сказал: «М-р Хауз является моим вторым «Я». Он — мое независимое «Я». Его и мои мысли одно и то же. Если бы я был на его месте, то по¬ступал бы так, как он предлагает... Если кому-либо ка¬жется, что посредством любого своего действия он от¬ражает мое мнение, то так оно и есть». Вильсон позд¬нее часто не мог вспомнить, родилась ли та или иная мысль в его мозгу или в мозгу Хауза, и часто повторял Хаузу от первого лица те мысли, которые ранее были высказаны самим Хаузом. Все те многочисленные факты, которые мы смогли собрать относительно дружбы Виль¬сона и Хауза, ведут к заключению о том, что Хауз, по¬добно любимому Гиббену, представлял в бессознатель¬ном Вудро Вильсона маленького Томми Вильсона. И снова, посредством нарцисстического выбора объекта любви, Вильсон восстановил инфантильное отношение со своим «несравненным отцом». Посредством отожде-ствления себя с Хаузом, с одной стороны, и со своим отцом — с другой, он мог получать для себя ту любовь, которую хотел, и не мог более получать от покойного экстраординарного профессора риторики. И снова его пассивность к отцу могла находить выход посредством страстной дружбы.
Хауз идеально подходил для того, чтобы играть роль маленького Томми Вильсона. Он был ниже рос¬том, моложе и, подобно Томми Вильсону, имел бело-курые волосы. Он также перенес тяжелое заболевание в детстве, и ему приходилось заботиться 6 своем здоровье. Подобно Томми Вильсону, у него была  страсть к  политике.  Однако  он,  вероятно, мог считаться противником Вудро Вильсона, так как не рвался к власти. Он хотел лишь быть тайным дру¬гом мужчины, находящегося у власти. Так, посредст¬вом Хауза, Вильсон смог в совершенной форме воссоздать свои отношения с отцом.
Вильсон был так ослеплен дружбой с Хаузом, что, когда тот сказал ему, что без поддержки Уильяма Дженнингса Брайана он не сможет быть выдвинут кан-дидатом на пост президента и что Брайан считает его «орудием Уолл-стрита» из-за энтузиазма Гарви, Виль¬сон не задумываясь расстался с Гарви.
Разрыв отношений с человеком, который первым выступил за выдвижение его кандидатом в президенты и трудился для достижения этой цели без какой-либо выгоды для себя в течение б лет, породил общее мнение, что Вильсон не позволит ни дружбе, ни благодар¬ности или лояльности стоять на пути его карьеры. Ре-кламные агенты Вильсона распространили историю о том, что разрыв с Гарви произошел из-за того, что Виль¬сон отказался получить финансовую помощь от одного из друзей Гарви с Уолл-стрита. Затем Гарви был пуб¬лично осужден как ложный друг, оставивший Вильсона из-за его почетного отказа, а Вильсон был провозгла¬шен «бескорыстным» поборником «простых людей». В этой истории не было ни слова истины, но это беспоко¬ило Вильсона ничуть не больше, чем то, что он не толь¬ко испортил карьеру Гарви, но и нанес ему оскорбле¬ние. Он был столь озабочен своей карьерой, столь нарцисстичен и столь уверен в своей миссии, что не мог позволить никакому факту встать у себя на пути. Он нуждался в поддержке Брайана. Поэтому Гарви при¬шлось уйти. Он наконец завоевал доверие Брайана, по-святив страстную речь превозношению этого старого демократического лидера, которого он презирал. Брай¬ан «обнял Вильсона и дал ему свое благословение». Поддержка Брайана, усилия Хауза и Маккомбса, день¬ги Кливленда Доджа, Баруха и Моргентау и его публич¬ные выступления были основными факторами, обеспе-чившими ему выдвижение кандидатом в президенты от демократов 2 июля 1912 года.
5 ноября 1912 года Вудро Вильсон был избран пре¬зидентом Соединенных Штатов. У двух республикан¬ских кандидатов, Теодора Рузвельта и Уильяма Хоуар-да Тафта, суммарно было на 1 312 000 голосов боль¬ше, чем у Вильсона, но он опередил Рузвельта, своего ближайшего соперника, на 2 170 000 голосов. Группе студентов, которые пришли поздравить его, он сказал следующее: «Я не чувствую себя ликующим или радо¬стным. Я ощущаю большую торжественность. У меня нет какого-либо побуждения прыгать от радости и ло¬мать себе шею. По-видимому, на меня давит тяжелый груз серьезности и ответственности. Я испытываю большое желание преклонить колени и молить Бога ни¬спослать мне силы сделать то, что от меня ожидается». А Маккомбсу, председателю комитета по его избра¬нию, он сказал: «Много или мало вы сделали, помните, что Бог предначертал, чтобы я был следующим прези¬дентом Соединенных Штатов. Ни ты, ни кто-либо из смертных не смог бы помешать этому». М-р Рей Стэн-нард Бейкер записал, что позднее, когда Вильсону со¬ветовали принять меры для своей безопасности, он от¬ветил: «Я бессмертен до тех пор, пока не наступит мой час».
Читатель, следивший за развитием отношений Виль¬сона с Богом, не удивится, что он верил в то, что Бог избрал его президентом США или что в Белом доме он чувствовал себя личным представителем Всемогущего. А также что в тот момент, когда Вильсон достиг често¬любивого желания своей жизни, он чувствовал себя не «ликующим или радостным», а «торжественным», с «тя¬желым грузом серьезности и ответственности», давя¬щим на него. Избрание президентом Соединенных Штатов принесло Вильсону лишь чувство того, что он сделал недостаточно много. Его Супер-Эго было нена¬сытным.
4 марта 1913 года он вступил в Белый дом. Он чувствовал себя уставшим, больным человеком, не мыслящим своего существования без таблеток. К то¬му же его беспокоило финансовое положение: он за¬должал 5000 долларов. Он считал профанацией начинать свою административную деятельность с тра¬диционного бала, посвященного вступлению в долж¬ность нового президента. Он был избранником Божьим, осуществляющим Его миссию на земле, а танцы не считались хорошей традицией среди пре¬свитерианцев. Он отменил бал. То, что мужчина 56 лет, с физическим и душевным состоянием, как у Вудро Вильсона, окажется в состоя¬нии выполнять ту работу, которую выполнял Вильсон в течение шести с половиной лет, отделявших его вступ¬ление в должность президента в марте 1913 года до полнейшего упадка сил в сентябре 1919 года, является крайне необычным. За этот период времени он перенес несколько кризисов, но ни разу не был полностью сломлен болезнью. По-видимому, этому способствова¬ли два фактора: внимательная забота Кэри Т. Грейсона, его личного врача в Белом доме, и необычная комбина¬ция психических удовлетворений.
Грейсон тщательно изучил каждую деталь личной жизни Вильсона. Он прописал президенту строгую дие¬ту и заставил его отказаться от многих лекарств, кото¬рые тот долгое время употреблял. Он также убедил Вильсона каждое утро, если только это возможно, иг¬рать в гольф, а в полдень совершать длительную прогул¬ку на автомобиле. Грейсон следил за тем, чтобы у президента было 9 часов никем не нарушаемого сна. Тем не менее президент выглядел весьма уставшим. Но в действительности он редко сидел за письменным сто¬лом больше четырех часов в день. Он никогда не работал вечерами, за исключением поры больших политических кризисов, любил ходить в театр и проводить время в кругу семьи. Чтение вслух успокаивало его нервы, так же как и просмотр водевилей в театре Кейта.
Президент вел необычно изолированный образ жизни: почти совсем не встречался с членами каби¬нета и лидерами своей партии в конгрессе, так как не доверял им. Принимал гостей весьма скупо, вызы¬вая этим различные толки и обиды. Вильсон не курил и не пил и считал, что и гостям не стоит этого пред¬лагать. Он принял решение ежемесячно экономить 2000 долларов и поступал соответственно. Серьез¬ный разговор во время еды вызывал у него расстрой¬ство желудка. Вильсон избегал личных контактов и во многом полагался на мнения Хауза и Тьюмалти. Он отказался стать членом загородного клуба «Чейви Чейз», где мог бы войти в контакт с лидерами поли¬тической и социальной жизни, предпочитая играть в гольф в одиночестве или с Грейсоном. Таким обра¬зом он сохранял физические силы для исполнения своих обязанностей президента.
Несмотря на все старания Грейсона, его психиче¬ские конфликты, несомненно, привели бы к обычным «расстройствам здоровья», если бы судьба не предоста¬вила превосходных выходов для его конфликтующих влечений. Небольшой поток либидо, ранее направлен¬ный на мать, теперь направлялся на жену. Конечно, его Супер-Эго не могло удовлетвориться никаким дости¬жением, но до тех пор, пока он был президентом, пе¬ред ним всегда вставала новая цель, достижение которой могло временно успокоить его Супер-Эго. Более того, его руководящие действия давали полнейший вы¬ход его отождествлению себя с отцом, а также его ак¬тивности к отцу и большой доли его реактивного обра¬зования против пассивности к отцу. Имелось много видных политических противников, которых он ненави¬дел и с которыми мог бороться, таким образом находя выход для любого избытка либидо, накоплявшегося в его реактивном образовании.
В выборе кабинета и дипломатических представи¬телей Вильсона направляли Хауз и Тьюмалти. А его известная программа реформ 1912 — 1914 годов была в основном программой из книги Хауза «Фи¬липп Дрю: "Администратор"». Частью этой программы явилась тарифная реформа, в которую входило со¬здание федерального резервного управления. Ее при¬нятие принесло Вильсону не радость, а лишь свойственное ему чувство неудовлетворенности. Он ввел одно новшество в отношении администрации, которое было целиком его плодом. Своими корнями оно уходило в навязчивые идеи его молодости, когда юный Вильсон был одержим идеей перестроить рабо¬ту конгресса по образцу английской палаты общин. А именно: он перестал направлять конгрессу свои пись¬менные послания, как это было принято еще с 1797 года, а стал их зачитывать лично. Конституция США не позволяла ему быть премьер-министром. Но постольку, поскольку это было в его власти, он копи¬ровал своего кумира Гладстона. Перед вступлением в должность президента Вильсон заметил одному своему другу: «Будет иронией судьбы, если моей администрации придется в основном зани¬маться международными делами». В течение 40 лет он интересовался внутренней политикой государства и был уверен в своей способности решить любые внутренние проблемы, но никогда не пытался вникнуть в междуна¬родную жизнь. Его невежество в вопросе международ¬ных отношений было столь же глубоким, сколь и его незнание зарубежных стран. Правда, о Великобритании он кое-что знал. О его дилетантстве в этом вопросе сви-детельствует тот факт, что он назначил государственным секретарем человека, знакомого с международной по¬литикой столь же плохо, как и он сам, — Уильяма Дженнингса Брайана, лишь бы получить поддержку своей программы внутренних реформ. Это назначение означало, что он решил быть своим собственным госу-дарственным секретарем, ибо не доверял суждениям Брайана. Однако его презрение к интеллектуальным способностям Брайана было скорее поверхностным, не¬жели глубоким. Брайан вполне мог бы быть членом его семьи.
Незнание президентом мира, окружавшего США, позволило ему более свободно использовать внешнюю, нежели внутреннюю, политику для выражения своих бессознательных влечений. Его внутренняя политика да¬ла хорошие результаты, и к весне 1914 года внутренняя программа Филиппа Дрю была в основном воплощена в законодательстве. Международная программа Филиппа Дрю осталась нереализованной. Хауз пытался заинтере¬совать Вильсона своим проектом международного со¬глашения об оказании помощи слаборазвитым странам и сохранении мира в Европе. Хотя Вильсона мало интере¬совали европейские дела, он разрешил Хаузу попытать¬ся разработать нечто похожее. Как мы уже отмечали, духовная жизнь Вильсона всегда была привязана к США и Англии. Он оставался удивительно невежественным в вопросах европейской политики, географии и национального состава. Даже по¬сле произнесения им величественных речей, посвящен¬ных международным событиям, его знание Европейского континента оставалось элементарным. Он прекрасно говорил, но часто не понимал значения собст¬венных слов. Направляясь на мирную конференцию, Вильсон сказал, что намеревается отдать Богемию Чехо¬словакии. Когда его спросили, каким образом он собира¬ется поступить с тремя миллионами немцев, проживающими в Богемии, он ответил: «Три миллиона немцев в Богемии! Любопытно! Масарик никогда не го-ворил мне об этом!» На одном из обедов в Белом доме в феврале 1916 года разговор зашел о евреях. Вильсон настаивал на том, что еврейское население составляет по крайней мере 100 миллионов человек. Когда ему ска¬зали, что их меньше 15 миллионов, он послал за Альма¬нахом мира и даже после того, как увидел эту цифру, с трудом мог поверить, что ошибся. Он отдал Южный Ти¬роль Италии, так как не знал, что южнее перевала Брен¬нера жили австрийцы немецкой крови.
Весной 1914 года Вильсон позволил Хаузу отпра¬виться за рубеж в качестве своего личного эмиссара. 1 июня 1914 года Хауз разговаривал с кайзером отно-сительно желательности выработки общего понимания между Германией, Англией, США и другими великими державами. Кайзер ответил, что одобряет проект Хау¬за, и полковник, обрадованный, отправился в Париж, а затем в Англию для встречи с сэром Эдуардом Греем, к которому питал почти сыновье доверие.
Грей заставил Хауза с неделю ожидать себя в Лон¬доне. 17 июня 1914 года он встретился с ним. Хотя Грей, как обычно, очаровал Хауза, он не сказал послед¬нему ни слова для передачи кайзеру. Хауз терпеливо ждал от Грея послания к кайзеру. Но 2 8 июня бесспор¬ный наследник тронов Австрии и Венгрии эрц-герцог Франц Фердинанд был убит в Сараеве. 3 июля Хауз наконец узнал от Тиррела, что Грей собирается довести до кайзера о мирных намерениях Англии с целью даль¬нейших переговоров. Хауз написал письмо, передаю¬щее эту информацию кайзеру, лишь 7 июля. Послание Хауза не попало в руки кайзера, так как в это вре¬мя он находился в круизе у берегов Норвегии. Он по¬лучил его лишь после вынужденного возвращения в Берлин в связи с ультиматумом, сделанным Австрией Сербии 23 июля 1914 года. Так окончилась первая по¬пытка Хауза и Вильсона выработать международное соглашение по сохранению мира. Началась война. 4 ав¬густа 1914 года Вильсон провозгласил нейтралитет Со¬единенных Штатов.6 августа 1914 года умерла Эллен Эксон Вильсон. Она была превосходной женой Вудро Вильсону: чудес¬ной представительницей матери, «центром спокойст¬вия». В течение 29 лет заряд либидо, помещенный в его влечениях по отношению к матери, не нуждался ни в каком другом выходе. Его отношения с женщинами всегда были лишены страсти. Количество либидо Виль¬сона, направленное на женщин, было чрезмерно малым по сравнению с потоком, направленным на мужчин. Но выход для этого количества либидо был тем не менее абсолютно необходим, и утрата Эллен Эксон пошатну¬ла устои его характера. Он не мог выйти из депрессии, вызванной ее смертью.
Грейсон, Тьюмалти и Хауз пытались поддержать его, но безуспешно. Самым большим утешением для Вильсона была дружба с Хаузом, к которому он обра¬щался в письмах того периода как «мой дорогой», «до¬рогой друг» или «дражайший друг». Однако дружбы Хауза было недостаточно. Вильсон крайне нуждался в женщине, которая бы заботилась о нем, как мать и Эл¬лен Эксон. 1 2 декабря 1914 года он писал миссис Toy: «Я лишился всей своей эластичности. Я еще не научил¬ся избавляться от бацилл печали и живу, как имел обыкновение жить раньше, в мыслительной и духовной работе, несмотря на все это. Даже книги перестали иметь для меня какое-либо значение. Я читаю детектив¬ные истории, чтобы забыться, мужчина на моем месте напился бы!» Забавная описка в последней фразе пока-зывает, что в своем бессознательном Вильсон отдалил себя от мужского пола и отождествил с женским. Мы можем быть уверены в том, что, до тех пор пока он не нашел другой представительницы матери, он заменил потерянный им суррогат матери собой, так же как он заменил свою кузину Генриетту Вудро собой, когда стал Вудро Вильсоном.
Тяжелая депрессия Вильсона продолжалась в тече¬ние всех рождественских праздников 1914 года и уси¬лилась в январе 1915 года в связи с отъездом Хауза за рубеж. Граф фон Бернсторф, немецкий посол, уверил Вильсона в том, что немецкое правительство готово за¬ключить разумный мир и Хауз должен немедленно от-правиться в Берлин. 25 января 1915 года Хауз поки¬нул Вашингтон. В этот вечер он записал в своем днев¬нике: «Глаза президента были влажными, когда он говорил мне последние слова прощания. Он сказал: «Твоя бескорыстная и интеллектуальная дружба так много значила для меня» — и снова и снова выражал мне свою благодарность, называя меня своим «самым верным другом». Он сказал, что я единственный чело¬век в мире, которому он может полностью открыть свою душу... Он настаивал на том, чтобы проводить ме¬ня до вокзала. Он вышел из машины и прошел со мной к билетной кассе, а затем к самому поезду, отказыва¬ясь уезжать, пока я не сяду в поезд».
После отъезда Хауза Вильсон полностью погру¬зился в себя. Врач, Кэри Грейсон, опасаясь за его здоровье, настаивал на том, чтобы он принимал гос¬тей и слушал музыку. Среди друзей невесты д-ра Грейсона была 43-летняя вдова по имени Эдит Боллинг Голт. В апреле 1915 года, восемь месяцев спу¬стя после смерти Эллен Эксон Вильсон, ее пригласили в Белый дом на музыкальный вечер. Виль¬сон влюбился в нее с первого взгляда.
Миссис Голт была респектабельной, широкогрудой американкой, владелицей ювелирного магазина. Пол¬ная, приятная и умеренно богатая, она обладала избыт-ком жизненных сил, но не отличалась ни интеллектуальной, ни физической живостью. Она была довольно робкой и до встречи с Вильсоном жила в тихой безве¬стности.  Представляется долгом вежливости воздер¬жаться от обсуждения причин, по которым Вильсон вы¬брал именно ее, используя некоторые черты сходства, посредством бессознательной идентификации, как за¬местительницу матери. Необходимо отметить, что сама личность заместителя материнского образа имела вто¬ростепенное значение. Через эту идентификацию была осуществлена  бессознательная психическая связь,  и тем самым было удовлетворено требование его пассив¬ной установки к противоположному полу. Он снова об¬рел «центр спокойствия» в своей жизни и «материн¬скую грудь, на которой мог отдыхать».
После женитьбы Вильсон был столь поглощен своей женой, что практически не занимался общественными делами. Эллен Эксон Вильсон быстро отошла на задний план. Такой резкий поворот от покойной жены к мис¬сис Голт являлся скорее доказательством, нежели оп¬ровержением его глубокой любви к бывшей жене. Он не мог жить без ее заместителя. Он нашел заместителя в миссис Голт и из глубин депрессии быстро вскараб¬кался на вершины экзальтации. 58-летний президент, находящийся в упоении люб¬ви весной этого года, внезапно столкнулся с чрезвы¬чайно серьезной проблемой. Хауз не встретил в Берли¬не никакого желания заключить разумный мир, а 7 мая 1915 года был потоплен английский лайнер «Лузитания», на борту которого находились 124 американ¬ских пассажира. До этого Вильсон чувствовал себя в стороне от европейского конфликта. Ему казалось невероятным, что США будут втянуты в войну. Его старания положить конец войне были стараниями относительно спокойного внешнего наблюдателя, пыта-ющегося положить конец войне, разрушающей цивили¬зованный мир. Потопление «Лузитании» принудило его в первый раз серьезно задуматься над вопросом: что он лично может сделать для того, чтобы уберечь США от вступления в войну?
Вильсон не был пацифистом. Он сказал Хаузу, что «не разделяет точки зрения многих нынешних государ¬ственных деятелей, полагающих, что война губительна для экономики, но не видит более славного пути уме¬реть, чем в сражении!». Более того, он сильно симпати¬зировал союзникам. Его английские предки, его пре¬клонения перед Берком, Брайтом, Бэджготом и Гладстоном, его любовь к Ридалу, его преданность идеям и идеалам английского среднего класса, его невежество относительно европейской жизни и тонкостей евро¬пейской политики сделали неизбежным то, что его симпатии оказались на стороне Англии. Однако личная симпатия не привела его в 1914 году к заключению о том, что следует ввергнуть США в войну в качестве со¬юзника Англии. Он очень хорошо сознавал, что, хотя в Америке и имеются ярые просоюзнические и прогер¬манские группировки, большинство американцев вовсе не желают войны. Он понимал, что его действия не бу¬дут оправданы, если он втянет Америку в войну, кото¬рой не желает народ.
Несмотря на свою симпатию к Англии, Вильсон в то время четко разграничивал интересы Англии и Соеди¬ненных Штатов, чего нельзя сказать о Хаузе.
Симпатия, питаемая Вильсоном к Англии, его роман¬тическое чувство, что смерть в сражении является пре¬красной, и влияние Хауза — все это вместе взятое про¬буждало в нем желание втянуть США в эту войну. Все эти сознательные мотивы поддерживались бессозна¬тельными источниками. В своем бессознательном он отождествил себя с еврейским Иеговой, которому нра¬вилось убивать своих врагов, а его Супер-Эго постоян¬но требовало, чтобы он стал правителем мира. Но с другой стороны, его чувство ответственности перед американским народом также поддерживалось бессоз¬нательной силой. Большая доля его пассивности к отцу наполняла его бессознательное отождествление себя с Христом и находила выход посредством любви «народа в массе». Он ежедневно дважды в день читал Библию, и ему, безусловно, была хорошо знакома фраза: «По делам их узнаете их». Он хотел породить не плод вой¬ны, а плод мира. В первые дни 1915 года его отождест¬вление себя с Христом было достаточно могуществен¬ным, чтобы уравновешивать его воинственные побуж¬дения.
Потопление «Лузитании» ввергло Вильсона в состо¬яние неуверенности, в котором он пребывал 6 дней; за¬тем, следуя совету Хауза, он подготовил и зачитал сво¬ему кабинету ноту, требующую от германского прави¬тельства официального подтверждения непричастности к потоплению «Лузитании», репарации и обещания, что подобные акты не будут повторяться. В ноте была угро¬жающая фраза: «Имперскому германскому правитель¬ству не следует ожидать, что правительство Соединен¬ных Штатов откажется от какого-либо слова или дейст-вия...» Но как только Вильсон занял такую угрожающую войной позицию, он тут же начал коле¬баться. После заседания кабинета, на котором была одоб¬рена нота Вильсона, госсекретарь Брайан, будучи па¬цифистом, убеждал президента в том, что американский народ не хочет войны и что угроза войной со стороны Америки не находится в соответ¬ствии с христианской доктриной. Брайан начал вести переговоры о заключении мирных договоров с 30 странами. Основным условием этих договоров явля¬лось следующее: возможные в ходе переговоров раз¬ногласия с США должны быть переданы на рассмотрение комиссии по их расследованию, во время сессий которой, в течение по крайней мере 9-месячного периода, спорящие стороны не будут предпринимать друг против друга военных действий. Германия, единственная изо всех европейских вели¬ких держав, отказалась подписать такой договор с США. Брайан убедил Вильсона разрешить ему по¬слать инструкцию Джеймсу В. Джерарду, американ¬скому послу в Берлине, одновременно с нотой по поводу «Лузитании», приказывающую Джерарду уве¬домить германское правительство о том, что прави¬тельство Соединенных Штатов согласно предоставить рассмотрение вопроса о гибели «Лузитании» комис¬сии по расследованию, действующей на основании договоров Брайана. Таким образом, Вильсон решил одновременно отправить в Берлин публичную ноту протеста, грозившую войной, и секретную инструк¬цию, предлагающую сделать невозможным для США вступление в войну с Германией, по крайней мере, в течение 9 месяцев. Конфликт в его душе вряд ли мог получить лучшую иллюстрацию. Посредством этой алогичной акции он нашел выражение как для своего желания начать войну, так и для своего желания со¬хранить мир.
28 мая из Берлина был получен ответ. В нем говори¬лось, что «Лузитания» была вооруженным крейсером и транспортом и, следовательно, являлась военным суд¬ном. 9 июня 1915 года Вильсон отклонил эти доводы как необоснованные и потребовал гарантий в том, что подобный акт не повторится. Брайан, разочарованный тем, что сорвался его план с инструкцией Джерарду, и чувствуя, что нота американского правительства неми¬нуемо приведет к войне, вышел в отставку. Вместо него государственным секретарем был назначен Лансинг.
Германское правительство  медлило  с  ответом на вторую ноту Вильсона по поводу «Лузитании». А 19 ав¬густа   1915  года  был потоплен английский пароход «Арабик», державший курс на Нью-Йорк. На его борту находились двое американцев. 2 1 августа Вильсон на¬писал Хаузу, прося у него совета, как поступить в свя¬зи с гибелью  «Арабика». Хауз в ответ посоветовал Вильсону отозвать Джерарда и отправить домой Берн-сторфа и добавил, что это означает войну. Вильсон не захотел последовать его совету, и Хауз отметил в сво¬ем дневнике: «Меня удивляет занимаемая им позиция. Он   явно   стремится   как   можно  дольше   оттягивать вступление США в войну».
1 сентября 1915 года терпение Вильсона было вознаграждено. Бернсторф официально сообщил Лан¬сингу: «Лайнеры не будут потопляться нашими под-водными лодками без предупреждения и без сохранения жизни невоенному персоналу при усло¬вии, что они не будут стремиться уйти и не окажут сопротивления...»
Несмотря на официальное заявление немцев, Виль¬сон понимал, что нападения на корабли будут возобновлены, как только немецкое правительство сочтет целесообразным начать военные действия против них. Более того, его сильно беспокоили натянутые отноше¬ния между Англией и США.
В конце лета 1915 года он понял, что члены его пра¬вительства все более и более клонят его к наложению эмбарго на поставку военных запасов и снаряжения ан¬гличанам, которых он любил, и, таким образом, к помощи в обеспечении победы Германии, которую он нена¬видел.
Вильсон не знал, что делать. Он был шокирован ок¬купацией Бельгии, ужаснулся при известии о гибели «Лузитании» и возмутился по поводу жестокостей, буд¬то бы имевших место в Бельгии, в истинности которых ручался лорд Брюс. Более того, его «односторонний рассудок» был занят миссис Голт, и поворот от личных дел к общественным стал для него весьма трудным де¬лом. Он влюбился в эту женщину с безрассудством 60-летнего человека, внезапно ощутившего чудо возрож¬дения страсти и почувствовавшего себя молодым, пол¬ным страсти, сил, богоподобным.
Полковник Хауз предложил Вильсону выступить ор¬ганизатором мирной конференции, на которой он дол¬жен заявить, что США поддержат любую воюющую сторону, принимающую условия мира, способные обес¬печить безопасность Европы от агрессии в будущем, и объявить, что США вступят в войну против любой страны, которая отвергнет предложенное Вильсоном решение данного вопроса.
План Хауза шел вразрез с убеждением Вильсона в том, что ему следует держать США в стороне от евро¬пейского конфликта, а также с традиционной амери¬канской политикой — быть в стороне от войн в Европе. Хауз записал свою первую попытку убедить Вильсона принять его план следующими словами: «Я очень корот¬ко обрисовал ему пришедший мне в голову план... Я считаю, что мы упустили возможность порвать дипло¬матические отношения с Германией... шансы Германии на победу были велики как никогда, а если Германия победит, то следующими на очереди окажемся мы; а мы не только не были подготовлены к этому, но и не имели ни одного союзника, который помог бы нам вы¬нести первый шок. Поэтому следовало предпринять не¬что решительное — нечто, что должно было либо по¬кончить с войной таким образом, чтобы положить ко¬нец    милитаризму,    либо    привести    нас    в    лагерь союзников, чтобы помочь им покончить с войной. Мое предложение заключалось в том, чтобы попросить со-юзников дать мне неофициально знать о том, будет ли для них приемлемым, если мы потребуем прекращения боевых действий. Мы выдвинули бы такое требование на высокоморальном основании: нейтральные страны страдают вместе с воюющими сторонами, и мы имеем такие же, как и они, права, и поэтому мирные перего¬воры должны начаться на базе широкого, как военного, так и мирного, разоружения...
Президента поразил этот план. Он, казалось, давал молчаливое согласие. У меня не было времени доби¬ваться дальнейшего продвижения этого плана, ибо вся наша встреча продолжалась не более 20 минут».
Хауз принес Вильсону секретное послание, полу¬ченное им от сэра Эдуарда Грея, министра иностран¬ных дел Великобритании, датированное 22 сентября 1915 года. Грей писал: «Для меня великая задача ис¬коренения милитаризма и разбоя на морях является залогом обеспечения в будущем гарантии против аг¬рессивной войны. Насколько решительно готовы Со¬единенные Штаты двигаться в этом направлении? Не предложит ли президент создать Лигу Наций, обязу¬ющуюся выступить против любой страны, которая на¬рушит договор, или нарушит определенные правила ведения войны на суше или на море (такие правила, конечно, следует выработать после окончания этой войны), или откажется, в случае спора, принять не¬который другой способ разрешения спора, кроме во¬енного? »
Президент Вильсон «согласился, что Хаузу следует вчерне набросать ободряющий ответ сэру Эдуарду Грею как первый шаг в предоставлении американской помощи, если Германия откажется принять условия США, которые совпадают с провозглашенными союз¬никами военными целями». Эти цели включали в себя возвращение Эльзаса-Лотарингии Франции, полное восстановление границ Бельгии и Сербии, передачу Константинополя России и создание Лиги Наций, чтобы гарантировать выполнение условий мира и предотвра¬тить агрессивную войну. Секретные военные цели со¬юзников были совсем другими.
Трудно анализировать поведение Вильсона за пе¬риод с октября 1915 по май 1916 года. Его слова и действия были столь противоречивыми, что их невоз¬можно объяснить как результат одной рациональной идеи; но с помощью логики мы сможем, возможно, объяснить их иррациональность. Давайте попытаемся это сделать.
Вначале осознаем, что Вильсон столкнулся с очень трудной ситуацией.  Он любил Англию и ненавидел Германию.   Он   опасался  победы  Германии,   которая усугубила бы и без того трудное положение союз¬ников,   которое  могло  возникнуть  в  результате  вы¬нужденного частичного разрыва английской блокады. Более  того,   он не  верил  немцам,   обещавшим  не нападать на  суда  нейтральных  стран,  и чувствовал, что взял на себя и США такие веские обязательства, что,  связанный долгом чести, вынужден будет отве¬тить на возобновление военных действий немецкими подводными лодками разрывом дипломатических от¬ношений  с   Германией.   А  такой  разрыв  неминуемо приведет к войне. Таким образом, он считал, что вой¬на с Германией практически неизбежна. Он опасался, что в случае вступления США в войну без заключения предварительного соглашения с союзниками об окончательных условиях мира после победы над Германией он может столкнуться с шовинистиче¬скими правительствами в Англии, Франции и России, которые будут стараться навязать Германии Карфа¬генский мир, отличный от провозглашенных военных целей союзников. В этом случае он наверняка ока-жется не в состоянии помешать установлению мира, который будет не миром, а продолжением войны в иной форме.
Такое интеллектуальное оправдание его действий основывалось на столь многих гипотезах, что, безус¬ловно, само по себе оно не обладало бы никакой силой, если бы за ним не стояли могущественные бессознательные влечения. В действительности здесь мы сталкиваемся еще с одним примером способности его бессознательного использовать рассудок для на¬хождения предлогов, оправдывающих желаемые им действия.
Мы отмечали, когда изучали поведение Вильсона в ходе подготовки первой ноты по поводу гибели «Лузитании» и противоречивой добавочной инструкции, что его желания, вызванные войной, находились в состоя¬нии конфликта. Нота по поводу «Лузитании» ослабила его враждебность к отцу, а добавочная инструкция да¬ла выход его пассивности по отношению к нему. Эти желания все еще находились в состоянии конфликта. С одной стороны, он хотел выразить свою сознательную ненависть Германии и свое бессознательное желание быть Иеговой. С другой стороны, мечтал быть принцем мира. Его проблема заключалась в нахождении некото¬рого образа действий, который удовлетворит оба эти заряда либидо и в то же самое время будет приемлем для его Супер-Эго. Схема, предложенная Хаузом, дава¬ла великолепный выход, в высшей степени приемле¬мый как для его Супер-Эго, так и для его конфликтных желаний. Если посредством победы над Германией он сможет продиктовать условия прочного мира для всего человечества, он действительно будет принцем мира! Хауз убедил Вильсона, что это явится результатом вступления Америки в войну на стороне союзников по¬сле предварительного обсуждения с ними условий ми¬ра. Вот что он писал по этому поводу Вильсону 10 но¬ября 1915 года: «...Мне представляется, что мы долж¬ны использовать влияние нашей нации в целях защиты плана, который будет предписывать выполнение меж¬дународных обязательств, посредством осуществления которого может сохраняться мир во всем мире. Нам следует сделать это не только ради будущего цивилиза¬ции, но и ради нашего собственного благосостояния — ибо кто может сказать, когда мы можем быть втянуты в мировую войну, опустошающую в настоящее время Ев¬ропу. Не следует ли нам быть стороной, выступающей в защиту новых и более гуманных приемов ведения войны, и не должны ли мы использовать свое влияние для достижения свободы на земле и на море? Эту роль, как мне кажется, предназначено судьбой сыграть Вам в этой мировой трагедии, и это самая благородная роль, которая когда-либо выпадала на долю человека. Страна последует по этому, указанному Вами пути и не остано-вится ни перед какими жертвами».
Вудро Вильсон, который в своем бессознательном был Богом и Христом, не мог устоять перед такими сло¬вами. Все его отождествления себя с Божеством требо-вали, чтобы он сыграл «самую благородную роль, кото¬рая когда-либо выпадала на долю человека». Хауз убе¬дил его в этом. Таким образом вся сила его отождествления себя с Христом была переведена со стороны мира на сторону войны. Он решил продолжать воевать за мир. Будучи ребенком, он много раз пел с отцом: «Сын Бога отправляется на войну, чтобы завое¬вать королевскую корону». Завоевать королевскую ко¬рону принца мира стало целью жизни Вудро Вильсона. Его Супер-Эго, его активность и пассивность к отцу объединили свои силы в этом желании, и оно стало крайне мощным. Для его бессознательного было нетрудным делом заставить рассудок найти интеллекту¬альные оправдания для этого действия, свершения ко¬торого он столь глубоко желал.
17 октября 1915 года Хауз и Вильсон совместно подготовили письмо сэру Эдуарду Грею, подписанное Хаузом, в котором предлагалось вовлечь США в вой¬ну «для достижения мира на основе тех принципов», которые ранее обсуждались. Вильсон «признавал это предложение абсолютно справедливым» и молил Бо¬га, чтобы оно принесло результаты. Среди ожидае¬мых им результатов были смерти тысяч американских юношей и уничтожение биллионов долларов амери¬канского богатства. Но его глаза смотрели на другие вероятные результаты: он станет диктатором условий мира, мировым судьей; он заложит такой прочный фундамент для мира, что люди более никогда не бу¬дут погибать в войнах; он будет принцем мира, кото¬рый в конце войны станет судить как живых, так и мертвых.
Как  только   Грею   было   отправлено   это  письмо, Вильсон  вновь  занялся  своими  любовными  делами. Миссис Голт была для него в данный момент важнее, чем все остальное человечество. Хауз, с нетерпением ожидающий в Нью-Йорке ответа Грея, записал в сво¬ем дневнике: «20 ноября... Сообщения из Вашингтона говорят   о   повсеместно   наблюдаемой   любопытной инерции. Конечно, она главным образом обусловлена поведением президента. Он столь поглощен своей не¬вестой, что не уделяет достаточного внимания делам. Я отправился бы в Вашингтон, только знаю, что буду не очень желанным гостем в данное время, особенно если попытаюсь пробудить его к действию... Время от времени   более   полно   проявляется   одна   особенная черта характера президента, а именно что он избега¬ет затруднений. Если я докладываю ему о чем-то не¬приятном,   то  потом  с   очень   большим  трудом  могу побудить его обсуждать данный вопрос. Я убежден, что некоторые из его затруднений в Принстоне были вызваны  такой  проволочкой  в  решении неприятных проблем... Еще одной его характерной чертой являет¬ся крайняя предубежденность против людей. Он лю¬бит немногих и очень лоялен по отношению к ним... Он   испытывает   большую   трудность   при   беседе   с людьми, против которых по какой-либо причине ис¬пытывает предубеждение и у которых он не может найти никаких положительных качеств...»
«27 ноября... Перед обедом и во время обеда мы с президентом имели непродолжительный конфиденци¬альный разговор. К моему большому удивлению, он сказал мне, что не читал письма сэра Эдуарда Грея, ко¬торое я ранее отослал ему и содержание которого очень важно. Он принес его с собой, чтобы мы совме¬стно обсудили его содержание...»
Ни Вильсон, ни Хауз не подозревали в то время, что Грей ведет секретные переговоры о разделе Гер¬манской и Оттоманской империй и что секретные во-енные цели англичан совпадали с провозглашенными ими военными целями лишь по одному пункту — вос¬становлению Бельгии. Секретные военные цели анг¬личан были следующими: уничтожение германского ВМФ, конфискация германского торгового флота, ликвидация Германии как экономического конкурен¬та, получение от Германии всевозможных контрибу¬ций, аннексия германской Восточной Африки и Камеруна, аннексия всех германских колоний, распо¬ложенных на юге экватора и в Тихом океане, вклю¬чая территорию острова Науру, контроль над Месопотамией, Трансиорданией, Палестиной и час¬тью Сирии, которую удастся отхватить у Франции, расширение своего влияния в Персии, признание сво¬ими протекторатами Кипра и Египта и большое число менее важных пунктов. Если бы Грей принял предложение Вильсо¬на, Англия могла бы получить после окончания войны в лучшем случае лишь то, что было провозглашено в ее военных целях, которые были достаточно респек¬табельны, чтобы их можно было опубликовать. Тогда ей пришлось бы отказаться от тех колоссальных пре¬имуществ, которые она получила после войны. Не желая отказываться от этих преимуществ, правитель¬ство Великобритании считало более предпочтитель¬ным сражаться без помощи США.
18 декабря 1915 года Вильсон, вне себя от счастья, женился на  миссис Голт. 28 декабря 1915 года Хауз отправился в Англию. Вильсон встретил Хауза 6 марта 1916 года с рас¬простертыми объятиями.  После двухнедельного  «ме¬дового   месяца»   он   вернулся   к   радостям   прежней семейной жизни и находился в состоянии экзальти¬рованного счастья. Он снова обладал представитель¬ницей  матери  и  считал,  что  Хауз  устроил  все для того, чтобы его призвали диктовать мир на земле. Все основные потоки его либидо нашли более обширные выходы, чем когда-либо ранее. Пребывая в состоянии счастья, президент ожидал разрешения от министра иностран¬ных дел Англии на вступление США в войну для до¬стижения провозглашенных  военных целей союзников  и  становления  Вудро  Вильсона  принцем мира.
Ответа от Грея не приходило, а 24 марта 1916 года счастье Вильсона было поколеблено торпедированием в Ла-Манше французского судна «Сассекс». Хауз сове¬товал отослать Бернсторфа домой и готовиться к не¬медленной войне. Вильсон колебался. Его желание про¬диктовать совершенный мир имело столь глубокие кор-ни, что он не мог от него отказаться. Его главным желанием было ввести США в войну после достиже¬ния соглашения с союзниками о том, что ему будет по¬зволено диктовать условия мира. Но он все еще с ужа¬сом думал о перспективе вступления Америки в войну, которая может закончиться заключением несправедли¬вого мира. Он хотел породить мир, а не войну, оконча¬тельный совершенный мир был для него всегда благо¬родным концом, оправдывающим военное вмешатель¬ство.
Вильсон наконец начал понимать, что союзники, а не Германия стоят между ним и осуществлением его желания быть спасителем человечества Как только перспектива стать принцем мира стала отдаляться, он вновь почувст¬вовал себя неудовлетворенным и больным. Опять поя¬вились изматывающие головные боли и участились же¬лудочные приступы. Он стал проявлять несдержан¬ность в отношениях со своими коллегами. А 3 мая 1916 года он объявил, что не желает более занимать пост президента и мечтает об отставке. Единственным близким человеком в этот период была для него миссис Вильсон.
16 июня 1916 года Вильсон был единогласно пере¬избран демократами, и лозунг его 2-й кампании в борь¬бе за президентство первым прокричал губернатор Нью-Йорка Глинн: «Он уберег нас от войны!» Вильсон,зная, что в предшествующие 8 месяцев он делал все возможное для вступления Америки в войну на его собственных условиях, чувствовал себя столь неловко, что избегал в своих предвыборных речах затрагивать этот вопрос. Он также старался не давать каких-либо обещаний по поводу этого на будущее. Тем не менее он понимал, что не сможет быть переизбранным без го¬лосов от западных штатов, настроенных весьма резко против войны. Поэтому он санкционировал использова¬ние лозунга «Он уберег нас от войны!» его партией; и через тысячи плакатов и тысячи голосов эта идея вбилась в головы американцев: Вильсон уберег нас от вой¬ны и спасет нас от нее в будущем. Голосовать за Виль¬сона значило голосовать за мир. Если бы американцы знали об истинном положении дел, он потерпел бы со¬крушительное поражение.
На всем протяжении президентской кампании Виль¬сон продолжал находиться в плохом настроении. Он срывал свое раздражение как на друзьях, так и на вра¬гах.
Так как союзники отказывались признать его спаси¬телем человечества, он начал считать их почти такими же могучими врагами Бога, как и немцев, которых на¬зывал «дикими гуннами». Его желание превратить вой¬ну в крестовый поход, который он сможет возглавить, и его растущая уверенность в том, что союзники могут оказаться столь же неверными, как и немцы, переме¬шались в его речи от 5 октября 1916 года, в которой он сказал: «Необычность настоящей войны заключает-ся в том, что ее причины и цели не были открыты... Для объяснения этой войны потребуется длинное историче¬ское исследование. Но Европа не должна понять нас неправильно. Мы держимся в стороне не потому, что являемся менее озабоченными, а потому, что, когда мы применяем силу нации, мы хотим знать, ради каких це¬лей мы это делаем... Когда нас спрашивают: «Не хотите ли вы воевать?» — ответ: «Да, мы ожидаем чего-то сто¬ящего, чтобы за это сражаться; мы не ищем пустяковых ссор, а ищем такой ссоры, в которой затрагиваются все права человека, мы ищем некую причину, которая возвысит наш дух, а не ввергнет его в уныние. Такую при¬чину, за которую почетно пролить человеческую кровь, если это окажется необходимым». Это до некоторой степени расплывчатое заявление, переведенное на про¬стой язык, означает: "Союзники, вероятно, столь же эгоистичны, как и немцы. Я не желаю вступать в войну из-за «мелочной ссоры» с Германией по поводу приме¬нения ею подводных лодок. Я крайне желаю возгла-вить крестовый поход за совершенный мир"».
Спустя 2 недели он получил сообщение от герман¬ского правительства, которое информировало его о том, что, если он в скором времени не осуществит ша¬гов к мирному урегулированию, будут возобновлены неограниченные военные действия подводных лодок, Его настроение резко ухудшилось. Даже Хауз начал ощущать тяжесть его гнева. 2 ноября 1916 года Хауз записал в своем дневнике: «Прибыл президент. Маккормик и я встретили его и отправились с ним на яхту «Мэйфлауэр». Мы беседовали с ним в течение полуто¬ра часов, и это было наиболее язвительное обсужде¬ние, которое я имел с ним за длительный промежуток времени... Он считал, что Нью-Йорк «прогнил до серд¬цевины» и его нужно снести с карты земли... Он считал, что у Маккормика и у меня были свои люди в Нью-Йорке и что кампанию следует вести где-нибудь в дру¬гом месте... Однако перед тем, как мы расстались, пре¬зидент обнял нас обоих и выразил признательность за все то, что мы делаем... Он сказал: «Я не верю, что аме¬риканский народ пожелает вступить в войну безотно¬сительно к тому, сколь много американцев погибнет на море». Он сказал, что ему жаль, что это так, но тем не менее таково его мнение».
Вильсон потерял интерес к предвыборной кампании. Несмотря на свой нарциссизм и Супер-Эго, которые, конечно, требовали победы, временами, казалось, он испытывал полнейшее безразличие к тому, переизбе¬рут его или нет. Хауз записал в своем дневнике: «Пре¬зидент препоручил все нам и не звонит, не высказыва¬ет какого-либо предложения и не подает никакого со¬вета, хотя его шансы на успех весьма проблематичны». Вильсон решил немедленно уйти в отставку, если будет избран Хьюз, вместо того чтобы находиться на посту президента в течение еще 4 месяцев своего конституционного срока. 7 ноября 1916 года Вильсон был пере¬избран президентом США. Своим избранием он был обязан голосам «сомнительных» западных штатов, на¬строенных резко против войны.
Летом и в начале осени 1916 года президент был не в ладах почти со всеми и со всем в жизни. Еще зимой и в начале весны 1916 года он чувствовал себя счастли-вым человеком. Что привело его к разочарованию? В его личной жизни не произошло никаких изменений. Второй брак Вильсона принес ему такое же удовлетво¬рение, как и первый. Жена полностью удовлетворяла его; но удовлетворение слабого потока его либидо, ко¬торое было направлено на женщин, не могло компенси¬ровать отсутствие удовлетворения для тех огромных потоков либидо, которые были направлены на его отца. Зимой и в начале весны 1916 года он был так счастлив, он верил, что вскоре США вступят под его началом в войну и он станет диктовать условия мира. Мы видели, что этот проект давал великолепный выход всем пото¬кам его либидо, направленным на отца. В течение лета его вынудили осознать более ясно, чем когда-либо прежде, что люди Америки ждут от него мира. Так он вынужден был отказаться от этого выхода для своих влечений, направленных на отца, которые давали ему такое счастье. Ранее он представлял себя выполняю¬щим «самую благородную роль, которая когда-либо вы¬падала на долю человека». Все основные заряды его ли¬бидо объединились в непреоборимое желание играть эту роль. Он не мог быть счастлив без надежды на то, что он скоро станет спасителем человечества. Если он не мог возглавить США в войне, которая могла бы стать крестовым походом за мир, продиктованный им, он не очень заботился о том, будет он президентом или нет. Вильсон почувствовал ужас, исходивший от гер¬манского сообщения от 18 октября 1916 года. Он по¬нял, что может оказаться вынужденным втянуть народ США в «мелочную ссору», в результате которой не только погибнут тысячи американцев и будет нанесен огромный экономический ущерб стране, но также уста¬новится несправедливый мир. Ему ничего не было изве¬стно о секретных целях союзников. Но их отказ при-нять помощь США ради достижения провозглашенных ими военных целей убедил его в том, что секретные цели союзников были ничуть не более благородными, чем цели Германии. Его желание избежать войны, в резуль¬тате которой установится несправедливый мир, кото¬рый неизбежно приведет к новым войнам, было почти столь же сильным, как и его желание стать во главе крестового похода за совершенный мир. Он хотел по¬родить не войну, а мир. Его бессознательное отождест¬вление себя с Христом удерживало его от вступления в войну без твердой уверенности, что это будет война за мир.После своего переизбрания Вильсон решил, что имеется лишь единственный путь выхода из затрудне¬ний: он должен требовать прекращения войны во имя благоденствия человечества независимо от того, будут ли его действия одобряться Англией или нет.
14 ноября 1916 года Вильсон послал за Хаузом, и они весь день спорили, «снова и снова рассматривая вопрос о том, что лучше всего предпринять». Хауз ут-верждал, что на данный момент нет необходимости предпринимать что-либо и что следует ждать дальней¬шего развития событий; президент утверждал, что ситу¬ация, вызванная действиями подводных лодок, не по¬зволяет им оттягивать решение этого вопроса и что имеет смысл обдумать последствия, прежде чем разры¬вать отношения с Германией.
Несмотря на доводы Хауза, Вильсон решил написать воззвание к миру, но Хауз убедил его сделать воззва¬ние менее эмоциональным и подождать с его распрост¬ранением. Воззвание было готово, но Вильсон все еще испытывал колебания относительно его оглашения, ког¬да 12 декабря 1916 года германское правительство опубликовало заявление, выражающее готовность Гер¬мании принять участие в мирной конференции. Виль¬сон, не проконсультировавшись с Хаузом, опубликовал свое воззвание, снабдив его объяснением по поводу того, что оно не было вдохновлено германским предло¬жением. Это воззвание подписал секретарь Лансинг. В нем Вильсон ясно давал понять, что стал относиться к союзникам и к немцам почти с одинаковым подозрени¬ем. Он писал: «...те цели, которые были официально провозглашены государственными деятелями обеих во¬юющих стран, являются, в сущности, одними и теми же, как они излагаются в общем виде перед народами этих стран и всего мира».
Воззвание Вильсона не привело ни к какому конк¬ретному результату, и он был крайне подавлен неуда¬чей своей попытки умиротворения. Однако ужас перед тем путем, который он видел перед собой, был столь велик, что Вильсон продолжал бороться за достижение немедленного мира, несмотря на усилия Хауза убедить его ничего не делать. Он столь сильно желал уберечь США от войны с Германией, что иногда поду¬мывал о заключении договора с немцами, который от¬далит угрозу войны для США хотя бы на 9 месяцев. Та¬ким образом, он приближался к той пацифистской по¬зиции,  которую побуждал  его  занять Брайан после потопления «Лузитании». Действительно, Вильсон ни¬когда не был столь убежденным пацифистом, как в те¬чение этих 2 месяцев, которые предшествовали объяв¬лению неограниченного ведения боевых действий не¬мецкими подводными лодками. Сдерживаемый в своем желании вступить на путь войны, видя себя в роли спа-сителя человечества,  он остается принцем мира,  но чуть меньшим.
Вильсон начал верить в то, что немецкое правительст¬во намеревается позволить ему диктовать условия мира, как год тому назад он ждал такого жеста от английского правительства. 4 января 1917 года он сказал: «Не будет никакой войны. Наша страна не желает быть вовлечен¬ной в эту бойню. Мы являемся единственной из великих наций, свободной в настоящее время от бремени войны, и будет преступлением против цивилизации, если мы также в нее вступим».
К 19 января 1917 года Вильсон был настолько уве¬рен в том, что Германия намеревается передать ему свои условия мира и эти условия будут разумными, что попросил Хауза заранее подготовить и зашифровать послание к Бальфуру и Ллойду Джорджу, излагающее условия немцев и предпринимаемые ими шаги, указы-вающие на их готовность заключить мир на этих услови¬ях. В этот же самый день, без ведома Вильсона, Берн¬сторф получил от немецкого правительства не разум¬ные условия мира, а сообщение о том, что с 1 февраля 1917 года будут возобновлены неограниченные воен¬ные действия подводных лодок.
Вильсон, веря в то, что он стоит накануне заключе¬ния мира, произнес 22 января 1917 года одну из са¬мых выдающихся речей в своей жизни, требуя «мира без победы» (какой-либо из сторон). Бернсторф, все еще пытаясь предотвратить войну с США, но понимая, что она неизбежна, написал Хаузу 20 января 1917 го¬да: «...я боюсь, что ситуация в Берлине уходит из-под нашего контроля. Чрезмерные требования наших вра¬гов и их резкие послания президенту, по-видимому, привели в ярость общественное мнение в Германии до такой степени, что результатом может быть все, что угодно, кроме благоприятных для нас мирных пла¬нов».
До этого он надеялся, что, не вовлекая США в войну, ему удастся добиться справед¬ливого мира. Теперь он понял, что ему, по всей вероят¬ности, придется вовлечь США в войну без какой-либо гарантии того, что последующий мир будет справедли¬вым. Он пришел к мнению о том, что цели союзников были такими же эгоистичными, как и цели Централь¬ных стран, и чувствовал, что может стать орудием со¬юзников. Ему придется вступить в войну без конечного справедливого мира. Для отождествления им себя с Христом это было непереносимо.
3 февраля 1917 года Вильсон объявил конгрессу, что принял решение порвать дипломатические отноше¬ния с Германией. Он подчеркнул при этом мирный ха¬рактер политики, которую надеялся проводить. Он не мог заставить себя признать тот факт, который понимал почти всякий американец, что за разрывом дипломати¬ческих отношений неизбежно последует война. Он все еще с ужасом отворачивался от судьбы, которую столь долго пытался избежать. Он не возражал против войны в принципе, но одобрял один вид войны и ненавидел другой. Он с огромной радостью возглавил бы США в войне, которая, по его мнению, была бы крестовым по¬ходом за мир; но отнюдь не был уверен, что эта война будет таковой. Действительно, он был почти уверен в том, что война кончится несправедливым миром. Эта мысль была для него слишком тяжела. Ему надо было найти некоторый выход для своего желания быть прин¬цем мира.
Гнев против Германии переполнял его. Германия за¬ставила его оказаться в таком положении, в котором было невозможно отождествление себя с Христом. К гневу примешивалось горькое негодование против не¬мецкого правительства. Он считал, что правители Гер¬мании дурачили его, обманывая относительно своих на-мерений в январе 1917 года, и поклялся, что никогда более не поверит немецкому правительству. Он испы¬тывал ненависть ко всему правящему классу Германии. Этот класс стал для него гидрой, втягивающей его в та¬кую войну, против которой он столь долго боролся. Он продолжал включать в свою «любовь человечества» не-мецкий народ, но правители Германии стали для него с этих пор дьяволами. Это различие, которое Вильсон не¬изменно проводил между немецким правительством и немецким народом, вначале было сделано в его бессознательном.
Он почувствовал себя очень больным. Его мучили бессонница, сильные головные боли и диспепсия. Он чувствовал, что вступает не в ту войну, в которой ему хотелось участвовать, а в вой¬ну, «которую хотели союзники, и что они будут следо¬вать курсом, против которого выступала и боролась Америка». Тем не менее перед народом он выступал, как если бы возглавлял США в крестовом походе в борьбе за совершенный мир.
Это похоже на лицемерие, но тщательное исследо¬вание показывает, что это не было лицемерием. Лице¬мерие Вильсона было почти всегда самообманом. Он обладал громадной способностью игнорировать факты и огромной верой в слова. Его отношение к фактам и фразам было прямо противоположно отношению к ним ученого. Он не мог позволить, чтобы прекрасная фраза была убита неоспоримым фактом. Он радовался, позво¬ляя прекрасной фразе уничтожать неприятный факт. Когда он изобретал чудесную фразу, он начинал в нее верить безотносительно к каким-либо фактам. В начале марта 1917 года он оказался перед дилеммой, решить которую вначале ему не представлялось возможным. Факты говорили ему, что война закончится несправед¬ливым миром. До тех пор пока он придерживался фак-тов, у него было лишь два выбора. Он мог занять пози¬цию: война закончится несправедливым миром, но дей¬ствия Германии принуждают нас вступить в войну, или, так как война закончится несправедливым миром, я отказываюсь вступить в нее, несмотря на провокации со стороны Германии. Он не мог заставить себя принять какую-либо из этих двух альтернатив. С одной сторо¬ны, он столь ясно и неоднократно заявлял о намерении США вступить в войну, если Германия возобновит без предупреждения потопление судов, что отказ от вступ¬ления США в войну сделал бы его и США всемирным посмешищем. С другой стороны, он не мог заставить себя сказать конгрессу: Германия совершает против нас военные действия, поэтому нам придется объявить войну. Я сожалею, так как война будет стоить нам мно¬го тысяч жизней, и громадных ресурсов, и, в конечном счете, будет заключен несправедливый мир, который обречет человечество на новую войну, еще хуже предыдущей. Его отождествление себя с Хри¬стом было столь сильным, что он не мог ратовать за войну, если только она не будет средством достижения мира. Ему оставалось верить, что каким-либо образом он выйдет из этой войны спасителем человечества. В конце марта 1917 года ему пришлось просить об объ-явлении войны. Он не мог делать это иначе, как в каче¬стве крестового похода за мир.
С 1 апреля 1917 года и до его смерти в рассудке Вильсона были 2 абсолютно разных набора фактов, имевших отношение к войне и миру: действительные факты, вытесненные настолько, насколько это было возможно, и факты, которые изобретали его желания. Отрыв от реальности, который в конечном счете при¬вел его к прославлению Версальского договора как «99%-ной гарантии против войны», несомненно, корня¬ми уходил в его детство, но начал свободно проявлять¬ся в ту ночь, когда он писал декларацию об объявлении войны и не мог смотреть в лицо фактам. Вильсон объя¬вил, что война является крестовым походом за мир, хо¬рошо зная в глубине своего рассудка, что «его кресто¬носцы» никогда не достигнут «святой земли», но веря, что посредством тех слов, которые он узнал, сидя на коленях отца, он приведет все армии дорогой бескоры¬стия к «священной гробнице» всеобщего мира, где они найдут его самого.
Неуверенность Вильсона в течение 2 месяцев, кото¬рые отделяют объявление неограниченных боевых дей¬ствий подводными лодками с 1 февраля 1917 года от его решения вступить в войну 1 апреля 1917 года, по-видимому, требует некоторого дополнительного ком¬ментария. Тьюмалти описал ее следующим образом: «В течение некоторого времени он сидел в кабинете блед¬ный и молчаливый. Наконец он сказал: «Подумать толь¬ко, чему они аплодируют. Моя сегодняшняя декларация означает смерть для наших молодых людей. Как стран¬но аплодировать этому... Хотя я казался безразличным к критике, которая доставалась на мою долю в эти кри-тические дни, немногие попытались понять мою цель и симпатизировали мне на всем протяжении борьбы за претворение ее в жизнь.
Сила желания Вильсона возглавить крестовый по¬ход за мир, который закончится тем, что он станет судьей мира, была видна по его желанию играть эту роль в октябре 1915 года и, по его несчастью, в после¬дующие за маем месяцы 1916 года, когда он убедился в том, что Англия не позволит ему этого. Как только он смог заставить себя поверить в то, что сможет сделать войну крестовым походом за мир, он успокоился, стал относительно счастливым и сильным. Для такого боль-ного человека, каким являлся Вильсон, подобные на¬грузки были весьма тяжелы, тем не менее он не испы¬тывал «полного упадка сил». Его Супер-Эго, нарцис¬сизм, активность и пассивность по отношению к отцу, а также реактивное образование против пассивности по отношению к отцу были обеспечены вследствие войны крайне удовлетворительной разрядкой. Нельзя отри¬цать, что он исполнял невозможное, был одним из величайших людей в мире, способным послать своих соотечественников на смерть и в то же время предста¬ющим спасителем человечества, по-настоящему любив¬шим только двух людей — жену и Хауза.
Вильсон делал все для того, чтобы сделать вступ¬ление США в войну эффективным и решающим. Он выступал за введение закона о воинской повинности и добился этого. Он организовал новые правительст¬венные агентства для решения различных военных проблем. Он назначил главами этих агентств наиболее способных людей, которых смог найти, безотносительно к их партийной принадлежности. В некоторых случа¬ях назначенные им люди оказались крайне полезны¬ми, в других — крайне неспособными. У него не было ни физических сил, ни желания руководить ра¬ботой этих новых агентств и департаментов. Он взял в свои руки руководство внешней политикой. Бальфур сменил Грея на посту министра иностран¬ных дел Великобритании. Он прибыл в Америку в апре¬ле 1917 года для того, чтобы сообщить Вильсону об от¬чаянном положении союзников и о возможном выходе из войны России. Он также рассказал об ужасном мо¬ральном состоянии французских войск и о бедствен¬ном финансовом положении Англии, в связи с чем США придется взять на себя намного более тяжелое бремя войны, чем предполагалось ранее. Он был готовоткрыть Вильсону по крайней мере некоторые из сек¬ретных договоров союзников и обсудить с ним воен¬ные цели, естественно предполагая, что Вильсон будет настаивать на определении именно тех целей, ради до¬стижения которых он должен призывать народ США проливать свою кровь.
И Вильсон, и Хауз проглядели тот факт, что все воюющие державы детально обсуждали свои условия мира, и это не мешало им активно участвовать в войне. Бальфур упомянул Вильсону о существовании неко¬торых секретных договоров и обещал прислать их ему, но не вьйтолнил своего обещания и, сделав все для пол-учения наибольшей военной помощи от США, уехал домой счастливым.
Хотя Вильсону не удалось разрешить с Бальфуром вопрос о секретных договорах, во всех своих публич¬ных выступлениях он выражал абсолютную уверен¬ность в том, что установит справедливый и прочный мир, и снова, и снова говорил о своем расположении к немецкому народу и о своем убеждении в том, что поражение принесет ему не страдание, а благо.
Однако неудобоваримый факт о существовании секретных договоров осел в голове Вильсона и бес¬покоил его. 21 июля 1917 года он писал Хаузу: «Ан¬глия и Франция никоим образом не разделяют аналогичных с нашими взглядов на вопрос о мире. Когда война закончится, мы сможем принудить их принять нашу точку зрения, так как к этому времени они будут... в финансовом отношении в наших руках. Но мы не можем склонить их к этому в настоящее время, и любая попытка говорить за них или выра¬жать наше общее мнение породит раздоры, которые неизбежно всплывут перед публикой и лишат все на¬ши усилия эффективности... Наши истинные условия мира — те, на которых мы, несомненно, будем наста¬ивать, — в настоящее время не приемлемы ни для Франции, ни для Италии (даже если не рассматривать отношение к ним Великобритании)».
Вильсон, с его любопытной привычкой повторять Хаузу его же собственные мысли, занял позицию игно¬рирования секретных договоров на протяжении всей войны, так как старался избежать трений с союзника¬ми. Он утверждал о своей решимости принудить союз¬ников пойти на его условия мира после победы, исполь-зуя финансовую мощь США. Он был уверен, что, ис¬пользуя экономические санкции и свою власть над людьми посредством слов, сможет достичь желаемого мира. Снова и снова он публично обещал немецкому народу абсолютно справедливый мир.
Самые   глубокие влечения Вильсона стояли за его желанием добиться такого мира.  В разговоре  с одним из авторов  этой книги после своего экзальтированного обращения от 4 декабря  1917 года Вильсон высказал свои истин¬ные  чувства:   «Не правда ли,   это ужасно?   Все  эти конгрессмены  и  сенаторы  аплодируют  всему  тому, что не приходится говорить о войне, игнорируя все то, что для меня имеет действительное значение. Я ненавижу эту войну!  Я ненавижу всякую войну,  и единственное,  о чем я забочусь на земле, — это о мире,   который  я   собираюсь  установить».   Судя  по всему, Вильсон полностью верил в свою миссию. Он был сыном Бога,  начавшим войну ради обеспечения совершенного мира на всем земном шаре. Он давал немецкому народу обещания абсолютно искренне.
Поскольку Вильсон высказывал такие обещания, но не пытался претворить их в жизнь путем немедленных переговоров с союзниками, он чувствовал себя глубоко обязанным перед немецким, американским и всеми другими народами. 8 января 1918 года он вручил конгрессу послание, в котором перечислил 14 пунктов, ставших основой со¬глашения о перемирии и Версальского договора. Для определения военных целей даже в такой общей ха¬рактеристике, как эта, он не обладал достаточным знанием Европы и основывал свои пункты главным обра¬зом на рекомендациях, полученных от исследователь¬ской организации, состоящей из профессоров, которую Вильсон предложил сформировать Хау¬зу в сентябре прошлого года в целях подготовки данных для мирной конференции.
К январю 1918 года Вильсон полностью верил в то, что сможет обратить войну в крестовый поход за принципы, предначертанные Богом, используя силу своих слов. Его отождествление себя с Христом оп¬ределяло его речи. Успешное наступление Людендорфа 22 марта 1918 года принудило Вильсона сделать основой своих речей поднятие американского военного духа, оттеснив на за¬дний план христианские мотивы. Лишь в сентябре 1918 года, когда немецкие войска терпели поражение на всех фронтах, он снова вернулся к христианскому содержанию.
29 сентября 1918 года Людендорф, считая, что его армии стоят перед полным крахом, потребовал, чтобы немецкое правительство попросило о немедленном пе-ремирии. 5 октября 1918 года немецкий канцлер принц Макс Баденский попросил немедленного пере¬мирия и принял «как основу для мирных переговоров программу, выдвинутую президентом США в послании к конгрессу от 8 января 1918 года и в его последую¬щих заявлениях, особенно в его речи от 27 сентября 1918 года». Вильсон послал Хауза в Париж для обсуждения с союзниками  переговоров   о  перемирии   19   октября 1918 года. Когда Клемансо, Ллойд Джордж и Соннино встретились с  Хаузом,  они отказались заклю¬чать перемирие на основе  14 пунктов.
14 ноября 1918 года Вильсон послал каблограмму Хаузу относительно организации мирной конференции: «Я также смею предполагать, что буду избран предсе¬дательствовать». Хауз ответил, что, так как мирная кон¬ференция должна проводиться в Париже, дипломати¬ческий этикет требует, чтобы председательствовал Клемансо, и что для Вильсона, может быть, неразумно участвовать в мирной конференции. Вильсон был край¬не недоволен. 16 ноября 1918 года он послал кабло¬грамму Хаузу: «Это расстраивает все наши планы. Такое изменение программы приводит меня в крайнее замеша¬тельство... Я могу только предположить, что французы и англичане боятся, что американский президент пове¬дет против них малые нации. Я крайне возражаю про¬тив того, чтобы гордость могла помешать нам достичь тех результатов, к которым мы стремились всем серд-цем...»
Утверждение Божьего закона перед нациями пред¬лагало такой великолепный выход для глубочайших влечений Вильсона, что простое предложение о том, что для него может быть более разумным не участво¬вать в конференции, повергло его «в крайнее замеша¬тельство». Он хотел лично быть судьей мира, реально присутствовать, восседая на троне и обладая неограни¬ченной властью. Он не мог отказаться от участия в мир¬ной конференции.
Так же как в 1912 году он чувствовал, что из¬бран Богом для того, чтобы стать президентом США, так и в 1918 году Вильсон полагал, что Бог приказал ему принести на Землю вечный мир. Он отправился в Париж как посланник Бога.
Он отправился переделывать мир с женой и со своей личной свитой, состоящей из врача и двух стенографов.
Он также взял профессоров из организации «Ис¬следование», которые прочли много книг, но не были искушены в международных переговорах. Во время аудиенции на борту корабля «Джордж Вашингтон», во время которой он продемонстрировал свое неве¬жество в европейских делах, Вильсон сказал им: «Го-ворите мне, что правильно, и я буду сражаться за это; дайте мне твердую позицию».
Неразбериха в его работах и его рассудке стала ужасной.
Тем не менее во время первых недель пребывания в Европе он верил в то, что собирается дать миру обещанный им совершенный мир. Он встречался с народами Европы как Спаситель. К низкопоклонству Франции и Англии добавилось восхищение Италии, где крестьяне зажигали свечки перед его портретом, и отчаянной верой в него Германии, где усталые сол¬даты, возвращаясь домой, распевали о нем песни.
Вильсон провел в Европе три счастливые недели, наслаждаясь своей славой, и неудивительно, что воз¬росла его уверенность в себе и своей миссии. В Букингемском дворце после обеда он произнес речь, в которой царственно отзывался о гражданах США как о «своих людях». В Милане он, побив все пресвите¬рианские прецеденты, отправился в оперу. Здесь крикливое обожание толпы перешло в исступление. Вильсон обменивался с толпой воздушными поцелуя¬ми, пока бредовое состояние толпы не перешло в экстаз. Неудивительно, что он возвратился из своих поездок, убежденный в том, что народы Европы под-нимутся и пойдут за ним даже против своих прави¬тельств. Он вернулся в Париж 7 января 1919 года с жела¬нием приступить к работе. Но не было достигнуто со-глашения относительно какой-либо программы конфе¬ренции.
Так что практические преимущества плана Вильсона относительно ведения конференции были, мягко выра¬жаясь, довольно проблематичными. Он считал, что ос¬нование Лиги Наций посредством установления без¬опасности, предшествующей миру, даст государствен¬ным деятелям, собравшимся в Париже, такое чувство безопасности и братства, что сможет вызвать у них от¬ношение ко всем нациям в духе божественных предна¬чертаний и что «все очень серьезные трудности отпа-дут». Однако изменения позиций Ллойдом Джорджем, Клемансо и Орландо были столь сомнительными, что мы должны подозревать, что рассудок Вильсона снова действовал в угоду его либидо и что реальные мотивы его поступков находились в его бессознательном.
Война была окончена. В финансовом отношении союзники оказались в руках Вильсона, как он и предполагал.
Но в какое-то время меж¬ду переговорами о перемирии и его приездом в Париж 14 декабря 1918 года он решил сражаться за желае¬мый им мир не этими мужскими, а женскими средства¬ми, не силой, а убеждением. В его руках были крайне могущественные экономические и финансовые средст¬ва борьбы. Все страны союзников жили на поставках и кредитах из Америки. Но использование этих средств подразумевало как раз такую борьбу, которую он ни¬когда не вел и не мог вести лично, если его не принуж¬дало к этому реактивное образование против пассивно¬сти по отношению к отцу. Он никогда не осмеливался в своей жизни участвовать в кулачной драке. Он воевал словом. Послав из Белого дома резкую каблограмму Хаузу, он предоставил возможность сражаться ему од¬ному. Изолированный в своей «комфортабельной цита¬дели», он мог греметь подобно Иегове, но когда он лич¬но приблизился к полю битвы с Клемансо и Ллойд Джорджем, глубокая женская основа его натуры нача¬ла контролировать его действия. Вильсон обнаружил, что не хочет сражаться с ними посредством силы. Он мечтал, как Христос, через проповедь обратить их в праведников. В Париже он был истинным сыном препо¬добного Джозефа Раглеса  Вильсона,  переполненным пассивностью по отношению к отцу.
Рассудок Вильсона, находящийся в услужении у ис¬пытываемого им страха мужской борьбы, и его бессоз¬нательное желание быть Христом изобрели успокаива¬ющую теорию о том, что он может достичь всего жела¬емого без борьбы, что он может передать все средства борьбы своим врагам и превратить их вследствие этого благородного жеста в святых. Он решил не использовать экономические и финансовые средства воздейст¬вия, не воздерживаться от гарантии мира до тех пор, пока условия мира не будут составлены таким образом, как он того желал. А вместо всего этого он решил про¬должать давать колоссальные кредиты союзникам, ос¬новать Лигу Наций и гарантировать мир до того, как ус¬ловия мира будут рассмотрены. Послушный рассудок говорил Вильсону, что государственные деятели, со¬бравшиеся в Париже, ощутят в этом случае такое чув¬ство безопасности и братства и такую любовь к его благородной натуре, что послушаются его призывов от¬носиться ко всем нациям в духе Божьего милосердия. Он начал рассматривать мирную конференцию в той форме, которая была знакома и глубоко близка ему: в форме братского дискуссионного клуба, в форме клуба «Быстроногих» и дискуссионных клубов Дэвидсона, Принстона, Виргинского университета, Университета Джона Гопкинса и Уэслианского университета. Он сно¬ва намеревался составить конституцию для дискусси¬онного клуба, который будет назван Лигой Наций, и представлял себя произносящим речь на братской ас¬самблее во время мирной конференции, чтобы «пове¬сти малые нации» против более могущественных. Про¬фессора из организации «Исследование» скажут ему, что нужно делать, и во время дебатов он будет за это бороться. На этой ассамблее «братьев» он «заставит людей исполниться духом самопожертвования» и пре-одолеет, говоря его словами, любую оппозицию, а так¬же приведет человечество к прочному миру, а себя — к бессмертию. Такая перспектива чрезмерно прельща¬ла его. Она не только позволяла Вильсону «увильнуть от опасности», но также давала возможность показать перед правителями мира те из его качеств, которыми он больше всего гордился.
К сожалению, его гипотеза не имела ничего обще¬го с фактами. Вера Вильсона в то, что, если Лига Наций станет свершившимся фактом, почти все серь-езные затруднения отпадут, не имела реальной осно¬вы, а имела источник лишь в его бессознательном. Основание Лиги Наций ни в коей мере не изменило характеры государственных деятелей, собравшихся в Париже. На самом деле ее основание дало им по¬следний козырь для использования против Вильсона. Они вскоре осознали, что Лига Наций стала для Вильсона святым делом, частью его самого, его титу¬лом к бессмертию, его законом. Они поняли, что он не сможет заставить себя отказаться от гарантии ми¬ра безотносительно к тому, какие условия мира они потребуют, и что они сами могут использовать Лигу как оружие против него, угрожая ему потерей ее, если не будут приняты их условия.
Убедив себя в том, что если будет основана Лига На¬ций, то все тени исчезнут перед солнцем христианской любви, Вильсон всю свою энергию направил на разра¬ботку устава Лиги. Он не обращал внимания на воен¬ные, экономические и территориальные проблемы кон¬ференции.  Так продолжалось вплоть до  24  января 1919 года, когда он был вынужден взглянуть в лицо неприятной реальности. В этот день, выступая от лица Британской империи, Ллойд Джордж сказал, что он против возвращения Германии какой-либо из ее коло¬ний. Его ответ ожидался с острым нетерпением не только из-за интереса к колониям, но также потому, что данный от-вет должен был характеризовать тот способ, которым президент США намеревался бороться за свои 14 пун¬ктов. «Президент Вильсон сказал, что, по его мнению, все согласны в том, чтобы воспрепятствовать восста¬новлению    немецких    колоний».     Таким    образом, сражения не получилось. Вильсон не дрался. Германия потеряла свои колонии, а Вильсон начал свой путь к Версальскому договору.
Ллойд Джордж, ободренный неспособностью Виль¬сона сражаться, перешел к более смелому наступле¬нию. «Он хотел бы, чтобы конференция считала захва-ченные территории частью тех государств, которые их захватили». Это было уже чересчур для Вильсона. Он сделал огромную уступку в том, что колонии должны быть отняты у Германии, но не мог заставить себя допустить, что они уже были аннексированы Британской империей. Он настаивал на том, что моральная завеса, называемая мандатом, должна составляться по поводу каждой аннексии.
14 февраля 1919 года, перед своим отплытием в Америку, Вильсон зачитал на пленарной сессии мирной конференции соглашение о создании Лиги Наций. Он ликовал. Он был уверен в том, что это соглашение по¬ложит прочный мир во всем мире, заключив свою речь словами, которые ясно показывали, какое воздействие, по его мнению, это соглашение окажет на все челове¬чество, включая Ллойд Джорджа и Клемансо: «Много страшных событий произошло в ходе этой войны, джентльмены, но в результате ее произошли также не¬которые чудесные вещи. Несправедливость была по¬беждена. Человечество ощутило все величие справед-ливости. Люди, ранее с подозрением относящиеся друг к другу, теперь могут жить как братья и друзья в еди¬ной семье и желают так жить. С миазмой недоверия и интриг покончено. Люди смотрят в глаза друг другу и говорят: "Мы братья, и у нас общая цель. Мы не осоз¬навали этого раньше, но мы осознали это теперь, и это есть наше соглашение о мире и дружбе"». Он верил в то, что принес человечеству мир. Весь страх, нена¬висть, жадность и жестокость исчезнут. Соглашение стало свершившимся фактом.
 Заряд его либидо был столь могущественным, что Виль¬сон не мог отказаться от отождествления себя с Хри¬стом даже в мае 1916 года, когда стало очевидным, что его не призовут спасать человечество. Он был вы¬нужден попытаться стать таким же Спасителем в мире реальности, каким он был в своем бессознательном. Его бессознательное отождествление себя со спасите¬лем, по всей видимости, стало фиксацией.
Клемансо, ясно видя те преимущества, которые дает Франции предложение президента США о сокращении немецких вооруженных сил до такого минимального уровня, и вполне понимая, что мирный договор — бу¬дет он или нет назван «предварительным» — будет оз¬начать мир, и все еще полный решимости включить политические, экономические и финансовые условия, сказал, что готов согласиться с предложением Вильсо¬на, «однако до этого ему хотелось бы получить более точную информацию по определенным пунктам... Хотя отчет экспертов будет вскоре получен, он не хотел бы обсуждать такой важный вопрос в отсутствие прези¬дента Вильсона».
М-р Клемансо сказал, что он «полностью удовлетво¬рен».
И у него были все основания для полного удов¬летворения, так как Вильсон предложил уничтожение немецкой армии и флота, кроме сохранения ми¬нимальных сил для поддержания внутреннего поряд¬ка, и не стал противодействовать включению в предварительные условия мира тех территориальных и финансовых условий, которые Клемансо считал не¬обходимыми.
Невозможно избежать заключения о том, что Виль¬сон имел в виду три разных состояния международных отношений: «временное перемирие», «предваритель¬ный мир» и «окончательный мир». И также очевидно, что он упустил из виду тот факт, что мирный договор, называется он или нет предварительным, означает мир и должен быть ратифицирован сенатом США для того, чтобы быть утвержденным в Америке; В международ¬ном кодексе нет такого понятия, как состояние предва¬рительного мира. Есть война, временное перемирие и мир. Слово «предварительный» ничего не меняет. «Предварительный мирный договор» с Германией, включающий в себя одни лишь военные условия, дол¬жен быть ратифицирован сенатом США, а после рати¬фикации покончит с состоянием войны и восстановит мир. Последующий договор, содержащий дополнитель¬ные требования, называемый окончательным догово¬ром, или «окончательным миром», будет договором уже не между воюющими сторонами, а между бывши¬ми воюющими сторонами. Таким образом, то предло¬жение, которое Вильсон столь решительно поддержи¬вал, включало в себя заключение мирного договора, ко¬торый не включал в себя создание Лиги Наций. Самым лелеемым чаянием Вильсона было сделать Лигу Наций неотъемлемой частью мирного договора, но к 12 фев¬раля 1919 года он выступал в защиту как можно ско¬рейшего принятия мирного договора, хотя и названного им предварительным, но, тем не менее, договора о мире, который не включал в себя создание Лиги Наций, и 14 февраля указал Хаузу те положения, которые дол¬жны быть включены в этот договор.
Одним из наиболее важных вопросов была выработка программы предварительных мер, необходи¬мых для установления предварительного мира с Герма¬нией. Таким образом, программа сводилась к следую¬щим пунктам:
1. Сокращение германской армии и флота до нужд мирной жизни.
2. Определение границ Германии. Сюда должен вхо¬дить вопрос о лишении ее колоний.
3. Та сумма денег, которую следует заплатить за репа¬рацию, и то время, в течение которого она должна выплачиваться.
4. Соглашение относительно экономического положе¬ния Германии.
Ясно, что Вильсон не изменил своего мнения о том, что будет желательным включить Лигу Наций в мирный договор, но он считал, что добавление слова «предвари¬тельный» к словам «мирный договор» вызовет магиче¬ский результат, сделав мирный договор действитель¬ным мирным договором, когда он того пожелает, а ког¬да он того не будет желать, этот договор не будет считаться таковым. Переговоры закончатся временным перемирием, он «свяжет» Германию и сделает «безопасность предшествующей миру», но этот договор не должен будет ратифицироваться сенатом США и не бу¬дет «окончательным миром». И снова Вильсон пришел к немыслимому заключению из-за своей уверенности в том, что сила слов может трансформировать факты в соответствии с его желаниями.
Несмотря на триумф бессознательного отождеств¬ления Вильсоном себя со спасителем человечества, он был крайне нервозен и истощен. В течение 5 недель в Париже он работал более напряженно, чем когда-либо до этого.24 февраля 1919 года Вильсон высадился в Босто¬не и сразу же «атаковал» своих противников эмоцио¬нальным посланием — пытаясь заставить соотечествен¬ников «проникнуться духом самопожертвования». Его речь была весьма туманна. Он говорил об американ¬ских солдатах как о «сражавшихся за мечту» и следую¬щим образом оценил мощь своих слов: «Я получил сла¬достное удовлетворение. Говоря с полнейшей откро¬венностью от имени народа США, я называл целями этой войны идеалы, и одни лишь идеалы, и война была выиграна вследствие такого воодушевления». Его идеа¬лы не просто выиграли войну, но также сотворили дальнейшие чудеса. «А теперь эти идеалы сотворили новое чудо, сплотив все народы Европы и вселив в них дух доверия и надежды, так как они считают, что мы находимся накануне новой эры, когда нации будут по¬нимать друг друга, когда нации будут поддерживать друг друга в любом справедливом деле, когда нации объединят все свои моральные и физические силы для того, чтобы преобладала справедливость. Если Америка в этот момент не оправдает надежд мира, что получится из этого?»
На Америку его речь не произвела большого впечат¬ления. Она не походила на истину. Вильсон, по-видимо¬му, пытался устранить факты посредством слов. Амери¬канские либералы чувствовали, что не Америка, а Виль¬сон намеревается не оправдать надежды мира, а американские консерваторы считали, что Вильсон не оправдывает надежд Америки.
Противники договора заняли в 1919 году позицию, в точности аналогичную той, которую занял Вильсон в величественной речи, обращенной к сенату, относи-тельно «мира без победы» 22 января 1917 года, в ко¬торой он утверждал, что имеется лишь одна разновид¬ность мира, гарантировать которую может народ Аме¬рики: «Договоры и соглашения, которые положат конец войне, должны выдвинуть такие условия, которые га¬рантируют истинный мир, стоящий того, чтобы его га-рантировать и сохранять, мир, который завоюет одоб¬рение человечества, а не такой, который будет служить интересам и сиюминутным целям вовлеченных в войну наций». Вильсон, приписывая договору почти магиче¬скую исцеляющую мощь, позабыл о своих убеждениях в предшествующие 2 года.
4 марта 1919 года Лодж объявил в сенате, что 37 сенаторов обязались голосовать против ратификации договора из-за Лиги Наций. Вильсон тем же вечером ответил Лоджу с вызовом и угрозой, сказав: «Когда этот договор о мире вернется сюда, джентльмены, си¬дящие здесь, найдут в нем не только соглашение о со¬здании Лиги Наций, но столь много нитей договора, связанных с этим соглашением, что вы не сможете ото¬рвать соглашение от договора, не разрушив всю орга¬ническую структуру договора». Так, его прощальная уг¬роза Лоджу перед отъездом из Нью-Форка во Фран¬цию, истощенного и осунувшегося, была: либо соглашайтесь на договор с предложенным мною согла¬шением о создании Лиги Наций, либо не получите ни¬какого договора.
Вильсон произнес эту угрозу, так как знал, что на¬род США желал как можно быстрее прийти к миру, и был уверен, что народ предпочтет немедленный дого¬вор, заключающий в себе создание Лиги Наций, неоп¬ределенным проволочкам в демобилизации, связанным с военным положением. Таким образом, связывая в од-но целое мирный договор и соглашение о создании Ли¬ги Наций, Вильсон надеялся вызвать по отношению к Лоджу, как к противнику быстрого заключения мира, ненависть и принудить его признать создание Лиги На¬ций. Но он проглядел тот факт, что до своего отъезда в Париж отдал распоряжение о подготовке предвари-тельного мира, включающего в себя военные, морские, территориальные, экономические и финансовые усло¬вия, которые могут выбить у него из рук, то оружие, ко¬торое он выбрал для борьбы против Лоджа. Сенат мог ратифицировать предварительный договор и, таким об¬разом, заключить мир с Германией и мог отвергнуть по¬следующий «окончательный» договор, который вклю¬чал в себя создание Лиги Наций. Очевидно, что Виль¬сон не имел ни малейшего понятия о том, что мирный договор — именуемый «предварительным», — за кото¬рый он выступал, в действительности мог восстановить мир.
Нежелание Вильсона относиться к лидерам союзни¬ков с бескомпромиссной враждебностью, несомненно, проистекало из его невежества в делах Европы. Он был на незнакомой почве и мог быть устрашен любыми пугалами, подобно угрозе о том, что его бескомпромис¬сная позиция по отношению к Ллойд Джорджу и Кле-мансо ввергнет всю Европу в большевизм. Он боролся с лидерами союзников не мужскими, а женскими средствами: воззваниями, моль¬бами, уступками, подчинением.
Он возвратился во Францию как Сын Бога, собира¬ющийся сражаться за Господа, своего Бога, которым, в его бессознательном, также был он сам. Он все еще ве¬рил в то, что Бог избрал его для того, чтобы дать миру справедливый и прочный мир, и надеялся, что, сделав «безопасность предшествующей миру», он сделал для себя возможным перевести переговоры в русло боже¬ственной проповеди. Несмотря на защиту Вильсоном «договоров о мире, к которым приходят в хо¬де открытого обсуждения», по прибытии в Париж 14 марта 1919 года он принял в офисе Хауза, расположен¬ном в отеле «Крийон», Ллойд Джорджа и Клемансо. Вильсон был полон решимости перевести переговоры в русло божественной проповеди, не идти ни на какие компромиссы, а также направить лидеров союзников на праведный путь, а если они не изменят своих взглядов, то обрушить на них мощь Иеговы — отказать в финансо¬вой поддержки США Англии, Франции и Италии, поки¬нуть конференцию и объявить Ллойд Джорджа и Клемансо врагами человечества.
Редко в человеческой истории будущий ход миро¬вых событий зависел от одного человека так, как он за¬висел в то время от Вильсона. Когда он встретился с Клемансо и Ллойд Джорджем 14 марта 1919 года, судьба мира зависела от характера его личности. Он на¬чал сражаться за тот мир, который обещал человечест¬ву, сделав самую расточительную уступку, которую когда-либо делал. «В момент энтузиазма» он согласился заключить договор о союзничестве, гарантирующий не¬медленное вступление США в войну на стороне Фран¬ции в случае нападения на нее Германии. Он сделал это по той же самой причине, по которой настаивал на гарантировании мира до заключения условий мира, чтобы сделать «безопасность предшествующей миру» и таким образом направить обсуждение действительных усло¬вий мира в русло братской любви. Вильсон надеялся возвысить Клемансо до духа братства посредством за¬ключения соглашения. В своем безнадежном желании вести мирные переговоры в атмосфере христианской любви и не прибегать к использованию оружия Иеговы он полностью забыл о том глубоком недовольстве, ко¬торое американцы и сенат питали к заключению «обя¬зывающих союзов». Он также забыл и о том (в чем ра¬нее был убежден), что союзы с европейскими держа¬вами противоречат интересам американского народа. Его предложение было жестом женщины, которая го¬ворит: «Я полностью подчиняюсь вашим желаниям, так будьте же добры ко мне. Ответьте на мое подчинение равной уступкой». Но Клемансо остался Клемансо: ста¬риком с навязчивым желанием силой добиться обеспе¬чения безопасности Франции.
15 марта 1919 года Вильсон опубликовал удиви¬тельное «официальное заявление», ведя себя таким об¬разом, как если бы он полностью забыл свои слова в Совете десяти от 12 февраля и свои приказания, дан¬ные Хаузу 14 февраля, говоря о предварительном до¬говоре не как о своем детище, а как об «интриге» про¬тив него. В книге м-ра Бейкера «Вудро Вильсон и воп¬росы мирного урегулирования» это действие Вильсона описывается следующим образом: «...Тем временем он действовал с ошеломляющей смелостью и прямотой. В субботу утром, 15 марта, около 11 часов он связался по секретному каналу, непосредственно соединяюще¬му рабочий кабинет в его резиденции с отелем «Крийон», со мной. Вильсон попросил меня опровергнуть молву, в то время повсеместно распространенную в Ев¬ропе — и до некоторой степени и в Америке, — что бу¬дет иметь место сепаратный предварительный мирный договор с немцами за спиной Лиги Наций. «Я хочу, что-бы вы сказали, что мы находимся там же где находи¬лись 25 января, когда мирная конференция приняла ре¬золюцию, делающую соглашение о создании Лиги На¬ций неотъемлемой частью общего мирного договора». Поэтому я составил заявление, принес его президенту и, получив от него одобрение, немедленно его опубли-ковал».
Далее следует это заявление:
«Сегодня, 15 марта 1919 года, президент заявил, что решение, принятое мирной конференцией на пле¬нарной сессии 2 5 января 1919 года относительно об-разования Лиги Наций, должно стать неотъемлемой ча¬стью мирного договора. Оно является окончательным, и нет никаких оснований для сообщений о том, что наме-чается изменение этого решения...»
«Это смелое заявление, — продолжает Бейкер, — было подобно взрыву бомбы. Оно низвергло одним бы¬стрым ударом наиболее важные постановления союз¬ников, принятые во время отсутствия президента. Не¬ясные тенденции, «темные силы», которые действовали в течение прошлого месяца, были повергнуты одним ударом... Это был удар огромной силы... Он разрушил паутину интриги, плетущейся во время его отсутствия, отложил рассмотрение всей программы предваритель¬ного договора, в которой Лига не должна была иметь места».
Нет сомнения в том, что Вильсон так же, как и Бей¬кер, считал, что все так и случилось. Бейкер в то время находился в ежедневном контакте с Вильсоном. По просьбе Вильсона он опубликовал «смелое заявление». Вильсон не читал окончательный вариант рукописи «Вудро Вильсон и вопросы мирного урегулирования», но дал Бейкеру документы и бумаги и выразил ему свое мнение по этому вопросу. Более того, Вильсон и миссис Вильсон были настолько довольны книгой Бей¬кера, что позднее поручили ему подготовку официаль¬ной биографии Вильсона. Поэтому несомненно, что Бейкер писал то, что думал Вильсон.
На самом же деле «бомба» Вильсона от 15 марта разрушила «интригу», которая существовала лишь в рассудке Вильсона. Ранее он сам выступал за заключе¬ние предварительного договора о мире и не упоминал о включении в него вопроса о создании Лиги Наций. Кро¬ме того, не было никаких «неясных тенденций» или «темных сил». Присутствующие на конференции Кле¬мансо и Ллойд Джордж сражались за те же самые тре¬бования, за которые они выступали в самом начале кон¬ференции. А поверить в то, что полковник Хауз участ¬вовал, хотя и неясно, в «интриге» с целью изменения всей программы Вильсона, значило уйти из реальности в страну фантазии, в которой факты являются вопло¬щениями бессознательных желаний.
Итак, своим «заявлением» Вильсон сообщил челове¬честву, что не будет предварительного мира и что ус¬тавшим солдатам придется и далее сидеть в окопах, а населению Германии и Австрии — продолжать голо¬дать в условиях блокады, пока не будет подписан окон¬чательный договор о мире с включением в него Лиги Наций. Вильсон столь резко изменил свою позицию от 12 и 14 февраля, что 17 марта, 2 дня спустя после своей «бомбы», настаивал на том, чтобы мир был за-ключен одновременно с Германией, Австро-Венгрией и Турцией. В своем дневнике Хауз писал: «Так как и Ав¬стро-Венгрия, и Турция лишены возможности членства, они будут откладывать заключение мира на неопреде¬ленное время».
17 марта 1919 года, на встрече Высшего военного совета, Вильсон завершил свое уничтожение предвари¬тельного мирного договора, за заключение которого он выступал на собрании того же самого Высшего военно¬го совета 12 февраля 1919 года. Он сказал, что имел в виду временное предварительное соглашение, пока не будет готов окончательный договор, и что оно явится кратковременным военным перемирием, условия кото¬рого будут включены в формальный договор. Если бы такое предварительное соглашение было представлено на рассмотрение сенату для общего обсуждения, то, как ему известно, прошло бы несколько месяцев, до того как оно могло быть ратифицировано.
Он не упомянул действительную причину своей оп¬позиции против предварительного договора, не сказав о том, что если предварительный договор был бы рати¬фицирован, то тогда бы то оружие, с помощью которо¬го он надеялся заставить Лоджа смириться с созданием Лиги Наций, было бы выбито из его рук. Таким образом, возвращение Вильсона во Францию ознаменовалось двумя поразительными политическими акциями и двумя, в равной степени поразительными, эмоциональными реакциями: он предложил союз с Францией и объявил, что не будет заключаться никако¬го предварительного договора без создания Лиги На¬ций.
После 14 марта 1919 года Вильсон ежедневно встречался с Клемансо и Ллойд Джорджем на секрет¬ных переговорах и, по словам м-ра Бейкера, «сжав зу¬бы, мужественно сражался, пытаясь посредством чис¬той логики и воззванием к более высоким мотивам за¬ставить Клемансо изменить свою позицию, убедить его в том, что все эти военные средства никогда не гаран¬тируют Франции того, что она в действительности хо¬чет, и что имеются лучшие — не только более справед¬ливые, но и более практичные — способы обеспечения будущего Франции». В приведенном выше описании лишь одно слово представляется нам до некоторой сте¬пени неточным: слово «мужественно», возможно, сле¬дует заменить словом «по-женски».
Клемансо слушал. 20 марта Хауз, которого Вильсон более не информировал о ходе своих обсуждений с главами государств, спросил у Клемансо, как обстоят дела. «Превосходно, — сказал Клемансо, — мы разо¬шлись во взглядах по всем вопросам».
Трудно восхищаться стратегией и тактикой, приме¬няемыми президентом США в его борьбе за достиже¬ние того мира, который он обещал человечеству, но не¬возможно не симпатизировать уставшему, больному человеку, который, цепляясь за свою веру в то, что Всемогущий Отец послал его на Землю для того, чтобы дать миру справедливый и прочный мир, растрачивал свои убывающие силы в призывах к Клемансо и Ллойд Джорджу. В конце концов, Вильсон стоял за человече¬ское достоинство, и, хотя он был слабым борцом за не¬го, он стоял за дело, защищать которое почетно.
Ему было 62 года, уставший и больной, лишившийся единственного близкого друга из-за своего недоверия к нему, он был очень одинок. Клемансо оставался непоколебимым. Ллойд Джордж переходил от вопроса к вопросу с такой ошеломля¬ющей быстротой, что Вильсон не успевал за ходом его мыслей. 26 марта Хауз сказал Вильсону, что «Ллойд Джордж отказывается от данного им накану¬не обещания включить соглашения о создании Лиги Наций в мирный договор, утверждая, что ничего не обещал». Президент ответил: «Тогда он лжет, ибо он не только согласился, но согласился в присутствии Орландо и Клемансо, которые могут подтвердить это». Бедный Томми Вильсон, который всю свою жизнь боготворил английских государственных деяте¬лей и презирал французских, оказался в кризисной ситуации, презирающим Ллойд Джорджа и уважаю¬щим Клемансо.
К 27 марта Вильсон, все еще делающий призывы и воззвания, был близок к нервному коллапсу. Клемансо требовал 30-летней оккупации Рейнской области и ан¬нексии Саара. В припадке раздражительности Вильсон ответил,  что   французы  поднимают  территориальные вопросы, которые не имеют ничего общего с военными целями какой-либо страны, что никто не слышал об их намерении аннексировать Саарскую область до того, как было подписано соглашение о временном переми¬рии. Клемансо гневно ответил: «Вы прогерманец. Вы хо¬тите разрушить Францию». «Это неправда, и вы знаете, что это неправда», — ответил Вильсон. Затем Клемансо сказал, что, если Франция не получит Саар, он не под-пишет мирный договор. Вильсон спросил: «Если Франция не получит того, что она хочет, она отказывается сотрудничать с нами? В этом случае не лучше ли мне будет вернуться домой? » «Я не хочу, чтобы вы отправи¬лись домой, но намереваюсь сделать это сам», — ска¬зал Клемансо и, надев шляпу, покинул совещание.
М-р Бейкер следующим образом описывает то, что последовало далее: «В полдень, во время перерыва, президент, глубоко оскорбленный, отправился на про-должительную прогулку в Булонский лес». Во 2-й по¬ловине дня Вильсон выступил с речью, которая, по сло¬вам Грейсона, была одной из наиболее сильных речей, когда-либо произнесенных президентом.
«Речь Вильсона, — продолжает Бейкер, — очень растрогала м-ра Клемансо. Пожав президенту руку, он сказал: «Вы хороший человек, м-р президент, вы — ве-ликий человек». Хотя президент затронул чувства Кле¬мансо, он не смог заставить его уступить. «Разновид¬ность женского рассудка» — так охарактеризовал пре-зидент своего трудного оппонента».
Мнение Вильсона о том, что Клемансо обладает «разновидностью женского рассудка», проливает боль¬ше света на личность Вильсона, чем на личность Кле-мансо. Нельзя вообразить ничего менее женственного, чем отказ Клемансо быть повергнутым в прах разгла¬гольствованиями Вильсона, и трудно представить себе что-либо более женственное, чем реакция Вильсона на поведение Клемансо в это утро. Клемансо нарушил гра¬ницы вежливости. Он оскорбил Вильсона, и мало най-дется мужчин, которые отказались бы после этого при¬менить те мужские средства борьбы, которые были в руках Вильсона. Но Вильсон в своей речи снова обри¬совал свое видение мира. Таким образом, ответ Вильсо¬на был продуктом чистейшей женственности, а его за¬мечание о том, что Клемансо обладает «разновидно¬стью женского рассудка», явно было попыткой убедить себя в том, что его собственное поведение не является женственным, посредством перенесения своего собст-венного отношения на Клемансо. Как и всегда, он и в мыслях не мог допустить, что женственность взяла верх в его натуре. Комплимент Клемансо был, несом¬ненно, искренним.
Вильсон избегал, пока только это было возможно, личного контакта с Хаузом. Но вечером 2 апреля 1919 года он позвонил Хаузу по телефону, и Хауз записал в своем дневнике: «Мы обсудили сложившу¬юся ситуацию от начала до конца... Он заявил, что старик упрям и что он не может заставить его прий¬ти к решению. Что Вильсон в действительности имел в виду, так это то, что он не может заставить Кле¬мансо прийти к его способу мышления... Президент спросил, считаю ли я, что Ллойд Джордж ведет с ним искренний диалог... Складывается общее впечат¬ление о том, что Ллойд Джордж ведет его к разрыву с Францией... Я спросил Вильсона, ведутся ли кем-ли¬бо на встречах Совета четырех записи. Вильсон отве-тил, что профессор Мэнтоукс присутствует на встречах в качестве переводчика сеньора Орландо и делает какие-то записи. Президент признал, что, по его мнению, Мэнтоукс не любит его. И добавил: "Действительно, я не уверен в том, что кто-либо ме¬ня любит"».
В словах «действительно, я не уверен в том, что кто-либо меня любит» заключен искренний пафос. Они бы¬ли сказаны президентом США, которого тремя месяца¬ми ранее принимали Франция, Англия и Италия с такой искренней любовью и благоговением, что он казался всем и самому себе Властелином мира. И действитель¬но, по его призыву все еще откликнулись бы и пошли за ним в бой столько людей, сколько их не имел никто ни до, ни после него. Он все еще оставался лидером всех идеалистов. Они были озадачены и обеспокоены, так как он не звал их на битву, но они еще не потеряли веру в него. Он сам потерял веру в себя. Конфликт между его решимостью вступить в борьбу, которая ожидала его, и его страхом борьбы снова сделал из не¬го маленького Томми Вильсона: слабого, болезненного, в очках, с головными болями и диспепсией, который не осмеливался играть с грубыми мальчишками на улицах Огасты, ощущая себя изгоем.
На следующий день после своего разговора с Хау¬зом он занемог, испытывая полное нервное и физиче¬ское истощение. «Он был охвачен яростными приступа¬ми кашля, которые были столь сильными и частыми, что затрудняли его дыхание. У него была лихорадка с тем¬пературой 103 по Фарингейту и сильный понос... его состояние представлялось крайне тяжелым». Ранним утром 4 апреля 1919 года состояние Вильсона резко ухудшилось. Он корчился в постели от болей в животе, его рвало, не прекращался сильный понос с кровью. Он задыхался от кашля, испытывал стреляющую боль от воспаления предстательной железы и неврита в левом плече. Левую сторону лица сводило судорогой. Но фи¬зические мучения в данный момент были, возможно, менее страшными для него, чем умственные. Он стоял перед двумя альтернативами,   обе из  которых  были ужасны. Он мог нарушить свои обещания и стать ору¬дием в руках союзников, а не «принцем мира», или мог сдержать свои обещания отказать Европе в финансо¬вой поддержке, заклеймить Клемансо и Ллойд Джорд¬жа, возвратиться в Вашингтон и оставить Европу на — что? — и себя на — что?
Он пришел в ужас от возможных последствий при¬менения   мужских   средств   борьбы,   преувеличивая опасность и сводя до минимума шанс на успех. Доста¬точно было одной его угрозы покинуть Францию и ос¬тавить ее наедине с Германией, чтобы заставить Кле¬мансо пойти на компромисс; достаточно было одного удара кнутом финансовых санкций, чтобы поставить Ллойд Джорджа на колени.  Но больному человеку, прикованному к постели, мир снова начал представ¬ляться глазами маленького Томми Вильсона. Он вообра¬жал кошмарную картину возможных последствий сво¬их действий. Он страшился, что его отъезд с конференции вызовет немедленное возобновление войны в Ев¬ропе, что голодающие французские армии пройдут маршем по телам голодающих немцев, австрийцев, вен¬гров, русских и установят в конечном счете мир намно¬го хуже того, чем это может сделать он. Вильсон опа¬сался, что такие события могут вызвать столь широкое революционное движение, что весь Европейский кон¬тинент подпадет под власть большевизма, и, самое глав¬ное, он страшился даже мысли о такой возможности. Он ненавидел и боялся коммунистов гораздо более сильно и глубоко, чем ненавидел и боялся милитари¬стов. В его теле не было ни искры радикализма. Он был «христианским государственным деятелем», посланным просветить капиталистический мир посредством пере¬сказа божественной проповеди. Его видение совершен¬ного мира было видением «новой свободы» — видени¬ем процветающих маленьких городков, подобных тем, в которых он прожил большую часть своей жизни. На самом деле коммунистическая революция как во Фран¬ции, так и в Англии была вне границ возможности, но она фигурировала в опасениях Вильсона. Снова и снова в эти дни и ночи, когда судьба мира зависела от его ре-шения, он повторял: «Европа в огне, и я не могу подли¬вать масла в огонь!»
А каков будет результат борьбы не на жизнь, а на смерть? Он представлял себе, как его поносят во всем капиталистическом мире, а это был его единственный мир.
Таким образом, альтернатива отъезда с конферен¬ции была для него непереносима; но его другая аль¬тернатива была в равной степени непереносима. Одним из его самых глубоких чувств было чувство того, что, если он привел США к войне, он должен вести страну к войне за мир. Почти вся энергия его чрезмерно могущественной пассивности по отноше¬нию к отцу заряжала его бессознательное отождест¬вление себя с Христом. Что подумают все те молодые люди, ко¬торые верили в него? Что он сам подумает о себе? Он предстанет перед миром не как Сын Бога, кото¬рый вступил в войну, чтобы добиться королевской короны и получить ее, а как Сын Бога, который всту¬пил в войну и проиграл, когда увидел крестное зна-мение.
Таким образом, 6 апреля 1919 года Вильсон принял решение либо отправиться домой, если в течение не¬скольких   последующих   дней   Клемансо    и   Ллойд Джордж не согласятся с условиями мира, соответству¬ющими их обещаниям заключить мир на основе 14 пунктов, либо настаивать на том, чтобы они открыто высказывали свои предложения, и таким образом бо¬роться против них в открытую. Такое решение позво¬ляло ему «увильнуть от затруднений» еще на несколько дней и снова выражало утешительную надежду на то, что он наконец-то сможет поднять мирную конферен¬цию до уровня университетских дискуссионных клу¬бов, в которых он доминировал за счет своей мораль¬ной честности и ораторского искусства.
И снова, как ив 1918 году, он надеялся, что ему не придется использовать мужественные средства борьбы.
Позднее, вечером того же воскресного дня, 6 апре¬ля 1919 года, он, по-видимому, действительно пришел к решению сражаться. Он находился в постели, рядом с которой сидела с вязаньем в руках миссис Вильсон, когда Грейсон привел к нему Бернарда М. Баруха, бли¬зость которого с Вильсонами начала расти по мере ох-лаждения отношений с Хаузом. Вильсон сказал, что его терпение истощилось в спорах с англичанами, францу¬зами и итальянцами и придется каким-либо образом оказать на них давление. Барух предложил прекратить их кредитование. Вильсон решил держать корабль наготове, чтобы иметь возможность сразу же покинуть Францию, если Ллойд Джордж и Клемансо не захотят выполнять свои обещания заклю¬чить мир на основе 14 пунктов. Когда Клемансо, говоря о цели Вильсона, приказавшего привести корабль «Джордж Вашингтон» в Брест, сказал: «Это запугива¬ние, не правда ли?» — Грейсон с полнейшей искренно¬стью ответил: «Он ни на йоту не обладает ничем подоб¬ным в своем характере».
В то же воскресенье, 6 апреля 1919 года, Грей¬сон по просьбе одного из авторов этой книги пытал¬ся получить от Вильсона решение относительно предложения советского правительства о мире, срок которого истекал 10 апреля. Вильсон, «однонаправ¬ленный разум» которого был целиком поглощен Гер¬манией, сказал, что передал этот вопрос для рассмотрения Хаузу, и отказался лично беспокоиться о мире в России и с Россией. Ленин предлагал заключить немедленное перемирие на всех фронтах и признать де-факто установление ан-тикоммунистических правительств, которые возникли в следующих областях на территории бывшей русской империи: 1) Финляндия, 2) Мурманск — Архангельск, 3) Эстония, 4) Латвия, 5) Литва, 6) Польша, 7) Запад¬ная Белоруссия, 8) Румыния, включая Бессарабию, 9) более половины Украины, 10) Крым, 11) Кавказ, 12) Грузия, 13) Армения, 14) Азербайджан, 15) весь Урал, 16) вся Сибирь.
Таким образом, Ленин предлагал ограничить власть коммунистов Москвой и небольшой прилегающей пло¬щадью плюс городом, известным теперь как Ленинград. Будучи коммунистом, Ленин, естественно, рассчитывал расширить область большевистского правления, как только он сможет безопасно это сделать, невзирая ни на какие обещания, которые он вынужден будет дать. Однако, сокращая коммунистическое государство до площади, немного больше той, которая была у первого русского диктатора, назвавшего себя царем, — Ивана Грозного, — Ленин предлагал Западу уникальную воз¬можность предотвратить насильственное завоевание коммунистами прилегающих областей. Между прочим, Ленин также предложил принятие советской республи¬кой долгов Российской империи.
Последствия отказа Вильсона обратить внимание на вопрос о России были значительными. Действительно, мы даже по сегодняшний день не знаем, сколь колос¬сальны могут быть последствия этого. Может оказаться и так, что отказ Вильсона перегружать свой «однонап¬равленный разум» Россией в конечном счете окажется единственным, самым важным решением, которое он принял в Париже.
И мы можем быть шокированы, но не удивлены, узнав о том, что в пол¬день 8 апреля 1919 года, спустя менее 24 часов после того, как он сделал все эти заявления м-ру Бейкеру, он в первый раз после своей болезни принял премьер-ми¬нистров и уступил их требованиям, приняв соглашение о репарациях, которое разрушило экономическую жизнь Европы. Хауз записал в своем дневнике: «К моей большой радости, они пришли к пробному согла¬шению по вопросу о репарациях. Президент уступил больше, чем, как мне казалось, ему следовало усту¬пить, но не больше того, чем требовалось в данном слу¬чае».
Начиная с этого момента падение Вильсона к Вер¬сальскому договору было быстрым.
Весь поток человеческой жизни может быть изме¬нен вследствие характера одного индивида. Если бы Мильтиад бежал из Марафона или Карл Мартелл бе¬жал из-под Пуатье, западная цивилизация развивалась бы иным образом. И вся жизнь текла бы по-иному, ес¬ли бы Христос отрекся от своей веры, стоя перед Пи¬латом. Когда Вильсон покинул Париж, поток западной цивилизации был направлен в такое русло, о котором не очень приятно размышлять.
Психологические последствия его морального пора¬жения были, возможно, такими же серьезными, как и политические и экономические последствия. Человече¬ство нуждается в героях, и так же, как герой, который оправдывает веру в него человечества, вносит свой вклад в развитие цивилизации, герой, который предает надежды человечества, снижает уровень развития об¬щества. Вильсон великолепно проповедовал, обещал великие свершения, а затем позорно бежал от данных им обещаний. Обещать и убегать от обещаний не соот¬ветствует лучшей американской традиции и не являет¬ся общепринятой линией поведения в Европе. Западно¬му миру нелегко будет стереть из памяти трагикомиче¬скую фигуру своего героя, президента, который обещал и убежал от выполнения обещанного. Поэтому нам кажется, что мы не должны каким-либо образом оправдывать нашу попытку определить точную причину и момент поражения Вильсона.
Если бы Вильсон был жив и подвергся психоанализу, могло бы оказаться возможным точно определить, поче¬му и когда он отказался от обещанной им борьбы. В действительности, располагая материалами об этом пе¬риоде, мы в состоянии указать лишь на возможную при¬чину этого. Ясно, что кризис начался 3 апреля с болезни Вильсона и закончился 10 дней спустя. Так как вечером
7 апреля Вильсон, по-видимому, был преисполнен реши¬мости вести борьбу и уступил в полдень следующего дня в важном вопросе репараций, никогда более не вступая в борьбу (за исключением второстепенного вопроса о порте Фиуме), то представляется очевидным, что в ночь с 7 на 8 апреля или утром 8 апреля он решил прекратить борьбу. Но 6 апреля он говорил Хаузу, что согласится с «репарационным компромиссом», так что его уступка 8 апреля была уступкой, которую он согласился сделать ранее. Действитель¬но, начиная с этого времени он, возможно, вообще не принимал никаких решений и просто распадался как личность.
Вильсон не умел и не желал смотреть фактам в лицо, и ни одно из его будущих оправданий или действий не указывает на то, что он сознательно понимал правду о себе. Напротив, они указывали на то, что он вытеснил ее, загнав в бессознательное, а созна¬тельно убедил себя в том, что путем компромисса достигнет всего того, и даже большего, что могло бы быть достигнуто вследствие борьбы.
Мы отмечали, что для того, чтобы разрешить внут¬ренний конфликт, терзающий его, Вильсон нуждался лишь в нахождении некоторой рационализации, кото¬рая позволит ему одновременно уступить и остаться в своей собственной вере спасителем человечества. Мы находим, что он обнаружил не только одну такую раци¬онализацию, а целых три! В месяц, последующий за его компромиссом 8 апреля 1919 года, Вильсон снова и снова повторял три рационализации. Конечно, его са¬мой главной рационализацией была Лига Наций. Каж¬дый раз, когда он шел на компромисс, несовместимый с обещанием, данным ранее человечеству, заключить мир на основании 14 пунктов, он говорил сопровожда¬ющим его лицам: «Я никогда не сделал бы этого, если бы не был уверен в том, что Лига Наций пересмотрит это решение». Он убедил себя в том, что Лига изменит все несправедливые постановления договора. Когда его спросили о том, как Лига сможет изменить договор, ес¬ли она не является парламентом, а каждый член совета Лиги обладает абсолютным вето, он ответил, что в дан¬ное время Лига действительно не может изменить дого¬вор, но уверен, что когда-нибудь она станет столь могу¬щественной, что сможет изменить его. Таким образом он освободил себя от какой-либо моральной ответст¬венности бороться. В тот момент, когда он поверил в то, что условия мирного договора являются лишь вре¬менными и будут заменены постоянной Лигой, он мог поверить в то, что в действительности ничто не имеет большого значения, кроме существования Лиги. В это он крайне хотел верить, так как создание Лиги Наций, по его мнению, даровало ему бессмертие. Он закрыл глаза на тот факт, что Лига может оказаться времен¬ной, а условия мира — постоянными, пока они не будут изменены войной. В своем желании быть крестным от¬цом Лиги он абсолютно забыл о своей точке зрения, которой придерживался в прошлом году, а именно: просить американский народ вступить в Лигу Наций, чтобы гарантировать условия мирного договора, если этот договор будет столь справедливым, что сделает новые войны крайне маловероятными. Он так сильно нуждался в рационализации, что был способен закрыть глаза на тот факт, что Лига по своему существу явля¬лась органом, который должен был гарантировать неиз¬менность условий Версальского договора, а также по¬верить в то, что Лига по своей сути была органом, со¬зданным для пересмотра тех самых условий мира, которые она должна будет гарантировать как неизмен¬ные! Путем использования этой рационализации он смог одновременно подчиниться и сохранить свою веру в то, что все еще является спасителем человечества.
Его вторая рационализация была и продолжает быть вызывающей изумление. Он всегда был способен найти некоторый принцип для прикрытия поведения, которое является шокирующим для обычной человеческой лич¬ности и порядочности. Тем не менее вызывают удивле¬ние его уверения в том, что он сделал Версальский до¬говор вопросом принципа. Вильсон изобрел великолеп¬ный софизм: он говорил своим друзьям, что так как прибыл в Европу для установления принципа междуна¬родного сотрудничества, то должен поддерживать этот принцип и сотрудничать с Ллойд Джорджем и Клеман¬со даже за счет компромиссов, которые трудно было примирить с 14 пунктами. Его компромиссы, сделан¬ные во имя принципа международного сотрудничества, делали его невозможным. Он боролся за международ¬ное сотрудничество, подготавливая решение о репара¬циях и «польский коридор»! Он применял этот принцип не к реальности, а к своей совести с таким успехом, что снова чувствовал себя освобожденным от обязан¬ности бороться. Действительно, вопросом принципа стало не вступать в борьбу! И опять, как столь часто случалось в его жизни, красивая фраза пришла ему на помощь и убила злобный факт, который угрожал миру в его душе.
Его последней рационализацией был большевизм. Снова и снова он рисовал картины того, что произой¬дет, если он будет бороться и покинет мирную конфе-ренцию вместо того, чтобы пойти на компромисс. Снова и снова он повторял: «Европа в огне, и я не могу под¬ливать масла в огонь». Таким образом, он окончательно смог убедить себя в том, что подавил свое личное муж¬ское желание вести борьбу для того, чтобы спасти Ев¬ропу от тех страшных последствий, которые были бы неизбежны при его участии в борьбе. Не сражаться стало для него равносильно принесению себя в жертву. Посредством такого, до некоторой степени окольного, пути рассуждений он смог еще более убедить себя в том, что жертвует собой ради благосостояния челове¬чества и поэтому напоминает Христа.
Вильсон, по всей видимости, полностью и оконча¬тельно принял эти рационализации во 2-ю неделю ап¬реля 1919 года. Ему хотелось верить в их законность, поэтому он поверил в них. Так крайне удовлетвори¬тельным для себя образом он избежал внутреннего конфликта, который мучил его. Но все его рационали¬зации основывались на игнорировании фактов, а факты нелегко игнорировать. Человек может вытеснить зна¬ние о неприятном факте и загнать его в бессознатель¬ное, но оно остается там, пытаясь прорваться в созна¬ние, и он вынужден вытеснять не только воспоминание об этом факте, но также все тесно связанные с ним другие факты для того, чтобы продолжать не помнить о нем. Его душевная целостность нарушается, и он неук¬лонно движется в сторону от этого факта, все более и более отрицая его существование. Человек, который «смотрит в лицо» фактам, какими бы неприятными они ни были, сохраняет свою душевную целостность. Его душевная жизнь, начиная с апреля и по сентябрь 1919 года, была диким бегством от фак¬та. Такой душевный распад является добавочным указа¬нием на то, что в апреле 1919 года он не мог «смотреть в лицо» своей женственности и страху, а просто окон¬чательно ухватился за рационализации, которые позво¬ляли ему уходить от правды. Во время этого кризиса Вильсон фактически был подавлен своей пассивностью и своим страхом перед отцом. Но, по-видимому, он ни¬когда не позволил знанию этого факта пробиться в свое сознание. Очевидно, что, когда он решил позво¬лить изменить 14 пунктов в Версальском договоре, он осознавал лишь самые благородные мотивы. Он предал то доверие, которое питало к нему человечество, как «дело принципа». Когда Вильсон решил уступить до конца, нежели вступить в борьбу, и спас свое отождествление со Спа¬сителем, убедив себя в том, что Лига Наций изменит все несправедливые постановления, которые он может допустить в мирном договоре, и установит прочный мир, он поразительно быстро пошел на уступки. 7 апре¬ля он угрожал уехать с конференции, а неделю спустя, 14 апреля, договор о мире оказался настолько продви¬нутым, что германскому правительству предложили по¬слать делегатов в Версаль для подписания договора.
Как мы видели, Вильсон настаивал на образовании Лиги Наций и дал гарантию с американской стороны в том, что мир будет заключен до определения каких-ли¬бо условий мира, в надежде на то, что посредством это¬го он сможет поднять переговоры на уровень божест¬венной проповеди и избежать борьбы. А затем, в апре¬ле, когда он испугался вступить в борьбу, принял создание Лиги как свое моральное оправдание. Ллойд Джордж и Клемансо наконец осознали, что Вильсон и помыслить не может о том, чтобы остаться без этой мечты, что он готов согласиться ради ее создания с лю¬быми условиями мира. Так что, когда Вильсон возра¬жал против условий заключения мира, которые нельзя было примирить с 14 пунктами, Ллойд Джордж вежли¬во напоминал ему о том, что дальнейшее сопротивле¬ние «положит конец Лиге Наций».
Нет необходимости детально описывать те уступки, которые Вильсон сделал в оставшиеся апрельские дни 1919 года.
Версальский договор был вручен немцам 7 мая в Вей¬маре. При его чтении президент национальной ассамб¬леи заметил: «Непостижимо, чтобы человек, который обещал человечеству справедливый мир, на котором бу¬дет основано содружество наций, мог поддержать этот проект, продиктованный ненавистью». Первый офици¬альный ответ Германии на этот договор был дан 10 мая 1919 года. В нем говорилось, что «по существенным пунктам нарушены требования о справедливом мире, на которые согласились воюющие стороны», что некото¬рые из требований являются таковыми, что «их не по¬терпит ни одна нация» и что «многие из пунктов договора, вероятно, не могут быть осуществлены».
Это заявление привело Вильсона в ярость. Он стре¬мился вычеркнуть из своей памяти тот факт, что заклю¬чил мир, который нельзя примирить с его 14 пунктами. Очевидно, что он отказался читать немецкую критику не потому, что ни во что ее не ставил, а пото¬му, что она столь много значила для него. Его чрезмер¬но могущественное Супер-Эго все еще требовало, что¬бы он был справедливым судьей человечества. И, в кон¬це концов, именно он в свое время настаивал на том, чтобы союзники приняли как часть соглашения о вре¬менном перемирии его заявление от 2 7 сентября 1918 года, включавшее в себя требование справедливого от¬ношения ко всем нациям. Ни один человек, который произносил бы такие речи, как он, и обладал таким Су¬пер-Эго, не мог бы читать комментарии немцев по по¬воду договора без чувства личного стыда — возможно, вытесненного, однако жгучего. В конце концов, он пре¬дал человечество, и его чувство вины, должно быть, бы¬ло громадным; и каждый раз, когда его внимание обра¬щали на совершенное им предательство, его чувство вины, очевидно, грозило прорваться из его бессозна-тельного в сознание.
Многие из соотечественников Вильсона почти ниче¬го не знали о международных событиях и об условиях Версальского договора. Более того, под влиянием про¬паганды они испытывали преувеличенную ненависть к Германии, так что строгость договора была близка им по духу. Но большинство американцев также выступа¬ло против «впутывания в дела Европы», и, так как Лига в качестве неотъемлемой части договора рассматрива¬лась как впутывание США в европейские склоки, име¬ло место значительное недовольство по поводу ратифи-кации договора даже среди тех американцев, которые не возражали против его условий и были готовы напа¬дать как на «прогерманца и большевика» на каждого, кто говорил правду об условиях заключенного мира.
Кроме того, те немногие американцы, которые более или менее разбирались в международных событиях и могли представить политические и экономические по¬следствия такого мира, резко протестовали против его ратификации из-за порочности его условий. Даже среди членов американской делегации в Париже критика до¬говора была яростной. Репарационные требования, как предполагалось, ввергнут Европу в экономический хаос, политические требования посеют семена новых войн, а положения Лиги сделают возможным вовлечение США в такие войны. Эта критика, большей частью, проходила за закрытыми дверьми, так как многие члены американ¬ской делегации чувствовали себя участниками преступ-ления, соучастниками в совершавшемся факте, а другие не решались подать в отставку из-за опасения прослыть «прогерманцами и большевиками». Однако 17 мая 1919 года один из авторов этой книги подал в отставку и от¬крыл публичную атаку на договор публикацией следую¬щего письма, адресованного Вильсону:
Уважаемый м-р Президент!
Я передал сегодня государственному секретарю прошение о своей отставке с поста помощника предсе¬дателя государственного департамента, атташе амери-канской комиссии по ведению переговоров о мире. Я был одним из миллионов, который полностью и беспре¬кословно доверял Вашему руководству и считал, что Вы не согласитесь ни с чем, кроме «прочного мира», осно¬ванного на «бескорыстной и беспристрастной справед¬ливости». Но наше правительство согласилось в данное время подвергнуть страдающие народы земли новым притеснениям, зависимости и раздробленности, ведя человечество к новому веку войн. Я более не могу убеждать себя в том, что возможна эффективная рабо¬та за «новый порядок в мире» в качестве слуги этого правительства.
Россия, «большое испытание нашей доброй воли», как для меня, так и для Вас, не была даже понята. Не¬справедливые решения конференции относительно про¬винции Шаньдун, Тироля, Фракии, Венгрии, восточной части России, Данцига, Саарской области и отказ от принципа свободы морей делают новые международные конфликты неизбежными. По моему мнению, существу¬ющая в настоящее время Лига Наций будет беспомощна предотвратить эти войны и США будут втянуты в них вследствие обязательств, заключенных в договоре об образовании Лиги и в отношениях с Францией. Поэтому обязанностью правительства США перед своим наро¬дом и человечеством является отказ от подписания или ратификации этого несправедливого договора, отказ от гарантирования принятых в нем решений посредством неприсоединения к Лиге Наций, отказ от дальнейшего впутывания США в дела Европы вследствие особых со¬глашений с Францией.
Хорошо известно, что Вы лично значительно проти¬водействовали принятию этих несправедливых реше¬ний и согласились на них лишь под огромным давлени-ем. Тем не менее, по моему мнению, если бы Вы всту¬пили в открытую борьбу, а не вели переговоры за закрытыми дверьми, то мировое общественное мнение было бы на Вашей стороне. Вы смогли бы противосто¬ять оказываемому на Вас давлению и, возможно, уста¬новили бы «новый международный порядок, основан¬ный на всеобъемлющих и универсальных принципах правоты и справедливости», о которых Вы имели обык¬новение говорить. Мне жаль, что Вы не сражались до конца за наше дело и что Вы питали столь малое дове¬рие к миллионам людей, которые, подобно мне, верили в Вас.
Май 17, 1919
Искренне Ваш, Уильям С.Буллит
Влияние этого письма было огромным. Конечно, его заклеймили как «пронемецкое» и «большевистское» те люди, которые были столь охвачены ненавистью к Гер¬мании и России, что не желали возвращаться к реаль¬ности. Но оно породило всемирную волну одобрения и благодарности у тех, кто был знаком с реалиями меж¬дународных отношений. Эта реакция была особенно сильна в Англии. Вильсон не ответил на письмо, но не¬делю спустя ему пришлось столкнуться с выражаемой в нем точкой зрения.
На мирной конференции Вильсон не пытался «на¬бить себе карманы». Его презрение к Ллойд Джорджу и британской политике, взывающей к милосердию и в то же время грабящей, в июне 1919 года стало ярост¬ным. Развенчались все его детские иллюзии относи¬тельно благородства британских государственных дея-телей. Он начал испытывать дружеские чувства к Кле¬мансо, который говорил правду и не подслащивал требования Франции английским моральным мармела-дом. Он устал от всей этой грязной сделки и хотел лишь скорейшего подписания договора, чтобы вернуть¬ся в Америку и добиться его ратификации сенатом, ос-новав, таким образом, Лигу Наций. Чем большую кри¬тику в отношении договора высказывали Ллойд Джордж и другие, тем с большей отчаянностью Виль¬сон цеплялся за свою рационализацию о том, что Лига изменит все, что нужно изменить в договоре.
Силы Вильсона были на исходе. Его состояние вновь ухудшилось. С неохотой он предпринял давно отклады¬ваемую поездку в Бельгию и возвратился в Париж 20 июня. В этот день он, Клемансо и Ллойд Джордж упол¬номочили Фоша в случае отказа Германии подписать договор до 23 июня начать боевые действия. Вечером 23 июня договор был подписан.
Подчинение Германии не вызвало восторга у Виль¬сона. Его ненависть и отвращение почти ко всему чело¬вечеству (что в глубине души означало его ненависть и отвращение к себе) достигли фантастического уровня. Его переполняла раздражительность. И ненависть, ко¬торую он не осмеливался направить против Клемансо или Ллойд Джорджа, прорвалась против Пуанкаре, президента Французской Республики. Пуанкаре произ¬нес речь по случаю прибытия Вильсона во Францию, которая заставила президента США усомниться в сво¬их выдающихся риторических способностях. Он отка¬зался присутствовать на прощальном банкете, который Пуанкаре намеревался дать в его честь. Ясно, что «нечто в его характере», уди¬вившее участников мирной конференции, было его ре¬активным образованием против пассивности по отно¬шению к отцу. Он боялся разрядить заряд либидо, ко-торый накопился у него против Клемансо и Ллойд Джорджа, несмотря на их крайне провокационное по¬ведение по отношению к нему, И он временно уступил Лоджу, внеся поправки в договор о создании Лиги На¬ций, в надежде сделать этот договор приемлемым для Лоджа. Таким образом, либидо, наполнявшее реактив¬ное образование против его пассивности по отноше¬нию к отцу, не находило выхода и достигло такого уровня интенсивности, что должно было против кого-то прорваться. Этой жертвой оказался Пуанкаре не толь¬ко потому, что он был президентом, но и потому, что обладал большими риторическими способностями и, следовательно, являлся превосходным заменителем преподобного Джозефа Раглеса Вильсона. В конце кон¬цов Вильсон уступил Пуанкаре, и смешанный заряд ли¬бидо и инстинкта смерти снова не нашел выхода и оста¬вался вытесненным, дожидаясь Лоджа.
28 июня 1919 года, в день подписания Версальско¬го договора, Хаузу пришлось говорить с Вильсоном в последний раз. На следующий день он записал в своем дневнике: «Мой последний разговор с президентом не был обнадеживающим.
В день подписания договора Вильсон выступил пе¬ред американцами: «Был подписан мирный договор. Ес¬ли он будет ратифицирован и выполняться искренне и в полном соответствии с заключенными в нем положени¬ями, он заложит основу нового положения дел в мире. ...Он раз и навсегда покончит со старым и невыноси-мым порядком, при котором небольшие кучки эго¬истичных людей могли использовать народы великих империй для удовлетворения собственного честолюби¬вого стремления к власти и господству. ...При этом име¬ется возможность достижения глубокого удовлетворе¬ния, всеобщего спокойствия и искренней надежды».
Вильсон избежал чувства вины, которое перепол¬няло Хауза, твердо цепляясь за веру в то, что Лига изменит любые несправедливости в договоре, а так¬же что эти несправедливости не столь уж сильны. Он возвратился в Америку и сбросил с «крыльев своих желаний» те неприятные факты, которые бес¬покоили его до тех пор, пока не исчезли из поля зрения его рассудка. Теперь он смог заявить, что до-говор является почти совершенным, «99%-ной гаран¬тией против войны».
Прогресс духовного и физического краха Вильсона, который последовал через 3 месяца после подписания им Версальского договора 2 8 июня 1919 года, можно проследить на основании внимательного изучения его публичных высказываний. Его душевное равновесие за¬висело от его способности заставить Лоджа подчинить¬ся и от вытеснения им истины относительно мирной конференции.
Он представил договор для ратификации сенату 10 июля 1919 года и в своей речи, принимая во внима¬ние его неустойчивое физическое и душевное состоя¬ние, был на удивление здравомыслящим.
 В течение следующего месяца он мучился, ожидая решения сената. Договор был так же далек от ратифи¬кации, как и 19 августа 1919 года, когда состоялась встреча Вильсона с членами сенатского комитета, на которой обсуждался этот договор. Вильсон начал эту встречу с заявления, в котором пытался представить Лоджа противником желаемого нацией возвращения к мирной жизни. Он приписал застой американской тор¬говли неудаче сената ратифицировать договор, приме¬нив, таким образом, то средство борьбы, ради сохране¬ния которого разрушил «предварительный договор». Затем, отвечая на вопросы, он проявил крайний душев¬ный распад. Его аргумент в отношении статьи X догово¬ра о создании Лиги Наций, приведенный в форме силлогизма, звучит следующим образом:
«1. Статья X налагает определенные моральные обяза¬тельства.
2. Юридические законы менее важны, чем моральные
обязательства.
Следовательно, возражения против статьи X нера¬зумны, так как обязательства, принимаемые в ней, не являются юридическими, а следовательно, и обязатель¬ными».
Но еще более удивительным было его свидетельст¬во относительно секретных договоров союзников. Он подтвердил, что ничего не знал о них до своего приезда в Париж на мирную конференцию, говоря: «Тогда для меня все открылось впервые». Далее, он заявил, что его не информировали о договоре, заключенном в Лондо¬не. Сенатор Джонсон перечислил список договоров, включая договор, заключенный в Лондоне, договор с Румынией и другие договоры, разделяющие «Малую Азию», и спросил: «Знали ли Вы о них что-либо до нача¬ла конференции?» — на что Вильсон ответил: «Нет, сэр, я могу с уверенностью сказать, что лично я ничего о них не знал».
Известно, что Вильсон был информирован о сущест¬вовании секретных договоров в 1917 году, во время приезда Бальфура в Америку (если не ранее). И не ос¬тается никакой другой альтернативы, кроме как заключить, что Вильсон либо лгал, либо действительно забыл об этом, отвечая сенатору Джонсону. Однако он мало чего мог достичь, отрицая свое знание о существовании секретных договоров, и мог много потерять, если бы ему указали на то, что он лжет. И почти наверняка он мог быть пойман на этой лжи. Поэтому трудно пове¬рить в то, что он лгал умышленно.
Осознание того, что он включил многие из условий секретных договоров в договор, который представил миру как реализацию своих 14 пунктов, было бы непе¬реносимым для него. Поэтому представляется вероят¬ным, что он не лгал и что его вытеснение своего знания о том, что Версальский договор является претворением в жизнь секретных договоров, завоевало дополнитель¬ное место в его рассудке. Такое вытеснение факта су¬ществования секретных договоров, несомненно, полу¬чило усиление вследствие его бессознательного жела¬ния считать себя жертвой заговора — предательства Иисуса Христа.
После этой встречи с сенаторами физическое состо¬яние Вильсона ухудшилось. Он решил, несмотря на воз¬ражения своего врача, жены и секретаря, отправиться в турне по Америке, чтобы призывать американский народ поддержать его в борьбе за договор.
Поездка Вильсона была крайним выражением не¬вроза, который управлял его жизнью.
Он описал Вер¬сальский договор как: «Это ни с чем не сравнимое ис¬полнение надежд человечества». Позднее в Ричмонде, штат Индиана, он сказал: «Это первый договор из ког¬да-либо принятых великими державами, который за¬ключен не в их пользу. Он является новым Священным писанием. Ни Англия, ни Франция, ни Италия не стре¬мились добиться для себя какой-либо выгоды. Они ан¬нексировали немецкие колонии, «расчленили» Авст¬рию, Венгрию и Турцию, отделили Восточную Пруссию от Германии, «распотрошили» Тироль, конфисковали немецкий торговый флот и все немецкое частное иму¬щество, на которое они могли наложить руки, и обло¬жили Германию данью, без границ во времени или в размере выплат; но все это не в свою пользу!»
Вечером 5 сентября 1919 года во время вечерней речи в Сент-Луисе он заявил: «Истинной причиной только что закончившейся войны являлось опасение Германии по поводу коммерческой конкуренции дру¬гих держав». Менее чем 24 часа спустя в Дес-Мойнесе, штат Айова, он заявил: «Деловые люди Германии не хотели войны, через которую мы прошли. Банкиры, владельцы предприятий и купцы знали, что война явля¬ется несомненной  глупостью.  Почему?   Потому,  что Германия, вследствие своего индустриального гения, на¬чинала экономически доминировать над миром и ей нужно было лишь подождать». То, что один и тот же человек мог произнести эти противоположные утвер¬ждения в пределах одних суток, указывает, что его рассудок все больше и больше подпадал под контроль бессознательного, в котором противоречия счастливо могут сосуществовать бок о бок, так как всемогущест¬венным является желание, а не разум. Он добавил: «Формула пангерманизма, как вы помните, является — от Бремена до Багдада — от Бремена, расположенного у Северного моря, до Багдада в Персии». И завершил свою речь следующим описанием Версальского догово¬ра: «Я хочу сказать, что это ни с чем не сравнимое до¬стижение разумной цивилизации. До своего последне¬го дня я буду считать высшей привилегией в своей жиз¬ни то, что мне было позволено поставить свою подпись на таком документе».
Вильсон не смог бы сделать столь извращающего ис¬тину утверждения, кроме как в качестве защиты про¬тив невыносимых укоров совести. Ясно, что он нахо-дился в «руках инквизиции», проводимой его Супер-Эго. Для того чтобы избежать своей душевной пытки, он готов был верить всему и говорить что угодно. К 6 сентября 1919 года его потребность забыть париж¬ские события вплотную подвела его к психозу. Факты стали тем, во что он хотел верить. В последующую не¬делю стало ясно, что он желал верить в то, что заклю¬чил в Париже абсолютно такой договор, какой обещал заключить; что он выполнил все свои обещания и что Версальский договор был почти совершенен. В Спока¬не, Вашингтон, 12 сентября он заявил, что Версальский договор является «99%-ной гарантией против войны», причем это было не единственное его заявление такого рода.
На следующий день, 13 сентября 1919 года, у Вильсона начались сильнейшие головные боли, кото¬рые не прекращались до 26 сентября — до его краха как личности. Вдобавок вновь появились желудочные боли, повышенная раздражительность и т. д. Левую сторону лица сводило судорогой.
В воскресенье 14 сентября он отдыхал и молился. 15 сентября в Портленде, штат Орегон, он начал свою речь с утверждения: «Больше всего я уважаю факты», однако его речь содержала не факты, а устрашающие предсказания. В заключение он сказал: «Я рад за каж¬дого, кто дожил до сегодняшнего дня. Я дожил до того дня, когда после изучения мной истории и традиций Америки, которому я посвятил большую часть жизни, мне внезапно предстает видение кульминации амери¬канской надежды и истории — все ораторы видят воп¬лощенными свои мечты, если их дух смотрит с небес. Все люди, высказывавшие самые благородные пожела¬ния Америке, оттаяли сердцем при виде великой нации, откликнувшейся на их пожелания и осуществляющей их мечты, говоря: "Наконец-то мир знает Америку как спасительницу мира!"». Трудно избежать впечатления, что в этот момент потребность маленького Томми Виль¬сона в одобрении своим «несравненным отцом» поро¬дила фантазию о том, что преподобный Джозеф Раглес Вильсон перегнулся через золотую перегородку рая и сказал: «Наконец-то знает весь мир, как всегда было известно мне, что мой Томми является спасителем че¬ловечества».
17 сентября в Сан-Франциско бедный Вильсон под¬нял Клемансо, Ллойд Джорджа и Орландо до уровня божественной проповеди, таким образом завершив, по крайней мере в собственном рассудке, то чудо, кото¬рое он столь долго и безуспешно пытался осуществить в Париже. Он описал мирную конференцию следую¬щими словами: «Отблеск глубокого понимания челове¬ческих дел освещает неторопливый ход этой конфе¬ренции, равной которой нет в истории... Я рад, что по¬сле начала мною переговоров я вошел в небольшой коллектив, который назывался «Большой четверкой»... Это был очень непринужденный совет друзей. Заду¬шевные разговоры, которые велись в маленькой комна¬те, определяли ход конференции, и они велись людьми, цели и намерения которых, полностью совпадали. Серд¬ца людей, подобных Клемансо, Ллойд Джорджу и Ор¬ландо, бьются в унисон с сердцами народов мира, а так¬же с сердцами народов их стран. Они испытывают те же чувства, что и мы с вами, и знают, что есть лишь один путь борьбы за мир, заключающийся в борьбе за справедливый мир».
В конце своей речи он сказал: «Мои соотечествен¬ники, я верю в Божественное провидение. Если бы я не обладал верой, я бы сошел с ума. Если бы я считал, что направление дел в этом беспорядочном мире зависит от нашего ограниченного разума, я не знал бы, как рас¬сматривать мое стремление к здравомыслию; но я верю в то, что никакая группа людей, как бы они ни напряга¬ли свои усилия или использовали свою власть, не мо¬жет сокрушить это великое мировое предприятие, ко¬торое, в конце концов, является делом божьей мило¬сти, мира и доброй воли». Этот божественный договор был дан человечеству Сыном Бога — Вудро.
Таким образом к 17 сентября Версальский договор стал божественным, а на следующий день американ¬ская армия стала божественным войском: «Эта слава будет связываться с воспоминаниями о великой амери¬канской армии, которая не только разбила германские армии, но также принесла человечеству мир. Эта армия величественнее той, что сражалась за Святую землю, величественнее тех армий, которые пытались спасти гроб Господень, а также армий, сражавшихся под ру-ководством мечтательной и чудесной девушки Жанны д'Арк, величественнее, чем армии американской рево¬люции, которые пытались освободить нас от несправед-ливого гнета Англии, и даже величественнее армий, сражавшихся в годы Гражданской войны и спасших страну, ибо эта доблестная американская армия спасла человечество!»
В последующие дни бедный Вильсон все ближе и ближе приближался к «жертвенному алтарю», говоря, например, в Лос-Анжелесе 2 0 сентября 1919 года сле¬дующее: «Самым трудным, что мне пришлось перене¬сти... было ношение гражданской одежды во время войны, не надевать военную форму, не рисковать ни¬чем, кроме репутации. Мы знаем, что был воздвигнут алтарь, на который можно было принести более почет¬ную жертву, чем та, которая когда-либо ранее выпада¬ла на долю человечества, и мы желаем принести себя в жертву для блага человечества. Так мы и сделаем, мои сограждане». Человечество будет спасено, в крайнем случае кровью Вильсона.
Совершенства договора все возрастали, пока нако¬нец 24 сентября в Чейенне, штат Вайоминг, они не стали шедевром человечества: «Этот договор является уникальным документом. Я осмелюсь сказать, что это самый замечательный документ в истории человечест¬ва, так как в нем записано полное уничтожение тех способов правления, которые были характерны практи¬чески для всей истории человечества... мы говорили, что это должен быть мир для всех народов. Таким он и стал. Ни один человек не сможет опровергнуть это ут¬верждение, читая условия этого великого договора, с которым я возвратился из Парижа. Это настолько пол-ный мир для всех народов, что в каждом пункте дого¬вора любая мысль о достижении личных выгод, о поли¬тическом или территориальном усилении великих дер¬жав отметалась, отбрасывалась в сторону самими представителями этих держав... Они не претендовали ни на один кусок территории».
Ясно, что, когда Вильсон произносил такие утверж¬дения, он не лгал сознательно. Он начал с вытеснения своего знания о том, что сделал в Париже, и обычным способом вытесненная область захватила соседнюю территорию, пока для него не стало невозможным по¬мнить, что он или кто-либо другой делал в Париже. Он был близок к психозу.
Вечером следующего дня, 25 сентября 1919 года, в Пуэбло, штат Колорадо, бедный маленький Томми Вильсон, который научился говорить подобно Богу, слушая своего «несравненного отца», говорил, как Бог, в последний раз. Факты в его речи были фантастически искажены: «Победители не притязают ни на пядь тер-ритории, они не требуют какого-либо подчинения свое¬му диктату».
Однако конец речи был чудесным. Он задал вопрос: «Какие торжественные обещания мы даем тем, кто пал во Франции?» И ответил: «Эти люди были борцами за идею. Они сражались не для того, чтобы доказать мощь США. Они сражались за то, чтобы в мире восторжест¬вовала правда и справедливость, и все человечество ви-дит в них борцов за мир, а их ни с чем не сравнимый подвиг заставил все человечество поверить в Америку так, как оно не верит ни одной другой нации в совре¬менном мире. Мне видится, что между нами и отверже¬нием или принятием этого договора стоят ряды этих парней в хаки, не только тех, которые все еще возвращаются или вернулись домой, но и тех дорогих нам душ, которые бродят по полям Франции.
Друзья, в последний день награждений я отправился на прекрасный косогор, расположенный недалеко от Парижа, где размещалось кладбище Суреснес, кладби-ще, отданное для погребения погибших американцев. Позади меня, на склонах, рядами стояли живые амери¬канские солдаты, а передо мной, на равнине, были ря¬ды могил погибших американских парней. Справа от того места, где я произносил речь, стояла небольшая группа французских женщин, «усыновивших» эти моги¬лы, женщин, которые сделались матерями этих дорогих всем нам душ, каждый день принося на их могилы цве¬ты, как если бы они были их собственными погибшими сыновьями или любимыми. Они отдали свою жизнь за общее дело. Франция и весь мир стали свободны, так как им на помощь пришла Америка! Мне бы хотелось, чтобы некоторые общественные деятели, которые в на¬стоящее время выступают против принятия мирного до¬говора, за который многие американцы отдали свои жизни, смогли бы посетить это место. Я бы хотел, что¬бы желание, исходящее из этих могил, смогло проник¬нуть в их сознание. Как бы мне хотелось, чтобы они смогли почувствовать ту моральную ответственность, которая не позволяет нам обмануть ожидания этих пар¬ней, но заставляет нас продумать и довести дело до конца, оказавшись достойными их жертвы во имя чело¬вечества. Ибо от этого решения зависит освобождение и спасение людей и всего мира». Вильсон разрыдался. Он действительно верил в то, что принес божествен¬ный мир, за который умирали американские парни. Но эта вера была построена над зияющей ямой его чувства вины, зияющей ямой факта в его бессознательном.
Этой ночью в поезде последовал его душевный и физический крах как личности. Грейсону было ясно, что турне необходимо прервать. Посоветовавшись с Тьюмалти, он решил уговорить Вильсона вернуться до¬мой. Вильсон со слезами на глазах умолял Грейсона и Тьюмалти позволить ему продолжать поездку, говоря: «Неужели вы не понимаете, что, если вы отмените эту поездку, сенатор Лодж и его друзья назовут меня тру¬сом, поездка на Запад провалится и договор не будет ратифицирован?» Он не сказал то, что мы можем сказать за него, — неужели вы не понимаете, что, если вы отмените эту поездку, я не умру за человечество, я не буду Христом, не добьюсь победы над своим отцом и не буду Богом? Турне было прервано. Вильсон возвра¬тился в Белый дом. 3 дня спустя в 4 часа утра он поте¬рял сознание в ванной. Его разбил паралич.
По крайней мере, ясно, что им двигало желание к разрушению вследствие старого конфликта, который он никогда не был в состоянии разрешить, конфликта между его активностью и пас¬сивностью по отношению к отцу. Он никогда не разре¬шил основную дилемму Эдипова комплекса и в конце концов был разрушен тем самым «несравненным от¬цом», который его породил. Вильсон прожил еще 4 года и 4 месяца. Мы не мо¬жем сделать каких-либо выводов относительно его ха-рактера до паралича на основании его поведения после паралича, так как невозможно сказать, сколь сильно физическое расстройство повлияло на его психиче¬скую жизнь. Его поведение могло вызываться более этой органической болезнью, нежели психическими причинами. Тромбоз, вызвавший паралич левой части тела, находился в правом полушарии мозга, контроли¬рующем моторные функции, и на первый взгляд не за¬тронул его рассудок. Но рассудок невротика является лишь орудием его бессознательного, и физические болезни мозга неизменно вызывают психические откли¬ки. Тромбоз Вильсона породил явные изменения в его характере, и, хотя, может быть, не интересно исследо¬вать физическую сущность, называемую Вудро Вильсо¬ном, до могилы, мы должны признать, что как характер Томас Вудро Вильсон, которого мы изучали, умер 25 сентября 1919 года.
Вудро Вильсон, который продолжал жить, был пате¬тическим инвалидом, ворчливым стариком, полным яро¬сти, слез, ненависти и жалости к себе. Он был столь тя¬жело болен, что ему позволялось сообщать лишь такую информацию, которая не могла повредить его здо¬ровью. Этот факт подкрепляет наше нежелание выво¬дить любые заключения из его характера после парали¬ча. Его поведение могло вызываться неправильной ин¬формацией или отсутствием информации. Он более не был независимым человеческим существом, а являлся инвалидом, нуждающимся в тщательном уходе. Офици¬ально он оставался президентом США до 4 марта 1921 года; но в течение последних 18 месяцев его правления миссис Вильсон была в большой степени главным дол¬жностным лицом США. Так как Вильсон считал, или по крайней мере говорил, что считает, буд¬то «освобождение и спасение мира» зависит от рати¬фикации договора, замечательно, что он никогда не проявил ни малейшего желания идти на компромисс с Лоджем. Ранней весной 1920 года сенатор Хичкок умолял Вильсона сделать некоторую уступку Лоджу, говоря: «М-р президент, возможно, пришло время вру¬чить Лоджу и его сторонникам в интересах справедли¬вого решения вопроса оливковую ветвь мира». Вильсон ответил неумолимо: «Пусть Лодж протянет нам оливко¬вую ветвь мира!»
Договор, вновь представленный на утверждение с поправками Лоджа, был еще раз отвергнут по просьбе Вильсона. Вильсон занял к этому времени позицию, при которой «ясным и единственным выходом из этого ту¬пика» было «предоставление следующим выборам фор¬мы великого и торжественного референдума» относи¬тельно Лиги Наций. Он верил, что американский народ поддержит договор и сокрушит Лоджа. Но демократи¬ческий кандидат потерпел поражение с разницей в 7 миллионов голосов, и Гардинг, один из «непримири¬мых» республиканцев, был избран президентом. «Они обесчестили нас в глазах мира», — сказал Вильсон Тьюмалти; но он продолжал верить, что каким-либо об¬разом договор будет ратифицирован. «Вы не можете победить Бога!» — кричал он своим посетителям. Этот договор был Божьим договором. Он был написан Вудро Вильсоном.
Чем ближе он был к смерти, тем меньше вспоминал о тех днях, когда был президентом США, и все больше уходил в свою молодость. Снова и снова он возобновлял борьбу с Вестом и эмоционально переживал «предательство» Гиббена, забыв о неприяз¬ни к Лоджу и о «предательстве» Хауза. Снова и снова он рассказывал старые истории о своем «несравненном отце».
3 февраля 1924 года он умер во сне.


ПРИЛОЖЕНИЕ № 6
Л.Я.Гозман, А.М.Эткинд
 «Люди и власть:от тоталитаризма к демократии», из сборника статей
"В человеческом измерении",Москва, "Прогресс", 1989 г.
        Перед режимами открываются два пути: распад и преобразование. Нам повезло, мы застали и то и другое. Брежневская эпоха была временем распада, когда лидеры немощными руками цеплялись за последние символы культа власти, а народ смеялся над тем, что для него стало не более чем побрякушками. Но ни власть, ни общество не предлагали политической альтернативы. Отдельные выступления несогласных при всем их значении не меняли общее восприятие того, что имеющаяся власть, при всей ее нелепости, пребудет такой вечно. Ресурсы страны представлялись неисчерпаемыми и, казалось, могли бесконечно оплачивать все то, во что бездарное руководство обходилось стране. Власть по-прежнему видела себя тоталитарной, но в разных слоях общества зрели анклавы иных форм политического сознания. Разрушались основы тоталитарной механики, народ и власть больше не были монолитом, а распадались на большие и малые группы, живущие внутренними интересами. Одни пытались игнорировать власть, как интеллигенция. Другие — надо сказать, более успешно — старались освоить и подчинить власть, как деятели теневой экономики. Государство должно идти на какие-то изменения в собственной организации. Наиболее распространенным, психологически легким для власти путем является смягчение, известное послабление режима. При этом структура власти сохраняется, аппарат подавления держится в боевой готовности, но используется в значительно меньших масштабах. В последние годы режима Франко в Испании говорили, что положение в стране, как на дороге, когда полиция установила ограничение скорости, но не штрафует за его превышение. Граждане спокойно и привычно нарушают правила, но все виноваты и в любой момент могут быть наказаны. Такой способ трансформации режима быстро демонстрирует свою неэффективность. Чувствуя слабость власти, активизируются различные антисоциальные группы, возникает мафия, теневая экономика и т.д. Противоречие между законом, по которому «ничего нельзя», и повседневной практикой, убеждающей, что «все дозволено», провоцирует на проверку реальных границ запретов. Это периодически толкает власть на защиту своего престижа, демонстрацию силы: в самосознании власти она еще остается тоталитарной, противодействие ей — оскорбление. Так среди всеобщего послабления возникают вдруг призраки прошлых суровых времен. Теряя последние рычаги, власть огрызается непоследовательными, бессмысленными, жесткими мерами, какими были процессы над диссидентами и директорами, бросающие сегодня специфический свет на все послесталинские десятилетия. При всем том, что различало, скажем, Иосифа Бродского и Ивана Худенко, оба они, как и тысячи других пострадавших, пытались просто заниматься своим делом, выделить узкую область компетенции, в которой могли бы реализовать себя помимо власти. Курчатову, Королеву, Туполеву это удалось, тут государство признало полезность их профессиональной независимости и пошло на локальные отступления от тоталитарной идеи. Всем тем, кто не претендовал, что их талант даст власти победу в будущей войне, нечего было рассчитывать на признание их профессионального достоинства. И все же власть отступила. Политические процессы так же не смогли помешать личной популярности диссидентов, как сусловский контроль над идеологией не смог помешать распространению самиздата и второй культуры. Распоряжения властей систематически не выполнялись, все более массивные области жизни уходили из-под контроля, приказы приходилось повторять как заклинания, а чудеса все не приходили. Власть теряет магическую силу, за рубежом и у молчаливого большинства внутри страны формируется вполне адекватное представление о жизни. С уходом прежних верований меняется и политический идеал. Тоталитарная личность с ее энтузиазмом и скромностью уходит в легендарное прошлое. Карьеру делают циничные и безразличные к делу люди, пробивающие свой путь взятками и анонимками. Игра в личную верность начальству сочетается со сложными интригами за его спиной. Защищаясь от нелепости жизни, люди уходят в разные формы «социальной обороны»: в замкнутую от общества семью (мой дом — моя крепость), в хобби и появляющиеся «клубы по интересам», в мафиозные уголовно-экономические структуры, в церковь, в национальные движения. Власть, еще недавно бывшая всемогущей и всепроникающей, сталкивается со своей беспомощностью перед всем тем, что она клеймит как мещанство, местничество, ведомственность, национализм и что на деле является уродливо деформированным, но совершенно естественным процессом самоорганизации общества. Сохраняются, однако, и мощные зоны тоталитарного режима. В армии и партаппарате, школах и тюрьмах поддерживается атмосфера подчинения и единомыслия.  Все это можно описать как процесс постепенного разложения тоталитарной власти и вытеснения ее иным типом власти — авторитарным. Нам представляется продуктивным предложенное А. Миграняном разделение авторитарных и тоталитарных систем. Авторитарная система, обеспечивая любым путем, в том числе и прямым насилием, политическую власть и не допуская в сфере политики никакой конкуренции, не вмешивается в те области жизни, которые не связаны с политикой непосредственно. Относительно независимыми могут оставаться экономика, культура, отношения между близкими людьми. Личная независимость в известных пределах не рассматривается как вызов существующей системе правления. Поэтому в авторитарных системах люди в принципе имеют возможность выбирать между различными центрами влияния или конкурирующими друг с другом мафиями. В тоталитарной системе мафии невозможны; или, точнее, вся она представляет из себя одну огромную, победившую конкурентов мафию. Авторитарное общество в своем доведенном до логического конца варианте построено на принципе «разрешено все, кроме политики». Власть отказывается от несбыточных претензий на полный контроль и выделяет лишь несколько зон, в которых оставляет управление за собой: это собственная безопасность, оборона, внешняя политика, социальное обеспечение, стратегия развития и пр. Экономика, культура, религия, частная жизнь остаются без отеческого внимания. Такая организация власти в наиболее чистом виде существует в Южной Корее, Таиланде, Чили, постепенно она устанавливается в Китае. Авторитарные режимы оказываются устойчивыми, им удается сочетать экономическое процветание с политической стабильностью, и на определенном этапе общественного развития сочетание сильной власти со свободной экономикой является наилучшим из возможных. Отдавая богу богово, а кесарю требуя лишь кесарева, авторитарная власть способна удовлетворить все потребности граждан, кроме одной, но зато ее удовлетворить эта власть не может в принципе. Это — потребность в политике. Она существует у многих, доказательства легко найти в тех же антиутопиях, но у сильной власти есть хорошие шансы в борьбе с теми, для кого политическое участие выше личного благополучия. Рецепт давно известен. Булгаковский Понтий Пилат допрашивает Иешуа именно на этот предмет: занимался ли он политикой, упоминал ли имя великого кесаря, называл ли себя царем иудейским. Если нет — пусть делает, что хочет, пусть проповедует что угодно. Прокуратора интересует только политика, религия и мораль — вопросы не его, а специалистов-жрецов, которые не властны лишить человека жизни и свободы. Для Пилата достаточно, чтобы Иешуа отрицал свою прикосновенность к власти: политическое участие — дело субъективное. Но раз преступник говорит, что власть кесаря не вечна, приходится умыть руки. Решение Пилата — образец авторитарного управления. Далеко не худший способ применения власти в сравнении с современной Булгакову практикой. В нашей стране переход от тоталитарного к авторитарному режиму правления постепенно происходил — а кое в чем еще происходит — в течение всех десятилетий после 1953 года, но символом этих изменений стал приход к власти Ю.В. Андропова. Как специалист, он вряд ли заблуждался в истинном отношении народа к власти. Любви нет и не стоит ее добиваться — достаточно требовать послушания. Тональность идеологии стала меняться. Политическим идеалом власти стал профессионализм. Каждый должен заниматься своим делом. Честное и точное выполнение должностных инструкций лучше всякого энтузиазма поможет подъему страны. Специалисты нужны и в управлении страной, и в писании картин, и в науке, и в разведке. Все наши беды от некомпетентности, коррупции и безделья. Само по себе признание ценностей профессионализма было шагом вперед по сравнению с орденоносной бездарностью прежнего руководства. Это было понято и с надеждой принято обществом. Хорошая работа стимулировалась, однако, мерами, которые диктовались профессионализмом в области репрессий и полным дилетантизмом в политике. Массовые проверки того, кто чем занимается в рабочее время, стали образцом активной некомпетентности власти. В том же духе оказались выдержаны и позднейшие плоды — Указ о нетрудовых доходах и антиалкогольное законодательство.
Авторитарное общество порождает глубокую пропасть между народом и властью, причем любых возможных мостов через эту пропасть чуть ли не в равной мере избегают и государство, и общество. Важнейшим феноменом авторитарного сознания является массовое отчуждение от власти. Для тоталитарного сознания отчуждение не характерно — люди сливаются с властью и идентифицируются с лидерами, либо становятся нелюдьми. Вместе с отчуждением авторитарный режим порождает характерные чувства недоверия, тревоги, апатии и даже отвращения к действиям власти. Всякие, даже разумные, решения вызывают скепсис и горькую усмешку. Отчуждение от политики связано с подавлением некоторых основных человеческих потребностей и, как таковое, обязательно ведет к компенсаторным действиям. Алкоголизм, ставший образом жизни миллионов, был, как нам представляется, одним из побочных следствий отчуждения от политики. Авторитарный режим формирует новую интеллигенцию, которая уже не боится заниматься своим делом, но больше всего на свете не любит политику. Политика — грязное дело. Как говорил герой Чехова, порядочные люди в политику не суются. Мандельштам сказал: «Власть отвратительна, как руки брадобрея». Одни интеллигенты, продолжающие сотрудничать с властью, практиковали разлагающее их двоемыслие: лицемерие на собраниях было платой за возможность заниматься своим делом. Другие, имевшие мужество отказаться от сотрудничества, работали дворниками и шоферами и реализовывали себя в неофициальных социальных структурах — невидимых колледжах, артистических кафетериях, самиздатовских журналах второй культуры. Всех их объединяло глубокое неприятие политики. Даже диссиденты разделяли это общее чувство. Сергей Королев, проведший 12 лет в лагере и ссылке за редактирование «Хроники текущих событий», важнейшего политического органа эпохи, говорит: «Лично мне и некоторым из хорошо мне известных правозащитников свойственно неистребимое интуитивное отвращение к политике». Лариса Богораз, вышедшая в 1968 году на Красную площадь с протестом против вторжения в Чехословакию, на изумленный вопрос корреспондента: «Разве то, чем вы занимались, не было видом политической деятельности?» — отвечает: «Я искренне надеюсь, что нет». Политическим идеалом авторитарного сознания являются независимость и профессионализм. Независимость — в пределах существующих законов, узаконивающих бесправие. Профессионализм — не обязательно на работе, в рабочее время надо пить чай и дружить с начальством. Все это ведет к половинчатости, расщепленности авторитарного сознания, беспомощному стоицизму. Интеллигентский уход от политики в эзотерические проблемы духовной жизни делает интеллигенцию еще более зависимой, а власти — еще менее компетентными. Уклонение обеих сторон от участия в общественном диалоге, шедшее с двух концов разрушение всех формальных и неформальных каналов обратной связи дорого обошлись нашему обществу. Интеллигенция состоит из людей, обязанных видеть, думать, предупреждать, и она, наряду с властью, несет ответственность за состояние нашего общества. К сожалению, она оказалась подвластна суевериям тоталитаризма и не сумела избавиться от них с переменой режима. Более того, многие из нас даже не почувствовали этой перемены. Некоторые не чувствуют ее и сегодня.

          Подведем итоги нашего очерка типов политического сознания. Они различаются по пяти основным признакам.
         Первым является характер и мера осуществления власти. В тоталитарном обществе это всеобщий, не знающий границ контроль и насилие; в авторитарном обществе возникают анклавы, недоступные контролю; в либеральном власть ведет диалог с независимыми группами, созревшими в этих анклавах, и сама определяет его результаты; в демократическом обществе власть осуществляется представителями граждан, избранными в соответствии с законом.
       Вторым является отношение людей к власти: не «за» или «против» конкретной власти, а общая характеристика взаимодействий общества с политической властью. Для тоталитарного сознания характерно слияние с властью, для авторитарного — отчуждение от власти, для либерального — влияние на нее, для демократического — выбор конкретных носителей власти. Статус горизонтальных социальных структур является третьим дифференциальным признаком, различающим разные типы организации власти. Тоталитарный режим разрушает любые горизонтальные структуры. Авторитарный допускает их в той мере, в какой они носят неполитический характер. Либеральный разрешает любые организации, кроме тех, которые претендуют на власть. В демократическом строе структура общественных организаций становится основой политической системы. В любом обществе есть своя сфера допустимого и запретного, и характер этих запретов является четвертым дифференциальным признаком. В тоталитарном обществе разрешено то, что приказано властью, все остальное запрещено. В авторитарном обществе разрешено то, что не имеет отношения к политике. В либеральном обществе разрешено все, кроме смены власти. В демократическом обществе разрешено все, кроме того, что запрещено законом. Пятым признаком является характер политических идеалов. Он определяет тот тип личности, который признается наиболее соответствующим целям власти, и тот тип власти, который наиболее соответствует ценностям общества. В тоталитарном обществе от власти требуется всемогущество, от людей — энтузиазм и скромность. В авторитарном обществе от власти требуется компетентность, от людей — профессионализм и послушание. В либеральном обществе от власти требуется нравственность, от людей – активность и безответственность. В демократическом обществе от власти и от граждан требуется одно – соблюдение законов. Как видим, с развитием политического сознания требования к властям и гражданам становятся все более умеренными. Но как же трудно их выполнить…
ПРИЛОЖЕНИЕ № 7
 Из книги  К. Хорни. «Невротическая личность нашего времени»,
 М. 1993.
       Чем более невыносимой является тревожность, тем более основательными должны быть меры защиты. В нашей культуре имеются четыре основных средства, которыми индивид пытается защитить себя от базальной тревожности: любовь, подчинение, власть и реакция ухода (отстранения).
Первое средство: получение любви в любой форме, может служить в качестве могущественной защиты от тревожности. Формулой здесь будет: если вы меня любите, вы не причините мне зла.
Второе средство, подчинение, может быть условно разделено в соответствии с тем, относится оно или нет к определенным лицам или институтам. Например, это может быть подчинение общепринятым традиционным взглядам, религиозным ритуалам или требованиям некоторого могущественного лица. Следование этим правилам или повиновение этим требованиям будет служить определяющим мотивом для всего поведения. Такое отношение может принимать форму необходимости быть "хорошим", хотя дополнительная смысловая нагрузка понятия "хороший" видоизменяется вместе с теми требованиями или правилами, которым подчиняются. Когда отношение подчинения не связано с каким-либо социальным институтом или лицом, оно принимает более обобщенную форму подчинения потенциальным желаниям всех людей и избегания всего, что может вызвать возмущение или обиду. В таких случаях человек вытесняет все собственные требования, критику в адрес других лиц, позволяет плохое обращение с собой и готов оказывать услуги всем. Далеко не всегда люди осознают тот факт, что в основе их действий лежит тревожность, и твердо верят, что действуют таким образом, руководствуясь идеалами бескорыстия или самопожертвования, вплоть до отказа от собственных желаний. Для обоих случаев формулой является: если я уступлю, мне не причинят зла. Отношение подчинения может также служить цели обретения успокоения через любовь, привязанность, расположение. Если любовь столь важна для человека, что его чувство безопасности зависит от этого, тогда он готов заплатить за него любую цену, и в основном это означает подчинение желаниям других. Однако часто человек неспособен верить ни в какую любовь и привязанность, и тогда его отношение подчинения направлено не на завоевание любви, а на поиски защиты. Есть люди, которые могут чувствовать свою безопасность лишь при полном повиновении У них столь велики тревожность и неверие в любовь, что полюбить и поверить в ответное чувство для них невообразимо.
Третье средство защиты от базальной тревожности связано с использованием власти - это стремление достичь безопасности путем обретения реальной власти, успеха или обладания. Формула такого способа защиты: если я обладаю властью, никто не сможет меня обидеть.
Четвертым средством защиты является уход. Предыдущие группы защитных мер имели одну общую черту - желание бороться с миром, справляться с трудностями тем или иным путем. Однако защита также может быть осуществлена посредством бегства от мира. Не стоит это понимать буквально как полное уединение; это означает достижение независимости от других в удовлетворении своих внешних или внутренних потребностей. Например, независимость в отношении внешних потребностей может быть достигнута через накопление собственности, что в корне отличается от накопления ради обретения власти или влияния. Использование данной собственности также иное. Там, где собственность копится ради достижения независимости, обычно тревожность слишком велика, чтобы извлекать из собственности удовольствия. Она оберегается со скупостью, потому что единственной целью является застраховать себя от всевозможных случайностей. Еще одно средство, которое служит той же самой цели стать внешне независимым от других, - ограничить свои потребности до минимума. Независимость в удовлетворении внутренних потребностей может быть найдена, например, в попытке эмоционального обособления. Это означает подавление своих эмоциональных потребностей. Одной из форм выражения такого отстранения является уход от серьезного отношения к чему бы то ни было, включая собственное "Я". Такая установка чаще господствует в интеллектуальных кругах. Не следует путать неприятие всерьез своего "Я" с тем, что собственному "Я" не придают важного значения. В действительности эти отношения могут быть противоречащими друг другу. Эти средства отстранения имеют сходство со способами подчинения и покорности в том, что и те и другие означают отказ от собственных желаний. Но, в то время, как во второй группе такой отказ служит цели быть "хорошим" или подчиняться желаниям других ради собственной безопасности, в первой группе мысль о том, чтобы быть "хорошим", не играет абсолютно никакой роли и целью отказа является достижение независимости от других. Здесь формула такова: если я реагирую отстранением, уходом, ничто не заденет меня. Для того чтобы оценить роль, которую играют в неврозах эти различные попытки защиты от базальной тревожности, необходимо осознать их потенциальную силу. Они вызываются не стремлением удовлетворить желание удовольствия или счастья, а потребностью в успокоении. Это не означает, однако, что они каким-либо образом являются менее властными или менее настоятельными, чем инстинктивные влечения. Например, опыт показывает, что честолюбивое стремление может быть столь же сильным, как сексуальное влечение, или даже сильнее. Любой из этих четырех способов, при условии использования только его или преимущественно его, может быть эффективным в обретении желаемого успокоения, если жизненная ситуация позволяет следовать им без сопутствующих конфликтов - даже если такое одностороннее следование оплачивается ценой обеднения личности как целого.
ПРИЛОЖЕНИЕ № 8
Фрагменты из книги А. Гитлера «Моя борьба»
  «Ибо одно надо помнить и не забывать: большинство  и  здесь никогда  не может заменить собою одного. Большинство не только всегда является представителем глупости,  но  и  представителем трусости.  Соберите  вместе  сто дураков и вы никак не получите одного умного.  Соберите  вместе  сто  трусов  и  вы  никак  не получите в результате героического решения. Но   чем   меньше  становится  ответственность  отдельного руководителя,  тем  больше  будет  расти  число  таких   типов, которые,  не обладая даже минимальнейшими данными, тем не менее чувствуют себя призванными отдать в  распоряжение народа  свои бессмертные  таланты.  Многим из них просто невтерпеж, когда же
наконец очередь дойдет до  них.  Они  становятся  в  очередь  в длинном хвосте  и  со  смертельной тоской глядят, как медленно приближается их судьба. Они рады поэтому каждой смене лиц в том ведомстве, в которое они метят попасть. Они благодарны  каждому скандалу,  который может вытолкнуть из стоящих в хвосте впереди них хоть  нескольких  конкурентов.  Когда  тот  или  другой  из счастливцев,  ранее  попавших  на теплое местечко, не хочет так
скоро расстаться с этим местом, остальные смотрят на  это,  как на нарушение священных традиций и общей солидарности. Тогда они
начинают  сердиться  и будут уже, не покладая рук, вести борьбу хотя бы самыми бесстыдными средствами вплоть до  того  момента, когда  им удастся  прогнать  конкурента  с  теплого  местечка, которое должно теперь перейти в руки других. Низвергнутый божок уже не так скоро попадает на  то  же  самое  место.  Когда  эта фигура  снята  с  поста,  ей  придется  опять стать в очередь в длинном хвосте, если только  там  не  подымется  такой  крик  и брань, которые помешают вновь занять очередь.
     Результатом  всего  этого  является ужасающе быстрая смена лиц на важнейших государственных должностях.  Результаты  этого всегда  неблагоприятны, а иногда прямо таки катастрофичны. Чаще всего оказывается, что не только  дурак  и  неспособный  падает жертвой  таких обычаев, но как раз способный человек, поскольку только  судьба  вообще  дает  возможность  способному  человеку попасть  на  руководящий  пост.  Против способного руководителя сейчас же образуется общий фронт. Как же, ведь он вышел  не  из "наших" рядов. Мелкие людишки принципиально хотят быть только в своей  собственной компании. Они рассматривают как общего врага всякого человека с головой, всякого, кто способен  среди  нулей играть  роль  единицы. В этой области инстинкт самосохранения у них  особенно  обострен.  Результатом  всего  этого   неизбежно является  все  прогрессирующее умственное обеднение руководящихслоев.  Какой  результат  при  этом  получается  для  нации   и государства,  это  легко понимает всякий, если только он сам не принадлежит к этому же сорту "вождей".
   Религиозная  потребность  сама  по себе глубоко заложена в душе человека, но выбор  определенной  религии  есть  результат воспитания.   Политическое  же  мнение  массы  является  только результатом обработки ее души и ее разума - обработки,  которая зачастую ведется с совершенно невероятной настойчивостью.
     Наибольшая  часть политического воспитания, которое в этом случае очень хорошо обозначается словом пропаганда,  падает  на прессу. В первую очередь именно она ведет эту "просветительную" работу.  Она  в этом смысле представляет собою как бы школу для взрослых. Беда лишь в том, что "преподавание  в  данном  случае
находится  не  в  руках  государства,  а в руках зачастую очень низменных сил. Надо видеть эту низкую еврейскую манеру: сразу же, как по  мановению волшебной палочки начинают поливать честного человека грязью из сотен  и  тысяч ведер; нет той самой низкой клеветы, которая не обрушилась бы на голову такой  ни в чем неповинной жертвы;  надо ближе  ознакомиться  с  таким  методом покушения на политическую часть противника, чтобы убедиться в том, насколько  опасны  эти негодяи прессы.
      Для  этих  разбойников  печати  нет  ничего такого, что не годилось бы как средство к его грязной цели. Он  постарается  проникнуть  в  самые  интимные   семейные обстоятельства и не успокоится до тех пор, пока в своих гнусных поисках  не  найдет  какой-нибудь  мелочи, которую он раздует в тысячу крат и использует для того,  чтобы  нанести  удар  своей несчастной  жертве. А  если  несмотря  на  все изыскания он не найдет ни в общественной ни в частной жизни  своего  противника ничего  такого,  что  можно  было  бы  использовать, тогда этот негодяй прибегнет к простой  выдумке.  И  он  при  этом  твердо убежден, что если даже последует тысяча опровержений, все равно кое-что   останется.   От  простого  повторения  что-нибудь  да прилипнет  к  жертве.  При  этом  такой  мерзавец  никогда   не действует   так,   чтобы   его   мотивы  было  легко  понять  и разоблачить. Боже упаси! Он всегда напустит на себя серьезность и "объективность". Он будет болтать об обязанностях  журналиста и т. п. Более того, он будет говорить о журналистской "чести" - в особенности, если получит возможность выступать на заседаниях съездов   и   конгрессов,   т.   е.   будет  иметь  возможность воспользоваться теми поводами,  вокруг  которых  эти  насекомые собираются в особенно большом числе.
     Именно  эти  негодяи  более чем на две трети фабрикуют так называемое "общественное мнение". Из этой именно  грязной  пены потом выходит парламентская Афродита. Если  же окажется, что тот или другой народ в своей борьбе за права человека потерпел поражение, то это значит, что он был слишком легковесен и недостоин сохраниться как целое на  земле. Вечно  справедливое  провидение  уже  заранее обрекло на гибель тех, кто не обнаружил достаточной  готовности  или  способности бороться за продолжение своего существования.
     Для трусливых народов нет места на земле. Пусть запомнят это все тщеславные писаки  нашего  времени: великие  перевороты  в этом мире никогда не делались при помощи пера.
     Нет, перу предоставлялось только  теоретически  обосновать уже совершившийся переворот.
     Испокон  веков  лишь волшебная сила устного слова была тем фактором, который  приводил  в  движение  великие  исторические лавины как религиозного, так и политического характера. Широкие  массы народа подчиняются прежде всего только силе устного  слова.  Все  великие   движения   являются   народными движениями.   Это   -   вулканическое  извержение  человеческих страстей и душевных переживаний. Их  всегда  вызывает  к  жизни либо  суровая  богиня-нужда, либо пламенная сила слова. Никогда еще великие движения - не были продуктами  лимонадных  излияний литературных эстетов и салонных героев.
     Повернуть   судьбы   народов  может  только  сила  горячей страсти. Пробудить же страсти других может только тот, кто  сам не  бесстрастен. Только страсть дарит избранным ею такие слова, которые как ударами молота раскрывают ворота к сердцам  народа. Кто  лишен  страстности,  у  кого уста сомкнуты, того небеса не избрали вестником их воли.
     Человеку,  который  является   только   писателем,   можно сказать,  что  пусть он сидит за столом со своей чернильницей и занимается "теоретической" деятельностью, если  только  у  него имеются  для этого соответствующие способности; вождем же он не рожден и не избран.
     Всякому  движению,  ставящему  себе  большие  цели,  нужно поэтому  самым тщательным образом добиваться того, чтобы оно не теряло связи с широкими слоями народа.
     Такое движение  должно  каждую  проблему  рассматривать  в первую  очередь  именно  под этим углом зрения. Все его решения должны определяться этим критерием.
     Такое движение должно далее систематически избегать  всего того,  что может уменьшить или даже только ослабить его влияние на массу. И это не из каких-либо "демагогических"  соображений. Нет.  Этим надо  руководствоваться по той простой причине, что без могучей силы  народной  массы  ни  одно  движение,  как  бы превосходны  и  благородны  ни  были  его  намерения,  не может достичь цели.
     Пути к нашей цели определяются жесткой необходимостью. Кто не хочет   идти    неприятными    путями,    тому    приходится просто-напросто  отказаться  от  своей  цели. Это не зависит от наших добрых желаний. Так уж устроен наш грешный мир. Еврейское   государство  никогда  не  было  территориально ограничено;  оно  всегда  было  универсально  с  точки   зрения территории,  но  очень  ограничено  с точки зрения собственного расового состава. Вот почему  народ  этот  всегда  и  составлял государство  в  государстве.  Одним  из  гениальнейших  трюков, изобретенных евреями, является то, что они сумели  контрабандно выдать  свое  государство  за  "религию" и этим обеспечили себе терпимое отношение  со  стороны  арийцев,  которым  религиозная веротерпимость   всегда  была  особенно  свойственна.  На  деле религия Моисея есть  не  что  иное,  как  учение  о  сохранении еврейской расы. Вот почему она и охватывает все необходимые для этого  отрасли  знания,  в  том  числе  социологию,  политику и экономику.
     Первопричиной к образованию  всех  человеческих  общностей является  инстинкт  сохранения  рода. Но именно благодаря этому государство  является  народным  организмом,  а  не  организмом хозяйственным.   Это   громадная  разница,  хотя  и  остающаяся совершенно    непонятной     современным     так называемым государственным "деятелям". Наши государственные мужи полагают, что они могут построить государство исключительно на хозяйстве; в  действительности  же  государство искони было и будет только продуктом той деятельности и тех свойств,  которые  заложены  в первую очередь в воле к сохранению вида и расы. Эти  последние свойства присущи не торгашескому эгоизму, а героической  добродетели,  ибо  сохранение  существования  вида непременно   предполагает  готовность  к  самопожертвованию  со стороны индивидуума. В  этом  и  заключается  смысл  сказанного поэтом:  "и  кто свою жизнь отдать не готов, тот жизнью владеть недостоин".  Готовность  пожертвовать   личным   существованием необходима,  чтобы обеспечить сохранение вида. Отсюда ясно, что важнейшей предпосылкой  образования  и  сохранения  государства является  прежде  всего наличие определенного чувства общности, основанное на принадлежности к одинаковому роду и виду, наличие готовности  всеми  средствами  бороться  за   сохранение   этой общности. У   народов,   располагающих   своей   собственной территорией, это приводит к процветанию добродетели и героизма. У народов-паразитов это  приводит  к  процветанию  лицемерия  и коварной  жестокости  если  только эти последние малопочтенные качества не были уже первопричиной того, что данное государство вообще  могло  возникнуть.   Образование   того   или   другого государства  всегда  неизбежно  (во  всяком  случае  на  первых ступенях своего развития) обусловливается именно вышеуказанными факторами. При этом в борьбе  народов  за  свое  самосохранение терпят поражение, т. е. попадают под иго и тем самым раньше или позже  обрекаются  на  вымирание,  именно  те  народы,  которые отличаются наименьшим героизмом  и  наименьшими  добродетелями, равно  и  те  народы,  которые  не  сумели  во  время разгадать лживость и коварство паразитарных государств. В этих  последних случаях  дало  идет  не  столько  о  недостатке  ума, сколько о недостатке мужества и  решимости,  причем  недостаток  мужества часто пытаются спрятать под мантией "гуманности". Вечной истиной остается следующее:
     Никогда еще в истории ни одно государство не было  создано мирной    хозяйственной   деятельностью; государства   всегда создавались  только  благодаря   инстинкту   сохранения   вида, независимо  от  того,  определялся ли этот инстинкт героической добродетелью или хитрым коварством; в первом случае  получались арийские  государства  труда  и  культуры,  во  втором случае - еврейские паразитарные колонии. Как только у того  или  другого народа  или  государства берут верх чисто хозяйственные мотивы, результат получается только тот, что само хозяйство  становится причиной подчинения и подавления этого народа. Почти все попытки истребить то или иное учение при  помощи голого  насилия,  без определенной идейной основы, которая стояла бы за насилием, кончились неудачей и нередко приводили к  прямо противоположным результатам.
     Но  первейшей  предпосылкой  успеха  кампании, ведущейся с помощью силы,  во  всяком  случае  является  систематичность  и настойчивость. Победить то или иное учение силой можно только в том  случае,  если  сила  эта  прежде всего будет применяться в течение долгого времени с  одинаковой  настойчивостью.  Но  как только  начинаются колебания, как только преследования начинают чередоваться  с  мягкостью  и  наоборот,  так  можно  наверняка сказать,  что  подлежащее  уничтожению  учение  не только будет оправляться  от  преследований,  но  даже  будет   крепнуть   в результате их. Как только спадет волна преследований, подымется новое возмущение по поводу перенесенных страданий, и это только завербует новых сторонников в ряды преследуемого учения. Старые его   сторонники   еще   больше   закалятся   в   ненависти   к преследователям, отколовшиеся было сторонники после  устранения опасности преследования вернутся вновь к своим старым симпатиям и  т.  д. Главнейшей предпосылкой успеха преследований является таким  образом  непрерывное,  настойчивое  применение  их.   Но настойчивость  в этой области может являться только результатом идейной убежденности. То насилие,  которое  не  проистекает  из твердого идейного убеждения, непременно будет не уверено в себе и  будет испытывать колебания. Такому насилию никогда не хватит постоянства, стабильности. Только то мировоззрение,  в  которое люди   фанатически   верят,   дает   такое  постоянство.  Такая настойчивость зависит конечно от энергии и брутальной решимости того лица, которое руководит операцией. Исход  дела  поэтому  в известной мере зависит также от личных качеств вождя. Кроме того необходимо иметь в виду еще следующее.
     О   каждом   мировоззрении   (будь  оно  религиозного  или политического происхождения - провести  здесь  грань  иной  раз бывает трудно) можно сказать, что оно не столько борется за то, чтобы  уничтожить идейную базу противника, сколько за то, чтобы провести свои  собственные  идеи.  Но  благодаря  этому  борьба получает  не  столько  оборонительный,  сколько  наступательный характер. Цель борьбы устанавливается тут легко: эта цель будет достигнута,  когда  собственная  идея  победит.  Куда   труднее сказать,  что  идея  противника  уже  окончательно  побеждена и победа над ней окончательно гарантирована.  Установить  момент, когда  именно  эта  последняя цель может считаться достигнутой, всегда очень нелегко. Уже по одному этому наступательная борьба за  собственное  миросозерцание  всегда  будет  вестись   более планомерно  и с большим размахом, нежели оборонительная борьба. В этой сфере, как и во всех  областях,  наступательная  тактика имеет  все преимущества перед оборонительной. Но насильственная борьба, ведущаяся против определенных  идей,  непременно  будет носить характер оборонительной борьбы лишь до тех пор, пока меч сам  не  станет  носителем,  провозвестником  и  пропагандистом нового идейного учения.
     В итоге можно сказать так:
     Любая попытка  побороть  определенную  идею  силою  оружия потерпит  поражение,  если только борьба против упомянутой идеи сама  не  примет   форму   наступательной   борьбы   за   новое миросозерцание.   Лишь   в  этом  случае,  если  против  одного миросозерцания   в   идейном   всеоружии    выступает    другое миросозерцание, насилие сыграет решающую роль и принесет пользу той  стороне,  которая  сумеет  его  применить  с  максимальной беспощадностью и длительностью.
     Но именно этого до сих пор не хватало в той борьбе,  какая велась  против  марксизма. Вот почему борьба эта и не привела к успеху. Начав все глубже вникать во все вопросы политики, я не мог не остановить  своего   внимания   и   на   проблемах   военной пропаганды.  В  пропаганде  вообще  я видел инструмент, которым марксистско-социалистические организации пользуются  мастерски. Я  давно  уже  убедился, что правильное применение этого оружия является настоящим искусством и  что  буржуазные  партии  почти совершенно   не   умеют   пользоваться   этим  оружием.  Только христианско-социальное движение, в особенности в эпоху Люэгера, еще умело с  некоторой  виртуозностью  пользоваться  средствами
пропаганды, чем и обеспечивались некоторые его успехи.
     Но  только во время мировой войны стало вполне ясно, какие гигантские  результаты  может   дать   правильно   поставленная пропаганда. Когда  народы  на  нашей  планете  ведут  борьбу  за  свое существование, когда в битвах народов решаются их судьбы, тогда все   соображения  о  гуманности,  эстетике  и  т.  п.  конечно отпадают.  Ведь  все  эти  понятия  взяты  не  из  воздуха,   а проистекают    из   фантазии   человека   и   связаны   с   его представлениями.  Когда  человек  расстается  с   этим   миром, исчезают  и  вышеупомянутые понятия, ибо они порождены не самой природой, а только человеком. Носителями этих понятий  являются только немногие народы или, лучше сказать, немногие расы. Такие понятия  как гуманность или эстетика исчезнут, если исчезнут те расы, которые являются творцами и носителями их.
     Вот почему, раз тот или другой народ вынужден  вступить  в прямую   борьбу  за  само  существование  на  этом  свете,  все подобного  рода  понятия  сразу  получают  только   подчиненное значение.   Раз   понятия   эти   идут   вразрез  с  инстинктом самосохранения народа, которому теперь приходится  вести  такую кровавую   борьбу,   они   не   должны   более  играть  никакой сколько-нибудь решающей роли в определении форм борьбы. Задача пропаганды заключается не в том, чтобы дать научное образование немногим отдельным индивидуумам,  а  в  том,  чтобы воздействовать   на   массу,  сделать  доступным  ее  пониманию отдельные  важные,  хотя  и  немногочисленные  факты,  события, необходимости, о которых масса до сих пор не имела и понятия.
     Все   искусство   тут  должно  заключаться  в  том,  чтобы заставить   массу   поверить:   такой-то   факт   действительно существует,  такая-то  необходимость  действительно  неизбежна, такой-то вывод действительно правилен и т. д. Вот эту  простую, но  и  великую  вещь  надо научиться делать самым лучшим, самым совершенным образом. И вот,  так  же  как  в  нашем  примере  с плакатом,  пропаганда должна воздействовать больше на чувство и лишь в очень небольшой степени на так  называемый  разум.  Дело идет  о  том,  чтобы  приковать  внимание  массы  к  одной  или нескольким крупным необходимостям, а вовсе не о том, чтобы дать научное обоснование для отдельных индивидуумов, и без того  уже обладающих некоторой подготовкой.
     Всякая  пропаганда  должна  быть  доступной  для массы; ее уровень должен исходить из меры понимания,  свойственной  самым отсталым   индивидуумам   из  числа  тех,  на  кого  она  хочет воздействовать. Чем  к  большему  количеству  людей  обращается пропаганда,  тем элементарнее должен быть ее идейный уровень. А раз дело идет о пропаганде во время  войны,  в  которую  втянут буквально  весь  народ,  то  ясно,  что  пропаганда должна быть максимально проста.
     Чем меньше  так  называемого  научного  балласта  в  нашей пропаганде,  чем  больше обращается она исключительно к чувству толпы, тем больше будет успех.  А  только  успехом  и  можно  в данном  случае  измерять правильность или неправильность данной постановки пропаганды. И уж во всяком случае не тем,  насколько удовлетворены   постановкой  пропаганды  отдельные  ученые  или отдельные молодые люди, получившие "эстетическое" воспитание.
     Искусство пропаганды заключается в  том,  чтобы  правильно
понять   чувственный   мир   широкой  массы;  только  это  дает возможность в психологически понятной форме  сделать  доступной массам  ту  или  другую  идею.  Только так можно найти дорогу к сердцам миллионов. Что наше чересчур умное начальство не поняло даже  этого,  лишний  раз  говорит  о  невероятной   умственной косности этого слоя.
     Но  если  правильно  понять  сказанное, то отсюда вытекает следующий урок.
     Неправильно   придавать   пропаганде    слишком    большую многосторонность  (что  уместно,  может быть, когда дело идет о научном преподавании предмета).
     Восприимчивость массы очень ограничена, круг ее  понимания узок,  зато  забывчивость  очень  велика.  Уже  по одному этому всякая  пропаганда,  если  она  хочет  быть  успешной,   должна ограничиваться  лишь  немногими  пунктами и излагать эти пункты кратко, ясно, понятно, в  форме  легко  запоминаемых  лозунгов, повторяя  все  это  до тех пор, пока уже не может быть никакого сомнения в том, что и самый отсталый  из  слушателей  наверняка усвоил  то,  что  мы  хотели.  Как только мы откажемся от этого принципа и попытаемся сделать нашу  пропаганду  многосторонней, влияние  ее сейчас же начнет рассеиваться, ибо широкая масса не в состоянии будет ни переварить, ни  запомнить  весь  материал. Тем  самым  результат  будет  ослаблен,  а  может быть, и вовсе потерян.
     Таким образом, чем шире та аудитория, на которую мы  хотим воздействовать,  тем  тщательнее  мы  должны  иметь  в виду эти психологические мотивы. Ведь  миллионы  народа  состоят  не  из дипломатов и не из профессиональных юристов. Народ не  состоит  из  людей,  всегда способных  здраво  рассуждать. Народная масса состоит из людей, часто колеблющихся, из детей природы, легко склонных впадать  в сомнения,  переходить  от  одной  крайности к другой и т.п. Как только мы допустили хоть тень сомнения в  своей  правоте,  этим самым  создан  уже  целый  очаг сомнений и колебаний. Масса уже оказывается не в состоянии решить, где же  кончается  неправота противника  и  где начинается наша собственная неправота. Масса наша в этом случае становится недоверчивой, в особенности когда мы имеем дело с противником, который отнюдь не повторяет  такой глупой  ошибки, а систематически бьет в одну точку и без всяких колебаний взваливает всю ответственность на  нас.  Что  же  тут удивительного,  если  в  конце  концов  наш  собственный  народ начинает  верить  враждебной  пропаганде  больше,   чем   нашей собственной.  Беда  эта становится тем горше, когда дело идет о народе, и без того легко поддающемся  гипнозу  "объективности". Ведь  мы, немцы, и без того привыкли больше всего думать о том, как бы не причинить какую-нибудь  несправедливость  противнику. Мы  расположены  думать так даже в тех случаях, когда опасность очень велика, когда  дело  идет  прямо  об  уничтожении  нашего народа и нашего государства. Душа  народа  отличается во многих отношениях женственными
чертами. Доводы трезвого  рассудка  на  нее  действуют  Меньше, нежели доводы чувства.
     Народные   чувства   не   сложны,   они   очень  просты  и однообразны. Тут нет места для особенно тонкой  дифференциации. Народ  говорит  "да"  или "нет"; он любит или ненавидит. Правда или ложь! Прав или неправ!  Народ  рассуждает  прямолинейно.  У него нет половинчатости. Серьезная   пропаганда   существует  не  для  того,  чтобы
удовлетворять   потребность   пресыщенных    интеллигентов    в интересном  разнообразии,  а  для  того,  чтобы убеждать прежде всего широкие массы народа. Массы же в  своей  косности  всегда нуждаются  в  значительном  промежутке  времени, раньше чем они даже только обратят внимание на тот или другой вопрос. Для того же, чтобы  память  масс  усвоила  хотя  бы  совершенно  простое понятие, нужно повторять его перед массой тысячи и тысячи раз.
     Подходя  к  массе  с  совершенно различных сторон, мы ни в коем случае не должны  менять  содержание  своей  пропаганды  и каждый  раз  должны  ее  подводить  к  одному и тому же выводу. Пропагандировать наш лозунг мы можем и должны с самых различных сторон. Освещать его правильность  тоже  можно  по-разному.  Но итог  всегда  должен  быть  один  и  тот же, и лозунг неизменно должен повторяться в конце каждой речи, каждой  статьи  и  т.д. Только   в   этом   случае   наша  пропаганда  будет  оказывать действительно единообразное и дружное действие. Нельзя  не  отметить  также  усилившуюся   борьбу   против догматов  каждой  из  церквей.  Что  ни  говори, а в нашем мире религиозные  люди   не   могут   обойтись   без   догматических обрядностей.  Широкие  слои народа состоят не из философов: для массы  людей  вера  зачастую  является   единственной   основой морально-нравственного миросозерцания. Пущенные в ход суррогаты религии  не  дали  успеха.  Уже  из  одного  этого следует, что заменять   ими    прежние    религиозные    верования    просто нецелесообразно.  Но  если мы хотим, чтобы религиозные учения и вера  действительно  господствовали  над  умами  широких   масс народа,   то   мы   должны   добиваться   того,  чтобы  религия пользовалась безусловным авторитетом. Присмотритесь  к  обычной нашей  жизни  и  условностям  ее.  Сотни  тысяч умственно более высоко развитых людей отлично проживут и без этих  условностей. Для  миллионов  же  людей условности эти совершенно необходимы. Что для государства его основные  законы,  то  для  религии  ее догмы.   Только  благодаря  догмату  религиозная  идея,  вообще говоря, поддающаяся самым различным  истолкованиям,  приобретет определенную  форму,  без  которой  нет  веры. Вне определенных догматов  церкви  религия  оставалась  бы  только   философским воззрением,  метафизическим  взглядом,  не  больше.  Вот почему борьба против догматов церкви есть примерно то  же  самое,  что борьба  против основных законов государства. Последняя приводит к государственной анархии, первая - к религиозному нигилизму. Политику приходится прежде всего думать  не  о  том,  что данная  религия  имеет тот или другой недостаток, а о том, есть ли чем заменить эту хотя и не  вполне  совершенную  религию.  И пока  у нас нет лучшей замены, только дурак и преступник станет разрушать старую веру.
Есть  на  свете  много  истин,  казалось  бы,   совершенно очевидных,  и  тем  не  менее именно в силу их очевидности люди зачастую их не замечают или, во всяком случае, не  понимают  их значения.  Мимо  таких самоочевидных истин люди иногда проходят как слепые, а затем бывают чрезвычайно удивлены, когда кто-либо внезапно откроет то, что, казалось бы, все должны  были  знать. Куда  ни  кинешь  взглядом,  всюду тысячи колумбовых яиц, а вот самих-то Колумбов в жизни встречается совсем мало.
     Все без исключения люди каждый день так или иначе общаются с природой, знакомятся  с  ее  тайнами  и  воображают,  что  им понятно   почти   все,   а  между  тем  за  единичными  редкими исключениями люди совершенно  слепо  проходят  мимо  одного  из важнейших явлений, связанных с их собственным бытием: а именно, люди  совершенно  не  замечают, что все живущее на земле строго разделено на отдельные замкнутые  в  себе  группы,  из  которых каждая представляет отдельный род или вид.
     Уже  при самом поверхностном наблюдении нельзя не заметить тот почти железный закон, что хотя  жизненная  энергия  природы почти  безгранична, формы размножения и продолжения рода и вида очень ограничены. Каждое животное спаривается только  со  своим товарищем  по  роду  и  виду.  Синичка идет к синичке, зяблик к зяблику, скворец к скворчихе,  полевая  мышь  к  полевой  мыши, домашняя мышь к домашней мыши, волк к волчице и т.д.
     Изменить   это   могут   только   какие-либо  чрезвычайные обстоятельства,  прежде  всего  например   обстановка   лишения свободы   или   какие-нибудь  другие  обстоятельства,  мешающие спариванию в пределах одного и того же  рода  и  вида.  В  этих случаях  природа  тут  же  начинает  оказывать  сопротивление и выражает свой протест либо тем, что отказывает этим животным  в способности   к   дальнейшему   размножению   или  ограничивает рождаемость следующих поколений этих ублюдков. В  громадном  же большинстве   случаев   природа   лишает   этих  ублюдков  силы сопротивления  болезням  и   нападению   врагов.   Это   вполне естественно.  В  результате  скрещения двух существ, стоящих на различных ступенях развития,  неизбежно  получается  потомство, ступень  развития  которого  находится  где-то посередине между ступенями  развития  каждого  из  родителей.  Это  значит,  что потомство  будет  стоять  несколько  выше,  нежели  отсталый из родителей, но в то же время  ниже,  нежели  более  развитой  из родителей.  А  из  этого  в свою очередь вытекает то, что такое потомство  впоследствии  должно  будет  потерпеть  поражение  в борьбе  с  более  развитыми представителями рода и вида. –Такое спаривание находится  в  полном  противоречии  со  стремлениями природы   к   постоянному   совершенствованию  жизни.  Основной предпосылкой совершенствования является конечно  не  спаривание вышестоящего  существа  с  нижестоящим, а только победа первого над вторым. Более сильный должен властвовать над более  слабым,
а  вовсе  не  спариваться  с  более  слабым  и жертвовать таким образом собственной силой. Только слабые могут находить в  этом нечто  ужасное.  На то они именно и слабые и ограниченные люди. Если бы в нашей жизни господствовал именно этот закон,  то  это означало  бы,  что  более высокое развитие органических существ становится вообще невозможным.
     Результатом этого заложенного во всей природе стремления к расовой  чистоте  является  не  только   строгое   отграничение отдельных рас друг от друга, но и известная однородность внутри каждой из них. Лиса всегда остается лисой, гусь - гусем, тигр - тигром  и  т.д.; разница тут может заключаться только в большей или меньшей выносливости отдельных экземпляров, в  большем  или меньшем  уме,  понятливости и т. д. Но никогда нельзя встретить лисы, которая обнаруживала бы какие-нибудь  гуманные  намерения
по отношению к гусю, как никогда мы не встретим кошки, склонной к дружбе с мышами.
     Борьба  между  теми  и  другими  является  результатом  не столько  прирожденной  вражды,  сколько  результатом  голода  и любви.  В  обоих случаях природа смотрит на эту борьбу с полным спокойствием и даже  с  известным  удовлетворением.  Борьба  за пропитание  приводит  к тому, что наиболее слабое и болезненное терпит поражение. Борьба самцов из-за самки обеспечивает  право и  возможность размножения только за более сильным. Но всегда и неизменно борьба только способствует здоровью и увеличению силы сопротивления данного рода и вида. Тем  самым  борьба  является фактором более высокого развития.
     Если  бы  дело обстояло не так, то это означало бы, что на нашей земле  вообще  прекратилось  бы  прогрессивное  развитие. Тогда  скорее  наступило  бы обратное. С количественной стороны слабое всегда имеет перевес над сильным. И если бы  способность к  размножению  у обоих была одинакова, то в течение некоторого времени слабое расплодилось бы в таких огромных  размерах,  что совершенно  затмило  бы  собой  сильное.  Вот  почему природа и вносит известную поправку в пользу более сильного. Эту поправку природа реализует  тем,  что  ставит  слабое  в  более  тяжелые условия  существования;  таким  путем  природа ограничивает это слабое уже в  количественном  смысле;  но  мало  того,  природа делает еще отбор и из этого числа и предоставляет возможность к размножению лишь наиболее крепким и здоровым экземплярам.
     Природа противится спариванию более слабых существ с более сильными. Но в еще большей степени противно ей смешение высокой расы с  нижестоящей расой. Такое смешение ставит под вопрос всю тысячелетнюю  работу  природы  над   делом   усовершенствования человека. Идя  против  железной  логики  природы, человек попадает в конфликт  с  теми  принципами,  которым  он  сам  обязан  своим существованием.   Так,  его  борьба  против  природы  неизбежно приводит к его собственной гибели.
     Здесь приходится часто выслушивать  истинно  еврейское  по своей  наглости  и  совершенно  глупое  возражение  современных пацифистов:  "но  ведь  человек  на   то   и   человек,   чтобы преодолевать природу!"
     Миллионы   людей   бессмысленно  повторяют  эту  еврейскую нелепость и в конце концов сами убеждают себя в том, будто люди могут "преодолевать"  природу.  Что  хотят  сказать  этим  наши пацифистские дурачки, в сущности говоря, даже понять нельзя. Не будем уже говорить о том, что на деле человеку еще ни в чем не удалось преодолеть природу; не будем говорить уже о том, что человеку  в  лучшем  случае  удается лишь постигнуть ту или другую загадку или тайну частицы природы; не будем напоминать о том, что в действительности человек  ничего  не  изобретает,  а только открывает, т. е. другими словами, что не он господствует над  природой,  а  природа  над  ним,  и  что только, постигнув
отдельные законы природы и тайны ее, человеку удается стать над теми существами, которые  лишены  этого  знания;  не  будем  уж говорить  обо  всем  этом; достаточно будет констатировать, что никакая  идея  не  в  состоянии  преодолеть  то,  что  является предпосылкой бытия и существования, хотя бы уже по одному тому, что сама идея зависит только от человека. Вне человека не может быть  никакой человеческой идеи на этой земле. Но ведь из этого вытекает, что  сама  идея  предполагает  сначала  существование человека,  а стало быть и всех тех законов, которые сами служат предпосылкой появления человека на земле. Что  же!  Идеи  гуманизма и пацифизма действительно, может быть, будут  вполне  у  места  тогда,  когда  вышестоящая  раса предварительно   завоюет   весь  мир  и  в  самом  деле  станет господствовать над всей землей. Если так поставить  вопрос,  то идеи   пацифизма   и  гуманизма  перестанут  быть  вредными.  К сожалению,  только  на  практике  такой  ход  развития   трудно осуществим и, в конце концов, невозможен.
     Итак  -  сначала  борьба, а потом может быть и пацифизм! В ином случае пришлось бы сказать, что  человечество  прошло  уже через  свой кульминационный пункт развития и что нас ожидает не победа той или иной другой этической идеи,  а  варварство  и  в результате  этого  хаос.  Пусть  смеется, кто хочет, но ведь мы знаем, что наша планета в  течение  миллионов  лет  носилась  в эфире  без  людей.  Это  вполне  может  повториться,  если люди позабудут,  что  их  существование   подчиняется   безжалостным железным   законам  природы,  а  вовсе  не  выдумкам  отдельных слабоумных "идеологов".
     Все, чему мы изумляемся в этом мире, - наука и  искусство, техника и открытия - все это только продукт творчества немногих народов, а первоначально, быть может, только одной расы. От них и зависит существование всей нашей культуры. Если бы эти немногие народы погибли, то вместе с ними сошло бы в могилу все прекрасное в этом мире.
     Все  великие культуры прошлого погибли только в результате того, что творческий  народ  вымирал  в  результате  отравления крови.
     Причина  этой  гибели  всегда  в  последнем счете лежала в забвении той истины, что всякая культура зависит от человека, а не наоборот; что таким образом, дабы сохранить  культуру,  надо сохранить  данного  творящего  эту  культуру человека. Но такое сохранение целиком подчинено  железному  закону  необходимости, сохранению права на победу за более сильным и более высоким.
     Итак,  кто  хочет  жить, тот должен бороться, а кто в этом мире вечной  борьбы  не  хочет  участвовать  в  драке,  тот  не заслуживает права на жизнь.
     Пусть  это  жестоко,  но  это так! По-нашему гораздо более горька  участь  того  человека,  которому  кажется,  что  он  в состоянии   преодолеть  природу,  но  который  на  деле  только издевается над природой. В этом последнем случае природе ничего не   остается,   как   ответить   этому   человеку   болезнями, несчастьями,  нуждой.  Человек,  не понимающий законов расового развития и  пренебрегающий  этими  законами,  сам  себя  лишает счастья,  которым  он  мог  бы  воспользоваться.  Такой человек мешает победному шествию лучшей из рас и тем  самым  уничтожает основную  предпосылку  всякого  человеческого  прогресса. Такой человек уподобляется беспомощному животному,  несмотря  на  то, что он сохраняет органы чувств человека. Единственной  причиной  отмирания  старых   культур   было
смешение  крови  и вытекающее отсюда снижение уровня расы. Люди гибнут  не  в  результате  проигранных  войн,  а  в  результате ослабления силы сопротивляемости, присущей только чистой крови.
     Все  в  этом  мире,  что  не  есть  добрая  раса, является мякиной.  Только  проявления  инстинкта  сохранения  рас  имеют всемирно-историческое  значение  -  как  положительное,  так  и отрицательное. Прямую  противоположность  арийцу представляет иудей. Ни у одного другого народа в мире инстинкт самосохранения не  развит в  такой  степени,  как  у  так называемого, избранного народа.
Доказательством этому служит один факт существования этой  расы на  земле.  Где  вы  найдете  еще  один  такой народ, который в течение  последних  двух  тысяч  лет  претерпел  бы  так   мало изменений  в  смысле характера, внутреннего мира и т. д.? Какой еще другой народ принимал участие в столь громадных переворотах и тем не менее вышел из всех катастроф человечества  таким  же, каким  был  и  раньше? Что за бесконечно цепкая воля к жизни, к сохранению своего рода и вида!
     Интеллектуальные свойства евреев вырабатывались в  течение тысячелетий.  Еврей считается ныне очень "умным" и умным был он до известной  степени  во  все  времена.  Но  ум  его  есть  не результат  собственного развития, а результат наглядных уроков, получаемых им на опыте других народов. Ум человеческий тоже  не может подыматься вверх иначе как по ступенькам; при каждом шаге вверх   ему   надо  опираться  на  фундамент  прошлого,  т.  е. чувствовать за  собою  всю  предыдущую  культуру  человечества. Всякое  мышление  в  огромной  мере  является результатом опыта предыдущих  времен  и  лишь  в  небольшой   мере   определяется мыслительными способностями данного человека. Человек, сам того не   замечая,  заимствует  из  опыта  прошлого  бездну  знаний, созданных   всей   предшествующей    культурой    человечества. Вооруженный этими знаниями, человек постепенно идет дальше. Наш современный   мальчик,  например,  растет  в  обстановке  таких громадных технических завоеваний, что то,  что  сто  лет  назад являлось  еще  загадкой  для  самых  выдающихся людей, для него теперь является  чем-то  само  собою  разумеющимся.  Результаты технических   завоеваний   всех  последних  столетий  оказывают громадное воздействие на нашего мальчика, между тем как он даже не замечает их. Если бы на минуту предположить,  что  из  гроба может  восстать  какой-либо  из самых гениальных людей, скажем, 20-х годов прошлого столетия, то несомненно,  что  ему  трудней было  бы  ориентироваться  во всей нашей обстановке, чем самому обыкновенному 15-летнему мальчику наших  дней.  И  это  по  той простой   причине,   что  воскресшему  из  мертвых  гениальному человеку недоставало бы тех бесконечно важных сведений, которые люди за последнее столетие, так сказать, вобрали в  себя,  сами того не замечая.
     Евреи,   как   мы   уже  знаем,  никогда  не  имели  своей собственной культуры (почему именно это так, мы объясним ниже).
И вот именно по этой причине умственное развитие евреев  всегда находилось в зависимости от других народов. Интеллект евреев во все   времена   развивался   за  счет  работы  окружающего  его культурного мира. Обратных примеров не было никогда. Инстинкт самосохранения развит у еврейского  народа  никак не  меньше,  а  скорее  больше,  нежели  у  других народов; его умственные  способности  кажутся  также  не  меньшими,   нежели умственные способности других рас; но евреям похватает первой и основной    предпосылки    необходимой   для   самостоятельного культурного развития -идеализма.
     Воля к самопожертвованию у еврея  не  идет  дальше  голого инстинкта   самосохранения.   Чувство   солидарности   у  еврея проявляется внешним образом очень сильно, но на самом деле  это только примитивный инстинкт стадности, который можно видеть и у многих  других  живых существ на этой земле. Инстинкт стадности побуждает евреев к  взаимопомощи  лишь  до  тех  пор,  пока  им угрожает   общая  опасность.  В  этой  обстановке  они  считают неизбежным и целесообразным действовать сообща. Возьмите пример любой стайки волков. Нападать на  добычу  они  считают  удобным сообща, но как только они насытили свой голод, они разбредаются в  разные  стороны.  То  же  приходится  сказать и относительно лошадей. Когда на них нападают, они держатся вместе. Как только опасность миновала, они бросаются врассыпную. Таков же  и  еврей.  Его  готовность  к  самопожертвованию только  мнимая. Такая готовность существует у него лишь до того момента, пока этого безусловно  требуют  интересы  безопасности отдельного еврея. Но как только общий враг побежден, угрожавшая всем  евреям  опасность  устранена,  добыча спрятана в надежное место, так тотчас же исчезает и мнимая  гармония  между  самими евреями,   уступая  место  их  естественным  инстинктам.  Евреи единодушны лишь до тех пор, пока им  угрожает  общая  опасность или  пока  их  привлекает общая добыча. Как только исчезают эти два импульса, сейчас же  вступает  в  свои  права  самый  резко выраженный   эгоизм.   Народ,   который   только   что  казался единодушным, тут же превращается  в  стаю  голодных  грызущихся друг с другом крыс. Если  бы  евреи  были  одни  на  этом свете, они неизбежно задохлись бы в своей собственной грязи  и  нечистотах.  Вся  их жизнь превратилась бы вероятно в сплошную истребительную борьбу друг против друга, разве только свойственная им всем трусость и отсутствие  готовности  к  самопожертвованию  превратили  бы  и собственную их войну в комедию.
     Неверно было бы поэтому из того факта, что в борьбе против общего врага или,  точнее,  в  борьбе  за  общий  грабеж  евреи выступают   солидарно,   умозаключение  будто  евреям  не  чужд известный идеализм. Нет, евреями  и  в  этом  случае  руководит голый  эгоизм.  Вот  почему и государство евреев территориально совершенно не ограничено. А между тем, ведь именно  государство и  должно  являться  живым  организмом, служащим к сохранению и размножению  расы.  У  евреев  не  может  быть  государства   с определенной  территорией,  ибо такое государство требует того, чтобы населяющаяся его раса,  во-первых,  отличалась  известным идеализмом,   а  во-вторых,  имела  бы  правильное  и  здоровое представление о том, что такое труд. Если данной расе похватает того и другого, то об образовании ею государства с определенной территорией не может быть  и  речи;  а  тем  самым  отпадает  и главная   основа,   на   которой   только  и  может  возникнуть определенная культура. Вот почему мы и видим, что еврейский народ - при всем том, что внешне он кажется очень развитым - на  самом  деле  никакой истинной  культуры  не  имеет, а в особенности не имеет никакой своей собственной культуры. Внешняя культура современного еврея на деле есть только извращенная им культура других народов. Когда мы  оцениваем  роль  еврейской  нации  в  культурном развитии всего человечества, мы прежде всего не должны забывать того факта, что, например, еврейского искусства никогда не было на  свете  и  нет  и  теперь;  что,  например, два главных вида искусства - архитектура и музыка - решительно ничем не  обязаны
евреям. Подвиги евреев в области искусства сводятся только либо к сомнительным "усовершенствованиям" чужих произведений, либо к прямым плагиатам. Но это и значит, что евреям не хватает прежде всего    тех    важнейших    дарований,    без    которых   нет культурно-одаренной и творческой расы. Еврей умеет только подражать чужому  искусству,  а  точнее будет  сказать  -  искажать его. Это видно хотя бы уже из того, что  чаще  всего  еврей  подвизается  в  области   сценического искусства, где собственной выдумки почти не нужно.
     Нет,   никакой   культурно-созидательной   силы  евреи  не представляют и представлять не могут по  той  простой  причине, что у евреев недостает первой и основной предпосылки для этого: идеализма.   Их   интеллект   не   конструктивен,   он   только разрушителен. Только в редких единичных случаях  евреи  подадут импульс  к  чему-либо  хорошему.  Как  правило  же человеческий прогресс идет вперед не благодаря евреям, а вопреки им.
     Евреи  никогда  не  имели  своего  государства  со   своей определенной  территорией, а по этой причине никогда не имели и своей собственной  культуры.  Между  прочим,  именно  отсюда  и возникло  то представление, будто в лице евреев мы имеем дело с народом,  ранее  принадлежавшим  к  числу  номадов.  Это большая и опасная ошибка. Кочевые народы тоже всегда имели свою определенную территорию, они только не обрабатывали ее, как это делают  оседлые  крестьяне,  а  жили тем, что получали от своих стад,  вместе  с  которыми  они  кочевали  в   пределах   своей
территории.
     Причиной  того,  что  кочевые  народы  поступали так, а не иначе являлось недостаточное обилие их почвы, в результате чего оседлая  жизнь  становилась  просто  невозможной.   Еще   более глубокая   причина   заключалась   в   разрыве   между  уровнем технической культуры данного народа и природной скудностью  его территории.  Есть  такие территории, где и арийцам только после тысячи лет  технического  развития  удавалось  заставить  землю родить достаточно, чтобы можно было зажить оседлой жизнью. Пока арийцы  не  имели  техники,  им  тоже приходилось либо избегать таких территорий, либо  тоже  вести  кочевую  жизнь,  поскольку тысячелетние   привычки   оседлой   жизни  не  делали  для  них совершенно непереносимой жизнь номадов. Напомним, что  в  эпоху открытия   американского   континента   многочисленным  арийцам пришлось вначале жить на положении охотников, дровосеков и т.д. и зачастую большими лагерями с женами и детьми, постоянно меняя место,  вести  жизнь  почти  совершенно  такую  же,  как  жизнь кочевников.  Но  как только число арийцев возросло и выросла их техника, как только им удалось в  достаточной  мере  расчистить землю и подчинить себе туземцев, они начали селиться оседло. Очень  вероятно, что и арийцы некогда были номадами и лишь с течением времени стали оседлыми.  Но  именно  поэтому  арийцы никогда  ведь и не являлись евреями! Нет, евреи никогда не были кочевниками, ибо и у кочевников тоже было свое представление  о "труде",  послужившее  основой всего дальнейшего их развития: у кочевников эта необходимая духовная предпосылка была налицо.
     Пусть чувство идеализма у кочевников было  развито  только относительно  слабо,  но  все-таки  оно  у них было. Вот почему арийские народы могли относиться к ним с известной симпатией. У евреев же именно ничего подобного не было.
     Евреи никогда не  являлись  номадами,  а  всегда  являлись паразитами  на  теле  других  народов. Если евреи иногда меняли свое местожительство, то это  вытекало  не  из  их  собственных намерений, а было результатом только того, что время от времени их  выгоняли  те  народы,  гостеприимством которых они чересчур злоупотребляли. Евреи распространялись дальше именно  так,  как распространяются  типичные  паразиты. Они постоянно ищут только новой пищи для своей расы.
     Но это ничего общего не имеет с кочевничеством, ибо еврей, занявший ту  или  другую  территорию,  и  не  думает  потом  ее очищать.  Он  остается  там,  где  он сидит, и цепляется за эту территорию так крепко, что прогнать  его  оттуда  можно  только силой.  Когда  евреи найдут, что в других новых странах для них создалась подходящая обстановка, они начинают  распространяться и  туда.  Однако,  в отличие от номадов, они при этом ни в коем случае не покидают и свое старое жилье. Евреи были  и  остаются типичными  паразитами, они живут за чужой счет. Подобно вредным бациллам, они распространяются туда, где для  бацилл  создается подходящая питательная среда.
     Еврей  несет  с  собой  только  смерть. Куда ни ступит его нога, там народ, до сих пор живший  своим  трудом,  раньше  или позже начнет вымирать.
     Так  во  все время евреи гнездились в чужих государствах и образовывали внутри них свое собственное государство,  маскируя последнее под псевдонимом "религиозная община". Под этим флагом евреи прятались до того момента, пока это казалось им выгодным. Но  как  только евреи чувствуют себя достаточно сильными, чтобы обойтись без этого прикрытия, они сбрасывают маску  и  являются перед изумленными людьми тем, чем они всегда были: евреями.
     Евреи   живут,  как  паразиты,  на  теле  других  наций  и государств. Это и вырабатывает в них  то  свойство,  о  котором Шопенгауэр  должен был сказать, что "евреи являются величайшими виртуозами лжи". Все существование еврея толкает его непрерывно ко лжи. То же, что для жителя  севера  теплая  одежда,  то  для еврея ложь.
     Длительно  жить  среди  других народов евреи могут лишь до тех пор, пока им удается создавать представление,  будто  евреи не  особый народ, а только особая "религиозная община". Вот вам первая большая ложь. Чтобы  длительно  вести  жизнь  паразита  на  теле  других народов,  евреям опять-таки приходится скрывать важнейшие черты своего характера. Чем интеллигентнее  каждый  отдельный  еврей, тем  скорее  удается  ему этот обман. Дело доходит до того, что значительные группы трудящегося народа,  среди  которого  живут евреи,  действительно  начинают  верить, что перед ними француз или англичанин, немец или итальянец, имеющий только свою особую религию. Жертвой этого обмана особенно легко становятся  власти предержащие,  ибо  они  реже всего отличаются особой гениальной прозорливостью. В кругах "начальства" самостоятельное  мышление иногда считается прямо грехом. Только этим и можно объяснить то обстоятельство,   что,   например,   в   аварском  министерстве внутренних дел и до сих пор понятия не имеют о том,  что  евреи являются   определенным   народом,   а   вовсе  не  одной  лишь определенной "религией". А между тем, достаточно было бы нашему мудрому начальству хотя бы  немножко  заглядывать  в  еврейские газеты и тогда им не трудно было бы разгадать загадку. Но разве начальство обязано читать какие-либо газеты, кроме официальных? Ну,   а   так  как  газета  "Еврейское  эхо"  еще  не  является официальным правительственным органом, то в нее конечно можно и не заглядывать.
     Евреи  всегда  представляли  собою  определенный  народ  с определенными  расовыми свойствами и никогда не являлись просто религиозной общиной... Только условия жизни  еврейского  народа уже  с  ранних  пор побудили его искать такое средство, которое отвлекало бы чрезмерное внимание от сынов этого  народа.  Какое же  другое  средство  могло  показаться евреям более невинным и вместе с тем более целесообразным, кроме того, чтобы спрятаться под  маской  религиозной  общины?   Присвоив   себе   видимость религиозной  общины, евреи опять совершили кражу. На деле евреи не могут  представлять  собою  и  религиозной  общины  хотя  бы потому, что им и для этого не хватает необходимого идеализма, а тем  самым  не  хватает  веры  в  какую бы то ни было загробную жизнь. Между тем, любая религия, как она  свойственна  арийцам, требует  именно известной веры в загробную жизнь. Посмотрите на талмуд. - Разве эта книга для загробной жизни? Нет,  эта  книга посвящена  исключительно  вопросу  о  том,  как создать себе на практике жизнь получше в этом лучшем из миров.
     Чтобы как следует изучить еврея,  лучше  всего  проследить тот  путь, который он прошел в течение столетий, гнездясь среди других народов. Чтобы получить необходимые  выводы,  достаточно проследить  это  только на одном примере. Так как все еврейское развитие во все времена было в общем одно и то же, среди  каких народов  ни  жили  бы  евреи,  то лучше всего будет описать это развитие  схематически.  Для  простоты  мы   будем   обозначать отдельные периоды развития буквами алфавита.
     Первые  евреи  появились  в  Германии в период продвижения римлян. Как всегда, они явились в качестве торговцев. В грозе и буре  великого  переселения  народов  евреи  как  будто   вновь
исчезли.  Поэтому,  эпоху нового проникновения евреев в центр и на север  Европы  приходится  считать  со  времени  образования первых  германских государств. Во всех тех случаях, когда евреи проникают в среду арийских народов, мы видим в общем одну и  ту же картину развития. Как  только  возникают  первые  места  прочной оседлой жизни, евреи внезапно тут как тут. Сначала евреи  появляются  в качестве   торговцев,  считая  еще  необходимым  скрывать  свою народность. Черты внешнего расового различия между ними  и  тем народом,  который  оказывает  им  гостеприимство,  еще  слишком бросаются в глаза. Значение чужих языков у евреев  еще  слишком мало  развито.  А с другой стороны, и сам народ, оказывающий им гостеприимство, еще слишком представляет собою замкнутое целое. И вот в результате всего этого еврей вынужден выступать открыто как торговец и как чужой. При ловкости еврея и при  неопытности того  народа,  у  которого  он  ищет  гостеприимства, еврею для данного периода даже выгодно выступать открыто, ибо чужаку идут особенно охотно навстречу как гостю.
     б)   Затем   евреи   начинают   постепенно   пролезать   в хозяйственную    жизнь,   выступая   при   этом   не   в   роли производителей, а исключительно  в  роли  посредников.  При  их тысячелетнем  торговом  опыте  и  при  беспомощности,  а  также безграничной честности арийцев  евреи  сразу  завоевывают  себе известное  превосходство,  и  через короткое время вся торговля грозит стать монополией евреев. Еврей начинает выступать в роли заимодавца,  причем  деньги  дает  только   на   ростовщических процентах.    Проценты   вообще   изобрел   еврей.   Опасностей ростовщичества вначале никто не  замечает.  Наоборот,  так  как кредит  в  начале  приносит  некоторое  облегчение,  то все его приветствуют.
     в) Затем еврей становится  оседлым.  Другими  словами,  он угнездился  в  определенных  городах, местечках, в определенных кварталах и все  больше  образует  государство  в  государстве. Торговлю  и  все вообще денежные дела он начинает рассматривать как  свою  собственную  привилегию,  и  этой   привилегией   он пользуется до конца.
     г) Затем кредит и торговля стали полностью его монополией. Еврейское    ростовщичество    начинает    вызывать   некоторое сопротивление.  Возрастающая   еврейская   наглость   порождает возмущение, а рост его богатства - зависть. Чаша переполняется, когда  еврею  удается  сделать  и землю объектом своих торговых операций. Сам еврей на земле не работает, он  рассматривает  ее как  объект своей жадной эксплуатации, предоставляя христианину по-прежнему обрабатывать эту землю, с тем только  что  нынешний владыка  будет выжимать из него соки. Благодаря этому возникает уже открытая ненависть к евреям. Евреи  уже  настолько  тиранят народ  и  настолько  высасывают  его кровь, что дело доходит до эксцессов.  Теперь  к  этим   чужакам   начинают   внимательнее присматриваться  и  открывают  в  них  все  более отталкивающие черты. В конце концов создается непроходимая пропасть.
     В годы особенно тяжкой нужды терпению  приходит  конец,  и разоренные  евреями народные массы в отчаянии прибегают к мерам самопомощи, чтобы как-нибудь избавиться от этого бича божия.  В течение  нескольких  столетий  народные  массы  на  своей спине испытали гнет евреев, и теперь они начинают понимать, что  одно его существование равносильно чуме.
     д)   Но   теперь   только   еврей  по-настоящему  начинает разворачиваться.  При  помощи  гнусной  лести  он  пролезает  в правительственные  круги.  Он  пускает  в  ход  свои  деньги  и обеспечивает  себе  новые  льготы,   дающие   ему   возможность по-прежнему  грабить. Если народный гнев против этих пиявок там или сям приведет к вспышке, то  это  тем  не  менее  не  мешает евреям  через  некоторое  время  появиться в том же самом месте вновь и опять взяться за старое.  Никакие  преследования  не  в состоянии  отучить  евреев  от  их  системы эксплуатации людей, никакими преследованиями от них, надолго не спастись.  Проходит небольшой   промежуток   времени,   и   евреи,   нисколько   не изменившись, опять тут как тут.
     Чтобы избегнуть по крайней  мере  самого  худшего,  евреям запрещают  приобретать  земли,  дабы таким образом не позволить ростовщикам сосредоточить в своих руках еще и земельные фонды.
     е) Поскольку за это время усилилась власть  князей,  евреи теперь  начинают  пролезать  и в эту среду. Новые владыки почти всегда находятся в трудных  финансовых  обстоятельствах.  Евреи охотно  приходят  к ним на "Помощь" и за это выклянчивают у них льготы и привилегии. Как дорого ни заплатил  бы  еврей  за  эти последние,  все равно проценты и проценты на проценты в течение короткого  времени  покроют  ему  все  расходы.  Как  настоящие пиявки,  евреи  присасываются  к  телу несчастного народа, пока наступает момент, когда князья снова  нуждаются  в  деньгах,  и тогда  они  из  самой  пиявки  выпускают  немного  крови в свою пользу. После этого игра начинается  сначала.  Роль,  которую  при этом  играют так называемые немецкие князья, нисколько не лучше роли самих евреев. Эти господа князья были настоящим наказанием божием для их "возлюбленных" народов. Роль  этих  господ  можно сравнить только с ролью иных современных министров.
     Именно  немецких  князей  должны мы благодарить за то, что немецкой нации так и  не  удалось  окончательно  избавиться  от еврейской  опасности.  К  сожалению, в этом отношении ничего не изменилось и в более поздние времена. Впоследствии  сами  евреи сторицей  воздали  князьям  мира  сего  за все те преступления, которые эти владыки совершили по  отношению  к  своим  народам. Князья мира вступили в союз с дьяволом и были наказаны поделом.
     ж) Опутав господ князей, евреи затем приводят их к гибели.
Медленно,  но  неуклонно  позиции  князей  ослабевают,  ибо они перестали служить своим народам и начали думать  только  о собе. Евреи  прекрасно отдают себе отчет в том, что конец этих владык близок, и они с своей стороны стараются  только  ускорить  этот конец.  Сами  евреи  делают  все  возможное, чтобы увеличить их нужду в деньгах, для чего стараются отвлечь их от действительно важных задач; ползая перед ними на коленях и усыпляя их гнусной лестью, евреи втягивают "своих" князей во все мыслимые  пороки, стараясь  сделать  себя  самих  как  можно более незаменимыми в глазах  своих  покровителей.  Опираясь  на   свое   дьявольское искусство   во  всем,  что  связано  с  деньгами,  евреи  самым бесстыдным образом подсказывают своим покровителям  все  новые, все  более  жестокие  средства выкачивания последней копейки из подданных.   Большие   фонды,   собираемые   самыми   жестокими средствами,  пускаются  на ветер. Тогда евреи придумывают новые средства ограбления народа. Каждый двор имеет своих "придворных евреев", как стали называть этих чудовищ. Их главная функция  - придумывать  новые  средства  выкачивания  денег из народа ради безумных удовольствий правящей клики.  Кто  же  удивится  после этого,   что  за  такие  заслуги  выродков  человеческого  рода начинают еще возводить в  дворянское  достоинство.  Разумеется, институт  дворянства становится благодаря этому только смешным, но яд благополучно проник и в эту среду.
     Теперь евреи еще лучше используют свои привилегии в  своих интересах. В  конце концов еврею надо только креститься, и он получит все права и преимущества коренных граждан. Он охотно  пойдет  и на  это. Представители церкви будут радоваться по поводу нового завоеванного сына церкви, а  сам  этот  "сын"  -  об  удавшемся гешефте.
     з) Теперь в еврейском мире начинается новая полоса. До сих пор евреи  слыли евреями, т. е. они не старались выдать себя за кого-либо другого, да это было и невозможно,  так  как  слишком резко  еще были выражены расовые черты евреев, с одной стороны, и окружающих  их  народов,  с  другой.  Еще  в  эпоху  Фридриха Великого  никому  не  могло  придти  в  голову  видеть в евреях что-либо другое, чем "чужой" народ. Еще Гете ужасался по поводу одной мысли, что на будущее закон уже не запрещает браков между христианами  и  евреями.  А  ведь  Гете,  упаси  боже,  не  был реакционером  или  другом  рабства. В Гете говорил только голос крови и здравого рассудка.  Вопреки  всем  позорным  махинациям придворных   кругов  сам  народ  инстинктивно  видел  в  евреях чужеродное тело и соответственно этому относился к ним.
     И вот теперь наступила пора, когда  все  это  должно  было перемениться.  В  течение  более чем тысячи лет евреи настолько изучили языки приютивших их народов, что  теперь  они  решаются уже  начать  затушевывать  свое  еврейское  происхождение и как можно настоятельнее начать подчеркивать, что они  "немцы".  Как это  ни  смешно,  как  это  ни  чудовищно,  а у евреев все-таки хватает наглости объявлять себя "германцами", в  данном  случае "немцами".  Начинается  самый гнусный обман, какой только можно себе представить. Из всего немецкого  еврей  с  грехом  пополам овладел  только способностью говорить на немецком языке, - да и то на каком ужасном немецком языке. Только на этом знании языка он обосновывает свою принадлежность к немецкому народу. Но ведь
действительный  признак  принадлежности  к  определенной   расе заложен  исключительно  в  крови, а вовсе не в языке. Это лучше всего знают евреи. Именно поэтому  они  так  и  блюдут  чистоту своей  собственной  крови  и вовсе не придают большого значения чистоте своего собственного языка. Человек  легко  может  взять себе  другой  язык  и  пользоваться  им с большими или меньшими удобствами. Но, и пользуясь новым языком, он будет выражать  на нем свои старые мысли. Внутренний же мир человека измениться не может. Лучше всего это видно на примере именно еврея - он может говорить  на  тысяче  языков и все-таки остается тем же евреем. Его характерные особенности останутся теми же, какими они были, когда он две тысячи лет назад торговал хлебом в древнем Риме  и говорил  на  латинском  языке, и какими они являются в наш век, когда он спекулирует мукой и  коверкает  немецкий  язык.  Еврей остался  все  тот  же.  Что  этой простой истины никак не могут усвоить иные современные тайные советники и  высокопоставленные полицей-президенты,  в  этом  мало  удивительного.  Ведь  редко найдешь  людей  столь  бездушных  и  столь   лишенных   всякого здорового   инстинкта,   как  иные  представители  наших  самых "высоких" сфер.
     Мотивы, по которым евреи  теперь  решают  начать  выдавать себя  за  "немцев",  совершенно  очевидны. Евреи чувствуют, что почва начинает уходить из-под ног  княжеских  владык,  и  евреи начинают  поэтому  заблаговременно  создавать  для  себя  новую платформу. К тому же и их  финансовая  власть  над  всем  нашим хозяйством  достигла  уже  таких  размеров,  что,  не имея всех "государственных" прав, евреи не могут уже далее удерживать всю систему; во всяком случае без  этого  евреям  трудно  расширять свое влияние дальше. Но удержать завоеванные позиции и добиться роста  своего  влияния  еврею необходимо во что бы то ни стало. Чем выше восходят евреи по ступеням власти, тем  больше  влечет их старая заветная конечная цель: достижение полного господства над  всем  миром. Наиболее дальновидные из евреев замечают, что эта цель приблизилась уже совсем вплотную.  Вот  почему  теперь все  главные  усилия направлены на то, чтобы завоевать себе всю полноту "гражданских" прав. Такова действительная причина того,  что  еврей  старается развязаться с гетто.
     и)   Так   "придворный   еврей"   медленно   и  постепенно превратился  в  обыденного  "народного  еврея".  Конечно  еврей по-прежнему  будет  стараться  оставаться  в  окружении высоких господ; он  будет  проявлять  даже  еще  больше  рвения,  чтобы проникать  в эту среду. Но в то же время другая часть еврейской расы делает все возможное, чтобы подделаться под народ.  Задача эта  не легка для евреев. Припомните только, сколь много грешил еврей в отношении народной массы в течение  долгих  веков,  как безжалостно  высасывали  евреи  из  массы  последние  соки, как постепенно народные массы научились ненавидеть еврея и видеть в нем прямую кару божия). Да, нелегкая это задача  изображать  из себя  "друга  человечества"  как  раз  в  глазах  тех, с кого в течение столетий еврей сдирал кожу. Евреям теперь  приходится  вначале  предпринять  кое-какие
шаги, которые хоть немного заставили бы народную массу позабыть о  прежних  их  преступлениях.  Отсюда и то, что евреи начинают играть роль филантропов и благодетелей.  Они  имеют  для  этого весьма  прозаические  основания,  и  поэтому  евреям  отнюдь не приходится руководиться библейским правилом - пусть левая  рука не знает, что дает правая. Евреи ставят себе задачей, чтобы как можно  большее  количество  людей  узнало,  как близко к сердцу принимает теперь еврей  страдания  народных  масс  и  на  какие громадные личные жертвы готов он пойти в интересах общества. Со свойственной  ему прирожденной скромностью еврей теперь на весь мир трезвонит о своих собственных заслугах и делает это до  тех пор,  пока  ему и впрямь в этом отношении начинают верить. Лишь очень несправедливые люди откажутся теперь поверить в  щедрость евреев.  В  течение короткого времени евреям начинает удаваться представить дело так, будто и вообще во все предыдущие  времена к  ним  относились  только  несправедливо, а вовсе не наоборот. Особенно  глупые  люди  начинают  этому   верить   и   начинают высказывать    искреннее   сочувствие   бедным,   "несчастным", обиженным евреям. Разумеется, при этом приходится иметь в виду, что при всей своей "щедрости" еврей себя не забывает  и  теперь.  Они  очень хорошо  умеют  считать. Еврейские "благодеяния" очень похожи на то удобрение, которое употребляется в сельском хозяйстве.  Ведь расходы на удобрение всегда окупаются сторицей. Но как бы то ни было,  спустя короткое время весь мир уже знает, что евреи ныне превратились в  "благодетелей  и  друзей  человечества".  Какое замечательное превращение, не правда ли!
     Что  люди  должны приносить известные жертвы для других, к этому, вообще  говоря,  привыкли.  Но  когда  известные  жертвы приносят  евреи, это не может не повергнуть в изумление, ибо от них этого никто никогда не ожидал. Вот почему  даже  пустяковые даяния  евреев  за  считываются им больше, нежели кому бы то ни
было другому. Мало того. Евреи неожиданно становятся также либералами  и начинают вслух мечтать о необходимости человеческого прогресса. Постепенно  евреи  становятся выразителями стремлений всей новой эпохи. На деле вся просвещенная  деятельность  евреев  направлена конечно   на  то,  чтобы  разрушить  все  основы  действительно общеполезной хозяйственной работы. Через овладение акцией евреи контрабандным путем проникают в кругооборот всего национального производства, превращают нашу промышленность в  простой  объект купли-продажи и таким образом вырывают из-под наших предприятий здоровую  базу. Именно благодаря этой деятельности евреев между работодателями   и    рабочими    возникает    та    внутренняя отчужденность,   которая  впоследствии  приводит  к  классовому расколу.  Наконец  через  биржу  еврейские  влияния   достигают ужасающих размеров. Евреи становятся уже не только фактическими владельцами   наших   предприятий,   но   к  ним  же  переходит действительный контроль над  всей  нашей  национальной  рабочей силой. Чтобы   усилить  свои  политические  позиции,  евреи  ныне стараются  покончить   со   всеми   расовыми   и   гражданскими перегородками, мешающими им теперь на каждом шагу. С этой целью евреи  теперь  со  свойственной им цепкостью начинают борьбу за религиозную веротерпимость. Франкмасонство, находящееся целиком в руках евреев  служит  для  них  превосходным  инструментом  в мошеннической  борьбе  за  эти цели. Через нити масонства евреи опутывают наши правительственные круги и наиболее влиятельные в экономическом и политическом отношениях слои  буржуазии,  делая это настолько искусно, что опутываемые этого даже не замечают. Трудненько  только  евреям  опутать весь народ как таковой или,  вернее  сказать,  то  его  сословие,  которое   как   раз пробудилось  к  новой  жизни  и  готовится вести борьбу за свои собственные права и свободу. Это-то как раз и  является  сейчас главным предметом заботы для евреев. Евреи прекрасно чувствуют, что  окончательно  достигнуть  своей  цели они могут лишь в том случае,  если  на  нынешней  стадии  развития   кто-нибудь   им протопчет  дорогу.  Выполнить  эту задачу по их расчетам должна была бы для них буржуазия, включая самые  широкие  слои  мелкой буржуазии  и  мелкого люда вообще. Но перчаточников и ткачей не поймаешь на тонкую удочку франкмасонства,  тут  нужны  средства более  простые,  но  вместе  с  тем столь же действенные. Таким средством в руках евреев является  пресса.  Со  всей  цепкостью овладевают  евреи  прессой,  пуская в ход для этого все уловки. Получив в  свои  руки  прессу,  евреи  начинают  систематически опутывать  общественную  жизнь  страны,  при  помощи прессы они могут направить дело в любую сторону и оправдать мошенничество. Сила так называемого "общественного  мнения"  теперь  находится целиком  в  руках  евреев,  а  что  это  значит,  теперь хорошо известно. При этом еврей неизменно изображает дело так, что лично он жаждет только знаний; он восхваляет  прогресс,  но  по  большей части  только такой прогресс, который ведет других к гибели. На деле же и знания и  прогресс  еврей  всегда  рассматривает  под углом  зрения  их пользы только для еврейства. Если он не может получить от них пользы для еврейского народа, он  станет  самым беспощадным врагом и ненавистником науки, культуры и т. д. Все, чему  он  научается  в  школах  других  народов,  всем  этим он пользуется исключительно в интересах своей собственной расы.
     Свою собственную народность  евреи  в  эту  фазу  охраняют более, чем когда бы то ни было. Направо и налево кричат евреи о "просвещении",  "прогрессе", "свободе", "человечности", и т. д. а сами в то же время строжайшим образом соблюдают чистоту своей расы. Своих  женщин  они,  правда,  иногда  навязывают  в  жены влиятельным  христианам,  но  что  касается  мужчин, то тут они принципиально не  допускают  браков  с  другими  расами.  Евреи охотно  отравляют  нрав  других  наций,  но,  как  зеницу  ока, охраняют чистоту своей собственной крови. Еврей  почти  никогда не  женится  на  христианке,  зато  христиане  часто женятся на еврейках. Таким образом в еврейской среде людей смешанной крови не оказывается. Часть же нашего высшего дворянства в результате кровосмешения гибнет окончательно. Евреи прекрасно отдают  себе отчет  в  этом,  и  они совершенно планомерно прибегают к этому способу "обезоруживания"  идейного  руководства  своих  расовых противников.  Чтобы  замаскировать  все  это и усыпить внимание своих жертв, евреи все громче и громче кричат  о  необходимости равенства всех людей, независимо от расы и цвета кожи, а дураки начинают им верить.
     Но  всеми  своими  чертами  еврей  все-таки продолжает еще отталкивать  широкую  массу  людей,  от  него  все  еще  пахнет чужаком.  И  вот  для  удовлетворения  массы  еврейская  пресса начинает изображать евреев в таком виде, который совершенно  не соответствует действительности, но зато вызывает представления, которые  нужны  евреям.  В  этом  отношении особенно характерна юмористическая печать. В юмористических листках всегда  нарочно стараются  изобразить  евреев  как в высшей степени смирненький народец. Читателю внушают ту мысль, что, может быть,  у  евреев имеются  некоторые  комические  черты,  зато  по сути дела этот народ добрый, не желающий никому вредить. Читателю дают понять, что,  может  быть,  некоторая  часть  евреев  действительно  не представляет   собой  героев,  но  зато  во  всяком  случае  не представляет собой и сколько-нибудь опасных врагов.
     Конечной целью евреев на  этой  стадии  развития  является победа   демократии  или  же,  в  их  понимании,  -  господство парламентаризма.   Система    парламентаризма    более    всего соответствует  потребностям  евреев,  ибо  она  исключает  роль личности и на ее место ставит количество, т.е.  силу  глупости, неспособности, трусости. Конечным   результатом   всего   этого  будет  низвержение
монархии. Немного раньше или немного  позже  монархия  погибнет неизбежно.
     к)   Теперь   гигантское   хозяйственное  развитие  страны приводит к новому социальному расслоению народа. Мелкое ремесло медленно отмирает, благодаря этому  рабочий  все  более  теряет возможность снискать себе пропитание как самостоятельный мелкий производитель;  пролетаризация  становится все более очевидной;возникает индустриальный "фабричный рабочий". Самой характерной чертой последнего является то, что в течение всей  своей  жизни он   не   сможет  стать  самостоятельным  предпринимателем.  Он является наинизшим в подлинном смысле этого слова. На  старости лет  ему  приходится  мучиться  и  оставаться без обеспеченного куска хлеба.
     Аналогичное положение  мы  видели  и  раньше.  Требовалось найти  во  что  бы  то  ни  стало  разрешение  вопроса, и такое разрешение  действительно  нашлось.  В  такое  положение  кроме крестьян  и  ремесленников  постепенно попали также чиновники и служащие. Они тоже стали наинизшими в  подлинном  смысле  этого слова. Но государство нашло выход из этого, взяв на себя заботу о  тех  государственных  служащих,  которые сами не в состоянии были  обеспечить  свою  старость:  государство  ввело   пенсию. Постепенно этому примеру последовали также и частные фирмы, так что  теперь почти каждый служащий у нас стал обеспечен пенсией, если только он служит у фирмы более или менее  крупной.  Только после   того   как   мы   обеспечим  старость  государственного служащего, мы можем опять воспитать в нем чувство  безграничной преданности государству - то чувство, которое в довоенное время было самой благородной чертой немецкого чиновничества. Эта умная мера вырвала целое сословие из когтей социальнойнищеты  и тем самым создала здоровые взаимоотношения между этим сословием и всей остальной нацией.
     Теперь этот вопрос заново поставлен перед  государством  и нацией  и  притом в гораздо больших размерах. Все новые и новые миллионные массы оставляли деревню и постепенно переселялись  в большие  города,  ища  себе  кусок  хлеба  в качестве фабричных рабочих в новых промышленных предприятиях. Общие условия  труда и  жизни  этого  нового  сословия  были более чем печальны. Уже самая  обстановка  труда  совершенно  не  походила  на  прежнюю обстановку   ремесленника   или   крестьянина.  Индустриальному фабричному рабочему приходилось  напрягать  свои  силы  куда  в большей,  мере,  нежели ремесленнику. Величина рабочего дня для ремесленника  имела  гораздо  меньшее  значение,   нежели   для фабричного  рабочего.  Если  формально  рабочий  день  рабочего оставался даже таким же, как прежде у ремесленника,  то  и  для него  (рабочего)  создавалось  куда  более  трудное  положение. Ремесленник не знал такой интенсивности труда, с  какой  теперь приходится    работать   фабричному   рабочему.   Если   раньше ремесленник так или иначе мог примириться даже с  14-15-часовым рабочим днем, то теперь это становится совершенно непереносимым для  фабричного  рабочего,  каждая минута которого используется самым напряженным образом.  Бессмысленное  перенесение  прежней продолжительности   рабочего   дня   на  современное  фабричное производство  оказало  величайший  вред  в  двух  направлениях: во-первых,  благодаря  этому  подрывалось  здоровье  рабочих, а во-вторых, в рабочих подрывалась вера в высшую  справедливость. К этому надо прибавить еще, с одной стороны, жалкую зарплату, а с другой  стороны,  относительно  более  быстрое  возрастание богатства работодателя. Ранее в сельском хозяйстве социальной  проблемы  не  могло быть,  ибо  и  хозяин  и работник делали одну и ту же работу, а
главное ели из одной и той же миски. Теперь и в этом  отношении положение резко изменилось. Теперь  во  всех  областях  жизни окончательно совершилось отделение рабочего от  работодателя.  Насколько  в  жизнь  нашу проник  еврейский  дух,  лучше  всего  видно из того недостатка уважения или даже прямо из того презрения,  с  которыми  у  нас теперь  относятся  к  физическому  труду.  Это  не имеет ничего общего с германским характером. Только по мере того как в жизнь нашу стали проникать чуждые, по  сути  дела  еврейские  влияния прежнее  уважение  к ремеслу сменилось известным пренебрежением ко всякому физическому труду.
     Так возникло у нас новое, мало кем уважаемое сословие; и в один прекрасный день неизбежно должен был встать  вопрос:  либо нация  сама  найдет в себе достаточно сил, чтобы создать вполне здоровые взаимоотношения между этим сословием и всем  остальным обществом,  либо  сословное  различие  превратится  в классовую пропасть. Одно несомненно: это новое  сословие  включало  далеко  не худшие  элементы,  во  всяком  случае к нему принадлежали самые энергичные элементы.  Чрезмерная  утонченность  так  называемой культуры  здесь  не  могла  еще произвести своей разрушительной работы. Новое сословие в своей основной  массе  не  подверглось еще  действию пацифистского яда, оно обладало физической силой, а, если нужно было, то и брутальностью. Пока буржуазия совершенно беззаботно и равнодушно проходит мимо этой в высокой степени важной проблемы, евреи не спят. Они сразу  поняли  громадную  важность  этой  проблемы  для   всего будущего.  И  вот  они  поступают  так:  с  одной  стороны, они разжигают эксплуатацию рабочих до самых крайних пределов,  а  с другой  стороны,  они  начинают  подслуживаться к жертвам своей собственной  эксплуатации  и  в   течение   короткого   времени завоевывают  себе  роль вожаков рабочих в борьбе этих последних против работодателей. Таким образом евреи внешне становятся как бы руководителями борьбы против самих себя. На деле это конечно не так, ибо эти виртуозы лжи, понятно,  всегда  умеют  взвалить всю  ответственность  на  других,  а  себя изобразить невинными младенцами. Благодаря тому, что у евреев хватило наглости самим стать во главе борьбы масс, этим последним не приходит  даже  в голову,  что их обманывают самым подлым образом. И все-таки это было именно так. Не Успел еще  этот  новый  класс  как  следует сложиться, а евреи уже сразу увидели, что из этого сословия они могут  сделать для себя орудие своих дальнейших планов. Сначала евреи использовали буржуазию как свое орудие против феодального мира, а затем рабочего как свое орудие против буржуазного мира. Прячась  за  спиной  буржуазии,  еврей  сумел  завоевать   себе гражданские  права.  Теперь  же, эксплуатируя борьбу рабочих за существование,  евреи  надеются,  прячась за   спиной   этого сословия, окончательно водрузить свое господство над землей. Отныне рабочему  приходится  на  деле  бороться только за будущее еврейского народа. Сам того не сознавая, рабочий  попал во  власть  той силы, против которой он, как ему кажется, ведет
борьбу. Рабочему внушают, будто он борется против  капитала,  а на  самом  деле его заставляют бороться за капитал. Громче всех евреи кричат о необходимости борьбы  против  интернационального капитала,  а на деле они организуют борьбу против национального хозяйства. Губя национальное хозяйство, евреи  рассчитывают  на трупе  его воздвигнуть торжество интернациональной биржи. Евреи поступают  так:  Втираясь  в  ряды   рабочих,   они   лицемерно притворяются  их  друзьями  и делают вид, что страшно возмущены тяжелыми страданиями рабочих.  Таким  образом  они  завоевывают доверие  рабочих.  Евреи  дают  себе  труд  тщательным  образом изучать во всей конкретности все действительные и мнимые тяготы повседневной  жизни  рабочих.  Опираясь  на  это  знание   всей конкретной  обстановки,  евреи  всеми силами начинают раздувать стремление рабочих к изменению этих  условий  существования.  В каждом  арийце,  как  известно,  живет  глубокое  стремление  к большей социальной справедливости. И  вот  евреи  самым  хитрым образом  эксплуатируют  это чувство, постепенно превращая его в чувство ненависти к людям более  богатым  и  счастливым.  Таким путем  евреям  удается  наложить  свой отпечаток и придать свое мировоззрение  всей  борьбе  рабочих  за  лучшую   жизнь.   Так закладывают евреи основу учения марксизма.
     Евреи  нарочно  переплетают  свою марксистскую проповедь с целым рядом конкретных  требований,  которые  сами  по  себе  с социальной  точки  зрения  вполне  справедливы.  Этим они сразу убивают двух зайцев. Во-первых, таким путем марксистское учение получает   громадное   распространение.   А   во-вторых,    они отталкивают  многих приличных людей от поддержки этих социально справедливых  требований  именно  тем,   что   требования   эти сопровождаются  марксистской  пропагандой.  Уже благодаря этому сопровождению  требования  эти   начинают   рассматривать  как несправедливые и совершенно невыполнимые. И   действительно   под  покровом  этих  чисто  социальных
требований евреи прячут свои дьявольские  намерения.  Порою  об этих намерениях совершенно нагло говорится открыто. Учение  марксизма  представляет  собою  причудливую  смесь
разумного с нелепейшими выдумками  человеческого  ума.  Но  при этом  еврей  систематически  заботится  о  том,  чтобы  в живой действительности находила себе применение только  вторая  часть этой  проповеди,  но ни в коем случае не первая. Систематически отклоняя  роль  личности,  а  тем  самым  и  нации  и  расового "содержания"    последней,   марксистское   учение   постепенно разрушает все самые элементарные основы человеческой  культуры, судьбы  которой  зависят  как  раз  от этих факторов. Вот в чем заключается действительное  ядро  марксистского  мировоззрения, поскольку   это   исчадие   преступного   мозга   вообще  можно рассматривать  как  "мировоззрение".  Устранив   роль   великой личности  и  расы,  еврей устранил и самое важное препятствие к господству низших. А эти низшие как раз и есть евреи. Вся преступная суть марксистского учения  заключается  как раз  в  его  экономической  и  политической стороне. Именно эта сторона   отталкивает   от   марксизма   все    интеллигентное. Интеллигентные  люди  начинают отворачиваться и от справедливых требований рабочих. А в то же время наименее  развитая  рабочая масса   толпами   переходит   под  знамена  марксизма.  Рабочее движение,  каково  бы  оно   ни   было,   нуждается   в   своей интеллигенции.  Честную интеллигенцию евреям удалось оттолкнуть от рабочего  движения.  И  вот  теперь  евреи  готовы  принести "жертву";  они  поставляют  из  своих  рядов  интеллигенцию для рабочего движения. Так  возникает   движение   рабочих   физического   труда, находящееся   под  полным  руководством  евреев.  По  внешности движение  это  имеет  целью  улучшение  положения  рабочих. В действительности  дело идет о порабощении и в сущности о полном уничтожении всех других нееврейских народов.
     Франкмасонство  берет  на  себя  задачу   систематического пацифистского расслабления инстинкта     национального самосохранения в кругах  интеллигенции.  В  кругах  же  широких народных  масс и прежде всего в кругах бюргерства эту же задачу берет на себя пресса,  все  больше  концентрирующаяся  в  руках евреев.  К  этим  двум орудиям разложения теперь присоединяется еще третье, куда более страшное - организация голой  силы.  При помощи  первых  двух орудий евреи про вели всю подготовительную подрывную работу. Теперь  штурмовая  колонна  марксизма  должна закончить все дело и нанести обществу решающий удар. На    наших глазах   разыгрывается нечто совершенно неслыханное. Как раз те самые учреждения, которые больше  всего твердят  о  себе,  что  они  являются  единственными носителями пресловутого государственного авторитета, - как  раз  они-то  и оказываются   совершенно   парализованными   в   борьбе  против марксизма. В  сущности  говоря  евреи  во  все  времена  своей "просвещенной" деятельности находили себе лучших помощников как раз   в   кругах   высоких   и   высочайших   чиновников  наших государственных учреждений (отдельные исключения конечно  не  в счет).  Эти  круги  чиновничества всегда отличались необычайным лакейством в отношении еще  более  "высоких"  кругов,  с  одной стороны,   и  необычайным  высокомерием  в  отношении  к  более "низким" кругам, с другой. Их ограниченность  могла  помериться только  с  их  самомнением. Но это как раз и есть то, что нужно еврею. Именно этакие представители власти пользуются наибольшей его любовью. Практически дело  развивается  примерю)  следующим образом: Соответственно своим конечным целям, заключающимся как в  экономическом  завоевании,  так и в политическом порабощении всего мира, евреи разделяют свою организацию на две части, друг от друга будто бы отдаленные, но на деле представляющие ад  бою неразрывное   целое.   А   именно   -  они  делят  движение  на политическую   партию,   с   одной   стороны,   и   профсоюзную организацию, с другой. Евреи становятся  во  главе  профессионального движения. Это для них, тем легче, что ведь в действительности задачей их  деятельности является вовсе не честная борьба за устранение социального зла; реальной  их целью является создание такой боевой экономической организации, которая слепо  будет  подчиняться  им  и  послужит орудием  в  борьбе  за  уничтожение экономической независимости национального   государства.   Подлинно   здоровая   социальная политика  должна была бы руководиться двумя критериями: с одной стороны сохранения здоровья собственного народа, а с  другой  - интересами   обеспечения   экономической  независимости  своего национального государства. Для евреев конечно не существует  ни тот,  ни другой критерий. Напротив, их целью является ударить и по  тому  и  по  другому.  Евреи   добиваются   не   сохранения экономической   независимости   национального   государства,  а уничтожения  его,  поэтому  евреи  не  испытывают  ни  малейших угрызений    совести,   выдвигая   от   имени   рабочих   такие экономические  требования,  которые   не   только   практически невыполнимы,  но  которые на деле означают гибель национального хозяйства. Но евреям не нужна также здоровая нация и  физически здоровый  рабочий  класс,  им  нужна  физически  слабая  толпа, которую легче покорить под ярмо. Это, в свою очередь, позволяет им выставлять самые нелепые требования, практическое выполнение которых  для  них  заведомо  невозможно,  -  такие  требования, которые вообще ничего изменить не могли бы и годятся только для того, чтобы натравливать массы. Вот действительные цели евреев. До  честного  улучшения  социального  положения  рабочих им нет
никакого дела. И так как еврей всегда является не обороняющейся, а наступающей стороной, то врагом своим он считает не только того, кто на него нападет, но  и  того,  кто  пытается  оказывать  ему  хотя  бы  малейшее сопротивление.  Ну,  а  средства,  которые  еврей употребляет в своей борьбе против честных и стойких людей, известны:  это  не борьба честными средствами, а борьба с помощью лжи и клеветы. В этой  области  еврей  не  останавливается  ни перед чем. Тут он поистине "велик" в  своей  изобретательности.  Недаром  же  наш народ  видит  олицетворение самого дьявола в еврее. Народ легко становится жертвой еврейского  похода  лжи.  С  одной  стороны, этому  содействует недостаточная подготовленность широких слоев народа и как результат этого неспособность разобраться во  всех ходах    евреев. С   другой стороны,   этому   содействует ограниченность   кругозора   и   полное   отсутствие   здоровых инстинктов в наших высших слоях.
     Стоит   только   евреям   напасть   на  того  или  другого выдающегося человека, оказывающего сопротивление их планам, как
наши  высшие   слои   из   прирожденной   трусости   немедленно отворачиваются  от  этого  человека; широкие же массы народа по простоте и глупости всему поверят.  Государственные  же  власти либо   отмалчиваются,   либо,   что   бывает   еще  чаще,  сами присоединяются к преследованию данного человека, воображая, что таким путем они положат конец крикам  в  газетах.  А  в  глазах
иного  облеченного  властью  осла  именно  такой образ действий обеспечивает "тишину и порядок"  и  сохраняет  "государственный авторитет".
     Постепенно для всех приличных людей страх перед клеветой в марксистской  печати  становится  угрозой,  парализующей и ум и сердце. Люди начинают просто трепетать перед ужасным врагом и  тем самым окончательно становятся его жертвой.
     л)  Теперь  господство  евреев в государстве уже настолько упрочено, что они не только могут  называть  себя  евреями,  но могут  уже  открыто  признать,  какими  именно  политическими и национальными  идеями  определяются  все  их  действия.   Часть еврейской  расы  начинает  уже  открыто  признавать  себя чужим народом. Однако и тут опять не обходится  без  лганья.  Сионизм доказывает направо и налево, что если евреям удастся образовать в  Палестине  самостоятельное  государство, то это и будет все, что нужно евреям как нации. Но на деле это только наглая  ложь, опять-таки  имеющая  целью  обмануть  глупых  "гоев". Еврейское государство в Палестине нужно евреям вовсе не для  того,  чтобы там  действительно  жить, а только для того, чтобы создать себе там известную самостоятельную базу, не подчиненную какому бы то ни было контролю других государств, с тем, чтобы  оттуда  можно было   еще   более  невозбранно  продолжать  политику  мирового мошенничества. Палестина должна стать убежищем для особо важной группы негодяев и университетом для подрастающих мошенников.
     В одно и то же время  часть евреев нагло признает  себя особой  расой,  а  другая  часть продолжает утверждать, что они немцы, французы,  англичане  и  т.  д.  В  этом  новом  явлении приходится  видеть только лишнее доказательство того, насколько обнаглели евреи, насколько безнаказанными чувствуют они себя. Насколько уверены евреи в том, что их  победа  уже  совсем близка,  видно  из  того,  как обращаются они теперь с сынами и дочерьми других народов.
     Черноволосый  молодой  еврейчик  нахально  вертится  около нашей  невинной  девушки,  и на его наглом лице можно прочитать сатанинскую радость по поводу того, что он сможет  безнаказанно испортить  кровь  этой девушки и тем самым лишить наш народ еще одной здоровой  немецкой  матери.  Всеми  средствами  стараются евреи разрушить расовые основы того народа, который должен быть подчинен  их  игу. Евреи не только сами стараются испортить как можно большее количество наших женщин и девушек.  Нет,  они  не останавливаются  и  перед  тем, чтобы помочь в этом отношении и другим народам. Разве не евреи привезли к берегам Рейна  негров все  с  той  же  задней  мыслью и с той же подлой целью – через кровосмешение принести как можно больший вред ненавистной белой расе, низвергнуть эту расу с ее политической  и  общекультурной высоты, а затем самим усесться на ее спине. Подчинить  себе  народ,  сохранивший свою расовую чистоту,
евреи никогда  не  смогут.  Евреи  в  этом  мире  всегда  будут господствовать только над народами, потерявшими чистоту крови. Вот  почему  евреи  и  стараются самым планомерным образом разрушить  чистоту  расы   и   с   этой   целью   прибегают   к систематическому отравлению крови отдельных лиц.
     В  политической  же  сфере  евреи  начинают  заменять идею демократии идеей диктатуры пролетариата. Сорганизовав массы под знаменем марксизма,  еврей  выковал себе  то  оружие,  которое  теперь  позволяет  ему обойтись без демократии и дает ему возможность с  помощью  кулака  подчинить себе   другие   народы,  которыми  он  хочет  управлять  теперь диктаторским способом. Работу революционизирования евреи планомерно ведут в  двух направлениях: в экономическом и политическом. Те народы,   которые   обнаруживают   слишком   сильное сопротивление,  евреи  окружают  густою  сетью  врагов,   затем ввергают  их  в  войну,  а  когда война началась, они водружают знамя  революции  уже  на  самих   фронтах.   Благодаря   своим интернациональным связям, евреям вовсе не трудно это сделать. В  экономическом отношении евреи вредят государству до тех пор,    пока     государственные     предприятия     становятся нерентабельными,  денационализируются и переходят под еврейский финансовый контроль. В политическом отношении еврей бьет целые государства тем, что лишает их нужных средств, разрушает все основы национальной защиты, уничтожает веру в государственное руководство, начинает позорить  всю  предыдущую   историю   данного   государства   и забрасывает грязью все великое и значительное. В   культурном   отношении   евреи   ведут  борьбу  против государства тем,  что  вносят  разложение  в  сферу  искусства, литературы,  театра,  извращают  здоровые  вкусы, разрушают все правильные  понятия  о  красивом,  возвышенном,  благородном  и хорошем, внушают людям свои собственные низменные идеалы.
     Евреи  насмехаются  над религией. Евреи подтачивают всякую нравственность  и  мораль,  объявляя  все  это  отжившим. Так продолжается до тех пор пока удается подточить последние основы существования данного государства и данной народности.
     м)   Тогда  евреи  считают,  что  наступила  пора  сделать последнюю  великую  революцию.  Захватив  политическую  власть, евреи  считают,  что  теперь  можно  уже  окончательно сбросить маску. Из "народного еврея" вылупляется кровавый еврей - еврей, ставший тираном народов. В течение короткого времени  старается он    совершенно    искоренить    интеллигенцию,   носительницу национальной идеи. Лишив народ идейных руководителей, он  хочет
окончательно превратить его в рабов и закрепостить навеки.
     Самым  страшным примером в этом отношении является Россия, где евреи в своей фанатической дикости  погубили  30  миллионов человек, безжалостно перерезав одних и подвергнув бесчеловечным мукам  голода  других,  -  и  все  это  только  для того, чтобы обеспечить диктатуру над великим народом  за  небольшой  кучкой еврейских литераторов и биржевых бандитов. Однако конец свободе порабощенных  евреями  народов становится вместе с тем концом и для самих этих паразитов. После смерти жертвы раньше или  позже издыхает и сам вампир.
     Еще  и  еще  раз  продумывая  все причины нашей германской катастрофы,  мы  неизбежно  приходим  все  к  тому  же  выводу: основной  решающей  причиной  нашего  крушения было непонимание важности расовой проблемы и в особенности непонимание еврейской опасности.
     С результатами наших поражений на фронтах в  августе  1918г.  мы могли справиться шутя. Не эти поражения привели к нашемукраху. Крах наш подготовила та сила, которая подготовила и сами эти поражения. А сделала она это  тем,  что  в  течение  многих десятилетий  систематически и планомерно разрушала политические и моральные инстинкты нашего народа, лишая его того,  без  чего вообще нет здорового и крепкого государства.
     Старая    германская   империя   совершенно   пренебрегала проблемой   расы.   Проходя   мимо   этой   проблемы,   империя пренебрегала  тем  правом, которое одно только является основой существования народов. Народы, которые допускают до того, чтобы их лишили чистоты крови, совершают грех против воли провидения. И если более сильный народ  столкнет  их  с  пьедестала  и  сам займет   их   место,   то   в   этом   не   приходится   видеть несправедливости,  а  напротив,  необходимо  видеть   торжество права.  Если  данный  народ  не  хочет соблюдать чистоты крови, данной ему природой, то он не имеет права потом жаловаться, что лишился своего земного существования.
     Все на этой земле можно поправить. Каждое поражение  может стать отцом будущей победы. Каждая потерянная война может стать толчком к новому подъему. Каждое бедствие может вызвать в людях новый  приток  энергии. Любой гнет может стать источником новых сил  к  новому  возрождению.  Все  это  возможно,  пока  народы сохраняют  чистоту  своей крови. Только с потерей чистоты крови счастье потеряно навсегда. Люди падают вниз  уже  навеки  и  из человеческого  организма  уже  никак  не  вытравишь последствий отравления крови. Стоит только сравнить гигантскую важность этого фактора  с ролью  всех  любых  факторов  иного  происхождения,  и мы сразу убедимся, что все остальные проблемы  по  сравнению  с  расовой играют  до  смешного  малую  роль.  Все остальные факторы имеют преходящее  значение.   Проблема   же   чистоты   крови   будет существовать до тех пор, пока будет существовать и сам человек.
     Все серьезные симптомы распада, обнаружившиеся уже у нас в довоенную эпоху, в последнем счете связаны с расовой проблемой. Все   равно,   идет   ли   речь   о   проблемах  всеобщего избирательного права или о ненормальностях в области экономики, о  печальных  симптомах  в  области  культурной  жизни  или   о симптомах   вырождения   в  области  политики,  о  неправильной постановке дела воспитания или о плохих  влияниях,  оказываемых прессой  на  взрослых,  -  все равно в последнем счете вся беда была  в  пренебрежительном  отношении  к  проблемам   расы,   в непонимании тех опасностей, которые несли нам чужие расы. Вот  чем  объясняется  и то обстоятельство, что ни к каким
серьезным последствиям не могли привести ни  реформы,  ни  меры социальной  помощи,  ни  усилия  чисто политического характера. Серьезного значения не имели также ни экономический подъем,  ни рост  всей  суммы  наших  научных  знаний.  Напротив, и нация и государство,  т.е.  тот  организм,  который   только   и   дает возможность  нации  жить и развиваться на земле, не становились здоровее,  а  постепенно  теряли  здоровье.  При  всем  внешнем расцвете  старой  германской  империи  не  удавалось  скрыть ее внутренней слабости. Всякая  попытка  действительно  поднять  и укрепить   империю   неизбежно   разбивалась   о   то,  что  мы игнорировали самую важную из проблем.
     Было бы конечно неправильно думать, что все без исключения представители различных политических направлений в нашей стране и все  без  исключения  наши   правители,   пытавшиеся   лечить Германию,   были   плохими   или  злонамеренными  людьми.  Нет, деятельность их не имела успеха только  потому,  что  в  лучшем случае  все  они  видели  только  внешние  проявления болезни и закрывали  глаза  на  действительных   возбудителей   ее.   Кто хорошенько  вдумается  в историю развития нашей старой империи, тот, объективно рассуждая, должен будет придти  к  выводу,  что уже  в  эпоху  объединения  Германии и связанного с ним подъема были налицо симптомы распада. Такие  наблюдатели  должны  будут признать, что несмотря на все политические успехи и несмотря на огромный рост богатств общее положение страны из года в год все же  становилось  хуже. Об этом можно судить уже по одним только результатам выборов в рейхстаг. Систематический  рост  голосов, подаваемых  за  марксистов,  тоже ведь говорил ни о чем другом, как о приближении внутреннего и внешнего краха. Все успехи  так называемых  буржуазных  партий  не  имели  никакого значения не только потому, что буржуазные партии не  сумели  даже  положить предел   росту  марксистов,  но  и  потому,  что  внутри  самих буржуазных партий шел уже процесс разложения.  Буржуазный  мир, сам того не замечая, был уже отравлен трупным ядом марксистских представлений,  а  борьба  буржуазных  партий  против марксизма больше являлась продуктом конкуренции со  стороны  честолюбивых вождей,  нежели действительно принципиальной борьбой решившихся идти до конца противников. Одни только евреи уже  в  эту  эпоху вели   систематическую   и  неуклонную  борьбу  в  определенном направлении. Чем более ослабевала воля к самосохранению в нашем народе, тем выше поднималась, тем ярче сияла еврейская звезда - звезда Давида.
     Вот почему и в августе 1914 г. перед нами  был  не  единый спаянный  народ, наступающий на твердыни противника. Нет, этого не  было!  Мы  стали  свидетелями  только   последней   вспышки инстинкта  национального самосохранения, последнего судорожного усилия сбросить с себя марксистско-пацифистское иго, давно  уже подтачивающее здоровье нашего народа. И в эту роковую минуту мы тоже  оказались  неспособными  понять,  где  же  находится  наш подлинный  внутренний  враг.  Вот  почему  и   всякое   внешнее сопротивление  оказалось  напрасным.  Провидение  не  дало  нам победы и воздало каждому по его заслугам.
     Вот  из  всех  этих  соображений  и  исходили  мы,   когда разрабатывали  основы  всего нашего нового движения. Мы глубоко убеждены,  что  только   наше   движение   способно   задержать дальнейшее  падение  немецкого  народа,  а затем пойти дальше и создать гранитный фундамент, на котором в свое  время  вырастет новое  государство.  Это  будет  не  такое государство, которое чуждо народу и  которое  занято  только  голыми  хозяйственными интересами.  Нет,  это  будет  подлинно  народный организм, это будет - германское  государство,  действительно  представляющее немецкую нацию.


ПРИЛОЖЕНИЕ №9

Выдержки из издания: С. Сигеле. "Преступная толпа. Опыт коллективной психологии", издательство Ф. Павленкова, СПб., 1896 г., текст приведен к нормам современного русского языка.

  Та же истина проявляется и в обществах, более или менее определенных, образуемых низшими существами. Будут ли эти общества представлять неопределенное скопище, будут ли они иметь известную организацию с разделением труда между отдельными членами — случай, встречающийся весьма часто — свойства их элементов имеют определяющее значение для целого. Если нам будут даны индивиды с известной структурой и с инстинктами, являющимися результатом этой структуры, то общество, из них составленное, поневоле будет представлять определенные черты, и всякое общество, представляющее те же черты, не может состоять из членов, одаренных иной организацией и иными инстинктами".
Говорить, что качества частей определяют качество целого, — значит повторять истину, хорошо применимую как к обществу, так и ко всему вообще остальному. На этой-то истине и зиждутся социологические доктрины Спенсера, считающего научной аксиомой, что главнейшие, характерные черты человеческого общества соответствуют главнейшим чертам человека.
Таким образом он подтвердил идею О. Конта, который, резюмируя ту же мысль, сказал, что человеческое общество должно быть рассматриваемо, как одна всегда существовавшая личность.
Шопенгауэр в своем сочинении "Мир, как воля и представление" пришел к тому же заключению.
"С самых отдаленных времен, — писал он, — человека всегда рассматривали, как микрокосм; я опровергнул это мнение и доказал, что мир — макантроп в том смысле, что воля и представление дают определение сущности мира так же полно, как и сущности человека".

Оставив на время вопрос об аналогии между человеком и человеческим, обществом, — аналогии, доходящей до того, что общество представляют в виде настоящего организма, возможно ли отвергать, что во всяком обществе находятся известные явления, представляющие прямой результат явлений, свойственных членам названного общества; что — другими словами — агрегат представляет ряд свойств, определяемых свойствами его составных частей? Достаточно задать себе вопрос, что произошло бы, если бы человек оказывал предпочтение тому, кто делает ему зло, — и всякий поймет, что социальные отношения были бы тогда совершенно противоположны нынешним отношениям, которые все основаны на присущей человеку склонности предпочитать тех, кто оказывает ему больше удовольствия. Достаточно спросить себя, что случилось бы, если бы, вместо выискивания самых легких средств для достижения своих целей, люди стали искать средств самых трудных, — и всякому станет ясно, что общество, обладающее такими свойствами, не было бы ни в чем сходно с теми, какие нам известны.
Эта аналогия в строении, а следовательно и в функциях, являющаяся вполне очевидной и неоспоримой, при сравнении человека с обществом, проявляется еще не только в главных свойствах, но даже и в некоторых незначительных чертах между индивидами, принадлежащими к определенному классу, и этим классом, рассматриваемым, как коллективная единица.
Мы знаем, что общество не есть однородное, одинаковое во всех своих частях целое, — конгломерат почвенных отложений, медленно образовавшийся из остатков бесконечного ряда существ, что оно — организм, который, подобно телу животного, имеет ткани, различающиеся по структуре и чувствительности. Эти ткани, отложения или социальные группы, образовавшиеся понемногу в продолжении известного времени, вследствие постоянного и прогрессивного перехода от простого к сложному, от однородного к разнородному — в чем и состоит закон эволюции — эти ткани, подобно различным животным и растительным тканям, имеют органические и технические черты, свойственные каждой из них и воспроизводящие специальные свойства составляющих их индивидов.
Самое простое наблюдение доказывает нам это весьма ясно. Если мы бросим взгляд на историю, то увидим, что отделение победителей от побежденных, хозяев от рабов, знатных от плебеев — не было простым политическим и экономическим разделением, но что оно создавало совершенно различные миры. Воспитание, язык, привычки, одежда, образ жизни — все имело специфический характер, определяемый очень строгими обычаями и записанными даже традиционными правилами, уклоняться от которых считалось непозволительным.
Кому неизвестно, что аристократия (по таланту ли, денежная, или родовая), магистратура, духовенство, военные, простой народ — все вообще социальные классы (воспроизводящие в наше время древние касты, с тем только различием, что у древних принадлежность к известной касте определялась рождением, у нас же она определяется свободным выбором или же избранием) представляют не только характер человека вообще, но и отличительные черты аристократа, судьи, священника или солдата в частности? Кто не знает, что привычки, идеи, чувствования, стремления, все, одним словом, функции, свойственные каждому из этих классов, очень резко отличают их один от другого?
Итак, аксиома — что характер агрегата зависит от характера единиц, его составляющих, — должна применяться не только к коллективному организму общества, но и к отдельным организмам, его составляющим.
Иначе не может и быть, так как если на человеческом обществе, представляющем из себя только частицу Вселенной, или вернее, частный случай всеобщей эволюции, подтверждаются все естественные законы, управляющие органическим миром, — то тем более главнейшие социальные законы должны распространяться и на те организмы, из которых оно состоит. Это — по удачному замечанию Энрико Ферри — похоже на тот случай, когда минералогические свойства кристалла воспроизводятся самым типичным образом в его осколках.
Аристид Габелли, известный итальянский писатель, которого, к несчастью, Италия недавно потеряла, попытался анализировать причины этого явления.
"Говорят, — писал он, — что комиссии, советы, одним словом, все учреждения, пользующиеся властью сообща, представляют из себя гарантию против преступлений. Посмотрим, представляют ли они из себя эту выгоду. В самом деле, мы даем такого рода власть с тем, чтобы извлечь себе из этого выгоду. Если же от даваемых нами полномочий нельзя получить требуемой пользы, то лишнее и давать их. Вот такого рода гарантию и представляет численность, благодаря партийному духу, благодаря тем раздорам, которые рождает корысть, — вследствие различия в мнениях и прихотях, вследствие того наконец, что один хочет того, чего не угодно другому; что один болен, а другой путешествует etc. Часто все дело с большой потерей времени должно быть отложено, так как, раз трудно найти во всех талант, то еще труднее найти в них решительность и стойкость. Сверх того, не чувствуя за собой ответственности, каждый старается уклониться от решения вопроса; далее, тот, кто имеет полномочия и не пользуется ими, служит помехой тому, который желает пустить их в ход; наконец, человеческие силы, будучи соединены, не складываются, а уничтожаются. Последнее до такой степени верно, что часто посредственный результат бывает плодом собрания таких людей, из которых каждый сумел бы решить тот же вопрос гораздо лучше. "Люди, — говорит Габелли, — не представляют из себя лошадей, впряженных в карету и тянущих ее вместе: они скорее свободные лошади, бегущие и обгоняющие друг друга".
Эта-то мысль — что человеческие силы, будучи соединены, не складываются, а скорее уничтожаются — высказанная Габелли только в нескольких словах и весьма, по-моему, глубокая и верная, была широко развита Максом Нордау, человеком науки, заслуживающим, как я думаю, гораздо большей известности:
"Соедините 20 или 30 Гете, Кантов, Гельмгольцев, Ньютонов еtс., — писал он, — и дайте им на обсуждение практические, современные вопросы; их споры будут, пожалуй, отличны от тех споров, которые ведутся на первых попавшихся собраниях (хотя я не утверждаю даже и этого), но что касается результатов этих споров, то я уверен, что они не будут отличаться от результатов, даваемых всяким другим собранием. Почему же? Потому, что каждое из 20 или 30 выбранных лиц, кроме личной оригинальности, отличающей его от других, обладает и наследственными, видовыми признаками, не отличающими его не только от его соседа по собранию, но даже и от всех снующих по улице прохожих. Можно сказать, что все люди в нормальном состоянии обладают известными признаками, являющимися общими для всех, равными, положим, х, это количество увеличивается в вышеозначенных индивидах на другую величину, различную у различных индивидов, которая поэтому должна быть для каждого из них названа иначе, например, а, b, с, d и пр. Предположив это, мы получим, что в собрании из 20 человек, хотя бы самых высоких гениев, будет 20 х и только 1 а, 1 b, 1 с и т. д. Ясно, что 20 х неизбежно победят отдельные а, b, с, т. е., что человеческая сущность победит личную индивидуальность, и что колпак рабочего совершенно покроет собою шляпу медика и философа".
Древняя поговорка гласила: Senatores boni viri, senatus autem mala bestia (Сенаторы — почтенные мужи, сенат же — плохая скотина). И в наше время народ повторяет и подтверждает это наблюдение, говоря относительно известных социальных групп, что лица, их составляющие, — честные люди, если их рассматривать поодиночке, взятые же вместе — плуты.
Если мы от этих собраний, в которых по меньшей мере замечается известный подбор индивидов, перейдем к собраниям другого рода, образованным случайно, каковы: слушатели, присутствующие на какой-либо лекции, зрители в театре, народ в тех неожиданных скопищах, которые образуются на площадях, публичных местах и т. п., то мы увидим, что явление, нас занимающее, проявляется в более резком виде и здесь. Эти собрания людей уже вовсе не воспроизводят психологических черт тех индивидов, из которых состоят; это известно всякому и доказывать это бесполезно.
Не может быть таким образом и сомнения в том, что очень часто, вопреки логике, результат, данный совокупностью нескольких людей, не равен тому, который должен бы получиться от сложения способностей всех собравшихся лиц. Другими словами, не может быть сомнения в том, что очень часто принцип Спенсера оказывается весьма несостоятельным, — принцип, гласящий, что характер агрегата определяется характером единиц, его составляющих. Ферри предчувствовал эту истину, говоря:
"Совокупность нескольких способных людей не всегда служит гарантией их общей способности: собрание здравомыслящих людей может быть лишенным единодушия, как в химии от соединения двух газов может получиться жидкость".

Среди названных нами человеческих агрегатов, более или менее разнородных и неорганических, каковы: суд присяжных, съезды, театры, вообще всякого рода кратковременные собрания, которые более чем всякие другие не подчинены законам социологии и вполне управляются законами коллективной психологии, можно, если не ошибаемся, назвать толпу.
В самом деле, толпа представляет из себя человеческой агрегат, разнородный по преимуществу, так как она составлена из индивидов обоего пола, всех возрастов, классов, социальных состояний, всех степеней нравственности и культуры, и по преимуществу же неорганический, так как она образуется без предварительного соглашения, произвольно, неожиданно.
"Толпа, — писал Тард, — это — груда разнородных, незнакомых между собою элементов. Лишь только искра страсти, перескакивая от одного к другому, наэлектризует эту нестройную массу, последняя получает нечто вроде внезапной, самопроизвольно зарождающейся организации. Разрозненность переходит в связь, шум обращается в нечто чудовищное, стремящееся к своей цели с неудержимым упорством. Большинство пришло сюда, движимое простым любопытством; но лихорадка, охватившая нескольких, внезапно завладевает сердцами всех, и все стремятся к разрушению. Человек, прибежавший только с тем, чтобы воспрепятствовать смерти невинного, одним из первых заражается стремлением к человекоубийству и, что еще удивительнее, совершенно не удивляется этому".
Что непонятно в толпе, так это — ее внезапная организация. В ней нет никакого предварительного стремления к общей цели, следовательно невозможно, чтобы она обладала коллективным желанием, обусловленным возбужденными элементарными силами всех составляющих ее лиц. Между тем, среди бесконечного разнообразия ее движений мы видим некоторую целесообразность в поступках и стремлениях и слышим определенную ноту, несмотря на диссонанс тысячи голосов. Само слово толпа, как имя собирательное, указывает на то, что масса отдельных личностей отождествляется с одной личностью. Таким образом, является настоятельной необходимостью определить — хотя бы и не было возможности дать себе в этом ясного отчета — действие того нечто, которое служит причиной единства мыслей, наблюдаемого в толпе. Это нечто не есть появление на сцене самых низких умственных сил и вместе с тем не может претендовать на степень известной интеллектуальной способности; поэтому наиболее подходящим для него определением будет: душа толпы.
По мнению Бордье, причиной этого: "способность подражания, имеющая целью — подобно диффузии газов, стремящейся уравновесить газовое давление, — уравновесить социальную среду во всех ее частях, уничтожить оригинальность, сделать однообразными характерные черты известной эпохи, известной страны, города, малого кружка друзей. Каждый человек расположен к подражанию, и эта способность достигает maximum'a у людей, собранных вместе. Доказательством последнему могут служить театральные залы и публичные собрания, где малейшего хлопанья руками, малейшего свистка достаточно, чтобы побудить к тому или другому всю залу".
И действительно, стремление человека к подражанию — одна из самых резких черт его природы; это — неоспоримая и неоспариваемая истина. Достаточно бросить взгляд вокруг себя, чтобы увидеть, что весь социальный мир представляет из себя не что иное, как ряд сходств, произведенных разнообразными видами подражания: подражанием-модой или подражанием-привычкой, подражанием-симпатией или подражанием-повиновением, подражанием-образованием или подражанием-воспитанием, наконец добровольными рефлективными подражаниями.
С известной точки зрения, общество может быть уподоблено спокойному озеру, в которое от времени до времени бросают камни; волны расширяются, распространяясь все дальше и дальше от того места, где упал камень, и достигают наконец берегов. То же бывает в мире — с гением: он бросает идею в стоячее болото интеллектуальной посредственности, и эта идея, найдя сначала немного последователей и плохую оценку, распространяется впоследствии подобно волне на гладкой поверхности озера.
Люди, по словам Тарда, это — стадо овец, среди которых рождается подчас глупая овца, гений, которая одною только силою примера увлекает за собою других.
И в самом деле, все существующее, представляющее результат человеческого труда — начиная от материальных предметов и кончая идеями — представляет собою подражание или более или менее измененное повторение идей, открытых когда-то более высокой личностью. Подобно тому, как все употребляемые нами слова, сделавшиеся в настоящее время весьма обыкновенными, были некогда новыми, точно также и то, что сегодня известно всем, некогда было весьма оригинальным, принадлежа только одному лицу.
Оригинальность, по весьма остроумному замечанию М. Нордау, есть не что иное, как зародыш банальности. Если оригинальность не заключает в себе условий для дальнейшего существования, то она не находит подражателей и погибает в забвении, подобно тому, как проваливается комедия, освистанная при первой постановке на сцене; если же, наоборот, она заключает в себе зародыш добра или пользы, то подражатели ее увеличиваются до бесконечности, как и число представлений какой-нибудь драмы.
Сущность тех идей, которые мы сегодня презираем, благодаря их общеизвестности, была плодом умозаключений древних философов, и самые общие места самых обыкновенных споров начали свою карьеру блестящими искрами оригинальности.
То же самое встречается и в истории великих событий, то же — в хронике общественной жизни. Весь мир — самые серьезные и самые легкомысленные люди, самые старые и самые молодые, самые образованные и невежи — все обладают, хотя и в различной степени, инстинктом подражания тому, что видят, слышат, знают. Направление общественного мнения — в политике, как и в торговле — всегда определяется этим инстинктом.
"Сегодня, — говорит Беджот, — вы видите людей капитала предприимчивыми, возбужденными, полными силы, готовыми купить, готовыми отдавать приказания; неделей позже вы увидите их почти всех унылыми, беспокойными, мучающимися мыслью: как бы продать. Если вы станете доискиваться причин этого пыла, этой вялости, этой перемены, то вы навряд ли их найдете; если же и сумеете открыть, то они окажутся имеющими очень мало значения. Причин этому на самом деле нет никаких, а есть только инстинкт подражания, направивший общественное мнение в ту или другую сторону. Случись, например, что-нибудь, что может казаться почему-либо радостным, тотчас же пылкие самонадеянные люди подымут голос, и толпа, следуя их примеру, делает то же. Несколько дней спустя, когда уже надоест говорить одним и тем же тоном, случается опять что-нибудь, что на этот раз может казаться несколько менее приятным; тотчас же начинают говорить люди с печальным и беспокойным характером и то, что они говорят, повторяется всеми остальными".
То, что происходит в политике и торговле, встречается и во всех видах человеческой деятельности. Все, начиная с покроя платья и кончая управлением, честные поступки и преступления, самоубийства и сумасшествие, все, как самые ничтожные по значению, так и самые великие, как самые печальные, так и самые веселые проявления человеческой жизни, — все является продуктом подражания. Таким образом весьма естественно, что это врожденное человеку и животным свойство не только удваивается, но делается даже и во сто раз больше среди толпы, где у всех возбуждено воображение, где единство времени и места ускоряет необычайным, даже страшным образом обмен впечатлений и чувств.
Но сказать, что человек подражает, — для нас в данном случае объяснение весьма недостаточное; нам нужно знать, почему человек подражает, т. е. нам нужно объяснение, не ограничивающееся поверхностной причиной, но открывающее основную причину явления.
Многие писатели, заметив, что подражание принимает подчас весьма резкие формы, распространяясь широко и с большой интенсивностью, и видя сверх того, что оно в некоторых случаях является скорее бессознательным, чем добровольным, пытались объяснить это явление, прибегая к гипотезе о нравственной эпидемии.
"В явлениях подражания, — говорит доктор Эбрар, — есть нечто таинственное, какое-то притяжение, которое лучше всего можно сравнить с неотразимым и всемогущим инстинктом, побуждающим нас, почти без нашего сознания, повторять те действия, которых мы были свидетелями, и которые очень сильно подействовали на наши чувства и воображение. Такого рода действия до того распространены и настолько достоверны, что мы все в большей или меньшей степени подвержены их власти. В них есть особого рода обаяние, против которого не могут устоять некоторые слабые натуры".
Жоли выразился еще яснее:
"Подражание, это — настоящая эпидемия, зависящая от примера так же, как возможность заразиться оспой зависит от того яда, при помощи которого последняя распространяется. Подобно тому, как в нашем организме находятся болезни, которые ждут самой ничтожной причины, чтобы развиться, точно также в нас находятся страсти, которые остаются немыми, когда работает рассудок, и которые могут проснуться благодаря одному только подражанию".
Депин, Моро де Тур, а впоследствии и много других писателей присоединились к Эбрару и Жоли, и все единодушно уверяли, что нравственная эпидемия так же достоверна, как и другие физические эпидемии.
"Подобно тому, — говорил Депин, — как звук известной высоты заставляет колебаться настроенные в унисон струны, точно также проявление известного чувства или страсти возбуждает тот же элемент, делает его деятельным, приводит его, так сказать, в колебательное движение у всякого индивида, способного по своему нравственному уровню более или менее сильно испытать данное чувство".
На этом основании нравственной эпидемией объяснялись эпидемии самоубийства, следовавшие за каким-нибудь знаменитым самоубийством, весьма сильно заинтересовавшим общественное мнение; равным образом от нравственной эпидемии считали зависящими преступления, следовавшие за каким-нибудь зверским преступлением, о котором много кричали в журналах; по той же самой причине нравственную эпидемию считали причиной тех политических и религиозных движений, которые сразу увлекали целые народы за смелыми словами вдохновленного трибуна или демагога.
На том же основании — если не на большем — мы можем приписывать нравственной эпидемии все неожиданные и на первый взгляд необъяснимые народные манифестации.
Тард уже более семи лет тому назад понял эту необходимость и предложил новую тогда и очень смелую гипотезу, что нравственные эпидемии имеют причину в явлениях внушения.
"Какова бы ни была клеточная функция, вызывающая мышление, — писал он, — нельзя сомневаться, что она воспроизводится, повторяется внутри мозга в каждое мгновение нашей умственной жизни, и что всякому понятию соответствует определенная клеточная функция. Только такое бесконечное, неистощимое существование этой сложной функции и образует память или привычку, смотря по тому, заключено ли данное многократное повторение в нервной системе или же оно, выйдя из ее пределов, овладело мускульной системой. Память, если угодно, является таким образом чистой нервной привычкой, привычка — мускульной памятью".
Если же (я резюмирую теорию Тарда) каждая идея или образ, о которых мы помним, были заложены первоначально в нашем мозгу, благодаря разговору или чтению; если всякое привычное действие ведет свое начало или от непосредственного наблюдения, или только от знания об аналогичном действии, производимом другим, — то ясно, что эта память и эта привычка, прежде чем сделаться бессознательным подражанием, были более или менее сознательным подражанием внешнему миру.
Таким образом, с психологической точки зрения, вся интеллектуальная жизнь есть не что иное, как внушение, передаваемое одной мозговой клеткой другой; рассматриваемая же с социальной точки зрения, с целью доискаться основной причины, она не что иное, как влияние (suggestion) одной личности на другую.
Теория эта, одобренная большим числом известных философов (Тэн, Рибо, Эспинас и др.), кажущаяся мне замечательной по своей простоте, не приобрела себе однако многих учеников, которые сейчас же стали бы ее распространять; зато она имела честь видеть, как, спустя несколько времени, там и сям стали появляться новые теории, воспроизводившие ее в ее сущности, хотя их авторы, конечно, и не знали об ее существовании.
Такова, например, теория Серги (Sergi), который в своей книжке, озаглавленной Psicosi epidemica, развил совершенно самостоятельно неизвестные ему теории Тарда.
Серги, целиком воспроизводя Тарда, имеет однако перед ним то преимущество, что не останавливается над обобщениями, и что ему неизвестна нерешительность французского философа; он более ясно и более точным образом излагает то, что можно назвать физическим основанием внушения. Вот почему я считаю полезным привести здесь его собственные слова.
"Душа, — говорит он, — это общий вид активности, тождественный всякой другой без исключения органической активности. Всякий, имеющий понятие об этого рода активности, знает, что деятельность органической ткани возбуждается только при помощи раздражителей. Когда последняя возбуждена каким-нибудь внешним агентом, то она обнаруживает деятельность, пропорциональную природе и силе возбудителя.
Примером может нам служить мускульная ткань: в самом деле, мы видим, что мускулы сокращаются только тогда, когда какой-нибудь внешний деятель пробуждает в них эту способность. Это происходит, благодаря находящейся в них душе; но в последней нет ничего самопроизвольного, ничего автономного: она проявляет активность, когда ее возбуждают, и это проявление вполне зависит от природы возбудителей.
Я нахожу восприимчивостью — способность принимать извне впечатления и рефлексом — способность обнаруживать возбужденную активность, сообразно с полученными впечатлениями. Оба эти условия могут соединиться в один основной закон души — рефлекторную восприимчивость.
Уже долгое время некоторые психиатры занимаются явлениями внушения во время гипноза и думают, что это явление бывает вообще тогда, когда объекты их исследования находятся в гипнотическом сне. Они не заметили, что так называемое ими внушение является весьма резким проявлением основных элементов души, что это — восприимчивость, доходящая до болезненности, благодаря которой явления принимают весьма резкую форму и делаются более очевидными, чем в нормальном состоянии. Гипнотическое внушение открывает только те состояния, к которым душа предрасположена, ее основные условия, по которым она действует. Внушение сводится таким образом на вышесказанную восприимчивость, которая в свою очередь сводится к основному закону организма, что последний может быть приведен в действие только от полученных стимулов".
Таким образом, по Серги и Тарду, всякая идея, всякое душевное движение индивида — не что иное, как рефлекс на полученный извне импульс. Итак, всякий движется, действует, думает только благодаря некоторому внушению, которое может возникнуть от рассматривания известного предмета, от произнесенного перед нами слова или звука, от какого бы то ни было движения, произведенного вне нашего организма. Это внушение может распространиться или только на одного индивида, или на нескольких, или даже на большое число лиц; оно может распространиться подобно настоящей эпидемии, далеко в обществе, оставляя одного совершенно свободным от своего влияния, других — слегка задетыми, третьих — пораженными весьма сильно. В последнем случае явления, которые оно производит, как бы они ни были странны или ужасны, являются самой высокой степенью, более резким выражением простого, непременного явления внушения, представляющего первую причину всякого психологического явления. Варьирует только интенсивность явления, природа же его — всегда одна и та же.
Благодаря этому удачному выводу, Тард и Серги явление подражания, наблюдаемое у большого числа людей, сводят на менее резкое явление подражания, свойственное отдельному лицу; эпидемическое подражание они приравнивают подражанию спорадическому и объясняют как то, так и другое внушением, причину и основные свойства которого они объясняют тут же.
Мы видим, что эта теория подтверждается всеми формами и видами человеческой деятельности.

Всякий вынужден согласиться, что подобное эпидемическое внушение может сделаться больше как по интенсивности, так и по распространенности, если этому благоприятствуют условия места и характер лиц, от которых оно исходит и на которых оно действует.
Убеждения некоторых политических и религиозных сект доходят подчас до того, что обращаются в настоящее эпидемическое сумасшествие. Начиная от древних арабских и индийских дервишей до демономаньяков средних веков, которых последние остатки встречаются еще и теперь в Италии; от кликуш, перфекционистов, шекеров Северной Америки до штундистов, шелапутов и скопцов России; от народных масс, ведомых Иудой Голонитом и Теудой, предшествующих возникновению христианства, до тех, которые предшествовали возрождению Германии, — во всем этом мы имеем бесконечное разнообразие нравственных эпидемий, эпидемических психозов, которые сначала поражают нас совершающимися благодаря им жестокостями и гнусностями, но которые, будучи исследованы, представляют из себя в сущности болезненное преувеличение акта внушения, являющегося самым всеобщим законом социального мира.
Подобно тому, как, говоря о нормальной жизни, мы можем от влияния (suggestion) одного индивида на другого, учителя на ученика, сильного на слабого и т. д., поднятые до влияния одного лица на целую толпу, до влияния гения мысли или чувства на всех своих современников, главы секты на ее членов, — точно также, говоря о болезненном случае, можно от влияния одного сумасшедшего на другого сумасшедшего же подняться до влияния сумасшедшего на всех его окружающих.
Последнее служит доказательством не только того, что патология управляется теми же законами, что и физиология, но и того, что внушение — универсально.
Легран Дюсоль прекрасно описал сумасшествие вдвоем; эта странная форма умопомешательства происходит от того влияния, которое оказывает помешанный на индивида, склонного конечно к такого рода болезни, который мало-помалу теряет рассудок и получает ту же форму помешательства, что и его подстрекатель.
С этого времени между такими двумя личностями появляется известного рода зависимость; один господствует над другим; последний представляет из себя эхо первого: он делает то, что делает первый, и сила его подражания до того велика, что подчас он видит те же галлюцинации, что и его товарищ.
От этого умопомешательства вдвоем (представляющего в болезненном виде то же, что и влияние учителя на ученика, одного из двух влюбленных на другого — в нормальной жизни) можно подняться до сумасшествия втроем, вчетвером, впятером и т. д.,  что происходит так же, как и сумасшествие вдвоем. Сумасшедший всегда оказывает влияние на своих родителей, на тех, кто постоянно около него; своим примером он сообщает им свои больные идеи и расстроенные способности; понемногу он достигает того, что сознание у них затемняется и уступает место сумасшествию, которое проявляется или в совершенно такой же форме, как и у него, или же в более легком виде.
Кроме этих достоверных фактов внезапного коллективного умопомешательства, все единодушно приписывают сумасшедшему способность внушения — менее интенсивную, но более общую — по отношению ко всем его окружающим.
"Живя постоянно с лицами, бессвязно думающими, нелогично рассуждающими и поступающими, — говорит Рамбосон, — наш мозг, получая от них постоянно ненормальные толчки, стремится принять то же направление, и оно, благодаря своему влиянию на наши интеллектуальные способности, заставляет нас подражать их поступкам".
"Даже один вид больного, — писал Сепилли — высказываемые им идеи возбуждают в мозгу лиц, его окружающих, те же самые образы, чувства и движения, могущие, смотря по своей интенсивности и продолжительности, более или менее изменить человека".
Еще до этого относительно сожительства с сумасшедшими Маудсли писал следующее: "Никто не может привыкнуть к непоследовательности в мыслях, чувствах и поступках без того, чтобы искренность и цельность его характера не получили некоторого удара, чтобы не уменьшились ясность и сила его ума".
Кроме такого главного, но медленного, малоинтенсивного, непредвидимого заражения, существует среди умалишенных (особенно у эпилептиков) непосредственное, быстрое, как молния, заражение. Последнее явление отлично от приведенных выше, но причины и происхождение его одинаковы: это — внушение (suggestion).
Ван-Свитен заметил, что конвульсивные движения, проявляемые некоторыми детьми, воспроизводятся всеми, кто имеет несчастье быть тому свидетелем. Общеизвестен факт, имевший место в Гарлемском госпитале, где одна молодая девушка, пораженная эпилепсией, внушила моментально эту болезнь всем остальным больным.
Та же постепенность в явлении внушения — одного на другого, одного на нескольких человек, одного на многих — которую мы видели в умопомешательстве, целиком воспроизводится и в самоубийстве, и в преступлении.
Что касается самоубийства, то существует самоубийство вдвоем, например, двух влюбленных, из которых один убеждает, внушает другому умереть с ним вместе, — форма весьма частая в наше время; самоубийство втроем, вчетвером, впятером, самоубийство целых семейств, которые решаются покончить с жизнью почти всегда вследствие нужды, до которой они бывают доведены. Обыкновенно у отца является мысль о самоубийства; он сообщает ее своей жене и детям и заставляет их последовать своему примеру. Я здесь могу привести два типичных случая одновременного самоубийства нескольких человек; один с семьей Гейем (отец, мать, четверо детей), члены которой покончили с собой при помощи угара в 1893 г. в Париже, и другой — с бретанской семьей Поль (отец, мать и трое детей), бросившейся в море в 1885 г. Существуют еще наконец и эпидемические самоубийства, чему можно привести массу примеров. По Эбрару, в Лионе некоторые женщины, разочаровавшись в жизни, бросались по 2 и по 3 вместе в Рону. В Марселе несколько молодых девушек сообща лишили себя жизни из-за любви.
Что касается преступления, то о нем можно повторить буквально то же, что и о самоубийстве: существуют преступления, совершенные вдвоем, причем прирожденный преступник влияет (suggestionne) и увлекает за собой случайного преступника, делая его своим рабом; существуют преступные ассоциации, главы которых увлекают юных случайных преступников единственно силою своей воли и той нравственной властью, которою они пользуются над ними. Существуют наконец и эпидемии преступления, имеющие место преимущественно среди многочисленных разбойничьих банд, и особенно в преступлениях против нравственности. Когда бедная девушка делается жертвою многих негодяев, они не довольствуются ее обесчещением; достаточно одному из них сделать попытку к ее истязанию, чтобы все его сотоварищи, находясь в настоящем исступлении, стали ему сейчас же подражать. Это именно и случилось с одной несчастной женщиной, которая, будучи схвачена и изнасилована шайкою в 15 человек, должна была потом переносить самые гнусные жестокости. Один из разбойников показал пример; остальные моментально стали ему весьма охотно подражать, распевая и прыгая около тела несчастной.
Итак, неужели не очевидно, что такое внушение должно быть также причиною и манифестаций толпы? Неужели не очевидно, что и среди толпы крик одного человека, слова оратора, поступок нескольких смельчаков — являются внушением по отношение ко всем тем, кто слышит этот крик и эти слова, или видит этот поступок, и что оно доводит их, как покорное стадо, даже до преступных деяний? Не ясно ли, что в толпе-то именно и проявляется самым резким образом явление внушения и что там оно переходит от формы вдвоем к эпидемической, так как в толпе единство времени и места и непосредственное общение индивидов доводят быстроту эмоционального заражения до nec plus ultra.
я приведу несколько прекрасных мест из книги Эспинаса "Социальная жизнь животных", переведенной на русский язык.
В них мы найдем — весьма ясно и точно — физиологическое объяснение психологии толпы.
Известный французской натуралист, говоря о возникших из семьи обществах, и приводя в пример ос, замечает, что у этих животных разделение труда достигло большого совершенства, и что есть даже осы, исключительно предназначенные для забот об общественной безопасности. Дело происходит при этом так: гнездо охраняется часовыми, оберегающими вход; заметив опасность, они входят внутрь и уведомляют об этом других ос, которые в гневе вылетают и жалят своих врагов.
По нашему мнению, единственной причиной этого — один только вид возбужденного индивида, так как в пределах духовной жизни следующий закон является всеобщим: проявление известного душевного состояния возбуждает такое же состояние у того, кто его наблюдает.  Ниже тех пределов, где царит ум, для полного однообразия в движениях необходимо, чтобы внешние обстоятельства подействовали одновременно на всех индивидов; но там, где возможно представление, достаточно, чтобы хоть один индивид был возбужден внешними обстоятельствами для того, чтобы все почти сейчас же были возбуждены точно также. В самом деле, возбужденный индивид выражает свое состояние сознания весьма энергично; оса, например, жужжит особенным образом, соответствующим соотношению гнева и беспокойства; остальные осы слышат и представляют себе это жужжание; но они не могут себе его представить без того, чтобы нервные нити, производящие его обыкновенно, не были более или менее возбуждены.
У высших животных легко заметить такой психологический факт, что всякое представление о каком-либо действии заставляет начать исполнение этого действия: коза, которой показывают кусок сахара, собака, которую манят куском мяса, облизывают губы и выделяют слюну, как будто они уже имеют эти лакомые для них вещи у себя во рту. Ребенок и дикарь сопровождают свой рассказ усиленной мимикой.

Чем менее сконцентрирована мысль, тем порывистее происходят движения, порожденные таким образом. Наши осы, видя, что одна из них входит в гнездо и затем быстро из него вылетает, сами собой направляются к выходу, и на жужжанье, издаваемое первой, отвечают тем же. Отсюда общее возбуждение всех членов общества".
Это мастерское описание Эспинаса достаточно, я полагаю, объясняет нам психологию толпы.
Рамбосон в своих "Ph;nom;nes nerveux" приложил к нервным и интеллектуальным явлениям, которые распространяются при помощи заразы, закон распространения и трансформации экспрессивного движения. Он допускает, что всякому психологическому состоянию соответствует движение частичек мозга, проявляющее наружу изменениями физиономии, осанки, жестами, координированными особым образом. Это движение не останавливается, но распространяется в пространстве и сообщается, не изменяясь, другому мозгу, воспроизводя то же явление. Смех, печаль распространяются согласно с этим законом. Передача церебрального движения на расстоянии является причиной распространенности всех, как самых простых, так и самых сильных явлений нервной активности. Ясно, что теория эта, в сущности, та же, что и теория Эспинаса, который на нескольких страницах развил ее яснее, чем Рамбосон в целом томе.
III.
Однако, заметит кто-нибудь, все то, что вы до сих пор сказали, достаточно для объяснения некоторых движений или известных поступков толпы, но отнюдь не объясняет всего. Это объяснит нам, почему, если аплодирует один, то аплодируют все; если бежит один, то обращаются в бегство и все; почему чувство гнева, испытываемое одним, отражается сейчас же на лицах всех. Но это не объясняет нам, почему гнев влечет к дурным поступкам, к человекоубийству; этого недостаточно, чтобы объяснить, каким образом толпа доходит до таких крайностей, как убийство и резня, до ужасных жестокостей, которых, может быть, самый страшный пример мы видим во французской революции. В подобных случаях ваша теория — по которой душевное движение распространяется благодаря тому, что один какой-нибудь индивид проявлением этого душевного движения оказывает влияние (suggestion) на всю толпу, и что в последней, непосредственно вслед за представлением об известном действии, следует импульс — совершенно недостаточна. Вы не можете сказать, что какой-нибудь человек убивает исключительно потому, что видит, как убивает другой, или что последний принял только соответствующую позу. Чтобы сделать из человека убийцу, нужна другая причина.
"Что, — спрашивает Барбаст (Barbaste), — происходит в сердцах людей, когда они подобным образом увлекаются сообща к убийству, к пролитию крови? Откуда появляется эта подражательная способность, заставляющая и увлекающая их уничтожать друг друга? Результатом исследования этого вопроса является предположение о врожденном предрасположении к убийству, о каком-то инстинктивном бешенстве — печальных атрибутах человечества, находящих могущественную поддержку в склонности к подражанию. Внешние обстоятельства всякого рода, действуя на эти скрытые способности, возбуждают их и заставляют прорываться наружу.
В одном случае — вид крови порождает идею о пролитии ее; в другом, прозелитизм, корпоративный и партийный дух побуждают к действию всякого рода дурные страсти, вооружающие человеческую руку для пролития крови. Иногда все сводится к воображению, усиленно работающему, благодаря раздражительности темперамента, приводящего человека в беспокойство при рассказе о каких-либо несчастных случаях, заставляющему его бросать громы и молнии, когда они преданы гласности, и обращающему в один миг самого робкого человека в настоящего дикого зверя".
Еще до Барбаста, Лавернь для объяснения преступлений толпы прибегнул к предположению о природной склонности человека к убийству. "Подражательный центр, — писал он, — находится в одном ряду с центром драчливости и жестокости. Во время анархии и революций все совершаемые преступления являются результатом функций этих трех пунктов мозга, бесконтрольно властвующих над умом и рассудком, которым они должны быть подчинены. Человек. жестокий от рождения, засучивает тогда рукава и делается поставщиком гильотины. Подражать ему явится толпа тех, которые желали образца, ждали только толчка к тому, что они чувствовали себя способными сделать. Их жертвами будут слабые и недеятельные люди, вообще такие, которые, благодаря хорошим образцам, хорошим примерам мудрости и рассудительности, сделались гуманными и благочестивыми, и у которых органы жестокости и подражания, хотя и имеют над ними большую силу и значение, должны были однако уступить labori improbo ума и чувства".
Прежде всего следует отметить, что толпа вообще больше расположена ко злу, чем к добру.
Героизм, доблесть, доброта могут быть качествами одного индивида; но они никогда, или почти никогда, не являются отличительными признаками большого собрания индивидов. В этом нас убеждает самое обыкновенное наблюдение: толпа индивидов всегда наводит страх; очень редко от нее ждут чего-нибудь хорошего. Весь мир знает по опыту, что пример развратника или помешанного может увлечь толпу к преступлению; очень немногие верят, и на самом деле это происходит весьма редко, чтобы голос порядочного или смелого человека мог убедить толпу успокоиться.
Коллективная психология, как это было сказано нами во введении, богата сюрпризами: сто, тысяча человек, соединившись, могут совершать поступки, которых не совершит ни один из них в отдельности, но эти сюрпризы по большей части печального свойства. От соединения хороших людей вы почти никогда не получите прекрасных результатов; часто результат будет только посредственным, подчас даже очень скверным.
Толпа — это субстрат, в котором микроб зла развивается очень легко, тогда как микроб добра умирает почти всегда, не найдя подходящих условий жизни. Почему же так?
Не говоря здесь о разнообразных элементах, из которых состоит толпа, где рядом с сердечными людьми, находятся индифферентные и жестокие, рядом с честными — очень часто бродяги и преступники, и ограничиваясь на минуту общим обзором, мы можем ответить на этот вопрос, сказав, что среди множества лиц хорошие качества отдельных индивидов, вместо того, чтобы слагаться, взаимно уничтожаются.
Они уничтожаются, во-первых, вследствие естественной, скажу даже, арифметической необходимости. Подобно тому, как среднее арифметическое нескольких чисел не может, конечно, равняться большему из них, точно так же собрание людей не может отражать в своих поступках более возвышенные способности, свойственные только некоторым из них; оно будет представлять только те отличительные черты, которые свойственны всем или большей части индивидов.
"Самые последние и лучшие наслоения в характере, — говорит Серги, — образованные и собранные в нескольких индивидах цивилизацией и воспитанием, и сделавшие их, таким образом, привилегированными, затемняются средними слоями, являющимися достоянием всех; в общей сумме первые исчезают, последние одерживают верх".
С точки зрения нравственности, в толпе происходит то же, что, как мы показали выше, происходит в многочисленных собраниях людей, с интеллектуальной точки зрения. Сотоварищество одинаково — по отношению к общему результату — уменьшает как талант, так и добрые чувства.
Этим нам совсем не желательно сказать, что толпа совершенно неспособна ни к какому благородному и великому поступку,  что она далека от великих мыслей или чувств. У нас очень много фактов, могущих опровергнуть это: так, главным образом все те, которые берут свое начало из любви к отечеству и которые — начиная от 300 спартанцев, умерших при Фермопилах, до последних мучеников за итальянскую независимость — образуют, так сказать, священный путь, доказывающий сам по себе, что толпа так же хорошо, как и один индивид, может подняться до самой высшей степени самоотвержения и героизма.
Я хотел только констатировать, что толпа, вследствие рокового арифметического закона психологии, предрасположена ко злу более, чем к добру, точно так же, как всякое собрание людей предрасположено давать интеллектуальный результат более низкий, чем должна дать сумма таких единиц. В толпе находится скрытое стремление к жестокости, являющееся, так сказать, сложным органическим фактором ее будущих поступков и этот фактор, подобно антропологическому фактору в индивиде, может принять хорошее или дурное направление, смотря по обстоятельствам и тому внушению, которое будет на него действовать извне.
Точно так же, как и собрание, представляющее средний интеллектуальный уровень, может подчас подняться до понимания гениальной идеи или благородного чувства, если кто-нибудь сумеет их изложить в соответственной форме, точно так же, повторяем, и толпа со средним и даже низким нравственным уровнем может дойти в некоторых случаях до совершения героических подвигов, если найдется апостол или атаман, умеющий ею руководить... Жалкая посредственность в первом случае и жестокость — во втором могут таким образом превратиться в великие и даже прекрасные мысли и чувства, благодаря оратору, вождю или вообще тому, кто является виновником данного поступка толпы.
Последнее условие было изложено Пюльезом в великолепном сравнении: "Толпа возбуждена; но сила, способная привести ее в движение, подобно взволнованному морю, не начала еще своего действия; — котел находится под давлением пара, но еще не открыта заслонка, долженствующая выпустить пар; — куча пороху приготовлена, но никто не поднес к ней огня, чтобы ее воспламенить... Но вот подымается человек, появляется идея или слышится крик: "смерть такому-то, врагу народа!" или: "освободим такого-то, друга бедных!" — и толчок дан, заслонка открыта, порох воспламенен. Вот — толпа".
Итак, в толпе, как и в индивиде, всякое действие обусловлено двумя рядами факторов: антропологическим и социальным : толпа потенциально может быть чем угодно, и только случай дает тот или другой исход ее силам. Однако, здесь есть некоторая особенность: случай, т. е. слово или крик человека, является по отношению к толпе бесконечно более важным, чем по отношению к отдельному человеку. Отдельный человек — в обществе, в нормальном состоянии — всегда более или менее маловоспламенимая материя: приблизьте к ней горящий трут, она будет гореть более или менее медленно, а то и совсем потухнет. Толпа, наоборот, всегда похожа на кучу сухого пороха: если вы приблизите к ней фитиль, то взрыв не заставит себя долго ждать. Случай, таким образом, является в толпе, весьма страшным, благодаря своей непредвидимости.


  Навряд ли нужно прибавлять, что, говоря о двух рядах факторов, антропологическом и социальном, мы совсем не желаем исключать физические факторы. Мы говорим специально о двух первых потому, что они одни только и интересны при нашей аргументации.
Ломброзо и Ляши занимались вопросом о влиянии климата на революции и мятежи. Приводя статистические данные возмущений в древности по месяцам и временам года, они пришли к следующим выводам: летом число вспышек всегда более велико, зимой менее; число это достигает максимума в продолжение месяца, следующего за началом самой сильной жары, - в июле, и, напротив, оно делается минимальным в ноябре, когда начинаются холода.
Не имея времени собрать самые новые данные по этому вопросу, я совершенно оставил изучение физических факторов.
  Эту истину можно доказать и для других случаев, кроме тех, где рассматриваются преступления толпы, например вовремя народных политических выборов. Имя, искусно и во время брошенное в толпу, привлекает всех далее помимо их воли и только потому, что оно произнесено. Если бы тогда назвать другого, эффект был бы тот же. Этому можно привести тысячи примеров; вот один: когда турецкий султан Осман был низложен, никто из свергнувших его не думал делать этого; они только униженно просили о справедливом удовлетворении нескольких жалоб. Вдруг один голос, который никогда не был узнан, случайно выделился из толпы: произнесено было имя Мустафы, и нежданно-негаданно Мустафа стал султаном. (Монтескье. "Персидские письма", письмо 81).

Если верно, что все зависит от случая, то не менее вероятно и то, что случай оказывается дурным гораздо чаще, чем хорошим.
Это происходит вот почему: если бы в толпе число людей, желающих вести ее на доброе дело, было равно числу людей, стремящихся увлечь ее к дурному поступку, то последние в большей части случаев одержат верх. Злоба — качество гораздо более активное, чем добродушие, ибо класс злых состоит из тех, кто желает нанести другим вред, тогда как класс добрых составляют люди, не делающие никогда другим зла (люди пассивные) и затем, вообще, такие, которые не только никогда не причинили другим зла, но которые желают делать добро и делают его, но легко понять, что пассивная доброта не может влиять на толпу и руководить ею: эти отрицательные качества делают пассивно добрых людей слепыми орудиями тех, кто сумеет одержать верх.
Что касается до активно добрых, то их влияние встречает массу затруднений, так как если они попытаются вмешаться, реагировать против влияния злых, если они захотят восстановить спокойствие, то очень часто наткнутся на превратное толкование своих мыслей, на обвинения в трусости или в чем-нибудь еще более худшем.
Вот почему если они и дерзнут когда-нибудь на реакцию, то вторично уж этого не сделают, и влияние (suggestion) тех, которые желают создать что-нибудь серьезное, не встретит никакого препятствия. Сколько людей кричат во время народных восстаний: "смерть!" или "да здравствует!" только потому, что боятся, если будут безмолвствовать, обвинения со стороны соседей в трусости. И сколько, на том же самом основании, переходит от слов к поступкам! Необходима недюжинная сила воли, чтобы воспротивиться тем крайностям, который совершает окружающая вас толпа, и очень немногие обладают такого рода силой. Большая часть понимает, что поступает дурно, и все-таки делает это, потому что ее толкает и увлекает толпа. Члены ее знают, что не последуй они за общим течением, им придется расплатиться за это званием подлецов и сделаться жертвами чужого гнева. Чисто материальный страх быть обруганным и получить побои соединяется с моральным страхом — прослыть трусом.
Так как всякое состояние сознания, по словам Рибо,  сопровождается определенными телесными движениями, которые являются не только его следствием, но необходимым условием, то между состоянием сознания и его внешними проявлениями всегда существует взаимное отношение в том смысле, что первое не может появиться без того, чтобы не произвести вторых, и наоборот.
"Лица, — говорит Рибо, — бросающаеся в пропасть из страха туда упасть; те, которые наносят себе порезы бритвой, из страха обрезаться, и известное всем чтение мыслей, представляющее не что иное, как чтение мускульных сокращений, — все этокажется обществу странным только потому, что последнему неизвестен основной психологический закон, по которому всякий образ заключает в себе стремление вызвать известное движение".
является не только проявлением страсти, но скорее даже ее основным элементом. Выразите на вашем лице какое-нибудь душевное состояние — гнев ли, удивление или злобу — и в вас не преминет появиться это именно состояние, и совершенно напрасно старание испытать какое-нибудь чувство в то время, когда черты вашего лица выражают совершенно другое душевное состояние".

"Обыкновенное мускульное движение, — весьма удачно замечает Маудсли, — является не только проявлением страсти, но скорее даже ее основным элементом. Выразите на вашем лице какое-нибудь душевное состояние — гнев ли, удивление или злобу — и в вас не преминет появиться это именно состояние, и совершенно напрасно старание испытать какое-нибудь чувство в то время, когда черты вашего лица выражают совершенно другое душевное состояние".

Шарко резюмировал следующим образом: "всякое движение, получаемое нашими мышцами извне, всякая нервная сила, развивающаяся в организме, возбужденном какой-нибудь посторонней и непроизвольной причиной, определяет целый ряд состояний мозга и изменений в ходе мыслей, способных передаваться при помощи известной осанки и сопровождающих ее экспрессивных движений".
Итак ясно, что толпа, в которой было выражено какое-нибудь душевное состояние, вроде гнева или ярости, в одно мгновение будет возбуждена не только чисто внешним образом, но и приведена в самую реальную ярость. Отсюда легко понять, каким образом, не находясь даже под влиянием антропологического фактора, она может дойти до преступления.
Все индивиды, входящие в состав толпы, находятся в психологических условиях, аналогичных с тем, в которых находится один лично возбужденный и оскорбленный индивид. Поэтому-то преступление, ими совершенное, не будет непонятным зверским поступком, а скорее реакцией (справедливой или несправедливой, но всегда естественной и вполне свойственной человеку) против причины или того, что считается причиной этого возбуждения, чувствуемого, благодаря эпидемии, всеми.
Антропологической фактор, без сомнения, играет немалую роль в преступлениях такого рода, но главным мотивом, тем не менее, будет реальное чувство гнева и реальное раздражение большинства. Такое чувство гнева производит преступления толпы, весьма похожие на действия случайных преступников, доходящих, как известно, до преступления только тогда, когда их толкает на это сила обстоятельств или внутренние побуждения.
Мы говорим здесь о неоспоримом психологическом законе, по которому интенсивность душевного движения возрастает прямо пропорционально числу лиц, разделяющих это движение в одно и тоже время и в одном и том же месте. В этом заключается причина того неистовства, до которого доходит подчас энтузиазм или порицание в театрах или в каком-нибудь другом собрании.
Теперь мы находимся перед явлением, которое было названо Энрико Ферри психологическим брожением: зародыши всех страстей подымаются из глубины души, и, как в химических реакциях между несколькими веществами получаются новые и отличные вещества, точно так же от психологических реакций между некоторыми чувствованиями возникают новые, страшные, неизвестные до этого времени человеческой душе порывы.
В подобных случаях, когда нет возможности не только рассуждать, но даже ясно видеть и слышать, самый ничтожный факт принимает грандиозные размеры и малейшее возбуждение доводит до преступления. В этих-то случаях толпа предает смерти невинного человека, не выслушав даже его, так как, по словам Максима Дюкана, "достаточно одного подозрения; протесты бесполезны; убеждение — глубоко".
Отсюда естественно заключить, что возбуждение и гнев толпы, которая, как было показано выше, чувствует их очень глубоко, переходят в короткое время, благодаря одному только влиянию численности, в настоящее бешенство. После этого нет ничего удивительного в том, что толпа доходит до самых ужасных преступлений.
Это страшное влияние численности, которое, по моему мнению, замечено всеми и которое мы пытались выше объяснить, подтверждается наблюдениями всех естествоиспытателей. Так, хорошо известен факт, что храбрость какого-нибудь животного увеличивается прямо пропорционально числу сотоварищей, которых он видит перед собою, и таким же образом уменьшается от большей или меньшей степени его изолированности.
Эволюционист в душе, я не могу одобрить тех, которые хотят при помощи насилия дать возможность восторжествовать известной идее: "насилие и истина, — сказал Паскаль, — это две могущественные силы, не действующие друг на друга: истина не может управлять насилием, и последнее никогда не пользовалось для своих целей истиной".

Всякая диктатура по необходимости приводит к деспотизму и несправедливости, так как тот, кто имеет возможность сделать все, на все решается. Это считается психологическим законом.
Таким образом вполне естественно, что 100, 1000, и 2000 человек, случайно собранные вместе, сознавая свою силу и видя себя хозяевами известного места, считают себя вправе быть судьями, а подчас даже и палачами. "Неожиданное всемогущество и безнаказанность за убийство, — писал Тэн, — чересчур крепкое вино для человеческой головы: головокружение наступает быстро, перед глазами появляются красные круги, и от исступления человек доходит до жестокости".

В подобных случаях на сцене появляются самые зверские страсти; даже в цивилизованном человеке просыпается мгновенно свирепость, и чтобы объяснить это явление, нам почти против воли приходится обратиться к гипотезе Барбаста и Лаверня: что в человеке просыпается врожденное стремление к убийству себе подобных, скрытое подобно огню, находящемуся под пеплом, но ожидающее только искры, чтобы, вспыхнув, проявиться наружу.
Понятно, что этому-то мы и должны сверх внешних, вышеозначенных причин — приписать преступления толпы. Потому что, если описание человеческого характера, сделанное Серги, имеет твердое основание, а не представляет из себя простого уподобления, то очень логично и естественно допустить, что самые низкие слои характера подымаются наверх, когда психологическая буря совершенно переворачивает наш организм.
Однако то, что какой-нибудь человек, в особенности человек народа, которого долгие века цивилизации приучили к состраданью, делается в одно мгновение неограниченным властителем и в тоже время палачом, — не проходит для него безнаказанно. Хотя его и толкает на преступление просыпающийся в нем дикий инстинкт, хоть он и возбужден против своих жертв, нанося им оскорбления и несправедливости, но при всем том он смутно чувствует, что совершает какой-то необычайный поступок, и душа его, подобно Макбетовой, "полна скорпионов".
Если верно, что толпа совершает подчас такие жестокости, которые никогда даже не снились самому пылкому воображению, но также истинно и то, что иногда она не совершает многих чудовищных преступлений, даже будучи в состоянии их совершить.
Рядом со слепой, жестокой, неукротимой, потерявшей всякое чувство справедливости, находящейся в состоянии буйного умопомешательства толпой — существует толпа, которая не переходит через известные границы, которая раскаивается, совершив какое-нибудь преступление, и следует советам того, кто желает водворить в ней спокойствие.
Доказательством этому может служить история всех революций, как больших, так и малых, как политических, так и религиозных и экономических, и это разнообразие в манифестациях весьма ясно указывает на то, что причиной преступлений толпы бывает не одно только внушение, влияние численности и нравственное опьянение, являющееся результатом победы атавизма над медленным, вековым трудом воспитания.

Никакие эпизоды не могут быть лучше тех, которыми изобилует французская революция. Народ был тогда диким зверем, ненасытным в своей жажде к грабежу и убийству. Никто не мог обуздать своей ярости; видя подачку своему кровавому, жестокому инстинкту, всякий остервенялся все более и более.

"В спокойное время, — говорит Карлье, — когда усмиренные политические страсти не штурмуют каждое утро власть-имущих, полицейская администрация пользуется нравственной властью над содержателями всяких подозрительных мест, фланерами, бродягами, вообще над всеми подонками общества, — властью, которая несколько сдерживает последних. Всю жизнь свою они скрываются, и приближение полицейского агента обращает их в бегство. Но пусть только начнет просыпаться общественное мнение; пусть ежедневная пресса начнет вести себя наступательно по отношению к легальности некоторых поступков префекта полиции: тотчас все эти люди сделаются высокомерными и задерут голову. Они начнут сопротивляться агентам и бороться с ними; они будут участвовать во всех мятежах, и если получат откуда-нибудь удар, то станут считать себя в числе политических жертв. Приходят революции, и они со своими подругами, которых увлекают с собою, делаются самыми жестокими, самыми двусмысленными ее деятелями"...
"Этот класс людей без определенной профессии,- прибавляет Гиске, — (класс многочисленный, составленный из людей, не имеющих почти никакого крова, которых дурные наклонности заставили сбросить с себя узду закона и нравственности) -является в количественном отношении весьма малой частью народонаселения; но, принимая во внимание его лень и несчастия, взвесив бродящие в нем дурные страсти, мы придем к убеждению, что тут-то преимущественно и находится ужасная угрожающая все ниспровергнуть сила. Эта масса пользующихся дурной славой людей неустанно пополняется и увеличивается во время смятения авантюристами, людьми с запятнанной репутацией, потерявшими кредит и доброе имя в департаментах и пришедшими в Париж искать убежища. К ним можно еще присоединить завсегдатаев кабаков и всевозможных притонов, одним словом, сомнительных личностей всех родов; и когда вся эта грязь приводится в движение политическими страстями, то к ним присоединяются также и люди с расстроенным воображением, чувствующие потребность в сильных ощущениях и находящие их в уличных драмах, в народных волнениях".
Всякий знает по опыту, насколько это справедливо. Лишь только появляется на горизонте какая-нибудь политическая буря и на улицах обнаруживается некоторое необычайное одушевление, выражающееся в собраниях и спорах, тотчас же там и сям появляются зловещие фигуры, которых до сих пор никто никогда не встречал. Все задают себе один и тот же вопрос: откуда они взялись, и задумываются над этими личностями, которые, почуяв издали запах падали, выходят из своих логовищ.
В Париже в страшные дни 1793 года эти личности являлись душою всех злых дел, которые тогда были совершены.
Очевидец рассказывает, что большое число бродяг, показавшихся в Париже вскоре после первых признаков революции, шныряло по городу и увеличивалось в числе, соединяясь с рабочими, вышедшими из мастерских. Вооруженные всевозможными родами оружия, они оглашали воздух мятежными криками. Жители разбегались при приближении этих ватаг; ворота домов запирались; все улицы казались пустынными и необитаемыми, кроме тех, по которым шли эти бешеные орды. "Когда я, — говорит Матье Дюма, — пришел к себе в квартал Сен-Дени, один из самых людных кварталов Парижа, многие из этих разбойников палили в воздух из ружей, желая вселить ужас в жителей".

Однако в числе всех вышеуказанных личностей не одни только преступники принимали участие в революции: между ними были и сумасшедшие. Вышедшие из госпиталей, которых двери были им открыты революционной толпой, они совершенно свободно могли предаваться безумию на площадях и улицах. Большое число этих несчастных бегало по Парижу, внося повсюду беспорядок и ужас.
"Сын одной сумасшедшей (рассказывает Тебальди), проводивший обыкновенно свою жизнь или в тюрьме, или в больнице умалишенных, был одним из самых неумолимых сыщиков, убийц, поджигателей. Но самой знаменитой из всех была Ламбертина Теруан, эта кровавая героиня, поведшая толпу на штурм инвалидного дома и взятие Бастилии, и умершая в Сальпетриэре, ползая голая по полу и роясь в находящихся там нечистотах".
Преступники, умалишенные, дети умалишенных, алкоголики,  вообще социальная грязь, лишенная всякого нравственного чувства и развращенная преступлением, — составляли самую главную часть бунтовщиков и революционеров.

Мы не говорим о нравственной испорченности прирожденного преступника, которая не повреждает его интеллектуальных способностей; здесь речь идет о настоящем умопомешательстве, выделяющем из среды ему подобных того, кто совершает такие гнусные поступки. — Что толпа находилась в состоянии такого именно умопомешательства, мы имеем доказательства не только в гнусности преступлений, ею совершаемых, но и в той ничтожной степени рассудка, которую она проявляет перед их совершением. Толпа предпочитает убить своих друзей (или по крайней мере тех, кого она считает такими) вместе с врагами, чем ждать, пока они отойдут в сторону.

Эта способность опомниться, которая невозможна у прирожденного преступника, тем паче невозможна у толпы, содержащей настоящих преступников и достигшей высшей степени безумия. Думать, будто ее можно укротить спокойствием и энергией, совершенно то же, что полагать, будто можно укротить спокойствием и энергией убийцу, нападающего на вас ночью среди дороги, или буйного сумасшедшего, который вам угрожает.

"Гипнотическое внушение, — говорит Лядам, — действует на больной и усыпленный мозг совершенно так же, как и обыкновенное внушение, когда человек уверяет других в том, в чем он желает их убедить, Гипнотическое внушение тождественно с убеждением, которое имеет место в нормальном состоянии; оно только значительно усиливает могущество оказываемого нами на других влияния, подавляя сопротивление, существующее в состоянии бодрствования".
Итак, возможно ли при помощи гипнотического внушения заставить человека совершить какое угодно преступление? Возможно ли совершенно уничтожить его личное "я" и направить его к совершению поступков, которых он никогда не совершил бы, будучи в состоянии бодрствования и имея возможность рассуждать?
Если положиться на школу Нанси, то придется ответить утвердительно.
Льебо писал: "Усыпитель может внушить сомнамбулистам что угодно и заставить их исполнять его приказания не только в состоянии сна, но даже и после того, как они проснутся". По его мнению, сомнамбулист слепо повинуется внушению: "он идет к цели с той фатальностью, с какой падает брошенный нами камень". И многие факты могут по-видимому утвердить абсолютную справедливость этого положения.

Только после целого ряда постепенных внушений индивид может подчиняться опасным и рискованным приказаниям. Всякий раз, как он выказывает некоторое сопротивление или отказывается безусловно повиноваться, повторяют внушение, прибавляя к нему пояснения, делающие его более отчетливым и понятным: т. е. поясняют содержание какого-либо акта целым правильным рядом положительных и отрицательных внушений. При первых словах сомнамбулист часто протестует, но если настоятельно повторять утверждение, ум его колеблется, он по-видимому размышляет; кажется, будто в нем просыпается смущающее его воспоминание; наконец приведенный в уныние неустанно нарастающими внушениями, он автоматически им уступает.
Гипнотизируемый повинуется хотя и автоматически, но не без некоторого сопротивления, не без того, чтобы сейчас же впасть в истерию, которая доказывает, чего ему стоило повиноваться полученному приказанию. Это, если можно так выразиться, — посмертный протест организма, совершившего против своей воли какой-нибудь поступок, против которого он возмущен, и который внушает ему ужас.
Таким образом, если подчас и верно, что даже в случае упорного сопротивления известного субъекта можно заставить его исполнить данное ему приказание, повторяя внушение все более и более настоятельно и с большой решительностью, то при всем том совершенно нелепо, будто "автоматизм (как утверждает Бони) совершенно абсолютен, так что субъект теряет самопроизвольность и волю, имея их лишь столько, сколько оставляет ему гипнотизирующий; он реализует в самом прямом смысле этого слова известный идеал: быть слепым орудием в руках своего обладателя".
Сомнамбулист всегда, хоть несколько, остается самим собою, так как он проявляет свою волю, выражая это в тех усилиях, которые ему приходится делать, чтобы противиться внушению. И если подчас он уступает, то это показывает только его индивидуальную слабость, а не всемогущество внушения, прежде чем он совершает воображаемые преступления не без сопротивления, и впоследствии никогда их не повторяет.
Впрочем случаи, когда субъект, имея вообще силу сопротивляться, повинуется внушению, оскорбляющему нравственное чувство, весьма редки, Эти случаи, исследованные преимущественно в школе Сальпетриэр, и доказывают неосновательность мнения школы Нанси. Против уверений Льебо, Льежуа, Бони мы можем выставить наблюдения Шарко, Бруарделя, Фере, Лорана, Дельбефа и др.
"Сомнамбулист, — говорит Жиль Делатурет, — совсем не машина, которую можно заставить вертеться как угодно: он обладает некоторой индивидуальностью, уменьшенной, правда, до minimum'a, но в некоторых случаях являющейся во всей своей силе". "Сомнамбулист, — замечает Фере, — может сопротивляться определенному внушению, находящемуся в противоречии с его основным чувством", и — прибавляет Бруардель — "он реализует только приятные или безразличные внушения". Наконец Питр уверяет, что "неответственность загипнотизированных субъектов не всегда безусловна".

Если при гипнотическом внушении, самом сильном и могущественном из всех внушений, нельзя достичь полного уничтожения человеческой индивидуальности, а только одного лишь ее ослабления, то на гораздо большем основании мы можем сказать, что эта индивидуальность сохранится в состоянии бодрствования, даже если бы внушение достигло самой высшей степени, как например среди толпы.
Преступление, совершенное индивидом среди разъяренной толпы, всегда будет таким образом иметь часть своих мотивов (как бы они ни были малы) в физиологической и психологической организации его виновника. Следовательно, последний всегда будет за него в ответе пред законом.
Истинно честный человек не будет повиноваться преступным приказаниям гипнотизера и точно также не попадет в тот водоворот эмоций, куда влечет его толпа.

К несчастию, могучие натуры, выходящие с победой из всех соблазнов, избегающие всякого уклонения с принятого ими однажды направления, весьма редки. Если, как говорит Бальзак, существуют люди-дубы и люди-кустарники, то последние, конечно, составляют большинство. Для большей части людей жизнь является целым рядом уступок, так как, не имея силы принудить среду приспособиться к себе, они принуждены сами приспособляться к среде.
В этом обширном классе слабых личностей существуют бесконечные переходы от таких, которых Бенедикт назвал неврастеничными, не оказывающих никакого сопротивления внешним импульсам, до таких, которых Серги отметил именем низкопоклонников, из подлости подчиняющихся чужой воле и ради выгоды поворачивающихся туда, куда дует ветер; от добрых, но трусливых и легковерных существ, принимающих какую угодно предлагаемую им идею, до людей, меняющихся, благодаря непостоянству и раздражительности их темперамента.
Воля, говорит Рибо, подобно уму, имеет своих идиотов и своих гениев со всеми возможными, как в той, так и в другой крайности, оттенками.
Но слабость характера, как бы она ни была достойна презрения, как бы она ни была велика, имеет в общем следующий неминуемый результат: она делает человека более или менее податливым относительно внушений, исходящих из окружающей среды.
"В каждом действии лица со слабой волей часть его поступков, — говорит Рибо, — определяемая индивидуальным характером, минимальна, между тем как часть, обусловливаемая внешними обстоятельствами, максимальна".
Поместите этих людей в благоприятную среду, подвергните влиянию хороших внушений, и они останутся честными, по крайней мере перед лицом закона; наоборот, если их поместить в неблагоприятную среду. окружить вредными внушениями, то они превратятся в случайных преступников или преступников в состоянии аффекта.
Слабость характера заставляет их легко впитывать в себя все, что их окружает: как доброе, так и дурное, причем при одном образе жизни внешние обстоятельства управляют ими легче, чем при другом.
Итак, если подобные метаморфозы происходят в мирной, регулярной, нормальной жизни, то что же будет происходить среди толпы, где в одно мгновение концентрируется такая масса внушений, какой никогда не бывает во всяком другом случае? Не очевидно ли, что все эти личности уступят, и что совершат преступление даже те честные, но слабые люди, которые может быть завтра же обнаружат громадный альтруизм на том же основании, на каком сегодня они позволяют себя увлечь потоком ненависти?

В толпе, благодаря революции, происходит то же, и что в частной жизни — благодаря эволюции. Коренное изменение характера, начавшееся на первых порах медленно, под влиянием дурных примеров или благодаря развращенному товарищу, — который заставил вас упасть в бездну порока, открыл вам дорогу туда, откуда нет возврата, — увеличивается все более и более, пока совершенно не изменит человека, пока не уничтожит его характера; — все это происходит в толпе в течение нескольких мгновений.
Кроме постепенного и медленного падения, делающего честного еще человека случайным преступником, а впоследствии и преступником по привычке, в толпе существует мгновенное падение, делающее честного человека преступником в состоянии аффекта.
       Демонстрации образуются всегда меньшим числом людей, чем то, которое в конце концов принимает в них участие. В этом случае подражательное внушение оказывает свое влияние не только непосредственно, в том смысле, что к первой группе демонстраторов присоединяются из любопытства уличные праздношатающиеся, но и косвенным образом, в том смысле, что большинство, узнав из газет или каким-либо иным образом, что такая то демонстрация будет в такой-то день и в таком то месте, скажет себе: — нужно будет пойти посмотреть! — и пойдет туда на самом деле.
Таким образом, во всех сборищах — лиц, знающих истинную их цель, очень мало: большинство идет, как оно само выражается, посмотреть.



ПРИЛОЖЕНИЕ№10


Из книги  В.РАЙХА  Психология масс и фашизм
WILHELM REICH     The mass psychology of fascism
A Condor Book Souvenir Press [Educational) & Academic LTD
Перевод с английского Ю.М. Донца


              Предлагаемая вниманию читателя работа В.Paйxa представляет собой классическое исследование взаимосвязи психологии масс и фашизма. Она была написана в период экономического кризиса в Германии (1930 — 1933 гг.), впоследствии была запрещена нацистами. К несомненным достоинствам книги следует отнести ее уникальный вклад в понимание одного из важнейших явлений нашего времени — фашизма. В этой книге В.Райх использует свои клинические знания характерологической структуры личности для исследования социальных и политических явлений. Райх отвергает концепцию, согласно которой фашизм представляет собой идеологию или результат деятельности отдельного человека; народа; какой-либо этнической или политической группы. Не признает он и выдвигаемое марксистскими идеологами понимание фашизма, которое ограничено социально-политическим подходом. Фашизм, с точки зрения Райха, служит выражением иррациональности характерологической структуры обычного человека, первичные биологические потребности которого подавлялись на протяжении многих тысячелетий. В книге содержится подробный анализ социальной функции такого подавления и решающего значения для него авторитарной семьи и церкви,
              Значение этой работы трудно переоценить в наше время. Характерологическая структура личности, служившая основой возникновения фашистских движении, не прекратила своею существования и по-прежнему определяет динамику современных социальных конфликтов. Для обеспечения эффективности борьбы с хаосом страданий необходимо обратить внимание на характерологическую структуру личности, которая служит причиной его возникновения. Мы должны понять взаимосвязь между психологией масс и фашизмом и другими формами тоталитаризма.

                "Любовь, труд и познание —
вот источники нашей жизни.
Они должны определять ее ход".
Вильгельм Райх.

                Обширные и кропотливые терапевтические исследования человеческого характера позволили мне сделать вывод, что при оценке человеческих реакций мы, как правило, имеем дело с тремя различными слоями биопсихической структуры. Как показано в моей книге «Анализ характера», эти слои характерологической структуры возникают в результате общественного развития и функционируют независимо друг от друга. Для поверхностного уровня личности среднего человека характерны сдержанность, вежливость, сострадание, ответственность, добросовестность. Не было бы никаких общественных трагедий, если бы этот поверхностный пласт личности человека находился в непосредственном контакте с его глубинной, естественной основой. К сожалению, дело обстоит иначе. Поверхностный слой личности не соприкасается с глубинной биологической основой индивидуальности; он опирается на второй, промежуточный слой характера, который состоит исключительно из импульсов жестокости, садизма, сладострастия, жадности и зависти. Это то, что Фрейд называл «бессознательным». На языке сексуальной энергетики «бессознательное» — совокупность всех так называемых «вторичных влечений».
Биофизика оргона позволила понять фрейдовское бессознательное, т. е. антисоциальное, в человеке как вторичный результат подавления первичных биологических влечений. После прохождения второго слоя «извращений» и погружения в биологический субстрат человека всегда обнаруживается третий, самый глубокий слой, который мы называем биологической основой. В этой основе, при благоприятных условиях, человек, как правило, представляет собой искреннее, трудолюбивое, склонное к сотрудничеству, любящее и, при наличии достаточной мотивации, рационально ненавидящее существо. В то же время представляется совершенно невозможным освобождение характерологической структуры современного человека путем проникновения в этот самый глубокий и столь перспективный слой без предварительного удаления ложного, социального поверхностного слоя. Сбросьте маску воспитания, и пред вами предстанет не естественная общительность, а лишь извращенный, садистский слой характера.
В результате неудачной структурной компоновки каждый естественный, социальный, либидозный импульс, стремящийся к реализации на биологической основе, вынужден проходить через слой вторичных извращенных влечений и таким образом подвергаться искажению. Это искажение трансформирует и извращает исходную социальную природу естественных импульсов, препятствуя любому подлинному проявлению жизни.
Теперь мы перенесем нашу структуру личности в социально-политическую сферу.
Нетрудно заметить, что различные распределения общества по политическим и идеологическим группам соответствуют различным слоям характерологической структуры. И тем не менее мы отказываемся признать ошибку идеалистической философии, которая настаивает на вечной неизменности этой структуры. После преобразования исходных биологических потребностей человека и включения их в состав его характерологической структуры, под влиянием общественных условий и изменений эта структура воспроизводит социальный строй общества и его идеологию.
После распада первичной рабоче-демократической формы общества биологическая основа человека осталась без социального представительства. Все «естественное» и «возвышенное» в человеке, все, что объединяло его с космосом, находило подлинное выражение в великих произведениях искусства, особенно в музыке и живописи. И тем не менее оно до сих пор не оказало существенного влияния на формирование человеческого общества, если под обществом понимать общество всех людей, а не культуру малочисленного сословия богачей.
В этических и общественных идеалах либерализма мы видим защиту особенностей поверхностного слоя характера, который центрируется на самообладании и терпимости. В либерализме такого вида подчеркивается значение этики для удержания в повиновении «чудовища в человеке», то есть нашего слоя «вторичных влечений», фрейдовского «бессознательного». Естественная общительность самого глубокого, третьего слоя, не свойственна либералу. Он сожалеет об извращении человеческого характера и стремится преодолеть его с помощью этических норм, тем не менее общественные потрясения XX века свидетельствуют о том, что при таком подходе ему не удалось достичь значительных успехов.
Все подлинно революционное (подлинное искусство и наука) возникает на естественной, биологической основе личности. Ни одному истинному революционеру, художнику и ученому пока не удавалось завоевать расположение народных масс и выступить в качестве их руководителя; а если даже и удавалось, то он не мог удержать их интереса к жизненно важной сфере в течение сколько-нибудь продолжительного периода времени.
  В отличие от либерализма и подлинной революции в случае фашизма дело обстоит совершенно иначе. В его сущности воплощаются не поверхностный и глубинный слои, а, как правило, второй, промежуточный характерологический слой вторичных влечений.
Когда я работал над первым вариантом этой книги, фашизм было принято рассматривать как «политическую партию», которая, подобно другим «общественным группам», отстаивала организованную «политическую идею». Согласно этой оценке «фашистская партия» стремилась институировать фашизм с помощью силы и политических интриг.
В отличие от вышеприведенной оценки мой врачебный опыт работы с мужчинами и женщинами различных сословий, рас, наций, религиозных верований и т. д. позволяет мне утверждать, что «фашизм» лишь служит организованным политическим выражением характерологической структуры среднего человека, существование которой не ограничивается определенными расами, нациями и партиями, а носит всеобщий и интернациональный характер. С точки зрения характера человека «фашизм» представляет собой основное, эмоциональное отношение «подавленного» в человеке к нашей авторитарной, машинной цивилизации и ее механистически мистическому пониманию жизни.
Механистически мистический характер современного человека порождает фашистские партии, а не наоборот.
В результате ошибочного политического мышления даже теперь фашизм рассматривается как определенная национальная особенность немцев и японцев. Все дальнейшие ошибочные интерпретации следуют из этой исходной ошибочной концепции.
В противоположность подлинному стремлению обрести свободу, фашизм рассматривался, да и поныне рассматривается, как диктатура немногочисленной реакционной клики. Живучесть этого заблуждения объясняется нашей боязнью взглянуть в лицо реальности, а именно: фашизм — это международное явление, проникшее во все общественные органы всех стран. Это заключение вполне подтверждается международными событиями последних пятнадцати лет.
Опыт, приобретенный в области характерологического анализа, позволил мне убедиться в том, что не существует ни одного индивидуума, в структуре которого не содержались бы элементы фашистского восприятия и мышления. Как политическое движение фашизм отличается от других реакционных партий тем, что в качестве его носителя и поборника выступают народные массы.
Я вполне сознаю огромную ответственность, связанную с таким утверждением, и в интересах этого разорванного на части мира я хотел бы, чтобы и трудящиеся массы так же ясно осознали свою ответственность за фашизм.
Необходимо проводить различие между обычным милитаризмом и фашизмом. Германия времен кайзера Вильгельма была милитаристской, но не фашистской.
Поскольку фашизм, независимо от времени и места его появления, является движением народных масс, он обладает всеми особенностями и противоречиями, присущими характерологической структуре массового индивида. В отличие от общепринятого мнения фашизм — это не чисто реакционное движение, он представляет собой сплав мятежных эмоций и реакционных социальных идей.
Если под революционностью понимать разумный протест против невыносимых условий жизни в человеческом обществе, разумное стремление «добраться до корня всех вещей» и изменить жизнь к лучшему, — тогда фашизм никоим образом не является революционным. Разумеется, он может появляться под маской революционных эмоций. Однако революционным мы называем не того врача, который лечит болезнь с помощью безответственных инвектив, а того, кто спокойно, мужественно и скрупулезно исследует причины болезни и ведет с ней борьбу. Фашистский протест всегда возникает там, где из-за страха перед истиной революционная эмоция искажается, принимая иллюзорный характер.
В чистом виде фашизм представляет собой совокупность всех иррациональных характерологических реакций обычного человека. Для недалёкого социолога, которому недостает мужества признать ведущую роль иррациональности в истории человечества, фашистская расовая теория отражает лишь империалистическое стремление или, мягко выражаясь, является «предрассудком». Это утверждение справедливо и для безответственного политика-болтуна. Масштаб и широта распространения «расовых предрассудков» свидетельствует о том, что их источником является иррациональная область человеческого характера. Расовая теория не проистекает из фашизма. Напротив, фашизм возникает на основе расовой ненависти и служит ее политически организованным выражением. Отсюда следует, что существует немецкий, итальянский, испанский, англосаксонский, еврейский и арабский фашизм. Расовая идеология — это чисто биопатическое выражение характерологической структуры оргастически импотентной личности.
Садистски извращенный характер расовой идеологии проявляется и в ее отношении к религии. Полагают, что фашизм воплощает возвращение к язычеству и является заклятым врагом религии. Это совершенно неверно. Фашизм служит высшим выражением религиозного мистицизма, который принимает определенную общественную форму. Фашизм поддерживает религиозность, которая возникает в результате сексуального извращения, и трансформирует мазохистский характер древней религии. Короче говоря, он переводит религию из «потусторонней» области философии страдания в «посюстороннюю» область садистского убийства.
Фашистская ментальность — это ментальность «маленького человека», порабощенного, стремящегося к власти и в то же время протестующего. Не случайно, что все фашистские диктаторы происходят из реакционной среды «маленьких людей». Магнат-промышленник и милитарист-феодал используют этот социальный факт для своих целей после его выявления в контексте общего подавления жизненных импульсов. В форме фашизма механистическая, авторитарная цивилизация извлекает из подавленного «маленького человека» то, что в течение многих веков она насаждала в порабощенном человечестве с помощью мистицизма, милитаризма и автоматизма. Этот «маленький человек» досконально изучил поведение «большого человека» и поэтому воспроизводит его в искаженном и гротескном виде. Фашизм — это сержант колоссальной армии нашей глубоко больной, промышленно развитой цивилизации Высокая политика превратилась перед «маленьким человеком» в балаганное представление. Маленький сержант превзошел генерала-империалиста во всем: в маршевой музыке, в «гусином шаге» в умении командовать и подчиняться; в способности съеживаться от страха перед идеями; в дипломатии, стратегии и тактике; в умении одеваться и проводить парады; в знаках отличия и почетных наградах Во всех этих вещах кайзер Вильгельм выглядит жалким фальсификатором по сравнению с Гитлером, сыном голодного чиновника. Увешивая всю грудь медалями, «пролетарский» генерал показывает, что «маленький человек» «ничем не хуже» «настоящего» большого генерала
Широкие и тщательные исследования характера подавленного «маленького человека», а также близкое знакомство с его закулисной жизнью совершенно необходимы для понимания -ил, на которые опирается фашизм.
В мятеже огромного числа оскорбленных людей против пустой благовоспитанности ложного либерализма (который не следует смешивать с подлинным либерализмом и подлинной терпимостью) проявился характерологический слой, состоящий из вторичных влечений.
Безумного фашиста невозможно обезвредить, если искать его в соответствии с существующими политическими обстоятельствами только в немце или японце, а не одновременно и в американце, и в китайце; если не обнаруживать его в себе самом; если мы не знакомы с социальными институтами, в которых ежедневно занимаются его воспитанием.
Фашизм можно сокрушить только в том случае, если вести с ним борьбу объективно и практически на основе глубокого знания жизненных процессов. В области политической интриги, дипломатии и зрелищ он не знает себе равных. И все же он должен дать ответ на практические вопросы жизни, поскольку он видит все только в зеркале идеологии или в форме национального мундира.
Когда вам доведется услышать, как фашистский деятель, независимо от разновидности, читает проповеди о «чести нации» (а не о чести человека) или «спасении священной семьи и расы» (а не общества трудящегося человечества), когда вы увидите, как, раздуваясь от важности, он выкрикивает лозунги, — пусть ему при всем народе спокойно и просто зададут следующие вопросы:
«Что вы делаете на практике, чтобы накормить народ без уничтожения других народов?
Что вы делаете как врач для борьбы с хроническими заболеваниями?
Что вы делаете как педагог, чтобы ребенок радовался жизни?
Что вы делаете как экономист для искоренения бедности?
Что вы делаете как работник социального обеспечения для облегчения жизни многодетных матерей?
Что вы делаете как архитектор для улучшения санитарно-гигиенических условий жизни в жилых помещениях?
Хватит болтовни. Дайте нам прямой и конкретный ответ или замолчите!»
Отсюда следует, что международный фашизм невозможно победить с помощью политических интриг. Его победит естественная организация труда, любви и познания на международном уровне.
В нашем обществе любовь и знание еще пока не определяют человеческое существование. Действительно, эти мощные силы позитивного принципа жизни не сознают своей глобальности, своей необходимости, своего огромного значения для общества. По этой причине в настоящее время, год спустя после военной победы над партийным фашизмом, общество все еще стоит на краю бедности. Падение нашей цивилизации станет неизбежным, если трудящиеся, ученые, работающие во всех областях живого (а не мертвого) знания, и лица, которые дарят и получают естественную любовь, как можно быстрее не осознают свою огромную ответственность.
Жизненный порыв может существовать без фашизма, а фашизм без него существовать не может. Фашизм — это вампир, присосавшийся к телу живого существа, получившее свободу влечение к убийству, так же как весной любовь стремится к свершению.
Каким путем будет развиваться индивидуальная и общественная свобода, саморегуляция нашей жизни и жизни наших потомков? Мирным или насильственным? Никто не знает ответа на этот вопрос.
И все же ответ известен тому, кто понимает, как протекает жизнь в животном и новорожденном ребенке, тому, кто понимает смысл беззаветной работы — независимо от того, является он механиком, исследователем или художником. Такой человек перестает мыслить понятиями, получившими распространение в обществе благодаря деятельности партийных функционеров. Жизненный порыв не может «захватить власть насильственным путем», так как он не знает, что с ней делать. Означает ли этот вывод, что жизненный импульс всегда будет его жертвой и мучеником? Означает ли это, что псевдополитик всегда будет сосать кровь жизни? Это — ложный вывод.
Моя работа как врача заключается в лечении болезней. В качестве исследователя я должен пролить свет на неизвестные взаимосвязи в природе. Таким образом, если появится пустозвон-политик и попытается заставить меня покинуть своих пациентов и отложить в сторону свой микроскоп, я не позволю, чтобы мне мешали. Я просто вышвырну его вон, если он откажется уйти добровольно. Необходимость применения силы против незваных гостей для защиты моей работы с живыми людьми зависит не от меня и моей работы, а от степени наглости незваных гостей. Представим себе теперь, что все те, кто занят важной, живой работой, смогли бы сразу узнать в политике пустозвона. Они поступили бы так же, как и я. В этом упрощенном примере, возможно, содержится в общих чертах ответ на вопрос, каким образом жизненный порыв должен будет, рано или поздно, защищаться от незваных гостей и разрушителей.
«Психология масс и фашизм» обдумывалась в годы кризиса в Германии с 1930 по 1933 г. Книга была написана в 1933 году; первое издание появилось в сентябре 1933 года, а второе — в апреле 1934 года в Дании.
Десять лет минуло с тех пор. Разоблачение иррациональной природы фашистской идеологии в этой книге нередко получало шумное одобрение всех политических лагерей. Через немецкую границу перевозилось большое количество экземпляров этой книги, порой изданной под псевдонимом. Нелегальное революционное движение в Германии оказало книге теплый прием. В течение многих лет она служила источником связи с немецким антифашистским движением.
В 1936 году фашисты запретили эту книгу наряду со всеми публикациями по политической психологии . Выдержки из книги печатались во Франции, Америке, Чехословакии, Скандинавии и других странах. Она подвергалась анализу в статьях. И лишь социалисты, с их узкоэкономическим подходом, а также платные партийные чиновники, контролировавшие органы политической власти, не знали, да и теперь не знают, как к ней относиться. В Дании и Норвегии, например, она подвергалась яростной критике со стороны руководства коммунистической партии и была осуждена как «контрреволюционная». С другой стороны, представляется знаменательным, что сексуально-энергетическое объяснение иррациональной природы расовой теории нашло понимание у молодежи из фашистских групп с революционной ориентацией.
  В 1942 году один из английских корреспондентов предложил осуществить перевод книги на английский язык. Таким образом, передо мной встала задача проверить правильность книги через десять лет после ее написания. Результат проверки точно отражает колоссальные изменения, которые произошли в мышлении за последнее десятилетие. Кроме того, это была проверка обоснованности сексуально-энергетической социологии и ее влияния на социальные революции нашего столетия. Я не держал книгу в руках в течение ряда лет. Когда я начал вносить в книгу исправления и дополнения, я был ошеломлен ошибками в рассуждениях, которые я сделал 15 лет назад, кардинальными изменениями, происшедшими в мышлении за это время, а также теми огромными усилиями, которые потребовались от науки, чтобы преодолеть фашизм.
Прежде всего, я вполне мог позволить себе отпраздновать великую победу. За прошедшее время анализ фашистской идеологии с позиций сексуальной энергетики выстоял под огнем критики и его основные положения были полностью подтверждены событиями последнего десятилетия. Он пережил крушение чисто экономической, вульгарной концепции марксизма, с помощью которой марксистские партии Германии пытались одолеть фашизм. Тот факт, что через 10 лет после первого издания понадобилось вновь издать «Психологию масс и фашизм», говорит в ее пользу. На новое издание не может претендовать ни одна из марксистских работ, авторы которых осуждали сексуальную энергетику.
В переработке второго издания нашли отражение кардинальные изменения, происшедшие в моем мышлении.
В 1930 году у меня не было никакого представления о естественных демократических отношениях между трудящимися — мужчинами и женщинами. Поскольку я все еще верил в фундаментально научный характер марксистских партий, мне трудно было понять, почему члены этих партий обрушивались с острой критикой на социальные последствия моих медицинских исследований именно в то время, когда массы служащих, промышленных рабочих, мелких предпринимателей, студентов и т. д. устремлялись в сексуально-энергетические организации, чтобы получить знания о живой жизни. Я никогда не забуду «красного профессора» из Москвы, которому было поручено в 1928 году посетить одну из моих лекций в Вене, чтобы защитить от меня «партийную линию». Между прочим этот профессор заявил, что «Эдипов комплекс — полнейшая чепуха» и что такой вещи вообще не существует. Четырнадцать лет спустя его русские товарищи гибли под танками порабощенных фюрером немцев.
Разумеется, можно было ожидать, что партии, провозглашавшие борьбу за свободу человечества, будут вполне удовлетворены результатами моей политической и психологической деятельности. Как убедительно свидетельствуют архивы нашего института, дело обстояло совсем иначе. Чем значительнее были социальные последствия нашей деятельности в области массовой психологии, тем решительнее были контрмеры, принимавшиеся партийными политиками. Еще в 1929—30 годах австрийские социал-демократы закрыли двери своих культурных организаций для лекторов нашей организации. В 1932 году, несмотря на энергичные протесты своих членов, социалистические и коммунистические организации запретили распространение публикаций серии «Издатели за сексуальную политику» (издательство находилось в Берлине). Меня лично предупредили, что я буду расстрелян, как только марксисты придут к власти в Германии. В том же году коммунистические организации Германии запретили врачам, выступавшим в защиту сексуальной энергетики, присутствовать в своих залах для собраний. Это решение также было принято вопреки воле членов этих организаций. Меня исключили из обеих организаций на том основании, что я внедрял сексологию и показывал ее влияние на формирование структуры личности. В период с 1934 по 1937 год функционеры коммунистической партии всегда предупреждали фашистские круги в Европе об «опасности» сексуальной энергетики. Это можно доказать на основании документов. Публикации по сексуальной энергетике задерживались на границе Советской России и отправлялись обратно, как, впрочем, и толпы беженцев, стремившихся спастись от немецкого фашизма. Этому нет никакого оправдания.
Вышеупомянутые события, представлявшиеся мне в то время бессмысленными, приобрели полную ясность в процессе переработки книги «Психология масс и фашизм». Сведения из области сексуальной энергетики и биологии были втиснуты в терминологию вульгарного марксизма как слон в лисью нору. Во время переработки своей книги о молодежи  в 1938 году я заметил, что по прошествии восьми лет все термины сексуальной энергетики сохранили свое значение, тогда как все партийные лозунги, которые я включил в книгу, стали бессмысленными. Это утверждение справедливо и для третьего издания «Психологии масс и фашизма».
Вообще говоря, теперь ясно, что фашизм — это не дело рук какого-нибудь Гитлера или Муссолини, а выражение иррациональной структуры массового человека. В настоящее время стало более очевидным, чем десять лет назад, что расовая теория является биологическим мистицизмом. Кроме того, мы располагаем значительно большим объемом сведений, которые позволяют нам понять оргастические влечения человека, и поэтому мы уже начали интуитивно понимать, что фашистский мистицизм представляет собой оргастическое влечение, ограниченное мистическим искажением и подавлением естественной сексуальности. Положения сексуальной энергетики, относящиеся к фашизму, теперь представляются более обоснованными, чем десять лет назад.
Означает ли это, что марксистская экономическая теория по сути своей неверна? Я хотел бы ответить на этот вопрос с помощью примера. Был ли «неверным» микроскоп времен Пастера или построенный Леонардо да Винчи водяной насос? Марксизм является научной теорией экономики, которая возникла в общественных условиях начала и середины XIX столетия. Однако процесс общественного развития не остановился и принял в XX веке совершенно иную форму. В этом новом социальном процессе мы находим все существенные особенности, существовавшие в XIX веке, подобно тому, как мы вновь открываем принципиальную конструкцию пастеровского микроскопа в современном микроскопе или основной принцип насоса Леонардо да Винчи в современной системе водоснабжения. И все же в настоящее время оказываются бесполезными как микроскоп Пастера, так и насос Леонардо да Винчи. Они устарели благодаря совершенно новым процессам и функциям, соответствующим совершенно новой концепции и технологии. Деятельность марксистских партий в Европе не увенчалась успехом (говоря это, я отнюдь не испытываю злорадного чувства радости), поскольку на основе понятий XIX века они пытались понять фашизм XX века, являвший собой нечто совершенно новое. В качестве общественных организаций они утратили энергию, поскольку им не удалось сохранить и развить существенные возможности, присущие всем научным теориям. Я не сожалею о том, что в течение многих лет принимал участие в качестве врача в деятельности марксистских организаций. Мое знание общества не основано на книгах; по существу, оно было приобретено благодаря практическому участию в борьбе народных масс за достойную и свободную жизнь. Фактически мои лучшие интуитивные открытия в области сексуальной энергетики были сделаны на основе ошибок в мышлении тех же самых народных масс, т. е. ошибок, подготовивших их к приходу фашистской чумы. В качестве врача я так понимал рабочих с их проблемами, как их не мог понять партийный политик. Партийный политик видел только «рабочий класс», которому он стремился «внушить классовое сознание». Я рассматривал человека как живое существо, оказавшееся во власти наихудших из всех возможных общественных условий, которые он сам создал, носил в себе как часть своего характера и тщетно стремился освободиться от них. Разрыв между чисто экономическим и биосоциологическим подходом стал непреодолим. Теория «классового человека» противопоставлялась иррациональной природе общества живых людей.
В настоящее время всем известно, как глубоко марксистские экономические идеи проникли в мышление современного человека. И все же отдельные экономисты и социологи нередко не сознают источник своих идей. Общеизвестны такие понятия, как «класс», «прибыль», «эксплуатация», «классовое противоречие», «товар» и «прибавочная стоимость». Несмотря на это, ни одну партию нельзя считать в настоящее время наследником и живым представителем научного богатства марксизма, когда речь идет о реальном развитии социологии, а не о лозунгах, утративших свой первоначальный смысл.
В период с 1937 по 1939 год была разработана новая сексуально-энергетическая концепция — «рабочая демократия». В третье издание этой книги включено изложение основных особенностей новой социологической концепции. Она содержит лучшие, все еще действенные, социологические достижения марксизма. В ней учитываются социальные изменения, которые произошли в понятии «рабочий» за последние сто лет. По своему опыту я знаю, что «единственные представители рабочего класса», а также прежние и новые «руководители международного пролетариата» выступают против указанного расширения социального понятия «рабочий» на том основании, что оно является «фашистским», «троцкистским», «контрреволюционным», «враждебным по отношению к партии» и т. д. Организации рабочих, которые изгоняют из своих радов негров и осуществляют на практике гитлеризм, не могут считаться творцами нового свободного общества. Гитлеризм, однако, не ограничивается нацистской партией или границами Германии; он проникает как в рабочие организации, так и в либеральные и демократические круги. Фашизм — это не политическая партия, а особая концепция жизни, отношения к человеку, любви и труду. Этого не меняет тот факт, что политические методы предвоенных марксистских партий исчерпали себя и не имеют будущего. Аналогично тому, как в психоанализе была утрачена концепция сексуальной энергии, которая вновь возродилась при открытии «оргона», так и концепция интернационального рабочего утратила свое значение в деятельности марксистских партий, чтобы возродиться в рамках сексуально-энергетической социологии. Это связано с тем, что деятельность сторонников сексуальной энергетики может быть реализована только в рамках общественно необходимого труда, а не в рамках реакционно-иллюзорной бездеятельности.
Сексуально-энергетическая социология возникла на основе стремления привести глубинную психологию Фрейда в соответствие с экономической теорией Маркса. Инстинктивные и социально-экономические процессы определяют жизнь человека. В то же время нам необходимо отказаться от эклектических попыток произвольно объединять «инстинкт» и «экономику». Сексуально-энергетическая социология разрешает противоречие, которое побудило психоанализ предать забвению социальный фактор, а марксизм — происхождение человека от животного. В другом месте я отметил, что психоанализ является матерью сексуальной энергетики, а социология — ее отцом. Однако ребенок — это нечто большее, чем суммарный итог своих родителей. Он представляет собой новое, независимое существо — семя будущего.
В соответствии с новым, сексуально-энергетическим, пониманием концепции «труда» в терминологию настоящей книги были внесены следующие изменения. Термины «коммунистический», «социалистический», «классовое сознание» и т. д. были заменены на такие более конкретные социологические и психологические термины, как «революционный» и «научный». Они означают «радикальное революционизирование», «разумную деятельность», «постижение сути».
При этом учитывается нарастающее революционизирование не коммунистических и социалистических партий, а (в отличие от них) множества групп и общественных классов, которые не примыкают ни к какой партии. Другими словами, учитывается стремление многих аполитичных групп и классов к установлению принципиально нового, разумного общественного строя, В результате борьбы с фашистской чумой общество включилось в процесс огромных международных революционных изменений. Это явление нашло отражение в нашем общественном сознании и было отмечено даже старыми буржуазными политиками. Слова «пролетарий» и «пролетарский» были созданы более ста лет назад для обозначения обманутого класса общества, который был обречен на массовое обнищание. Разумеется, такие социальные группы и теперь существуют, однако взрослые внуки пролетариев XIX века стали высококвалифицированными промышленными рабочими, которые сознают свое мастерство, незаменимость и ответственность. «Классовое сознание» было заменено на «сознание своего мастерства» и «социальную ответственность».
В марксизме XIX века применение термина «классовое сознание» ограничивалось работниками физического труда. Лицам других необходимых профессий, без которых не могло функционировать общество, приклеивались ярлыки «интеллигентов» и «мелкой буржуазии». Их противопоставляли «пролетариату физического труда». Это схематическое и теперь уже неприемлемое сопоставление сыграло весьма существенную роль в победе фашизма в Германии. Концепция «классового сознания» характеризуется не только чрезмерной узостью, она вообще не соответствует структуре класса работников физического труда. Поэтому термины «промышленная работа» и «пролетариат» были заменены на «жизненно важный труд» и «трудящийся». Эти два термина распространяются на всех лиц, которые выполняют важную для жизни общества работу. Наряду с промышленными рабочими к таким лицам следует причислять врачей, учителей, техников, лаборантов, писателей, общественных деятелей, фермеров, научных работников и т. д. Эта новая концепция устраняет разрыв, который немало способствовал расколу общества трудящихся и поэтому привел к фашизму как черной, так и красной разновидности.
Благодаря незнанию массовой психологии марксистская социология противопоставляла «буржуазию» «пролетариату», С точки зрения психологии такое противопоставление следует признать неверным. Характерологическая структура не ограничивается капиталистами, она существует и среди трудящихся всех профессий. Существуют либеральные капиталисты и реакционные рабочие. Характерологический анализ не признает существования классовых различий. Поэтому чисто экономические понятия «буржуазия» и «пролетариат» были заменены понятиями «реакционный» и  «революционный» или «свободомыслящий», которые соотносятся не с принадлежностью человека к определенному общественному классу, а с его характером. Эти изменения были навязаны нам фашистскими извергами.
Диалектический материализм, обрисованный в общих чертах в «Анти-Дюринге» Энгельса, превратился в энергетический функционализм». Это развитие стало возможным благодаря открытию биологической энергии, или «оргона» (1936 — 38 гг.). Социология и психология приобрели таким образом прочную биологическую основу. Такое развитие должно было неизбежно оказать влияние на наше мышление. Расширение сферы нашего познания вызывает изменения в старых концепциях; новые концепции занимают место утративших силу концепций. Марксистский термин «сознание» заменен на «динамическую структуру», «потребность» — на «оргонные инстинктивные процессы», «традиция» — на «биологическую и характерологическую ригидность» и т. д.
Благодаря иррациональной природе человека общепринятая в вульгарном марксизме концепция «частного предпринимательства» была совершенно неправильно истолкована в том смысле, что социалистическое развитие общества исключает любую форму частного владения. Естественно, что такое толкование было широко использовано политической реакцией в своих целях. Представляется вполне очевидным, что общественное развитие и индивидуальная свобода не имеют отношения к так называемой отмене частной собственности. Марксистская концепция частной собственности не распространяется на брюки, рубашки, пишущие машинки, туалетную бумагу, книги, кровати, сбережения, дома, недвижимость и т. д. Эта концепция использовалась исключительно в связи с частной собственностью на общественные средства производства, т. е. такие средства производства, которые определяют развитие общества в целом. К таким средствам производства относятся: железные дороги, гидротехнические сооружения, электростанции, угольные шахты и т. д. «Обобществление средств производства» стало камнем преткновения потому, что было истолковано в соответствии с идеологией экспроприированных лиц как «лишение права частной собственности» на кур, рубашки, книги, дома и т. д. В течение прошлого столетия национализация общественных средств производства стала вторгаться в область частной собственности на такие средства производства. В той или иной мере этот процесс затронул все капиталистические страны.
Поскольку структура личности трудящегося и его способность к восприятию свободы были настолько придавлены, что он не мог приспособиться к быстрому темпу развития общественных организаций, «государство» выполняло те функции, право на которые фактически резервировалось за «обществом» трудящихся.
Что касается Советской России, этой, как утверждают, цитадели марксизма, то здесь не приходится говорить об «обобществлении средств производства». Марксистские партии просто смешали «обобществление» с «национализацией». Во время последней войны выяснилось, что правительство Соединенных Штатов обладает юридическими правами и средствами для национализации слабых отраслей промышленности. Обобществление средств производства, передача их из частного владения отдельными лицами в общественное владение воспринимается менее ужасно, когда поднимаешь, что в настоящее время в результате войны в капиталистических странах осталось немного независимых собственников, тогда как многие концерны теперь подотчетны в своей деятельности перед государством; и не столь уж ужасным представляется обобществление, когда сознаешь, что в Советской России отрасли промышленности управляются не теми, кто в них трудится, а группами государственных функционеров. Обобществление средств производства станет актуальным или возможным лишь тогда, когда массы трудящихся будут структурно готовы, т. е. осознают свою ответственность за управление ими. В настоящее время массы, в своем подавляющем большинстве, не только не стремятся к такому управлению, но и недостаточно готовы к нему. Более того, с социологической и экономической точки зрения обобществление крупных отраслей промышленности, в результате которого управление ими перейдет в руки только работников физического труда без участия техников, инженеров, директоров, администраторов, брокеров и др., представляется бессмысленным. В настоящее время работники физического труда сами отказались от этой идеи. Если бы дело обстояло иначе, марксистские партии уже повсюду пришли бы к власти.
В этом заключена суть социологического объяснения того, что свободное предпринимательство XIX века всё больше и больше превращается в государственную капиталистическую плановую экономику. Необходимо подчеркнуть, что даже в Советской России существует не государственный социализм, а государственный капитализм в строго марксистском смысле этого понятия. По словам Маркса, да и по мнению вульгарных марксистов, существование «капитализма» определяется наличием не отдельных капиталистов, а определённых «капиталистических способов производства». Короче говоря, в основе капитализма лежит рыночная экономика, оплаченный труд народных масс и избыток продукта производства — независимо от того, происходит накопление такого избытка за счёт государства или отдельных капиталистов путём присвоения результатов общественного производства. В таком строго марксистском понимании капиталистическая система продолжает существовать в России, причем она будет существовать до тех пор, пока в народных массах будут существовать иррациональная мотивация и стремление к власти.
Сексуально-энергетическая психология личности дополняет экономический подход к обществу новой интерпретацией характера и биологии человека. Устранение индивидуальных капиталистов и установление в России государственного капитализма вместо частного капитализма не внесло никаких изменений в типичную бессильную рабскую психологию народных масс.
Кроме того, политическая идеология европейских марксистских партий опиралась на экономические условия, существование которых ограничивается двухсотлетним периодом, с семнадцатого по девятнадцатый век, когда происходило развитие машин. С другой стороны, фашизм XX века поставил основной вопрос характера человека, его мистицизма и стремления подчиняться власти, который охватывает период от четырех до шести тысячелетий. И в этом случае вульгарный марксизм также стремился затолкать слона в лисью нору. Развитие структуры личности, которая составляет основной предмет сексуально-энергетической социологии, не ограничивается последним двухсотлетним периодом; напротив, она отражает авторитарно-патриархальную цивилизацию, которая возникла много тысячелетий тому назад. Действительно, сексуальная энергетика берет на себя смелость утверждать, что неприглядные крайности капиталистической эры (хищнический империализм, обман трудящихся, покорение рас и т. д.) были возможны только потому, что психологическая структура безымянных масс, на долю которых выпали все эти лишения, оказалась в полной зависимости от авторитета, утратила способность к свободе и стала в высшей степени доступной влиянию мистицизма. Тот факт, что эта структура не является врожденной и была навязана общественными условиями, отнюдь не устраняет последствий ее деятельности; однако здесь содержится указание на выход из создавшегося положения, который заключается в изменении структуры. Если под радикальностью понимать стремление «добраться до сути», тогда точка зрения сексуально-энергетической биофизики характеризуется неизмеримо большей радикальностью в строгом и позитивном смысле этого слова, чем точка зрения вульгарного марксизма.
Из вышесказанного следует, что меры социальной защиты, выработанные за последние три столетия, можно считать не более эффективными в борьбе с массовой фашистской чумой, чем попытки затолкать слона (шесть тысячелетий) в лисью нору (три столетия).
Таким образом, победить фашизм можно на основе открытия существования естественной биологической основы рабочей демократии в международных связях человечества. Это утверждение останется справедливым даже в том случае, если никому из современных сторонников сексуальной энергетики, оргонных биофизиков или рабочих демократов не удастся дожить до того времени, когда полностью реализуется рабочая демократия и будет одержана победа над иррациональностью в общественной жизни.


В годы, предшествовавшие приходу Гитлера к власти, движение за свободу в Германии опиралось на социально-экономическую теорию Карла Маркса. Поэтому понимание немецкого фашизма должно проистекать из понимания марксизма. В первые месяцы после захвата национал-социалистами власти в Германии даже те люди, чья революционная стойкость и готовность к действию получили неоднократное подтверждение, выражали сомнения в правильности выдвинутой Марксом основной концепции социальных процессов. Появление этих сомнений было вызвано тем вначале непостижимым, хотя и неопровержимым фактом, что фашизм, который по своим задачам и природе был наиболее крайним представителем политической и экономической реакции, стал международной реальностью и, бесспорно, одержал вполне очевидную победу над социалистическим революционным движением. Тот факт, что эта реальность нашла наиболее сильное выражение в нескольких промышленно развитых странах, лишь обострил проблему. Подъем национализма во всех странах мира компенсировал неудачу рабочего движения на этапе современной истории, когда, как утверждали марксисты, «капиталистический способ производства экономически созрел для взрыва». Положение усугублялось еще и глубоко укоренившейся памятью о неудаче III Интернационала в начале второй мировой войны и о разгроме революционных восстаний за пределами России в годы с 1918 по 1923.

В 1930 году на некоторых собраниях в Германии выступали интеллигентные, искренние, хотя и с националистически-мистической ориентацией, революционеры, к числу которых, например, можно отнести Отто Штрассера. Их возражения марксистам обычно сводились к следующему: «Вы, марксисты, любите в свою защиту цитировать теории Маркса. Маркс учил, что теория проверяется только практикой. Но ваш марксизм потерпел неудачу. Вы всегда находите оправдания поражению Рабочего Интернационала. Поражение 1914 года вы оправдываете «отступничеством социал-демократов»; для объяснения поражения 1918 года вы указываете на их обман и «предательскую политику». В ситуации существующего мирового кризиса массы обращаются не к левым, а к правым партиям, и этому факту у вас тоже есть готовые «оправдания». Но ваши оправдания не скрывают факта ваших поражений! Прошло восемьдесят лет, и где же конкретное подтверждение теории социальной революции? Ваша основная ошибка заключается в том, что вы отвергаете и осмеиваете душу и ум, вы не понимаете того, что движет всем». На такие доводы у сторонников марксизма не было ответа. Становилось все более очевидным, что их политическая массовая пропаганда, которая сводилась исключительно к обсуждению объективных социально-экономических процессов в кризисный период (капиталистические способы производства, экономическая анархия и т.д.), не интересовала никого, кроме немногочисленных новобранцев левого фронта. Розыгрыша таких политических карт, как нужда и голод, было недостаточно, так как эти карты разыгрывались всеми политическими партиями, даже церковью. Таким образом, мистицизм национал-социалистов одержал победу над экономической теорией социализма, причем в то время, когда обнищание и экономический кризис достигли кульминации. Поэтому следует признать, что в пропаганде и концепции социализма в целом существовало вопиющее упущение; более того, это упущение служило источником его «политических ошибок». Ошибка заключалась в Марксовом понимании политической реальности, и тем не менее в методах диалектического материализма содержались все предпосылки для ее исправления. Они просто никогда не использовались на практике. Резюмируя вышесказанное, можно сказать, что в своей политической практике марксисты не учитывали характерологической структуры масс и социальных последствий мистицизма.


       Диалектический материализм не применялся для осмысления новых исторических реальностей. А ведь фашизм был реальностью, о существовании которой было неведомо ни Марксу, ни Энгельсу. И только Ленин обратил внимание на зарождавшийся фашизм. Реакционная концепция реальности закрывает глаза на действительные условия и противоречия фашизма. Реакционная политика автоматически использует социальные силы, препятствующие прогрессу, и будет преуспевать в этом до тех пор, пока наука не обнаружит такие революционные силы, которые неизбежно должны одержать победу над реакционными силами. В дальнейшем мы убедимся, что в протесте мелкой буржуазии, которая впоследствии составила массовую основу фашизма, нашли проявление не только регрессивные, но и весьма энергичные, прогрессивные социальные силы. Это противоречие осталось без внимания. Действительно, на роль мелкой буржуазии не обращали никакого внимания вплоть до захвата Гитлером власти.

Представители вульгарного марксизма полагали, что экономический кризис 1929 — 1933 годов достиг такого масштаба, что угнетённые массы неизбежно придут к идеологической ориентации левого крыла. Несмотря на то, что даже после январского поражения в 1933 году по-прежнему обсуждалось «революционное возрождение» в Германии, реальное положение дел свидетельствовало о том, что в результате экономического кризиса, который, как ожидалось, должен был привести массы в стан левого крыла, в пролетарских слоях населения произошел существенный идеологический сдвиг в сторону правого крыла. Таким образом, появился раскол между экономическим базисом, тяготевшим к левому крылу, и идеологией широких слоев общества, тяготевших к правому крылу. Этот раскол остался незамеченным, и никто не задумался над вопросом, почему широкие слои населения, оказавшиеся в крайней нищете, пришли к национализму. Такие объяснения, как «шовинизм», «психоз» и «последствия Версаля», следует признать несостоятельными, поскольку они не позволяют нам преодолеть стремление бедствующего среднего класса присоединиться к радикалам правого толка. Кроме того, в этих столкновениях фактически не учитываются характерные для такого стремления процессы. Действительно, к правому крылу обратились не только средние сословия, но и многие, притом далеко не худшие представители пролетариата. Остался незамеченным тот факт, что напутанные успехом революции в России средние классы прибегли к новым, на первый взгляд странным, превентивным мерам (таким, как «Новый курс» Рузвельта), которые не были поняты и проанализированы рабочим движением. Кроме того, остался без внимания и тот факт, что в самом начале и на первых этапах превращения в массовое движение фашизм был направлен против крупной буржуазии, и поэтому от него нельзя было отмахнуться на том основании, что он был «лишь оплотом финансовых воротил».
Население высокоразвитых промышленных стран в большинстве своем живет в безысходной нищете; в Европе насчитывается около пятидесяти миллионов безработных; сотни миллионов рабочих влачат голодное существование. Тем не менее экспроприация экспроприаторов не состоялась и, вопреки ожиданиям, на перекрестке дорог к «социализму и варварству» общество остановило свой выбор на дороге к варварству. Это свидетельствовало об укреплении международных позиций фашизма и отставании рабочего движения. Те, кто все еще надеялся, что революция вспыхнет в результате давно ожидаемой второй мировой войны, которая тем временем стала реальностью (т. е. те, кто рассчитывал, что массы обратят вложенное им в руки оружие против внутреннего врага), упустили из виду развитие новых методов ведения войны. Трудно было отказаться от мысли о маловероятности вооружения масс во время следующей войны, В соответствии с этой концепцией борьба будет направлена против безоружных масс крупных промышленных центров, причем такую борьбу будут вести в высшей степени надежные, отборные" военные профессионалы. Поэтому непременным условием новой революционной практики была переориентация своего мышления и оценок. Вторая мировая война подтвердила эти ожидания.


          Наличие раскола между социальным положением трудящихся масс и их осознанием этого положения означает, что вместо улучшения своего социального положения рабочие массы ухудшают его. Именно эти обнищавшие массы помогли фашизму — крайней политической реакции — прийти к власти.

Примечательно, что независимо от числа представителей среднего класса, отдавших свои голоса за партии левого крыла, и числа рабочих, отдавших свои голоса за партии правого крыла, полученные нами показатели идеологического распределения приближенно соответствуют данным выборов 1932 г. Коммунисты и социал-демократы получили 12—13 миллионов голосов, тогда как НСДАП и немецкие националисты получили 19—20 миллионов голосов. Таким образом, с точки зрения практической политики решающую роль сыграло не экономическое, а идеологическое распределение. Короче говоря, политическое значение мелкой буржуазии оказалось выше, чем предполагалось.
В период быстрого спада экономической активности в Германии рост числа голосов, отданных за НСДАП , выглядел следующим образом: 800 000 в 1928 г., 6400000 осенью 1930 г., 13 000 000 летом 1932 г. и 17000000 в январе 1933 г. По подсчетам Егера («Гитлер» — «Ротер Ауфбау», октябрь, 1930), число голосов, отданных рабочими, составило 3000000 из 6400000 голосов, полученных национал-социалистами в 1930 г.
Карл Радек, насколько мне известно, уже в 1930 году, после первого подъема НСДАП достаточно ясно осознал проблематику указанного социологического процесса. Он писал:
«Этому нет аналогий в истории политической борьбы, особенно в стране с твердо установленной политической дифференциацией, при которой каждая новая партия вынуждена отвоевывать каждую позицию у старых партий. В высшей степени характерным представляется тот факт, что ни в буржуазной, ни в социалистической литературе ничего не говорится о партии, которая занимает второе место в политической жизни Германии. У этой партии нет прошлого. Ее появление на сцене политической жизни Германии произошло столь же неожиданно, как появление посреди моря острова под действием вулканических сил».
«Выборы в Германии» — «Ротер Ауфбау», октябрь, 1930.
У этой партии, несомненно, есть свое прошлое и ее появление следует своей внутренней логике.
На основе всего предшествующего опыта можно утверждать, что выбор между «откатом к варварству» и «восхождением к социализму» (марксистская альтернатива) должен определяться идеологической структурой угнетенных классов. Либо эта структура соответствует экономической ситуации, либо не соответствует, как, например, в крупных обществах Азии, где народ безропотно переносит страдания, или в современной Германии, где существует раскол между экономической ситуацией и идеологией.
Таким образом, основная проблема заключается в следующем: что служит причиной этого раскола или, другими словами, что препятствует совпадению экономической ситуации с психологической структурой масс? Короче говоря, проблема заключается в понимании природы психологической структуры масс и ее соотношения с экономическим базисом, на основе которого она возникла.

, …вульгарные марксисты стараются изо всех сил не замечать структуру и динамику идеологии; они отметают ее как «психологию», которая не может быть «марксистской», и оставляют субъективный фактор, так называемую «психическую жизнь» в истории, на усмотрение метафизического идеализма политической реакции, варварам и розенбергам, которые полностью возлагают ответственность за прогресс истории на «ум» и «душу» и, как ни странно, благодаря этому тезису добиваются огромного успеха. Забвение этого аспекта социологии в материализме XVIII века подвергалось критике самим Марксом. С точки зрения вульгарных марксистов, психология, несомненно, является метафизической системой, и поэтому они не проводят абсолютно никакого различия между метафизическим характером реакционной психологии и основными элементами психологии, которые были открыты в процессе новаторских психологических исследований и подлежат дальнейшему развитию. Вместо конструктивной критики вульгарные марксисты предлагают «голое» отрицание и, отвергая в качестве «идеалистических» такие реальности, как «влечение», «потребность» и «внутренний процесс», чувствуют себя «материалистами». В результате этого они сталкиваются с трудностями и терпят одну неудачу за другой, так как в политической деятельности они вынуждены постоянно обращаться к помощи практической психологии и говорить о «потребностях масс», «революционном сознании», «воле к забастовке» и т. д. Чем энергичнее вульгарные марксисты отрицают психологию, тем чаще они прибегают на практике к метафизическому психологизму и безжизненному лицемерию. Так, например, они пытаются объяснить историческую ситуацию «психозом Гитлера», утешить массы и убедить их не терять веру в марксизм. Несмотря ни на что, они заверяют, что прогресс не остановился, революцию не сломить и т. д. Не говоря ничего существенного о сложившейся ситуации и не понимая, что произошло, они, наконец, опускаются до попыток внушить людям иллюзорное мужество. То, что политическая реакция неизменно находит выход из трудного положения, а острый экономический кризис может привести как к варварству, так и к социальной свободе, остается для вульгарных марксистов книгой за семью печатями. Их мысли и поступки не определяются социальной реальностью. Напротив, они преобразуют реальность в своем воображении так, чтобы она соответствовала их желаниям.

…именно политическая психология, а не социальная экономия способна исследовать характерологическую структуру личности в данную эпоху, мышление и поведение человека, пути разрешения проблем и противоречий его существования и т.д. Разумеется, она изучает только отдельных мужчин и женщин. Если же политическая психология обращается к исследованию типичных психических процессов, общих для одной категории, класса, профессиональной группы и т.д., тогда она превращается в психологию масс.


Когда «идеология в свою очередь начинает оказывать воздействие на экономический процесс», это означает, что она превратилась в материальную силу. Когда идеология превратится в материальную силу, т. е. как только она приобретёт способность приводить в действие массы, тогда мы должны задать вопрос: каким образом это произошло? Каким образом идеологический фактор может привести к материалистическому результату? Другими словами, каким образом теория может оказывать революционное воздействие? Ответ на этот вопрос также должен быть ответом на вопрос реакционной массовой психологии, т. е. этот ответ должен внести ясность в проблему «психоза Гитлера».

…в психологической структуре человека возникает противоречие, соответствующее противоречию между влиянием его материального положения и влиянием идеологической структуры общества. Например, жизнь рабочего обусловливается его экономической ситуацией и общей идеологией общества. Поскольку же человек, независимо от его классовой принадлежности, является не только объектом указанных влияний, но и воспроизводит их в своей деятельности, то его мышление и поступки должны быть столь же противоречивыми, как и общество, которое служит источником их возникновения. В то же время, поскольку социальная идеология изменяет психологическую структуру человека, она не только репродуцируется в человеке, но и, что более важно, превращается в материальную силу, действующую в человеке, который, в свою очередь, претерпевает определенные изменения, и вследствие этого его действия приобретают иной, противоречивый характер. Именно таким, и только таким образом обеспечивается возможность воздействия идеологии общества на экономический базис, который служит источником ее возникновения. При рассмотрении «воздействия» с точки зрения функционирования характерологической структуры социально активной личности оно, несомненно, утрачивает метафизический и психологический характер и становится объектом естественно-научных характерологических исследований. Таким образом, утверждение о том, что скорость изменения «идеологии» ниже скорости изменения экономического базиса, представляется неопровержимым. Основные особенности характерологических структур, соответствующие определенной исторической ситуации, формируются в раннем детстве и характеризуются значительно большей консервативностью, чем силы технического производства. В результате этого психологические структуры со временем начинают отставать от быстрых изменений общественных условий, в которых они возникли, и затем вступают в противоречие с новыми формами жизни. В этом проявляется основная особенность так называемой традиции, т. е. противоречия между старой и новой социальными ситуациями.

…социальная экономика может дать полное объяснение социальному явлению, которое служит разумной цели, т. е. удовлетворяет непосредственную потребность, отражает и делает выпуклой экономическую ситуацию. С другой стороны, социально-экономическое объяснение утрачивает силу в тех случаях, когда мысли и действия человека не соответствуют экономической ситуации, т. е. иррациональны.

Чем больше социолог ориентируется на механицизм и экономизм, тем легче он может стать жертвой поверхностного психологизма в области массовой пропаганды. Вместо исследования и разрешения психологических противоречий, присущих представителям широких масс, он либо прибегает к лицемерию, либо объясняет националистическое движение «массовым психозом» . Поэтому отправной точкой массовой психологии служит неадекватность непосредственного социально-экономического объяснения. Означает ли это, что массовая психология и социальная экономика преследуют противоположные цели? Нет. Ибо мышление и действия масс, которые противоречат непосредственной социально-экономической ситуации (т. е. иррациональные мышление и действия), сами являются результатом предшествующей, старой социально-экономической ситуации. Для объяснения вытеснения социального сознания обычно обращаются к так называемой традиции. И тем не менее до сих пор не было осуществлено ни одного исследования, чтобы определить, что представляет собой «традиция», какие психические элементы она формирует. Ограниченные экономисты неоднократно упускали из виду тот факт, что основная проблема заключается не в осознании рабочими своей социальной ответственности (это не требует доказательств), а в том, что препятствует развитию такого сознания ответственности.
Незнание характерологической структуры народных масс неизменно приводит к постановке бесполезных вопросов. Например, коммунисты утверждают, что неправильная политика социал-демократов позволила фашистам захватить власть. В действительности такое объяснение ничего не объясняет, так как именно социал-демократы обольщали народ несбыточными надеждами. Короче говоря, такой подход не привел к новому виду действий. Объяснение успеха политической реакции в форме фашизма тем, что она «запутала», «развратила» и «загипнотизировала» массы, столь же неэффективно, как и другие объяснения. Фашизм будет преследовать эту цель до тех пор, пока будет существовать. Такие объяснения неэффективны потому, что не предлагают выход. Опыт учит нас, что такие разоблачения не в состоянии убедить массы, сколь бы часто они ни повторялись. Другими словами, одного социально-экономического исследования недостаточно. Не будет ли точнее такая постановка вопроса: какой процесс протекал в массах, в результате которого они не смогли понять цель фашизма? Такие утверждения, как: «Рабочие должны осознать...» или «Мы не поняли...» — совершенно несостоятельны. Почему рабочие не осознали? Почему они не поняли? Вопросы, послужившие основой для дискуссии между правыми и левыми в рабочих движениях, также следует признать бесплодными. Правые утверждали, что рабочие не имеют склонности к борьбе; с другой стороны» левые опровергали это утверждение, заявляя, что рабочие по своей сути революционны и утверждение правых свидетельствует об измене революционным идеям. Поскольку в обоих случаях не учитывается проблематика в полном объеме, оба утверждения следует признать механистическими. При реалистической оценке следовало бы указать, что средний рабочий заключает в себе определенное противоречие, а именно: у него отсутствует ясная очерченность как революционности, так и консервативности. Основой его психологической структуры служит, с одной стороны, социальная ситуация (которая готовит почву для революционных отношений), а с другой стороны — общая атмосфера авторитарного общества. При этом обе основы противоречат друг другу.
Выявление такого противоречия и точное знание механизма приведения в столкновение реакционной и прогрессивно-революционной сторон в самих рабочих имеют огромное значение. Это откосится и к средней буржуазии. Её протест против «системы» вполне можно объяснить, хотя с социально-экономической точки зрения нелегко понять, почему, несмотря на ужасающее обнищание средней буржуазии, она испытывает страх перед прогрессом и переходит на сторону крайней реакции. Короче говоря, средняя буржуазия также заключает в себе противоречие между чувствами протеста и реакционными целями и содержанием.

При анализе конкретных экономических и политических факторов, которые непосредственно привели к войне, мы не даём им полного социологического объяснения. Дело в том, что такие факторы, как стремление Германии накануне 1914 года к захвату железных рудников (в Бри и Лонжи), индустриального бельгийского центра и к расширению своих колониальных владений на Ближнем Востоке или имперские устремления Гитлера к бакинским нефтяным скважинам, заводам Чехословакии и т. д., — составляют лишь часть общей картины. Несомненно, экономические интересы немецкого империализма были непосредственными решающими факторами, но при этом не следует преуменьшать роль психологии масс как основы мировых войн. Необходимо задать вопрос: как могло случиться, что психологическая структура масс впитала империалистическую идеологию и превратила империалистические лозунги в деяния, диаметрально противоположные мирным, аполитичным настроениям населения Германии? Утверждение о том, что причиной этому послужило «ренегатство руководителей Второго Интернационала», следует признать недостаточным. Почему бесчисленные массы свободолюбивых рабочих с антиимпериалистической ориентацией позволили, чтобы их предали? Боязнью последствий сознательного протеста можно объяснить лишь незначительное число случаев.

Несомненно, в психологической структуре масс апатию одних и энтузиазм других людей следует отнести к исходным моментам, обеспечившим возможность войны. Психологию масс, участвовавших в обеих мировых войнах можно понять только с сексуально-энергетической точки зрения, которая заключается в следующем: империалистическая идеология внесла конкретные изменения Б структуры характера рабочих масс для обеспечения их соответствия требованиям империализма. Сказать, что социальные потрясения вызываются «военным психозом» или «одурачиванием масс», — значит ничего не сказать. Такие объяснения ничего не объясняют. Кроме того, полагать, что можно достигнуть своей цели только с помощью одурачивания масс. — значит недооценивать массы. Дело в том, что каждый общественный строй создает в массах своих членов психологическую структуру, которая необходима ему для достижения своих основных целей . Без создания такой психологической структуры в массах не могла бы состояться ни одна война. Между экономической структурой общества и массовой психологической структурой членов данного общества существует важная взаимосвязь, для которой характерны две особенности: господствующая идеология является идеологией правящего класса и, что более важно для решения конкретных политических задач, противоречия экономической структуры общества включены в психологическую структуру порабощенных масс. В противном случае было бы непонятно, каким образом экономические законы общества обеспечивают достижение конкретных результатов только на основе деятельности масс, подчиняющихся этим законам.


Нам необходимо объяснить, почему мистицизм одержал победу над научной социологией. Эта задача может быть выполнена только тогда, когда направление наших исследований обеспечит возможность спонтанного зарождения нового типа действий на основе нашего объяснения. При отсутствии ясной очерченности реакционности и революционности рабочего, внимание которого приковано к противоречию между реакционными и революционными тенденциями, мы можем прямо указать на это противоречие, а это должно привести к возникновению нового типа действия, парализующего консервативные психические силы с помощью революционных сил. Высмеивание мистицизма как «запутывания» или «психоза» не приводит к разработке программы борьбы с ним. Однако при правильном понимании мистицизма неизбежно будет найдено противоядие. Для выполнения этой задачи необходимо в полном объеме понять, насколько позволяют наши средства познания, взаимосвязь между социальной ситуацией и структурным формированием, особенно иррациональными идеями, которые не поддаются объяснению только на социально-экономической основе.


Даже Ленин отметил иррациональную особенность поведения масс накануне и в процессе мятежа. Во время солдатского мятежа в 1905 году он писал:
«Дело крестьян находило понимание у солдат; при одном только упоминании о земле их глаза вспыхивали от сильного чувства. Военная власть несколько раз переходила в руки солдат, но вряд ли эта власть могла быть применена с достаточной решительностью. Солдаты дрогнули. Через несколько часов после того, как они разделались с ненавистным командиром, они освободили остальных офицеров, вступили в переговоры с властями, а затем подверглись расстрелу, наказанию шомполами и снова впряглись в ярмо».
Любой мистик объяснит это поведение на основе вечной нравственной природы человека, которая, по его утверждению, запрещает бунтовать против божественного промысла, «авторитета государства» и его представителей. Вульгарный марксист просто не обращает внимания на такие явления. У него нет для них ни понимания, ни объяснения, так как их невозможно рассматривать с чисто экономической точки зрения. Фрейдовская концепция значительно ближе подходит к вышеупомянутым явлениям, поскольку рассматривает такое поведение как результат младенческих чувств вины по отношению к фигуре отца. Тем не менее она не позволяет понять социальное происхождение и назначение этого поведения и поэтому не приводит к практическому решению. Кроме того, фрейдистская концепция упускает из виду связь между указанным поведением, с одной стороны, и вытеснением и извращением сексуальной жизни широких масс, с другой стороны.


Маркс открыл, что общественная жизнь определяется условиями экономического производства и классовыми противоречиями, которые возникают благодаря этим условиям в определенный момент истории

Маркс был социологом, а не психологом и в то время научной психологии не существовало. Остался без ответа вопрос: почему человек позволял, чтобы его эксплуатировали и подвергали нравственным унижениям, или, короче говоря, почему он подчинялся рабству на протяжении многих тысячелетий? Удалось выяснить только экономический процесс, протекающий в обществе, и механизм эксплуатации.
Полвека спустя, используя специальный метод (названный Фрейдом психоанализом), Фрейд открыл процесс, который управляет психической жизнью. К его наиболее значительным открытиям, вызвавшим разрушение и крутую ломку большого числа существующих идей (событие, которое вначале вызвало ненависть общества к нему), следует отнести следующее:
1. Сознание занимает лишь небольшое место в психической жизни; оно само контролируется психическими процессами, которые протекают бессознательно и поэтому недоступны для сознательного контроля. Все психические переживания, сколь бы бессмысленными они ни казались (например, сновидения, бесполезные действия, абсурдные высказывания психически больных и т. д.), имеют определенную цель и «значение» и могут быть полностью поняты, если удастся установить их причины. Таким образом, психология, которая в процессе вырождения постепенно превращалась в некую физику мозга («мозговую мифологию») или теорию о таинственном объективном духе (Geist), вошла в область естественной науки.
Второе великое открытие, сделанное Фрейдом, заключается в том, что даже у маленького ребенка активно развивается сексуальность, которая не имеет никакого отношения к размножению. Термины сексуальность и размножение, сексуальное и генитальное не тождественны. Критический анализ психических процессов далее показал, что сексуальность, или, скорее, сексуальная энергия, либидо, которая имеет телесное происхождение, является основным двигателем психической жизни. Поэтому биологические предпосылки и социальные условия жизни частично совпадают
Третье великое открытие заключается в том, что детская сексуальность, в которой особое место занимают отношения ребенка к своим родителям («Эдипов комплекс»), обычно подавляется из-за страха перед наказанием за сексуальные акты и помыслы (в основном из-за «страха перед кастрацией»); детская сексуальная деятельность блокируется и вытесняется из памяти. При этом вытеснение детской сексуальности из сферы влияния сознания не ослабляет ее силы. Напротив, оно усиливает сексуальность и дает ей возможность проявляться в виде различных патологических расстройств психики. Поскольку среди «цивилизованных людей» трудно найти исключение из этого правила Фрейд мог сказать, что его пациентом является все человечество.


В этой связи следует упомянуть четвертое значительное открытие, которое заключается в том, что нравственные нормы человека (отнюдь не божественного происхождения) обязаны своим появлением применяемым родителями воспитательным мерам и родительским установкам в раннем детстве. В принципе, эти воспитательные меры оказываются весьма действенными в борьбе с детской сексуальностью. Исходный конфликт между желаниями ребенка и родительским подавлением этих желаний в дальнейшем превращается в конфликт между инстинктом и моралью, протекающий внутри самой личности. У взрослых нравственные нормы, которые сами по себе бессознательны, функционируют вопреки пониманию законов сексуальности и бессознательной психологической жизни; эти нормы поддерживают сексуальное подавление («сексуальное сопротивление») и позволяют понять широко распространенное нежелание «раскрывать» детскую сексуальность.


Психоаналитическая социология пыталась анализировать общество так, как она анализировала отдельного человека, устанавливать абсолютное различие между процессом воспитания и сексуальным удовлетворением, рассматривать деструктивные инстинкты как основные биологические реальности, неизменно определяющие судьбу человека, а также отрицать существование периода первобытного матриархата. В конечном счете, отойдя от результатов своих собственных открытий, она пришла к уродливому скептицизму. Ее враждебность к исследованиям на основе этих открытий имеет многолетнюю историю, и ее представители неизменно оказывают противодействие таким исследованиям. И все же эта позиция не в состоянии поколебать нашу решимость защищать великие открытия Фрейда от любых нападок, откуда бы они ни исходили.
Сексуально-энергетическая социология, в основе которой лежат вышеупомянутые открытия, отнюдь не стремится дополнить, заменить или смешать Маркса и Фрейда. В одном из предыдущих абзацев была упомянута область исторического материализма, в которой психоанализ должен выполнить научную задачу, оказавшуюся не по силам социальной экономике: осмысление структуры и динамики идеологии, а не ее исторической основы. Объединяя интуитивные открытия психоанализа, социология достигает более высокого уровня познания реальности и, в конечном счете, принципов формирования личности. Только ограниченный политик может бранить аналитическую психологию, занимающуюся исследованием характерологической структуры личности, за неспособность делать непосредственные практические выводы. И только крикливый политик подвергает ее огульному порицанию, приписывая ей все искажения консервативной точки зрения. Однако подлинный социолог рассматривает психоаналитическое понимание детской сексуальности как в высшей степени значительный, революционирующий науку акт.


Сексуально-энергетическая социология как наука развивается, опираясь на социологический фундамент, заложенный Марксом, и на психический фундамент, заложенный Фрейдом. По сути своей она является массовой психологией и сексуальной социологией одновременно. Отвергая фрейдовскую философию культуры , она начинается там, где заканчивается область клинических психологических исследований, осуществляемых психоанализом.
Психоанализ открывает результаты и механизмы сексуального подавления и вытеснения, а также их патологические последствия в психике индивидуума. Сексуально-энергетическая социология идет дальше и задает вопрос: по каким социологическим причинам осуществляется подавление и вытеснение сексуальности в обществе? Церковь полагает, что это делается ради спасения на том свете; с точки зрения мистической морали подавление и вытеснение сексуальности следуют непосредственно из вечной нравственной природы человека; фрейдовская философия культуры уверяет, что это происходит в интересах культуры. Такие объяснения вызывают сомнение в их справедливости, и тогда возникает вопрос, каким образом мастурбация малолетних детей и половые сношения подростков могут препятствовать строительству газозаправочных станций и производству самолетов. Очевидно, что не культурная деятельность, а лишь существующие в обществе формы этой деятельности требуют подавления и вытеснения сексуальности, и поэтому возникает желание принести в жертву эти формы, если таким образом можно уничтожить ужасающую нищету детей и подростков. Тогда проблема заключается не в культуре, а в общественном строе. При изучении динамики сексуального подавления и этиологии сексуального вытеснения выясняется, что эти процессы не восходят к истокам развития культуры; другими словами, подавление и вытеснение не являются исходными предпосылками развития культуры. Первые признаки подавления сексуальности стали проявляться сравнительно недавно, при установлении авторитарного патриархата и при начале разделения общества на классы. Вообще говоря, на этом этапе сексуальные влечения начинают использоваться меньшинством с целью извлечения материальной прибыли; это положение находит основательное организационное выражение в патриархальном браке и семье. При ограничении и подавлении сексуальности происходит изменение характера человеческих чувств; возникает религия, отрицающая существование секса; эта религия постепенно создает свою сексуально-политическую организацию — церковь, со всеми ее предшественниками, — которая ставит своей целью не что иное, как искоренение сексуальных влечений человека, а следовательно, и того малого счастья, что существует на земле. С точки зрения ныне процветающей эксплуатации человеческого труда всему этому найдется вполне приемлемое объяснение.
Для понимания взаимосвязи между сексуальным подавлением и эксплуатацией человека необходимо проникнуть в суть основной социальной организации, в которой переплетаются экономическая и сексуально-энергетическая ситуация авторитарно-патриархального общества. Без анализа этой организации невозможно понять сексуальную энергетику и идеологический процесс, характерный для патриархального общества. Психологический анализ мужчин и женщин всех возрастов, стран и общественных классов показывает, что переплетение социально-экономической структуры с сексуальной структурой общества и структурное воспроизведение общества в человеческом характере происходят в первые 4—5 лет в авторитарной семье. Таким образом, авторитарное государство проявляет большой интерес к авторитарной семье: она превращается в фабрику, на которой формируется структура и идеология государства.


Мы нашли социальную организацию, в которой происходит соединение сексуальных и экономических интересов авторитарной системы. Теперь возникают вопросы: каким образом происходит это соединение и как функционирует эта организация. Безусловно, анализ типичной характерологической структуры людей с реакционной ориентацией (в том числе и рабочих) может дать ответ только при условии понимания важности постановки таких вопросов. В результате морального сдерживания естественной сексуальности ребенка, которая на последнем этапе приводит к существенному ослаблению его генитальной сексуальности, у ребенка развивается пугливость, робость, страх перед авторитетом, покорность, «доброта» и «послушание» в авторитарном смысле этих слов. Такое сдерживание парализует действие мятежных сил в человеке, так как каждый жизненный порыв теперь обременен страхом; поскольку секс стал запретной темой, критическая способность и мысль человека также становятся запретными. Короче говоря, задача морали заключается в формировании покорных личностей, которые, несмотря на нищету и унижение, должны соответствовать требованиям авторитарного строя. Таким образом, семья представляет собой авторитарное государство в миниатюре, в котором ребенок должен научиться приспосабливаться к социальным условиям. Необходимо ясно понимать, что авторитарная структура личности в основном формируется путем погружения сексуальных запретов и страхов в живую субстанцию сексуальных импульсов.


     Подавление примитивных материальных потребностей приводит к иному результату, чем подавление сексуальных потребностей. Если подавление материальных потребностей побуждает к сопротивлению, то подавление сексуальных потребностей предотвращает сопротивление обеим формам подавления. Во втором случае подавление приводит к вытеснению сексуальных потребностей из сознания, причем само подавление принимает форму моральной защиты. В действительности торможение самого сопротивления осуществляется бессознательно. В сознании среднего аполитичного человека мы не найдем даже следа сопротивления.
Вышеупомянутый процесс приводит к возникновению консерватизма, страха перед свободой — одним словом, реакционного мышления.
С помощью этого процесса сексуальное вытеснение усиливает политическую реакцию, превращает массового индивидуума в пассивную аполитичную личность и создает вторичную силу в структуре личности — искусственную потребность, которая активно поддерживает авторитарный строй. Благодаря процессу вытеснения сексуальность не достигает естественного удовлетворения и поэтому стремится к различным заменителям удовлетворения. Так, например, в результате извращения естественная агрессивность выражается в форме грубого садизма, который занимает значительное место в массово-психологической основе империалистических войн, разжигаемых немногочисленной группой лиц.


Приведем еще один пример. С точки зрения массовой психологии в основе милитаристского феномена лежит либидозный механизм. Сексуальное воздействие военного мундира, эротически провоцирующее воздействие ритмического «гусиного шага» и эксгибиционистский характер военных распорядков оказались более доступными пониманию молоденьких продавщиц и секретарш, чем речи всесторонне образованных политиков. С другой стороны, политическая реакция сознательно использует в своих интересах сексуальные влечения. Она не только создает для мужчин модели бросающихся в глаза мундиров, но и поручает привлекательным женщинам вести вербовку добровольцев. В заключение напомним тиражируемые воинственными властями вербовочные плакаты, на которых были примерно такие надписи: «Хочешь побывать в других странах? Поступай на службу в королевский флот!» При этом другие страны изображались в виде экзотических женщин. Почему эти плакаты эффективны? Потому что в силу сексуального подавления наша молодежь испытывает сексуальный голод.
Сексуальная мораль, препятствующая реализации воли к свободе, и силы, реализующие авторитарные стремления, получают энергию от вытесненной сексуальности. Теперь мы лучше понимаем значение процесса «возведения идеологии на экономический базис": сексуальное торможение так изменяет структуру личности экономически подавленного человека, что он действует, чувствует и мыслит вопреки своим материальным интересам.

Так, в 1905 году солдаты воспринимали своих офицеров как своих отцов в детстве (трансформированных в представлении о боге), отрицавших существование сексуальности, которых нельзя было убить, — несмотря на то, что они лишили их радости жизни. Чувства раскаяния и нерешительности, охватившие солдат после захвата власти, служат выражением противоположного чувства ненависти, превратившейся в жалость, которая как таковая не может реализовываться в виде действия.
Практическая задача психологии масс заключается в активизации пассивного большинства населения, которая всегда помогает политической реакции одержать победу, а также в устранении торможений, препятствующих развитию стремления к свободе, которое возникает благодаря социально-политической ситуации. Освобожденная от оков и направленная на достижение разумных щелей освободительного движения психическая энергия обычных людей, которые увлекаются футболом и дешевыми мюзиклами, не позволит себя закабалить. В своем сексуально-энергетическом исследовании мы будем придерживаться вышеизложенной точки зрения.

Если когда-нибудь в будущем динамика социальных процессов позволит реакционному историку поразмыслить о прошлом Германии, он, несомненно, увидит в успехе Гитлера в период с 1928 по 1933 год доказательство того, что великий человек творит историю в той мере, в какой он «зажигает» массы «своей идеей». Действительно, национал-социалистическая пропаганда создавалась на основе «фюрерской идеологии». Историческая основа национал-социалистического движения была доступна пониманию пропагандистов национал-социализма в той ограниченной мере, в какой они понимали механику своего успеха. Это прекрасно показано в опубликованной в те годы статье национал-социалиста Вильгельма Стапеля «Христианство и национал-социализм». Он пишет: «Поскольку национал-социализм является стихийным движением, к нему невозможно подступиться с помощью «аргументов». Аргументы были бы эффективны только в том случае, если бы движение завоевало власть с помощью дискуссий».
В своих выступлениях на национал-социалистических митингах ораторы мастерски манипулировали эмоциями масс и тщательно избегали соответствующих доводов. В своей книге «Майн кампф» Гитлер подчеркивает, что настоящая массовая психологическая тактика обходится без доказательств, постоянно удерживая внимание масс на «великой конечной цели». На примере итальянского фашизма нетрудно показать, в чем заключалась конечная Цель после захвата власти. Аналогично этому указы Геринга, направленные против экономических организаций средних классов, отказа от «второй революции», прихода которой ожидали сторонники национал-социализма, выполнение социалистических преобразований и т. д. обнажили реакционную цель фашизма. Следующее рассуждение показывает, как мало сам Гитлер понимал механизм своего успеха:
«В сочетании с постоянным, последовательным акцентированием, эта широта перспективы, от которой мы никогда не должны отходить, позволит нам достичь окончательного успеха. И тогда, к нашему удивлению, мы увидим, к каким потрясающим результатам приводит такое упорство — результатам, которые находятся почти за пределами нашего понимания, (выделено В. Р.).
Разумеется, успех Гитлера невозможно объяснить на основе его реакционной роли в истории капитализма, поскольку эта роль достигла бы противоположной цели, если бы она открыто призналась в его пропаганде. Исследование психологического воздействия Гитлера на массы должно исходить из предпосылки, что фюрер или борец за идею может достичь успеха (если не в исторической, то по крайней мере в ограниченной перспективе) только в том случае, если его личная точка зрения, идеология или пропаганда имеет определенное сходство со средней структурой широкой категории индивидуумов. Тогда возникает вопрос: какой исторической и социологической ситуации обязаны своим происхождением указанные массовые структуры? Таким образом, центр исследования массовой психологии переносится с метафизики «идей фюрера» на реальность общественной жизни. «Фюрер» может творить историю только тогда, когда структура его личности соответствует личностным структурам широких групп. Постоянный или только временный характер воздействия фюрера на историю зависит лишь от того, соответствует его программа направлению развития прогрессивных социальных процессов или возникает на их основе. Следовательно, стремясь объяснить успех Гитлера демагогией национал-социалистов, «запутыванием масс», их «обманом» или применяя неопределенный термин «нацистский психоз», как это делали впоследствии коммунисты и другие политики, исследователь становится на ложный путь, ибо проблема заключается в понимании, почему массы поддались обману, запутыванию и психозу.
Эту проблему невозможно решить без точного знания того, что происходит в массах. Недостаточно утверждать, что гитлеровское движение было реакционным. Успех НСДАП в массах противоречит этой предполагаемой реакционной роли, ибо почему тогда многие миллионы соглашались С тем, чтобы их угнетали? В этом заключается противоречие, объяснить которое способны не политика и экономика, а социальная психология.
В работе с различными классами национал-социализм использовал различные средства, давая различные обещания в зависимости от конкретных нужд того или иного общественного класса в данное время. Например, стремясь привлечь на свою сторону промышленных рабочих, нацистская пропаганда подчеркивала весной 1933 года революционный характер нацистского движения и поэтому «торжественно отметила» праздник 1-го мая, но только после умиротворения аристократии в Потсдаме. И тем не менее приписывать успех только политическому мошенничеству — значит вступить в противоречие с основной идеей свободы и практически исключить возможность социальной революции. В действительности необходимо ответить на вопрос: почему массы позволяют, чтобы их обманывали в политическом отношении? Массы имели возможность дать оценку пропаганде различных партий. Почему они не заметили, что, обещая рабочим лишить прав собственности владельцев средств производства, Гитлер обещал капиталистам защитить их права?
Для понимания национал-социализма не имеют значения структура личности Гитлера и его автобиография. И все же интересно отметить, что мелкобуржуазное происхождение его идей в основном совпадает с личностными структурами масс, которые с готовностью приняли эти идеи.
Как и в случае каждого реакционного движения, Гитлер опирался на поддержку различных слоев мелкой буржуазии. Национал-социализм раскрывает все противоречия, характеризующие психологию мелкобуржуазных масс. Теперь необходимо понять сами противоречия и общую причину их возникновения в условиях империалистического производства. Мы ограничимся рассмотрением вопросов сексуальной идеологии.

Фюрер мятежного среднего класса Германии был сыном государственного служащего. Он рассказывает о конфликте, особенно характерном для личностной структуры средней буржуазии. Его отец захотел, чтобы он стал государственным служащим. Однако сын воспротивился желанию отца и, преисполненный решимости «ни в коем случае» не уступать отцу, стал художником. Со временем он оказался в бедственном материальном положении. В то же время наряду с неповиновением отцу в его душе сохранились уважение к отцу и признание его авторитета. Это амбивалентное отношение к авторитету — сочетание неповиновения с признанием авторитета и повиновением — является одной из основных особенностей любой личностной структуры среднего класса, начиная с периода полового созревания и кончая совершеннолетием, и находит особенно отчетливое выражение у лиц, жизнь которых проходила в материально стесненных обстоятельствах.
Гитлер с большим чувством говорит о своей матери. Он уверяет нас, что плакал только один раз в жизни, а именно когда умерла его мать. Его неприятие секса и невротическое поклонение материнству ясно проступают в его рассуждениях о расах и сифилисе (см. следующую главу).
Когда Гитлер жил в Австрии, он стал националистом и решил встать на борьбу с австрийской династией, которая подвергла «немецкую родину славянизации». В его полемике с Габсбургами видное место занимает упрек в том, что среди них было несколько сифилитиков. На этом не стоило бы подробно останавливаться, если бы идея «отравления нации» и общее отношение к сифилису не выносились постоянно на обсуждение и впоследствии, после захвата власти, не составили бы основной части внутренней политики Гитлера.

Вначале Гитлер с сочувствием относился к социал-демократам, так как они вели борьбу за всеобщее избирательное право, а это могло ослабить презираемый им «режим Габсбургов». В то же время у него вызывали неприязнь подчеркивание социал-демократами классовых различий, их отрицание нации, авторитета государства, частной собственности на средства производства, религии и морали. В конечном счете его оттолкнуло от социал-демократов предложение вступить в их профсоюз. Он отказался от этого предложения и свой отказ обосновал тем, что он впервые понял роль социал-демократии.
Его кумиром становится Бисмарк, поскольку тот объединил немецкий народ и выступил на борьбу с австрийской династией. На его дальнейшее развитие оказывают значительное влияние антисемит Люгер и немецкий националист Шенерер. Отныне его программа опирается на национал-империалистические задачи, которые он намеревается осуществлять другими, более подходящими средствами, чем средства, используемые старыми «буржуазными» националистами. Выбор средств определяется его признанием эффективности организованной силы марксизма и значения масс для любого политического движения.
 «..Только в том случае, когда мы противопоставим интернационалистскому миросозерцанию, руководимому марксизмом, столь же организованную силу, руководимую нашими взглядами,— только тогда при одинаковом напряжении энергии успех в конечном счете склонится на сторону вечной истины».
«Майн кампф», стр 384
«…Что дало победу интернационалистскому мировоззрению, так это его строго организованная политическая партия, построенная по-военному. Что приносило до сих пор поражение за поражением противоположному миросозерцанию, так это то, что до сих пор мы не имели единой и хорошо организованной партии. С успехом бороться и победить наше миросозерцание может' не тогда, когда оно предоставит всякому и каждому толковать наши взгляды как заблагорассудится, а лишь тогда, когда взгляды наши получат строго очерченное истолкование и когда мы создадим себе крепкую политическую организацию».
«Майн кампф», стр 385
Гитлер вскоре признал несостоятельность социал-демократической политики и бессилие старых буржуазных партий.
«Все это неизбежно следовало из отсутствия новой антимарксистской философии, наделенной мощной волей к победе».
«Майн кампф», стр.173
«Чем больше я задумывался над необходимостью изменения отношения правительства к социал-демократии как воплощению современного марксизма, тем больше я понимал отсутствие адекватной замены этому учению. Что можно было бы предложить массам, если бы, предположим, социал-демократия была сломлена? Не существовало ни одного движения, которое могло бы вовлечь в сферу своего влияния громадные массы рабочих, освободившихся, в большей или меньшей степени, от влияния своих марксистских вождей. Совершенно нелепо и более чем глупо думать, что интернациональный фанатик, только что покинувший ряды одной классовой партии, тут же согласится вступить в ряды другой, тоже классовой, но буржуазной партии».
«Майн кампф», стр 173
«Буржуазные (как они сами себя называют) партии никогда не смогут перетянуть в свой лагерь „пролетарские массы". Ибо здесь противостоят друг другу два мира, разделенные частью ис-куственно, а частью и естественно. Взаимоотношения этих двух миров могут быть только взаимоотношениями борьбы. Победа же в этой борьбе неизбежно достанется более молодой партии, т. е. в данном случае марксизму».
«Майн кампф», стр.174
Антисоветская позиция национал-социализма стала очевидной с самого начала его существования.
«Если бы понадобились новые земли в Европе, их, вообще говоря, можно было бы получить только за счет России, а это означает, что новый Рейх должен снова идти древней дорогой тевтонских рыцарей добывать немецким мечом землю немецкому плугу и хлеб насущный немецкому народу».
«Майн кампф», стр 140
Гитлер столкнулся со следующими вопросами. Как привести национал-социалистическую идею к победе? Каким образом можно вести эффективную борьбу с марксизмом? Каким образом можно пробиться к массам?
С учетом этих вопросов Гитлер обращается к националистическим чувствам и принимает решение разработать свою технологию пропаганды для создания по примеру марксистов массовой организации на основе последовательного применения этой технологии.
Гитлер стремился — и это открыто признается — воплотить в жизнь националистический империализм с помощью методов (в том числе и методов массовой организации), заимствованных у марксистов. Однако успехом своим эта массовая организация обязана массам, а не Гитлеру. Ибо укорениться его пропаганда смогла только благодаря авторитарной структуре личности, испытывающей страх перед свободой. Поэтому с социологической точки зрения своими достижениями Гитлер обязан не своей личности, а тому значению, которое придавали ему массы. Проблема, однако, значительно усложняется тем абсолютным презрением, с каким Гитлер относился к народным массам, с помощью которых он собирался реализовать свои империалистические стремления. Для доказательства этого утверждения нет нужды приводить множество примеров. Здесь достаточно упомянуть одно откровенное признание: «...настроение в народе всегда обусловливалось только тем, как общественное мнение обрабатывалось сверху» («Майн кампф», стр. 128).


Теперь мы прямо укажем на суть вопроса: что происходило в массах, в результате чего они пошли за партией, руководство которой объективно и субъективно занимало позицию диаметрально противоположную интересам трудящихся масс?
Отвечая на этот вопрос, мы должны в первую очередь учитывать, что при первом своем успешном выступлении национал-социалистическое движение опиралось на широкие слои так называемого среднего класса, т. е. миллионы государственных чиновников, служащих частных фирм, средних торговцев, мелких и средних фермеров. С точки зрения социальной основы национал-социализм был мелкобуржуазным движением, и таким он был везде, где бы он ни появлялся, будь то в Италии, Венгрии, Аргентине или Норвегии. Поэтому мелкая буржуазия, которая прежде поддерживала различные буржуазные демократии, должна была пройти этап внутренней трансформации, вызвавшей изменение ее политической позиции.
Социальная ситуация и соответствующая ей психология мелкой буржуазии позволяют объяснить основные сходства и различия между идеологией либеральной буржуазии и фашизмом.
Мелкая буржуазия, ставшая на сторону фашизма, была той силой, которая поддерживала либеральную демократию на другом этапе развития капитализма. Во время выборов с 1930 по 1932 год национал-социалисты получили новые голоса только за счет немецкой национальной партии и мелких партий германского рейха. В то же время католический центр удержал свои позиции даже во время прусских выборов в 1932 году. Проникнуть в массы промышленных рабочих национал-социалистам удалось лишь на следующих выборах. Средняя буржуазия была и осталась главной опорой свастики. Отстаивая дело национал-социализма, эта буржуазия выступила на арену политической борьбы и в период жесточайших потрясений капиталистической системы (1929 — 1932 гг.), задержала революционное переустройство общества. Политическая реакция дала абсолютно верную оценку значения среднего класса. В листовке немецкой национальной партии от 8 апреля 1932 года мы читаем: «Средний класс имеет решающее значение для существования государства».


Тот факт, что после захвата власти национал-социализм стал быстро превращаться в империалистический национализм, который стремился изгнать из движения все «социалистическое» и использовал все доступные средства для подготовки к войне, не противоречит другому факту, а именно: с точки зрения опоры в массах фашизм действительно был движением среднего класса. Гитлер никогда не получил бы его поддержки, если бы не дал обещания начать борьбу против крупных корпораций. Средний класс помог ему одержать победу потому, что был против большого бизнеса. Под его давлением власти были вынуждены принять антикапиталистические меры аналогично тому, как некоторое время спустя они были вынуждены отказаться от них под давлением со стороны крупных предпринимателей. Невозможно достигнуть какого-либо понимания, не установив различия между субъективной заинтересованностью реакционного движения в приобретении опоры в массах и его объективной реакционной ролью. При этом необходимо учитывать, что, несмотря на противоречия между этими двумя сторонами, на начальном этапе они находили примирение в общем контексте нацистского движения. Если первая сторона связана с реакционными интересами фашистских масс, то вторая имеет непосредственное отношение к реакционной роли фашизма. Все противоречия берут начало в противопоставлении указанных двух сторон фашизма в той мере, в какой их примирение в одной форме — «национал-социализме» — характеризует гитлеровское движение. Национал-социализм был вынужден подчеркивать, что он является движением среднего класса, и поэтому он действительно имел антикапиталистическую и революционную направленность. И тем не менее, поскольку национал-социализм не отобрал права у крупных предпринимателей и был вынужден укреплять и держаться за захваченную власть, капиталистическая сторона его деятельности стала все более выдвигаться на передний план, пока, наконец, он не превратился в крайнего поборника империализма и капиталистической экономики. В этом отношении представляется совершенно незначительным факт существования и число руководителей партии с подлинной или неподлинной социалистической ориентацией (в их понимании этого термина). Точно так же представляется незначительным факт существования и число откровенных мошенников и политических авантюристов. Радикальная антифашистская политика не может опираться на такие соображения. Все необходимое для понимания немецкого фашизма можно было бы почерпнуть из истории итальянского фашизма, так как итальянский фашизм также выполнял эти две совершенно противоположные функции, находившие примирение в его общем контексте.

Тех, кто отрицает значение массовой основы фашизма или не учитывает ее должным образом, приводит в замешательство следующее соображение. Поскольку средний класс не владеет основными средствами производства и не работает с ними, он не может выступать в качестве постоянной движущей силы истории и поэтому вынужден колебаться между капиталом и рабочими. При этом не учитывается, что, как свидетельствует развитие итальянского и немецкого фашизма, средний класс может выступать и действительно выступает в качестве если не постоянной, то по крайней мере временной «движущей силой истории». Здесь мы имеем в виду не только разгром рабочих организаций, бесчисленные жертвоприношения и вспышки варварства, но и, что самое Южное, предотвращение развития экономического кризиса и превращения его в социальную революцию. Очевидно, что чем более многочисленным и значительным становится средний класс нации, тем более важной становится его роль в качестве действенной социальной силы. В годы с 1933 по 1942 мы сталкиваемся со следующим парадоксом: фашизм опередил социал-революционный интернационализм в качестве международного движения. Социалисты и коммунисты были настолько уверены в том, что революционное движение опережает в своем развитии политическую реакцию, что фактически совершили политическое самоубийство.

Включившись в фашистское движение, средний класс проявился в качестве социальной силы. Поэтому проблема заключается не в реакционных целях Гитлера или Геринга, а в социальных интересах различных групп среднего класса. Благодаря своей характерологической структуре средний класс играет социальную роль, которая значительно превосходит его экономическое значение. Этот класс в течение нескольких тысячелетий поддерживает существование патриархата со всеми его противоречиями.
Вообще говоря, само существование фашистского движения, несомненно, служит социальным выражением националистического империализма, и все же превращение фашизма в массовое движение и захват власти (с последующим выполнением своей империалистической задачи) следует отнести за счет полной поддержки его со стороны среднего класса. Понять проявление фашизма можно только с учетом вышеупомянутых противоречий.

Социальное положение среднего класса обусловливается: 1) его положением в капиталистическом производственном процессе, 2) его положением в аппарате авторитарного государства в 3) его особым семейным положением, которое непосредственно определяется его положением в производственном процессе и служит ключом к пониманию его идеологии. Действительно, несмотря на различия в экономическом положении мелких фермеров, чиновников и средних предпринимателей, основной характер их семейного положения остается одинаковым.
Быстрое развитие капиталистической экономики в XIX столетии, непрерывная и быстрая механизация производства, а также слияние различных предприятий в монополистические синдикаты и тресты создают основу для постепенного обнищания мелких торговцев и ремесленников. Мелкие предприятия не могут конкурировать с более рентабельными крупными предприятиями и поэтому разоряются.
Накануне выборов президента республики в 1932 году немецкие националисты предостерегали: «Эта система ничего не может предложить среднему классу, кроме безжалостного уничтожения. Вопрос стоит так: либо мы все погрузимся в серую мглу пролетарского существования, где нас ждет только одно, а именно — ничто, либо энергия и усердие снова позволят каждому человеку наживать добро упорным трудом!» В своей пропаганде национал-социалисты действовали не так прямолинейно, как немецкие националисты, опасаясь усугубить разрыв между средним классом и основной массой промышленных рабочих, и такой подход позволил им достигнуть более высоких результатов.
Борьба с универсамами занимала важное место в пропаганде НСДАП. Противоречия между той ролью, в которой национал-социализм выступал перед крупными предпринимателями, и интересами среднего класса, у которого он получил свою основную поддержку, нашло отражение в беседе Гитлера с Никербокером:
«Мы не собираемся ставить германо-американские отношения в зависимость от какой-нибудь галантерейной лавки (здесь имеется в виду участь, постигшая магазин Вулворта в Берлине) существование таких предприятий поощряет распространение большевизма.. Они губят множество мелких предприятий. Поэтому мы относимся к ним с неодобрением; но вы можете быть уверены, что к вашим предприятиям такого рода в Германии будут относиться так же, как и к аналогичным немецким предприятиям..»

Под давлением кризиса различные группы мелкой буржуазии вынуждены были создавать объединения. В то же время экономическая конкуренция между мелкими предприятиями препятствовала возникновению такого чувства солидарности, как у промышленных рабочих. В силу своего общественного положения мелкий буржуа не мог примкнуть ни к своему общественному классу, ни к промышленным рабочим. Если к своему классу он не мог примкнуть из-за царившей в его среде конкуренции, то к промышленным рабочим он не мог примкнуть из-за чувства страха перед пролетаризацией. И тем не менее фашистам удалось объединить различные группы мелкой буржуазии. Что в психологии масс послужило основой этого объединения?
Ответ на этот вопрос дает социальное положение мелких и средних чиновников и служащих частных фирм. Экономическое положение среднего служащего хуже экономического положения среднего квалифицированного промышленного рабочего; худшее положение служащего частично компенсируется за счет слабой надежды продвинуться по службе, а в случае чиновника — за счет ожидания пожизненной пенсии. Таким образом, для этого класса характерны зависимость от государственной власти и конкурентное отношение к сослуживцам, которое препятствует развитию чувства солидарности. Социальное сознание чиновника характеризуется не солидарностью с сослуживцами, а его отношением к правительству и «нации». Оно заключается в полной идентификации с государственной властью , а в случае служащего частной компании — в идентификации с компанией. Чиновник столь же покорен, как и промышленный рабочий. Почему у него не возникает чувство солидарности, как у промышленного рабочего? Это объясняется его промежуточным положением между органом управления и основной частью работников ручного труда. Подчиняясь вышестоящему, он является представителем власти для нижестоящих и в качестве такового занимает привилегированное моральное (но не материальное) положение. В психологии масс такой тип персонифицируется армейским сержантом.
Примерами власти вышеупомянутой идентификации могут быть дворецкие, лакеи и другие слуги аристократических семей. Перенимая у господ образ мышления и нормы поведения, они полностью изменяются, причем их стремление устранить последствия своего низкого происхождения нередко превращает их в карикатуры на лиц, у которых они находятся в услужении.

Идентификация с властью, фирмой, государством, нацией и т. д., которую можно выразить формулой: «Я — государство, власть, фирма, нация», конституирует психическую реальность и служит замечательным примером превращения идеологии в материальную силу. Вначале в сознании служащего или чиновника зарождается лишь смутная мысль о том, что хорошо быть таким, как начальник, однако под давлением материальной зависимости его личность полностью изменяется в соответствии с требованиями правящего класса. У всегда готового приноровиться к начальству буржуа возникает раскол между его экономическим положением и его идеологией. Жизнь его проходит в материально стесненных обстоятельствах, но в своем стремлении подражать господам он нередко доходит до смешного. Он недоедает, но придает большое значение «приличному костюму». Цилиндр и фрак превращаются в материальный символ его характерологической структуры. Одежда людей дает замечательную возможность составить суждение об их массовой психологии на основании первого впечатления. Приспособительная установка позволяет установить конкретное отличие психологической структуры мелкого буржуа от структуры промышленного рабочего .
Как далеко проникает идентификация с авторитетом? Мы уже убедились, что такая идентификация существует. Вопрос, однако, заключается в том, каким образом, наряду с экономическими условиями жизни, оказывающими непосредственное влияние на мелкого буржуа, эмоциональные факторы настолько укрепляют его психологическую установку, что характерологическая структура его личности остается неизменной во время кризиса и даже тогда, когда безработица разрушает непосредственную экономическую основу его жизни.
Как уже отмечалось, различные группы мелкой буржуазии отличаются по своему экономическому положению, но основные особенности их семейной ситуации остаются одинаковыми. Именно в этой семейной ситуации хранится ключ к пониманию эмоциональных основ вышеупомянутой структуры.


На начальном этапе семейная ситуация различных групп мелкой буржуазии не отличается от их непосредственного экономического положения. Семья представляет собой мелкое хозяйство или предприятие. (Это не относится к семьям чиновников.) Члены семьи мелкого торговца работают на его предприятии и таким образом избегают расходов на постороннюю помощь. На мелких и средних фермерских хозяйствах совпадение семьи и способа производства еще более ярко выражено. В принципе, на такой деятельности построено хозяйство великих патриархов (например, хозяйство Загруды). В тесном переплетении семьи и хозяйства таится ответ на вопрос, почему крестьянство «привязано к земле» и «традициям» и, как следствие этого, доступно влиянию политической реакции. Это отнюдь не означает, что привязанность к земле и традициям определяется только экономическим характером жизни. Фермерский способ производства приводит к установлению жестких семейных отношений между всеми членами данной семьи при условии предварительного подавления и вытеснения сексуальных влечений, чреватых серьезными последствиями. Тогда на этой двойной основе возникает типично крестьянское мировоззрение. Его суть составляла патриархально-сексуальная мораль. В одной из своих работ я охарактеризовал трудности, с которыми пришлось столкнуться Советскому правительству при коллективизации сельского хозяйства. Эти трудности были вызваны не только «любовью к земле», но и, что самое важное, семейными узами, обусловленными владением землей.
«Уже одна возможность сохранить в качестве фундамента всей нации здоровое крестьянское сословие имеет совершенно неоценимое значение. Ведь многие наши нынешние беды являются только следствием нездоровых взаимоотношений между городским и сельским населением. Наличие крепкого слоя мелкого и среднего крестьянства всегда было лучшей защитой против социальных недугов, от которых мы сейчас страдаем. Более того, это единственное решение, позволяющее нации зарабатывать хлеб насущный в рамках своей экономики. Таким образом, устраняется пагубная роль промышленности и торговли, и они занимают надлежащее место в общей структуре национальной экономики со сбалансированным спросом и предложением».
«Майн кампф», стр.138
Такова была позиция Гитлера по крестьянскому вопросу. Несмотря на ее бессмысленность (с экономической точки зрения) и низкую эффективность попыток политической реакции ограничить механизацию крупных сельских хозяйств и остановить разорение мелких хозяйств, с точки зрения массовой психологии эта пропаганда была действенной, так как оказывала определенное влияние на прочную структуру семьи мелкого крестьянина.

В конечном счете тесная взаимосвязь между семейными отношениями и сельскохозяйственными формами экономики нашла выражение у националистов после захвата ими власти. Поскольку по своей массовой основе и идеологической структуре гитлеровское движение было движением среднего сословия, одним из первых его законодательных актов, направленных на защиту интересов этого сословия, был указ от 12 мая 1933 года о «Новом порядке владения земельной собственностью», который возвращался к древним законодательным нормам, основанным на «нерасторжимом единстве крови и земли».
Фермерским хозяйством, унаследованным в соответствии с законом о заповедном имуществе, может владеть только тот фермер, который является немецким гражданином и немцем по происхождению. Немцем по происхождению считается только тот, у кого на протяжении четырех поколений среди предков по мужской линии не было ни одного лица еврейского или «цветного» происхождения. Очевидно, что в соответствии с буквой этого закона каждый германец считается лицом немецкого происхождения. Брак с лицом, не имеющим немецкого происхождения, не позволяет ребенку от этого брака стать владельцем фермерского хозяйства, унаследованного в соответствии с настоящим законом.

Связь между индивидуалистическими способами производства и авторитарной семьей в среде мелкой буржуазии служит одним из многих источников фашистской идеологии «большой семьи».
Основные элементы фашистской идеологии, «фюрерский принцип», семейная политика и т. д. имеют индивидуалистический характер. Если в основе коллективных элементов фашизма лежат социалистические тенденции народных масс, то в основе индивидуалистических элементов .лежат интересы крупных предпринимателей и принципы фашистского руководства.
Ввиду естественной структуры личности указанная экономическая и семейная ситуация прекратила бы свое существование, если бы ее надежность не обеспечивалась особыми взаимоотношениями между мужчиной и женщиной и характером сексуальности, определяемым этими взаимоотношениями. Мы называем эти взаимоотношения патриархальными.


…понятия «порядочности» и «долга» играют весьма значительную роль в жизни мелкой буржуазии. Это невозможно объяснить только стремлением скрыть грубую материалистическую подоплеку. Ибо, несмотря на все лицемерие, высокие чувства, вызываемые понятиями «порядочности» и «долга», неподдельны. Вопрос заключается только в их источнике.
Источники этих чувств следует искать в бессознательной эмоциональной жизни. Вначале на них мало обращают внимание, а затем просто не хотят замечать их связь с вышеупомянутой идеологией. И тем не менее анализ связей в мелкобуржуазной среде не оставляет сомнений в существенном значении взаимосвязи между сексуальной жизнью и идеологией «долга» и «порядочности».
Прежде всего следует отметить, что политическое и экономическое положение отца отражается в его патриархальном отношении к остальным членам семьи. В лице отца авторитарное государство имеет своего представителя в каждой семье, и поэтому семья превращается в важнейший инструмент его власти.
Авторитарное положение отца отражает его политическую роль и раскрывает связь семьи с авторитарным государством. Отец занимает в семье такое же положение, какое занимает по отношению к нему начальник в производственном процессе. В своих детях, особенно в сыновьях, он воспроизводит свое раболепное отношение к авторитету. Благодаря этим условиям возникает пассивно сервильное отношение мелкого буржуа к фигуре фюрера. Далекий от действительного понимания природы мелкой буржуазии, Гитлер имел в виду именно эту ее особенность, когда писал:
«По своей природе и мировоззрению народ в подавляющем большинстве настолько женствен, что его мысли и поступки определяются эмоциями и чувствами в значительно большей мере, чем доводами здравого смысла.
Душа народа в высшей степени проста и цельна. Для нее не существует множества оттенков Она не признает никакой половинчатости. Для нее существует только настоящее и ненастоящее, любовь и ненависть, правильное и неправильное, правда и ложь»
«Майн кампф», стр 183
Здесь мы имеем не «врожденную склонность», а типичный пример воспроизведения авторитарной системы в структуре ее членов.
Вышеупомянутое положение неизбежно приводит к жесткому подавлению женской и детской сексуальности. Если пол влиянием мелкобуржуазной среды у женщин развивается покорность, усиленная вытесненной сексуальной непокорностью, то у сыновей, наряду с раболепным отношением к авторитету, формируется глубокая идентификация с отцом, которая служит основой эмоциональной идентификации с любой формой авторитета. Вероятно, долго останется неразгаданной загадка процесса формирования психологических структур опорных слоев общества, который обеспечивает их подгонку к социальной структуре в соответствии с задачами правящих кругов, не уступающую по точности подгонке деталей прецизионного станка. Как бы там ни было, то, что мы описываем как структурное воспроизвеление экономической системы общества в психологии масс, представляет собой основной механизм формирования политических идей.
Для авторитарной семьи характерны не только конкуренция между детьми и взрослыми, но и потенциально более серьезные последствия конкуренции среди детей данной семьи в их взаимоотношениях с родителями. В детские годы эта конкуренция, которая при достижении совершеннолетия и во время жизни за пределами семьи приобретает преимущественно экономический характер, реализуется на основе сильных эмоциональных взаимосвязей (любовь — ненависть) между членами одной семьи.

…достаточно лишь отметить, что сексуальные торможения и ослабления, составляющие наиболее существенные предпосылки существования авторитарной семьи и определяющие структурное формирование психологии мелкого буржуа, осуществляются с помощью религиозного страха, который возникает на основе чувства сексуальной вины и глубоко коренится в эмоциональной сфере. Таким образом, мы приходим к проблеме отношения религии к отрицанию самого факта существования полового влечения. Сексуальное бессилие приводит к ослаблению чувства уверенности в себе. В одних случаях это возмещается огрублением сексуальности, а в других — жесткость становится особенностью характера. Принуждение к установлению контроля над своей сексуальностью и поддержанию сексуального вытеснения приводит к возникновению патологических эмоционально окрашенных понятий чести и долга, мужества и самообладания . Однако патологический и эмоциональный характер таких психологических установок во многом не согласуется с реальным поведением личности. Человек, способный достигнуть генитального удовлетворения, отличается честностью, надежностью, отвагой и сдержанностью. Эти особенности органически входят в состав его личности. Человек с ослабленными гениталиями и противоречивой сексуальной структурой вынужден постоянно напоминать себе о необходимости сдерживать свои сексуальные влечения, сохранять свое сексуальное достоинство и мужество перед лицом искушений. Борьба с искушением мастурбировать знакома всем без исключения детям и подросткам. В процессе этой борьбы формируются реакционные элементы психологической структуры личности. В различных группах мелкой буржуазии реакционная структура приобретает значительную прочность, укореняясь наиболее глубоко в психике. Принудительное подавление сексуальных влечений служит основным источником энергии и содержания мистицизма. Поскольку различные группы промышленных рабочих находятся под воздействием одних и тех же социальных факторов, у них формируются соответствующие отношения. В то же время, благодаря явному отличию их образа жизни от образа жизни мелкой буржуазии проявление сексуально-позитивных сил имеет у рабочих более отчетливый и сознательный характер. Аффективное укоренение таких структур является причиной бессознательной тревоги, а их сокрытие под покровом психологических особенностей не позволяет разумным доводам проникать в глубинные пласты личности.

. Мы часто сталкиваемся с рядом таких понятий, как личная честь, семейная честь, расовая честь, национальная честь. Эти понятия соответствуют различным пластам индивидуальной структуры личности. В этом ряду, однако, отсутствуют понятия, связанные с общественно-экономическим базисом: капитализм или, точнее, патриархат; установление обязательного брака; подавление сексуальной сферы; борьба личности против своей сексуальности; индивидуальное компенсаторное чувство чести и т. д. Самое важное положение в указанном ряду занимает идеология «национальной чести», которая соответствует иррациональной сущности национализма. Чтобы достаточно ясно понять это положение, нам снова придется отклониться от нашей основной темы.
Борьба авторитарного общества против детской и подростковой сексуальности (а впоследствии и борьба индивидуума против своей сексуальности в пределах своего эго) осуществляется в рамках авторитарной семьи, которая является лучшей формой организации для успешного ведения такой борьбы. Сексуальные желания, естественно, побуждают индивидуума вступать в различные отношения с обществом, устанавливая с ним разнообразные связи. В случае подавления таким желаниям остается только одна возможность для своего проявления — разрядка в тесных рамках семьи. Сексуальное торможение составляет основу как семейной замкнутости индивидуума, так и его самосознания. Следует учитывать, что динамика метафизических, индивидуальных и семейных чувств отражает лишь различные грани одного и того же процесса отрицания существования сексуальности, причем лишенное всякой мистики, ориентированное на реальность мышление характеризуется свободным отношением к семье и по меньшей мере безразличным отношением к идеологии аскетической сексуальности. Поэтому представляется существенным установление связи с авторитарной семьей на основе торможения сексуальности. При этом исходная биологическая связь ребенка со своей матерью, а также привязанность матери к своему ребенку создают преграду для; сексуальной реальности и приводят к прочной сексуальной фиксации и неспособности вступать в другие отношения . Связь с матерью составляет основу всех семейных уз. По своей субъективно-эмоциональной сути понятия родины и народа являются понятиями матери и семьи. В сознании различных групп среднего сжатия образ матери ассоциируется с образом родины для ребенка, аналогично тому как семья предстает в виде «народа в миниатюре». Это позволяет нам понять, почему в национал-социалистическом ежегоднике за 1932 год национал-социалист Геббельс взял в качестве девиза для своих десяти заповедей следующие слова: «Никогда не забывай, что твоя страна — это твоя мать». Ему, очевидно, не был известен более глубокий смысл этих слов. По случаю Дня Матери в 1933 году «Ангрифф» писала:
«День Матери. Народная революция смела все мелочное а) своего пути. Идеи снова вступили в свои права, объединяя семью, общество, народ. Идея Дня Матери вполне подходит для почитания того, что символизирует немецкая идея: Немецкая Мать! Только в новой Германии придается такое значение жене и матери. Она — защитница семейной жизни, на основе которой рождаются новые силы, способные повести наш народ вперед. Она — немецкая мать — служит единственной носительницей идеи немецкой нации. Идея «матери» неотделима от идеи «немецкого». Что еще может сблизить нас больше, чем совместное почитание матери?»
С точки зрения психологической структуры личности эти утверждения представляются верными, независимо от их социально-экономической необоснованности. Ибо националистические чувства формируются на основе семейных уз и, аналогично семейным узам, коренятся в фиксированной  связи с матерью. С точки зрения биологии это невозможно объяснить, так как связь с матерью становится социальным продуктом в той мере, в какой она в дальнейшем превращается в семейную и националистическую связь. В период возмужания связь с матерью допускает существование других привязанностей, т. е. естественных половых отношений, при условии, что сексуальные ограничения не приведут к её закреплению. В качестве социально мотивированного закрепления эта связь составляет основу формирования националистических чувств в период возмужания индивидуума, и только на этой стадии она превращается в реакционную социальную силу. Националистические чувства не нашли столь отчетливого выражения у промышленных рабочих, как у мелких буржуа. Это объясняется различиями в социальных условиях жизни и — как следствие — более свободными семейными отношениями.

Семьи разделены и противопоставлены так же, как и народы. В обоих случаях в основе этого разделения и противопоставления лежит экономическая причина. Проблемы пропитания и другие насущные нужды постоянно тревожат семью мелкого буржуа (служащего, низкооплачиваемого технического работника и др.). Поэтому экспансионистские тенденции большой семьи мелкого буржуа также воспроизводят тенденции империалистической идеологии: «Народу нужны пространство и пропитание». Этим объясняется особая податливость мелкого буржуа влиянию империалистической идеологии. Он способен полностью идентифицировать себя с персонифицированной концепцией нации. Таким образом, семейный империализм воспроизводится в национальном империализме на идеологическом уровне.
В этой связи представляет интерес высказывание Геббельса в брошюре «Ди верфлюхтен хакенкрейцер» (Эгер Ферлаг, Мюнхен, стр. 16 и 18). Она была написана в ответ на вопрос, является ли еврей человеком.
«Если кто-нибудь ударит кнутом вашу мать по лицу, разве вы станете его благодарить? Разве он человек!? Тот, кто так поступает, — не человек. Это скот! Сколько же тяжелых страданий причинил и причиняет еврей нашей матери Германии! Он — еврей — развратил нашу расу, ослабил нашу энергию, разрушил наши обычаи и подорвал наши силы. Еврей, этот демон распада, начинает преступное избиение народа».
Здесь необходимо учитывать значение идеи кастрации как наказания за сексуальное удовольствие. Кроме того, необходимо также учитывать сексуально-психологический фон бредовых идей ритуального убийства и фон антисемитизма как такового. И, наконец, необходимо дать правильную оценку чувствам сексуальной вины и тревоги реакционера с учетом ударного воздействия таких бессознательно составленных формулировок на бессознательную эмоциональность обычного читателя. В таких высказываниях и их бессознательно-эмоциональном воздействии мы находим корни национал-социалистического антисемитизма. Полагают, что фашисты «запутывают». Разумеется, и запутывают тоже. Но при этом упускается из виду, что с идеологической точки зрения фашизм отражает сопротивление сексуально и экономически больного общества болезненным, но необходимым революционным стремлениям к сексуальной и экономической свободе, той свободе, одна мысль о которой вселяет в реакционера смертельный ужас.


…авторитарная семья служит важнейшим источником воспроизведения всех видов реакционного мышления. По существу, она представляет собой своего рода предприятие по производству реакционных структур и идеологий. Поэтому первая заповедь любой реакционной политики в области культуры заключается в «защите семьи», а именно большой авторитарной семьи. В принципе, именно такой смысл таит в себе формулировка «защита государства, культуры и цивилизации».
Во время президентских выборов в 1932 году НСДАП опубликовала воззвание (Адольф Гитлер, «Моя программа»), в котором говорилось следующее:
«По своей природе и судьбе женщина является помощницей мужчины. Таким образом, мужчина и женщина — товарищи в жизни и работе. В течение многих столетий шло развитие экономики, которое изменило сферу деятельности мужчины, вызвав, таким образом, определенные изменения в сфере деятельности женщины. Кроме необходимости совместно трудиться, долг мужчины и женщины заключается в сохранении жизни человека. В этой благородной задаче, поставленной перед представителями противоположного пола, мы также усматриваем основу индивидуальных талантов, которыми Провидение, в своей вечной мудрости, неизменно наделяет мужчину и женщину. Поэтому высшая цель состоит в обеспечении возможности создания семьи товарищами по работе и жизни. Ее окончательное уничтожение привело бы к прекращению существования высших форм человечества. Независимо от пределов сферы деятельности женщины, конечная цель организованного и закономерного развития неизменно должна заключаться в создании семьи. Она является наименьшим, но самым ценным первичным элементом всей государственной системы».
Далее в том же воззвании в разделе «Сохранение крестьянства означает сохранение немецкой нации» говорится: «В сохранения и поощрении развития экономически независимого крестьянства я также вижу лучшую защиту от социальных бед и расового разложения нашего народа».
Во избежание ошибок не следует упускать из виду значение традиционных семейных уз крестьянства. Далее в воззвании говорится:
«Я убежден, что для повышения сопротивляемости народ не должен жить, руководствуясь исключительно разумными принципами; он также нуждается и в духовно-религиозной поддержке. Отравление и разложение народного тела под влиянием культурного большевизма столь же ужасны, как и под влиянием политико-экономического коммунизма»
Поскольку фюрер знает, каким образом можно пробудить в массах эмоциональные семейные связи, он также олицетворяет и фигуру авторитарного отца. Он использует в своих целях все эмоциональные особенности, которые прежде приписывались строгой, но внушительной (в глазах ребенка) фигуре отца-защитника. В дискуссиях с горячими поборниками национал-социализма по поводу несостоятельности и противоречивости программы НСДАП мне нередко приходилось слышать, что Гитлер лучше их разбирается во всем — «он все устроит». В этом случае отчетливо проступает потребность ребенка в защите со стороны отца. В условиях социальной действительности потребность народных масс в защите позволяет диктатору «все устраивать». Такая позиция существенно затрудняет осуществление общественного самоуправления, т. е. разумной независимости и сотрудничества. Никакая подлинная демократия не может и не должна быть построена на основе такой позиции.
Более важной, однако, представляется роль идентификации массовых индивидов с «фюрером». Чем беспомощней становится «массовый индивид» (благодаря своему воспитанию), чем отчетливей проступает его идентификация с фюрером и тем глубже детская потребность в защите прячется в чувстве его единства с фюрером. Эта склонность к идентификации составляет психологическую основу национального нарциссизма, т. е. уверенности отдельного человека в себе, которая ассоциируется с «величием нации». Мелкобуржуазный индивид ощущает себя в фюрере, в авторитарном государстве. Благодаря такой идентификации он ощущает себя защитником «национального наследия» и «нации». Это ощущение не позволяет ему презирать «массы» и противопоставлять себя им в качестве индивидуума. Ужас его материального и сексуального положения настолько затмевается возвышающей идеей принадлежности к расе господ и существования выдающегося фюрера, что со временем он полностью утрачивает понимание всей ничтожности своей слепой преданности.

В соответствии с коллективными навыками труда у промышленных рабочих должно сформироваться более сильное чувство коллектива, тогда как у мелких предпринимателей должен сформироваться более сильный индивидуализм. Работники крупных фирм должны были бы иметь коллективное чувство, аналогичное чувству коллектива в среде промышленных рабочих. Но, как мы уже убедились, психологическая структура и социальная ситуация редко совпадают. Мы проводим различие между ответственным рабочим, сознающим свое профессиональное мастерство, и реакционером с мистически-националистической ориентацией. Оба типа встречаются во всех общественных классах и профессиональных группах. Существуют миллионы промышленных рабочих с реакционным мировоззрением. В то же время существует много врачей и учителей, которые сознают свое профессиональное мастерство и отстаивают дело свободы. Отсюда можно заключить, что между социальной ситуацией и характерологической структурой не существует простой механической связи.
Социальная ситуация является лишь внешним условием, оказывающим влияние на реализацию идеологического процесса в индивидууме.

Фашизм проникает в различные группы рабочих с двух сторон. Проникновение в среду «люмпен-пролетариата» (термин, против которого все возражают) осуществляется на основе прямой коррупции. С другой стороны, проникновение в среду «рабочей аристократии» осуществляется с помощью как коррупции, так и идеологического влияния. Немецкий фашизм, с присущей ему политической беспринципностью, обещал всем все. В статье доктора Ярмера «Капитализм» («Ангрифф», 24 сентября, 1931 г.) мы находим следующие утверждения:
«На съезде Немецкой национальной партии в Штеттине Гугенберг вполне определенно осудил интернациональный капитализм. В то же время он подчеркнул необходимость существования национального капитализма. При этом он провел грань между немецкими националистами и национал-социалистами, которым прекрасно известно, что капиталистическую экономику, разваливающуюся во всех странах мира, необходимо заменить другим экономическим строем, так как даже в национальном капитализме не остается места для справедливости»
Эти утверждения выглядят почти коммунистическими. Здесь мы имеем образчик фашистской пропаганды, которая обращается непосредственно к революционному энтузиазму промышленных рабочих с целью обмануть их. Тем не менее основной вопрос заключается в следующем: почему промышленные рабочие, выступающие в защиту национал-социализма, не заметили, что фашизм обещает дать все всем? Известно, что Гитлер вел переговоры с промышленными магнатами, получил у них финансовую поддержку и пообещал запретить забастовки. Таким образом, в силу психологической структуры среднего рабочего указанные противоречия остались без внимания, несмотря на активную разъяснительную деятельность революционных организаций в среде рабочих. В своем интервью американскому журналисту Никсрбокеру Гитлер заявил следующее о признании долгов частных фирм иностранным государствам:
«Я убежден, что интернациональные банки скоро поймут, что при национал-социалистическом правительстве Германия станет надежным местом для инвестиций, причем ставка в размере трех процентов будет охотно выплачиваться по кредитам».


          Расовая теория является теоретической осью немецкого фашизма. В фашистской идеологии экономическая программа так называемых 25 пунктов ставит своей целью только «генетическое улучшение германской расы и защиту ее от расового смешения», которое, по мнению национал-социалистов, неизменно приводит к упадку «высшей расы». Действительно, национал-социалисты убеждены, что даже культура обязана своим упадком смешению рас. В Германии и в оккупированных Германией странах использовались все доступные средства для практического осуществления этой теории в форме преследования евреев.
В основе расовой теории лежит предположение о существовании в природе «железного закона», в соответствии с которым спаривание каждого животного должно осуществляться только с представителем или представительницей своего вида. Только такие исключительные обстоятельства, как жизнь в неволе, могут привести к нарушению этого закона и расовому смешению. В этих случаях природа начинает мстить, используя все возможные средства для борьбы с такими нарушениями. Месть природы выражается в стерилизации ублюдков или ограничении рождаемости следующих поколений этих ублюдков. При каждой метизации живых существ, стоящих на различных «уровнях» развития, метис неизбежно занимает промежуточное положение между этими уровнями. Но природа стремится к созданию высших форм жизни, и поэтому метизация вступает в противоречие с основным стремлением природы. В повседневной борьбе за выживание реализуется закон естественного отбора. При этом гибнут более слабые, т. е. неполноценные в расовом отношении, существа. Этот процесс соответствует «стремлению природы», ибо улучшение породы прекратилось бы, если бы слабые, которые всегда в большинстве, могли вытеснить сильных, которые всегда в меньшинстве. Поэтому для ограничения числа слабых существ природа предусматривает для них более суровые условия жизни. С другой стороны, природа исключает возможность неразборчивого размножения остальных существ, подвергая их безжалостному отбору на основе критериев энергии и здоровья.
Далее национал-социалисты приступают к применению этого гипотетического закона природы к народам. При этом они рассуждают примерно следующим образом. Исторический опыт показывает, что «смешение арийской крови» с кровью «низших» народов неизбежно приводит к вырождению основателей цивилизации, понижению уровня расы, за которым наступает духовный и физический регресс. Таковы признаки начала «упадка». Северо-американский континент, по мнению Гитлера, будет сильным «до тех пор, пока он (немец, проживающий в Америке) не падет жертвой осквернения крови»  , т. е. до тех пор, пока его кровь не смешается с кровью негроидных народов.
«Содействовать развитию такого процесса — значит грешить против воли Всевышнего Творца» .
Эти рассуждения, несомненно, имеют мистический характер: природа «регулирует» и «стремится» «в соответствии с разумом». Здесь мы имеем дело с логическим развитием биологической метафизики.
По мнению Гитлера, человечество следует подразделять на три расы: основатели культуры, носители культуры и разрушители культуры. Только арийскую расу можно считать основательницей культуры, ибо она «заложила основание и возвела стены храма человеческих творений». Азиатские народы, например японцы  и китайцы, лишь переняли арийскую культуру, придав ей свою форму. Поэтому они являются носителями культуры. В то же время еврейскую расу можно отнести к разрушителям культуры. Существование «низших людей» служит основным условием создания высшей культуры. Первая культура человечества опиралась на использование низших рас. В древности для пахоты в ярмо впрягали побежденных, и лишь впоследствии для этой цели стали использовать лошадь. В качестве победителя ариец подчинял своей воле покоренные народы и управлял их деятельностью в соответствии с арийскими потребностями для осуществления арийских задач. Тем не менее, по мере того как покоренные народы перенимали языки и обычаи «господ», происходило стирание ясно очерченных границ между господами и рабами, ариец утрачивал чистоту своей крови и «временное пребывание в раю». Таким образом, он утрачивал и гений своей культуры. Разумеется, мы не забыли, что Адольф Гитлер есть расцвет культуры:
«Единственной причиной вымирания культур было смешение крови и, как следствие, снижение уровня развития расы. Ибо люди гибнут не в результате проигранных войн, а в результате ослабления силы сопротивления, присущей только чистой крови».
«Майн кампф», стр.296
В данном случае мы не будем подробно останавливаться на опровержении основной идеи расовой теории фашизма, поскольку оно представляется очевидным как с объективной, так и с методологической точки зрения. Она опирается на дарвиновскую теорию естественного отбора, некоторые элементы которой столь же реакционны, сколь революционно выдвинутое Дарвином доказательство происхождения видов от низших организмов. Более того, за этой идеей скрывается империалистическая цель фашистской идеологии. Ибо если арийцы — единственные основатели культуры, тогда в силу своего божественного предназначения они могут претендовать на мировое господство. Действительно, одно из основных притязаний Гитлера заключается в необходимости расширения границ Германской империи, особенно в «восточном направлении», т. е. за счет территории Советской России. Таким образом, как нетрудно убедиться, прославление империалистической войны вполне вписывается в рамки фашистской идеологии.
«Цель, стоявшая перед нами в мировой войне, за достижение которой мы вели нечеловеческую борьбу, была самой благородной. Мы вели борьбу за свободу и независимость нашего народа, за обеспеченный кусок хлеба, за будущее и честь нации».
«Майн кампф», стр.177
В данном случае нас интересует только иррациональный источник вышеупомянутой идеологии, которая с объективной точки зрения соответствует устремлениям немецкого империализма. В первую очередь для нас представляют интерес существующие противоречия и несоответствия расовой теории. Сторонники расовой теории, которые для обоснования своей позиции ссылаются на биологический закон, оставляют без внимания тот факт, что племенное животноводство является артефактом. Проблема заключается не в том, испытывают ли кошка и собака «инстинктивное отвращение» к межвидовому скрещиванию, а в том, испытывают ли аналогичное отвращение колли и борзая, немец и славянин.
Теоретики расизма, столь же древнего, как и сам империализм, стремятся установить расовую чистоту народов, у которых в результате экспансии мировой экономики смешанные браки зашли настолько далеко, что расовая чистота сохранила какой-то смысл только для болвана. Мы не будем останавливаться здесь на других нелепых утверждениях. Например, будто бы в природе царят закон расового ограничения, а не противоположный закон, закон беспорядочного спаривания в рамках одного вида. В настоящем исследовании не может быть и речи о разумном содержании расовой теории, которая в своих построениях идет не от фактов к оценкам, а от оценок к искажению фактов. Бесполезно выдвигать разумные доводы против фашиста, который нарцисстически убежден в величайшем превосходстве своего германского духа только потому, что он оперирует иррациональными чувствами, а не доводами разума. Поэтому попытки доказать фашисту, что негры и итальянцы не стоят «ниже» германцев в расовом отношении, обречены на неудачу. Он ощущает, что «выше», вот и все. Расовую теорию можно опровергнуть только путем выявления ее иррациональных целей. При этом выделяются две основные цели: выражение определенных бессознательных и эмоциональных потоков, существующих в психике человека с националистической ориентацией, и утаивание определенных психических тенденций. Здесь мы рассмотрим только последнюю цель.
Особое внимание обращает на себя тот факт, что Гитлер упоминает о «кровосмешении» в связи со смешанными браками между арийцами и неарийцами, тогда как под кровосмешением обычно понимаются половые связи между родственниками. Как объяснить наличие таких глупостей в «теории», которая считается фундаментом нового мира, «Третьего рейха»? Если учесть, что в конечном счете иррационально-эмоциональная основа такой теории обязана своим существованием определенным экзистенциальным факторам, и если освободиться от представления о том, что обнаружение иррациональных истоков мировоззрения, возникшего на разумной основе, вызывает необходимость переноса проблемы в сферу метафизики, тогда откроется путь к истокам самой метафизики. Нам понятны не только исторические условия, в которых возникает метафизическое мышление, но и его материальное содержание. Об этом говорят результаты нашего исследования.


Отсутствие различия между объективной и субъективной функцией идеологии нередко приводит к неправильному пониманию связи идеологии с ее исторической функцией. Прежде всего необходимо иметь в виду, что взгляды диктатора можно понять только с учетом экономической основы, определяющей их формирование. Вообще говоря, фашистская расовая теория и националистическая идеология имеют конкретную связь с империалистическими целями правящего класса, который стремится к разрешению трудностей экономического характера. В годы первой мировой войны немецкий и французский национализм апеллировал к «величию нации», за которым скрывались экспансионистские устремления монополистического капитала Германии и Франции. Экономические факторы составляют не сущность соответствующей идеологии, а лишь социальную почву для взращивания националистических идеологий. Короче говоря, они являются необходимым условием для возникновения таких идеологий. Сущность национализма не всегда получает социальное представительство и поэтому не соответствует расовым взглядам. В Австро-Венгрии национализм совпадал не с понятием расы, а с понятием «родины», т. е. с Австро-Венгрией. Если бы Бетман-Гольвег, призывавший в 1914 году «германский дух на борьбу со славянами», решил быть последовательным, ему пришлось бы выступить против Австрии, которая была преимущественно славянским государством. Отсюда видно, что экономические условия возникновения идеологии позволяют понять ее экономическую основу, не обеспечивая при этом непосредственный доступ к ее иррациональной сущности. Ибо иррациональной основой идеологии является характерологическая структура личности. В зависимости от конкретных экономических условий жизни общества человек воспроизводит в своей идеологии определенный экономический процесс. Создавая идеологии, человек изменяет самого себя: сущность человека необходимо искать в процессе, посредством которого он создает идеологии. Таким образом, оказывается, что идеология имеет двойную материальную основу: экономическую структуру общества и типовую структуру личностей, создающих ее, т. е. структуру, которая определяется экономической структурой общества. Отсюда ясно, что иррациональный процесс формирования идеологии придает иррациональный характер психологической структуре личности.
Фашизм характеризуется метафизическим мышлением, неортодоксальными взглядами, одержимостью абстрактными этическими идеалами и верой в божественное предназначение фюрера. Эти основные особенности связаны с более глубоким слоем, для которого характерно наличие прочной авторитарной связи с идеалом фюрера или нации. Для национал-социалистических масс вера в «расу господ» стала основным источником связи с «фюрером» и основанием добровольного признания своей рабской покорности. Кроме того, высокая степень идентификации с фюрером привела к существенным последствиям, поскольку скрывала реальное положение человека как малозначительного представителя масс. Несмотря на вассальное положение, каждый национал-социалист ощущал себя «маленьким Гитлером». Теперь нам хотелось бы рассмотреть характерологическую основу этих психологических особенностей. Для этого необходимо выявить динамические функции, которые, при всей их детерминированности воспитанием и общей социальной атмосферой, настолько изменяют психологические структуры, что в них начинают проявляться реакционно-иррациональные тенденции, причем в силу полной идентификации с «фюрером» массы утрачивают восприимчивость к таким оскорбительным ярлыкам, как «низшие».
Если закрыть глаза на ослепительный фейерверк идеологической фразеологии, сосредоточить внимание на ее иррациональном содержании и показать воздействие такого содержания на процесс формирования идеологии, тогда сразу обратит на себя внимание отождествление стереотипов «расовое отравление» и «отравление крови». Что это означает?

Отсутствие различия между объективной и субъективной функцией идеологии нередко приводит к неправильному пониманию связи идеологии с ее исторической функцией. Прежде всего необходимо иметь в виду, что взгляды диктатора можно понять только с учетом экономической основы, определяющей их формирование. Вообще говоря, фашистская расовая теория и националистическая идеология имеют конкретную связь с империалистическими целями правящего класса, который стремится к разрешению трудностей экономического характера. В годы первой мировой войны немецкий и французский национализм апеллировал к «величию нации», за которым скрывались экспансионистские устремления монополистического капитала Германии и Франции. Экономические факторы составляют не сущность соответствующей идеологии, а лишь социальную почву для взращивания националистических идеологий. Короче говоря, они являются необходимым условием для возникновения таких идеологий. Сущность национализма не всегда получает социальное представительство и поэтому не соответствует расовым взглядам. В Австро-Венгрии национализм совпадал не с понятием расы, а с понятием «родины», т. е. с Австро-Венгрией. Если бы Бетман-Гольвег, призывавший в 1914 году «германский дух на борьбу со славянами», решил быть последовательным, ему пришлось бы выступить против Австрии, которая была преимущественно славянским государством. Отсюда видно, что экономические условия возникновения идеологии позволяют понять ее экономическую основу, не обеспечивая при этом непосредственный доступ к ее иррациональной сущности. Ибо иррациональной основой идеологии является характерологическая структура личности. В зависимости от конкретных экономических условий жизни общества человек воспроизводит в своей идеологии определенный экономический процесс. Создавая идеологии, человек изменяет самого себя: сущность человека необходимо искать в процессе, посредством которого он создает идеологии. Таким образом, оказывается, что идеология имеет двойную материальную основу: экономическую структуру общества и типовую структуру личностей, создающих ее, т. е. структуру, которая определяется экономической структурой общества. Отсюда ясно, что иррациональный процесс формирования идеологии придает иррациональный характер психологической структуре личности.
Фашизм характеризуется метафизическим мышлением, неортодоксальными взглядами, одержимостью абстрактными этическими идеалами и верой в божественное предназначение фюрера. Эти основные особенности связаны с более глубоким слоем, для которого характерно наличие прочной авторитарной связи с идеалом фюрера или нации. Для национал-социалистических масс вера в «расу господ» стала основным источником связи с «фюрером» и основанием добровольного признания своей рабской покорности. Кроме того, высокая степень идентификации с фюрером привела к существенным последствиям, поскольку скрывала реальное положение человека как малозначительного представителя масс. Несмотря на вассальное положение, каждый национал-социалист ощущал себя «маленьким Гитлером». Теперь нам хотелось бы рассмотреть характерологическую основу этих психологических особенностей. Для этого необходимо выявить динамические функции, которые, при всей их детерминированности воспитанием и общей социальной атмосферой, настолько изменяют психологические структуры, что в них начинают проявляться реакционно-иррациональные тенденции, причем в силу полной идентификации с «фюрером» массы утрачивают восприимчивость к таким оскорбительным ярлыкам, как «низшие».
Если закрыть глаза на ослепительный фейерверк идеологической фразеологии, сосредоточить внимание на ее иррациональном содержании и показать воздействие такого содержания на процесс формирования идеологии, тогда сразу обратит на себя внимание отождествление стереотипов «расовое отравление» и «отравление крови». Что это означает?


«...наряду с политическим и нравственным разложением народа осуществлялось не менее ужасное отравление народного организма посредством сифилиса».
«Майн кампф», стр.246
Основную причину разложения следует искать в проституировании любви.
«Основная причина заключается в проституировании любви. Если бы даже проституция не приводила к сифилису, то уже одних ее моральных последствий было бы достаточно, чтобы уничтожить целый народ медленно, но верно. Эта евреизация нашей духовной жизни и маммонизация полового инстинкта рано или поздно приведут к уничтожению всего нашего молодого поколения».
«Майн кампф», стр 247
Гитлер обобщает свою точку зрения следующим образом:
«Грехи против крови и расы являются самыми страшными грехами на этом свете Нация, которая предается этим грехам, обречена на гибель».
"Майн кампф», стр.249
Таким образом, согласно этой точке зрения, расовое смешение приводит к кровосмешению, которое, в свою очередь, вызывает «отравление крови народного организма».
«Наиболее очевидные последствия массового разложения (с помощью сифилиса) можно обнаружить у наших детей. В болезнях детей находят свое выражение грехи родителей. Они свидетельствуют о неудержимом разложении нашей половой жизни».
«Майн кампф», стр 248
«Грехи родителей» здесь могут означать только смешение с расово чуждой кровью, особенно еврейской кровью, посредством которой еврейская «всемирная зараза» проникает в «чисто арийскую кровь». Замечательно, настолько близко связана эта теория отравления крови с политическим тезисом об отравлении германского духа «всемирным евреем Карлом Марксом». Иррациональный страх перед сифилисом служит одним из основных источников возникновения политических взглядов национал-социализма и его антисемитизма. Тогда отсюда следует, что расовая чистота, т. е. чистота крови  представляет собой нечто такое, к чему надо стремиться и за что необходимо бороться всеми доступными средствами.
Гитлер неоднократно подчеркивал, что говорить с массами необходимо на языке чувств и верований, а не разумных доводов, доказательств и знания. Смутное и мистическое настолько заметны в языке национал-социализма, в языке Кейзерлинга, Дриша, Розенберга и других, что анализ этой особенности, безусловно, окажется плодотворным.
Чем пленял массы мистицизм фашизма?          
Ответ на этот вопрос дает анализ «доказательств», предлагаемых Розенбергом в «Мифе XX столетия» для обоснования справедливости расовой теории фашизма. Вначале Розенберг пишет: «В состав живого сознания еще не вошли ценности души расы, т.е. те ценности, которые являются движущими силами нового мировоззрения. И все же душа — это раса, рассматриваемая изнутри, и. наоборот, раса — это внешний мир души».

Здесь мы имеем образчик типичной национал-социалистической фразеологии, которая на первый взгляд либо ничего не означает, либо умышленно скрывает свой смысл от всех и, возможно, от самого автора. Для понимания иррационально-политического воздействия таких формулировок необходимо признать, что они оказывают существенное влияние на психологию масс. Далее Розенберг замечает:
«Поэтому история расы является одновременно историей природы и души мистицизма. История религии крови, однако, является всемирной историей великих достижений и падений народов, их героев и мыслителей, их изобретателей и художников».
Признав реальность воздействия этих формулировок, мы приходим к пониманию смысловой тождественности таких фраз, как «борьба крови» и «интуитивный мистицизм экзистенциальных явлений». Здесь говорится не о различных явлениях, а об одном явлении, получившем различное выражение. «Борьба крови», «интуитивный мистицизм экзистенциальных явлений», «расцвет и упадок народов», «отравление крови», «всемирная еврейская зараза» — все это звенья одной цепи, которая начинается с «борьбы крови» и заканчивается кровавым террором против «еврейского материализма» Маркса и геноцидом против евреев.
Одним осмеянием такого мистицизма невозможно отстоять дело свободы. С него необходимо сорвать маску и показать его иррациональное содержание. Основное место в мистицизме занимает биоэнергетический процесс, который служит крайней формой выражения идеологии реакционной сексуальности с иррациональных и мистических позиций. Вера в «душу» и ее «чистоту» является верой в сексуальность, «сексуальную чистоту». В принципе, она служит симптомом сексуального вытеснения и сексуальной робости, причиной возникновения которых является патриархально-авторитарное общество.
«Схватка между кровью и окружающей средой, между кровью и кровью,— вот последняя, достижимая для нас реальность, за которой не осталось места для поисков и исследований»,— утверждает Розенберг. Он заблуждается. Мы настолько нескромны, что собираемся исследовать и, отбросив сентиментальность, обнажить живой процесс «между кровью и кровью». Более того, мы собираемся уничтожить столп национал-социалистической веры.
Мы позволим самому Розенбергу доказать, что суть фашистской расовой теории заключается в смертельном страхе перед естественной сексуальностью и ее оргазмической функцией. На примере древних греков Розенберг стремится доказать обоснованность утверждения о том, что в основе возникновения и упадка народов лежит расовое смешение и «отравление крови». Согласно его теории греки изначально воплощали в себе чистоту нордической расы. Боги Зевс и Аполлон и богиня Афина были «символами искреннего благочестия», защитниками «благородного и радостного», «хранителями и учителями порядка, внутренней гармонии и художественных ценностей». Гомер, по утверждению Розенберга, не испытывал ни малейшего интереса к «экстатическому». Об Афине он пишет, что она была
«…символом разящей молнии, мудрой и вдумчивой девой, возникшей из головы Зевса: защитницей эллинов и надежным щитом в их битвах.
Эти возвышенные творения греческой души свидетельствуют о безграничной чистоте внутренней жизни нордического народа; в высшем смысле они служат выражением религиозной веры и доверия к своему народу».
Далее эти боги, символизирующие чистоту, возвышенность и религиозность, противопоставляются богам ближневосточных народов:
«Если греческие боги являются героями света и неба, то боги неарийских, ближневосточных народов наделены земными достоинствами».
Розенберг утверждает, что Гермес и Деметра были органическим продуктом «души этих рас». Дионис, бог экстаза, чувственного наслаждения и необузданного менадизма означал «вторжение чуждой расы этрусков и знаменовал начало упадка эллинизма».
Стремясь обосновать свой тезис о душе расы, Розенберг произвольно подразделяет богов на две группы. Богов, олицетворяющих «позитивный» процесс в развитии эллинской культуры, он называет греческим. Других богов, также возникших в рамках эллинизма, он называет чужеземными. Вину за наше неправильное понимание греческой истории Розенберг возлагает на исторические исследования, в которых содержится «расовая фальсификация» и ошибочная интерпретация эллинизма.
«Благоговение и трепет охватывали великих немецких романтиков при созерцании мрачных покровов, скрывавших от их взора сияющих небесных богов. Погружаясь в бездны инстинктивного, аморфного, демонического, сексуального, экстатического, хтонического, они приходили к почитанию матери (выделено автором). И все это до сих пор считалось характерным для греков». Во всех видах идеалистической философии отсутствует исследование условий, благодаря которым в определенные культурные эпохи проявляется «экстатическое» и «инстинктивное» начало. Вместо этого представители идеалистической философии стремятся дать абстрактную оценку этим явлениям с точки зрения культуры, столь высоко вознесшейся над «земным» (естественным), что результат оказывается ничтожным. Мы также попытаемся дать оценку указанным явлениям, однако в своей оценке мы будем исходить из условий социального процесса, которые свидетельствуют об «упадке» культуры. Такой подход позволяет определить движущие и тормозящие силы, понять феномен упадка как 'историческое событие, а также отыскать семя новой культуры и помочь его росту. Когда Розенберг — ввиду упадка авторитарной культуры XX столетия — напоминает нам о судьбе греков, он становится на сторону консервативных исторических тенденций вопреки своим торжественным заявлениям о «возрождении» германского духа. Если нам удастся понять точку зрения политической реакции, мы значительно продвинемся в исследовании подходов к культурной революции и ее сексуально-энергетической основы. Для реакционного философа существуют только две возможности: покорность и скептицизм либо поворот истории вспять с помощью «революционных» средств. Но если при смещении фокуса культурной перспективы приходит понимание, что крушение древней культуры означает падение не культуры вообще, а лишь культуры определенной, а именно авторитарной, тогда происходит изменение оценки элементов культуры, которые прежде рассматривались как положительные или отрицательные. При этом становится понятным, что старая форма культуры «ведет борьбу» с новой, основанной на подлинной свободе формой. Проблема в основном заключается в понимании революционного подхода к явлениям, которые рассматриваются политической реакцией как признаки упадка. В этой связи представляется симптоматичным, что политическая реакция отстаивает в этнологии теорию патриархата, тогда как новаторы отдают предпочтение теории матриархата. Наряду с объективными историческими факторами, в двух противоположных социологических течениях действуют факторы, соответствующие ранее неизвестным процессам сексуальной энергетики. Матриархат, существование которого было доказано историками, соответствует не только структуре естественной рабочей демократии, но и обществу, основанному на естественной сексуальной энергетике .
С другой стороны, патриархат имеет авторитарную экономику и его сексуально-энергетическая структура характеризуется катастрофичностью.
Отказавшись от научных исследований, церковь продолжала пропагандировать метафизическую доктрину «нравственной природы» человека, его склонности, к моногамии и т. д. По этой причине результаты исследований Бахофена поставили под угрозу существование традиции. Замечательным в матриархате представляется не столько существование совершенно иной, системы кровного родства, сколько связанный с ней механизм естественной саморегуляции сексуальности. Морган и Энгельс признавали, что при матриархате не существовало частной собственности на общественные средства производства. В качестве фашистского идеолога Розенберг был вынужден отрицать, что древнегреческая культура ведет свое происхождение от матриархата (доказанный факт), и отстаивать гипотезу, согласно которой «на этом (дионисийском) этапе греки переняли особенности, чуждые их культуре как в физическом, так и в духовном отношении».
В отличие от христианской идеологии (как мы увидим в дальнейшем) фашистская идеология отделает оргастическое стремление человека от психологической структуры личности, возникающей в условиях авторитарного патриархата, и соотносит ее с различными расами: нордическое отождествляется со светлым, величественным, небесным, асексуальным, чистым, тогда как «ближневосточное» отождествляется с инстинктивным, демоническим, сексуальным, экстатическим, оргастическим. Этим объясняется, почему «интуитивные и романтические» исследования Бахофена были отвергнуты на том основании, что в них содержится теория «вымышленной» жизни древних греков. В фашистской расовой теории оргазмическая тревога человека, подчиненного авторитету абсолютизируется, закрепляется в качестве «чистой» и противопоставляется животному и оргастическому. Таким образом, «все греческое» и «все расовое» превращается в эманацию «всего чистого» и «асексуального», причем «все расово чуждое», «этрусское» связывается со «всем животным» и поэтому «низшим». Эти рассуждения приводят к выводу о том, что патриархат является источником истории арийцев:
«Первая великая битва между расовыми ценностями состоялась на греческой земле; исход битвы был решен в пользу нордического характера. С этого момента подход человека к жизни стал определяться дневным светом, самой жизнью. Все, что мы называем греческой культурой и нашим великим наследием античности, возникло благодаря закону света и неба, духу и природе отца».
С точки зрения фашиста Розенберга, в дионисийскую эпоху происходит смешение и, как результат этого, гибель «хтонического» и «аполлонистического». Фаллос, по мнению Розенберга, становится символом восприятия мира в Греции. Поэтому возвращение естественной сексуальности воспринимается фашистами как признак упадка, похотливости, распутства и безнравственности. Однако это нельзя назвать лишь плодом фашистской фантазии; возвращение естественной сексуальности соответствует реальной ситуации, возникшей в результате вопиющего противоречия, заключенного в образе жизни людей в эту эпоху. «Дионисийские праздники» соответствуют маскарадам и балам, устраиваемым нашими реакционными сословиями. Тем не менее необходимо знать, что именно происходит на таких праздниках, чтобы не пасть жертвой распространенного заблуждения, когда в «дионисийском» событии видят воплощение сексуального опыта. Нигде столь великолепно, как на этих праздниках, не обнажаются нерушимые противоречия между распутными сексуальными стремлениями и подточенной моралью способностью к переживанию. «Дионисов закон безграничного удовлетворения половых вожделений означает беспрепятственное расовое смешение между греками и азиатами всех племен и мастей» (Розенберг. «Миф XX столетия»). Подумайте только, что в 4000 году какой-нибудь историк станет изображать сексуальные праздники XX столетия в виде беспрепятственного смешения немцев с неграми и евреями «всех племен и мастей»!
Во всем этом ясно проглядывает смысл идеи борьбы против расового смешения. Она заключается в защите от дионисийского начала, коренящегося в экономической заинтересованности в сохранении обязательного брака в условиях патриархального общества. Поэтому даже в мифе о Ясоне обязательный брак изображен как оплот борьбы против гетеризма.
Гетеры — это женщины, которые отказываются впрячься в ярмо обязательного брака и отстаивают право распоряжаться своей половой жизнью. Это требование, однако, приводит к конфликту с полученным в детстве воспитанием, которое лишает организм сексуальной восприимчивости.
Поэтому, чтобы спастись от своего лесбиянства, гетера бросается из одного приключения в другое либо ведет неуравновешенный, лишенный организующего центра образ жизни. Гетеризм дополняется мужским гомосексуализмом. В силу обязательности супружеской жизни мужчины убегают к гетерам и сладострастницам, чтобы восстановить свою сексуальную восприимчивость. Этим объясняется неизбежность сходства между сексуальной обстановкой платонической эпохи и сексуальной структурой фашистов, которые заявляют о необходимости самой жесткой формы патриархата и фактически возрождают в рамках семьи сексуальный образ жизни времен Платона, т. е. «чистоту» в идеологии, а в действительности распад и патологию. Розенберг и Блюхер рассматривают государство только как мужское государство, созданное на гомосексуальной основе. Любопытно наблюдать, как на основе этой идеологии возникает мнение о никчемности демократии. Пифагор отвергается потому, что он выступал в качестве проповедника равенства всех людей, «глашатая демократического теллуризма, общества товаров и женщин». Эта идея внутренней связи «общества товаров и женщин» играет основную роль в антиреволюционной борьбе.

Демократизация правления римских патрициев, при котором вплоть до пятого столетия триста аристократических семей избирали триста сенаторов, началась с пятого столетия, когда были разрешены смешанные браки между патрициями и плебеями, а это привело к «вырождению расы». Таким образом, даже демократизация политической системы интерпретируется как признак расового упадка. Здесь обнаруживается реакционный характер теории, так как теперь половые связи между греками и римлянами, принадлежащими к различным классам, рассматриваются как губительное для расы смешение. Представители угнетенных классов приравниваются к представителям чуждой расы. В другом месте Розенберг характеризует движение рабочих как «восхождение асфальтового человечества больших городов, заполненных отбросами азиатчины». Таким образом, за идеей смешения с чуждыми расами кроется идея половых связей с представителями угнетенного класса. На более глубоком уровне существует стремление политической реакции установить различия, которые представляются строгими с точки зрения сексуальной морали, но одновременно и совершенно неосуществимыми в силу сексуальных ограничений, налагаемых на женщин среднего сословия. В то же время половые связи между различными классами влекут за собой разрушение классового господства, обеспечивая таким образом возможность «демократизации», или, другими словами, пролетаризации, «аристократической» молодежи. При этом у низших сословий каждого общественного строя формируются сексуальные представления и привычки, которые создают серьезную угрозу для правителей любого авторитарного строя .
Если окажется, что в основе идеи расового смешения лежит идея смешения представителей правящего и угнетаемого классов, тогда мы получим ключ к решению проблемы роли сексуального подавления в классовом обществе. В этой связи можно выделить несколько моментов. Известно, например, что материальное угнетение связано только с низшими сословиями, но это не относится к сексуальному подавлению. Связи между сексуальным подавлением и классовым обществом значительно сложнее. Здесь необходимо выделить два момента.
1. Поскольку причиной сексуального подавления является экономическая заинтересованность в браке и закон о наследовании, оно начинается в пределах самого правящего класса. Вначале требования морали (и целомудрия) строго применяются к женщинам правящего класса. Она предназначена для зашиты ценностей, приобретенных путем эксплуатации низших классов.
2. На ранних стадиях капитализма и в больших феодальных обществах Азии правящий класс еще не заинтересован в сексуальном подавлении порабощенных классов. Сексуально-моральные запреты начинают действовать, когда материально угнетенные классы начинают организованную борьбу за социально-политические улучшения и повышение культурного уровня широких слоев масс. Только тогда правящая каста начинает проявлять интерес к «морали» угнетаемых классов. Таким образом, одновременно с возникновением организованного рабочего класса начинается противоположный процесс, а именно процесс идеологического уподобления правящему классу.

Таким образом, сексуальные привычки масс представляют для правящего класса не только психологическую, но и социальную опасность, причем правящий класс ощущает угрозу существованию его института семьи. До тех пор, пока правящие касты будут сохранять политическую и экономическую власть, они без труда будут сохранять свою полную сексуально-моральную отъединенность от масс. Примером тому может быть английская буржуазия середины XIX столетия. В периоды потрясения основ власти правящего класса и особенно во время острого кризиса (как, например, кризис, возникший в начале XX столетия в центральной Европе и Англии) происходит ослабление моральных ограничений на сексуальность в среде самого правящего класса. Распад сексуального морализма начинается с искоренения семейных уз. Вначале, при наличии полной идентификации с крупной буржуазией и ее моралью, различные группы мелкой и средней буржуазии становятся настоящими поборниками официальной, надежно защищенной антисексуальной морали. При проявлении признаков развала мелкобуржуазной экономики естественная сексуальность неизбежно создает определенную угрозу дальнейшему существованию сексуальных установлений. Поскольку мелкая буржуазия служит главной опорой авторитарного строя, этот строй придает особое значение своей «морали» и «сохранению чистоты», несмотря на «влияние низших рас». Любой диктатор столкнется с серьезной опасностью, если моралистическое отношение мелкой буржуазии к сексу ослабеет до такой степени, что она утратит промежуточное положение между промышленными рабочими и крупной буржуазией. Ибо в среде мелкой буржуазии также таится «дракон Пифон», всегда готовый разбить свои оковы, а следовательно, и реакционные тенденции. Поэтому во время кризиса диктатура всегда усиливает пропаганду «морали» и «укрепления брачных н семейных уз». Это объясняется тем, что авторитарная семья служит мостиком между жалким социальным положением мелкой буржуазии и реакционной идеологией. В случае разрушения основ буржуазной семьи в результате экономических кризисов, пролетаризации среднего класса и войн под угрозой оказывается существование и авторитарной системы, столь прочно укоренившейся в психологической структуре масс.
Мы вынуждены согласиться с Ленгом, национал-социалистом, биологом, сторонником расовой теории из Мюнхена, который утверждал, что авторитарная семья является стержнем культурной политики. Он сделал это заявление в 1932 году на заседании национал-социалистического общества «Дойчер штаат». Поскольку подобные замечания имеют далеко идущие последствия, мы можем добавить, что авторитарная семья является стержнем как реакционной, так я революционной политики в области культуры.

Мы убедились, что фашизм следует рассматривать как проблему масс, а не как проблему Гитлера или политики национал-социалистической партии. Мы показали, почему обнищавшие массы народа столь бурно обратились к архиреакционной партии. Для того чтобы в данном исследовании постепенно подойти к практическим выводам для реализации сексуальной политики, нам в первую очередь необходимо обратить внимание на символы, использованные фашистами для сковывания сравнительно незаторможенных психологических структур масс. У фашистов отсутствовало понимание используемого ими метода.
Национал-социалистам понадобилось немного времени, чтобы сплотить в штурмовые отряды (СА) рабочих, которые в своем большинстве были безработными либо очень молодыми. Следует отметить, что эти рабочие в значительной степени были революционно настроены и все еще придерживались авторитарных взглядов. Поэтому национал-социалистическая пропаганда была противоречивой и определялась тем классом, к которому она была адресована. Только в одном она была ясной и последовательной — в манипулировании мистическими чувствами масс. В беседах со сторонниками национал-социалистической партии, особенно с членами штурмовых отрядов, со всей очевидностью было установлено, что революционная фразеология национал-социализма играла решающую роль в деле привлечения масс на свою сторону. Один из моих собеседников узнал от национал-социалистов, что Гитлер не представляет интересы капитала. Другой собеседник слышал, как штурмовики предупреждали Гитлера, что он не должен предавать дело «революции». Третий собеседник узнал от штурмовиков, что Гитлер — это немецкий Ленин. Из лагеря социал-демократии и центристских либеральных партий на сторону национал-социализма переходили революционно настроенные люди. Накануне перехода для большинства из них были характерны либо аполитичность, либо политическая неопределенность. Те, кто перешел на сторону национал-социализма из коммунистической партии, были нередко революционно настроены, но совершенно не могли разобраться в противоречивых политических лозунгах немецкой коммунистической партии. На некоторых из них произвели большое впечатление внешние атрибуты гитлеровской партии, ее военный характер, безапелляционность и другие особенности. Прежде всего необходимо обратить внимание на символику флага, который выделялся среди остальных символов, используемых в целях пропаганды.
«Мы — армия свастики —
Поднимем выше красные стяги.
Проложим для немецкого рабочего
Путь к свободе».
По своему эмоциональному содержанию этот текст, несомненно, революционен. Национал-социалисты сознательно использовали революционные мелодии, под которые они распевали реакционные стихи. В гитлеровских газетах публиковались сотни политических формул, построенных в этом духе. Например:
«Политическая буржуазия скоро сойдет с исторической сцены Для выполнения своей исторической миссии на сцену теперь выходит угнетенный класс, труженики с нахмуренными лицами и сжатыми кулаками, рабочий класс».
Здесь явственно слышится отзвук коммунистической пропаганды. Революционный характер национал-социалистических масс отчетливо проступает в продуманной композиции флага, о котором Гитлер пишет следующее:
«Для нас, национал-социалистов, наш флаг олицетворяет программу наших действий Красный цвет олицетворяет социальные идеи нашего движения. Белый цвет — идею национализма В свастике заложена идея борьбы за победу арийцев и творческого труда, который всегда был и будет антисемитским»
«Майн кампф», стр496
Красное и белое наводят на размышление о противоречивости психологической структуры личности. Что остается неясным, так это роль свастики в эмоциональной жизни. Чем объясняется притягательность этого символа для мистических чувств? Гитлер утверждал, что свастика служит символом антисемитизма. Но свастика приобрела это значение значительно позже и поэтому вопрос иррационального содержания антисемитизма пока остается открытым. Неправильное толкование естественной сексуальности как чего-то «непристойного и плотского» помогает понять иррациональное содержание расовой теории. В этом отношении представляется характерным, что в сознании фашиста отсутствует различие между евреем и негром. Это относится и к американскому фашизму. В Америке расовая борьба с неграми идет преимущественно в сфере защиты сексуальных интересов. На негров смотрят как на похотливых скотов, насилующих белых женщин. В связи с оккупацией французскими войсками, среди которых было много негров, земли Рейна Гитлер писал:
«Только во Франции сейчас существует внутреннее единство стремлений контролируемой евреями фондовой биржи и государственных деятелей с шовинистическими убеждениями Но в этом единстве заключена огромная опасность для Германии, и поэтому Франция остается самым страшным нашим врагом. Благодаря нарастающему притоку негритянской крови и общему с евреями стремлению к мировому господству французы создают постоянную угрозу существованию белой расы в Европе. Ибо стремление наводнить Европейский континент ублюдками, привезя негров на берега Рейна, вполне согласуется как с извращенной садистской жаждой мести нашего традиционного врага, так и с хладнокровными расчетами евреев. Заражая народ кровью низшей расы, они надеются подорвать основы независимого существования белой расы в центре Европы».
«Майн кампф», стр.624
Нам постоянно нужно обращать пристальное внимание на то, что именно говорят фашисты. Это отнюдь не вздор. Теперь мы лучше понимаем эмоциональное содержание этой концепции, которая, в сочетании с теорией отравления нации, производит впечатление одержимости манией преследования. Свастика также обладает содержанием, способным затронуть глубинные эмоции личности, но совершенно иным образом, чем мог бы представить себе Гитлер.
Прежде всего следует отметить, что свастика существовала и у семитов. Так, например, она была найдена в Миртовом дворе Альгамбры в Гранаде. Была обнаружена она Гертой Гейнрих и в развалинах синагоги Эдд-Дикке на Генисаретском озере. В этом случае она выглядела следующим образом :
   
 
Свастику нередко находят вместе с фасеткой. В этом случае свастика является символом мужского принципа, а фасетка — женского. Перси Гарднер нашел свастику в Греции, тое она называлась хемерой и служила символом солнца, олицетворяя мужской принцип. Левенталь приводит описание свастики XTV века, изображение которой он обнаружил на напрестольной пелене (Maria Zur Wiese in Soest). Она украшена вульвой и двойным крестом. В этом случае свастика, по-видимому, символизирует грозовое небо, а фасетка — плодородную землю. Смигорский обнаружил индийский вариант свастики в виде молнии с четырьмя ветвями, причем возле конца каждой ветви помещались три точки :
Лихтенберг нашел свастики с черепами вместо трех точек. Таким образом, свастика изначально была сексуальным символом. Со временем она принимала различные значения, в том числе и значение мельничного колеса, которое символизировало труд. С эмоциональной точки зрения труд и сексуальность были первоначально тождественны. Это позволяет нам понять надпись на свастике, обнаруженной Билмансом и Пенгеротсом на митре святого Фомы Бекетского, которая восходит к индо-германским временам: «Приветствую тебя, о Мать людей. Расцветай в объятиях Бога. Изобилуй плодами на благо людей».
Здесь плодородие олицетворяется половым актом Матери-Земли и Бога-Отца. Как утверждает Зеленин, древнеиндийские лексикографы называли самца и самку свастиками. Другими словами, крючкообразный крест символизирует половой инстинкт.
Если мы теперь обратимся к свастикам, изображенным на предыдущей странице, то увидим схематическое, но легко узнаваемое изображение двух соединенных человеческих фигур. Свастика, расположенная слева, изображает половой акт в положении лежа, а свастика, расположенная справа — половой акт в положении стоя. Отсюда видно, что свастика символизирует основную функцию жизненного процесса.
 
Воздействие свастики на бессознательную эмоциональность личности не объясняет успех массовой пропаганды фашизма, но, безусловно, способствует ему. Произвольное тестирование мужчин и женщин, различающихся по возрасту и социальному положению, показывает, что, посмотрев некоторое время на свастику, большинство людей раньше или позже приходят к интуитивному пониманию ее значения. Поэтому можно предположить, что свастика, изображающая две соединенные фигуры, оказывает мощное воздействие на глубинные слои психики, причем сила ее воздействия определяется степенью неудовлетворенности и интенсивностью полового влечения личности. Восприятие свастики существенно облегчается, когда ее представляют как эмблему честности и верности. Таким образом, учитываются защитные стремления моралистического эго. Однако не следует полагать, что, раскрывая сексуальное значение свастики, мы стремимся преуменьшить степень его воздействия. Во-первых, мы, безусловно, не собираемся уменьшать ценность полового акта, а во-вторых, в своей деятельности мы можем столкнуться с сильным противодействием со стороны моралистического лицемерия. Сексуально-энергетическая психология имеет в виду нечто иное.

Поскольку авторитарное общество воспроизводит себя в индивидуальных структурах масс с помощью авторитарной семьи, отсюда следует, что политическая реакция должна рассматривать и защищать авторитарную семью как основу существования «государства, культуры и цивилизации». В своей пропаганде реакционные политики могут рассчитывать на глубинные иррациональные  факторы психологии масс. При этом они опасаются открыто заявлять о своих истинных намерениях, так как трудно предположить, что у большинства немцев нашел бы отклик, скажем, лозунг, призывающий к «завоеванию всего мира». Поскольку политическая пропаганда ставит своей целью психологическое воздействие на массы, сфера ее деятельности охватывает психологические структуры личности, а не экономические процессы. Это соображение предписывает необходимость применения определенного подхода, и поэтому неприменение такого подхода может привести к ошибкам в области массовой психологии. Следовательно, революционная сексуальная политика не может обходиться одной лишь констатацией существования объективной основы авторитарной семьи. Для оказания определенного воздействия на психологию масс она должна апеллировать к страстному желанию человека обрести счастье в жизни и любви.
С точки зрения общественного развития семью следует рассматривать не как основу авторитарного государства, а лишь в качестве одного из важнейших институтов, на которые опирается государство. И тем не менее мы будем рассматривать семью как клетку зародыша политической реакции, важнейший центр производства реакционеров (мужчин и женщин). Благодаря возникновению и развитию на основе определенных общественных процессов семья превращается в важнейший институт для сохранения авторитарной системы, которая формирует ее. В этом отношении до сих пор сохраняют силу результаты исследований Моргана и Энгельса. Однако нас не интересуют исторические аспекты возникновения и развития семьи. В настоящее время нам представляется важной проблема создания методов эффективной борьбы сексуальной энергетики с реакционной политикой в области сексуальности и культуры, в которой авторитарная семья играет решающую роль. Подробный анализ основы авторитарной семьи и результатов её воздействия имеет огромное значение еще и потому, что даже в революционных кругах отсутствует ясность по этому вопросу.
Для создания эффективной системы сексуально-энергетической гигиены на массовой основе необходимо подробно рассмотреть одно из противоречий, заключенных в существовании авторитарной семьи.
Наряду с экономической зависимостью жены и детей от мужа и отца институт авторитарной семьи нуждается в дополнительных факторах для своего существования. Угнетенные сословия в состоянии выносить эту зависимость только при условии максимального блокирования пробуждения у женщин и детей сознания своей сексуальной природы. Жена должна играть роль не только роженицы, но и сексуального существа. В принципе, идеализация и обожествление материнства, которые находятся в вопиющем противоречии с тем жестоким обращением, которому подвергаются матери в среде трудящихся, позволяют блокировать у женщин проявление сексуального сознания, подавляя сексуальные инстинкты и поддерживая существование сексуальной тревоги и чувства сексуальной вины. Признание прав сексуально пробужденных женщин неизбежно приведет к полному крушению авторитарной идеологии. Консервативные реформаторы в области сексуальности неизменно допускают ошибку, выдвигая лозунг, гласящий: «Каждая женщина имеет право распоряжаться своим телом». Вместо этого им следовало бы выступить в защиту прав женщины как сексуального существа по крайней мере с такой же энергией, с какой они защищают ее материнские права. Более того, в своей сексуальной политике консервативные реформаторы исходят из задач деторождения, тогда как им следовало бы вести борьбу с реакционными убеждениями, отождествляющими сексуальность и деторождение. По этой причине реформаторы оказались не в состоянии вести эффективную борьбу с мистицизмом.
Идеология, превозносящая «достоинства больших семей», необходима для сохранения авторитарной семьи и обеспечения реализации устремлений воинственного империализма. Ее основная задача заключается в том, чтобы в отличие от функции деторождения скрыть сексуальную функцию женщины. Отчетливое различие между «матерью» и «проституткой», которое можно найти, например, в работах философа Вейнингера, соответствует различию, проводимому реакционером между вожделением и деторождением. С этой точки зрения занятие сексом ради удовольствия принижает достоинство женщины и матери. Проститутка — это женщина, которая одобряет удовольствие и живет ради него. Ос-яовной особенностью реакционной сексуальной политики является представление о том, что сексуальность моральна только тогда, когда служит задачам деторождения. Все, что не соответствует задачам деторождения, аморально. Это представление остается реакционным и в том случае, когда его отстаивают такие коммунисты, как Залкинд и Столяров.
 Понять, почему во время выборов гитлеровская партия, подобно центристским партиям, в основном возлагала надежды на голоса женщин, можно только с учетом ее иррационализма. В дан-ном случае действует иррациональный механизм противопоставления двух функций женщины — рождение детей и сексуальная жизнь. Эти соображения позволяют нам лучше понять взгляды фашистов, типичный образчик которых можно найти, например, в статье, опубликованной 14 октября 1931 года в «Фелькишер Беобахтер».
«Сохранение уже существующих больших семей определяется социальным чувством; сохранение формы большой семьи определяется биологической концепцией и национальным характером. Большую семью необходимо сохранять не потому, что она голодает; большую семью необходимо сохранять потому, что она является важной и необходимой частью немецкого народа. Большая семья важна и необходима не только потому, что только она может обеспечить сохранение населения в будущем, но еще и потому, что национальная мораль и национальная культура находят в ней самую сильную поддержку. Сохранение существующих больших семей и сохранение формы большой семьи суть две нераздельные проблемы... Сохранение формы большой семьи диктуется национальной, культурной и политической необходимостью.. С этой точки зрения необходимо категорически возражать против отмены параграфа 218. Прекращение беременности противоречит смыслу существования семьи, чья задача заключается в воспитании будущего поколения. Кроме того, прекращение беременности приведет к окончательному уничтожению большой семьи».
Таким образом, семейная политика реакционеров позволяет лучше понять проблему прекращения беременности, чем ранее выдвинутые на первый план факторы — промышленная резервная армия и пушечное мясо для империалистических войн. Довод в пользу промышленной резервной армии почти полностью утратил силу в годы экономического кризиса, когда в Германии насчитывалось несколько миллионов безработных. В 1932 году во всем мире насчитывалось около 40 миллионов безработных. Когда политические реакционеры непрерывно твердят нам о необходимости сохранения закона, запрещающего искусственное прерывание беременности, в интересах семьи и «морального порядка» и когда социолог Гротьян, который сам был социал-демократом, выдвигает в этой связи такие же доводы, как и национал-социалисты, тогда мы должны согласиться с ними в том, что «авторитарная семья» и «моралистическая этика» являются существенно важными реакционными силами.

…интерес к авторитарной семье как институту, который ставит своей целью «сохранение государства», занимает центральное место среди всех вопросов реакционной сексуальной политики. Он соответствует аналогичным интересам всех представителей среднего сословия, владеющих небольшими предприятиями, для которых семья является — или по крайней мере являлась — хозяйственной единицей. Именно с этой точки зрения фашистские идеологи рассматривают государство, общество, экономику и политику.
В западной Германии существовало множество преимущественно «социалистически» настроенных групп, выступавших в защиту регулирования рождаемости. В 1931 году во время кампании Вольфа Кинле был поставлен на голосование закон об абортах. При этом оказалось, что женщины, отдавшие свои голоса за центристские партии и НСДАП, высказались за отмену этого закона, тогда как их партии энергично возражали против отмены. Эти женщины проголосовали за сексуально-энергетическое регулирование рождаемости, стремясь добиться права на сексуальное наслаждение. В то же время они проголосовали за НСДАП и партии центра, но не потому, что не знали о реакционных намерениях этих партий, а потому, что их сознание все еще было пропитано реакционной идеологией «чистого материнства», для которой характерно противо— поставление между материнством и сексуальностью. Кроме того, в большинстве своем они находились под влиянием авторитарной идеологии. Ничего не зная о социологическом значении авторитарной семьи в условиях диктатуры, эти женщины испытывали на себе воздействие сексуальной политики политических реакционеров. Они одобряли регулирование рождаемости и в то же время опасались ответственности перед революционным обществом.
Сексуальная реакция не церемонилась в выборе средств для использования сексуальной тревоги в своих целях. В связи с отсутствием соответствующей сексуально-энергетической контрпропаганды со стороны революционеров нижеприведенный образчик пропаганды неизменно производил определенное впечатление на жен обычных рабочих и мелких буржуа, которые придерживались христианских или националистических убеждений.
В 1918 году Союз борьбы с большевизмом отпечатал плакаты следующего содержания:
«НЕМЕЦКИЕ ЖЕНЩИНЫ
Знаете ли вы, какую участь уготовил вам большевизм?
Большевизм собирается обобществить женщин:
1.Отменяется право собственности на женщин в возрасте от 17 до 32 лет.
2 Все женщины становятся собственностью народа.
3.Прежние  владельцы сохраняют приоритетное право на своих жен.
4.Каждый мужчина, желающий воспользоваться образчиком народной собственности, должен получить разрешение в комитете рабочих.
5.Каждый мужчина имеет право пользоваться женщиной в пределах трех часов и не более трех раз в неделю.
6.Каждый мужчина обязан сообщить о женщине, оказавшей ему сопротивление
7.Каждый мужчина, который не принадлежит к рабочему классу, обязан платить ежемесячный взнос в размере 100 рублей за право пользования указанной общественной собственностью».
Омерзительность такой пропаганды столь же очевидна, как и ее лживость. Но если обычную женщину такой текст приводит в ужас, то реакция прогрессивной женщины может выглядеть следующим образом:
«Я допускаю, что для нас, рабочих, существует только один выход из нынешнего страдания, и таким выходом является социализм. Но он должен оставаться в определенных разумных пределах и не отвергать все ранее существовавшее как неправильное и ненужное. В противном случае это приведет к огрублению обычаев, что еще хуже, чем нынешнее печальное материальное положение. К сожалению, брак, этот чрезвычайно важный и возвышенный идеал, подвергается критике со стороны социалистов. Они требуют полной свободы, абсолютной распущенности и в какой-то мере сексуального большевизма. Каждый должен жить «на полную катушку», предаваться разгулу свободно и без запретов. Муж и жена не должны принадлежать друг другу. В зависимости от настроения муж будет проводить время каждый день с новой женщиной. Это называется свободой, свободной любовью, новой моралью половой жизни. Но эти красивые слова не в состоянии скрыть тот факт, что здесь таятся серьезные опасности. Такой образ жизни приведет к вырождению у мужчин таких возвышенных и благородных чувств, как любовь, верность, жертвенность. Представляется совершенно невозможным, что мужчина или женщина может одновременно любить много других женщин или мужчин. Это противоречит природе В результате произойдет ужасное огрубление нравов, которое приведет к разрушению культуры. Я не знаю, как обстоит дело в Советском Союзе но либо русские особые люди, либо они не разрешили такую абсолютную свободу и у них еще существуют определенные запреты.- Какой бы прекрасной ни была социалистическая теория и как бы я ни соглашалась с вами по всем экономическим вопросам, все же я не понимаю вас, когда вы рассуждаете о проблемах секса, и поэтому я нередко начинаю во всем сомневаться».
(Письмо рабочей к редактору.)
В этом письме отражается конфликт, с которым сталкивается обычный человек: его заставляют верить, что он должен сделать выбор между обязательной сексуальной моралью, с одной стороны, и сексуальной анархией — с другой. Обычный человек не знает о существовании сексуально-энергетического регулирования, которое стоит столь же далеко от обязательной морали, как и от анархии. Реакция на жесткое принуждение выражается у него в форме неупорядоченных импульсов. Он защищается и от обязательной морали, и от анархии. Мораль воспринимается им как тяжкое бремя, а инстинкт — как огромная опасность. Воспитанный и связанный авторитетом человек не знает о существовании естественного закона саморегулирования. Он не доверяет себе. Он боится своей сексуальности, так как не научился естественному отношению к ней. Поэтому он отказывается брать на себя ответственность за свои поступки и решения и требует, чтобы им руководили.
Не вызывает удивления следующее описание семейных отношений в России, приведенное   немецким   профессором   Зельхаймом:   «Произошло полное возвращение к сексуальным порядкам доисторических времен, на основе которых в процессе развития сформировались брак и приемлемый сексуальный порядок».
 Обязательный характер супружеской и семейной жизни также подвергались нападкам. Провозглашалась полная свобода половых связей. Известная коммунистка Смидович разработала план сексуальной морали , регламентирующей поведение юношей и девушек. План выглядит примерно следующим образом:
1. Каждый студент рабфака, даже несовершеннолетний, имеет право и обязан удовлетворять свои половые потребности
2. В тех случаях, когда мужчина испытает желание обладать девушкой (студенткой университета, рабочей или просто школьницей), она обязана уступить его желанию. В противном случае ее следует считать буржуазной девушкой, которая не может претендовать на звание настоящей коммунистки. «Правда» вполне открыто писала: «У нас между мужчиной и женщиной существуют только половые отношения. Мы не признаем    существования   любви.   Любовь   следует   рассматривать как   нечто   психологическое.   У   нас  только  физиология   имеет право на существование. В соответствии с таким коммунистическим подходом каждая женщина и девушка обязана удовлетворять половые потребности мужчин. Поскольку это не всегда происходит на добровольной основе, изнасилование женщин в Советском Союзе превратилось в настоящее бедствие».


Антиреволюционное движение возникает на основе реакционных убеждений, объединяемых идеологическим мистицизмом и мелкобуржуазным характером экономики. В центре культурной политики реакционеров стоит проблема сексуальности. Поэтому в центре революционной политики в области культуры также должна стоять проблема сексуальности.
Только сексуальная энергетика может устранить неразбериху, возникшую в результате противоречия между обязательной моралью и половой распущенностью.

При возрастании экономического гнета трудящихся масс появляется тенденция к ужесточению норм обязательной морали. Цель этого процесса заключается в предотвращении протеста трудящихся против социального гнета путем усиления их чувств сексуальной вины и моральной зависимости от существующего порядка. Каким образом это происходит?
Вообще говоря, при исследовании фашистской идеологии необходимо учитывать психологическое воздействие мистицизма, поскольку распространение мистических настроений является существенно важным психологическим условием усвоения массами фашистской идеологии.
Когда после изгнания Брюнинга весной 1932 года к власти пришло правительство Папена , одним из его первых актов было заявление о намерении осуществлять «более строгое нравственное воспитание нации». Впоследствии эта программа была выдвинута правительством Гитлера .
В указе о воспитании молодежи говорилось следующее:
«Молодежь будет способна справиться со своей трудной судьбой и высокими требованиями будущего только тогда, когда она научится руководствоваться в своем поведении принципами народа и государства, это означает, что она должна научиться нести ответственность и жертвовать собой ради общего блага. Мягкость и преувеличенное внимание к каждой индивидуальной склонности совершенно неуместны в работе с молодежью, которая должна быть готова к жизни, полной лишений. Молодежь будет вполне готова к служению народу и государству только тогда, когда она научится объективно относиться к работе, ясно мыслить и выполнять свои обязанности, а также тогда, когда она приучится к дисциплинированному, послушному выполнению распоряжений воспитателей и добросовестному подчинению их авторитету.. Воспитание подлинного уважения к государству должно дополняться и углубляться немецким образованием на основе исторических и культурных ценностей немецкого народа... путем погружения в героическое наследие нашей нации... Воспитание уважения к государству и обществу черпает внутреннюю силу в христианских истинах. Преданность и ответственность перед народом и отечеством глубоко коренятся в христианской вере Поэтому мой долг неизменно заключается в обеспечении правильного и свободного развития христианской школы и христианских основ образования».


…  национал-социализм отвергал «Ветхий Завет» как «еврейское» произведение. Во всяком случае, такова была позиция известного поборника национал-социализма Розенберга, который придерживался крайне правых воззрений. Аналогично этому интернационализм римской католической церкви также считался «еврейским». Интернациональную церковь необходимо было заменить «немецкой национальной церковью». И действительно, после захвата власти церковь была приведена в соответствие с этой точкой зрения. При этом была ограничена сфера ее политического влияния, но существенно расширена сфера ее идеологического влияния.
«Безусловно, когда-нибудь немецкий народ найдет форму для своего восприятия бога. Эта форма будет определяться его нордической кровью, и только тогда будет достигнута полнота триединства крови, веры и государства».
Готфрид Федер, «Программа НСДАП», стр.49
Необходимо было любой ценой устранить отождествление еврейского бога со святой троицей. Определенные затруднения вызывал тот факт, что Иисус был евреем. Но Стапель быстро нашел выход из этого положения: поскольку Иисус был сыном божьим, его нельзя считать евреем. Еврейские догмы и традиции необходимо было заменить на «опыт своего сознания». Терпимость следовало заменить «идеей личной чести».

Поскольку фашизм столь успешно использует в своих целях мистическое мышление и настроение масс, то борьба с ним может быть эффективной только при условии понимания мистицизма и использования методов просвещения и психогигиены для ликвидации мистической заразы в массах. Скорость распространения научного мировоззрения значительно отстает от скорости распространения мистической заразы. Причина этого отставания заключается в неадекватности нашего понимания мистицизма как такового. Научное просвещение масс началось с разоблачения коррупции церковных сановников. При этом научно-просветительская деятельность адресовалась не чувствам, а интеллекту масс. Сколь бы искусными ни были разоблачения церковных сановников, они не производили никакого впечатления на мистически настроенного человека. Подробные объяснения того, как государство  использует жалкие гроши рабочих на поддержку церкви, производили на такого человека не большее впечатление, чем исторический анализ религии в работах Маркса и Энгельса.

Необходимо понять, что авторитарное государство контролирует и использует родительский дом, церковь и школу для прикрепления молодежи к своей системе и миру своих идей. Государство использовало весь свой аппарат власти, чтобы сохранить неприкосновенными зги институты. Поэтому упразднить их могла только социальная революция.

«Стремясь к подавлению всего индивидуального, большевизм разрушает семью, которая всегда придавала человеку индивидуальный характер. Поэтому он ненавидит все национальные стремления. Все народы должны быть приведены к единообразию и покорности большевикам. Но все усилия подавить личную жизнь человека будут тщетны до тех пор, пока он будет хоть немного хранить в своей душе религиозное чувство, ибо свобода личности от внешнего мира будет неизменно проявляться в религии, прорываясь сквозь все преграды».
Реакционер (фашист) предполагает наличие тесной связи между семьей, нацией и религией. Эта особенность осталась совершенно незамеченной в социологических исследованиях. Прежде всего следует отметить правильность сексуально-энергетической оценки, а именно: то, что религия называет свободой от внешнего мира, в действительности означает не реальное, а созданное воображением и замещающее удовлетворение. Это вполне соответствует марксистской теории религии как опиума для народа. Это более, чем метафора.

Брауман пишет в типичной для реакционных идеологов манере:
«Но у большевизма существует еще один способ уничтожения религии, а именно путем систематического разрушения супружеской и семейной жизни. Большевикам слишком хорошо известно, что религия черпает огромные силы в семье. Поэтому заключение и расторжение браков упрощено до такой степени, что супружество в России граничит со свободной любовью». По поводу «губительных для культуры» последствий введения в Советской России пятидневной недели мы читаем следующее:
 «Такое нововведение способствует разрушению семейной жизни и религии. Особое беспокойство вызывают те разрушения, которые производятся большевиками в сексуальной сфере. Разрушая супружескую и семейную жизнь, большевики поощряют моральное разложение настолько, что разрешили противоестественные половые отношения между братьями и сестрами, родителями и детьми. (Здесь имеется в виду отмена наказания за акты инцеста в Советском Союзе) Большевизм не признает никаких моральных запретов».

В советских работах по вопросам брака нередко предпринимаются попытки защитить себя — вместо того, чтобы отражать реакционные нападки на основе точного описания естественных сексуальных процессов. Совершенно неверно утверждается в таких работах, что сексуальная жизнь в Советском Союзе «аморальна»; сейчас снова происходит укрепление брака. Такие попытки защищаться были не только неэффективны с политической точки зрения, но и не соответствовали действительности. С христианской точки зрения сексуальность в Советском Союзе действительно была аморальна. В связи с упразднением института брака в авторитарном и мистическом смысле этого слова не могло быть и речи об укреплении браков. Наиболее распространенной формой брака в Советском Союзе до 1928 года была разновидность брака, соответствующая тому, что в Соединенных Штатах называется гражданским (фактическим) браком. Эта разновидность брака была законна и практична. Таким образом, русские коммунисты ослабили обязательность супружеских и семейных уз и покончили с морализмом . Далее оставалось лишь довести до сознания народных масс их противоречие, а именно: страстно желая в душе того, что совершила социальная революция, они также соглашались с морализмом. Для выполнения этой задачи, однако, необходимо разъяснить взаимосвязи между обязательным институтом семьи, мистицизмом и сексуальностью.

Мы уже показали, что националистические настроения проистекают непосредственно из настроений авторитарной семьи. Но мистические чувства также служат источником формирования националистической идеологии. Поэтому отношения патриархальной семьи и мистический склад ума являются основными психологическими элементами опоры фашизма и империалистического национализма в массах. Короче говоря, на массовой основе получено психологическое подтверждение превращения мистического воспитания в основу фашизма в тех случаях, когда социальные потрясения приводят в движение массы.
14 августа 1942 года в газете «Нью-Йорк таимо была опубликована статья Отто Д. Толишуса об империалистической идеологии Японии. (Создается такое впечатление, будто автор изучал нашу «Психологию масс и фашизм».) В статье автор пишет следующее:
«В феврале этого года в Токио была издана брошюра, принадлежащая перу профессора Чикао Фудзисавы, одного из ведущих представителей японской политологии и философии. В ней содержится поразительное откровение о военных настроениях и амбициях, господствующих не только в милитаристских и ультранационалистических кругах, которые доминируют в японском правительстве, но и в среде интеллигенции.
Согласно этой брошюре, рассчитанной на самые широкие читательские круги, Япония в качестве исконной родины человечества и мировой цивилизации ведет священную войну за воссоединение воюющего человечества в единую мировую семью, в которой каждый народ займет подобающее ему место под верховной властью японского императора, прямого потомка богини солнца, в «центре абсолютной космической жизни», который был покинут народами и в который они должны вернуться. В брошюре содержится обобщение, систематизация и применение к нынешней войне идей, заимствованных из мифологии синтоизма, которым японские политиканы под руководством Йосуке Матсуока придали форму империалистической догмы для оправдания экспансионистской политики Японии. По этой причине брошюра апеллирует ко всем религиозным, расовым и национальным представлениям и эмоциям, которые коренятся в глубинах японского характера. В этом смысле профессор Фудзисава представляет собой некую разновидность Ницше и Вагнера на японский лад, а его брошюра становится японским эквивалентом «Майн кампф» Адольфа Гитлера.

Как и в случае «Майн кампф», внешний мир мало уделил внимания этому направлению японской мысли, которое либо рассматривалось как чистый вымысел, либо относилось к сфере теологии. Тем не менее в течение ряда лет это направление создавало идеологический фон для экспансионистской политики Японии, которая привела к нынешней войне…

Несколько первых абзацев дают достаточное представление об общей тональности брошюры.
«На нашем поэтическом языке Японию нередко называют «Сумера Мякуни». Это название имеет, в частности, значение божественной, всеобъединяющей и всеобъемлющей страны. С учетом философских значений этого названия можно понять основную мысль императорского рескрипта, который был издан 27 сентября 1939 года во время заключения трехстороннего договора. В рескрипте милостивый Тенно торжественно возвещает, что дело великой справедливости должно простираться до самых удаленных уголков земли для того, чтобы превратить мир в единый дом и позволить всем народам занять подобающие им места. Этот знаменательный фрагмент рескрипта позволяет понять саму сущность нашего августейшего правителя, который всегда преисполнен горячего желания возглавить всеобщую единую семью, в лоне которой все народы займут соответствующие места в динамическом порядке гармонии и сотрудничества.
Священный долг нашего Тенно заключается в том, чтобы сделать все возможное для восстановления «центра абсолютной космической жизни» и исконного вертикального порядка, существовавшего среди народов в далекой древности. Таким образом, он собирается превратить современный мир беззакония и хаоса, где слабые брошены на растерзание сильным, в одну большую семью, в которой будут царить совершенное согласие и высшая гармония.
В этом состоит цель божественной миссии, которую Япония призвана выполнить с незапамятных времен. Иными словами, она должна распространить во всем мире космическую энергию, воплотившуюся в нашем божественном монархе; чтобы все разобщенные нации могли вновь духовно объединиться на основе искреннего чувства братьев, в жилах которых течет одна и та же кровь.
Только таким образом можно склонить все народы мира к отказу от индивидуалистического подхода, который в первую очередь проявляется в существующем международном праве».
Это, говорит профессор Фудзисава, «путь богов», и после мистического объяснения его сути продолжает:
«В свете сказанного нетрудно понять, что существующий в Соединенных Штатах капиталистический индивидуализм противоречит космической истине, ибо не обращает внимания на центр всеобъемлющей жизни, посвящая себя только разгулу и удовлетворению прихотей необузданного эго. Диктаторский коммунизм, возведенный в ранг официальной доктрины Советской России, также несовместим с космической истиной, поскольку пренебрегает личной инициативой и использует только жесткие методы государственно-бюрократического контроля.
Примечательно, что руководящий принцип национал-социалистической Германии и фашистской Италии имеет много общего с принципом Мусуби. одним из многих принципов, отличающих эти страны оси от демократий и Советского Союза. Благодаря духовному единству Япония, Германия и Италия создали общий фронт против- держав, защищающих старый порядок».


В январе 1933 года в Берлине состоялась массовое собрание, на котором национал-социалист Отто Штрассер задал своему оппоненту, социологу и китаисту Витфогелю, настолько глубокий вопрос, что привел его в замешательство. У присутствующих составилось впечатление, что в ответе Витфогеля содержалось осуждение мистицизма. Штрассер обвинил марксистов в недооценке значения психической жизни и религиозных чувств. Его рассуждения сводились к следующему. Если религия, как полагает Маркс, служит лишь украшением системы эксплуатации трудящихся, тогда как объяснить ее тысячелетнее существование (христианство почти не претерпело изменений за два тысячелетия), учитывая, что на начальном этапе религии понадобилось для выживания принести больше жертв, чем всем вместе взятым революциям. Вопрос остался без ответа, хотя он вполне вписывался в контекст дискуссии. Следует признать его правомерность. Естественной науке пора определить степень адекватности своего подхода к осмыслению мистицизма и средств его укоренения в психологической структуре личности.

С самого начала своей политической деятельности Гитлер опирался на широкие слои населения, которым в принципе была чужда политика. Он привлек на свою сторону не менее пяти миллионов непроголосовавших, т. е. аполитичных, людей, когда в марте 1933 года сделал последний шаг на пути к завоеванию власти «в рамках закона». Левые партии делали все возможное, чтобы привлечь на свою сторону равнодушные массы, не учитывая значения «равнодушия или аполитичности».
При встрече с такой замкнутой личностью пропагандист, опирающийся в своей работе на веру и мистицизм, или фашист, использующий сексуально-либидозные методы, способен полностью овладеть ее вниманием. Объясняется это не тем, что фашистская программа производит на такого человека более сильное впечатление, чем либеральная программа, а тем, что в силу своей беззаветной преданности фюреру и фюрерской идеологии он в значительной мере освобождается от постоянного внутреннего напряжения. Он способен бессознательно придавать своим конфликтам иную форму, обеспечивая таким образом возможность их разрешения. И последнее. Такая ориентация позволяет человеку считать фашистов революционерами, а Гитлера — немецким Лениным. Не нужно быть психологом, чтобы понять, почему эротически соблазнительная форма фашизма доставляет, пусть искаженное, удовлетворение сексуально разочарованным женщинам из мелкобуржуазной среды, которые ни разу не задумывались о социальной ответственности, или молоденьким продавщицам, у которых социальное сознание не сформировалось в силу интеллектуальной неразвитости, обусловленной сексуальными конфликтами. Для того чтобы понять ту тайную роль, какую личная жизнь, т. е., по сути, половая жизнь, играет в сумятице социальной жизни, необходимо ознакомиться со скрытой от глаз людских жизнью вышеупомянутых «аполитичных», социально угнетенных мужчин и женщин. Это невозможно понять на основе статистических данных; да и мы не принадлежим к числу горячих поклонников ложной точности статистики, которая обходит стороной реальную жизнь. А между тем Гитлер завоевывает власть, отвергая статистику и используя сексуальную тревогу.






ПРИЛОЖЕНИЕ № 11


Клянусь на знамени весёлом


Однако радоваться рано -
и пусть орёт иной оракул,
что не болеть зажившим ранам,
что не вернуться злым оравам,
что труп врага уже не знамя,
что я рискую быть отсталым,
пусть он орёт, - а я-то знаю:
не умер Сталин.

Как будто дело всё в убитых,
в безвестно канувших на Север -
а разве веку не в убыток
то зло, что он в сердцах посеял?
Пока есть бедность и богатство,
пока мы лгать не перестанем
и не отучимся бояться, -
не умер Сталин.

Пока во лжи неукротимы
сидят холёные, как ханы,
антисемитские кретины
и государственные хамы,
покуда взяточник заносчив
и волокитчик беспечален,
пока добычи ждёт доносчик, -
не умер Сталин.

И не по старой ли привычке
невежды стали наготове -
навешать всяческие лычки
на свежее и молодое?
У славы путь неодинаков.
Пока на радость сытым стаям
подонки травят Пастернаков, -
не умер Сталин.

А в нас самих, труслив и хищен,
не дух ли сталинский таится,
когда мы истины не ищем,
а только нового боимся?
Я на неправду чёртом ринусь,
не уступлю в бою со старым,
но как тут быть, когда внутри нас
не умер Сталин?

Клянусь на знамени весёлом
сражаться праведно и честно,
что будет путь мой крут и солон,
пока исчадье не исчезло,
что не сверну, и не покаюсь,
и не скажусь в бою усталым,
пока дышу я и покамест
не умер Сталин!

 Борис Чичибабин
 1959