Женский шовинизм

- Я их всех ненавижу!
- Кого, родная?
- Всех, кто наверху, кто смотрит на меня и скалит зубы, будто пробуя меня сначала на вкус, а затем планирует сорвать трусы, чтобы овладеть мною.
- Спи! Это тебе все приснилось!
- Мы на самом деле спим! Надо просыпаться.
Мы лежали в своей кровати, защищенные четырьмя стенам, над нами крыша. Это последний этаж. Я мечтаю там, наверху, по праву ближнего соседства построить летний балаганчик. Чтобы, не выходя из дома греться, принимать ультрафиолет и смотреть вниз, на идущих мимо людей, не подозревающих, что на них смотрят и что их изучают.
Ведь я тоже под взглядом. Только невидящим того "лаборанта", что просчитывает наши дальнейшие ходы. Такие не видят наши души. А зря. Им бы Сатана платил за сверхурочные.
Я представляю, как мой "лаборант" говорит своему коллеге по наблюдению:
- Ты только посмотри, он выжил!
Он не Бог, этот "лаборант". Он ничтожество, которое выхватило от этого мира НЕЧТО, называемое Куском. Хорошим Куском. Мне это чувство знакомо, когда я вступил по-молодости в коммунистическую партию. Тогда казалось, что я оказался в Сообществе Небожителей. Но когда они, Небожители перегрызлись между собой, то всем стало совсем худо. Особенно тем, у кого чувствительная душа. А уж какими нервно-паралитическими были мы, живущие на периферии Союза! Мы жили в Кенте, красивом городе, в котором местное население на любой призыв сверху начать бить иноверцев сразу же взялось за ножи.
Я делюсь этими мыслями с женой. И она отвечает:
- Если мы не сумасшедшие, а от этого никто не застрахован при таких потрясениях, приходит мысль, что все спланировано?
- Не знаю. Не уверен, это не их план. Они лишь клерки...
Ну, что ж, а ведь замечание о возможном сумасшествии, это признак здоровья.
Я поглаживал ее удивительно четкое плечо. От такого Микеланджело сошел бы с ума. Я и сходил от него, этого удивительно красивого плеча, поражаясь поразительной гармонии тела Белянки. Она была богиней.
Но  была еще и несчастной богиней, когда я наблюдал за ней в пустом осеннем парке Кента. Белянка зорко следила за действиями дочери. Это была ее надежда.
Если бы тогда я мог войти в ее сознание, то увидел бы картину последней ночи. Муж пришел на бровях, он был очень заботлив и удивлен, когда стащил с жены одеяло:
- Ты обнажена?
Под любым градусом он оставался безупречным стилистом речи.
Белянка посмотрела на него, сначала с надеждой, что за столь изысканным словом последуют объяснения о том, что делал до трех ночи. Но она сказала:
- Жарко...
Муж полез под кровать, заглянул в платяной шкаф. Вбежал на кухню. Лучше бы не ходил. Дым, который от курева соседа этажом ниже, просачивался наверх. Поэтому окурков этажом выше не было.
- Вот, сволочь, все сожрал!
Белянка стояла уже в дверях кухни:
- На плите жаркое. Сейчас подогрею чай. Ты бы сел...
- Он сожрал окурки.
- Кто?
- Тот, кто успел уйти передо мной.
В душе Белянки нарастал гнев:
- Пришел раньше, застал бы!
- Я не мог, у меня был симпозиум.
- В котельной?
- Это мой мир!
- Красиво. А здесь, по-твоему, чужой мир?
- Здесь все должны ждать меня и подчиняться...
Но это была последняя фраза мужа. Он рухнул на пол, задев сковороду, которая опрокинула на него жаркое.
Белянка убежала к заплакавшей Тинке...
 
Об этом женщина рассказала мне потом. А в том парке девочка подбежала ко мне, сидящему на скамейке, и закричала:
- Дядя, я хочу танцевать! Ты мне будешь хлопать в ладошки?
- Буду, - ошалел я.
Белянка обеспокоенно встала, необычайно красивая и озабоченная непосредственностью дочери:
- Извините, Тинка такая смешная! Я сама ей похлопаю.
- А если еще и дядя, то вас будет толпа.
Тинка тотчас же возбудила во мне интерес. Она была на десять голов выше по уровню взрослости, чем ее сверстники. А ей, на вид, всего лет пять.
Вот так мы и познакомились.
   
А расписались через полгода. Она еще жила в квартире своего мужа и вышла на глазах свекрови в нарядном белом платье, с уложенными волосами в красивую прическу. Я открыл дверь такси и мы поехали в ЗАГС. Разумеется, с ее стороны никого не было. Меня же сопровождал мой верный национальный друг Новруз. Он принес фотоаппарат.
Нас расписали, не спрашивая ни о том, что она еще фактически была замужем, что вечером вернется в дом, где жил муж, ее дочь и свекровь. Работники ЗАГСа видели лишь штам развода, который в свое время был фиктивным, ради квартиры...
Об этом я знал и все-таки предложил расписаться. Шальная, сумасшедшая идея, которая пришлась Белянке по душе. Ей очень хотелось отомстить... жизни.
В ЗАГСе нас не спросили о том, будем ли мы любить друг друга и готовы ли быть верными до последнего вздоха потому, что мы смотрели друг на друга пламеннее и нежнее, чем иные молодожены, получившие перед этим аттестаты зрелости...
Это было время, когда свой последний вздох издавала огромная страна, империя товарищества и равенства всех народов.
И вдруг оказалось, что равенства не было. Прибалтика, Украина, Грузия, другие да и  среднеазиатские республики, наконец, - все освободились от гнета русских. Так похотливо говорили про гнет совдеповских русских на Западе. А клички Нового Света что купоны, за которые всегда стоят реальные подачки.
Мы бежали из Кента. Ни у Белянки, ни у меня квартир не оказалось. Ее выгнал муж-интеллигент в минуты отрезвления. Свою я отдал первой жене. И мы "рванули" в Москву. Мой опыт позволил устроиться на работу, что обеспечило общежитием. И мы, ни на секунду не отдыхая, искали себе жилье.
   
- Почему ты всех ненавидишь, родная?
- Потому что они отняли у меня веру в мои силы.
- Это неправда. Это внушение, им так легче тобой манипулировать, бессильной и сдавшейся на их милость. Но человек сам себе хозяин положения!
- Идеалист! Ты остаешься хозяином той страны, которой в помине нет!
- Она есть в наших душах. А это сразу не вытравишь! Ты забыла, что после двух лет жизни в общежитии я все-таки сумел приобрести квартиру. Потому что еще ощущаю, что я главнее всех!
- Ах, ты наше спасение!
- Спасением оказалось то, что я был в Чернобыле. Я просто использовал то, что должно сделать само государство.
- Но в тебе, ведь, Господи, тысячи лишних рентген!
- Разве я свечусь по ночам?
Да, наконец, мы в своей квартире. Это жилье из наших слез, отчаяния, взрывных эмоций и настойчивости. Тупой, наивной и спасительной.
В одном из кабинетов, когда нужна была подпись в решающем все проблемы документе, на меня смотрел совсем молодой, розовощекий начальник, сын помощника главы администрации округа.
- Не положено.
- Не положено жить нормально?
- У вас же было жилье, и вы его наверняка продали...
- У нас его отняли. И разве это жилье, за которое русские получили копейки? Но вопрос в другом - это жилье осталось за кордоном благодаря предательству растерянных правителей страны!
Он пропустил или не заметил реплику про растерянных правителей.
- А вот это что за пункт?
Розовощекий и с брюшком женщины на сносях ткнул пальцем в какую-то строчку.
- Господин Григорьев, - сказал я, - вы верите в радиацию?
Я поднял руки, словно воздавал этой радиации самые высокие почести.
- О чем вы?
- Я был в Чернобыле и нахлебался достаточно рентген. Недавно я прочитал, что если такого, как я, заряженного бета и альфа частицами (врал, конечно), то при избыточном волнении от такого человека начинают исходить лучи.
- Какие еще лучи?
- Ужасно жесткие, рентгеновские, - сказал я. - Не мне же одному быть импотентом (это я тоже преувеличил)!
- Вон!
- Только с твоей подписью, щенок! А то еще и папочку заразишь...
Я выставил руки как киношный экстрасенс, пытающийся зомбировать объекта в нужное мне состояние.
Малыш-живот побледнел. Он схватил ручку, подписал и брезгливо бросил ее в урну.
Я гордо возвестил:
- Буря ушла. Счетчик Гейгера тебе не нужен...
И бросил ему на лечение аж целый миллион тогдашних ельцинских денег:
- Купи памперсы!
   
Но я не мог сказать, что возненавидел  всех, как моя жена.
Белянка порывистый человек.
Но она честнее меня, потому что в партии не состояла, хотя идеологию равенства всех и вся в той стране разделяла. А ныне по отношению к другим странам стала неумолимо враждебной. Может от того, что была покалечена взрывной волной национализма от идеологической бомбы, брошенной на СССР?
Белянка заученно твердит:
- Они хотят нашего мира, наших богатств, нашего пространства.
- Это звучит как монолог из звездных войн.
- Неужели ты слеп, чтобы не видеть, что войны эти уже давно начались. Одна из них поставила крест на СССР. А теперь по нашей земле, как когда-то по Римской империи пойдут толпы варваров...
Что ответить женщине-историку? Или женщине-истерике?
- Да мы еще сами варвары...
Белянка не слышит меня, она измучено повторяет:
- Они хотят наших недр, наших тел, так же дешево, как в их мотельных забегаловках.
- Ты преувеличиваешь...
- Слепому надо вручить раскаленный жезл, чтобы он от него избавился и прозрел!
И только тогда я понял, что Белянка боится не за себя. Она боится за дочь.
А Тинка чему-то своему громко засмеялась в своей комнате. И этот смех не раскачивал наш маленький плот. Этот плот казался бы крепким, как никогда, не будь этого женского шовинизма...