И тут взорвался мир...

Настоящее произведение не является документальным.
Все совпадения с реальными людьми, организациями и событиями 
считать случайными.


Всем моим безвременно ушедшим друзьям
п о с в я щ а е т с я


И ТУТ ВЗОРВАЛСЯ МИР...


  ...Но комаром ночным звеня,
но предрассветною зевотой
  мысль досаждает мне, что кто-то
вот так же выдумал меня…

                В. Маликов «Шарманщик»


Эпилог.

– Ого! – глядя на обширное бурое пятно в конце коридора, сказал Сева. – Кровищи-то!.. Она что, его ещё и расчленила?
– Нет... – отозвался из кухни Крутов. – Просто удачно попала... Жакан – страшная штука. Ему кусок горла вырвало, сбоку, где артерия.
– Понятно...
Некоторое время Сева, заложив руки за спину, разглядывал изуродованную дверь, и прилегающую к ней часть коридора, а потом опять окликнул напарника:
– Максимыч!.. А ты знаешь, что если труп обводить не простым мелом, а цветными мелками, то на месте происшествия создаётся радостная, праздничная атмосфера?
– Старо! – сейчас же отреагировал Крутов. – Разбоянистый боян!.. Я это ещё в прошлом году слышал... – он вышел в коридор. – Может, даже и от тебя... Ну, что ты стоишь, как статуй? Или тебя что-то смущает в картине преступления?
– Смущает, – кивнул Сева и стал показывать рукой. – Тебе не кажется, что если бы труп лежал так, как обведено контуром, то входную дверь просто невозможно было бы открыть?.. А если, открывая дверь, сдвинуть труп...
– Ну да, – недослушал Крутов, – мы её чуть и открыли. Вдвоём с участковым. Сначала в две ноги замок вынесли. На раз-два. Да и потом ещё поупирались... Тут же было да было! Ну, посуди сам, – он округлил глаза, – в двери дырища, вся стена напротив покоцана, порохом на весь подъезд воняет, как будто здесь война шла, эта дура с той стороны орёт, как зарезанная! В общем, ничего не понять! Опять же соседи толкутся, гомонят, на мобильники снимают – чисто цирк!.. Это мы его уже потом по потёкам обратно на место положили. Обвели и опять – в сторону. А то, сам понимаешь, – ни пройти, ни проехать... А ты – молодец, лейтенант! Наблюдательный. Сэр Конан Дойль тобой бы гордился – дедуктивный метод ты, можно сказать, освоил в совершенстве.
– Сэр Конан Дойль ошибался, – сейчас же с удовольствием поправил Сева. – Дедукция – это переход от общего к частному. То есть переход логическим путём от неких общих положений к их следствиям. Так что Шерлок Холмс как раз пользовался обратным – индуктивным – методом...
– Слушай... пинкертон! – Крутов тут же подобрался и с высоты своего двухметрового роста смерил Севу колючим взглядом. – Тебя сюда зачем прислали?
– Компьютер проверить, – вздохнул Сева.
– Вот и займись!.. Индуктивный ты наш...
– Да ерунда всё это! – поморщился Сева. – Дохлый номер!.. Что они там рассчитывают найти? Электронный дневник? Записки сумасшедшей? Размышления на тему: «Как мне убить мужа»?.. Это же он – писатель... был, а не она... Я её в социальных сетях-то чуть нашёл. Только на «Одноклассниках» страничка и была. И то – ни статусов никаких, ничего. И последнее посещение – два месяца назад... Трясти её надо... как грушу. Прижать как следует – она весь расклад и выдаст...
– А то мы без тебя не знаем, что нам делать! – раздражённо ответил Крутов. – Один ты у нас такой умный! Остальные все – дураки!.. В «Серпах»1 она, – помолчав, добавил он. – Сейчас с ней не особо-то поработаешь... Крышу у неё напрочь снесло... Ну, или прикидывается удачно.
– Конечно прикидывается! – сразу же подхватил Сева. – Наворотила делов, перепугалась, вот теперь и косит под дурочку... А взять её в оборот, пугануть хорошенько – сразу же развалится до са;мой задницы!.. А с компьютером – это всё так, баловство одно. Ваше начальство уже не знает, чем ему заняться.
– Давай-давай!.. – Крутов взял Севу за плечи своими железными ручищами и, развернув, легонько подтолкнул вдоль по коридору. – Назвался груздём... Давай!.. Разговоры говорить да начальство критиковать, это мы все могём, а ты попробуй что-нибудь нарыть. Существенного. Для пользы дела... Как говорил дедушка Ленин: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у неё –  наша задача!»...
Сева рассмеялся:
– Это не Ленин сказал, а Мичурин... – он перехватил свирепый взгляд Крутова и, покорно сложив руки на груди, часто, по-китайски, закивал: – Сё-сё, узэ иду, натяльника, узэ иду!.. Где тут у них комп?
– В зале... – Крутов махнул рукой в сторону комнат. – Прямо и налево. Не заблудишься... Топай. Мич-чурин!..
Сева ещё пару раз кивнул и было уже двинулся в указанном направлении, но опять притормозил.
– Слушай, – он снова повернулся к напарнику. – А чего это?.. – он показал на многочисленные модельки самолётов, тут и там свисающие на леске с потолка. – Он что, с авиацией как-то связан был?
– А кто ж его знает... – Крутов равнодушно пожал плечами. – Может, и был... Хотя вряд ли. Скорее всего – просто хобби... Ну ты идёшь?..
– Иду, иду…
Сева обречённо вздохнул и – нога за ногу – уныло побрёл по коридору...

Как он и предполагал, всё было до банального просто – два пользователя, никаких паролей, скрытых папок. Сева бегло пробежался по документам жены, то есть теперь, конечно, уже вдовы – на экране появлялась и пропадала исключительно всякая не относящаяся к делу дребедень: ноты, тексты каких-то детских песенок, фотографии, снова ноты, рецепты, несколько заархивированных электронных книг – Лукьяненко, Токарева, Рубцов...
 Потом он перешёл к материалам погибшего. Тут было уже поинтересней. Замелькали названия папок: «Издательства», «Журналы», «Реклама», «Юбилеи», «Авиа», «Справоч. материалы», «Разное», «Новое»... Сева открыл последнюю. Она, в свою очередь, состояла из двух папок: «Поэзия» и «Проза». «Поэзия» содержала в себе десятка полтора разнообразно озаглавленных файлов с датами – как понял Сева – окончания заключённых в файлах стихов. Самая поздняя дата была недельной давности. Названия тоже были вполне нейтральные: «Ненастье», «Зимняя дорога», «Февральский сонет»... Сева открыл наугад – так, что тут у нас? Ага... Times New Roman, двенадцатый шрифт:
Собрав всю грусть серебряного века,
отдавшись всласть нахлынувшим слезам,
скрипя искристым мёрзлым звёздным снегом,
сутулый месяц брёл по небесам...
Сева поморщился и закрыл страницу. Он не любил стихов. Ещё со школы. Слёзы и сопли. Два в одном. Возможны, правда, варианты – отдельно слёзы и отдельно сопли. Единственным поэтом в его жизни, который хоть как-то зацепил его сознание, был Маяковский. Чувствовалась в нём настоящая мужская сила, какая-то, чуть ли не инопланетная, завораживающая мощь. Сева, помнится, даже как-то отхватил по литературе пятёрку, заучив наизусть и рассказав перед классом
пробиравшее его до мурашек, раскатисто-размашистое «Р-разворачивайтесь в марше!..». Но когда он узнал, что его кумир, великий революционный поэт, банально и пошло застрелился из-за отвернувшейся от него смазливой бабёнки, всякий пиетет перед литературным классиком, перед этим столпом советского периода российской поэзии, у него тут же и начисто пропал. Как пропал и всякий интерес к его творчеству. И пятёрка та, надо сказать, так и осталась в Севкином дневнике единственной приблудной аристократкой в неряшливой толпе его повседневной двоешно-троешной черни... «Нет. В поэзии искать нечего. Ничего путного мы в поэзии не найдём... – решил про себя Сева и открыл папку ;Проза;. – Может, хоть здесь что попадётся... любопытного...». В папке оказался один единственный никак не озаглавленный файл. Точнее, название у файла было стандартно-нейтральное – «Документ Microsoft Word». Кстати, изменён был документ последний раз позавчера, то есть как раз накануне убийства. Сева задумчиво почесал нос, а потом навёл курсор и дважды кликнул по иконке...
1. «Серпы» – центр судебной и социальной психиатрии им. В. Сербского.

1. Алексей.

Мы, выпрямив спину, зовём себя Homo.
Особенность вида – нас тянет из дома.
Поскольку даны нам с рождения ноги,
постольку зовут нас и манят дороги.

Алексей перестал печатать и, закусив губу, задумался, глядя в монитор. «Надо бы уточнить, – решил он. – Дать картинку... Ну-ка, что у нас за дороги?..».

Они – то в асфальте, то в пенной стремнине,
то тонут в вонючей болотной трясине,
то, взмыв к снежным пикам, крадутся по краю –
дороги, которые мы выбираем.

Он опять остановился, перечитал написанное и поморщился. Что-то не то. Не так. Третья строка: «взм...», «вксн...». Да. Язык спотыкается конкретно. Вот «крадутся по краю» – хорошо: «кр»-«кр» – хруст снега... Надо бы и в первой половине строки «р» добавить...

то горной тропою крадутся по краю...

Да! «ГоРной тРопою кРадутся по кРаю». Да! Годится!..

                дороги, которые мы выбираем.

Он опять перечитал четверостишие. Что-то мешало ещё... «Вонючей»? М-м... пожалуй. Не отсюда слово, явно. Не из этого текста... Да и сдвоенное «в» в начале... Какая у нас ещё трясина бывает?.. Тонут... тонут... тонут... То тонут в... голодной болотной трясине... Да! В голодной! Есть!.. То тонут в голодной болотной трясине... Шесть «о» подряд! Уж трясина так трясина!

то тонут в голодной болотной трясине,
то горной тропою крадутся по краю –
дороги, которые мы выбираем.

Так. Хорошо. Теперь дальше... Уходим на второй план... Дороги, дороги... Дороги начинаются с... С чего?.. С перекрёстка!..

Но вот – перекрёсток...

Так. Перекрёсток. И что?.. Что у нас на перекрёстке?.. Выбор! Но вот – перекрёсток, – та-та;-ра, та-та;-рам. Кто «трам» выбирает, а кто – «та-ра-та;-рам»... Кто крест выбирает, а кто... М-м... Перекрестье! Да! Кто крест выбирает, а кто – перекрестье! Здо;рово! Годится...

Но вот – перекрёсток... та-та;-ра, та-та;-рам
Кто крест выбирает, а кто – перекрестье.

Перекрестье... Перекрестье... Известья?.. М-м... Плохие известья?.. Нет. Не то... Неуместен?.. Кто у нас неуместен? Или, точнее, что у нас неуместно?.. Торг у нас тут неуместен. Да! Торг!.. Здесь торг неуместен. Так!

Но вот – перекрёсток. Здесь торг неуместен.
Кто крест выбирает, а кто – перекрестье,

Хорошо!..

кто гонит в пороги, кто... м-м... копит пороки,
по тьме и по свету ведут нас дороги.
По тьме и по свету, то чаще, то реже...

Дальше всё было ясно, слова приходили сразу, как будто надиктованные кем-то со стороны, и чётко ложились в ритм, складываясь в строки. Алексей тарабанил по клавишам быстро, не останавливаясь и практически не глядя на экран:

кто – чёрен, как ворон, а кто – белоснежен,
а кто – просто сер, ведь и серой бывает
дорога, которую мы выбираем...

«Стоп! – подумал Алексей. – Стоп... Которую МЫ выбираем? Или всё-таки лучше – которая НАС выбирает?.. Белую и чёрную выбираем мы. А вот серая – нас. Правильно?.. – он опять покусал губу. – Нет... Нет! Мы! Всё-таки – МЫ! Так честнее, а значит – правильней... – он кивнул сам себе. – Ну вот, а теперь финальные восемь строк. Теперь третий план. Что там у нас было?..».

А где-то, по звёздной росе серебристой,
тугой, ипподромной, раскатистой рысью...

«Ай, молодца, ай, здорово! – не останавливаясь, похвалил сам себя Алексей. – Р-р-раскатистой... Супер!..».

...раскатистой рысью,               
свой бег выверяя механикой строгой,
наш шарик несётся своею дорогой.
И мы у него на загривке трясёмся
вдоль млечной реки, за... м-м... каким-то там солнцем...

За каким?.. За пылающим... Нет... Вслед за жарким, за солнцем... Фу! Нет!.. За жарким... За... За... За поджаристым! Да! За поджаристым солнцем...

вдоль млечной реки, за поджаристым солнцем...

И что?..
               
смеёмся и плачем... и слёзы стираем...

И?..

и строим дороги, и их выбираем...

Да! И строим дороги, и их выбираем. Всё закольцевалось. Да!..
Алексей откинулся на спинку кресла и ещё раз перечитал всё с самого начала.
«Хорошо... – подумал он. – А ведь, действительно, – хорошо!.. Ай да Лёшка! Ай да сукин сын!.. Пожалуй, можно так и оставить. Что тут у нас в крайних строфах? Стык на «ш»... М-м... В общем-то, нестрашно – мягкие... И их... И их выбираем... Зияние... Но у нас тут концовка. Замедление. И строим дороги. Точка. И – их – выбираем. Многоточие... Нет. Не мешает. Всё по ритму, в строку. Годится...».
Алексей сохранил текст (мало ли чего!), а потом ещё раз и ещё, и ещё «погонял» стихотворение, кусками и целиком, играя интонацией и пробуя звуки чуть ли не на вкус... Всё было на месте. Нигде ничего не «торчало». Он только поменял запятую после слова «перекрестье» на точку, и прописную «к» в начале следующей строки исправил, соответственно, на заглавную.
Получилось!.. Хорошо получилось!.. Алексей сидел, положив ладони по сторонам клавиатуры, и чувствовал, как из тела медленно уходит тот своеобразный творческий озноб, который всякий раз накатывал на него во время сочинения стихов, и от которого у него всякий раз пылали щёки и леденели ладони. И он опять ощутил себя ремесленником, зодчим, наконец-то закончившим некий тяжёлый многолетний изнурительный труд, сотворившим то, что без него никогда не существовало, и не могло существовать, а с ним вот есть, теперь уже есть, существует, и будет существовать, будет стоять долго, как дом или храм, – может, десятилетия, а может, – кто знает! – и века...
Отпускать вдохновение вот так вот сразу не хотелось, было жалко, и Алексей, свернув документ, открыл папку «Проза». Папка была девственно чиста...
Алексей писал стихи давно – ещё со школы. Детское поначалу увлечение постепенно переросло в нечто серьёзное, фундаментальное, без чего Алексей своей жизни уже и не представлял. Да,  у него была профессия, работа. Любимая, можно сказать, работа. Но поэзия за годы жизни пустила в нём столь глубокие корни, так срослась с его душой, что предложи ему кто-нибудь сейчас выбор: уйти из авиации или навсегда расстаться со стихами, – Алексей, пожалуй, затруднился бы с ответом.
Писал он для себя, для души. Он, конечно, был бы не прочь, чтобы его стихи, как говорится, увидели свет, дошли, так сказать, до массового читателя, он бы с огромным удовольствием подержал в руках свой, пахнущий свежей типографской краской, поэтический сборничек, но выворачиваться наизнанку, клянчить, обивать пороги редакций и издательств ради этого удовольствия он отнюдь не собирался. Поэтому все его публикации на настоящий момент ограничивались несколькими небольшими подборками в далеко не центральных печатных изданиях да жиденькими разделами в паре-другой худосочных коллективных сборников. Новые времена вроде бы открывали перед любым автором возможность самостоятельного выхода к читателю. За чем дело-то встало? Плати и издавайся хоть через день. Любой формат, любые объёмы. Как говорится – любой каприз за ваши деньги! И деньги-то, во всяком случае на небольшой сборник полутысячным тиражом, можно было бы в конце концов изыскать. И Оксанка вроде бы даже сама намекала – мол, давай, а? Шуба подождёт. Что шуба? Только моль кормить. Перетопчемся. В куртке вон две зимы отходила и ещё две похожу... Но Алексей был против. Он вообще считал, что издаваться за свой счёт автору – это всё равно, что таксисту платить за собственный проезд. Ничего, говорил он Оксанке, не горит. Интернет вон есть. Кому интересно – всегда меня в инете почитать могут. Тем боле, что я там всё новое своё очень даже оперативно выкладываю. А мы – не гордые. Мы подождём. Спонсора какого-нибудь. А точнее – мецената. Должны ж на Руси меценаты опять появиться. В конце-то концов!.. Так что роскошная норковая шуба за Оксанкой к зиме была закреплена, как земля за колхозом.
В общем, со стихами на настоящий момент всё было более или менее понятно. Гораздо меньше ясности было с прозой.
Началось всё с того, что Алексею приснился сюжет. Даже нет. Не сюжет. Сюжет предполагает какое-то развитие событий, какие-то приключения, завязку, развязку, кульминацию. Ему же приснился человек. Обычный человек, живущий своей собственной, совершенно обычной жизнью. Поначалу Алексей увидел только внешние черты этого человека – был тот невысокого роста, сутулый, русоволосый, с горбатым носом над тонким, со скорбно опущенными уголками губ, ртом и с внимательными, близко посаженными, тёмно-карими, почти чёрными глазами, выглядывающими из-под широких чёрных кустистых бровей. Человек этот был Алексею совершенно незнаком, но какую-то подспудную связь с ним, какую-то неопределённую, но вполне осязаемую зависимость от него, Алексей, тем не менее явно ощущал. Как будто высвеченные фотовспышкой, вдруг стали возникать перед Алексеем картинки из жизни этого человека. Вот – он едет в переполненной электричке, сдавленный со всех сторон ватными, бесчувственными телами, а за мутными окнами медленно тянется такой же мутный, беспросветный пейзаж: грязно-белое заснеженное поле, чёрный неразличимый лес по его дальнему краю и, тяжело придавливающее всё это сверху, фиолетово-серое лоскутное небо... Вот – он идёт по чужому вечернему городу, среди незнакомых, суетливо спешащих прохожих, с мутно-серого молочного неба падает невесомый пушистый снег, и рядом идёт красивая женщина, но эта женщина чужая, да, некогда горячо любимая и любившая его, но теперь чужая, совершенно чужая и которая уже никогда не станет родной, своей... Вот – он сидит перед компьютерным монитором, остановившимся взглядом уставясь в пустой экран, и на столе перед ним потерянно стоит чашка с забытым, давно уже остывшим чаем... Вообще, все «картинки», связанные с этим странным, неловким, неуютным человеком, были сплошь такими же – мутно-серыми, неуютными, остывающими... Потом серый человек стал приходить и днём. Нет, не то чтобы вот так вот, конкретно, вдруг взять и заявиться на манер какого-нибудь вульгарного белогорячечного чёрта или затёртой писателями до совершенной прозрачности, несчастной тени гамлетовского отца (психика у Алексея была, слава богу, крепкая, медкомиссиями неоднократно проверенная, и никаких фантомов или там других подобных видений он, конечно же, никогда не наблюдал), просто Алексей стал часто думать об этом странном сутулом человеке, возвращаться мыслями к нему, стал строить – в общем-то, наверное, нелепые с точки зрения стороннего наблюдателя – предположения: а что он, этот странный человек, к примеру, делает в эту минуту, сейчас? Или – а как бы он, этот странный человек, поступил в данной конкретной ситуации?.. А когда у этого человека появилось имя, Алексей неожиданно для себя понял, что он должен о нём написать. Он ещё совершено не представлял – что он будет делать с этим человеком, через какие события его проведёт, какие приключения заставит пережить; он просто решил пока записывать, зарисовывать отдельные картинки, «видеоролики», надеясь, что когда-нибудь, в будущем, они сами собой сложатся в какой-либо, более или менее связный и, может даже, занимательный сюжет. А если не сложатся – ну и бог с ним, неважно, значит не срослось, не получилось...
И вот он сидел сейчас перед монитором, над ещё не остывшей после стихов клавиатурой, и смотрел на чистый белый лист, во всю свою девственную красу развёрнутый перед ним на девятнадцатидюймовом «флэтроновском» экране. Он смотрел на этот нетронутый виртуальный лист и ждал того знакомого внутреннего толчка, того «волшебного пенделя», после которого нечёткие, неосязаемые картинки в голове внезапно начинают уплотняться, оживать, «форматироваться» и неожиданно – вдруг – облекаются в дышащую, живую плоть текста из, казалось бы, совершенно рядовых слов и вполне обыденных предложений...


2. Виктор.

– За-ме-чательно! И долго ты так намерен сидеть?..
Виктор оглянулся. В проёме двери стояла жена и, уперев руки в бока, вприщур рассматривала его.
– Я уже минут десять на тебя смотрю, а ты хоть бы одну букву напечатал! Что, всё утро вот так вот и пялишься в пустой экран?!.. Интересно, о чём ты при этом думаешь?!
Виктор вылез из-за компьютера и, подойдя к жене, попытался её поцеловать:
– Здравствуй...
Жена отстранилась:
– Я, понимаешь, горбачусь, как проклятая, на трёх работах, а он тут кофеёк изволит попивать возле компьютера!.. «Я поэт, зовусь я Цветик...» – издевательски процитировала она. – Ты сценарий-то хоть закончил, поЕт? А то мы аванс-то давно проели, если ты забыл!
Виктор отмахнулся:
– Закончу... – он попытался снять с супруги пальто. – Что ты такая... встрёпанная? Опять на нулях?.. – Татьяна работала ночной продавщицей в «Снежной королеве», и её недельная премия, а следовательно, и настроение целиком и полностью зависели от выручки за смену.
– На нулях! – фыркнула жена. – Если бы! – она раздражённо тряхнула головой, но пальто всё-таки позволила с себя снять. – Уродка какая-то припёрлась в полвторого ночи! Шубу сдавать! Крыса крашенная!.. Главное, покупала днём, а сдавать приехала ночью!.. Мужу, видите ли, не понравилось!..
– И что? – Виктор аккуратно пристроил пальто жены на вешалку.
– Что-что?! Пришлось принять! – Татьяна сорвала с рук перчатки и швырнула их на трюмо. – А куда мы денемся?!
– И что, дорогая шуба? – полюбопытствовал Виктор.
– «Avanti», норка – девятьсот девяносто тысяч! – (Виктор присвистнул). Жена плюхнулась на банкетку и принялась стаскивать с ног сапоги: – Мы за всю ночь кассу так и не покрыли! Отрицательная прибыль! Представляешь?!
– То есть, если деньги мерить кучками, то у вас – ямка, – попытался каламбуром разрядить обстановку Виктор.
– Нет, вы поглядите на него! – всплеснув руками, тут же по-новой завелась жена. – Он ещё и хохмит! Шутник тут, понимаешь, выискался!.. А то, что нам завтра за детсад пять тысяч платить, а денег в доме – шаром покати, на это ему наплевать!
– Ну почему наплевать...
– А где ты собираешься деньги брать, горе-писатель?!.. – супруга кинула сапоги в угол и, вскочив, стремительно двинулась в спальню, Виктор, проклиная свой неугомонный язык, поплёлся следом.
– Где деньги возьмёшь, спрашиваю?! – жена распахнула дверцы шкафа и принялась столь яростно срывать с себя одежду, как будто ей прямо сейчас предстояло лечь на вражескую амбразуру. Грудью. Обнажённой. – У всех мужья как мужья... – приглушённо пробормотала она, стягивая через голову джемпер. – А тут... Что ж ты, зараза... где ты там зацепился?!.. Ты с «Окнапласта» деньги струси;л? – супруга наконец справилась с непослушной одёжкой.
– Пока нет... – замялся Виктор. – Я им звонил вчера, они сказали – на следующей неделе...
– Они тебя следующими неделями уже второй месяц кормят! – оборвала его жена. – И ещё два года кормить будут! Ты что, не знаешь – им пока судом не пригрозишь, они ни копейки не отдадут!.. Давай езжай сегодня же к ним, прямо к главному – слышишь?! – прямо к главному! Сегодня! И кулаком по столу!..
– Танюш... – Виктор постарался говорить поубедительней. – Ты ж знаешь – я сегодня в Тверь еду...
– А вот в Тверь свою распрекрасную ты как раз бы мог и не ездить! – Татьяна раздражённо запихивала снятые шмотки в шкаф. – Там же тебе ни копейки не дадут. А ещё и на дорогу потратишься! Ведь не дадут же? Нет?! Чего молчишь?!
– Танюш... – Виктор вздохнул. – Ну, там же встреча с читателями... Афиши уже висят... Я ведь, худо-бедно, но пока ещё – член союза писателей, поэт...
– И худо, и бедно! – супруга из-за дверной створки смерила его колючим взглядом. – И худо! И бедно!.. Я пока что-то не вижу шестизначных гонораров, поэт!.. Впрочем, как и пятизначных тоже... Вижу только вечное нытьё и неспособность заработать на жизнь... Значит так... – она захлопнула шкаф и встала перед Виктором, натягивая домашний халат с решительностью хирурга наконец отважившегося на рискованную, смертельно опасную операцию. – Сегодня же едешь в «Окнапласт». Слышишь? Сегодня же! И без денег чтоб не возвращался!.. Заказывали рекламу в стихах? Заказывали! Получили? Получили! Пожалуйте – денежки на стол!.. Всё!! – видя слабую попытку мужа возразить, повысила она голос. – Всё! Чтоб пять тысяч нынче же лежали вот здесь, – она похлопала ладонью. – На тумбочке! Как хочешь!.. А потом уже можешь ехать в свою любимую Тверь... Как раз управишься, – жена изобразила на своём лице некое подобие любезной улыбки, – до обеда – «Окнапласт», после обеда – Тверь. Утром – деньги, вечером, сам понимаешь,  – стулья!.. И не спорь! – вновь повысила она голос, видя слабую попытку мужа возразить. – Не спорь! Не люблю! – и, словно ставя точку в разговоре, резко, со «вжиком» – так, что Виктору даже почудился запах палёного шёлка, – затянула поясок халата...

Виктор вышел из дома в начале одиннадцатого. На улице было серо и промозгло. Резвая колючая позёмка, извиваясь, стлалась по чёрному бутылочному льду мостовых, путалась в голых, мелко дрожащих кустах, зло, по-собачьи, бросалась за проносящимися по проспекту машинами.
Контора «Окнапласта» находилась у чёрта на куличках, на другом конце Москвы – за МКАДом, в Митино. Ехать было неудобно – через всю Москву, с двумя пересадками на «Таганской» и «Киевской», и там ещё – по синей линии – до самого конца. Обратно, из Митино к «Трём вокзалам» тоже не получалось напрямую – надо было либо перескакивать на красную ветку на «Арбатской», либо переходить на вечно переполненную кольцевую на той же «Киевской». О том, чтобы успеть, как он ранее планировал, на электричку до Твери в 13.24 не могло уже быть и речи. Оставалась единственно возможная – в 15.02. Она прибывала в Тверь в 17.19, и он тогда впритык успевал на своё мероприятие.
«Впритык, всё впритык...» – раздражённо думал Виктор, торопливо вышагивая по Волгоградскому в сторону метро «Кузьминки». Заехать домой после «Окнапласта» он уже тоже никак не успевал, поэтому и портфель с книжками ему пришлось сразу тащить с собой. Портфель оттягивал руку. Перчатки Виктор в запарке оставил дома, и теперь у него отчаянно мёрзли пальцы. Минус был небольшой – градуса три-четыре, но влажность и ветер совместными усилиями делали своё дело.
Возле метро, как обычно, было грязно и многолюдно: вокруг киосков роились бомжеватого вида люмпены и разная гопота; рядом со своими, водружёнными на санки, железными бачками топтались голосистые продавщицы пирожков и хот-догов, похожие в своих тулупах и надетых поверху белых передниках на толстых неуклюжих пингвинов; возле самых станционных дверей шмыгали сизыми носами худосочные раздатчики всевозможных рекламных листовок и осипшие зазывалы разнообразных сотовых операторов.
Виктор отбился от назойливых промоутеров и облегчённо нырнул в узкие двери дышащей влажным теплом подземки.
Внизу, на станции, было светло, тепло и чисто, и – что особенно порадовало Виктора – относительно малолюдно. «Это я удачно зашёл, – подумал он, подходя к краю полупустой платформы и заглядывая в мерцающую рельсовыми отблесками глубокую темноту тоннеля. – Подгадал...». Утренний поток пассажиров уже схлынул, а обеденный пока ещё не начинался.
Темнота дохнула тёплым резиновым ветерком. В бархатном мраке, за вдруг обозначившимся перегибом дороги, начало медленно разгораться тусклое жёлтое зарево. Потом над рельсами ярко вспыхнула сдвоенная электрическая звезда. Виктор неспеша отошёл от края. Через минуту из квадратной норы тоннеля с визгом выскочила электричка и застучала, басовито застонала, притормаживая, останавливаясь и расставляя вдоль платформы своё длинное, ярко-синее, суставчатое тело.
В вагоне Виктор сразу прошёл в самый конец и сел на последнее сидение, поставив портфель на колени и плечом привалившись к торцевой стене. На оставшиеся рядом с ним два свободных места пока никто не претендовал. «До ;Баррикадной; поеду, – решил он, – хоть посижу лишних четыре остановки. А то на кольцевой на этой не то чтобы сесть – встать как следует не дадут; вечно не знаешь – то ли пробираться вглубь, чтоб не вынесли где не надо из вагона, то ли торчать возле самых дверей, чтобы, не дай бог, не проехать...»...
 «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – ;Текстильщики;», – гордо, как будто он сам строил эту станцию, объявил механический баритон. Вагон дёрнулся. В окне проплыл барельеф с пускающими пузыри серебристыми рыбками, замелькал, ускоряясь,  бледно-кремовый сайдинг станционных стен. Поезд гулко ухнул в тоннель. Виктор прикрыл глаза...

Всё-таки они поругались. Как он ни уворачивался, как ни старался не обострять, Татьяна повод всё же нашла.
Он как раз стоял в коридоре, уже в пальто и в ботинках, и запихивал в портфель последние экземпляры своего сборника, когда из спальни вышла жена. Выражение её лица ничего хорошего не предвещало.
– Это что?.. – спокойно и даже несколько равнодушно спросила она. – Что это такое, я спрашиваю? – и протянула ему какую-то бумажку.
Виктор посмотрел.
– Счёт за телефон... – пожал он плечами. – Вчера принесли. А что?
– Я вижу, что это – счёт за телефон... – постепенно разгоняя интонацию, подтвердила супруга. – Я спрашиваю, почему здесь такая сумасшедшая сумма? – она потрясла бумажкой в воздухе и трагическим шёпотом завершила: – Полторы тысячи рублей!
– Тысяча четыреста двадцать... – по инерции поправил Виктор, и ничего больше добавить уже не успел – Татьяна взорвалась:
– Он мне ещё уточняет! Уточнитель! Не дура – вижу! – как всегда в минуты сильного гнева с логикой у неё перестало ладиться. – Я спрашиваю – как ты умудрился наговорить столько?! Что это за номер?! – она потыкала в листок наманикюренным ногтем. – Восемьсот сорок рублей за один разговор! Это с кем ты так горячо общался, – она пригляделась, – ...восемнадцатого?! – Татьяна успела принять душ и с раскрасневшимся лицом и намотанным на голову полотенцем напоминала сейчас Виктору злого индийского божка.
– Восемнадцатого я горячо общался с издательством... – как можно спокойнее сказал Виктор. – Я ведь тебе говорил – в «Сибирской Звоннице» к выходу готовится мой сборник. Они попросили позвонить – обсудить корректуру...
– А по Интернету это нельзя было сделать?!
– Танюш, по Интернету это бы заняло два дня. А по телефону...
– А по телефону ты проговорил половину своего гонорара! Причём ещё не полученного!
– Тань! Ну не преувеличивай. И не надо всё на деньги мерить!.. – портфель никак не хотел закрываться, и Виктор начал терять терпение. – Ты ведь знаешь, насколько для меня важен этот сборник! Его и так уже четыре раза откладывали...
– Для тебя важен только твой сборник! – жена распалялась всё сильнее. – А на семью тебе, конечно, наплевать!!..
– Та-ань!.. – Виктор укоризненно покачал головой.
– Наплевать!! – супруга смяла квитанцию и швырнула её на трюмо. – Кредит за мебель не выплачен! – начала она нервно загибать пальцы. – Ипотека висит! За садик платить нечем! А он, понимаешь, тысячами запросто швыряется! Ты их заработал, эти тысячи, чтоб вот так вот их – на ветер?! Заработал?!!..
– Я ведь тебе в понедельник восемь тысяч, те, что за детские утренники, отдал?! Отдал! А на следующей неделе от «Роснефтегаза» должен ещё пять пятьсот получить. За корпоратив... – Виктор понял, что оправдывается, и разозлился уже по-настоящему. – Да что ты на меня наезжаешь?! Что, у нас в доме жрать нечего?! Или мы голые-босые ходим?!
– А ты не ори! – жена ещё больше повысила голос. – Как раз и ходим! И голые, и босые!.. Дочери, вон, новый комбез покупать надо! У меня сапоги разваливаются!.. За фитнес-клуб за февраль взнос просрочен!..
– Ой, этот фитнес-клуб твой!.. – начал было Виктор.
– Конечно! – тут же подхватила жена. – Как фитнес-клуб, так мой! А как эти твои игрушки – между прочим, по тысяче рублей за штуку! – по всему дому висят, пыль собирают, так это не трогай! Это – святое!.. Ты лучше вспомни, как ты в своём Доме литераторов днями напролёт штаны протираешь! Гудзеева этого своего всё обхаживаешь, коньячком его всё потчуешь! Армянским!.. И главное, был бы толк от этих твоих обхаживаний!.. У других вон по три сборника в год выходит! А у тебя один в три года! И тот – в Сибири!..
– Да при чём тут Сибирь?.. – опять попытался встрять Виктор, но супруга только отмахнулась:
– Так и будешь всю жизнь, как мальчик, рекламные стишки писать да сценарии для корпоративов!.. Предлагал же тебе мой дядя должность в департаменте! Нормальная должность, нормальный оклад! Так нет! Гордые мы!..
– Да я бы в этом твоём департаменте со скуки на второй день подох! Сидеть в кабинете от звонка до звонка, бумажки с места на место перекладывать!..
– Ничего, не подох бы! Другие вон, небось, не дохнут!.. Зато с ипотекой бы за пару лет рассчитались! И ребёнок бы на юге, на море бы отдыхал, в нормальном санатории, а не у твоей матери!.. В Торжке... – название города она произнесла с такой издёвкой, с таким... каким-то даже отвращением, что Виктор тут же и окончательно взбеленился:
– В твоём этом департаменте, между прочим, взятки брать надо! И давать!.. Твой дядя вон до сих пор под подпиской о невыезде ходит! И неизвестно ещё чем дело кончится!..
– Не ори!!.. – жена, не переставая кричать, перешла на шёпот. – Не ори!! Чего ты орёшь?!.. – она округлила глаза и многозначительно потыкала пальцем в стену. – И не смей наговаривать на моего дядю! Ты ему и в подмётки не годишься!.. Он столько для нас всего сделал! А ты!.. Да ты после всего этого – просто неблагодарная скотина!
– Что ж ты за неблагодарную скотину замуж-то вышла?!.. – Виктор понял, что его несёт, но уже не мог остановиться. – Мне помнится, твои родственнички тебе до меня другого жениха сватали! Москвича, между прочим! И не писателя!.. Вот тот бы в дядин департамент не задумываясь побежал! Впереди собственного визга!..
– Да потому что дура была! Дура!!.. – супруга топнула ногой. – Думала – за талантливого писателя выхожу! За гения! А тут!.. тут!.. ничтожество!..
– Не топай, – мрачно сказал Виктор, – тапочки потеряешь.
– Пошёл вон!! – жена схватила с трюмо флакон с туалетной водой и, не целясь, швырнула в мужа.
Виктор отшатнулся. Флакон чокнулся в стену – брызнули зелёные осколки. По обоям потекло. В коридоре одуряющее запахло французским парфюмом.
Виктор проводил взглядом резвый ручеёк, дождался, пока тот нырнёт за плинтус, а потом опять повернулся к жене – та стояла бледная, закусив губу, глядя мокрыми глазами мимо супруга.
– Дура и есть... – негромко сказал Виктор – Истеричка... – и, подхватив подмышку так и не застегнувшийся портфель, сорвал с вешалки шапку и с облегчением выкатился за дверь. Оставив дома, на трюмо, и перчатки, и очки, и мобильник...

По глазам полоснул дневной свет – поезд выскочил из тоннеля. Виктор поморщился. Ему не нравились открытые участки метро. Не нравились с детства, когда его, тогда ещё четырёх- или пятилетнего карапуза, родители впервые взяли с собой в Москву. Столица тогда, в общем-то, не особо впечатлила маленького Витю. Она мало чем отличалась от родной Витькиной Твери, разве что было в ней чуть более шумно, чуть более суетно; но вот метро – знаменитое московское метро, про которое он столько слышал от своей старшей сестры Настёны, метро, которое он столько раз превращал в своём воображении то в таинственную самоцветную пещеру, то в подземный хрустальный дворец, – всё равно превзошло все его самые смелые ожидания. «Винтик», как ласково называли его в семье, с замирательным восторгом открывал для себя волшебный мир метрополитена: с этим неповторимым, ни на что не похожим «метрошным» запахом; с немного жуткими, но послушно открывающимися за пятачок турникетами; с захватывающими дух спусками по крутым самодвижущимся лестницам, именуемым вкусным словом «эскалатор»; со строгими тётями в красных форменных беретах; и, конечно, со стремительно выбегающими из черноты тоннелей, грозно гремящими голубыми вагонами, внутри которых стояли вдоль стен замечательно-прохладные кожаные диваны. Но однажды, на одном из перегонов (было это, наверное, где-то в районе Измайловского парка), «Винтик», внимательно вглядывающийся в таинственную заоконную тьму, изредка простреливаемую редкими – проносящимися стремительными кометами – жёлтыми фонарями, вдруг – внезапно – был вынесен из сказочного подземного царства в совершенно прозаический дневной мир: с банальными, совершенно обыкновенными, по-августовски поблекшими деревьями, с обычными, тесно составленными, серыми угрюмыми домами и с ничем не примечательными, суетящимися, вечно куда-то спешащими пешеходами. Это было так нелепо и так неожиданно, что маленький Витя почувствовал себя обкраденным, обманутым, а потому жутко и беспричинно обиженным, и все дальнейшие подземные приключения больше уже не доставляли ему того первоначального – до щекочущих зябких мурашек – праздничного удовольствия.
С тех пор прошло уже достаточно много лет, но Виктор до сих пор помнил те свои давнишние ощущения – смесь досады и горькой обиды, как будто перед ним поспешно и грубо погасили киношный экран, на котором шла захватывающая, многоцветная и многосерийная волшебная сказка.
Виктору, между прочим, всегда казалось, что и сами метропоезда недолюбливают открытые участки дороги. Что они чувствуют себя при дневном свете неуютно, голо, словно вытащенные на поверхность глубоководные рыбы, и потому стремятся поскорее ускользнуть, спрятаться, юркнуть в спасительные, столь знакомые и по-домашнему уютные норки тоннелей...
Виктор повернул голову и через плечо взглянул в окно. Ничего хорошего за окном не было. Медленно, покачиваясь, плыли за унылым забором унылые корпуса давным-давно разорившегося и закрытого автомобильного завода. С этой стороны забора тянулась узкая, похожая на старый, использованный бинт, заснеженная полоса отчуждения. Снега было мало, он был неопрятен и сер, и сквозь него тут и там – словно запущенная двухнедельная щетина на щеках тифозного – торчали голые, дрожащие от ветра, сухие бурьянные верхушки…
Виктор не любил Москву. Да нет, пожалуй «не любил» – это мягко сказано. Терпеть не мог. Тихо ненавидел. Она напоминала ему гигантского злобного спрута или, скорее, раковую опухоль, возникшую в самом сердце огромной державы и безостановочно и беспощадно высасывающую из неё все жизненные соки.
Деньги. Здесь всем заправляли и всё решали деньги. Возникший однажды дисбаланс между заработками москвичей и прочих жителей огромной страны в короткие сроки создал эффект насоса, который начал выкачивать из регионов наиболее предприимчивых, стремящихся к успеху любой ценой, алчных, готовых купить и продать всё и вся, а потому и беспринципных, бездуховных,  способных ради лишнего рубля на всё, ну или почти на всё. Деньги тянулись к деньгам. Волки сбивались в стаю. Дисбаланс рос, и насос качал всё быстрее. В конце концов, процесс принял лавинообразный характер. Даже нормальные, порядочные люди, оказавшись в Москве, очень скоро попадали под этот безжалостный монетарный пресс, перемалывались чудовищными жерновами болезненно распухшего мегаполиса, вынужденно подстраиваясь под царящий здесь хищнический образ жизни, быстро и необратимо превращались в бездушные машины по зарабатыванию денег. На глазах у Виктора за последние двадцать лет в стране выросло целое поколение, разделённое надвое своим отношением к столице: на тех, кто Москву презирал и ненавидел; и тех, кто всеми силами стремился сюда попасть, считая первых дураками и неудачниками – «лузерами». Что интересно, называли эти два непримиримых лагеря друг друга одинаково: пренебрежительно-презрительной кличкой – «замкадыши». Виктор же именовал их про себя, соответственно, «москвофобами» и «москвофилами». Сам он хоть и жил в Москве, но относил себя к первым. Он достаточно много ездил по стране и видел, как с каждым годом всё больше увеличивается пропасть между центром и регионами, как копится в жителях малых городов раздражение к зажравшейся, витающей где-то в других измерениях, самодовольной столице. Он прекрасно понимал этих людей. Он помнил глаза школьной учительницы из маленького валдайского городка, когда та узнала, что её московская коллега получает зарплату ровно в пять раз большую, чем та, которой «облагодетельствовало» её родное государство и которой хватало, да и то с натягом, разве что на уплату непомерно выросших коммунальных платежей. И он помнил глаза той же учительницы, когда она, сидя в первом ряду маленького школьного актового зала, затаив дыхание и прижав кулачки к груди, слушала его, Виктора, стихи. Таких глаз в Москве он уже давно не встречал...
Виктор перебрался в Москву десять лет назад, перебрался, исключительно поддавшись на уговоры своей жены. Родители Татьяны были коренными – в четвёртом поколении – питерцами.  Сама же Татьяна сразу после школы решила податься в первопрестольную. Родители, воспринявшие решение дочери чуть ли не как предательство, были решительно против, но Татьяна была непреклонна. Дело дошло до скандала. Татьяна хлопнула дверью и укатила в Москву, к своему дяде, брату матери – отставному генералу, благодаря своим связям неплохо устроившемуся и на гражданке. Дядя, благоволивший ретивой племяннице, помог ей и с поступлением, и с первоначальным обустройством в Москве.
Как многие новоиспечённые москвичи, Татьяна старалась быть «ортодоксальнее ортодоксов»: сразу же окунулась с головой в московскую тусовку; быстро освоила московский, тянущий гласные, говорок; ругала по чём зря заполонивших Москву неотёсанных приезжих; по поводу и без оного превозносила белокаменную и всякий раз усмешливо морщила нос при упоминании о Питере как о культурной столице.
Естественно, сойдясь с Виктором, Татьяна и слышать ничего не пожелала о переезде в «занюханную» Тверь, где, кстати, у Виктора была прекрасная двухкомнатная квартира и доля в небольшом, но хорошо налаженном и вполне прибыльном бизнесе, затеянном и раскрученном в своё время его университетскими друзьями – такими же как и он, нигде и никому не нужными выпускниками филологического факультета. (Бизнес заключался в разработке и изготовлении престижной упаковочной тары – и куда только не заносили дипломированных филологов лихие девяностые!). Дело пришлось бросить. Квартиру продать. Чтобы в Москве шесть лет скитаться по углам, снимать пропахшие чужим жильём комнаты и выслушивать вечные упрёки в неумении жить от многочисленных Татьяниных родственников, впрочем никогда особо не спешивших с материальной помощью молодой семье. И ребёнка из-за всего этого завели поздно – Таньке уже стукнуло тридцать пять, поздновато для первенца, ну да ничего – Викуська получилась девчонкой справной, соображучей, хотя и егозливой. Лишь четыре года назад, перед самым рождением дочери, удалось, пососкребав по сусекам все крохи и понаделав долгов, собрать первоначальный взнос и влезть в кабальную ипотеку. Квартира хоть и была небольшой, и на последнем этаже, и в не особо престижном районе (ясное дело, не от хорошей жизни – уж на что насобирали), но это уже было СВОЁ жильё, своё, родное – семейное гнёздышко, маленький уютный мирок в огромном, равнодушном, чужом мегаполисе. Зато появилась и новая проблема – деньги. Опять эти деньги! Всё теперь с них начиналось и ими же и заканчивалось. Ипотека сосала все соки. Свалившаяся три года назад, как с небес, литературная премия помогла рассчитаться с долгами, но потом стало совсем туго. Виктор крутился как мог. Татьяна тоже, умудряясь после ночных смен в своём магазине подрабатывать на полставки в музыкальной школе, и, плюс ко всему этому, ещё и давать частные уроки вокала и фортепьяно детишкам «богатеньких буратин». Оба уставали, оба нервничали. Виктор поначалу срывался довольно часто, но, застав однажды свою супругу одиноко сидящей в спальне перед зеркалом, глядящей на своё отражение и тихо, как-то безнадёжно при этом плачущей, сцепил зубы и твёрдо решил для себя – держаться, терпеть, беречь как только можно Танькины нервы, гасить конфликты на корню и на «провокации», по возможности, не поддаваться. Получалось, конечно, не всегда. Вот, к примеру, как сегодня.
Последнее время Татьяна вообще была сама не своя – психовала по поводу и без, беспричинно набрасывалась на Виктора, на Викуську, часто плакала. Виктор было даже подумал, что жена беременна, но потом понял, что это всё – нервы, что даёт о себе знать возраст, что жизнь в состоянии сиюминутного стресса не могла пройти бесследно. Он и сам чувствовал на себе этот постоянный, выматывающий душу пресс, когда живёшь в ожидании только худшего, когда каждый новый начинающийся день встречаешь не с радостью, а с напряжённым, опасливым ожиданием новых жизненных подлостей и всевозможного форс-мажора.
Вообще, последнее несколько месяцев, пожалуй где-то с середины осени, Виктор чувствовал какой-то дискомфорт, какую-то скрытую, потенциальную угрозу. Как будто где-то там, наверху, над головой, нависла с козырька забытого коммунальщиками дома огромная, готовая вот-вот сорваться, многотонная ледяная глыба. Всю зиму она росла, впитывая в себя то крупный, мокрый, разлапистый – снегопадный, то сухой и колючий – метельный снег, вбирала его, уплотняла, укладывала серыми волнистыми слоями, сама подтаивая, вновь замерзая, обрастая по низу по-акульи острыми, хищно поблёскивающими сосульками, и вот теперь созрела, набухла, как нарыв, и готова была в любой момент, вдруг, по каким-то своим, внутренним затаённым причинам, рухнуть вниз всей своей лавинной неостановимой тяжестью, беспощадно погребя под собой беспечно припаркованный автомобиль или несчастного зазевавшегося пешехода. Ощущение это подчас становилось столь острым, осязаемым, что хотелось трусливо зажмурить глаза и втянуть голову в плечи.
Виктор понимал, что причины этого, скорее всего, внутрисемейные, их с Татьяной межличностные. Дом давно перестал быть для Виктора уютным гнёздышком, надёжным тылом. Некогда цветастая, звонкая, расписная чашка семейной жизни потускнела, незаметно, исподволь покрылась тонкой паутинной сеткой мелких угловатых трещинок. Казалось, достаточно было одного щелчка, неосторожного прикосновения, чтобы она распалась, рассыпалась в прах – на белые бесформенные фарфоровые куски. Кто был в этом виноват? Он сам? Сволочная, высасывающая все соки, суматошная жизнь? Жена?..
Виктор мысленно вернулся к утренней ссоре. «Какого лешего! – вдруг раздражённо подумал он. – Ну что, разве нельзя по-человечески?!.. Обязательно надо нервы мотать?!.. Живут же семьи! И между прочим, не легче нашего! И ничего! Не пьют кровь друг у друга!.. Ведь есть же где-то нормальные семьи?! Где живут нормальной жизнью. Где кроме денег имеются и другие темы для разговоров. Есть?!..».
За окном, вплотную к вагону, выросла и замелькала грязная бетонная стена. Внешний мир сузился, съёжился до узкой полоски серого холодного неба. Вскоре пропала и она – поезд снова нырнул в тоннель...


3. Алексей.

Щёлкнула входная дверь.
– Здрасьте! – произнёс жизнерадостный Оксанкин голос.
– Здрасьте! – откликнулся Алексей и, выбравшись из-за компьютера, поспешил в коридор – целоваться...
– Жарко... – оторвавшись наконец от Лёшкиных губ, сказала Оксанка. – Я мокрая вся. Пока дочапала...
– Давай в душ, – кивнул Алексей, – а я пока окрошку намешаю. Хочешь окрошку? Холодненькую!..
Оксанка застонала:
– Благодетель! Конечно хочу!.. Я сейчас! Я быстро! – она скинула босоножки и, стягивая на ходу сарафанчик, прошлёпала по коридору и скрылась за дверью ванной комнаты...

– А ты сам что, не будешь? – посвежевшая Оксанка – в лёгком халатике, с ложкой в одной руке и куском «бородинского» в другой – нависала над тарелкой с ледяной окрошкой и снизу вверх, из-под мокрой чёлочки, смотрела на стоящего у окна Алексея.
Лёшка покачал головой:
– Я в столовой поем. Мне через пятнадцать минут уже выходить.
– Ну, как знаешь... – Оксанка, жмурясь от удовольствия, отправила в рот первую ложку. – М-м-м!.. Вкуснотища!.. Вас там, в столовой, небось, окрошкой-то не кормят.
– Ну почему, – Алексей пожал плечами. – Вчера, к примеру, давали. Сегодня, конечно, перед полётами, не будет – доктор не разрешит, а так...
– Мдя-а-а... – протянула Оксанка. – Придётся тебе какую-нибудь шурпу хлебать. Жирную и горячую.
– Придётся, – вздохнул Лёшка.
– И компот... Тёплый.
Лёшка, улыбаясь, посмотрел на супругу:
– Добрая ты...
– Ага... – Оксанка хитро выглядывала из-под чёлочки, не забывая, впрочем, наворачивать аппетитную даже на вид окрошку.
– И чего я в тебя такой влюблённый?
– Даже не знаю.
– Ладно, – Алексей потянулся. – Пойду собираться.
Он глянул на заоконный термометр, ещё раз вздохнул и двинулся из кухни. Проходя мимо Оксанки, он взял её сзади за плечи и чмокнул в прохладную щёку:
– Приятного аппетита.
– Моам... маам-муам... – закивала с полным ртом Оксанка и, выпрямившись, замахала ложкой в сторону коридора. – Пвоходите, моводой чевовек!.. Занято-занято, мест нет!
Лёшка захохотал и, растрепав жене волосы на затылке, вышел из кухни...

– Слу-ушай... Я сейчас лопну!.. – Оксанка, держась руками за живот, зашла в комнату и, блаженно застонав, повалилась на диван. – Это просто какой-то праздник живота!
– Это просто какое-то бамбалео... – в тон ей откликнулся Алексей, озабоченно шаря по полкам. – Слушай, ты мой НПЛ1 не видела?.. Куда я его засунул?
– Там! – уверенно ткнула пальцем жена. – В прихожей. В трюмо. На нижней полке.
– Чего он там делает? – удивился Лёшка и подозрительно, вприщур, уставился на жену. – Опять порядок наводила?
– Он валялся... – скосив глаза вбок, неуверенно произнесла Оксанка.
– Он лежал! – твёрдо поправил Алексей.
– Он валялся... – попыталась робко настаивать жена. – Я подумала...
– Он лежал! – сурово отчеканил супруг. – Валяешься сейчас ты. Толстая, безобразно объевшаяся жена, нагло валяющаяся на диване...
– Где?!.. – сейчас же заволновалась Оксанка, пытаясь, не вставая с дивана, оглядеть себя со всех сторон. – Где толстая?!.. В каком месте?!
– Ладно, не толстая... – смягчился Лёшка. – Но всё равно – валяющаяся.
– Ну, валяющаяся... – Оксанка сразу же успокоилась. – И поваляться уже человеку нельзя!.. Хочешь, вместе поваляемся? М-м?.. – она соблазнительно распахнула полы халатика.
– Ты с ума сошла... коза!.. – Лешка, улыбаясь, остановился напротив и несколько секунд с удовольствием разглядывал Оксанкины аппетитности. – Не хватало мне ещё на полёты опоздать!
– Всё-всё, не буду!.. – Оксанка запахнулась и, легко вскочив, подбежала ко всё ещё включённому компьютеру. – Писал что-нибудь?
– Писал, – откликнулся Лёшка. – Открой там, внизу, документ «Дороги».
– Открыла... – Оксанка присела на краешек кресла. – Ты закончил?
– Да... – Алексей почесал в затылке. – Пожалуй, да... Завтра ещё, конечно, посмотрю, но
скорее всего, закончил.
– И отдыхать, конечно, не ложился. – Оксанка крутанулась на кресле. – Нарушаем предполётный режим, товарищ майор?
– И ничего не нарушаем, – Алексей усмехнулся. – В документах написано – предполётный отдых. Но нигде ничего не написано о том, что я должен отдыхать лёжа. Я и так сегодня дрых до пол десятого... Всё, давай читай, не бухти.
– Всё, читаю и не бухчу, – в тон ему ответила жена и поворотилась к нему задом, к экрану передом.
Алексей вышел в коридор и, усевшись на банкетку, принялся натягивать ботинки. В комнате было тихо...
– Всё, жена, я ушёл! – Алексей распрямился, поправил перед зеркалом пилотку, взял портфель и выжидательно развернулся в сторону комнаты.
Оттуда сейчас же выпорхнула Оксанка:
– Слу-ушай! Здо;рово! – её глаза светились неподдельным восторгом. – Правда, здорово!
– Да?.. – улыбнулся Алексей. – Понравилось?
– Ещё бы!.. – жена повисла у него на шее. – Просто супер!.. «Вдоль млечной реки, за поджаристым солнцем...» – нараспев процитировала она. – Обалдеть! Ты у меня – просто гений!
– То-то же! – Лёшка чмокнул её в нос. – Знай наших!
Оксанка заглянула ему в глаза:
– До скольки вы сегодня?
– Полёты до полуночи. Потом разбор. Так что раньше часа ночи с аэродрома по-любому не уедем... Ты меня не жди, ложись.
– Всё равно ведь не усну, – капризным голосом пожаловалась жена и потёрлась щекой о его комбез. – Буду лежать и слушать: гудят – не гудят.
– Книжечку почитай, – Алексей ласково подул на её чёлочку. – Возьми что-нибудь усыпляющее – вон, того же Монтеня.
– Не-е… – замотала головой Оксанка. – У меня на Монтеня аллергия. Я от него через пять минут чесаться начинаю... Ладно... – она потянулась к нему губами. – Что-нибудь найду. Ты, главное, приходи...
– Постараюсь...

Алексей залез в автобус одним из последних.
– Все? – сидящий у дверей замкомандира Ва;трушев оглядел салон.
– Путягина нет, – негромко сообщил кто-то.
– Сергей Иваныч как всегда... задерживается, – улыбнулся в пшеничные усы РП2 Пушко.
– Так... – Ватрушев посмотрел на часы. – Всё равно без начбоя не поедем... Штурман, сколько на твоих?
Штурман полка Лёва Ноздрин постучал пальцем по циферблату:
– Ещё две минуты... Да вон он бежит!
Путягин с разбегу запрыгнул на подножку:
– Доброе утро!
– Вечно ты, Сергей Иванович, шкурку натягиваешь, – недовольно проворчал Ватрушев
– Виноват... – легко откликнулся Путягин и пошёл по салону, налево-направо пожимая руки.
– Иваныч, ты чего лето пугаешь? – окликнул его Ноздрин – Путягин единственный из всех был в кожаной куртке.
– Нормально... – начбой уселся на свободное место. – Ошпаренных, их завсегда меньше, чем обмороженных. Вы ещё ночью мне все завидовать будете... А чего, собственно, стоим? Кого ждём?
Ватрушев хмыкнул и, повернувшись к водителю, скомандовал:
– Поехали!
Водитель – угрюмый кругломордый прапорщик в полинялом «технарском» комбезе – отложил в сторону затёртый на сгибах, наверное ещё прошлого века, глянцевый журнал и, сунувшись под руль, повернул ключ зажигания. Стартер отреагировал вялым, затухающим предсмертным воем.
– Это что? – подозрительно спросил Ватрушев. – Это всё, на что твой катафалк способен?
Водила побагровел и повторил попытку. На этот раз стартер даже не дёрнулся – слышно было только, как где-то в автобусной утробе щёлкает пусковое реле.
– С-сука!!.. – с надрывом произнёс водитель и повернул к Ватрушеву красное, с капельками пота по верхней губе, виноватое лицо: – Аккумулятор сел, товарищ подполковник. Аккумулятор, сука, старый, чтоб его!.. Я комбату сколько раз говорил!..
– Я сейчас твоему комбату сам всё скажу, – выуживая из кармана телефон, пригрозил водителю Ватрушев. – Он сейчас у меня будет лётчиков на аэродром на своём «уазике» возить. По одному! Персонально!.. А я непосредственно на тебе поеду! Верхом!..
– Николаич!.. – попридержал его за локоть комэска первой Марычев. – Что толку звонить? Даже если они сразу же вышлют нам с аэродрома другой транспорт – всё равно на принятие решения3 опоздаем... Толкать надо!
Ватрушев свирепо взглянул на водилу – тот под этим взглядом весь съёжился и даже вроде как слегка похудел.
– Толкать... Блин, я бы эту базу4 всем личным составом в автобус впряг! Во главе с Фокиным! И катался бы весь день. На аэродром – с аэродрома... Хрен они у меня сегодня выше тройки за полёты получат!.. – Ватрушев помолчал и поднялся. – Лётчики! Выходим толкать!.. Заднюю дверь открой, чудило! – кинул он водителю.
– Дык!.. – на водилу было больно смотреть. – Не работает задняя дверь-то!.. Поло;мата...
– А чтоб тебя! – Ватрушев безнадёжно махнул рукой. – Чтоб у тебя самого всё так же работало! – и первым вышел из автобуса.
Тут же посыпались комментарии:
– Во-во! Чтоб как на бабу – так только с толкача!..
– Не-е, чтоб только от кривого стартёра: вставил, провернул – поехали!..
– А кто ж вставлять-то будет?..
– Так она и будет!.. Сперва она ему, потом он ей!..
– Если успеет! А то опять завод кончится – и всё сначала...
– Ага, суровые базовские трахальщики: пока крутишь – работает!..
– Представляю себе картину!..
Выбравшись из автобуса, лётчики обступили старенький, видавший виды «пазик».
– Ну что, взяли?! – скомандовал Ватрушев.
– Взяли!.. – отозвался Марычев и первым упёрся в запылённую – хоть рожицы рисуй – автобусную корму. – Навались, гвардия!!
Гвардия навалилась. Автобус нехотя стронулся и медленно покатился по неровному – в трещинах и неглубоких выбоинах – асфальту, – отчётливо было слышно, как в заднем правом колесе у него что-то скрипит и чиркает.
– Как бы он вообще тут весь не развалился... – с тихой опаской прокомментировал Алексей, упираясь ладонями в горячий грязно-синий металл обшивки. – Рассыплется, понимаешь, на составляющие...
– Точно!.. – тут же откликнулся кто-то. – Автобус-лего – собери сам!..
– Ага! Спецзаказ для личного состава Вооружённых Сил. Поставляется комплектами. Для лётных полков – из тысячи деталей, для пехотных – из ста...
– Для частей тыла – из двух: зад и перёд...
– В комплекте кувалда, пассатижи и какая-то матерь...
– Отставить разговоры!.. – прервал общий хохот Ватрушев. – Толкаем!
– В Англии, в пору существования омнибусов, было занятное правило... – легко облокотясь на левый автобусный габарит, поведал маленький чернявый Толик Грошин. – Когда омнибус начинал двигаться в гору, то пассажиры первого класса оставались на месте, пассажиры второго класса выходили и шли рядом, а пассажиры третьего – выходили и толкали омнибус.
– Ты предлагаешь у нас ввести аналогичную систему?
– А почему нет?.. Подполковники – это пассажиры первого класса, майоры – второго, а все, кто младше, – третьего, – Толик хитро прищурился – он был майором.
– Грошин! – сердито окликнул Толика Марычев.
– Я!
– Головка от... пульверизатора!.. Много текста! Давай толкай!
– Есть! Даю толкаю! – скаля крепкие зубы, отозвался Толик и подналёг.
Доходяжный рыдван тем временем уже разогнали до вполне приличной скорости – лётчики почти бежали.
– Давай!!.. – заорал водиле Ватрушев. – С третьей!!
Автобус упёрся, дёрнулся, фыркнул в лица чадным сиреневым выхлопом и, завывая движком, оторвался от толкающих.
– Бодать тебя... в корму, рухлядь средневековая!..
– Как его ещё в семидесятые пионеры на металлолом не сдали?..
– Ты что! Низ-зя! Он уже тогда антиквариатом был!..
Пыля ботинками, лётчики неспешно догоняли остановившийся неподалёку, газующий «антиквариат».
– Тяжёлый, зараза! – отдуваясь и вытирая платком запачканные ладони, неизвестно кому пожаловался замкомэска первой Шатило.
– Это что!.. – идущий рядом Олежка Горбунов прикурил и, пыхнув дымком, скатил сигарету в угол рта. – В Германии, помнится, мы «Икарус» толкали. Здоровенный! Не чета этому... пепелацу... Перед переездом встали в каком-то городке, поезд пропустить – и всё – ни с места. Только там что-то с бензонасосом было... Улочка узкая, встречные сплошным потоком идут, а за нами уже целая кавалькада выстроилась. Ну что делать? Пошли толкать. А все красивые – в форме, при погонах – с дивизионного подведения итогов ехали. Зрелище, я тебе скажу, ещё то было. Немцы там чуть с окон не выпадали. Ещё бы! Сорок русских дураков с ветерком да с матерком толкают автобус через переезд... Хорошо тогда ещё интернета не было. А то бы мы в тот же вечер в «Ю-тубе» уже висели. Всему миру на потеху...
– И что, далеко толкали? – Шатило с сомнением рассматривал сразу ставший грязным носовой платок.
– Да прилично... – Горбунов поморщился и, вынув сигарету, сплюнул в сухую придорожную траву. – Метров триста. До ближайшей площади... Правда, нет худа без добра, – Олежка улыбнулся, припоминая, – пока другой автобус с Витштока ждали, так всё пиво в близлежащих гаштетах выдули, – он захихикал. – Потом останавливались кусты орошать через каждые десять километров.
Шатило вздохнул и затолкал платок в карман штанов. Лётчики неторопливо загружались обратно в автобус.
– Так, наркососы! Хорошь травиться! Давай на борт! – подогнал Ватрушев уже успевшую образоваться у переднего колеса группу курильщиков. – И так уже опаздываем.
Недокуренные «бычки» полетели на асфальт. «Наркососы» быстро втянулись в автобус.
– Поехали, поехали, поехали!.. – Вахрушев уже сидел на своём месте и нетерпеливо похлопывал ладонью по обшивке капота. – Давай, родной, газуй!
Водила со скрежетом воткнул передачу, автобус дёрнулся и, со скрипом закрывая на ходу узкую суставчатую дверь, покатил к выезду из военного городка.
Алексей после всех выгрузок-погрузок оказался сидящим возле окна.
– Там тебе мой чемодан не мешает? – почти стокилограммовый Санька Ладовский увесисто плюхнулся рядом на сидение и завозился, устраиваясь.
– На... – Алексей вытащил из-под бока Санькину папку и положил её на колени хозяину; бока у папки были раздуты и мягкие на ощупь. – Что там у тебя? Подушка? – поинтересовался Алексей. – Всё своё ношу с собой?
– Да не... – Ладовский похлопал по папке лопатообразной ладонью. – Бельё шёлковое. Степаныч меня нынче на «потолок»5 зарядил. Я ему говорю: Степаныч, побойся бога, в такую жару и в ВКК6, а он – сроки, сроки!..
– Конечно, сроки! – сердито оглянулся с переднего сидения Марычев. – Сейчас грозы пойдут, отобьют пару смен, и что тебе потом? Провозку7 давать? Как желторотику? И так «спарок»8 не хватает!..
– Степаныч, – Санька примирительно сложил ладони на груди, – так я ж разве против? Я ж только говорю, что жарко нынче. Мог бы ночью мне тот же полёт спланировать...
– Ночь не резиновая, – отрубил комэска, – а задач много. Тебя там ещё с твоим «потолком» не хватает... Ничего... – Марычев улыбнулся. – Тебе потеть полезно. Может, пару лишних килограмм скинешь.
– Да парой, пожалуй, дело не обойдётся, – озабоченно пробормотал себе под нос Ладовский.
В автобусе тем временем продолжалось обсуждение наболевшей транспортной проблемы.
– Блин, сколько себя помню, вечно пилотов на чём попало возят! – возмущался горячий и горбоносый Рома Есангулов. – То «кунг»9 какой-нибудь подсунут без окон, душегубку, то вот такой же гроб на колёсиках: пнёшь – развалится...
– Не-е, у нас в Мерзебурге, помнится, шикарный автобус был. «Мерседес», – мечтательно жмуря глаза, поведал Валерка Кокорев. – С кондиционером! Стёкла тонированные, стереосистема, все дела!.. Немцы, кстати, подарили. На пятидесятилетие полка... Надпись на боку даже была. По-немецки. Там что-то:  «Дойче-русиш фройншафт, бла-бла-бла...». У нас мужики предлагали на другом боку написать: «На Берлин!»...
– Ну, и что? Написали?..
– Не-е... – Валерка поморщился. – Замполит не разрешил... Потом, когда вывод начался, у нас этот автобус отобрали. В Вюнсдорф перебросили, в штаб армии.
– Ну вот, как раз бы надпись и пригодилась – там же Берлин рядом.
– А у нас, когда я в Орловке летал, с транспортом совсем беда была, – подал голос с заднего сидения Юрка Воинов – худощавый, с совершенно седым ёжиком волос на голове, пилот. – Там же морозы. Как к середине ноября за тридцатник перевалит, так практически до конца марта и стоит. Так в батальоне тамошнем, чтоб не мучиться каждое утро с запусками, двигатели на машинах вообще не глушили. Так и молотили неделями, не вынимая. Бензину ж тогда хоть залейся было!.. Ну, естественно, движки такого насилия над собой не выдерживали. Чем ближе к весне, тем меньше в парке живых машин оставалось. БД10 да полёты ещё худо-бедно как-то обеспечивали, а под личный состав – тут уж давали что попало. По остаточному принципу... Помнится, одну зиму, вообще, морозы поприжали, так к марту на ходу один только «Урал» с тентом и остался. Да и у того коробка передач заедала – одна только третья и втыкалась и всё. Его с утра «апашкой»11 растолкают, раскочегарят и – вперёд – за личным составом. Он приезжает на «пятак», к городку, и давай по кругу носиться – если остановится, то потом ведь уже не тронуться будет. А народ – с гиком, с криками за ним гоняется и на ходу в кузов карабкается...
– Да ладно!..
– Вот те крест! Чисто штурм Измаила!.. Да куда там, Измаил отдыхает! Ты вот попробуй – в унтах, «ползунах»12 да в зимней куртке на борт «Урала» вскарабкайся. Это и на стоячей машине-то непросто. А тут – на ходу!.. Ну, правда, и кто обратно падал, тот шибко не убивался – мягко ведь, мех кругом. Тут главное было – под колесо не угодить... Шлёпнется такой деятель и лежит, глазами лупает, дух, значит, переводит. Но особо-то не разлежишься – «Урал»-то опять накатывает, он же по кругу гоняет. Так этот, упамший, шапку подберёт да на карачках, на карачках – в сторону. А как «Урал» мимо, так опять – ноги в руки – и следом, на очередной заход... Некоторые по пять попыток делали...
– Ну, ты жжёшь, Валентиныч!..
– И как же вы всем полком-то на одном тягаче?
– Ты не поверишь! Народу набивалось в этот «Урал» – немыслимое количество. Друг на друге. Тент же на нём квадратный, так он круглым становился. Представляешь?! И в буграх весь – зады выпирают и головы, головы... Мы однажды ради интереса по приезду на аэродром посчитали вылезающий народ. Восемьдесят семь человек! Представляешь?!.. Жалко, мы тогда про книгу рекордов Гиннеса ничего не знали – можно было бы застолбить достижение...
– Да ну! У Гиннеса, там в телефонной будке по пятнадцать человек помещается. А тут целый «Урал»...
– Так это в трусах и в майках! А ты попробуй в нашей зимней амуниции в телефонную будку набиться. Это от силы два человека и войдут...
– С половиной...
– Ага, полтора землекопа...
Алексей слушал этот весёлый трёп вполуха. Прижавшись плечом к оконному стеклу, он рассеянно смотрел на проплывающие мимо серые домики плавящегося от жары райцентра. На пустынных улицах не было видно ни души. Сиеста...
Автобус завернул за угол жёлтого одноэтажного гастронома, в распахнутой настежь двери которого неподвижно висела пыльная марля, и застучал колёсами по стыкам ведущей к аэродрому раздолбанной бетонки. Вдоль дороги потянулись старые могучие берёзы с пожелтевшей к середине лета, вяло повисшей листвой.
Наверное, по ассоциации с пыльным пейзажем перед мысленным взором Алексея опять возник маленький серый человек. Алексей вдруг понял – кем он сделает этого человека. Это будет писатель. Маленький, серый, неудачливый писатель. Немножко зануда. Немножко халтурщик, зарабатывающий на жизнь сочинением несмешных корпоративных капустников и сценариев для детсадовских утренников – с обязательными зайчиками, лисичками и злыми, но неизбежно побеждаемыми в финале разбойниками. Он уже не молод. У него семья, дети. Долги. Вечная погоня за лишним рублём, вечные ссоры с женой из-за непогашенного в ванной света или из-за нерасчётливо купленных французских духов. Интриги и склоки в писательском союзе, проблемы с публикацией очередной тощей книжицы, взятки председателю правления за место в коллективном сборнике или за возможность командировки в Болгарию... И главная, сокровенная книга в ничем неприметном и даже в не озаглавленном компьютерном файле, затерянном в папке «Разное». Книга, которая пишется по ночам, в тишине, пишется медленно и кропотливо, без оглядки на время, на сроки, на критиков, книга, в которую вкладываются только самые чистые помыслы и самые светлые чувства, книга, которая неизвестно – будет ли когда-либо дописана до конца и адресованная не нынешним торопливым глотателям очередного пошлого детектива, а неким абстрактным читателям, вдумчивым и неторопливым, людям далёкого, но неизбежного светлого будущего, книга, адресованная в Вечность...
И сейчас этот маленький, серый, но, оказывается, не такой уж и маленький и, получается, совсем даже не серый человек тоже куда-то ехал и тоже задумчиво глядел сквозь мутное, давно не мытое оконное стекло.
Куда ты едешь, маленький, но гордый человек? Отчего тебе не сидится на месте? Что гонит тебя в неизведанную дальнюю даль?..
1.  НПЛ – наколенный планшет лётчика
2. РП – руководитель полётов.
3. Принятие решения – принятие решения на полёты – обязательная процедура перед началом лётной смены.
4. База – авиационно-техническая база – часть обеспечения.
5. «Потолок» – полёт на достижение максимальной высоты.
6. ВКК – высотно-компенсирующий костюм.
7. Провозка – контрольный полёт с инструктором.
8. «Спарка» – учебно-боевой вариант истребителя со сдвоенным управлением.
9. «Кунг» – кузов универсальный негабаритный.
10. БД – боевое дежурство.
11. «Апашка» – от АПА – аэродромный пусковой агрегат; обычно на шасси «Урала».
12. «Ползуны» – утеплённые штаны.

4. Виктор.

За мутными, давно не мытыми стеклами тянулись длинные заснеженные поля. Рядом с полотном снег был сер, чумаз, закопчён, как будто по железной дороге бегали не экологичные электропоезда, а допотопные, питающиеся углём, обильно дымящие паровозы.
Виктор сидел, прижатый к стенке вагона, поставив на колени свой раздутый угловатый портфель. Сидеть было неудобно – ноги упирались в чьи-то картонные коробки, стопкой сложенные под окном, в проходе между сидениями. Ноги было не вытянуть, они уже затекли, а ехать ещё оставалось будь здоров – почти полпути, – электричка только недавно миновала Клин. Тем не менее Виктор считал, что ему повезло. Он всё-таки сидел. А мог бы стоять, как вон тот седой дядька в приметной ярко-синей «пумовской» куртке, который на Ленинградском зашёл в вагон как раз перед ним. Тогда дядька замешкался, засуетился, стал выбирать место получше, а на посадке это нельзя, чревато – надо хватать то, что есть, сразу, без разбора, а то опередят, оттеснят, отодвинут. Так и получилось. И вот сейчас «пумовец» стоял неподалёку, в проходе, уцепившись одной рукой за спинку кресла, а в другой – опущенной – держа у ноги большую спортивную сумку. Сумка, видать, была тяжёлая, дядька то и дело менял руку, но на пол сумку не ставил; Виктор понимал его – пол в вагоне был мокрый, изгаженный. В электричке было не протолкнуться, а потому – душно, шумно и нервно, как всегда при скоплении большого количества вынужденных терпеть друг друга людей. Практически на каждой остановке, когда людская масса в проходе приходила в движение, то тут, то там вспыхивали шумные быстротекущие ссоры. Дядькина сумка цеплялась за ноги входяще-выходящим, её злобно пихали, на дядьку ворчали – он вяло отругивался; лицо у него было красное, потное, злое...
Виктор довольно часто ездил электричкой в Тверь и из Твери. И всегда здесь было такое же столпотворение. Исключение составляли разве что два рейса – первый утренний из Москвы и последний вечерний в Москву. В остальное же время давка была несусветная.
Виктор знал, что и на других направлениях творится то же самое, – «спрут» давно уже протянул свои щупальца ко всем ближайшим городам, превратив и Тверь, и Калугу, и Рязань, и Ярославль в продолжение своих «спальных» Химок, Солнцевых, Люберец и Мытищ. Миллионы несчастных провинциалов либо каждый день мотались на работу в Москву, тратя на одну только дорогу по пять-семь часов, либо, снимая какой-нибудь более-менее дешёвый угол в столице, вкалывали вахтовым способом – пятидневками или «десять через десять». Москва уже давно превратилась в уникальный, может даже единственный город мира, где количество работающих значительно превышало количество постоянных жителей.
Но аппетиты «спрута» не ограничивались и этим. Привыкший к неудержимой столичной экспансии, Виктор был всё-таки немало удивлён, наткнувшись однажды в московской «Из рук в руки» на объявления о покупке-продаже домов и участков земли на Валдае – в окрестностях Осташкова, Пено и Андреаполя (то есть за триста километров от столицы!) в разделе... «Дальнее Подмосковье». Таким образом, и Тверь, и Калуга, и Рязань, и Ярославль были теперь – horrible dictu! – тоже уже как бы Подмосковьем. Причём, если следовать логике газеты, – совсем даже не дальним!..
За окном замелькали одноэтажные бревенчатые, утопающие в сугробах домики. Отделилась и побежала рядом вторая линия пути.
– Х-х... шех-хихафо, – громко, но неразборчиво прохрипел динамик.
«Решетниково», – догадался Виктор.
Народ в проходе задвигался.
Сидящая по диагонали от Виктора пожилая, интеллигентного вида женщина тронула нависающего над ней «пумовского» дядьку за рукав:
– Мужчина, давайте поменяемся. Мне выходить.
Она поднялась, прижимая к груди сумочку, и стала, огибая «пумовца», выдвигаться в проход. В это время машинист начал торможение. Вся людская масса качнулась вперёд; женщина ухватилась за дядьку:
– Ой!.. Простите...
Воспользовавшись этой заминкой, из-за их спин протиснулся бугаистого вида, толстощёкий парень и с размаху плюхнулся на освободившееся место.
– Чума! Греби сюда! Я место надыбал! – заорал он, выворачивая бычачью шею и пытаясь высмотреть кого-то за людскими спинами. Из-за плотной стены пассажиров вывинтилась и сразу же взгромоздилась к нему на колени распутного вида деваха: вся затянутая в чёрную кожу, в огромных, с рубчатой подошвой, высоких шнурованных ботинках – «гриндерах», с чёрным коком волос на голове и с чёрными же – на пол-лица – тенями под глазами.
«Точно, что чума!.. – отметил про себя Виктор. – Из этих, видать... Как их?.. Из "готов"!..»
– Ну, ты – красавчик, Череп!.. Я там – вааще пипец – на одной ноге стояла!.. – по-столичному растягивая гласные, заценила девица подвиг своего кавалера. Тот сейчас же расцвёл, приосанился и, победоносно поглядывая по сторонам, небрежно приобнял свою подругу за узкую чёрную попку.
«;Чума; и ;Череп;, – отметил про себя Виктор, – подходящее сочетание... Два сапога – пара...»
«Чума», приопустив «молнию», извлекла из-за пазухи две банки «Клинского» и пакет фисташек, после чего куртку на её груди оттопыривать стало ровно нечему. Пшикнула открываемая тара, зашуршал вскрываемый пакет. Деваха сунулась в боковой карман куртки, выдернула оттуда два маленьких чёрных, нанизанных на тоненькие проводки наушника, и, засунув один наушник себе в ухо, второй вставила в волосатое ухо своего героя. Пиво полилось в подставленные рты, неслышимая музыка – в уши, челюсти мерно задвигались, глаза остекленели, – в маленьком уголке вагонного пространства воцарилась идиллия.
Виктор поднял взгляд на «пумовца» и его буквально накрыло волной ненависти, исходящей от вновь оставшегося без места пассажира. Мужика прямо-таки трясло. На его красных, с белыми пятнам, скулах быстрыми буграми ходили желваки. Если бы ненависть имела материальную силу, на месте «готической» парочки давно бы уже дымилась лишь кучка раскалённых углей. Виктор очень хорошо представлял себе его состояние. Всего пару часов назад он испытал примерно то же самое – застилающую глаза, пульсирующую в висках злобу и бессильную ненависть. Он невольно взглянул на ободранные костяшки своей правой руки. Царапины всё ещё саднили. «С-суки! Крысы помойные!.. Стрелять вас, гадов, некому!..» – тут же опять, по-новой, начал заводиться Виктор, вспоминая свой недавний визит в этот трижды долбанный «Окнапласт»...

Управление «Окнапласта» размещалась в здании бывшего детского садика. Непривычно и чуждо смотрелось возле типового детсадовского сооружения разноцветное стадо тесно припаркованных дорогих иномарок. «Окнапласт» делил детсадовское здание с ещё какой-то организацией и делил, видать, не по-доброму, поскольку на второй этаж, который как раз и занимала контора «Окнопласта», в прорубленную прямо посреди глухой стенной панели дверь вела прямо со двора длинная, двухмаршевая, пологая металлическая лестница. Прилегающая к зданию территория была тоже поделена надвое – высоким, дребезжащим от резких порывов ветра забором из крупноячеистой сетки-рабицы. С той стороны сетки, на такой же тесно заставленной автостоянке, уныло грёб деревянной лопатой снег маленький тёмнолицый таджик.
Виктор неспеша поднялся по лестнице и, остановившись перед массивной бронированной дверью, поднял голову и посмотрел в глазок видеокамеры. Звонко щёлкнул магнитный замок. Виктор, взявшись за полоснувшую по ладони холодом, полированную ручку, потянул на себя тяжёлую дверь.
Внутри было тепло и тихо. Мягко горели по стенам тонированные светильники. Из-за конторки напротив дверей на Виктора равнодушно взглянул охранник – курносый, круглолицый и голубоглазый, с белобрысой короткой чёлочкой, совершенно рязанского вида парень в так не вяжущейся с его простодушным лицом, строгой, стального цвета рубашке с чёрным узким галстуком, чёрными клапанами нагрудных карманов и чёрными – на пуговичках – погончиками на покатых плечах.
– Здравствуйте... – приблизился Виктор. – К Рустему Романовичу...
– Вам назначено? – вяло поинтересовался охранник (ах, нет, пардон, – «SECURITY», как гордо красовалось на блеснувшей золотом табличке над клапаном его левого кармана).
– Да, – легко солгал Виктор, уже знакомый со всей этой формальной процедурой.
– По коридору до конца и налево, – не вставая, показал рукой «рязанский» секьюрити.
– Спасибо, – кивнул Виктор и зашагал по узкому коридору, застланному серым, пружинящим под ногами ковролином.
В директорском «предбаннике» цвела и пахла секретарша Лена. Как всегда, она выглядела как будто только что вернулась с очередного конкурса «Мисс Вселенная». Причём вернулась с победой. Это сейчас Виктор уже слегка попривык. А первый раз, помнится, он был попросту ошарашен броской, какой-то голливудской красотой директорской секретарши. Причём эта киношная красота неким непостижимым образом сочеталась в Лене с уютной мягкостью, нежностью, какой-то даже домашностью, что ли.
– Леночка!.. – расшаркался прямо с порога Виктор. – Моё почтение!.. Вы, как всегда, очаровательны!
– Ой, Виктор Алексеевич! – Леночка одарила его вполне искренней белоснежной улыбкой. – Вы опять к нам?
– Опять... – Виктор заговорщицки кивнул на директорскую дверь. – У себя?
– У себя... – подтвердила секретарша. – Только он скоро уезжает, я уже шофёра предупредила...
– О! – Виктор заслонил глаза ладонью, как от яркого света. – Какой кулон! – действительно, в богато наполненном декольте секретарши благородно переливался явно не бижутерный камень на изящной золотой цепочке. – Леночка, у вас отменный вкус!
– Нравится?.. – довольно запунцовела Лена и похвасталась, как дошкольница: – Рустем... Романович подарил. На день рождения.
Эта микроскопическая пауза перед отчеством начальника мгновенно сказала Виктору очень многое, если не всё. «И ты, Брут... – разочарованно промелькнуло у него в голове. – И ты туда же. Эх, Ленка, Ленка...». Кулон сразу же погас, померк, красота секретарши отдалилась, потеряла свою нежную домашность, заглянцевела. Именно в этот момент Виктор вдруг почувствовал, что из его предприятия, из его приезда сюда ничего путного не выйдет.
– Красивый камень, – сухо подтвердил Виктор, – вам очень идёт... Спросите, – он кивнул на секретарский интерком. – Примет?
– Секундочку... – секретарша взмахнула бархатными ресницами. – А вы бы пока разделись, Виктор Алексеевич, – показала она на стоящую в углу монументального вида вешалку.
– Да я буквально на две минуты! – Виктор всем телом изобразил нетерпение.
Лена наклонилась к интеркому и, нажав наманикюренным коготком кнопку, пропела:
– Рустем Романович, к вам Маликов.
– Какой ещё Маликов?! – немедленно грубо и хрипло откликнулся динамик.
– Маликов, – нежно, как возлюбленному на ушко, проворковала секретарша, – Виктор Анатольевич, поэт, он нам рекламу сочинял.
– А-а... Маликов... – голос в динамике слегка оттаял. – Скажи, что я сейчас уезжаю.
– Он говорит, что ему буквально на две минуты, – Лена по-заговорщицки, снизу вверх взглянула на Виктора, и Виктор не выдержал, принимая игру, подмигнул секретарше.
– ...Хорошо... – после паузы откликнулся интерком. – Пусть зайдёт.
Лена победоносно – мол, знай наших! – взглянула на Виктора, тот, внутренне покоробившись, изобразил губами знойный поцелуй:
– Леночка, вы – гений!.. Я тут у вас портфельчик пока кину, – он кивнул головой в сторону ближнего угла и, не дожидаясь реакции секретарши, суетливо утвердил надоевший, оттянувший все руки саквояж под могучими разлапистыми ногами вешалки.
Сквозь двойные ореховые двери Виктор проскользнул в обширный директорский кабинет:
– Здравствуйте, Рустем Романович.
– Здравствуйте, Виктор Алексеевич, проходите, – директор – худощавый, небольшого роста, восточной наружности человек в сером отливающем костюме – стоял сбоку от стола и перелистывал свой органайзер; на Виктора он взглянул мельком. – Вы меня извините, мне сейчас уезжать, но секретарша сказала, что у вас ничего серьёзного...
– Да, пустяки, пустяки... – неожиданно для себя перешёл Виктор на лебезящий тон. – Я вас совершенно не задержу.  Дело буквально двух минут...
– Тогда, если вы не возражаете, я буду одеваться, – Рустем Романович наконец оторвался от изучения своих записей и двинулся в дальний конец комнаты, – а вы излагайте свой вопрос, я слушаю, – говорил директор по-русски чисто, но с тем еле уловимым акцентом, который сохраняется практически у всех, освоивших язык уже в зрелом возрасте.
– Рустем Романович, скажите... – Виктор пересёк комнату и остановился у торца Т-образного директорского стола; за это время он успел мысленно обругать себя и вновь настроиться на серьёзный, деловой тон. – Скажите, у вас есть какие-нибудь претензии по качеству выполненного мной заказа?
Директор, открыв полированный, светлого дерева, шкаф и засунув туда руку, удивлённо оглянулся через плечо:
– Претензии?..
– Я ведь так и не получил от вашей организации ничего, кроме аванса...
– А-а... – разочарованно перебил его директор и, достав из шкафа длинное шерстяное пальто, принялся неторопливо облачаться. – Так это вам не ко мне... Это вам в бухгалтерию надо...
– Я был в бухгалтерии, – Виктор проглотил слюну. – Мне там сказали – на следующей неделе.
– Ну, значит, на следующей неделе, – спокойно подтвердил директор; он закрыл шкаф и, мельком заглянув в настенное зеркало, ладонями подправил на висках тронутые благородной сединой, иссиня-чёрные волосы.
– Так они меня уже четвёртый раз так футболят! – повысил голос Виктор. – Все сроки, оговоренные контрактом, между прочим, давно уже истекли!
Рустем Романович чуть заметно поморщился.
– Виктор Алексеевич, – он двинулся к выходу и, увлекая за собой собеседника, приглашающе повёл рукой, – я стараюсь не лезть в дела моей бухгалтерии. Там работают достаточно компетентные люди, и я им вполне доверяю. Если они сказали, что не могут выплатить вам деньги сейчас, значит так оно и есть на самом деле, – директор чуть посторонился, пропуская Виктора вперёд, на выход из кабинета. – Вы понимаете, Виктор Алексеевич, времена сейчас сложные... непростые времена... Слышали, наверное, – финансовый кризис... – он на ходу кивнул секретарше: – Лена, я буду часа через два-три. Если что-нибудь срочное – звони на мобильник... Так вот, финансовый кризис, – повторил он, выходя из секретарской уже впереди Виктора и поглядывая на него через плечо чёрным блестящим глазом. – Платёжеспособность населения упала, причём значительно, заказов сейчас мало... А нам ведь необходимо поддерживать достаточный ассортимент... Что при сократившихся объёмах продаж, согласитесь, совсем непросто...
– Рустем Романович, я ведь всё понимаю, – Виктор, семеня следом,  молитвенно сложил руки у груди. – Но вы и меня поймите... Тем более речь ведь идёт не о крупной сумме – у вас подфарник на машине, извините, дороже стоит...
– Всякая крупная сумма состоит из мелких сумм, – назидательно произнёс Рустем Романович. – Если мы не будем беречь копейки, мы очень скоро останемся без рублей. Согласитесь, Виктор Алексеевич, я излагаю вам вполне прописные истины...
– Да, но ведь контракт! – по-театральному трагически вскричал Виктор.
– Виктор Алексеевич... – укоризненно покачал головой директор. – Ну, мы же с вами – цивилизованные люди... Контракт есть всего-навсего бумага. Он определяет больше намерения сторон... Буквоедство никогда не было в чести у солидных предпринимателей. Мы всегда стараемся вникать в проблемы друг друга, учитывать интересы не только свои, но и своих партнёров. Необходимо ведь работать на перспективу... – Рустем Романович сделал паузу. – Кто знает, может, одолженный вами сегодня рубль вернётся к вам через год сотней... долларов, – добавил он, улыбнувшись.
– Но почему Я должен вникать в ваши проблемы, а ВЫ в мои вникнуть никак не хотите?!.. – Виктора уже начал бесить спокойный, уравновешенный тон директора, его манера поучать.
– А вот тут, Виктор Алексеевич, мы с вами подошли к вопросу взаимной заинтересованности... – усмехнулся Рустем Романович. – Мы ведь живём сейчас с вами по законам рынка, не так ли? А рынок, как известно, основан на соотношении спроса и предложения. Согласитесь, уважаемый, поэтов, способных сочинять рекламные стишки, сейчас гораздо больше, чем фирм – производителей пластиковых окон... Так что в данном конкретном случае вы заинтересованы во мне гораздо больше, чем я в вас. Верно?.. Я не думаю, что ваш портфель полон денежными заказами. Да будь так, вы бы просто не обивали наши пороги...
– Бл-лин!! – Виктор вдруг остановился и огрел себя ладонью по лбу. – Портфель!!.. Простите, Рустем Романович, я сейчас! – и он опрометью бросился назад по коридору...
Директора он нагнал уже возле са;;мой машины.
– Рустем Романович!.. – зажав злополучный портфель подмышкой, Виктор кубарем скатился с последнего пролёта лестницы. – Рустем Романович!..
Уже распахнувший дверцу машины, директор замер и, повернувшись к подбегающему, запыхавшемуся Виктору, небрежно облокотился на крышу своего роскошного аспидно-чёрного «Лексуса».
– Рустем Романович!.. – Виктор, отдуваясь, пытался восстановить дыхание. – Может... вы всё же дадите указание бухгалтерии... на выплату денег?
По лицу директора скользнула гримаска неудовольствия.
– Виктор Алексеевич, я ведь, кажется, вам всё доступно объяснил. Никаких указаний никому я давать не намерен... Простите, вы отнимаете у меня время, – он запахнул пальто и, усевшись в машину, взялся за дверную ручку.
– Рустем Романович... – Виктор попридержал дверь. – Я ведь... – он собрался с духом. – Я ведь могу и в суд подать.
Директор поднял на него насмешливый взгляд:
– В су-уд? – протянул он. – На меня?
Виктор сглотнул и кивнул, всем телом ощущая нелепость своей позы, своей, услужливо полусогнутой к раскрытой дверце машины, фигуры. «Господи!.. – пронеслось у него в голове. – Стыд-то какой!..».
– Обращаться в суд я вам не советую, – в голосе директора прорезались твёрдые, наждачные нотки. – Потому что судиться вы будете не со мной. Судиться вы будете с моим юристом. А он, уверяю вас, найдёт немало способов, чтобы суд длился долго. Очень долго. Долго настолько, чтобы вам в конце уже расхотелось получать свои деньги. Это – раз... – директор говорил теперь резко, жёстко, каждой фразой как будто бы хлеща собеседника по лицу. – Второе... При обращении в суд будьте готовы, что против вас будет выдвинут встречный... а лучше – сразу несколько встречных исков...
– Это за что же?! – изумился Виктор; сердце у него вдруг подпрыгнуло и, сделав кульбит, застучало, затрепетало, как выброшенная на песок мелкая рыбёшка – сразу же захотелось откашляться.
– Ой, не смешите меня, – директор отмахнулся. – Да за что угодно!.. Хотите – за плагиат. Мой юрист, как дважды два, докажет, что ваш рекламный стишок на самом деле не ваш, а сочинён, к примеру, неким поэтом Пупкиным... Или нашим охранником Юрой. А вы его, в смысле стишок, самым наглым образом умыкнули... – директор хмыкнул. – Ну, а хотите – за оскорбление.
– Это кого ж это я, по-вашему, оскорбил? – угрюмо поинтересовался Виктор.
– Меня, – спокойно ответил директор. – Сегодня. Забыли? Вы совершили наглое, циничное оскорбление с обильным употреблением ненормативной лексики. То есть нецензурной брани. Причём совершили вы это оскорбление при двух свидетелях, – он кивнул на своего шофёра. – Вот при нём... Ну и... – и заглянув за спину Виктору, ткнул пальцем: – Ну, и при нём... Будьте уверены – в суде они всё подтвердят.
Виктор оглянулся. В нескольких шагах позади, опираясь на свою лопату, стоял маленький темнолицый таджик. Поймав взгляд Виктора, он распрямился и, сморщив своё круглое коричневое, похожее на старое печёное яблоко, лицо, растянул в улыбке обветренные губы, обнаружив за ними целый набор жёлтых металлических зубов трёх разных оттенков.
– Но ведь... – Виктор вновь повернулся к машине. – Но ведь это... – у него заполыхали щёки.
Директор утомлённо прикрыл глаза:
– Виктор Алексеевич, хотите совет?.. – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Найдите вы, в конце концов, себе нормальную работу. А то, что это, прости господи, за профессия такая – поэт? Взрослый ведь мужчина! Честное слово, противно смотреть!.. Загляните-ка вы лучше к нашему менеджеру по кадрам. У нас там, кажется, в маркетинговом отделе вакансия имеется. Место, конечно, не слишком престижное, но всё лучше, чем ничего. Реальные деньги получать будете... И побираться тогда уже, как сейчас, не придётся... Лады?.. – и посмотрел на Виктора долгим, насмешливым взглядом.
У Виктора зашумело в ушах. Он испытал почти непреодолимое желание въехать кулаком в эту лощёную, наглую, ухмыляющуюся рожу, потом – в непроницаемо тонированное стекло захлопнувшейся двери, потом – вдогон – по чёрной, лакированной крышке багажника, но лишь когда иномарка, выезжая со двора на Дубровинскую, пыхнула злорадно-красными огнями стоп-сигналов, он, круто развернулся и, хакнув, со всей дури саданул по жалобно зазвеневшей, металлической сетке забора. Вздрогнувший от неожиданности дворник-таджик, выронил лопату и, укоризненно посмотрев на Виктора, медленно покачал своей маленькой, украшенной облезлым кроличьим треухом, головой...

За Решетниково потянулись леса. Плотные тёмно-зелёные еловые чащи с редкими белыми проблесками берёз то прижимались к самой дороге, как бы приглашая убедиться в своей первозданной дремучести и непроходимости, то отбегали вдаль и узкой, чёрной, зубчатой полосой окаймляли распахивающиеся, щедро заснеженные поля. Только что лезшая во все окна цивилизация исчезла, отступила, съёжилась до хилой цепочки тонконогих бетонных столбов, торопливо, по колено в снегу, бегущих вдоль сглаженной сугробами насыпи. Изредка, по-школьному дребезжа звонком, проносились мимо вагонных окон железнодорожные переезды. Дорог от переездов никуда не вело. Кое-где просёлки ещё угадывались – то тёмной, метнувшейся в сторону, узкой лесной просекой, то торчащим из сугроба в сотне метров от полотна синим дорожным указателем, но чаще, кроме растерянно разбредающихся по сторонам, постепенно тонущих в снегу полосатых габаритных столбиков, о пересекаемой дороге больше не напоминало ничего.
Виктор обратил внимание на облака. Они были необычного цвета. К серым, свинцовым тонам усталого пасмурного зимнего неба добавились оттенки фиолетового, сочно-лилового, более характерные для молодых летних предгрозовых туч. Небо было исполнено короткими толстыми мазками. Оно висело практически неподвижно, и когда лес, в очередной раз отбегая к горизонту, делил пространство на белый низ и лиловый верх, весь этот скупой северный пейзаж почему-то напоминал Виктору Старых Голландцев, Брейгеля Старшего, его «Охотников на снегу». Хотя, подумалось Виктору, если уж сравнивать с великим фламандцем, пейзажу, при явном избытке монументальности, сильно недостаёт вектора движения, пусть даже и заторможенного, замороженного холодными зимними тонами. Не хватало пейзажу и тонкой брейгелевской детализации. Нигде не было заметно ни автомобильной колеи, ни человеческого или звериного следа. Птиц и тех не было видно.
Виктор долго, заворожено, не отрываясь, смотрел в окно, напрочь забыв и про вагонную духоту, и про свои скрюченные, затёкшие ноги, и про страшную «готическую» парочку напротив, и про несчастного, измученного своей неподъёмной сумкой, «пумовского» мужика, а потом, словно спохватившись, поспешно открыл портфель, извлёк из бокового отделения толстый кожаный блокнот и гелевую ручку и, далеко, дальнозорко отодвигая от себя раскрытую книжицу, быстро, практически не задумываясь, как будто кто-то диктовал ему на ухо, стремительным бегучим почерком набросал на белоснежной глянцевой странице несколько коротких строк:
Чёрный лес на белом снегу,
фиолетово-серо над ним –
вот пейзаж, который могу
завершить движеньем одним:
тонкой кисточкою, слегка,
лишь одну добавлю деталь –
точку странника, по снегам
уходящего вдаль...
                вдаль...


5. Алексей.

Алексей выбрался из задней кабины «спарки», спустился по стремянке, снял «зэш»1, утрамбовал в него кислородную маску и перчатки, после чего медленно двинулся в сторону здания «высотки»2, с удовольствием подставляя лицо под сухой и горячий аэродромный ветерок. На середине ЦЗТ3 Алексея нагнал Степанов:
– Разрешите получить замечания?
– Нормально, Игорь... – Алексей повесил ЗШ на руку и за плечо увлёк Степанова к краю бетонки, освобождая осевую, – в конце стоянки в их сторону выруливал «борт»4. – В зоне5 вообще  – вопросов нет. Молодец. Вот по заходу6... Ты чего так оборотами сучи;шь? И скорость у тебя поэтому гуляет...
– Но я ведь по контрольным точкам... – начал было Игорь; он тоже снял свой «зэш» и взяв его подмышку, свободной рукой приглаживал мокрые волосы.
– Да хрен с ними, с контрольными точками, – Алексей не дослушал. – Нечего за ними гоняться!.. Вышел в расчётную7, – повысив голос, начал показывать он, – перевёл на снижение, поставил опорные обороты8 и сиди – кури. Дальше следишь только за вертикальной9. Ну, и за направлением... В идеале, ты обороты вообще на глиссаде10 трогать не должен. От расчётной до са;мого выравнивания! Понял?!.. – Степанов кивнул. – Только вертикальная, только вертикальная!!.. – прокричал Алексей и вынужденно замолчал, пропуская проруливающий мимо, заглушающий всё своими движками, «борт». – Выдержишь вертикальную, – проводив самолёт взглядом, уже нормальным голосом продолжил он, – скорость никуда не денется... И только где-то перед «дальним»11 уже смотри по тенденции: подходишь триста пятьдесят, и она у тебя не снижается – прибери пару процентов; смотришь, триста двадцать, и тенденция к падению – пару процентов добавь... На какой скорости мы сейчас с тобой «дальний» прошли?
– Триста пятьдесят.
– Триста шестьдесят, – уточнил Алексей. – И на полосу12 выперлись на все триста тридцать. И свистели потом чуть ли не до второй «рулёжки»13.
– Но сели ж мягко? – улыбнулся Игорь.
– Сели мягко, – согласился Алексей. – Вопросов нет. Но ПРП14 на рации кнопку всё-таки нажал. Слышал?
– Нет.
– Нажал, подержал и отпустил – видит, что лётчик не дёргается, справляется... Но в журнале, будь уверен, твой перелёт он зафиксировал – нефиг ПРП нервировать, от лузганья семок отвлекать... Так что на разборе готовься – «дыня» от командира прикатится.
– Да ладно, – легкомысленно отмахнулся Игорь, – нам к «дыням» не привыкать.
– Ты сейчас на «боевом»15? – спросил Алексей.
– Да. На «пятнадцатом». Вон он уже стоит. Ждёт.
– Ну, давай, – кивнул Алексей. – Повнимательней.
Он повернулся и по краю бетонки, а потом по косой асфальтовой дорожке неспешно зашагал к «высотке».
В классе предполётных16, как всегда в разгар лётной смены, было практически пусто: лишь за первым столом яростно тёр завтрашнюю плановичку17 потный взъерошенный Ватрушев, да на крайнем ряду, у окна, скучал над своим чемоданом «дежурный секретчик»18 – молоденький, весь рыжий и веснушчатый, лейтенант Пониматченко.
– Ну, что там с погодой? – не отрываясь от плановички, поинтересовался Ватрушев.
– Тэнгэр ***срах, – ответил Алексей и с грохотом водрузил свой «горшок» на ближайший стол.
Вахрушев вскинулся:
– В смысле?!
– Погода портится, – с удовольствием перевёл Алексей.
– Это ты сейчас по-каковски? – избороздил лоб морщинами Ватрушев.
– По-монгольски... Прав был «шаман»19 – с северо-запада низкую20 натягивает. Первую зону уже начало прикрывать.
– День хоть успеем долетать?
– Успеем, – Алексей подошёл к ватрушевскому столу и, опершись кулаками на столешницу, заглянул в плановичку. – Но на ночь, скорее всего, придётся на СМУ21 переходить... Та-ак... Что ты тут мне напланировал?
– Ну, на ночь – не страшно. На ночь мы, в принципе, так и так хотели... – Ватрушев задумался, а потом, привстав, дотянулся через стол до кнопки «громкой»22: – Василий Фёдорович!..
– Ответил! – сейчас же откликнулся РП.
– Фёдорыч, кто там из инструкторов сейчас в воздухе?
– ...Шатило с Башковым на маршрут ушли, – после небольшой паузы ответил Пушко.
– У них зона после маршрута есть?
– Есть.
– Подверни их в первую. Пусть Шатило доразведку23 даст.
– Хорошо. Я понял.
РП отключился.
– Николаич! – возмутился Алексей, тыча пальцем в плановичку. – Ты мне опять только одних инструкторских понарисовывал! Я ж на «боевом» уже забыл когда летал!
– Не шуми!.. – Ватрушев опять склонился над своим «творением». – Ну сам посмотри – куда я тебя здесь воткну?
Некоторое время они в четыре глаза изучали затёртую чуть ли не дыр, густо испещрённую красными и синими значками, плановую.
– Ну что? – вопросил наконец Ватрушев.
– Бл-лин!.. – Алексей шумно почесал затылок. – Н-ну... давай хоть в конце, что ли. Ночью, вот здесь, в  крайнем вылете.
– В восьмой час залезаешь, – возразил Ватрушев.
– Да чтоб его!.. – Алексей запыхтел. – Ну, поменяй меня на первый вылет с Марычевым.
– А кто тогда Ладовскому на бой подыграет?
– Ну давай я и подыграю... С Грошиным. С передачей управления... Подвесной бак мне только дорисуй... И пилотаж я себе тогда продлю заодно.
Теперь уже в затылке зашкрябал Ватрушев:
– С Грошиным, говоришь... Та-ак... Бак – это плюс десять минут. Тут тогда «спарка» в сумерки «заезжает»... Ну это ладно, это – мелочи... – он задумчиво потёр подбородок. – Ладно! Уломал, красноречивый!.. Что там тебе ночью надо? – берясь за красный карандаш, поинтересовался он.
– Триста девятнадцатое24, – сейчас же с готовностью подсказал Алексей. – И зонку. В облаках. На малой25.
– На малой не получится – у тебя пятый вылет.
– Ладно, хрен с ней, с малой – давай на средней.
– Ну, на средней, так на средней... – Ватрушев аккуратно изобразил на «плановичке» значок полёта, проставил рядом номер «борта» и поднял глаза на Алексея. – Доволен, вымогатель?
– Супер! – кивнул Алексей. – Экселян! Тре бьен! Я всегда говорил, Николаич, что один ум хорошо, а...
– А полтора лучше, – закончил за него Ватрушев. – Ты мне лучше вот что скажи, Викторыч, откуда у тебя все эти «требьены» выскакивают? Ты ж вроде инязов не кончал?.. Тогда, зимой, на «выживании»26, всех своим финским наповал уложил. Сейчас вот монгольский вспомнил. Про французский твой я уже и не говорю... Что ты тогда командиру ляпнул? Про лёд, кажись, что-то?
– Да я чего... – скромно пожал плечами Алексей. – Я его тогда просто предупредил, что лёд ещё тонкий...
– Во-во, предупредил... – закивал Ватрушев. – Командир тебя потом целый месяц на всех совещаниях поминал. Незлым тихим словом... Тот раз финский, сейчас монгольский. Подозрительно, понимаешь. Ты, часом, не из засланных казачков будешь?
– Да ну... – отмахнулся Алексей. – Финский – это брат жены у нас тогда гостил. Он накануне из Финляндии, с турпоездки вернулся, вот и привёз... А монгольский... Первый мой инструктор, Дрёмин покойный, по молодости в Монголии служил. Целых пять лет. Вот где кладезь был! Из него эти всякие «***срахи» на каждом шагу сыпались... Жаль, я вот только про погоду и запомнил.
– Как ты говоришь? – улыбнулся Ватрушев. – «Тэгэр ***срах»?
– «Тэнгэр»... – поправил Алексей. – «Погода портится».
– Тэнгэр ***срах... – задумчиво повторил Ватрушев и почесал кончик носа карандашом. – Ёмкое понятие. Надо будет запомнить...
– Не понял!.. – Алексей, заглянувший в сегодняшнюю плановичку, распрямился и удивлённо уставился на Ватрушева. – Что это за дела?! С какой это такой радости у Худавердова «НВ»27 стоит?!
– В «звене»28 твой Худавердов, – охладил его Ватрушев. – Усиление вызвали. Контрольную цель ждут.
– Опять?!
– Опять... Задолбали уже – третий раз за день дёргают!
– И что, сильно контрольная?
– Сильно. – Ватрушев поморщился. – Контрольней только в голову бывает... По линии министра обороны... – он многозначительно потыкал большим пальцем в потолок и, чуть погодя, уточнил: – От белорусо;в пойдёт.
– Блин!.. – Алексей сокрушённо покачал головой. – У него ж пятого числа сроки выходят. Если завтра не слетает – всё! кирдык! – потом только через провозку!.. Ты хоть на завтра его запланировал?!
– Запланировал, запланировал... – успокоил Алексея Ватрушев. – Сразу, с разлёта, и пойдёт.
В дверь заглянула заведующая столовой:
– Мальчики! «Стартовый»29 привезли! Идите поешьте!
– О!.. – Ватрушев с готовностью отложил карандаш и, закряхтев, поднялся. – Спасибо, Андреевна!.. Пошли, Викторыч, ударим по яйцам. А то у меня мозги уже от этих закорючек кипят.
– Пошли, – легко согласился Алексей.
В дверях их нагнал конопатый Пониматченко:
– Товарищ майор!.. – глаза из-под рыжих ресниц смотрели на Алексея с весёлым любопытством. – Товарищ майор, а всё-таки... Меня тогда не было... Как по-фински будет про тонкий лёд?
Алексей остановился.
– «На тонком льду», – улыбнулся он лейтенанту. – «О-ху-елла йе-елла»... Запомнил?
Пониматченко моргнул рыжими ресницами и серьёзно кивнул.
– Представляешь?.. – оглянулся на него из коридора Ватрушев. – Это он командира, когда тот на озере на лёд вышел, таким вот макаром приложил. «Товарищ командир! – с берега орёт. – Вы – это...» Ну, и дальше – по тексту.
– А командир что? – расплылся в улыбке Пониматченко.
– А что командир... – Ватрушев пожал плечами. – Командир быстро определил – кто из них двоих «охуелла».
– Но на берег-то вернулся?
– Ещё бы после такого да не вернуться! – засмеялся Ватрушев. – Пулей выскочил! За Викторычем, вон, до са;мого профилактория гнался.
– Так что, лейтенант, – Алексей похлопал Пониматченко по плечу, – учи языки – пригодится...

В столовой было ещё пусто, только за ближайшим к дверям столиком молча и торопливо поглощало «стартовый» звено Воронина.
– Приятного аппетита! – пожелал Алексей. – Юра, – окликнул он командира звена, – вы сейчас на третий идёте?
– На втовой! – яростно жуя, качнул недопитым стаканом Воронин.
– Как на второй?!
Воронин сделал мощный глоток.
– Викторыч, мандец! С самого разлёта началось! Сперва у Серёги «борт» отказал – взяли резервный. Потом у меня САУ30 не пошло... Хорошо, что Худавердова в «звено» выдернули. Так я на его «семёрке» сгонял... Так что мы сейчас только на второй идём.
– Туши свет!.. – округлил глаза Алексей. – Вы ж третий вылет можете вообще не успеть! Там низкую с севера натягивает.
– Да видел я! – поморщился Воронин.
– Ты хоть РП прозвони – пусть ближнюю зону даст, – посоветовал Ватрушев.
– Уже!.. – Воронин одним глотком допил чай и, громыхнув стулом, поднялся. – Так, народ... Я на объективный31, а вы дожёвывайте и – по коням, – поторопил он своих пилотов. – Сиськи не мять, слона не красить! По готовности, как договаривались, выходим каждый перед своим самолётом – я дам отмашку.
Он снял с вешалки свой «зэш» и выскочил в коридор.
– Пошли, пошли, пошли!.. – ведущий второй пары – невысокий и весь кругленький, со слегка выпуклыми глазами – Серёга Кабанов тут же тоже поднялся и принялся тормошить своего ведомого. – Пошли! Потом дожуёшь!..
– Да блин! – худой и нескладный Гоша Хабибуллин, по кличке «Ламанча», нехотя отставил стакан и принялся медленно, по частям, выбираться из-за стола. – Куда пошли?! Зачем пошли?!.. Всё равно ж мой «борт» крайним подготовят!.. – поднявшись, он оказался почти на голову выше своего ведущего, и на фоне санчеподобного Серёги действительно стал похож на молодого и безусого – ещё не воевавшего с мельницами – Дон-Кихота. – Бегут все куда-то, торопятся... – собирая раскиданные по подоконнику свои лётные причиндалы, продолжал бубнить «Ламанча». – Как в попу клюнутые... Пожрать спокойно не дадут!
– Жрать – дело свинячье! – наставительно произнёс оставшийся за столом в гордом одиночестве Валдис Ратманис – ведомый Воронина – и чуть ли не целиком запихнул себе в рот щедро намазанную маслом булочку. – Идите, идите, – махнул он вслед тормознувшим в дверях лётчикам второй пары, – я вас догоню!..
Он не торопясь прожевал булочку, запивая её мелкими глотками чая, потом с сожалением оглядел разорённый стол и, вздохнув, поднялся.
– Вот так и живём... – ни к кому в частности не обращаясь, негромко произнёс Ратманис и покачал своей коротко остриженной белобрысой головой. – Что сумел – то и съел, а что сгрёб – то и...
Он не договорил и, взяв подмышку свой ЗШ, неспеша вышел из столовой.
– Слышь, Викторыч, что молодёжь говорит? – Ватрушев взял с блюдечка варёное яйцо и принялся обстоятельно обстукивать его чайной ложечкой. – Жрать, оказывается, дело свинячье. Может, воздержишься от колбасы?.. Спасибо, Лен! – поблагодарил он официантку, поставившую перед ними стаканы с чаем.
– Это ты брось, Николаич! – строго сказал Алексей. – Сам знаешь, в обороне главное – харч!..
– Спасибо! – кивнул он Лене. 
– Приятного аппетита! – улыбнулась официантка: миниатюрненькая, фигуристая, в васильковом платьице, в обязательном белоснежном передничке и с такой же – накрахмаленной – наколкой в тёмно-русых волнистых волосах.
– А то смотри, – покачал головой Ватрушев, провожая симпатичную официантку рассеянным взглядом. – Холестерин, там, и всё такое... О тебе ж забочусь, – он отложил ложечку и, взяв нож, принялся его кончиком, аккуратно – спиралькой – снимать с яйца скорлупную стружку.
– ...Чего ты над яйцом издеваешься? – некоторое время понаблюдав за его манипуляциями, упрекнул Ватрушева Алексей. – Что за фраерские замашки? – сам он чистил яйцо по-простому, предварительно тюкнув его тупой стороной об угол стола.
– Что б ты понимал!.. – Ватрушев покосился на него. – Тут ведь самое главное... А, чёрт!.. – скорлупная спиралька оборвалась и упала на стол. – Не получилось! А всё из-за тебя! Нечего под руку каркать!.. – он подцепил упавшую скорлупу и, переправив её на блюдечко, отложил нож и принялся дочищать яйцо руками. – Это у нас в Дамгартене фишка такая была, – стал объяснять он.
– Даже уже и не помню, с чего началось. Кто-то первый показал – и пошло-поехало. Суть в том, чтобы снять с яйца скорлупу всю, одним куском, без разрывов. И чтобы скорлупная стружка оказалась максимально длинной... Даже, помнится, соревнования устраивали по этому делу. Индивидуальные и командные – звено на звено... Скорлупки потом в ряд выкладывали – у кого длиннее.
– Да-а... – протянул Алексей. – Высокоинтеллектуальное занятие. Как раз для старшего офицерского состава.
– Что ты!.. – Ватрушев положил яйцо на салфетку и, кинув в стакан один за другим четыре кусочка рафинада, принялся размешивать чай ложечкой. – Это тебе не ручку32 на пилотаже тягать – тут соображать надо... Помнится, даже командира этим делом заразили...
– Стругова, что ли?
– Его.
– Серьёзный мужчина, – покивал Алексей, – мы с ним в Липецке, на переучивании, пересекались... А у нас в Домне, – стал вспоминать он, – штурман полка был – Пономаренко. Здоровенный мужик – поперёк себя шире. Но не толстый, а такой – накачанный. Гирей-двухпудовкой, как мячиком, играл. Так он, вообще, яйца чистил оригинально. Брал яйцо и так – р-раз! – раскручивал его на столе – оно сперва на боку вращалось, а потом вставало на попа. Само! И вот когда оно вставало, он его по темечку ложечкой, так, несильно – тюк!.. И вся кожура слетала с яйца веером – в разные стороны. А яйцо опять ложилось на бок, уже очищенное... Главное, только у него одного так получалось. Мы все пробовали – нифига!
– Секрет, видать, какой-то знал.
– Наверняка... – Алексей положил колбасу на хлеб, откусил, потом откусил от яйца и принялся задумчиво жевать. – Наверно, тут всё дело в скорости вращения...
– Центробежный момент... – глубокомысленно подсказал Вахрушев.
Пару минут они молча ели, глядя перед собой и прихлёбывая из гранёных – в узорчатых серебристых подстаканниках – стаканов  крепкий горячий чай.
В дверях столовой «нарисовался» рыжий Пониматченко:
– Товарищ подполковник! Вас командир к телефону!
И сейчас же худенького лейтенанта отодвинула в сторону крепкая фигура инженера полка Бугаёва:
– Николаич! – махнул рукой Бугаёв. – Хорошь столовую объедать! Погнали! Дегтярь на полосе «разулся»!
Ватрушев тут же отставил недопитый стакан и быстро поднялся:
– Выкатился?
– Нет, удержался. Даже умудрился в третью33 срулить. Но всё равно, сам понимаешь, вся взлётка в ошмётках...
– Сколько бортов в воздухе?
– Шесть. РП всем экономичный режим дал...
– Командир где?
– На СКП34. Нам с тобой приказал на полосу ехать. Чтоб всё самим, на месте...
Возбуждённо переговариваясь, они исчезли в коридоре. Пониматченко потерянно топтался в дверях.
– Иди поешь, – позвал его Алексей.
– Не-е... – закрутил головой лейтенант. – У меня там секретка... И телефон... Подменят – тогда, – он вышел.
Алексей встал, подошёл к окну и, упёршись левым виском  в стекло, посмотрел вправо – вдалеке, за позицией РСБН35, размытые знойным, дрожащим над лётным полем маревом, виднелись кили аварийного самолёта.
– Что-то случилось, Алексей Викторович?
– Что? – Алексей оторвался от окна.
– Что-то случилось? – Лена стояла в проёме двери, ведущей на кухню, и тревожно смотрела на него.
– У Дегтяря на посадке колесо лопнуло, – объяснил Алексей.
– Это опасно? – глаза официантки испуганно округлились.
– Ну-у... в общем-то – да... – не стал скрывать Алексей. – Но в данном конкретном случае обошлось, – успокоил он Лену. – Дегтярь даже не выкатился... В общем, – ободряюще улыбнулся он официантке, – лётчик жив, самолёт, в принципе, цел... Сейчас куски резины с полосы уберут, всех подсадят, самолёт на стоянку затащат и минут через... сорок, через час, полёты, я думаю, продолжат.
– Ой, я так переживаю всегда, когда вы летаете!.. Ой, ну не вы конкретно... – Лена смутилась и покраснела. – А вообще – лётчики.
– И это правильно! – одобрил Алексей. – И дальше переживай. Когда за лётчика на земле кто-то переживает, ему в небе сопутствует удача. Знаешь такой закон? – он ободряюще улыбнулся официантке. – Не боись, Ленка, как говорил «Маэстро»: будем жить!
– Это – из «В бой идут одни старики»?
– Оттуда.
– Ой, а я смотрела! – обрадовалась официантка.
– Молодец! – похвалил её Алексей, он отошёл от окна и опять уселся на своё место. – Слушай, – обратился он к Лене, – подлей-ка мне чайку. Горяченького... Есть горячий?
– Сейчас, Алексей Викторович. Конечно, есть!.. – Лена подошла к столу, взяла с него недопитый стакан и скрылась на кухне. – Может, вам ещё булочку с маслом? – выглянула она через секунду в раздаточное окно.
– А что, есть лишние?
– Худавердов с Воиновым в «звено» уехали, их там отдельно накормят, а порции остались, – пояснила официантка.
– Ну давай, – согласился Алексей. – Раз пошла такая свадьба... Ты и чёрта уломаешь!
– Яйцо, колбасу ложить? – донеслось из кухни.
– Нет!.. – отозвался Алексей. – Только булочку!..
– О! Это я удачно зашёл!.. – Алексей оглянулся – по проходу между столами, довольно потирая ладони,  бодро двигался Путягин. – Тут, оказывается, «стартовый» дают, а мы там всё разными глупостями занимаемся... Не занято?.. – он выдвинул стул рядом с Алексеем и с размаху плюхнулся на него.
– Садись, Иваныч, – запоздало разрешил Алексей и, кивнув на окно, поинтересовался: – Ну, что там?
– Где? – не понял Путягин.
– С Дегтярём.
– А что с Дегтярём? – васильковые глаза начбоя смотрели на Алексея с младенческой непосредственностью.
– Ну ты даёшь, Иваныч! – восхитился Алексей. – Ты откуда такой свалился?
– Да мы с Зародовым наверху в бильярд бодались, – подцепляя на нож кусок масла, пояснил Путягин. – Как начали после предполётных, так и до сих пор... Десять партий, как с куста.
– И как?
– Да нечестно он играет! – пожаловался начбой. – У него ж после удара шар по столу раз восемь туда-сюда мотается. Где-нибудь лузу да найдёт!
– Стол киём не пропороли, как в прошлый раз? – улыбнулся Алексей – бильярдное противостояние комэска третьей Зародова с начбоем Путягиным длилось уже не первый год и по азарту и числу собираемых зрителей могло тягаться только с их же сражениями в «шеш-беш».
– Не, не пропороли, не боись... – успокоил его Путягин и вдруг замер, не донеся масла до разрезанной по экватору булочки, – до него наконец дошло. – Подожди, так что там с Дегтярём?
– Что-что... Колесо у него на посадке лопнуло.
– Ну?!.. Выкатился? – масло всё ещё никак не могло доехать до своего места назначения.
– Выкатился... – печально кивнул Алексей. – Да так неудачно – протаранил стог сена. Представляешь? А там, понимаешь, тракторист с какой-то селянкой миловался. Она – в крик. Тот – за вилы. Дегтярь бежать. Подвернул ногу, упал. Тут этот с вилами. Дегтярь какой-то кол схватил – сплелись биться. Как Пересвет с Челубеем. Тут дружки этого тракториста налетели. Кто с гаечным ключом, кто с домкратом. Целая шобла. Забили б нашего Дегтяря нафиг – к гадалке не ходи. Хорошо НПСК36 вовремя подоспела. С баграми, с огнетушителями – всё как положено. Ну, с той стороны ещё подмога подошла. С нашей – техники подбежали... Так что, Иваныч, сейчас за полосой целый бой идёт. Там наших сейчас полполка. И полбатальона. Фокин за главного. Ватрушев с Бугаёвым только что туда поехали. Арматуру повезли. А ты сидишь тут, понимаешь, чаи гоняешь! Где начбой должен быть? В центре сражения! Тактика там, боевые приёмы, всё такое...
– Да слушайте вы его больше, Сергей Иванович! – Лена поставила перед лётчиками свежий чай, а перед Алексеем ещё и блюдечко с булочкой и маленьким плоским цилиндриком масла. – Алексей Викторович всё шутит. Никаких там трактористов не было! Дегтярь даже не выкатился! Вон он, – она кивнула на окно, – в третьей рулёжке стоит...
– Вот видишь, Иваныч, – подытожил Алексей, – даже официантки в курсе, один ты...
– Трепло ты, Викторыч! – укоризненно покачал головой Путягин; нож с маслом продолжил свой путь и наконец достиг цели. – А я-то думаю – откуда на лётном поле стог?.. – он задумчиво взял с тарелки яйцо и щёлкнул по нему ножом. – Подожди... – взгляд его остановился на принесённом Леной для Алексея блюдечке. – Это что ж, всем по второй дают?
– Увы, Иваныч! – разочаровал его Алексей. – Это только замполитам!.. – он намазал маслом бок булочки и отхватил от неё чуть ли не половину. – Доппаёк. – старательно жуя, объяснил он. – За вредность.
Лена прыснула в кулак и ушла на кухню.
– Дустом вас надо, дустом!.. – пробурчал, дуя на чай, начбой. – А не булочками подкармливать... Комиссарское семя!
– Аполитично рассуждаешь, клянусь! – Алексей поцокал языком. – Ты же, Иваныч, – старый воин, должон понимать – без замполита в части никак нельзя... Хоть ты его замом по РЛС37 обзови, хоть комиссаром, хоть капелланом, а личный состав должен свою мамку иметь, в противовес отцу-командиру. Чтоб было кому, в случае чего, в жилетку поплакаться.
– Ну да, – сказал Путягин, – полк без замполита, что деревня без дурака.
– Ну вот, видишь, – улыбнулся Алексей, – начинаешь соображать.
– И всё равно несправедливо!.. – подумав, сообщил начбой. – Я тебя по званию старше, так? Значит, в пищевой цепочке выше стою...
Алексей рассмеялся, чуть не расплескав свой чай:
– Иваныч!.. Блин!.. Убил! Пищевая цепочка... Ну давай, я булочку съем, а ты – меня! Лена!.. – крикнул он в кухню. – Принеси ты, за-ради Христа, Сергею Иванычу ещё одну булочку! А то мне что-то боязно!
Из кухни выглянула улыбающаяся Лена:
– Принести, Сергей Иванович?
– Нет, не надо. Спасибо, Лен. Это я так, из принципа... Подожди! – словно очнувшись, показательно удивился Путягин. – А чего это ты – замполит – а Христа поминаешь? Что-то это, знаешь ли... Верующий?! – вдруг с напором спросил он.
– Нет...
– Слава богу!
Они пару секунд ещё смотрели друг на друга, а потом расхохотались уже в два голоса.
В столовую заглянул Воронин и подозрительно уставился на веселящуюся за столом  парочку:
– Чего это вы тут так заходитесь? Ленка в чай что-нибудь подсыпала?
– Да вот, – отдуваясь, пояснил Алексей. – Сергей Иваныч на старости лет решил каннибализмом заняться. Пайки лётной, понимаешь, ему не хватает, так он...
– Не боись! – шумно прихлёбывая чай и зверски вращая глазами, заверил его Путягин. – Замполитов не ем. Вредно для здоровья.
– Детский сад! – вздохнул Воронин. – Младшая группа... Слушайте, каннибалы, вы Ратманиса моего не видели?
– Так он сразу после тебя и ушёл, – сказал Алексей. – Уже минут десять как.
– Где ж его черти носят?! – Воронин в сердцах почесал в затылке.
– Что там с Дегтярём, Юра? – поинтересовался Алексей.
– Да с Дегтярём-то всё нормально! – отмахнулся Воронин. – Оцепление38 уже заканчивает полосу прочёсывать.
– А с полётами как?
– Запусков пока не дают. Всех из самолётов высадили. Сказали: «готовность два»39, до команды... Третий вылет мы теперь по-любому не успеем.
– Опять Ватрушеву плановую переделывать, – усмехнулся Алексей. – Иди обрадуй его.
– Обрадую... Ёлы-палы! Куда ж этот Ратманис задевался?! – Воронин был явно чем-то расстроен.
– Что, опять что-нибудь начудил? – Путягин тщательно намазал верхушку яйца горчицей и, некоторое время полюбовавшись ею, с удовольствием откусил.
– Опять... – Воронин снова вздохнул. – Перегрузка на посадке – два и один.
Алексей присвистнул:
– А углы40?
– Тринадцать и девять.
– Одну десятую до «предпосылки»41 не дотянул, – прокомментировал Путягин. – Но всё равно, Юрик, готовься: командир не потерпит лётчиков первой гвардейской, бьющих на посадке ни в чём не повинный самолёт об планету. Считай, что дыня уже зреет.
– Наливается, – подтвердил Алексей, – Большая такая, круглая. С шершавой корочкой.
– Да ладно вам! – Воронину было не до шуток.
– Ты его на втором этаже поищи, – посоветовал Путягин. – Помнится, этот недостойный сын латышского народа топтался вокруг бильярда, пока Зародов из меня кукен-квакен делал. Причём болел этот паразит явно не за меня, а за своего бывшего комэска...
– Ну, я ему покажу бильярд! – Воронин, не дослушав начбоя, ринулся по коридору.
– Иди, капеллан, – кивнул Алексею Путягин. – Сейчас там прольётся кровь. Это ведь как раз по твоей части – предотвращать смертоубийства.
         – Ничего, – хладнокровно парировал Алексей, – небольшое кровопускание ещё никому не вредило... А уж Ратманису – так тем более. Так что без меня обойдутся.
– Ну, не хочешь, как хочешь, – Путягин отправил в рот остатки яйца и принялся за булочку. – Моё дело – предупредить... Кстати! – начбой вдруг перестал жевать и, как будто что-то вспомнив, поверх стакана вприщур поглядел на Алексея. – А пойдём-ка, замполит, я тебя на бильярде поимею. А то что-то давно я замполитов не петрушил! А они тут, понимаешь, от рук совсем отбились. По две порции жрут. Пойдём, я тебя на ноль помножу.
– Ой-ой-ой!.. – с максимально возможным ехидством в голосе отозвался Алексей. – А кто это в прошлый раз бился лысиной о паркет и в бессильной злобе грыз свой кий? Уж не ты ли, Иваныч? Сколько я тогда тебя сделал? Восемь – три, кажется?
– Восемь – пять, – быстро поправил начбой. – Это я тогда не в форме был. А нынче я с Зародовым потренировался, так что уделаю я тебя нынче, как бог черепаху!
– А пойдём! – согласился Алексей. – Я, конечно, как Зародов, стол киём опрокидывать не умею, но кукен от квакена как-нибудь отличу. Пойдём. Два шара форы тебя устроят?
– Форы! – фыркнул Путятин. – Без форы! Нынче я порву тебя, как Тузик грелку!
– Ну-ну... – с сомнением покачал головой Алексей. – Нашему бы теляти...
– Спорим?! – начбой выбросил над столом руку. – На сто отжиманий?.. Сделаю из тебя ростбиф! Шашлык на палочке!
– Азартен ты, Парамоша... – Алексей, улыбнувшись, пожал протянутую руку. – Пойдём. Всё равно с полётами пока одни непонятки. Пока то, пока сё... Пойдём, погремим шарами... Вот только чай допью... – он поболтал ложечкой в стакане, отложил её в сторону и, прищурив глаз, стал наблюдать, как в центре чайного водоворота одинокая чаинка борется с обступающими её со всех сторон мелкими искрящимися пузырьками...
1. «Зэш», ЗШ, «горшок» – защитный шлем.
2. «Высотка» – здание, где хранится высотное снаряжение и обычно располагается лётный состав во время плановых полётов.
3. ЦЗТ – центральный заправочный терминал – стоянка самолётов, оборудованная централизованной системой заправки; используется при проведении плановых полётов.
4. «Борт» – самолёт.
5. Зона – пилотажная зона.
6. Заход – заход на посадку.
7. Расчётная – точка начала предпосадочного маневра.
8. Опорные обороты – расчётные обороты предпосадочного снижения.
9. Вертикальная – вертикальная скорость.
10. Глиссада – траектория предпосадочного снижения.
11. «Дальний» – дальняя приводная радиостанция – одна из двух радиостанций, используемых для приборного захода на посадку; расположена в 4 км. от начала ВПП.
12. Полоса, ВПП, взлётка – взлётно-посадочная полоса.
13. «Рулёжка» – рулёжная дорожка – поперечная перемычка, соединяющая ВПП и параллельную ей МРД (магистральную рулёжную дорожку), ведущую на ЦЗТ.
14. ПРП – помощник руководителя полётов; контролирует взлёт и посадку самолётов.
15. «Боевой» – основной (одноместный) вариант истребителя.
16. Класс предполётных – класс принятия решения на полёты, предполётных указаний и предварительного послеполётного разбора.
17. Плановичка – плановая таблица полётов на лётную смену.
18. «Дежурный секретчик» – стартовый наряд – офицер, отвечающий за секретную документацию в классе предполётных указаний.
19. «Шаман» – начальник метеослужбы полка.
20. Низкая – низкая облачность.
21. СМУ – сложные метеоусловия.
22. «Громкая» – селекторная связь.
23. Доразведка – доразведка погоды; проводится планово несколько раз за лётную смену или по дополнительным указаниям.
24. Триста девятнадцатое – номер упражнения из Курса боевой подготовки.
25. Малая – малая высота – от 200 до 1000 м.
26. «Выживание» – занятия с лётным составом по выживанию в экстремальных условиях после катапультирования; планово проводятся два раза в год – зимой и летом.
27. «НВ» – «не выполнен» – пометка в плановой таблице; ставится после значка невыполненного по каким-либо причинам полёта.
28.  «Звено» – дежурное звено – самолёты и лётный состав, назначенные для несения боевого дежурства; обычно два экипажа в 15-минутной и два – «усиление» – в часовой готовности к вылету; располагаются в специально отведённой и соответственно оборудованной зоне аэродрома.
29. «Стартовый» – стартовый завтрак – дополнительное питание для лётного состава в процессе лётной смены; называется «завтраком» вне зависимости от времени приёма пищи.
30. САУ – система автоматического управления самолётом.
31. Объективный – объективный контроль – служба дешифровки бортовых самописцев («чёрных ящиков»).
32. Ручка – ручка управления самолётом.
33. Третья – третья рулёжная дорожка.
34. СКП – стационарный командный пункт – место нахождения РП («башня»).
35. Позиция РСБН – наземная часть комплекса радиолокационной системы ближней навигации.
36.  НПСК – наземная поисково-спасательная команда.
37. Зам. по РЛС – заместитель командира по работе с личным составом.
38. Оцепление – стартовый наряд; имеет в своих обязанностях в том числе и прочёсывание ВПП на предмет очистки её от посторонних предметов.
39. «Готовность два» – степень боевой готовности – самолёты полностью подготовлены к вылету, лётный состав находится вблизи, в специально предназначенном для этого помещении.
40. Углы – углы атаки.
41. «Предпосылка» – предпосылка к лётному происшествию – нештатная (аварийная) ситуация или превышение лётчиком установленных предельных ограничений при пилотировании самолёта.


6. Виктор.
 
– Спасибо!.. – Виктор, пережидая аплодисменты, шагнул назад и, взяв со столика бело-голубую узорчатую – под гжель – чашку, сделал крупный глоток; чай уже успел остыть и был чуть тёплым, горьковатым. – Спасибо!..
Зрителей было немного – человек сорок-пятьдесят. Длинный и узкий «Научный» зал областной библиотеки был полон примерно наполовину. Или наполовину пуст. Это уж как угодно. Впрочем, для работы без микрофона такое количество зрителей было как раз оптимальным. Виктор уже не впервые выступал в этом зале и, зная его отвратительную акустику, ещё раз порадовался, что выступать сегодня довелось без микрофона – звуки от микрофонных динамиков, отражаясь от здешних голых стен, метались по вагонообразному помещению, накладывались друг на друга и, оглушая сидящих вблизи, докатывались до отдалённых слушателей громким, но невнятным рокотанием. Так что без микрофонов было лучше. Гораздо лучше.
Ещё одним недостатком зала было отсутствие в нём сцены. Даже небольшой подиум, хотя бы сантиметров двадцать высотой, оказался бы тут как нельзя кстати. А сейчас зрителям задних рядов приходилось выглядывать из-за голов впередисидящих, чтобы разглядеть выступающего. Ну а выступающему, в свою очередь, не были видны их лица. А ведь это так важно – видеть лица зрителей. Видеть их глаза.
Несколько раз за свою жизнь Виктору приходилось выступать в больших концертных залах – со сцены, залитой ярким огнём рампы, видя перед собой лишь обрамлённое слепящими софитами угольно-чёрное пространство. Конечно, это пространство было живым, оно влажно дышало, оно покашливало, оно отзывалось на произнесённое со сцены то вяло-вежливыми, то бурными, плещущими аплодисментами, оно, казалось бы, сочувствовало и даже сопереживало выступающему, но оно было безглазо, слепо, а потому – не персонифицировано, аморфно, безлико. Более того, в нём чувствовалась какая-то затаённая угроза. Слова падали в него, как в бездну, как в равнодушный холодный космос, и полного контакта с таким залом Виктору, как он ни старался,  ни разу добиться так и не удалось.
Иное дело – маленькие залы. Сколько повидал их Виктор на своём поэтическом веку! Школьные аудитории, районные библиотеки, гарнизонные дома офицеров, заводские и фабричные клубы. И зритель в таких залах был совсем другой. Не позёвывающий, снисходительно-академический и не хамовато-торгашеский, требующий от артиста определённого набора услуг за «уплоченные» деньги. Здешний зритель приходил не на представление, не на шоу, он приходил на ПОЭЗИЮ, и работать перед таким зрителем, перед заинтересованными, доброжелательными, ЖДУЩИМИ глазами всегда было легко и приятно.
Впрочем, «легко» – это, пожалуй, чересчур. Всякий раз, выходя читать стихи, даже перед самой маленькой аудиторией, Виктор волновался, как жених перед дверями загса. Руки у него начинали предательски дрожать и смертельно леденели, а на спине, наоборот, появлялась обильная горячая испарина. Впрочем, по ходу выступления вся эта «предстартовая лихорадка» обычно проходила, постепенно уступая место уверенности и строгой рабочей сосредоточенности, удивительным образом сочетающейся с полной раскрепощённостью и даже неким ощущением полёта. Поэтому свои выступления Виктор хоть и планировал заранее, но плана этого обычно не придерживался, полагаясь большей частью на собственную интуицию и поэтическое вдохновение.
Вот и сегодня, поначалу всякий раз заглядывая в лежащую на столике, рядом с симпатичной гжелевской чашкой, составленную ещё в электричке «шпаргалку», он постепенно увлёкся, разошёлся, перетасовал всю свою программу и в дальнейшем бо;льшую часть своего выступления читал стихи, подходящие, как ему казалось, сиюминутному настрою зала, ориентируясь лишь на реакцию слушателей, на выражение их глаз и лиц, за которыми он чутко наблюдал, на ту единственно верную волну взаимопонимания, которая вскоре после начала выступления установилась между ним и залом.
И вот сейчас, прочитав очередное стихотворение, он почувствовал, что зал устал. Виктор мельком взглянул на часы. Ого! Полтора часа пролетели, как десять минут. Пора было закругляться.
– Ну, и в заключении... – сказал Виктор. – В заключении... Я прочитаю стихотворение, которым обычно завершаю все свои выступления... Оно называется «Дело мастера»...
Виктор слукавил. Никогда «Делом мастера» он свои выступления не завершал. Наоборот, эта вещь – довольно эмоциональная и, в некоторой степени, программная, «векторная» – обычно читалась им где-нибудь в начале концерта, создавая задел, настрой, расставляя, так сказать, акценты. Но не сегодня. Нынче Виктор неожиданно для себя быстро перешёл на лирику, увлёкся,  чувствуя благожелательность зала, несколько дольше обычного подзадержался на ней, а потом как-то сразу перекинулся на свои юмористические вещицы. Короче, не срослось. Чему Виктор был сейчас, пожалуй, даже рад. «Делом мастера» можно было поставить этакую хорошую, жирную точку в концерте. Скорее даже, – восклицательный знак.
Он выдержал небольшую паузу, дожидаясь, пока тишина в зале окончательно устоится, загустеет, и начал неторопливо читать:
Рублю окно. Процесс непрост и долог.
Вразмашку, от зари и до зари
рублю окно. От потолка до пола.
Извне рублю, кромсаю изнутри.
Халат рабочий «цвета фиолета»,
сапог-кирза, беретик набекрень.
Рублю. Не потому, что мало света,
а потому, что торжествует тень...
И вновь Виктор порадовался реакции зрителей. Зал был сегодня просто замечательный – внимательный, чуткий, понимающий. С ним не надо было заигрывать. Ему не надо было «разжёвывать» текст. Он ловил стихи с лёту, он понимал то, что вкладывал в строки автор. Он понимал и то, что автор вкладывал между строк...
...Рублю окно. Минкульт обеспокоен.
Чиновники изъёжились в лице.
А мне плевать. Я занят. Я спокоен.
Есть мастерство, желание и цель.
Мне говорят: «Зачем окно? Не нужно!
Нужник нужней. Займись – нам не с руки...».
А я рублю. Не потому, что душно –
нет ветра в доме – только сквозняки...
Полная женщина в первом ряду шумно вздохнула и, испугавшись, замерла, прижимая к груди кулак с торчащим из него смятым носовым платочком. Она, вообще, на протяжении всего выступления Виктора реагировала на его стихи очень эмоционально, даже, помнится, слегка всплакнула, когда он читал «Дорожную историю». Собственно, с того момента она и сжимала в кулачке маленький белый носовой платок...
...Удар. Рывок. И древесина стонет.
Щепа идёт натужно из бревна.
Рублю. Не потому, что зуд в ладонях,
а потому, что – серая стена.
Наветы, склоки, зависть, пересуды,
рубцов и щепок тщательный подсчёт...
Рублю окно. Пусть скалятся зануды.
Кто видел небо – тот меня поймёт!
Долгие пару секунд в зале ещё висела ждущая, напряжённая тишина. А потом – сразу – взорвался шквал аплодисментов.
Виктор смотрел на обращённые к нему лица, на сходящиеся и расходящиеся ладони и чувствовал внутри себя гулкую приятную опустошённость. Сердце, успокаиваясь, всё ещё сильно толкалось в рёбра, спина была влажная и горячая.
Рядом возникла Дарья: давнишняя, ещё по институту, приятельница Виктора, а ныне – немаленьких областных чинов культуртрегер, организатор сегодняшнего концерта и бессменный руководитель местного литобъединения, куда в стародавние незабвенные времена, ещё до своего отъезда в Москву, входил и Виктор, и почётным членом которого он теперь числился.
– Дорогие друзья!.. – хорошо поставленным голосом опытного руководителя легко перекрыла шум зала Дарья (вообще, она была дамой видной: гренадёрского роста, вдобавок ещё и визуально увеличиваемого кочанообразным узлом ярко-каштановых волос на голове, мощная, порывистая в движениях, с вызывающе, даже несколько угрожающе торчащими наперевес монументальными грудями, больше всего напоминавшими Виктору – всегда готовые к столкновению, упругие вагонные буфера). – Дорогие друзья! Я хочу поблагодарить Виктора Алексеевича за, не побоюсь этого слова, прекрасное выступление, которое мне и, я надеюсь, всем присутствующим очень понравилось... Друзья!.. – она переждала вновь вспыхнувшие аплодисменты. – В качестве памятного подарка я хочу вручить нашему гостю новый,  недавно вышедший поэтический сборник нашего ЛИТО – «Верхневолжские голоса», – она, улыбаясь ярко накрашенным ртом, протянула Виктору худосочную книжечку в мягкой обложке. – Большое спасибо, Виктор Алексеевич, что не забываете нас! Приезжайте ещё. Мы вас всегда ждём. Всегда вам рады!
– Спасибо!.. – Виктор, принимая книжицу, церемонно раскланялся. – Спасибо!.. Я тоже хочу сделать вам подарок... Так сказать, в качестве ответного жеста... – он нагнулся и достал из стоящего возле столика портфеля три экземпляра своего, вышедшего ещё в позапрошлом году и стоившего тогда  Виктору целого мешка здоровья, сборничка. – Вот это, – он показал залу, – мой новый сборник «Открытое окно». В него вошли стихи последних лет... Здесь, кстати, есть и «Дело мастера». Это то, что я читал в конце выступления... Один экземпляр я дарю вашему литобъединению... – он торжественно вручил книжку милостиво кивающей с высоты своего роста Дарье. – А эти два экземпляра... я хочу передать библиотеке, которая уже не в первый раз гостеприимно предоставляет нам этот прекрасный зал... – сухощавая, строгого учительского вида, работница библиотеки, сидевшая сбоку, у стены, резво снялась с места и, просеменив, равнодушно приняла от Виктора причитающиеся библиотеке книжки.
– Скажите, а у вас ещё есть ваши сборники? Остались? – полная женщина из первого ряда взволнованно смотрела на Виктора.
– Да... – кивнул ей Виктор. – Да, конечно!.. – он поднял с пола портфель и выразительно похлопал по нему. – Книжки ещё есть. Если кого интересует, можете подойти, приобрести... Стоимость одного сборника сто пятьдесят рублей.
– И ещё десять рублей за автограф! – громогласно сострила Дарья и сама первая, обнажая крупные лошадиные зубы, расхохоталась над своей шуткой. – Да, Виктор Алексеевич? С автографом-то будет подороже?
– Э-э... Автограф бесплатно... – натянуто улыбнулся Виктор. – В качестве бонуса.
– Я... Можно мне?.. – полная женщина поднялась с места и робко шагнула к Виктору. – Мне два экземпляра, пожалуйста... Если можно... Я ещё для своей знакомой возьму...

Сборник расходился хорошо.
Виктор сидел за столиком и, отодвинув на край пустую гжелевскую чашку, подписывал продаваемые экземпляры. Ему было жарко и очень хотелось пить. А ещё хотелось чашечку крепкого ароматного кофе. И лучше – с коньяком.
«Так... Это уже двенадцатый... Или тринадцатый?.. – Виктор, вручил очередной экземпляр взъерошенному худосочному очкарику и вновь взялся за ручку. – Ладно, потом подсчитаю... И ещё двое ждут... Так, что это у нас получается? Больше двух тысяч уже наскрёб?.. Да, пожалуй. Даже с учётом дороги... И на карточке у меня ещё около трёх осталось. Вот и будет пять тысяч... Примите, Татьяна Леонидовна, и больше, пожалуйста, не возбухайте! Как видите, литература тоже может кормить... А то повадилась, понимаешь, духи французские в стену метать... За полторы тыщи денег, между прочим...».
– Ну что, Витя, а мне книжку подпишешь? – произнёс над ним немножко хрипловатый женский голос.
Виктор поднял голову и обомлел. На него, улыбаясь, смотрела Наталья...
Их бурный роман начался в десятом классе и в десятом же классе и закончился. Безумная, всепоглощающая, какая-то даже первобытная страсть налетела на них в памятно жарком сентябре восемьдесят седьмого, когда под Тверью горели Редкинские болота, и плотный юго-восточный ветер гнал на город сизый, горьковатый, першащий в горле, дым. Налетела в дыму, заморочила, закружила в скором золотом листопаде, в водовороте пылких признаний, первых полуобморочных поцелуев и розовых юношеских соплей, пронесла над головокружительной сладкой бездной раннего греха – таящегося, обмирающего от случайных шорохов, прячущегося по чердакам и подъездам, неумелого, вечноголодного, запретного, а потому вдвойне желанного, остудила первыми хрусткими заморозками, ошпарила отрезвляющим ледяным дождём глупых ссор и бестолковых размолвок, потрепала напоследок по ветреным, продроглым пустырям одиноких хождений и безнадёжных телефонных ожиданий – когда время загустевает, как патока, тормозит, останавливается, невзирая на исправно тикающие часы или на мерно падающий в гардинном проёме первый октябрьский снег, и уже вполне ожидаемо, но всё равно неожиданно ударила наконец о глухой бетонный забор расставания, неизбежного и неумолимого, словно приближающаяся зима, того расставания, что принимается уже как должное, но не приносит облегчения, того, что ставит больше вопросов, чем даёт ответов и оставляет на стылой, стекленеющей грозным, уже безвозвратным ноябрьским ледком, заводи двух лебедей-подранков – совсем ещё молодых и глупых, но уже хлебнувших первого взрослого лиха, уже вморозивших в чёрный коварный лёд свои первые белые перья, двух глупых, гордых подранков, каждый из которых ощущает себя обманутым, покинутым, брошенным, каждый из которых твёрдо и бесповоротно всё для себя решил, но тем не менее готов по первому же звуку, движению, полунамёку отбросить ко всем чертям всю свою глупую, никому не нужную гордость и кинуться, броситься назад – в родные, призывно распахнутые объятия, и каждый из которых готов рыдать и божиться, и клясться, и обвинять во всех своих горестных горестях кого угодно, но только не самого себя...
Отец у Натальи был офицер – бортинженер на транспортнике Ан-12. Той зимой его спешно и неожиданно перевели из Тверского «Мигалово» к чёрту на кулички – на Дальний Восток, в глушь, в приамурские дебри, в забытый богом Завитинск. Наталья уехала туда обречённо, словно в бессрочную ссылку, увозя с собой всю свою обиду и горечь, и всё ещё горячие обломки их, потерпевшей крушение, незрелой любви. С тех пор они больше не виделись. А через год после её отъезда Виктор получил из Завитинска странную телеграмму: «Выхожу замуж прости если сможешь прощай». Ни до неё, ни после неё, ни одной весточки с Дальнего Востока больше ему не приходило. Виктор тоже не писал. До телеграммы – сто раз собирался, но так и собрался, не смог. А уж после... О чём уж тут говорить...
За прошедшие четверть века Наталья изменилась очень сильно. Честно говоря, встреть её Виктор сегодня просто так, на улице, он бы её, пожалуй, не узнал. Да точно бы не узнал! Русые, льющиеся на плечи волнистым водопадом, просвечиваемые солнцем и отливающие золотом, волшебные волосы Наташки-десятиклассницы превратились теперь в короткий иссиня-чёрный ёжик, только спереди переходящий в скромную прямую чёлочку, прикрывающую чуть тронутый продольными морщинками высокий лоб вечной отличницы. Откуда-то появились небольшие, но слегка оттопыренные уши. Мягкая девичья округлость лица уступила место угловатым выступающим скулам и острому хрящевинному носу, от углов которого сбегали ко всё ещё чувственному рту две глубокие скорбные складки. Даже глаза поменяли свой цвет. Некогда зелёные, сочно-малахитовые, они теперь поблёкли, потеряли внутренний свет и приобрели оттенки шоколадно-коричневого.
Вот только фигура Натальи не изменилась ничуть – такая же по-девичьи стройная, с чуть заметной подростковой угловатостью, даже, можно сказать, с жеребячьей голенастостью, так забавлявшей и так трогавшей в своё время влюблённого юношу Витю Маликова.
– Здравствуй... Наталья, – у Виктора почему-то перехватило горло. – Ты как здесь? Какими судьбами?
– Здравствуй, Витенька. Да вот, в библиотеку зашла, смотрю – афиша: поэт Виктор Маликов. Дай, думаю, гляну – не тот ли это Маликов? Оказалось – тот... Здравствуй... – она наклонилась и коснулась прохладными губами его щеки.
И пахло от неё точно так же! Её любимыми «L'air du temps» от Нины Риччи, когда-то давно – сто лет назад! – впервые привезёнными её отцом из командировки, из тогда почти заграничной Латвии, и подаренными ей на шестнадцатилетие, на зависть всем девчонкам из их шебутного десятого «А». Как он любил этот аромат! Как он сходил с ума, зарываясь в душистые Наташкины волосы и вдыхая его полной грудью! Как он потом тосковал по нему!
Сердце Виктора забу;хало.
– Нет, ты в Твери откуда? Ты давно здесь?
– Ой, Витенька! Да я уже восемь лет здесь живу. Как отец уволился, так мы сюда и вернулись... А ты теперь, я так поняла, в Москве?
– Да... – Виктор поморщился. – В ней, проклятущей... – он торопливо подписал книжку сунувшемуся сбоку, высокому костистому дедку, втиснул полученные деньги в карман и, взвесив на ладони очередной сборник, вопросительно посмотрел на Наталью: – Возьмёшь?
– Конечно возьму! Сколько он?
– Брось! – Виктор отмахнулся. – Ещё не хватало мне с ТЕБЯ деньги брать! – он приоткрыл обложку, на секунду задумался и, дальнозорко откинувшись назад, стал что-то размашисто писать на форзаце.
– Поэт Виктор Маликов, – нараспев произнесла Наталья и рассмеялась. – Кто бы мог подумать?!
– Тебе понравилось? – Виктор неопределённо повёл плечом, как бы имея в виду всё, что недавно происходило в этом зале.
– Ой, я ведь в поэзии вовсе не разбираюсь, – самокритично призналась Наталья. – Но ты хорошо читал! – успокоила она его. – Нет, правда, здорово! Иногда даже мурашки по коже!
– То-то! – кивнул Виктор. – Знай наших!.. – он дописал, захлопнул книгу и протянул её Наталье: – На! Только сразу не читай... Потом как-нибудь... – он неизвестно от чего вдруг смутился.
– Ладно, – быстро взглянув на него, согласилась Наталья и, не раскрывая, сунула книжку в висящую на боку сумочку, – не буду... Ты уже всё?
– Д-да... пожалуй, – Виктор оглядел быстро пустеющий зал. – Подожди секундочку... Я сейчас! Я тебя провожу.
Он сгрёб со стола в портфель оставшиеся непроданными экземпляры, подойдя, перекинулся парой слов с Дарьей, собравшей вокруг себя немногочисленных членов своего ЛИТО, любезно попрощался со строгой библиотекаршей и, вернувшись к столу, улыбнулся Наталье:
– Ну что, пошли?
– Пошли...
Они вышли из зала и стали спускаться по широкой мраморной лестнице.
– Восемь лет... – раздумчиво сказал Виктор. – Значит, на двадцатилетие выпуска ты уже здесь была. Что ж не пришла? Наши тогда почти все собрались.
– На двадцатилетие?.. – Наталья пожала плечами. – Не знаю... Не помню. Может, уезжала куда. А может... – она тряхнула головой. – Нет, не помню... А скорее всего, просто никого не хотела видеть... Да и сейчас, в общем-то, не хочу... – помедлив, добавила она. – Как-то всё это от меня теперь... далеко. Как другая планета.
Виктор промолчал.
– А что с голосом? – наконец поинтересовался он. – Хрипишь, как... – он не нашёл сравнения.
– Да... – вяло махнула рукой Наталья. – Ларингит, гадость такая. Задрал!.. Вторую неделю не отпускает... Чего я уже только не перепробовала!..
– Мохом надо, – авторитетно посоветовал Виктор. – Есть такой мох – «оленьи рожки» называется. Кипятишь в молоке, двадцать минут настаиваешь, потом отвар сливаешь и пьёшь. Матушка моя всех только так и лечит. Верное дело!
– «Спробуй заячий помёт. Он – ядрёный. Он – проймёт», – хрипло процитировала Наталья.
Они рассмеялись.
– Ну вот, – сказал Виктор, – а говоришь – в стихах не разбираешься...
В вестибюле, возле гардероба ещё топтались, одеваясь, последние зрители. Виктор взял у Натальи номерок и, получив у вежливой гардеробщицы своё пальто и Натальину шубку, вернулся к нежданно-негаданно нашедшейся однокласснице.
– Тебе далеко? – спросил он, накидывая ей на плечи невесомое котиковое манто.
– На левый берег. Александра Невского... – Наталья мимоходом заглянула в зеркало, поправила пальцами чёлочку и повернулась к облачающемуся в своё непослушное пальто Виктору. – Ты не волнуйся, я на машине.
Сквозь тяжёлые высокие двери они вышли в вечерний город. Ветра не было. Медленно падал лёгкий пушистый снег. В парке напротив белыми матовыми шарами мягко светились фонари.
– Нам – туда, – кивнула головой Наталья. – Машина за углом. Здесь не нашла где припарковаться.
– Может, зайдём, посидим? – Виктор показал на освещённые изнутри, закрытые кремовыми шторами окна ближайшей кофейни.
– Ой, давай пройдёмся! Подышим... – Наталья взяла его под руку. – Что-то я насиделась. Душно там всё-таки, в зале.
Негромко скрипя свежевыпавшим снегом, они двинулись по переулку. Виктор прижимал к боку локтем Натальину руку и отчего-то волновался.
– Послушай... – наконец сказал он. – Помнишь? Как тогда – в последний раз? Ты да я. И так же падал снег... Мы ведь с тобой где-то тут и бродили.
– Нет, – сказала Наталья, – тогда, в снег, мы бродили возле цирка. Я ещё тогда в одной джинсовой курточке была. Продрогла – страсть!
– Да, точно... – вспомнил и Виктор. – А потом нас в ресторан не пустили. Швейцар ещё такой был: весь с ног до головы в галунах. И морда, что собачья будка... Мы тогда хотели в буфете чаю попить. Да?
Наталья рассмеялась:
– Ты всё перепутал! В ресторан нас не пускали раньше, ещё в октябре. Когда мы с тобой с трудов слиняли... Ну, ты ещё потом чуть с суворовцами не подрался. На набережной.
– Д-да... Да! Точно!.. – Виктор покачал головой. – Подумать только! Четверть века прошла!.. Целая жизнь.
Их торопливо обогнала затянутая в кожу молодая парочка. Виктору сразу вспомнились вагонные Череп и Чума. Он исподтишка взглянул на часы – до электрички времени оставалось ещё прилично.
– Ты женат? – спросила Наталья. – А то я смотрю – кольца нет.
– Да, – сказал Виктор. – Дочке скоро четыре... В марте. Двадцатого... А кольцо где-то дома лежит. Не люблю, когда что-нибудь на пальцах. Сразу после свадьбы и сдал жене на хранение... А ты? В смысле – замужем?
– Дважды вдова, – сказала Наталья и вздохнула. – Второго мужа схоронила полгода назад.
– Что-то случилось? – осторожно спросил Виктор.
– Ничего не случилось, – хмыкнула Наталья. – Банальный перепой... Алкаш чёртов!.. – она сердито помолчала. – Хорошо хоть детей от него не прижила!
Виктор не нашёлся, что сказать.
Они вышли на ярко освещённую и оживлённую Советскую. Наталья повернула направо.
– Ну вот, – сказала она. – Вот и мой драндулет.
Виктор взглянул и присвистнул: метрах в двадцати, сразу за знаком «Остановка запрещена», заехав правыми колёсами на тротуар, одиноко стоял огромный, как линкор, роскошный белоснежный «Хаммер»...

– Ну вот... – Наталья откинула голову на подголовник; её лицо, подсвеченное снизу огоньками приборной панели, стало ещё более угловатым, поросло густыми тенями. – А потом он начал пить. Нет, он и раньше не дурак был выпить. Мог дня на три в запой уйти, легко. Но это всё как-то без последствий обходилось. Проспится, опохмелится – и опять как человек. На месяц, на два... На полгода... А теперь уже стал пить по-страшному. До зелёных чертей, до белочки... Два раза в клинике лежал. У нас и в Германии. Ничего не помогало. Две недели, от силы три – и опять, в улёт... Я уже поняла, к чему дело идёт. Всё имущество на себя переписала. Бумаги ценные... И долю его в бизнесе.
– А он?
– А ему уже всё равно, по-моему, было. Он уже тоже чувствовал, что ему не выбраться. Во всяком случае, подписывал всё без всяких разговоров... Когда чуть отпускало, ноги мне целовал, на коленях ползал, умолял, чтоб простила... Говорил, что жизнь мне загубил... Сына вот помог устроить – деньги просто бешеные отдал, проплатил всё наперёд лет на десять...
– У тебя есть сын?
– Да. Павлик. От первого брака... Он в Англии сейчас. В Бирмингеме.
– В университете?
– Да. Третий курс уже. Сначала в колледже учился. Там же. В интернате. А потом в университет поступил. Радиотехника и там что-то ещё, в этом духе... Способный мальчик.
– Скучаешь?
– Скучаю... – Наталья вздохнула. – Четыре раза в год только и видимся. Два раза он сюда приезжает. Два раза я в Англию мотаюсь... Крайний раз не приехал – на рождественские каникулы с друзьями в Австралию улетел. На Большой Барьерный риф. Он у меня ещё и дайвингист заядлый... Недавно фотографию девочки по мейлу прислал. Там же, в Австралии, познакомился. Говорит, что любит... Она – итальянка. Из Вероны. Тоже студентка... Видишь как: он – россиянин, учится в Англии, она – итальянка, учится во Франции, в Сорбонне. А познакомились в Австралии...
– Это... – сказал Виктор. – Как её?.. Глобализация, чёрт! Всё в мире поперепуталось.
– Да, – опять вздохнула Наталья. – Глобализация...
Они сидели в «Хаммере» возле Натальиного дома – здоровенного, красного кирпича, двухэтажного особняка в узкой тихой улочке, что в двух шагах от набережной Волги. В машине было тепло и тихо. Работающего двигателя не было слышно совсем. Чуть шелестел климат-контроль, нагоняя в кабину тёплый воздух. На панели чейнджера весело, но беззвучно приплясывали жёлтые столбики эквалайзера – громкость была убрана полностью. Время от времени просыпающиеся «дворники» широкими взмахами счищали с лобового стекла всё ещё падающий из поднебесной черноты крупный мохнатый снег.
– Послушай, – сказал Виктор. – А первый муж. Он... что?
– Андрюша?.. – Наталья улыбнулась. – Он лётчик был... Сначала с отцом в одном экипаже летал. Правым пилотом. Это ещё в Завитинске было... Высокий, красивый. Я в него тогда втрескалась до беспамятства...
– Как в меня?
Наталья искоса взглянула на него.
– Не ревнуй, Витенька. К покойникам нельзя ревновать... Ты у меня – первая любовь. И этим всё сказано... Какая уж тут ревность?
– Да нет. Это я так... – смутился Виктор и, чтобы не молчать, добавил: – А я ещё удивился, когда ты вместо «последний» сказала «крайний».
– Да... – согласилась Наталья. – Что есть, то есть. Въелось. Муж как приучил, так теперь не разучиться... – она замолчала.
– ...Ну, так что?.. – немного подождав, подтолкнул Виктор. – Что там, в Завитинске?
– Ну что... – «очнулась» Наталья. – Поженились мы. Через год Павлик родился. А потом нас в Читу перевели. Андрей на левое кресло сдал1, и его – командиром экипажа... Мы так радовались тогда... Кто ж мог знать?..
Опять повисла пауза. Виктор осторожно откашлялся:
– Он... разбился?
– Да. В Баде;. – нехотя откликнулась Наталья. – В девяносто четвёртом... Я тогда вторым беременна была. На пятом месяце. Не доносила – выкинула.
– Ещё бы, – сказал Виктор. – Могу себе представить...
– Нет, – Наталья покачала головой. – Не можешь... Я ведь не сразу. Хотя, конечно, тогда – как обухом по голове. Я даже похороны плохо помню. Всё как в тумане. Помню только, как привезли их из Бады. Экипаж... Шесть цинков. Маленькие все – не больше метра длиной. От них ведь почти ничего не осталось. Я, помню, как увидела эти цинки – всё, как выключили меня... Но самое страшное началось потом. Когда комиссия отработала, и результаты расследования объявили. Его ж во всём и обвинили. Андрюшу моего... Он ведь не просто сам погиб. Они ж полный самолёт народу тогда везли. На военный совет... Сорок один человек. Не считая экипажа... Я потом жить ведь там не смогла... Мне даже стёкла били... Уехали мы через три месяца с Павликом. Не выдержали. В Завитинск, обратно, к родителям. И квартиру бросили, и гараж с машиной – всё... – она тряхнула головой и замолчала.
– Сволочи! – сказал Виктор.
– Да нет, их тоже понять можно... – Наталья потёрла висок. – Я бы тоже, наверно, ненавидела того... ту... ну, чей муж моего Андрюшу... – она снова тряхнула головой. – Ладно! Что-то мы всё обо мне да обо мне. Ты-то как живёшь, поэт Виктор Маликов?.. Подожди! – она тронула его за руку. – Не рассказывай. Пойдём-ка лучше в дом. Чего мы тут... как бомжи.
– Ничего себе бомжи! – рассмеялся Виктор. – В такой-то машине. Да у тебя тут жить можно! У моих родителей хрущёвка меньше была!
– Пойдём в дом! – Наталья решительно выключила зажигание и, обернувшись, затеребила его: – Пойдём, пойдём! Ты ведь, кажется, кофе хотел?
– Ну пошли... – Виктор отвернул рукав пальто и, придвинув запястье к окну, взглянул на часы. – Только ненадолго. У меня электричка в двадцать два тридцать...
Наталья приблизила своё лицо к его и, глядя глаза в глаза, твёрдо сказала:
– Если ненадолго, то тогда – без кофе... Понимаешь, Витенька, я ведь уже месяца три с мужиком не была. А тут такой случай! Мне тебя, можно сказать, сам бог послал... – и, внимательно следя за его реакцией, добавила: – Ты не бойся, жена не узнает... Да и никакая это не измена. Это, скорее, так – гуманитарная помощь...

Виктор лежал на спине и, заложив правую руку под голову, смотрел в потолок. По потолку медленно бродили разноцветные и разнокалиберные круги от выпендренного, наворочено-футуристического светильника-ночника, стоящего в изголовье огромной, как аэродром, Натальиной кровати.
Наталья, примостившись на левом плече, уютно сопела.
– Спишь? – спросил Виктор.
– Нет, – сейчас же откликнулась Наталья. – Слушаю.
– ...Понимаешь, – после долгой паузы продолжил Виктор, – иногда кажется, что я её люблю.
Такая нежность порой накатывает... А иногда... – он помолчал. – Особенно, когда она заводится. Когда начинает сама себя накручивать. Как начнёт иногда ныть: «Деньги, деньги, деньги!..». Честное слово, убить хочется!
Наталья фыркнула.
– Нет, честно! – он повернул к ней голову. – Так порой и подмывает – достать из шкафа ружьё и садануть с двух стволов. Чтоб голова нахрен отлетела! Прям вижу иногда эту картинку! Знаю ведь, что никогда на такое не решусь, но рисую себе все эти ужасы во всех подробностях... Мы, когда поссоримся, я в зал спать ухожу. Лежу на диване один и полночи злюсь и думаю, представляю себе всё это в цветах и красках... Я, наверное, псих?
– Нет, – Наталья покачала головой. – Ты не псих. Так бывает... Наверно, это всё-таки – любовь, – помолчав, предположила она.
– ...Наверно... – подумав, согласился Виктор. – Только странная какая-то...
– Сейчас вся жизнь странная.
– Жизнь сейчас – сволочная, – подытожил Виктор и замолчал.
Круги на потолке то сходились, то расходились, кружились, проходили сквозь друг друга. Они словно танцевали какой-то свой, сложный, своеобразный, понятный только им самим – жителям странного двухмерного мира, – танец.
«...Наверное, это должно усыплять, – подумал Виктор. – Так лежишь-лежишь, смотришь...».
– А давай, Я с ней поговорю, – подала голос Наталья.
– С кем?.. – поначалу не «въехал» Виктор. – Нет! – вдруг поняв, испугался он. – Не смей даже и думать! Ещё чего!
– Слушай, давай! – Наталья села в кровати и через плечо посмотрела на него. – Поговорю с ней, как баба с бабой. Она ж не малолетка сопливая – должна понять... что рано или поздно... Ты знаешь, я вообще-то умею убеждать.
Виктор тоже сел.
– Забудь об этом!.. Мы же с тобой договорились – я сам! Чего это тебе вдруг в голову взбрело?!
– Ну всё, всё, не буду... – тут же пошла на попятную Наталья. – Чего ты встрепенулся? Нет – значит, нет... Ложись... – она оглянулась на многофункциональный светильник. – Полдесятого ещё. Ещё можно полчасика поваляться.
– Ты меня что, собралась на вокзал везти?
– Конечно... Я тебя, если захочешь, могу даже в Москву отвезти. А что? Сейчас пробок нет – часа за полтора домчим. Прямо к дому.
– Не выдумывай, – сказал Виктор. – Только до электрички.
– Ну, как скажешь, – покладисто согласилась Наталья; она подтянула к себе колени и обняла их руками.
Виктор ласково провёл мизинцем по ложбинке на её шее.
– Где ж твои волосы, Наташка? У тебя ведь была совершенно потрясная грива...
– В Завитинске мои волосы, – не шевелясь, отозвалась Наталья. – Там то ли экология такая, то ли что... А может, и от нервов. Короче, одно время как посыпались!.. Ты не поверишь – целыми прядями выпадали.
Виктор откинулся на подушку.
– Жаль... Шикарные волосы были.
– Да ладно! – дёрнула плечами Наталья. – Подумаешь! Зато возни меньше... Ты ведь меня и без моей гривы любить будешь? Правда?
– Правда, – сказал Виктор. – Ещё как буду! Я тебя больше никуда не отпущу!
Наталья счастливо рассмеялась и вновь устроилась у него на плече.
– Ой, Витенька, как мы с тобой заживём! Ты даже не представляешь – как мы с тобой хорошо заживём!.. А хочешь, я тебе мальчика рожу? Сыночка... Чего ты хмыкаешь? Думаешь – не смогу? Ещё как смогу! Сорок два – ещё не возраст. Сейчас и позже рожают... Серёжкой его назовём. Или Владиком... Дочку твою к себе заберём. Зимой все вместе на юг будем летать. В тропики. На острова куда-нибудь. На Гавайи. Или в Полинезию... А весной – в Альпы. Ты любишь на горных лыжах кататься?
– Не знаю, – сказал Виктор. – Не пробовал.
– Ой, я тебя научу! Тебе понравится!.. – Наталья была полна энтузиазма. – А может, ТЕБЕ куда-нибудь хочется съездить? Ты только скажи... Ну, скажи, о чём ты мечтаешь?
– Я мечтаю... съездить в Париж, – медленно сказал Виктор. – Какой же я поэт, если в Париже ни разу не был?
– Всё! Замётано! – Наталья потёрлась носом об его грудь. – Осенью и поедем. В Париж надо ехать в октябре, – авторитетно заявила она, – в первой половине – там тогда прохладно и сухо. И туристов почти нет...
– И везде-то ты была, всё-то ты знаешь... – пробормотал Виктор.
– Нет, Витенька, правда. Знаешь, как хорошо нам будем!.. У меня ж в Крыму ещё один дом есть. В Гурзуфе. Не такой большой как здесь, но всё-таки. Там можем какое-то время пожить... Представляешь, будешь, как Максимилиан Волошин, писать стихи, глядя на море... Или как Чехов!..
– Чехов в Крыму умер... – печально напомнил Виктор. – Волошин, кстати, тоже.
– Ты не умрёшь!.. – беспечно отозвалась Наталья. – Книгу твою выпустим. А лучше – две! Нет! Двухтомник! В таком, шикарном золотом переплёте! На мелованной бумаге! С иллюстрациями!.. У тебя наберётся стихов на двухтомник? – вдруг озаботилась она.
– Наберётся, – успокоил её Виктор. – У меня и на трёхтомник наберётся. Толку-то?
– А вот и будет толк! – заверила его Наталья. – Ка-ак выпустим двухтомник! Ка-ак пропиарим его везде! Как его весь раскупят! А мы – второе издание, третье! Все твои друзья-писатели обзавидуются! Перья свои будут грызть от зависти! Подожди, ты у нас ещё станешь самым популярным в стране поэтом! Как Роберт Рождественский! Или этот... Евтушенко. С тобой ещё президент будет за руку здороваться!..
– М-да... – сказал Виктор. – И тут Остапа понесло...
– Ой, да ладно!.. – Наталья опять потёрлась об него носом. – Экий ты бука! Уж и помечтать по-человечески нельзя!
– Мечтать не вредно, – согласился Виктор. – Вредно не мечтать... – он стал осторожно высвобождать своё плечо из-под Натальиной головы. – Давай-ка, солнце моё, будем мы помаленьку шевелиться... Всё-таки хочется ещё кофейку успеть попить. На дорожку...
1. Сдать на левое кресло – получить допуск на пилотирование в качестве командира экипажа.


7. Алексей.

Путягин, как обычно, запрыгнул на подножку автобуса последним.
– Баста, карапузики! – весело возвестил он. – Кончилися танцы!
– Ты чего такой радостный, Иваныч? – спросил сидящий рядом с Алексеем Ладовский. – Благодарность на разборе получил?
– Лучше! – Путягин поднялся в салон и довольный, как именинник, уселся на своё место. – Командир рапорт на отпуск подписал. Всё! Штык – в землю, пуанты – на гвоздь! Завтра смену отлетаю и с послезавтрашнего дня – в законном отпуске!..
– О-о-о, счаст-лив-чик! – проскрипел чей-то голос в конце автобуса фразу из известного анекдота.
Кто-то заржал.
– ...Николаич, слышал? – продолжал тем временем радоваться жизни начбой. – Чтоб на четверг меня не планировал!
– Слышал, слышал, – меланхолично отозвался Ватрушев. – Все?.. – он оглядел салон и, повернувшись, скомандовал водителю: – Поехали!
Дверь закрылась. Свет в салоне погас. Автобус тронулся.
– Поедешь куда, Иваныч? – поинтересовался в наступившей темноте Ладовский.
– На юга рванём, – тут же с готовностью откликнулся Путягин. – С шурином. В Крым. Мы давно с ним в Крым собирались... «Волгу» вот свою только чуток подрихтую, и поедем. Куда-нибудь в район Тарханкута. Палаточку возьмём, все дела... Я ружьишко подводное захвачу, – голос начбоя стал мечтательным. – Говорят, в тех местах вода самая чистая во всём Чёрном море. И рыбы тьма-тьмущая...
– В Крым – это хорошо, – одобрительно произнёс Ватрушев. – В Крыму сейчас – самое то... Свой раздел только для подведения итогов сдашь – и езжай.
– Николаич! – возмутился Путягин. – Побойся бога! Сегодня ж ещё только пятнадцатое!
– Ничего страшного, – голос Ватрушева был невозмутим. – «Рыбу» подготовишь, а цифры потом в конце месяца твой ВрИО подставит. Кто там за тебя остаётся?
– Воронин, – уже не так весело отозвался начбой.
– Опаньки! – взвился в темноте изумлённый голос Воронина. – А чего я?! Иваныч, какого хрена?! Я ж с первого числа по плану – тоже в отпуск.
– Командир тебя сдвинул, – нехотя сообщил Путягин. – До моего возвращения. Будете звеньевую программу добивать.
– Не, ну нормально, да?! – возмущению Воронина не было предела. – Кто-то будет на море пузо греть, а кто-то – на аэродроме, в потном комбезе – керосин в шум переводить! У меня ж путёвка в Адлер заказана! Её же мне не сдвинут! На месяц!.. И куда я потом, осенью, поеду?! Дети – в школе, жена – на работе!.. Ну Иваныч! Ну подставил! Спасибо, родной!..
– Юрка, не расстраивайся, – попытался успокоить Воронина Алексей. – Сдался тебе тот Адлер! Жара, дороговизна! Пиво тёплое, женщины потные... Дома отдохнёшь. По грибы походишь. Осенью комаров меньше.
– И водка холоднее! – тут же добавил кто-то.
– О-о-о, счаст-лив-чик! – проскрипел тот же голос из конца автобуса; Алексей наконец узнал его – прикалывался хохмач Валера Гусев.
Несколько человек засмеялось.
– Иваныч, а как там с материалами на стрелковую конференцию? – напомнил начбою Ватрушев. – Ты мне когда обещал их представить?
– Почти готовы! – торопливо доложил Путягин. – Воронину передам, он закончит.
– Ещё чего! – судя по голосу, Воронин на этот раз был готов стоять насмерть. – Только в готовом виде! Вплоть до запятых!
– А если через взятку? – вкрадчиво «подъехал» начбой.
– Это смотря сколько ты предложишь... – голос Воронина был мрачен, как ноябрьская ночь. – Учти, ты мне сейчас нехилую душевную травму нанёс. Я этого отпуска, можно сказать, как манны небесной, ждал! Так что, сам понимаешь, моральный ущерб, и всё такое...
– Я надеюсь, три-четыре полторашки пива залечат твою душевную рану? – голос Путягина был само обольщение.
– Хрен там! – злорадно сказал Воронин. – Ящик коньяку!
– Ох, какой ты, сука, ранимый!.. – взвился начбой.
– Отставить! – прервал общий смех Ватрушев; его голос командно затвердел. – Пьянства не допущу! Никаких Ворониных! Слышишь, Иваныч?!.. Подготовишь всё сам полностью и сдашь лично мне! Всё, как мы с тобой обговаривали! Два экземпляра: отпечатанные, с титульными листами. И отдельно схемы – на диапозитивной плёнке.
– Николаич, диапозитивы я точно не успею, – всё ещё продолжал на что-то надеяться Путягин. – Давай я...
– Успеешь! – прервал начбоя Ватрушев. – Если хочешь на свой Тарханкут – успеешь!
– Бли-ин!.. – голос Путягина потух.
– Да, кстати! – не унимался Ватрушев. – А шкафчик для хранения фотоплёнок на объективном ты сделал?
– Николаич, ну давай хоть шкафчик после отпуска! – взмолился начбой.
– Никаких «давай»! – Ватрушев был непробиваем. – Ты мне когда обещал его сделать? Ещё в позапрошлом месяце! Вот теперь, пока готовый шкаф не покажешь – всё, как положено: с бирками, с раскладкой по «бортам», всё в хронологическом порядке – про юга свои даже не заикайся! В рабочем порядке сделать не успел – будешь в отпуске доделывать.
– Так я до сентября таким макаром никуда не уеду! – в голосе Путягина звенела обречённость.
– Ничего, – «успокоил» его Ватрушев, – в сентябре в Крыму тоже неплохо. Бархатный сезон. И не так жарко, и народу меньше...
– И водка холоднее! – тут же вставил Ладовский.
– О-о-о, счаст-лив-чик!! – хором пропели в темноте сразу несколько голосов.
Алексею показалось, что от дружного хохота старенький автобус подпрыгнул и покатил веселее...

Оксанка, конечно же, не спала. Она выпорхнула из зала на звук открываемой двери – босая, всё в том же своём легкомысленном халатике – и радостно повисла на шее Алексея:
– Приве-ет!..
– Привет! – Алексей подхватил её, невесомую, и, поцеловав в губы, потёрся носом об нос. – Соскучилась?
– Ещё как!.. Нормально отлетали?
– Нормально... – Алексей поставил жену на пол и, присев на банкетку, принялся стаскивать ботинки. – Дегтярь на полосе «разулся»... Не-не, всё нормально, – заметил он расширившиеся Оксанкины глаза. – Даже не выкатился... Полёты только на полтора часа прикрыли. Пока куски резины с полосы собрали, то да сё...
– А я-то думаю – чего гудеть перестали? – Оксанка сразу успокоилась. – А потом смотрю – облака пошли. Ну и подумала, что вы на СМУ решили перейти.
– Не, облачность потом натянуло, – уточнил Алексей. – Попозже. На ночь так и так планировали на СМУ переходить. Ну, а тут уже решили не дёргаться – крайний дневной залёт зарубили... – он встал и двинулся в сторону ванной комнаты, на ходу стягивая пропотевший за день комбез. – Как бандит?
– Спит бандит. – Оксанка улыбнулась. – Угомонился. Поначалу всё тебя собирался встречать. Я – говорит – папку ждать буду! Буду за самолётами смотреть. Пристроился возле окна с биноклем и – ни в какую! Самолёт на посадку заходит, фару включает – из окна хорошо видно! – он его биноклем провожает и шепчет: «Папка летит...». Чуть уложила! Так с биноклем в руках и уснул.
– Молодец!.. – Виктор остановился в дверях ванной. – А ты сама чего не легла? Это Я завтра до обеда могу дрыхнуть... В смысле – сегодня. А тебе ж – на работу. Будешь потом весь день носом клевать. Или прямо на боевом посту уснёшь, вот делов-то будет!
– Ой, с моими архаровцами не уснёшь! – заверила его Оксанка. – Они мне сегодня весь мозг вынесли! Представляешь, кошка на прогулке на территорию забрела. Симпатичная такая, сразу видно – домашняя: с ошейничком, непуганая ещё. Так эти – с визгом – всей группой за ней: «Кися! Кися! Кися!..».
– А наш?
– И наш! А как же без нашего? В первых рядах! Это ж ОН её возле забора первым за хвост ухватил! Она орёт, выдирается! Я: «Максим! Брось! Пусти её! Ей же больно!..». А он: «Кися-а-а!!! Не уходи-и-и!!!..». Эта бедолага, наверно, уже и не чаяла спастись! В конце концов вырвалась, сквозь штакетник кое-как прощемилась и – ходу! Чуть свой хвост этим басурманам не оставила! Будет теперь наш садик за два квартала обходить... Так мои потом меня задолбали: «Оксана Юрьевна! Давайте кошку заведём! Оксана Юрьевна!..».
– А ты? – улыбнулся Виктор.
– А что я? Мне ещё там только «киси» не хватает! Для полного счастья. Говорю: «Вот если в обед все всё съедят без остатка, тогда заведём».
– Рисковая ты...
– Ничуть! Ещё ни разу такого не было, чтобы они весь обед съели – вечно носы воротят: «Ой, а я борщ не хочу! Ой, а я гречку не люблю! Ой, а в киселе комочки, он протии-ивный!..». Так что – беспроигрышный вариант.
– Ну и как? – поинтересовался Виктор. – Чем дело закончилось?
– Да ничем, – рассмеялась Оксанка. – Повздыхали, покуксились, да и спать легли. А после тихого часа, я думаю, про всё забыли. В общем, всё как всегда... Ты чай будешь?
– Да, – сказал Алексей. – Буду... Сейчас только в ду;ше сполоснусь.
– Я тогда чайник ставлю.
– Давай...

Чай пили с вишнёвым вареньем. Приезжавшая с неделю назад Оксанкина мама притарабанила целых девять литров этого деликатеса, сваренного уже из ягод нового урожая. За поглощением «тёщиной вкусняшки» речь логично зашла о «виновнице торжества».
– Мама звонила, – выкладывая чайной ложечкой на блюдце «улыбку» из вишнёвых косточек, сообщила Оксанка. – В конце месяца опять к нам собирается. Спрашивала – сколько банок помидоров на нас закатывать?
– А ты что сказала?
– А я сказала, что как в прошлом году – шесть.
– Правильно, – одобрил Алексей. – На меньше она не согласится, а больше – нам всё равно негде хранить... – Алексей тоже с удовольствием ел под чай ароматное варенье, но на ложечки и блюдечки не заморачивался, предпочитая сплёвывать ягодные косточки прямо в чашку: косточки исправно тонули, постепенно складываясь на дне в непредсказуемо-затейливую композицию. – Она надолго?
– Сказала – дня на три.
Алексей вздохнул...
Вообще-то, Алексей с тёщей дружил. Татьяна Тарасовна была тёткой хоть и шумной, но весёлой и доброй, заводной, работящей. Отпахав двадцать пять лет диспетчером на железнодорожной сортировочной станции – работе собачьей, требующей как крепких нервов, так и твёрдого мужского характера, – она и после выхода на пенсию командных ухваток не оставила. Супруга своего, мелкотелого и мягкого «Юрика», она «строила» на раз-два, решения всегда принимала самостоятельно, тащила на себе всё домашнее хозяйство, легко управляясь как со швейной машинкой, так и с бетонобойным перфоратором, уверенно и даже лихо водила свой старенький, но ещё крепкий «опелёк». За словом, в том числе и за крепким, в карман не лезла, обожала солёные анекдоты, большие шумные компании, весёлые застолья, где, пропустив рюмочку-другую, любила душевно «поспівати рідни українські пісні» (родом она сама была с Полтавщины). В зяте-лётчике своём Татьяна Тарасовна души не чаяла, профессию его – по её понятиям, сложную и героически-опасную – боготворила, а уж позднего и единственного своего внука, Максима («Максика»), готова была и вовсе денно и нощно целовать в его розовую попу. Причём как в прямом, так и в переносном смысле. На этой почве у Алексея и возникала, пожалуй, единственная причина для идейных разногласий с не в меру горячо любящей своего внука бабушкой. Каждый её приезд оставлял в стенах столь бережно и кропотливо возводимого Алексеем и Оксаной здания строгого родительского воспитания огромные, зияющие тут и там, несообразно-уродливые бреши. Максим в присутствии бабушки становился требовательным, капризным, даже слегка истеричным, начинал выкидывать всяческие фокусы и закатывать шумные «концерты», и всякий раз огромных усилий и терпения требовал процесс «возвращения на землю» родного сына после отъезда любвеобильной «бабы Таты». Каждый год Татьяна Тарасовна поднимала вопрос о том, чтоб любимого внучка привезли к ней – «на витамины», на всё лето, впрочем – на крайний случай, в качестве компромисса – соглашалась и на свой длительный приезд в гости «к детям». Однако Алексей в данном конкретном вопросе проявлял железобетонную непримиримость, давно и выстрадано считая, что лучший родственник – родственник дальний. Потому и моталась «баба Тата» каждое лето на своей скрипучей, потрёпанной «Астре» чуть ли не по два раза в месяц по убитым российским дорогам через пол-Европы: из душного шумного, насквозь промышленного Липецка – на их тихий и прохладный, родниковый Валдай...
– Что ещё говорила? – Алексей, протянув руку, взял с плиты чайник, добавил себе кипятку и вопросительно посмотрел на жену: – Горяченького подлить?
Оксанка отрицательно замотала головой.
– Ну что говорила?.. Говорила, что жара замучила. На отца жаловалась – не хочет, говорит, на огороде ничего помогать... Ту-не-я-а-дец! – удачно сымитировала она зычный голос Татьяны Тарасовны. – Захрябетник лядаш-шый! Хлаза б мои на його не хлядели! Да шоб йому повылазыло!..
– Тихо ты! – Алексей, смеясь, тронул жену за локоть. – Макса разбудишь!
Оксанка испуганно прикрыла рот ладошкой...
Тесть Алексея, Юрий Рудольфович, был, в противоположность своей супруге, мягок и покладист, и превыше всех земных благ ценил тишину и личный покой. Из всей многочисленной и разнообразной мебели, заполняющей очень даже немаленькую квартиру бывшего – областных масштабов! – партаппаратчика, он лично приобрёл лишь одну только вещь – антикварное, ручной работы, настоящее «брюэровское» кресло: неимоверно шикарное, тёмно-коричневое,  из тонкой тиснёной кожи «шевро», благородно «масляное», с высокой спинкой, мощными «дутыми» подлокотниками и даже с выдвижной – тоже кожаной! – подставкой для ног; немыслимое по нынешним практичным временам, сибаритски-роскошное кресло, массивное и основательное, как Баальбекская платформа, ласковое, как рука матери, и уютное, как колыбель. В этой своей «колыбели» он и предпочитал проводить всё своё время, решая журнальные кроссворды или почитывая книги – из многочисленных, собранных в высокие застеклённые шкафы, «подписных» собраний сочинений, бывших в советские времена в жутком дефиците и шедших – исключительно для партноменклатуры! – через закрытый обкомовский распределитель.
Сподвигнуть его на какую-либо общественно полезную деятельность могла только жена с её неукротимым характером и термоядерным энтузиазмом. Но даже её кипучей энергии не хватало на то, чтобы удерживать мужа достаточно долгое время на удалённой от любимого кресла траектории. Как потерявший орбитальную скорость спутник, без дополнительного энергетического импульса Юрий Рудольфович по сужающейся спирали неуклонно приближался к своему антикварному седалищу и очень скоро вновь «приземлялся» в «колыбель», повторное извлечение его из которой требовало новых сверхтитанических усилий.
Отдельно ненавидел тесть дачу и все сопутствующие ей садово-огородные манипуляции. Вытащить его на садовый участок не мог даже, казалось бы способный поворачивать вспять русла рек, бывший диспетчер «Липецка-сортировочного». Лишь один раз на памяти Алексея Юрий Рудольфович попытался-таки приобщиться к «чёрному крестьянскому труду», что, впрочем, повлекло за собой весьма неоднозначные последствия.
Дело было четыре года назад, сразу после рождения Максима. Оксанка, измотанная тяжёлой беременностью, закончившейся кесаревым, чуть ползала по квартире. А в авиационном полку, где служил Алексей, в это же самое время затеяли переучивание на новую матчасть, и Алексея, не взирая на обстоятельства, сразу же по выходу из десятисуточного отпуска отправили на месяц в Липецкий центр, на переучивание, с дальнейшей перспективой – по возвращению перегонять в тот же Липецк, на базу хранения, отлетавшие свой срок самолёты. Делать было нечего, посовещавшись, сыграли «алярм», и по встречному маршруту – из Липецка – на подмогу примчалась, на загруженной до отказа сосками, памперсами и прочими детскими причиндалами машине, любимая тёща. Обширное огородное хозяйство своё она, скрипя зубами, оставила на попечение мужа.
Юрий Рудольфович поначалу создавшейся форс-мажорной ситуацией проникся и снизошёл. А поскольку он, помимо всего прочего, был ещё педант и аккуратист, то взялся он за дело с максимально возможным для него тщанием, скрупулёзно следуя оставленным для него Татьяной Тарасовной подробнейшим письменным инструкциям. Во всяком случае, когда Алексей где-то в середине мая впервые попал на тёщин огород, его взгляду открылись безукоризненно прополотые свежеполитые грядки, тщательно побеленные деревья и аккуратно окученные рядки весёлого картофеля. Сам  Юрий Рудольфович – в синем спортивном костюме с гордой надписью «С.С.С.Р.» на спине – стоя на коленках, на постеленной посреди клубничной делянки чистой рогожке, старательно обрезал маникюрными ножничками клубничные усы.
Впрочем, надолго энтузиазма Юрия Рудольфовича не хватило. То ли возложенная на его узкие плечи ноша оказалась слишком уж неподъёмной, то ли тяга к покою пересилила в нём страх перед супругой, сие неизвестно. Но когда Алексей приехал на дачу во второй раз, картина уже не была столь благостной: на запущенных оплывших грядках радостно зеленел молодой жизнерадостный пырей, то тут, то там из его зарослей выстреливали пышные, как будто посеребрённые, колючие султаны татарника, а на картофельной плантации, на чахлых, объеденных чуть ли не до голых стволиков, картофельных кустах неторопливо созревал уже явно не первый за это лето урожай колорадов. Сам же неудавшийся садовод невозмутимо – с журнальчиком в руках – возлежал в растянутом в теньке, между вишнёвыми деревьями, гамаке, вероятно заменяющем ему в походных условиях знаменитое антикварное кресло. Алексей так и не узнал, что происходило в семье родителей жены по возвращению домой тёщи, но именно после этих событий в богатом лексиконе Татьяны Тарасовны и появился хлёсткий «захребетник ледащий»...
– Да-а, – покачал головой, припоминая, Алексей. – Рудольфович – ещё тот огородник... Кстати... Вопрос на засыпку... Ты знаешь, что будет, если неодолимая сила встретится с непреодолимым препятствием?
– Что? – с удовольствием спросила Оксанка.
– Будут непредсказуемые последствия! И твои дражайшие родители нам регулярно этот тезис иллюстрируют.
– Между прочим, – Оксанка отправила в рот очередную ягодку, – наш сынуля задал мне сегодня практически тот же самый вопрос. Мама, говорит, а что будет, если слон и кит подерутся? Я говорю: сы;ночка, да как же они подерутся, если кит в море, а слон на суше? И знаешь, что мне наш юный натуралист выдал?
– Что? – в свою очередь улыбнулся Алексей.
– А если, говорит, их в ванну посадить?
– Пытливый ум у ребёнка, – одобрил Алексей. – И что ж ты ему ответила?
– Что-что... Начала что-то плести про то, что слон и кит, они, мол, умные, что они не подерутся, а, наоборот, подружатся...
– Я всегда говорил, что ты – прирождённый педагог!
– Ой, не знаю, – Оксанка в сомнении покачала головой, – что-то мне страшно за нашу ванну.
– Да ладно, – успокоил её Алексей, – чего ты боишься? До ближайшего слона от нас ехать да ехать. А до ближайшего кита – и того дальше.
– Ты знаешь, как-то это не утешает, – опасливо повела плечами жена. – Сам же только что говорил про непредсказуемые последствия... – она допила свой чай, отставила пустую чашку и, отогнув штору, выглянула в окно. – Ой!.. Дождь!
– Ты смотри! – Алексей глянул на часы на микроволновке. – «Шаман»-то почти не ошибся. Он на час ночи дождь давал... Слу-ушай! Это что?! Третий час уже?!.. Всё! Хватит чаёвничать! Пошли лю-лю!
Они поднялись. Алексей помог Оксанке убрать со стола, спрятал в навесной шкафчик, на верхнюю полку – подальше от вездесущего Макса – варенье, а потом, подойдя сзади к моющей возле раковины посуду жене, обнял её и стал целовать в ложбинку на шее, туда, где, в общем-то прямые Оксанкины волосы завивались в непослушные тёмно-каштановые спиральки.
– Лёшка!.. – жена обмякла в его руках. – Я так не могу... Я упаду...
– Падай, – сказал Алексей.
– А кто посуду тогда домоет?
– Да леший с ней, с посудой... Потом.
– Потом... – послушно повторила она, и, закрыв кран, развернулась к нему лицом; их губы встретились...
За окном мерно и неторопливо шумел дождь.
– ...Лёшка... Сумасшедший! Перестань!.. Пойдём в постель...
– Подожди... – его рука никак не могла справиться с непослушным пояском на халате. – Подожди... Иди сюда...


8. Виктор.

В электричке было почти пусто – на весь вагон от силы человек двадцать-двадцать пять пассажиров. Жёлтый вагонный свет, падая из мутных подпотолочных плафонов, мертвил усталые хмурые лица, по-вампирьи высасывал из них жизненные соки, превращая людей в равнодушные, покачивающиеся в такт поезду, оплывшие восковые манекены. Чёрные неряшливые тени густыми мазками лежали на сонных лицах, качались тут и там на стенах, торчали из-под полупустых, изрисованных и исписанных непристойностями скамеек. В проходе, по грязному, заплёванному семечной шелухой полу, металлически позвякивая, каталась туда-сюда порожняя банка из-под «Клинского».
Виктор сидел возле окна и отрешённо смотрел наружу. Поезд подходил к Москве. Ярко освещённые, оживляемые снующими машинами и пестрящие крикливой, приевшейся до тошноты рекламой, куски неспящих пригородов сменялись короткими чёрными провалами глухих межстанционных прогонов. В сгустившейся заоконной тьме появлялся тогда мчащийся в каком-то своём, параллельном, пространстве фантом ещё одного, такого же, затопленного неживым жёлтым светом, полупустого вагона. Там – на фоне зыбких, то и дело пропадающих, проплывающих вдали разноцветных огоньков – ехали, качаясь в ночи, точно такие же усталые пассажиры, неслись такие же грязно-бурые, изрезанные, наспех заштопанные и вновь изрезанные спинки сидений, летели багажные надоконные полки с редкими островками вещей и сами окна: с мутными, уже вторичными отражениями пассажиров, за которыми, в глубине, опять чернели окна и угадывалось ещё одно – загадочное, уже дважды фантомное, вовсе уже неведомое пространство – опять же со своими пассажирами, сиденьями, чёрными провалами окон... Пространства качались, двоились, вкладывались друг в друга, как матрёшки. На переднем плане сутулым контуром маячил свой собственный – тёмный, безликий – силуэт.
Виктор вдруг подумал, что все эти отражённые пространства возможно где-либо существуют, и там идёт точно такая же, совершенно реальная для их обитателей, жизнь. И вон та женщина, вставшая за его спиной и достающая с багажной полки длинный, завёрнутый в бумагу свёрток, выйдя в здешнем пространстве, положим, в Химках, в том, заоконном пространстве выйдет в своих каких-нибудь Химках-штрих и на последнем штрих-автобусе поедет в свой спальный штрих-микрорайон, где в маленькой, но уютной штрих-квартире, волнуясь, ждёт её штрих-муж, и спят их курносые штрих-дети. И, может быть, для этой заоконной женщины мы все, находящиеся по эту сторону окна, со всеми нашими радостями и горестями, со всей нашей суетой, склоками и интригами, с нашим утренним бритьём и вечерними новостями, с нашими рабочими совещаниями и распитиями на троих, все мы – не более чем фантом, зыбкий призрак действительности, летящий куда-то в бесконечной заоконной ночи. И кто из нас на самом деле реален, а кто – отражение, ночной бред, пропадающий со щелчком выключателя, совершенно неизвестно, условно, зыбко в своей неопределённости.
«Что-то меня заносит... – Виктор потряс головой. – Так и до солипсизма какого-нибудь додуматься можно, не к ночи будет сказано... Что-то я нынче притомился. Укатали сивку...».
Виктор чувствовал себя до предела вымотанным, даже, пожалуй, каким-то обескровленным. Прошедший день казался бесконечным. Его дальний конец, а точнее – его начало, терялось уже за ворохом лиц, больших и малых событий, вспоминалось уже, как сон, как нечто давнее, отдалённое, подёрнутое сизой, туманной дымкой забвения.
То радужное настроение, та почти эйфория, сопровождавшая его всё время после встречи с Натальей, куда-то исчезла, испарилась, уступив – где-то ещё в районе Завидово – место самой чёрной меланхолии, чувству тупой  безысходности и даже какой-то обречённости. И знаковый, определяющий разговор с женой, который он обещал Наталье и который там, в Твери, в большом и роскошном Натальином доме, в её, застеленной розовыми шёлковыми простынями, постели, казался почти реальным, осязаемым, чуть ли даже не уже состоявшимся, теперь вдруг превратился в неприступную, практически неразрешимую проблему, стал страшить своей заведомой непредсказуемостью, оброс кучей возможных осложнений и последствий.
«Что я ей скажу?.. – в сотый, в тысячный раз спрашивал сам себя Виктор, даже не пытаясь придумать ответ на этот свой вопрос. – Что я ей скажу?.. КАК я ей скажу?!..».
Ну ладно, с ипотекой Наталья обещала помочь. То есть квартирный вопрос – пожалуй, самый трудный во всех семейных спорах – с повестки дня снимался. Но вот остальное... Остальное... И главное – Викуська!..
Викуся была дочкой сугубо папиной. Этаким пацанёнком в юбке. С самого раннего своего детства, едва только выпустив изо рта мамкину сиську, она решительно предпочла всем девчачьим куклам-пупсикам, всяким этим дочкам-матерям, сюсюкалкам и кружевам-рюшечкам настоящие – «пацанские» – забавы: войнушки, солдатики, пинание мяча, машинки-паровозики. Колени у неё вечно были покрыты ссадинами – свежими и старыми, уже подсохшими. В карманах всегда можно было обнаружить ржавую гайку, пружинку, магнит или полезный во всех отношениях гладкий и плоский камушек. Характер она имела тоже мужской. Решения принимала быстро и бесповоротно, плакать не любила. Если уж Викуся приходила в слезах или вдруг в соседней комнате заходилась плачем, было ясно, что стряслось что-то действительно серьёзное. Разумеется, по детским меркам. Едва научившись ходить, Викуся стала хвостиком таскаться за Виктором, при первой же возможности старалась оседлать его колени, где, завладев папкиным мизинцем, чувствовала себя более чем комфортно. Татьяна, конечно же, ревновала, хотя виду старалась не подавать, и всё пыталась, хотя чаще всего безуспешно, заманить дочку всякими своими женскими штучками – то яркой губной помадой, то глянцевым разноцветным каталогом, то конфеткой или йогуртом. Впрочем, сладкое Викуся любила.
И внешне дочка была папиной копией. Те же тёмно-карие, почти чёрные глаза, тот же вытянутый овал лица, то же странное сочетание густых чёрных бровей и светло-русых непослушных волос. И даже привычка в задумчивости морщить лоб в двойную складочку над переносицей – тоже была папиной. Когда маленькую Вику впервые – а было ей тогда полтора годика – привезли к бабушке в Торжок, Ангелина Васильевна – мама Виктора, завидев внучку, зашлась беззвучным плачем, а на все утешения и увещевания, на попытки выяснить, что случилось, только мотала головой и, прижимая чуть перепуганную Викуську к груди, шептала: «Надо же!.. Надо же, как похожа!.. КРОВИНУШКА!!..».
Последнее время дочке стал нравиться писательский труд. Едва Виктор садился за компьютер, Викуся бросала все свои дела и бежала «песятать». Сидя на папкиных коленях, она с восторгом щёлкала по клавишам своими маленькими пальчиками или, высунув от усердия розовый язычок, гоняла мышкой по экрану курсор. Виктор не возражал. Во-первых, Викуси надолго не хватало – заполнив буквами страничку документа, ребёнок обычно требовал: «Песятай!» и, получив на руки ещё тёплый от принтера результат своей писательской деятельности, бежал хвастаться им маме. А во-вторых (а может, это как раз было во-первых), Виктор тоже времени зря не терял и мало-помалу обучал дочку грамоте и некоторым компьютерным премудростям. Во всяком случае в свои четыре без малого года Викуся знала уже все буквы, легко находила их на клавиатуре, умела менять тип шрифта и его размер.
В общем, расстаться с «Викушкой-квакушкой», со своей русоволосой кровинушкой было для Виктора чем-то непредставимым и совершенно невозможным. А расставание, похоже, было неизбежным. Все эти Натальины планы и мечты, несмотря на всю её, Натальину, горячность и готовность горы свернуть ради любимого человека, оставались не более чем планами и мечтами. Виктор знал свою жену. Татьяна, хоть и по-своему – чуть истерично: с жаркими поцелуями, обниманиями и тут же с крикливой руганью и со шлепками – тоже любила дочь и, ясное дело, Виктору, в его новую семью, она Викуську ни за какие коврижки не отдаст. И любой суд однозначно будет на её стороне...
«Химки!» – объявил хриплый механический голос. Это уже была Москва. Дальше, до самого Ленинградского вокзала, уже сплошь тянулись городские кварталы. И платформы следовали одна за другой: Левобережная, Ховрино, Петровско-Разумовская. Народ в вагоне зашевелился. По одному и парами пассажиры потянулись на выход. Виктор тоже поднялся, потоптался, разминая затёкшие от долгого сидения конечности, приподнявшись на носках, достал с багажной полки свой значительно полегчавший в Твери портфель. Поезд мотнуло. Виктор ухватился за скобу на спинке сидения и выругался сквозь зубы. Под ноги, позвякивая, прикатилась пивная банка. «Мы – с друзья-ми – вы-би-ра-ем – ;Ка-а;!..» – тот час завелась в голове пластинка с прилипчивой, тошнотворно-назойливой мелодией рекламы «Клинского». «С-суки! – промелькнуло у Виктора. – Достали! Нигде от вас покоя нет!..». Он зло сплющил банку ногой и пинком отправил её обратно под сидение...

Сразу за турникетами пассажиров последней электрички встречала редкая цепочка таксистов. «Жучков», как их про себя называл Виктор.
– Куда поедем, командир?.. – спросил у торопливо проходящего Виктора высокий мужик – простоволосый, несмотря на мороз, в кожаной – не по сезону – да ещё и расстёгнутой до пупа куртке.
Виктор, недолюбливающий «жучков» и всю жизнь старавшийся побыстрее проскочить мимо нахальных и назойливых представителей этого хамоватого племени, неожиданно для себя остановился:
– До «Текстильщиков» сколько возьмёшь?
Мужик выдернул руки из карманов и, повернувшись, вплотную приблизился к Виктору, как бы отгораживая его собой от других водил.
– Пятихатку давай и поехали.
– Триста! – Виктор уже пожалел, что остановился, и думал таким резким сбросом цены отделаться от таксиста.
– Договорились! – вдруг легко согласился тот и, как бы оправдываясь, добавил: – Я сам в Жулебино живу. Так что тебя завезу – и домой, до хаты.
– Только, чур, не курить! – сразу же поставил условие Виктор. – Терпеть не могу, когда в машине курят!
– Да не курю я, – белозубо улыбнулся шофёр.
– И без музыки! – Виктор, развивая успех, сразу решил расставить все точки над «ё». – Без этого вашего... шансона!
– Как скажешь! – рассмеялся таксист. – Хозяин – барин.
Они двинулись в боковой проём, в обход здания вокзала. Резкий порывистый ветер налетел из-за угла, раздул полы Викторова пальто, растрепал волосы на голове у водилы. Сразу же начали мёрзнуть пальцы. Виктор переложил портфель из руки в руку и сунул озябшую ладонь в карман.
– Помочь? – кивнул на портфель таксист, по-своему истолковав движение Виктора.
– Сам, – коротко, сквозь зубы, ответил Виктор.
Мимо павильона метро вышли на площадь.
– Ну и где твой транспорт – немного раздражённо спросил Виктор. – Долго ещё?
– Да вот она... – сказал водитель, указывая на стоящую метрах в десяти, возле металлического ограждения, и мирно попыхивающую белым дымком работающего двигателя, старенькую и до неразличимости цвета грязную «девятку».
– Мда-а... – Виктор с сомнением оглядел видавшее виды средство передвижения. – Она, вообще, ездит?
– Обижаешь! – отозвался, обходя свою «тачку», шофёр. – Машина – зверь!
– Резина-то хоть зимняя? Не угробишь где-нибудь по дороге? А то знаю я вас...
– Зимняя, зимняя, – успокоил его водитель. – Не «Бриджстоун», конечно. Наша, родная – «Таганка», но тоже ничего, держит отлично, второй сезон на ней катаюсь... Давай садись вперёд, поболтаем, – пригласил он Виктора в машину.
– Не, я здесь... – Виктор открыл правую заднюю дверь и, кинув портфель на сидение, забрался в салон. – Ты извини, – пояснил он, – день сегодня какой-то сумасшедший. Устал... Так что я без разговоров как-нибудь. Подремлю.
– Как скажешь... – повторил водитель свою присказку. – Хозяин – барин... – похоже было, что он всё-таки слегка обиделся.
В машине было тепло. Негромко играла музыка.
– Подожди. Что это?.. – остановил Виктор готового уже было выключить магнитолу шофёра. – «Пинк Флойд»?
– Он самый, – отозвался таксист. – «Animals»... Убрать?
– Пусть остаётся, – разрешил Виктор. – Давно не слушал... Шикарная вещь.
Он откинулся на спинку сидения и прикрыл глаза. Машина тронулась.
В голове Виктора вялым калейдоскопом закрутились события минувшего дня: лица, фразы, обрывки разговоров; вспомнилась почему-то Дарья, её кочанообразная причёска, высокий командный голос; посвёркивая трёхцветными золотыми зубами, проплыл, опираясь на свою фанерную лопату, маленький дворник-таджик; угрожающе навис над головой, цепляясь почему-то за троллейбусный поручень, свирепый – с белыми, бешеными глазами – меднолицый «пумовец»...
Машину тряхнуло.
– А чтоб тебя!.. – негромко, сквозь зубы, выругался таксист. – Понаделают стыков!..
Виктор приоткрыл глаза. Ехали по Садовому.
– Давно таксуешь? – спросил он водителя.
– Второй год... – откликнулся тот. – Как в ипотеку встрял... – он не договорил, только раздражённо повёл плечами, мол, сам должен понимать: ипотека – этим уже всё сказано, не убавить, не прибавить.
– Понимаю... – сказал Виктор. – Сам такой. Ещё полтора миллиона висит... Ты где кредит брал?
– В «Уралсибе».
– А я – в «Россельхозе»... Ставка – восемнадцать?
– Четырнадцать... – шофёр усмехнулся. – Мы прошли как молодая семья. За нас правительство Москвы доплачивает.
– Хорошо вам...
– Да всё равно, – махнул рукой водитель. – Всю кровь уже выпили. И конца не видать.
– Во-во! – подтвердил Виктор.
– Я тебе так скажу, – оглянулся на него водитель, – ипотека – это примерно как на морозе в штаны поссать.
– В смысле? – не понял Виктор.
– В смысле – вначале вроде тепло, хорошо, зато пото-ом!..
Виктор рассмеялся:
– Образно мыслишь... Писать не пробовал?
– Куда там, – махнул рукой шофёр, – я и читаю-то с трудом.
Виктор рассмеялся опять. Водила положительно начинал ему нравиться. Настроение, болтавшееся до сего момента где-то ниже плинтуса, заметно пошло вверх.
Раскрутившись по Таганской площади и нырнув под виадук, свернули на Марксистскую...
– Тебе на «Текстильщиках» куда?
– На Малышева... Лучше с Волжского бульвара заезжать, а то там, на Юных Ленинцах, сейчас дорогу перекопали...
– Знаю, – сказал водитель. – Вчера там был.
За окнами посы;пал мелкий, но частый снег. Перед машиной, в свете фар, сразу возникла белоснежная разлапистая, стремительно несущаяся навстречу, тысячехвостая звезда. Водитель включил дворники.
– Куртка лётная откуда? – поинтересовался Виктор. – Пьяного пилота раздел?
Водила покосился на него в зеркальце.
– ...Остряк!.. – наконец отозвался он. – Я на Су-24-м пятнадцать лет отлетал... Майор, замкомэска... Полк в две тысячи восьмом разогнали; всех, у кого двадцать лет выслуги было – коленом под зад. Даже не разговаривали... Всё выходное пособие в ипотеку эту чёртову вбухал. В первоначальный взнос. И ещё столько же должен остался... Не, ну задолбали! – вдруг резко сменил он тему. – Льют и льют этот реагент! Смотри, что делается!
Виктор посмотрел. От впереди идущих машин тянулись поднятые колёсами с совершенно мокрого блестящего асфальта длинные белёсые шлейфы и мелкой взвесью ложились на и без того не особо чистое лобовое стекло «девятки». Трудяги-«дворники», безостановочно мотаясь туда-сюда, с трудом прочищали в липкой грязи узкие горизонтальные бойницы.
– Что они туда мешают?! – продолжал возмущаться шофёр. – Кузов от него гниёт – мама дорогая! Машине пять лет всего от роду, а дыры уже – кулак просунуть можно!.. – он помолчал и, не дождавшись ответа, опять сменил тему: – Представляешь, гайцы недавно тормознули. На Каширке. За превышение. Летёха подходит – документики там, то да сё. А я смотрю – рожа знакомая. Чуть узнал. Штурманец с нашей эскадрильи. Когда расформированием только запахло, он первым рапорт накатал. Я говорю: «Костик! Ты как здесь? Ты что ж, – говорю, – поганец, в менты подался?». Он поначалу было смутился. Говорит, мол, так и так, мол, знакомые устроили, это типа временно. А потом вроде как освоился, бровки сдвинул и на полштуки меня, сука, оштрафовал. Я говорю: «Жопа ты, Костик! Что ж ты своего замкомэску на деньги опускаешь?!». А он мне: «Извините, Александр Вячеславович, ничем помочь не могу. Нарушение есть нарушение. Закон для всех одинаков. Вот только разве что размер штрафа могу снизить до трёхсот рублей. Но это, сами понимаете, если только наличными». Я ему: «Эх ты, Костя, Костя! Как был ты мудаком, так мудаком и остался! Хрен тебе, – говорю, – а не наличные. Выписывай квитанцию!..». Так он же ещё и обиделся... Разгильдяем он был. – добавил, помолчав, бывший замкомэска. – Пил, дебоширил. Я его, понятное дело, за всё это порол со страшной силой, от полётов отстранял. Так он, видишь, где на мне отыгрался!..  Целку принципиальную решил из себя состроить. А сам за два года харю разожрал – глаз не видно, из-под фуражки во все стороны торчит!.. Спишь? – окликнул он Виктора.
– Сплю... – отозвался Виктор и вдруг, сам не зная почему, солгал: – А я ведь тоже летал... Правда, недолго...
– Где? На чём? – сразу же оживился водитель.
– На МиГ-29... – ужасаясь собственному вранью, ответил Виктор. – На Дальнем Востоке.
– А что, на Дальнем Востоке остались «двадцать девятые»? – удивился шофёр.
– Уже нет, – быстро сказал Виктор. – Нас тоже разогнали.
– А где базировались?
– В Завитинске.
– Ты смотри! – искренне удивился водитель. – Понятия не имел! Я думал, что в Завитинске только транспортники стоят.
– У нас отдельная эскадрилья была, – выкрутился Виктор. – Да мы и недолго там пробыли. Год всего. Потом нас под Хабаровск перебросили... Там и расформировали... – он откашлялся, в горле у него першило, щёки и уши полыхали огнём.
– Под Хабаровск?.. На «Десятку» что ли?
– Да... Туда.
Водитель протянул через плечо руку:
– Саня.
Виктор, подавшись вперёд, пожал её.
– Виктор.
Ладонь у замкомэски была широкая и твёрдая.
– А училище какое заканчивал?
– Ейское, – сказал Виктор, – в девяносто четвёртом.
– А я – Качинское, в девяносто первом.
– В Каче – всё иначе, – сразу же вспомнилось Виктору.
– Эт точно! – засмеялся замкомэска, он выдернул из магнитолы закончившуюся кассету и, перевернув, воткнул её обратно. – А сейчас где?
– Бизнес, – ответил Виктор. – Менеджер по продажам... Фирма «Окнапласт». Стеклопакеты, рольставни, жалюзи. Слышал, может?
– Вроде что-то слышал. И куда только нашего брата не заносит!.. В Тверь по делам конторы мотался?
– Да, – подтвердил Виктор. – В командировку.
– Понятно... Ты в каких чинах?
– В смысле?.. А-а... Капитан. Командир звена.
– Странно...
– Что странно?
– Да нет, ничего... – уклонился от ответа водитель. – Тебя тоже по ОШМ турнули?
– ...Н-не понял.
– Ну, тебя тоже по оргштатным уволили?
– А-а... Нет... Я по здоровью. Списали... Сердце.
– Бывает...
Дальше ехали молча. Водитель лишь время от времени поглядывал на Виктора в зеркало заднего вида.
На Волгоградском не горели фонари. Сразу же стали мешать фары встречных – грязное лобовое стекло бликовало, работало, как экран. Водила чертыхнулся.
– А ты как с авиацией расставался? – спросил Виктор. – Тяжело?
– Да нет, – пожал плечами замкомэска. – Всё уже к этому шло... Крайнее время летать уже почти не давали. Бумагами замучили. На каждый полёт тонну макулатуры извести надо было... Самолёты – все старьё. Гробы! И новых не давали, и старые толком не ремонтировали – приедет бригада с завода, посмотрят, пощупают, ресурс продлят и – вперёд, летай дальше. А как летать? Что ни полёт – то отказ!.. Так что я к моменту увольнения был уже морально готов. Как говорится – созрел... Падлы! – он ударил ладонью по «баранке». – Дерьмократы! Развалили авиацию!.. Гопота кремлёвская!
– ...А я тяжело уходил, – помолчав, сказал Виктор. – Мне полёты до сих пор снятся. Особенно последний... Я как раз на пилотаж летал. Ну, знаешь, стандартный набор – виражи там, петли, иммельманы. В пилотажную зону прилетел, а там – как в кино: небо голубое, облака белые, и всё это близко-близко! Красотища!..
Машина вдруг вильнула и, прижимаясь к краю дороги, затормозила.
– Вылазь! – сказал водила. – Приехали!
– Ты чего? – не понял Виктор.
– Вылазь, вылазь! Ви-тя!... Лётчик хренов! Моряк-с-печки-бряк! Да из тебя такой же лётчик, как из меня балерина! Дурилка картонная!..
– Подожди! – сказал Виктор. – Саня!..
– Вылазь! – в голосе замкомэски послышалась угроза. – Или тебе помочь?!
Виктор заткнулся и полез из машины. Уже стоя ногами на заснеженной мостовой, он вдруг опомнился:
– Подожди!.. – он нагнулся к дверному проёму. – А деньги?
– Дверь закрой! – зло донеслось из машины.
Виктор отпрянул и захлопнул дверцу. Пробуксовав передними колёсами, «девятка» сорвалась с места и, мигая левым поворотником, понеслась по ночному проспекту.
Виктор огляделся. Метрах в двухстах впереди, за перекрёстком, тускло светилась сквозь снег малиновая буква «М» над знакомым павильоном «Текстильщиков». До дома было не так уж и далеко, но если принимать во внимание ночь да гололёд, да резкий, порывистый ветер, несущий навстречу и швыряющий в лицо мелкий злой снег, да отсутствие перчаток, – то как бы уже и не очень близко.
– Дебил!! Придурок!! Долбодятел!! – вслух выругался Виктор и сплюнул. – Кто тебя, дурака, за язык тянул?!.. Лётчик-налётчик хренов! Геракл комнатный!
Он поднял воротник пальто, сунул свободную руку в карман и быстро, оскальзываясь на наледях, пошёл, почти побежал сквозь сухую колючую метель.

Дом спал. В коморке консьержки свет был потушен, шторка на окне задёрнута. На стекле щетинился восклицательными знаками приклеенный кусочками скотча тетрадный листок: «Стучите!!!». Виктор ухмыльнулся двусмысленности призыва и, отряхивая свободной рукой снег с пальто, двинулся к лифтам.
На лифтовой площадке было темно – лампочка почему-то не горела, и свет проникал сюда  исключительно из вестибюля. Виктор снял шапку, похлопал её об колено, вновь водрузил на голову, стёр с портфеля налипший на него снег, шумно потопал ногами и только после этого нажал кнопку вызова лифтов. Кнопка налилась изнутри сочным малиновым светом, где-то далеко наверху щёлкнули и загудели электромоторы. «Если первым придёт пассажирский – всё обойдётся», – загадал про себя Виктор... Первым пришёл грузовой. Виктор обречённо вздохнул и, шагнув в громыхнувшую под ногами лифтовую кабину, ткнул в кнопку своего этажа...

В коридоре горел свет, и всё ещё сильно пахло духами. Виктор прислушался – в квартире было тихо. Он аккуратно поставил портфель в угол, пристроил пальто и шапку на вешалку и, опершись спиной на дверь, стал торопливо стаскивать с ног ботинки. В это время из спальни вышла Татьяна. В руках у неё было ружьё. Виктор замер.
– Ну что?.. – жена держала ружьё неумело, близко к прикладу, слегка откидываясь при этом назад. – Явился – не запылился? Нагулялся, котяра? Натрахался?
Сердце у Виктора замерло, а потом подскочило к горлу и затарабанило, затарахтело, как игрушечный кролик по барабану. Виктор кашлянул:
– Тх... Тань, ты что?..
– Молчи! – Татьяна повысила голос. – Молчи! Ничего не говори!.. Не надо ничего говорить. Всё уже сказано. Она мне звонила.
– Кто? – не понял Виктор.
– Конь в пальто! Наталья Владимировна твоя!.. Очень мило мы с ней побеседовали. Она мне всё-о рассказала...
– Подожди... – Виктор почувствовал, как в животе у него начинает скручиваться ледяной колючий комок. – Подожди. А как она?.. А, да, понятно – мобильник...
– Да! – в голосе у жены задрожали злорадные нотки. – Она, наверно, звонила тебе, но ответила я. Ну мы и поговорили. Она всё мне подробно рассказала.
– И что она тебе рассказала? – устало спросил Виктор.
– Всё! – торжественно сказала Татьяна. – И про вашу школьную любовь. И про вашу сегодняшнюю встречу. «Ах, это – перст судьбы!..» – передразнила она. – И про ваши совместные планы на будущее, – слово «совместные» жена произнесла с издёвкой. – А она, оказывается, у тебя – барышня практичная. Знаешь, сколько она отступного за тебя предложила? Два миллиона! Представляешь?! Два миллиона! Она что ж, меня за дешёвку держит?! Она меня таким образом купить захотела?!..
«Господи! – пронеслось в голове у Виктора. – Ну кто её просил?! Ну почему она вечно впереди паровоза?!..».
– Она что не понимает, что не всё в этом мире покупается и продаётся?! – продолжала накручивать себя жена. – А ты-то! Ты! Это ж тебя покупают, как... стул! Тебе не обидно?! Хотя о чём я?! Ты ж всегда был ничтожеством! Господи! Как я за тебя замуж-то вышла?! Где были мои глаза?!
– Тань... – по возможности спокойно сказал Виктор. – Подожди... Давай не будем пороть горячку. Давай отложим все разговоры на завтра. Ты успокоишься, я очухаюсь, а то я сейчас ничего не соображаю с дороги...
– Ах, он устал, бедненький! Затрахали его! Любовница его заездила!.. Никаких завтра! – сорвалась на крик Татьяна. – Не будет никаких завтра! – она вскинула ружьё. – Сейчас, здесь тебя пристрелю, и не будет никаких завтра!
– Тань... – сказал Виктор, глядя на ходящие ходуном стволы старенькой отцовской «вертикалки». – Это уже было. Островский. «Бесприданница». «Так не доставайся ж ты никому!..». Что-нибудь поновее придумай.
– Ты!.. Ты!.. – лицо жены пошло пятнами. – Ты ещё издеваешься! Скотина бесчувственная! Убить тебя мало!
– Ладно, Тань, – сказал Виктор, – кончай балаган. Всё равно оно у тебя не заряженное. Патронов-то у меня давно уже нет...
– А вот и есть! Есть! Забыл?! В столе, в ящике лежал! Чёрный такой! Один! Но на такое ничтожество, как ты, и одного хватит! Заряжено ружьё! Можешь не сомневаться! Так что мозги я тебе сейчас все вышибу!.. Кобель!
«Чёрт! Действительно. Был патрон, – вспомнил Виктор. – С осени ещё остался, с Завидовской поездки... Кажется, картечь...». Ледяная глыба над его головой вздрогнула, шевельнулась, от неё дохнуло холодом так, что вдоль позвоночника суетливо побежали мелкие колючие мурашки.
– Ничего ты мне не вышибешь... – Виктор фыркнул и демонстративно продолжил стаскивать с ног ботинки. – Там – дробь, «дуст», десятка: только костюм попортишь. Потом же ещё и покупать...
Татьяна тяжело задышала и подняла стволы выше:
– Всё равно! Я тебе тогда – в лицо! Хоть, может, глаза твои подлые вытекут!
Виктор снял ботинки, сдвинул их ногой к стенке и шагнул вперёд:
– Не стреляй. Викуську разбудишь...
– Назад!! – взвизгнула жена. – Стой!! – ружьё плясало в её руках. – Я не шучу!
Виктор отшатнулся.
– Виктория у родителей! – Татьяна глядела вдоль стволов злыми сузившимися глазами. – Ещё днём забрали. И очень, оказалось, кстати! Я как знала! Так что никого я не разбужу!.. И Вика моя тебе не достанется! Ни тебе, ни твоей тверской зазнобе!.. И до неё я тоже доберусь!! Не беспокойся!! С тобой покончу и в Тверь поеду!!..
– Ну вот! – сказал Виктор. – Теперь ещё и её. Мало тебе моей крови?.. Ладно, хорошь дурить!..
– Стой!! Стой, сволочь!!
«А пальцы-то у неё на спуске как побелели! – промелькнуло у Виктора. – Как бы и взаправду не грохнула...».
– Тань... – Виктор примирительно поднял руку и всё-таки шагнул вперёд.
И тут раздался отчётливый щелчок. Виктор как буд-то наткнулся на стену.
– Ты что ж?.. – враз онемевшими губами спросил он. – Ты это взаправду? Ты бы, действительно, выстрелила?!.. Вот ведь дура! Не вздумай только второй...


9. Алексей.

Алексей лежал на спине и, заложив правую руку под голову, смотрел в потолок. На потолке белели два круга от прикроватных ламп – его и Оксанкиной.
Жена, примостившись на левом плече, уютно сопела.
– Спишь? – спросил Алексей.
– Нет, – сейчас же откликнулась Оксанка. – Балдею... Так хорошо, что даже спать жалко.
– Хорошо – вообще? Или хорошо – потому что?.. – Алексей прищурил глаза – круги на потолке расплылись и потеряли свои чёткие очертания.
– Хорошо, потому что хорошо... – Оксанка потёрлась носом о его грудь. – Ты – вообще – у меня самый хороший. Самый хороший муж, самый хороший любовник, – начала перечислять она, – самый хороший отец...
– Осторожней, – строго сказал Алексей. – Лесть, она пестует гордыню.
– А это вовсе и не лесть, – запротестовала жена. – Это... объективная реальность, данная нам, – она погладила его живот, – в ощущениях... Вот.
– М-дя... – улыбнулся в потолок Алексей. – Объективной реальностью ты меня ещё не называла...
Оксанка вдруг хихикнула.
– Ты чего?
– Ой, не знаю, почему-то вдруг вспомнилось, – жена зашевелилась и, вытащив руку из-под подушки, устроилась на боку, подперев голову ладонью. – У нас сегодня в саду такая веселуха была...
– Это что же, – спросил Алексей, – помимо «киси»?
– Ага, – сказала Оксанка. – Помимо... Представляешь, у нас...
И ТУТ ВЗОРВАЛСЯ МИР.


Пролог.

– Маликов, ну что ты от меня хочешь? – в очередной раз устало спросил доктор. – Я-то тебе чем помочь могу?
Доктор был полненький, кругленький, весь какой-то домашний, уютный: со смешной розоватой лысинкой в обрамлении одуванчиковых волос и с мягкими белыми руками, которые он то сцеплял на туго обтянутом белоснежным халатом животе, то виновато разводил в стороны. Доктор был симпатичный, он нравился Витьке, нравился с самой первой встречи в этом же кабинете, и специалист он, наверняка, был хороший, и сделал он для Витьки действительно много – не всякий врач приёмной комиссии будет возиться с обыкновенным абитуриентом в течение целой недели и уж тем более не всякий положит его в санчасть для дополнительного обследования, – но сейчас именно в нём, в докторе, была сконцентрирована та беда, которая неотвратимо и неумолимо нависла над Витькой. Поэтому и говорил Витька с ним обиженным тоном, так, как будто именно он, доктор, был виноват во всех свалившихся на Витькину голову несчастьях.
– Ну, может, ещё какое-нибудь обследование? – пробубнил Витька, глядя на круглый, розовый, гладко выбритый докторский подбородок. – Может, всё-таки ошибка?
– Ну какая может быть ошибка? Ну сам посмотри, – доктор стал обратным концом шариковой ручки водить по разложенной перед ним на столе ленте кардиограммы. – Вот... Вот и вот... Видишь?.. Достаточно отчетливые систолы...
Витька искоса взглянул: ничего отчётливого он там, в этой кардиограмме, по правде говоря не видел – одни сплошные сиреневые загогулины.
– Здесь всё вполне отчётливо просматривается, – продолжал тем временем доктор. – И никакие дополнительные и сверхдополнительные обследования картину радикально изменить не смогут. Ты уж мне поверь – я в этом, – он усмехнулся, – немножко соображаю.
– А может того... подлечить?.. Поколоть чего-нибудь?.. – заканючил Витька. – Оно ведь, наверно, лечится?
Доктор сокрушённо вздохнул и покачал головой.
– Понимаешь, – терпеливо сказал он, – лечатся те болезни, причины возникновения которых ясны. А мерцательная аритмия... Это – вещь непредсказуемая. Непонятно откуда она берётся. И следовательно, неясно как и чем её лечить... Впрочем, в подавляющем большинстве случаев её вообще не лечат. Человек в принципе, может с ней жить и до ста лет.
– А может и не жить? – полуутвердительно спросил Витька.
– А может и не жить, – согласился доктор. – Подобные случаи тоже описаны во врачебной практике. Сбои в ритме вплоть до полной остановки... Впрочем, – покосился он на Витьку, – случаи эти довольно редки... Так что не бери в голову.
– А-а... бывает... что она совсем проходит? Ну, эта... аритмия. Сама...
– Бывает... – доктор стал неторопливо сматывать ленту кардиограммы в рулончик. – Особенно в подростковом возрасте. Организм как бы перерастает болезнь. Так что ты не отчаивайся. Годика через два-три обследуйся – может, что и изменится.
– Борис Аркадьевич... а нельзя это... – Витька заранее покраснел. – Ну... как бы ничего и не было... И кардиограмму другую вложить. Я тут с одним парнем поговорил, он, в принципе, согласен...
Доктор с любопытством посмотрел на абитуриента поверх очков:
– И, конечно же, за соответствующее вознаграждение? Так?
Щёки у Витьки окончательно заполыхали.
– Н-ну... так.
– Нельзя! – даже как-то весело сказал доктор. – И выкинь ты подобные способы решения вопросов из головы. Раз и навсегда... Пойми ты, чудак-человек, – Борис Аркадьевич отложил свёрнутую кардиограмму в сторону и похлопал Витьку по руке своей прохладной ладонью. – Ты ведь не в институт благородных девиц пришёл поступать. И не в гражданский университет. На филологический. Это – лётное училище. Причём истребительное. Тут обязательное медицинские обследования два раза в год. Через полгода как раз и вычислят тебя. Выкинут к чёртовой матери из училища и мне ещё по шапке надают... А если опять как-нибудь выкрутишься, так через год полёты начнутся. Что, если тебя в самолёте прихватит? Ты об этом подумал? Ладно, ты – ясное дело – герой, тебе собственная жизнь не дорога, так ведь под тобой же люди! А?! Ты об этом подумал?!.. Так что, товарищ абитуриент Маликов... – доктор вновь взял в руки кардиограмму, постучал по столу торцом туго свёрнутого рулончика и решительно вручил его Витьке. – На! Держи! На память!.. И ступай ты себе с богом. Сам не греши и не вводи ближнего во искушение... Годков тебе сколько? Осьмнадцать в этом году исполняется?
– В следующем, – угрюмо уточнил Витька. – В августе.
– Ну вот, видишь, – обрадовался доктор, – у тебя ещё целый год в запасе. До армии. Поступишь ещё куда-нибудь. Запасной-то вариант у тебя есть?
– Есть, – мстительно сказал Витька. – В университет. На филологический.
– А-а... Ну-ну... – Борис Аркадьевич улыбнулся краем губ. – Тогда – удачи! Может, когда-нибудь писателем станешь. Книжки будешь писать... Интересные, – он притянул к себе большую тетрадь в зелёной клеёнчатой обложке и принялся неторопливо её листать.
Витька поднялся.
– До свидания.
– До свидания, – доктор мельком – поверх очков – взглянул на Витьку. – Скажи там, в коридоре, пусть следующий заходит.
– Хорошо, – сказал Витька. – Скажу...
Он вышел на крыльцо. В голове было пусто. И на душе было пусто и горько. И впереди была пустота. Сплошная, беспросветная пустота. Мрак. Вакуум.
«Пустота тишиной разбавлена.
  От своей шарахаюсь тени я.
  На виске, под ладонью вдавленном,
  ощущаю процесс старения...» – всплыло вдруг бог весть чьё, бог весть как затесавшееся в голову. «Бред! Чушь!.. Бред собачий!..» – разозлился Витька. Он вытащил из кармана трубочку кардиограммы и попытался её порвать. Рулончик не поддался. Тогда Витька смял его в тугой угловатый комок и швырнул в стоящую у крыльца чёрную железную урну. «Память!.. Какая нахрен память?! О чём?!..». Он огляделся.
На улице было безветренно и душно.  Слева, на углу, в курилке, беззаботно гоготала над чем-то очередная группа ещё непуганой абитуры. Справа, за забором медсанчасти, над высокими густыми кустами, летал, сопровождаемый азартными криками, белый волейбольный мяч.
Сзади хлопнула дверь. Витька посторонился. Мимо него протиснулся курсант: в выцветшем, полинялом «хэбэ»1, с лётным планшетом – на длинном, по местной моде, ремешке – через плечо, в приспущенных – гармонью – сапогах и в сбитой на затылок пилотке и, спустившись с крыльца, вразвалочку зашагал по неширокой, обсаженной высокими пирамидальными тополями, аллее, что убегала от медицинского крыльца прямо к виднеющемуся вдали жёлто-синему училищному КПП2.
Витька завистливо смотрел вслед.
– Лё-оха-а!! Стой!.. – ляпнув дверью и задев плечом Витьку, из санчасти выскочил ещё один курсант и, придерживая мотающийся на боку планшет, торопливо скатился по ступенькам, – Подожди!..
Первый курсант – стало быть, Лёха, Лёшка – остановился и, повернувшись вполоборота, стал ждать своего товарища, хмурясь и покусывая сорванную с газона травинку. Витька рассмотрел его: невысокий, кряжистый, черноволосый, с худым, скуластым лицом, на котором выделялись густые, сросшиеся на переносице брови. Взгляд курсанта бегло скользнул по несчастной Витькиной фигуре.
– Ты сейчас куда? – подбегая, спросил второй курсант.
– В УЛО3, – коротко ответил Лёшка.
– Ты «наземку»4 написал?..
Лёшка что-то ответил – Витька не расслышал. Курсанты повернулись и, оживлённо толкуя между собой, плечом к плечу двинулись по дорожке. Они дошли до бокового ответвления аллеи и свернули на него. Некоторое время их фигуры ещё мелькали между деревьями, пока не скрылись за углом соседней казармы.
Витька посмотрел вверх. Прямо на тонких, настороженно замерших, лишь чуть-чуть переливающихся серебристыми чешуйками листьев, верхушках пирамидальных тополей тяжело лежали плотные, свинцово-чернильные, неподвижные тучи.
Небо было закрыто.
1. «Хэбэ» – летнее обмундирование: гимнастёрка плюс галифе.
2. КПП – контрольно-пропускной пункт.
3. УЛО – учебно-лётный отдел.
4. «Наземка» – наземная подготовка.