Джоджр. 9-10 гл
IX.
Вот уж чего я никогда не могла предположить, так это того, что Принц будет приговорен к отбыванию срока в колонии строгого режима!
С тех самых пор, как мы отправились по жизни на разные уровни распределения, мы ничего друг о друге не знали, во всяком случае, не знала я.
В Москве я жила уже достаточно долго, сложилась привычка отправляться от родителей к Чёрному морю, чтобы согреться для долгой московской зимы.
Но в этот раз возвращаться в родительский дом предстояло не через Краснодар, а через Грузию, чтобы попасть в Цхинвал.
Я впервые ехала в южную столицу, при этом не раздумывая, почему я поступаю именно так.
Джоджра, повергнув всех его сограждан в шок, наказал своею властью всесильный главный прокурор республики Грузия, которому противостоял этот упрямый и принципиальный журналист.
К тому времени, когда я узнала об этом, Джоджр уже вернулся домой.
В Цхинвале в доме родственников я взяла телефонную книгу. В его фамилии несколько особей - не много, фамилия немногочисленная. Но среди инициалов он не обнаружился, и я набрала первый же номер.
Ответил мужской голос, я сказала, кого ищу.
- Кто это? - резко спросил голос, и я, повинуясь, но не зная, как объяснить, начала:
- Я из Москвы...
- Где ты сейчас? - прервал меня голос, и я уловила его одновременно удивление и волнение.
Я назвала имя хозяина дома, и голос сказал:
- Будь там, никуда не уходи!
Я слетела вниз, чтобы объявить, что сейчас появится Джоджр, потом взлетела наверх причесать уже просохшие волосы, которые я теперь носила длинными и распущенными по плечам.
Спустя несколько минут мне прокричали снизу, что пришел гость, и кто-то прошел в гостиную рядом с комнатой, где я стояла у зеркала, раздумывая, что же за встреча сейчас будет.
Но когда я вошла в гостиную, человек быстро поднялся с дивана и из его глаз брызнул свет вмиг зажегшихся светильников!
Мой нынешний облик был ему незнаком, и он восторженно встретил мою взрослую женственность. Я искренне, совершенно по-детски, бросилась ему на шею, он так же искренно и весело рассмеялся.
Снизу уже звали обоих неожиданных гостей к столу, но Джоджр шепнул мне:
- Давай сбежим!
И мы понеслись по лестнице, по дороге он прокричал извинение хозяевам. На улице нас ждала... медицинская “скорая помощь”, на которой Джоджр принёсся сюда.
Он привез меня к какому-то особняку, схватил за руку, стремительно куда-то повел, по дороге бросил кому-то приветствие, и мы очутились в рабочей комнате с тремя письменными столами.
Оказалось, что это местный Союз писателей.
Он сидел за своим рабочим столом и смотрел на меня, а я стояла у другого стола и забрасывала его вопросами.
Тема тюрьмы раскрыта не была, он хотел забыть, а мне важно было понять - он выжил или сломался.
Он отвечал на мои вопросы, но при этом его рука тянулась внутрь стола, что-то наливала, затем подносила ко рту.
Джоджр пил, пил откровенно и привычно, потягивая коньяк или что-то другое. Я не комментировала его действия.
Потом я наблюдала, как он счищает кожицу с огромного персика, который добыл непонятно где и когда, но он в его руке. Нежную обнаженную плоть персика он протягивает мне, я так и съедаю, как прошлый зверёк, прямо с его ладони.
А Джоджр вдруг говорит:
- Если бы тогда не твои глупые капризы, у нас был бы уже почти взрослый сын...
Странно, но в тот момент ни его громкая и скандальная слава, ни брошенные таким человеком слова о весне уже не имели значения, я была взрослая, с привкусом не только постоянной, глубинной печали, но и отчаяния, оттого, что мир всегда не тот, который я представляю себе.
Я приехала с простым и искренним намерением поддержать его, так как подозревала, что эта трагедия могла его сломать. Это подсказывал уже мой жизненный опыт, когда мужчины оказывались в испытаниях слабее и ломались гораздо чаще, чем женщины.
И это было важнее, чем наше прошлое, в котором все было столь эфемерно, что ничего и не было.
Мы были две половинки чего-то одного, но это было столь высоко и не найдено по каким-то теперь уже незначительным причинам, что прошлого тоже не было.
На прощанье тем же вечером Джоджр, верный себе, сказал, что скоро он будет в Москве и что “мы должны увидеться и поговорить”.
Я спешила домой и на следующий день уехала.
Но не успела доехать до Москвы, как вслед пришло письмо, в котором говорилось, что я, такая цельная и чистая, не должна доверять Джоджру - негодяю и мерзавцу, ибо у него от очередной любовницы только что родился ребенок...
В ночной тиши, в самой глубине Москвы, в поселке художников на Соколе, я пишу Джоджру первое и последнее в жизни письмо.
Я оскорблена? Нет, я радуюсь, потому что слышу его прежний рык, значит, не сломлен!
Я уже не маленькая певчая птичка, я - птица, которая не теряет перьев. Но я по-прежнему ненавижу, ненавижу, ненавижу всякую ложь!
Джоджр, какой же ты стервец, Джоджр!
X.
В московском аэропорту Быково в октябре 1991 года томительная жара от людских масс - несколько дней нет вылета. В моём распоряжении большой самолет Ту-154 с чартерным рейсом во Владикавказ.
Меня приглашают к начальству аэропорта и просят мой самолёт, чтобы вывезти людей после недельного ожидания куда-то в Сибирь.
Я даю согласие подождать, пока самолёт вернется обратно, потому что это рейс от моей кампании, одной из множества новых созданий, которые принес ветер перемен в стране, но все мы еще прежние - и пилоты хорошие парни, и я не крутая-деловая и уж совсем не стерва.
Я везу гостей на первую нашу международную конференцию по осетиноведению, или алановедению. По причине моей человечности много недовольных, все устали, меня обвиняют в мягкотелости, которая должна, дескать, обидеть иностранцев.
На самом деле иностранцы и наши интеллигентные ученые понимают ситуацию гораздо лучше, ведут себя благородно, помогают мне, утешают.
А рвут меня на части свои, по сути - сброд, который самоназвался гостями конференции и теперь орёт, грубит, хамит мне и ломится с тем же к начальству аэропорта.
Мои нервы уже несколько суток на пределе, я не выдерживаю, плачу навзрыд на груди старой англичанки, жены лингвиста из Кэмбриджа.
Наша судьба остаться на ночь в гостинице аэропорта, и только к полудню следующего дня встречают во Владикавказе наш основной отряд конференции.
Мы с баулами вторгаемся в тихий мир гостиницы на набережной Терека, здесь у меня тоже ни минуты покоя: я ответственна от концерна за иностранцев, за питание, за весь порядок, заложенный в программе конференции.
И когда вся эта разноликая толпа - американцы, французы, индусы, англичане - рассредотачивается по номерам, я вижу Джоджра.
Он сидит в фойе неприкаянный, совершенно отдельно от того, что здесь происходит.
Южане ринулись сюда, чтобы вырваться из объятий войны. Я вспоминаю, что Джоджр историк, хотя и сказочник, и поэт.
Он тоже пришел из горнила войны, сидит один и заметно, что не видит ничего вокруг, словно не может сбросить с себя потрясение от войны на своем Юге.
Программа конференции насыщена, я занята и только краем глаза вижу, как изредка мелькает Джоджр.
И ни разу не обнаруживаю его в ресторане нашей гостиницы, которая обслуживает участников конференции, где южане вмиг создали традиционное осетинское застолье, сдвинув не менее пяти столов в один, и загудели, зашумели не обычными молитвами-тостами, а тостами-политическими спорами.
Американец и австралийка, самые отчаянные из всех, стали проситься в Южную Осетию, чтобы своими глазами увидеть происходящее.
И вот тогда я попросила у Бойца-с-Турханы военный вертолёт как единственный транспорт, с помощью которого можно было перелететь через блокадное кольцо, сжимавшее Цхинвал.
Он ответил в неизменной с самой юности манере:
- Будет тебе, девочка, вертолет!
На рассвете мы выехали на юг микроавтобусом, а в Джаве, которая была наполовину стёрта с лица земли недавним землетрясением, пересели в вертолёт.
В Цхинвале обошли все, что показало нам ужасную разрушительную войну, плеснули в людей надеждой, что это когда-нибудь закончится, а они в нас своей болью и тоской - когда там, в центре, защитят нас?!
Война восходила в моей душе накалом чувств до высочайшей степени.
Каждый, как и я, в понимании этих спешно сотворенных войн был предоставлен самому себе. Кроме самой войны, в межнациональных конфликтах после развала СССР учителей не было.
И в новой стадии самовоспитания я чувствовала мир иначе и обостренным чувством любила более всех людей на свете тех, кто был объединен понятием единой крови - абстрактное, но сильное чувство.
С борта вертолёта я вглядывалась вниз, зная, что где-то там шёл, возвращаясь с Севера на Юг, Джоджр.
Я не видела его с того самого момента, как он, словно хищник, подстерёг меня, выходящую из зала ресторана, где ели гости конференции и должен был кормиться он. Но этот одичавший зверь не ел, как все остальные.
Он неожиданно напал на меня, одержимый необходимостью сказать что-то важное для него.
От его натиска я оказалась загнанной в угол фойе между стеной и стеклянной ресторанной дверью. Не ожидая такого выпада, я никак не могла вникнуть в смысл его слов.
Меня больше волновала несуразность моего положения на виду у людей. Но Джоджру, как всегда, было всё равно.
Он с прежней силой вдавливал в мой мозг какой-то свой новый текст:
- Я был тогда так же чист, как и ты!
И был он в состоянии какой-то ожесточенной решимости заставить меня понять его слова, его глаза горели, но в них мне виделась самая настоящая боль.
Я поняла это высоко в небе. Когда сердце поднято высоко, его вдруг пронзает какое-то молниеносное откровение, недоступное внизу, на земле.
Возможно, когда Джоджр подвергался смертельной опасности, как и все осажденные цхинвальцы, все в его жизни становилось ясным для него и согласованным с сознанием.
Тот солнечный год, разбег юности, споткнувшийся о ту историю. Неужели сказочник вполне понимал моё потрясение и даже сострадал мне?
Или его задевало мое презрение ко всему, что вторглось в мое доверительное отношение к нему, разрушив его навсегда?
А может, он так мудр, что понимал все, что могло происходить в этой жизни с личностью, выросшей из той девочки?
Внизу, где-то между горами, пробирался тот самый Джоджр, который всю жизнь весело отмерял шагами дорогу между Югом и Севером.
Напрасно я вглядывалась в темноту, увидеть его было невозможно.
Возможно другое, что где-то за Джавой он мог откопать свое оружие или шел вовсе безоружный и мог стать жертвой поругания, бесчестия, убийства, как становились многие осетины.
Самое важное сейчас - это была сама жизнь: его, моя, Бойца-с-Турханы, за спиной которого я сейчас сидела - всех нас.
И наверху, и внизу было пространство моих тревог, моей любви ко всем моим теперь братьям.
С самого детства они дарили мне тот мир, где я знала столько бескорыстной доброты, столько сдержанной мужской нежности, что это они создали из меня то, о чём могли бы впоследствии пожалеть - ранимую незащищенность.
Я старалась, как могла, нарастить себе шипы да колючки, но была не способна принять ничего от жизни качественно иного, чем то, что сделало меня такой, и выживала, спасаясь от любой реальности, способной травмировать мою душу.
И, тем не менее, а возможно, тем более, они заслужили мою боль и тревогу за каждого из них.
Я поняла, что путь Джоджра домой был полон той смертельной опасности, которая всегда служит очищением души.
Его не было на банкете по окончании конференции в ресторане кемпинга за городом, что только подтвердило уверенность в его уходе тогда же.
На банкете я не веселилась, во мне уже глубоко поселилась война. Все на другой половине зала развлекались с очаровательным французом Аланом Кристолем из института Греции в Монте.
В сумеречной части зала я танцевала бесконечный народный танец “хонга” с Людвиком, Людовиком, как правильно звали французских королей, ещё не зная, что он вскоре станет на юге президентом, вторым у одного и того же народа.
XI.
Чёрное от плеч до кончиков туфель - моё строгое соответствие происходящему в южной части родины, моя униформа правозащитных конгрессов, уже третьего по счету.
Так, в чёрном, я проехала пол Европы под палящим июльским солнцем.
На узкой улочке в Брюсселе, если проходить, то цепочкой, иначе заденешь столики маленьких ресторанов по обеим сторонам - там на меня смотрит пучеглазый красный омар с итальянской витрины или чучело белого гуся в бижутерии от швейцарцев.
В такой обстановке и догнали меня вышедшие из собора Богоматери наши среднеазиаты, и я принимаю по этикету их церемонное сообщение о том, что в католическом храме зажжены свечи за здравие и безопасность боевых защитников Цхинвала.
Говорит об этом мне их главный. И у меня случайно вырывается:
- Значит, за этого стервеца тоже...
Он весело смеётся и со знанием дела говорит:
- Чаще всего в тяжёлые времена как раз из этих стервецов и бывают стоящие парни. Они не предают…
На королевской площади объявлен национальный праздник, там идёт бесконечное шествие башмачников, кузнецов - всех гильдий ремесленников, на огромных конях восседают облаченные в латы средневековые рыцари.
Какое благополучие окружает меня, и какие негодяи содеяли наши войны?!
Один получит Нобелевскую премию мира в результате того, как в первый год войны на Юге выбросит поводья, бессильный что-либо изменить, и будет буквально орать русским матом по телефону из Кремля на безумствующего президента Грузии за бесчинства в Южной Осетии - 58 сел уже сожжены! Всё в агонии распада, брошено на растерзание.
Я смотрю на уходящие колонны процессии с развевающимися знамёнами и штандартами.
Все ринулись за ними под мост, я остаюсь в одиночестве.
Нет, кто-то берёт меня за локоть - опальный советский генерал-диссидент, военный обозреватель крупной московской газеты.
Он говорит, что ему нравится, когда свободный, то есть гражданский человек столь внутренне организован и целеустремлён, как я.
Мне не пристало веселиться на чужом карнавале, когда часть моей этнической родины поливается артиллерийским огнем.
Беседуя, идём уже около часа пешком из центра, и я рассказываю ему обо всем, что важно для меня. По-видимому, это интересно и ему - война его профессия.
Теперь он объясняет мне политические тайны конфликтов на нашей родине.
А я вспоминаю, как лечу высоко над землей, а внизу дорогой смерти идёт Джоджр, один и, скорее всего, безоружный…
Свидетельство о публикации №212012201438