Ночь на дворе,
Тихо вокруг,
Нам на заре
Вылет, мой друг…
Бесшумные тени друзей
Вскроют ворота в музей,
Выкатим мы на руках
Планер, потёртый в боях.
Скрипнут консоли подвески,
Дрогнет слегка лонжерон.
Звук от моторов, чихающе – резкий,
Примет невидимый в тьме горизонт.
Взвизгнут колёса, скользя по бетону,
Плавно отпустит рука тормоза.
Хватит ли нам тупика для разгону?
Хватит, товарищ! Для нас – за глаза!
Выжаты полностью секторы газа,
Вышли моторы на взлётный режим.
Разве посмеет, какая зараза
Нас упрекнуть, что от долга бежим?
Плоскости примут спрессованный воздух…
Точка возврата? О чём ты, браток?
Нам надоел затянувшийся отдых –
Волосы треплет воздушный поток!
Точка возврата, точка отрыва…
Газ до упора! Чуть–чуть лишь просел…
Свет по глазам, как от сильного взрыва –
Солнечный луч на крыле заблестел!
Плавно уходит машина в сиянье,
Курс – на восход, боевой экипаж!
Не подведёт, сквозь годов расстоянье,
Старый, испытанный, МУРОМЕЦ наш!
Ночь на дворе,
Тихо вокруг,
Нам на заре
Вылет, мой друг…
ВРЕМЯ - ИМЯ СОСЛАГАТЕЛЬНОЕ.
(Набор иллюзий и аллюзий, предназначенный для не слишком ортодоксального читателя).
Весной 1916 года с военного полевого аэродрома на западной окраине города Китежа взлетели два аэроплана "ИМ" и взяли курс на север....
Дас-с, медам и месье, судари и сударыни, дамы и господа, леди и джентльмены, граждане и гражданки, товарищи и товарки!
Вот что я вычитал на, то ли случайно, то ли специально, мне переданных для ..., пардон, ротмистром Кудасовым трех листках бумаги.
Занятно, что это была как минимум шестая копия некоего документа, отпечатанная на пишмашинке c характерным дефектом - вместо буквы е, она печатала букву э.
Копирка была пользованная, синего цвета, но прочитать можно было все.
А говорилось в документе, что еще во времена Е.И.В. государя Петра Алексеевича, Великого, в недрах Тайной Канцелярии была учреждена Тайная Камора, всеми делами в которой ведал самолично князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский.
Как вспоминал Б. И. Куракин, упомянувший о нём в своей «Гиштории о царе Петре Алексеевиче и ближних к нему людях»: Сей князь был характеру партикулярнаго; собою видом, как монстра; нравом злой тиран; превеликой нежелатель добра никому; пьян по вся дни; но его величеству верной был так, что никто другой.
Небезызвестная Кунштов Камера являлась официальным прикрытием для Особого Цистохранилища, организованном князем-кесарем в целях хранения объектов особого таинства и бережения.
Дом князя Ромодановского находился в Москве, на Моховой, около Каменного моста, откуда шел подземный ход в помещение устроенное в одной из огромных каменных опор моста. Именно сюда первоначально стекались все артефакты собранные на территории Великой Империи.
Как раз в те годы прослеживается особый интерес императора Петра Первого к Северному Морскому пути. Организуются экспедиции ведущие якобы поиск северного морского прохода из Атлантического в Тихий океан, а на самом деле, ищущие Гиперборею, Арктанию, Атлантиду...
Уже в те годы в Особое Цистохранилище Тайной каморы легли первые кроки местности материкового побережия напротив Земли Санникова и первые донесения о странных тварях встречающихся в тех местах как на побережии океана, так и в воздухе, и о невероятных событиях, коим поверить было возможно токмо после штофа доброго хлебного вина.
По безвременной кончине государя императора Петра Великого, труд сей тайный был продолжен, но двигался он только радением нескольких сотрудников тайной Каморы, ибо финансирование сего прожекта было практически прекращено. Шли годы. Тайная Камора тайно пополнялась сведения обо всех странных событиях, происходящих на одной шестой части суши. О существовании сего тайного подразделения знало лишь несколько человек в Империи.
Внезапно все переменилось. Штат сотрудников Тайной Каморы был увеличен в несколько десятков раз. Финансирование мероприятий проводимых по планам разработанным в Тайной Каморе ничем не ограничивалось. Сам Государь Император Николай Второй иной раз проводил по несколько суток знакомясь с документами хранящимися в Особом Цистохранилище.
А перемены произошли сразу же после 30 июня 1908 года. В 7-15 по Гринвичу в районе реки Подкаменная Тунгуска произошел, якобы, некий сверхмощный взрыв. Якобы утром над территорией бассейна Енисея с юго-востока на северо-запад пролетел большой огненный шар. Якобы полёт закончился взрывом на высоте 7—10 км над незаселённым районом тайги.
Взрывная волна была зафиксирована обсерваториями по всему миру, в том числе, в западном полушарии. В результате взрыва были повалены деревья на территории более 2000 км;, стёкла были выбиты в нескольких сотнях километров от эпицентра взрыва. В течение нескольких дней на территории от Атлантики до центральной Сибири наблюдалось интенсивное свечение неба и светящиеся облака.
К лету 1909 года в район взрыва были направлены экспедиции, в составе которых были только сотрудники Тайной Каморы.
Вот что удалось выяснить.
Некое тело, поблескивая бронзовыми боками прилетело с севера. Предположительно оно вылетело из отверстия, находящегося на Земле Санникова. Над бассейном Подкаменной Тунгуски тело начало совершать некие эволюции в воздухе, сопровождаемые выбросами пламени, дыма и издаванием оглушительного рокота. Сии инвольтации были пресечены незамедлительно.
По утверждению уцелевших после катастрофы эвенков, сверху на нагло летевшее бронзовое тело резко опустилось нечто вроде серого огромного пятна с размытыми краями.
Огненная вспышка, потом раздался мощный взрыв. После чего летящее в небесах ревущее тело исчезло, а на земле образовался многокилометровый круглый вывал леса.
Военное ведомство, крайне заинтересованное в получении оружия против наглых японцев, недавно выигравших войну у России, также приняло участие в расследовании феномена 1908 года. Была поставлена цель проникнуть через отверстие в нутрь земного шара и выяснить, что же вылетело из него 30 июня.
Но каких-либо материальных следов в районе Подкаменной Тунгуски найти не удалось.
Начавшаяся Мировая Война задержала отправку экспедиции на Землю Санникова до нынешнего 1916 года.
Предисловие.
Не каждому дано его увидеть. Но тот кто увидел - тот не забудет никогда.
Иногда его видят в небе. Чаще всего в бурю, или при низкой облачности.
Сначала ты слышишь слитный стрекот работающих моторов и характерный свист рассекаемого лопастями воздуха. Ты поднимаешь голову в поисках источника звука, и озираешься прислушиваясь.
Вдруг - в разрыве между низкими облаками появляется его огромный серый силуэт с перкалевыми заплатами на плоскостях и фюзеляже. Вот открывается вовнутрь дверь в борту и чей-то хриплый голос из тьмы фюзеляжа окликает тебя. Затем на землю у твоих ног падает мешок, сшитый из старого, вытертого до основы, белесого брезента.
Ты инстинктивно бросаешься к упавшему мешку, а в это время разрыв в облачности затягивается, гул двигателей постепенно стихает вдали.
Ты с трудом развязываешь непослушными холодными пальцами мокрые тесемки, стягивающие горловину мешка, и видишь что внутри лежат письма. Старые письма, свернутые в треугольники...
Заряд дождя обрушивается сверху на тебя. Водяные капли падают на бумажные треугольники, размывая поблекшие фиолетовые чернила и штрихи чернильных карандашей складывающихся в буквы, а буквы - в адреса получателей.
Ты поспешно задергиваешь тесемки, и прижимая к груди мешок, стараясь прикрыть его от холодного дождя, оскальзываясь на размытой грунтовой дороге, спешишь в село на почту.
Каждый в округе знает что это за аэроплан. И каждый знает, что письма в мешках, иногда сбрасываемых с борта адресованы людям, которых уже давно нет среди нас, живущих.
И городов-то и деревень таких уже не существует...
Города переименованы. Деревни брошены жителями. Даты на письмах - это какие-то давно прошедшие номера годов.
Легендарных лет, от которых в памяти осталось только одно ощущение - чего-то большого и важного, но глупо и бездарно упущенного, преданного, проданного, осмеянного, забытого...
Но на почте всегда принимают эти письма. Почтарь ставит штемпель на старую бумагу треуголок, и письма отправляются несуществующим адресатам.
В одном далёком городке. (начало)
Поручик Ржевский по привычке волочиться за каждой юбкой, в это утро волочился в виде разнообразия за пролёткой. Лёгкую четырёхколесную повозку не спеша, нога за ногу, влекла вдоль поребрика серая в яблоках кобыла. Кучер, уронив голову в черном картузе себе на грудь, дремал, просыпаясь лишь на миг, дабы издать губами чмокающий звук, и слегка потрясти кожаными вожжами на крупе своей кобылы.
На кожаном двухместном сидении сидела прелестная Шурочка Азарова, в своём резедовом шелковом платьице, с воротником стоечкой, и стеклянными пуговками, нашитыми спереди, ниже воротника, в виде хитрого узора. На руках у Шурочки были надеты длинные, до локтей, шёлковые же, белые перчатки, а на голове красовалась соломенная шляпка из парижской соломки, купленная Шурочкиным дядей, отставным бригадиром Азаровым, прошлогодним августом месяцем на Нижегородской ярмарке.
Об этом поручику Ржевскому поведала сама Шурочка, в ответ на его комплименты ее внешности и наряду.
Штабс-капитан Киж, плетущийся по мощеному булыжником тротуару рядом с пролёткой, с неудовольствием покосился на поручика, ставшего одной ногой на подножку пролётки и едущему стоя, спиной к движению пролётки.
-Удивительное дело…, - подумал Киж, - Ржевский только вчера был вновь, после того как знал Шурочку ещё совершенным ребенком, представлен своей кузине. Ещё вчера, в трактире, он мне говорил, что не терпит жеманных молодых девушек. А сегодня ведёт себя так, как будто после обеда попросит ее руки у дядюшки…
Штабс-капитан покосился на подкручивающего усы бравого поручика.
Ржевский был великолепен в своём суконном доломане со стоячим воротником; с ментиком, закрепленном на левом плече ментишкетом (и всё это украшено золотым галуном, шнурами и пуговицами); с ташкой, болтающейся у колена ноги; с косо сидящем на голове кивером с плюмажем… Всё это великолепие портили мелочи, впрочем невидимые киснущей от смеха Шурочке… На тощем заду поручика, обтянутого узкими чакчирами, красовалось немаленькое масляное пятно – это на стоянке в Гусе-Хрустальном, во время технического обслуживания одного из двигателей, Ржевский неудачно сел на шприц с солидолом.
-Однако ж, дело - прежде всего! – прервал штабс-капитан Киж идиллию, снимая одной рукой поручика с подножки пролётки.
-Сударыня! Прошу простить великодушно меня и вашего кузена, и разрешить нам приступить к исполнению наших обязанностей, - я выразительно посмотрел в блестящие глаза поручика.
-Ах! Что вы! Конечно, Филипп Теодорович! Не смею вас, господа, задерживать. Однако, соблаговолите обещать мне ваше непременное присутствие на завтрашнем балу у городского головы! С вами хотят увидеться дамы из нашего Попечительского Совета! Ах! Обещайте мне! – защебетала Шурочка.
В ответ я склонил голову, щелкнул каблуками сапог, и поспешил утащить за рукав в переулок поручика Ржевского.
В переулке я вытащил из правого кармана своих бриджей часы. Верный “Павел Буре” показывал 10 часов 20 минут поутру.
В магазин к пану Отрубе было ещё рано наведываться. Пан Отруба, сколько я его помню, ещё со своего детства, поднимал стальные жалюзи в окнах своего магазина не раньше одиннадцати часов – любил поспать.
Да и торговля его не терпела спешки и суеты. Ведь пан Отруба торговал в своём “Трансваале” (именно такое название красовалось на жестняной вывеске над окнами второго этажа, под самой крышей углового дома, со стороны Обалдуевской улицы.
Взгляд мой упал на вход в полуподвал, соседнего дома. Сверху, от дождя и снега, вход был прикрыт металлическим навесом, навес опирался на крашенные облезлой чёрной краской тонкие чугунные столбики.
По зелёным стёклам фонаря я определил, что это питейное заведение.
-Господин поручик! – обратился я к Ржевскому, кивая головой в сторону харчевни - вы не против?
-Только после вас, господин штабс-капитан! – поручик поправил на левом плече ментик, одновременно подкручивая свой правый ус.
Мы перешли с ним улицу, и по стёртым многочисленными подошвами сапог и ботинок каменным ступеням спустились в полутемную харчевню.
Кроме нас посетителей в харчевне не оказалось, а посему свободные половые устроили у столика в углу чаепитие. Мы же с поручиком присели за стол под окном справа от входа. Наше появление заметили, и один из половых, отставив недопитый стакан с чаем, бросился к нам – чего изволите?
Поручик, брезгливо озираясь, велел половому сменить скатерть за нашим столом и принести пару кружек пива из бочонка с пивоварни купца Синебрюхова. Половой тут же стащил скатерть со стола и исчез за дверью в глубине заведения.
Поручик примостил ножны с саблей между коленями и столешницей, и полез в ташку за папиросами – вот такая мода нынче пошла промежду гусарскими офицерами. Я же извлек из левого нагрудного кармана френча трофейный серебряный портсигар и щелкнул замочком, открывая крышку. Этот портсигар я выиграл в билиард у подъесаула Ткачева, зимой 1914 года, когда наш ИМ -13 базировался на аэродром в Старой Яблонне.
Не знаю, уж какими путями попал сей портсигар к подъесаулу, однако ранее у портсигара был хозяин-немец. Потому что на крышке портсигара было выгравировано изображение кайзера Вильгельма-II с “пикельхаубе” на голове и поднятой вверх правой рукой.
А ещё на крышке была надпись готическими буквами: "Gott strafe England". Я ничего не имел против подобной надписи, потому как к британцам питал далеко не тёплые чувства. Впрочем, и к немцам тоже…
Открыв портсигар, я обнаружил, что он пуст. Тут я припомнил, что еще вчера вечером в кругу экипажа, отмечая успешный перелет наших двух “ИМ” на китежградский аэродром, искурил все свои папиросы. Пришлось заказать у полового, кстати принесшего нам на деревянном подносе пару стеклянных кружек пива и глубокую тарелку со снетками для закуски.
Пиво было наисвежайшее и мы с поручиком отпили по половине кружки. Уф! Хорошо! Самое время перекурить.
А половой уже положил на скатерть передо мной картонную коробку зеленоватого цвета с синими краями. Перед тем как открыть ее, я осмотрел коробку внимательнее – не подделка ли. .
На лицевой стороне коробки находилась надпись: "SALVE, мундштук с фильтрующим патроном, привилегия 1910 г. № 17295, наследники А.М. Попова" — и рисунок папиросы в разрезе. На изнанке коробки было отпечатано: "САЛЬВЕ. 10 штук — 6 копеек. № 80. На основании статьи 940 Устава об акционерном обществе эти изделия запрещается продавать дороже выставленной на помещении цены. Табачная фабрика наследников А.М. Попова в Одессе. Вес табаку в 1000 штуках 1 фунт 36 золотников".
Я вспомнил эту современнейшую фабрику на углу Пушкинской и Малой Арнаутской улицы. Мне ее показал старый мой знакомец Сергей Курочкин. Было это в марте 1910 года в Одессе, аккурат перед тем как на беговом ипподроме Сергей должен был сдавать экзамен на звание пилота-авиатора.
А и папиросы были настоящие. Я вскрыл край пачку с краю ногтем, прикурил папиросу от поднесенной половым свечки, и с удовольствием вдохнул в себя ароматный табачный дым.
Протянув руку к кружке с недопитым пивом с удивлением обнаружил напротив себя, так сказать виз-а-виз, недурную особу, судя по одежде, и тому, что она свободно зашла в питейное заведение – женщину нового, недавно объявившегося типа – эмансипе.
Она тянула из высокого стакана тонкого стекла багрово-красный напиток, в котором опытный глаз узнал бы бордо урожая 1914 года, а неопытный - узнал бы столовое вино.
В стеклянной пепельнице на столе между ней и Ржевским дымилась тонкая дамская папироска “Мемфcис” c золоченым бумажным мундштучком. Дама строила глазки поручику и что-то чиркала карандашиком в маленьком блокнотике, извлеченным ей из кожаной сумочки на тонком ремешке.
Я перевел взгляд на Ржевского, нависшего над тонким плечиком дамы, и косящим глаза на вырез летнего платья женщины. Глубина выреза была способна вызвать апоплексический удар у любой из дам нашего городского бомонда. Впрочем, я видел декольте гораздо откровеннее. Впрочем, в других обстоятельствах.
Я откинулся на спинку стула и затянулся папиросой прислушиваясь к речи поручика.
Тот увлеченно говорил, иногда отклоняя указательным пальцем правой руки край широкополой шляпы неизвестной дамы:
-Поверите ли, медам, но он отбил у меня мою кузину Шурочку, на коей я сам был обязан, как благородный человек и гусар, жениться! Он пообещал ей тайно с ней обвенчаться, но бросил милое созданье на осьмнадцатой версте муромского тракта на постоялом дворе, увлекшись чарами молодой цыганки Зары.
Он уже собирался вместе с остальными ромалэ отправиться всем табором в путешествие по Бессарабии, но я его догнал, загнав мою незабвенную Фиалку на выезде из Ясс, и вызвал на дуэль.
Согласившись для отвода глаз стреляться со мной через платок на десяти шагах, он тайно ночью покинул придорожную корчму, где мы с ним за разговором опорожнили дюжину бутылок местного кислого вина, выдаваемого мерзким пейсатым корчмарём за благородное токайское, и скрылся.
Я, следуя по его следам, и уже в одном этом преследовании пережив столько приключений, что возьмись за их описание старина Гомер, мир увидел бы не жалкие две поэмы о прогулке носатого Одиссея по местечкам вокруг тёплого моря, и не свалку голоногих оборванцев, борющихся за честь задрать подол женской туники у стен Трои, а целую галерею “анабасисов” под общим названием "Ржеволиада" или, допустим "Ржевоиссея".
Однако, к делу! Последнее, что я знаю о нём - это то, что он собирался на время скрыться из наших краёв, прибившись к какой-то экспедиции, якобы по слухам отправляющейся из нашего городка куда-то за Край Мира.
Оправдывался он тем, что Шурочку он, якобы, не бросал. А наоборот учил её вождению авто. Она якобы сама выпала из авто на осьмнадцатой версте муромского тракту, когда колесо наехало на ухаб.
А так-как у этого авто нет заднего ходу, то ему пришлось ехать до Ясс, покуда не кончился бензин. Ехать одному было скушно, вот он и пригласил Зару отвлечь его т тяжких дум о судьбе выпавшей Шурочки.
Впрочем стрелялся я с удовольствием! Господа! Как приятно стреляться среди берёзок средней полосы!
Кое-какие слова в речи поручика Ржевского мне не понравились. А ещё более мне не понравилось, что эмансипированная дамочка, по моим наблюдениям, записывала все слова любвеобильного поручика. И не просто записывала, а стенографировала с помощью условных знаков на страницах своей записной книжки.
Этого я не мог стерпеть. Делая вид что встаю, я ударил ногой по лодыжке поручика, так, что он зашипел от боли и перестал молоть языком. Одновременно я покачнулся и пытаясь удержать равновесие опрокинул бокал с остатками вина на стол. Вино плеснуло на страницы записной книжки дамы, заливая карандашные штрихи.
-Пардон, сударыня! – заорал я извиняющее прижимая правую руку к сердцу, а левой выхватывая из-под тонкой ладошки женщины записную книжку.
-Миль пардон! Уно моменто! Шаде! Их кондулире! – истратил я 90% своего словарного запаса иностранных слов.
-Мгновенно всё исправлю! Высушу ваши записи! Не извольте беспокоиться! – штабс-капитан Киж вырвал из записной книжки странички с записями, и метнулся через комнату к ещё дымящему самовару, что тихо посапывал на столике, за которым половые пили чай.
Подбежав к самовару я обжигая пальцы приподнял фигурную заглушку, прикрывающую кувшин (внутреннюю трубу в самоваре, куда кладётся топливо: сосновые шишки, ветки, щепки, угли), и опустил в открывшееся отверстие мокрые бумажные листки. Из кувшина тотчас повалил серый дым и я понял, что оставшегося в нём жара хватило чтобы воспламенить бумагу.
-Ах! Простите, добрая госпожа, я был так неловок! – вскричал Киж, поворотясь к застывшим в оторопи Ржевскому и неизвестной женщине.
И если поручик явно ничего не понял, то женщина поняла всё. Она закусила нижнюю губку, и мимолётная гримаса злости исказила её личико. Однако она быстро взяла себя в руки и улыбнувшись, произнесла с еле уловимым остзейским акцентом: -Какие пустяки, господин офицер! То были просто каракули. Я имею обыкновение при разговоре с собеседниками машинально чиркать карандашом по бумаге… Однако мне пора! Оревуар!
Дама сделала книксен, и легко, подобно вспорхнувшей с ветки птичке, выбежала через дверь харчевни на улицу.
Пора было браться за Ржевского. Я вытащил из кармана часы и несколько мгновений тупо смотрел на циферблат, не разбирая цифр и положения стрелок.
-А! – вяло подумал штабс-капитан, - К пану Отрубе ещё успеем…
Недавно привязалось ко мне обыкновение выпить и занюхать рукавом. Причем что пить – не без разницы. Потому как если откровенно, то тратить время и дальше на пиво не с руки... Так что пью я, господа, с сего момента исключительно водку-с! Водку-с вульгарис, так сказать, пользую… А и как тут не запить?
Неделю назад прознал я про предстоящую экспедицию. Вызвал меня начальник Крепостного отряда и велел готовить две машины к дальнему перелету. Это сейчас-то, после Вердена, после нашего неудачного мартовского наступления у озера Навочь и у Двинска… .
Но приказ – есть приказ. Вопросов задавать мне не положено ни по чину, ни по должности. Однако Их Превосходительство генерал-лейтенант Шидловский в своём кабинете в присутствии незнакомого мне офицера, которого представил как ротмистра Кудасова, рассказал мне о предстоящей экспедиции на поиски некоей Земли Санникова, которая должна находиться к северу от Новосибирских островов, в Северном Ледовитом океане.
В прошлом на поиски этой земли уходили арктические экспедиции барона Э. В. Толля, убеждёного в существовании Арктиды — северного полярного континента, побережье которого, по его мнению, первым наблюдал Яков Санников.
13 августа 1886 года Толль зафиксировал в своем дневнике:
«Горизонт совершенно ясный. В направлении на северо-восток ясно увидели контуры четырёх столовых гор, которые на востоке соединились с низменной землей. Таким образом, сообщение Санникова подтвердилось полностью. Мы вправе, следовательно, нанести в соответствующем месте на карту пунктирную линию и написать на ней: „Земля Санникова“…»
Я, военный лётчик, был крайне удивлен таким приказом, особенно в военное время, и особенно в такой тяжёлый момент на фронтах.
Посему я, испросив разрешения у генерала, попытался выразить свое недоумение по поводу своевременности данной экспедиции. На что Михаил Владимирович, строго, но по-отечески приказал мне не задавать лишних вопросов, а тем паче не сомневаться в важности полученного приказа.
При этом Их Превосходительство дал мне понять, что результатом экспедиции интересуются Высочайшие Особы. Мне этих объяснений конечно было недостаточно, тяжелые предчувствия относительно судьбы Родины в этой войне терзали меня, но я приступил к подготовке к вылету из Старой Яблонны в Китеж.
Одно утешало меня, что родом я был из этого маленького старого городка. И ждала меня в Китеже встреча с моим детством и отрочеством.
Позже, в офицерской кантине, припоминая разговор с начальством, я сначала было развеселился, потому как вспомнил сперва анекдот про экспедицию.
Это как в анекдоте, спрашивают у чукчи – знает ли он что такое экспедиция? А чукча отвечает, что чукча не дурак - знает!
Экспедиция - это когда приедут ученые с Большой Земли, напьются водки, оленей чукчиных на шашлык пустят, ярангу спалят, чукче морду лица набьют, а хозяйку чукчину шибко обидят...
А потом стало мне страшно, потому как лететь предстоит в места дикие, нехоженые, где живут звери допотопные и дикари-людоеды.
И так мне вдруг помстилось однова, что привязали меня сии дикари-людоеды к шампуру грубокованному и жарят они меня на том шампуре на костре.
А жир с меня на угли раскаленные капает и шипит, шипит… Пшш…Пшш..
Приснится же подобная несуразица! Понимаю я, что на дворе уж двадцатый век – дирижабли, аэропланы, пароход, железная дорога, канализация, электричество, беспроволочный телеграф… Ан и нет! Хватает мне этого понимания только до вечера.
А как только засну - нате вам! Дикари, шампур, костер, пшш, пшш... Вот и приходится мороки водкой отгонять. Ведь она и в тени сорок градусов!
Нет, пора завязывать с питием. Не достойное это занятие.
А что будет - того не миновать! Мы ещё посмотрим - кто кого...
Так думал штабс-капитан Киж, вертясь с боку на бок на мягкой перине у себя на съемной квартире. Уж он то знал Строевой Устав, где чётко прописано, что господа офицеры не могут содержаться на гауптической вахте ни коим образом, а только находясь под следствием.
О чем Киж и напомнил товарищу дежурного по гарнизону, прапорщику Алякишеву, после чего его с почетом отвезли на казенной пролетке до самого дома.
-Надобно, однако, выспаться, - подумал штабс-капитан докуривая папиросу "Сальве". -Дикари - дикарями, а с утра надо заканчивать последние приготовления перед вылетом... загрузить запасные лопасти к пропеллерам...масло...проволока на стяжки...
Я, незаметно для себя, заснул. В этом сне меня не преследовали дикари и звуки пшш - пшш. В этом сне я стоял на скалистом берегу холодного угрюмого моря и пытался разглядеть на горизонте очертания какой-то далекой земли.
В одном далёком городке (продолжение).
Но этот сон приснился Кижу в прошлом, а в настоящем надо было срочно ещё раз предупредить Ржевского о том чтобы он держал язык за зубами.
Дело в том, что штабс-капитан подозревал о том, что истинная цель экспедиции вовсе не поиски Земли Санникова. Ведь для огромной Империи, небольшой полярный остров, пусть даже архипелаг, вряд ли имеет такое первостепенное значение, чтобы в военное время устраивать экспедицию, снимая при этом с фронта два аэроплана такого класса как “ИМ”.
Я увидел мысленным взором столь часто читаные строки из ТТХ аэроплана, которые были приведены в самом начале Инструкции по эксплуатации, составленной конструктором “Ильи Муромца” Игорем Ивановичем Сикорским:
“…Размах крыла - 32 м, полная площадь крыла - 182 квадратных метра. Четыре двигателя водяного охлаждения типа «Аргус» мощностью по 110 л. с. каждый. Полетный вес - около 5 т.
…Расчалочный биплан с шестью парами стоек между крыльями. Характерные особенности - укороченный носок фюзеляжа, удлиненный хвост и мощное горизонтальное оперение, на котором размещалось двойное вертикальное оперение, по концам стабилизатора - рули направления с мощной осевой компенсацией.
По центру размещается стрелок с пулеметом.
Все поверхности вертикального оперения крепятся стойками к стабилизатору.
Проводка управления от штурвала и педалей в кабине летчика к элеронам, рулю высоты и рулям направления тросовая. Тросы проходят снаружи — по крылу и хвостовой части фюзеляжа.
…Крыло, и горизонтальное оперение имеют тонкий изогнутый профиль. Конструкция всех модификаций – одинаковая, меняются в небольших пределах некоторые размеры, мощность двигателей и устройство оперения.
…Все основные детали выполнены из дерева. Верхнее и нижнее крылья собраны из отдельных частей, соединенных по разъемам. Разъемы по длине совпадают на обоих крыльях. Верхнее крыло состоит из семи частей — короткого центроплана, двух пар средних частей и двух консольных, где располагались элероны.
Нижнее крыло имеет четыре отдельные части. Крылья — как верхнее, так и нижнее — двухлонжеронные. Сами лонжероны — коробчатого сечения. Элероны установлены только на верхнем крыле и имели характерное уширение к концу. Нервюры размещаются через каждые 300 мм.
…Межкрыльевые стойки и подкосы имеют каплевидное сечение, выполнены они из дерева, полые внутри.
Расчалки, соединявшие крылья между собой, сделаны из сдвоенных рояльных проволок диаметром 3 мм, соединенных между собой тонкой рейкой толщиной 20 мм.
Обшивка крыла — полотняная, покрыта несколькими слоями аэролака.
Четыре стойки в средней части сдвинуты друг к другу.
Между ними укреплены двигатели (всего – четыре) водяного охлаждения с радиаторами. Снизу верхнего крыла размещены латунные баки для бензина в виде нескольких длинных, сигарообразных контейнеров.
…Фюзеляж состоит из четырех мощных лонжеронов, соединенных между собой в хвостовой части стойками и расчалками из стальной проволоки, а в носовой части листами фанеры толщиной 3 мм. Фюзеляж обшит полотном.
Лобовая часть кабины многогранная, выполнена из реек и шпона, застеклена и изнутри обшита фанерой.
Мидель фюзеляжа имел размеры 1,8 х 2,5 м.
В левом борту фюзеляжа расположена входная дверь, сдвигавшаяся вперед.
Стабилизатор состоит из двух половин, так же как и крыло, имеет два лонжерона.
Кромки — сосновые, нервюры расположены через каждые 300 мм, обшивка полотняная. Стабилизатор, крепится к хвостовой части фюзеляжа посредством металлических узлов и стальных расчалок.
…Шасси - многоколесное. Состоит из двух пар сдвоенных колес, укрепленных на N - образных стойках на шнуровой резиновой амортизации. Каждое колесо — из пары обычных самолетных колес, соединенных между собой прочной кожей.
Между каждой парой таких колес на оси укреплена противокапотажная лыжа.
Обе тележки шасси соединены между собой и с фюзеляжем системой стоек и имеют под фюзеляжем две дополнительные противокапотажные лыжи.
Четыре такие лыжи обеспечивают безопасную посадку даже на плохо подготовленную для этого почву.
…Вследствие заднего расположения центра тяжести самолета нагрузка на костыль – значительная. Поэтому он выполнен большим, с мощной резиновой шнуровой амортизацией. Сам костыль представляет собой ясеневый брус длиной около 2 м. Зимой вместо колес шасси и костыля следует установить широкие лыжи.”
Так вот, цель экспедиции мне не была ясна, но таковой она и должна была остаться для наших недругов.
В действиях новой знакомой поручика Ржевского я усматривал намерения явно шпионского характера – выведать цель нашей экспедиции.
В памяти у общества еще не успели выветриться воспоминания о скандальном деле капитана Дрейфуса. У меня до сих пор среди личных бумаг и документов в бюваре лежит вырезка из “Ведомостей” про историю предательства:
“В конце 1894 г., когда у власти во Французской Республике стоял кабинет Дюпюи, с генералом Мерсье в должности военного министра, в генеральном штабе была обнаружена пропажа нескольких секретных документов. Через некоторое время начальник бюро разведки полковник Анри представил в военное министерство бордеро, то есть препроводительную бумагу, без числа и подписи, в которой сообщалось адресату об отправлении ему секретных военных документов. Бордеро это было, будто бы, найдено в выброшенных бумагах германского военного агента, полковника Шварцкоппена. Полковник Фабр и эксперт военного министерства признали почерк капитана Дрейфуса. Альфред Дрейфус был арестован 15 октября 1894 года. Министр иностранных дел Ганото, на основании каких-то данных, не верил этому бордеро и был против возбуждения дела, но не решился настаивать на своем и впоследствии играл двусмысленную роль человека, убежденного в невинности, но не заявлявшего о том публично и поддержавшего министерства, враждебные Дрейфусу. Военный министр Мерсье, побуждаемый полковником Анри и майором Пати де Кламом, решительно высказался за предание Дрейфуса военному суду.
Суд произошёл в Париже в декабре 1894 г., при закрытых дверях. На виновности Дрейфуса решительно настаивали начальник генерального штаба генерал Буадеффр, его помощник генерал Гонз, Пати де Клам, Анри и другие. Дрейфус был приговорен за шпионаж и государственную измену к разжалованию и пожизненной ссылке в Кайенну, и в январе 1895 г. препровожден на Чёртов остров…”
Да и присутствие в нашей экспедиции ротмистра Кудасова, который был мне представлен (не для разглашения) генерал-лейтенантом Шидловским как офицер контрразведки ВВС, обязывало меня быть бдительным.
А посему я выспросил Ржевского о подробностях его знакомства с дамой из харчевни под зелёным фонарём.
По словам поручика, он ее заприметил ещё до того как мы с ним вошли в харчевню. Якобы, она шла позади нас в трёх шагах, и вошла в дверь вслед за нами. Якобы, ещё на улице поручик оценил стройность ее фигуры, а спускаясь по лестнице в харчевню, он ещё и убедился, что у нее точёные ножки. В общем, это он сам пригласил её за наш стол.
Пока я был увлечен разглядыванием пачки папирос, Ржевский представился даме, услышав в ответ её имя.
Дама назвалась Марго, корреспондентом художественного журнал мод, рукоделий и хозяйства под названием «Парижанка». И что она приехала в Китеж по заданию своего журнала с целью зарисовок женских народных северных нарядов и узоров.
Я внимательно выслушал поручика и глядя в его честные синие глаза спросил: чего он мне не рассказал. Попрепинавшись и помявшись с пяток минут, Ржевский достал из-за отворота ментика фотографическую карточку, и покусывая от смущения кончик уса, признался в том, что вытащил эту карточку из сумочки Марго в то время, когда она отвлеклась на мои манипуляции с ее записной книжкой. Сейчас Ржевский не мог найти оправдания своему поступку, кроме как желанием сохранить некий фетиш на память о Марго.
Я не очень удивился такому признанию поручика, зная его страсть к прекрасному полу, и привычку оставлять что-либо на память о своих знакомых дамах. Я знал, что в походном ранце бравого гусара много места занимают кружевные шёлковые платочки с монограммами их владелиц, веера ветреных красавиц, шёлковые подвязки для чулок, сами чулки, и, пардон, несколько пар изящных дамских панталон...
Фотокарточку Марго я, конечно, у поручика реквизировал, имея в виду передать её ротмистру Кудасову.
Между тем время перевалило за полудень. И пора нам было двигаться к пану Отрубе. Мы расплатились, оставив на столе в харчевне пятиалтынный, и поднялись по ступеням на улицу. На противоположной стороне улицы, в тени дома, расположился шарманщик. Из недр деревянного ящика, украшенного резьбой с потертой позолотой, и установленного на деревянной подпорке, шарманщик извлекал заунывные звуки, крутя приводную ручку правой рукой.
Звуки гулко отражались от стен домов, складываясь в каденцию:
*Разлука, ты разлука,
Чужая сторона.
Никто нас не разлучит,
Лишь мать сыра земля.
Никто нас не разлучит,
Лишь мать сыра земля.
Всегда, всегда навеки, -
Так жалобно пою.
И нас с тобою, милой
Разлуке предаю.
И нас с тобою, милой
Разлуке предаю.
Зачем нам разлучаться?
Зачем в разлуке жить?
Не лучше ль нам расстаться
И друг друга любить?
Не лучше ль нам расстаться
И друг друга любить?
*- русская народная песня.
Редкие прохожие бросали в жестянку из-под голландского трубочного табака "Амфора", стоящую у его ног, мелкие медные монеты.
Мы свернули направо по тротуару и пошли по улице, стараясь держаться в тени старых лип, высаженных вдоль проезжей части.
Как-то так получилось, думал штабс-капитан Киж, что господин ротмистр оставил за собой идеологию нашей экспедиции и представительские функции (что впрочем не вызывает никакого противуречия у экипажа и научной части экспедиции), а мне достались снабженческо-баталёрские функции.
С расходно – ремонтным припасом для штатного функционирования аэроплана и обеспечения его безаварийного полёта у меня тоже вопросов не было – это дело святое… Кому ж такое доверишь?
Хватит с нас истории с экспедицией капитана Татаринцева, который простодушно доверил снабженческие хлопоты своему братцу. За что капитан Татаринцев и поплатился собственной жизнью, жизнями матросов корабля “Святая Мария”.
И это ещё не все потери… А как быть с судьбой несчастной жены, которая была обманута братом мужа и от тоски решилась на предосудительную связь с ним? Не-е-т-с, господа хорошие… Нас, не проведешь – все самим делать надо!
«Облегчение» пришло со стороны дам из Попечительского Совета виде двух возов всякой бижутерии и бумазерии для подарков дикарям, коих мы непременно должны были встретить на неоткрытых еще землях.
Сегодня с раннего утра подкатили на аэродромное поле две гужевых телеги, запряженные битюгами володимирской породы (сродни першеронам германским, для тех, кто понимает о чем речь) и человек сопровождающий, с запиской от княгини Беломоро-Балтийской.
В сией записке изячным почерком княгини начертано было пожелание успеха нашей экспедиции, и просьба принять в дар от дам-попечительниц:
-ящиков, числом три, с бусами стеклянными;
-ящиков, числом десять, с мануфактурой – отрезами ситца и сатина разноцветного, платками для покрытия головы и прочим лоскутом ярких окрасов;
-ящиков, числом один с зеркальцами ручными;
-ящиков, числом два с ножами охотничьими из Кыштымского самокального железа;
-ящиков числом два с лентами шелковыми разноцветными.
Что ж? Спасибо дамам, что избавили меня от такой докуки как выбор мануфактуры… Охота мне в тряпках разбираться бы было… Каково офицеру-летчику?
Еще там всяких лоскутов на обтирочные концы присмотреть – это да, можно!
Однако, после известия о судьбе достославного капитана Кука, коего вульгарно употребили в пищу неблагодарные туземцы, принято было в среде путешествующих больше внимания уделять установлению добрых отношений с аборигенами.
Я же придерживаюсь мнения, что подарки – подарками, а хорошая многозарядная винтовка – залог здоровья в любом путешествии.
Сложив записку княгини, не удержался и понюхал бледно-синий прямоугольничек с серебряным обрезом. Ну да! Бумага пахла любимыми духами графини – «Шанель №5»
Напевая себе под нос популярные рифмованные строки: - «…Одесситка — вот она какая, одесситка — пылкая, живая! Одесситка пляшет и поёт, поцелуи раздаёт тем, кто весело живёт! Мама, мама, что мы будем делать, когда настанут зимни холода? У тебя нет тёплого платочка, у меня нет зимнего пальта!», и больше уповая на вооружение экспедиции, чем на доброту княгини, подозвал приказного Нужнова – человека смышленого и оборотистого.
Распорядившись погрузкой ящиков на аэроплан №2 и, проследив чтоб грузчики разместили и закрепили ящики в соответствии с моими соображениями о центровке аэроплана, взял с собой господина поручика Ржевского, с кем и направились в оружейную лавку.
И если бы не эта странная история в харчевне, ничто не омрачало бы настроения штабс-капитана Кижа.
В одном далёком городке (продолжение).
Одно удовольствие прогуливаться поздней весной по этим уездным городкам от центра к окраине!
Мощёные тротуары сменились досчатыми. Между этими тротуарами, словно пересохшее речное русло располагалась, собственно, проезжая часть. Колеи транспорта значительно понизили земную поверхность, изрезав ее огромными, почти не пересыхающими лужами. В этих лужах деловито полоскались стайки гусей и уток местных хозяев, принимали грязевые ванны свиньи всех мастей.
Кроны старых, начинающий расцветать лип, местами смыкались над улицей, образуя зеленые тоннели.
Привычный ландшафт российской глубинки несколько нарушался в центре, подле дома дворянского собрания, домов господина градоначальника и князей Беломоро-Балтийских.
Здесь можно было увидеть некое подобие мощеной площади, восемь керосиновых фонарей подвешенных к чугунным, слегка покосившимся столбам и полосатую будку в которой обнаруживался вечно дремлющий полицейский чин с древним ржавым протазаном, на захватанную рукоятку которого он во сне опирался щекой.
Площадь была замощена дурно и отнюдь не гарантировала от гигантских луж.
В центре площади находилась цветочная клумба, в пересохшей земле которой, между уцелевшими стеблями прошлогоднепосаженных цветов копошились куры.
Ближе к окраине городка постепенно исчезали и тротуары.
Прохожие были вынуждены скакать с кирпича на кирпич, предусмотрительно вмурованных в непролазную грязь, и балансировать на узеньких дощечках.
В купеческую слободу вела улица Обалдуевская. Название свое она получила по фамилии некоего шотландского рыцаря Дункана О;Балдуина, коий во время третьего крестового похода получил разбойничью арбалетную стрелу в пятку на тропе, что шла через Черёмный лес. Пришлось Дункану отстать от своего отряда и в компании с тремя кнехтами, остаться на излечении в придорожной корчме. Сдобная дочь корчмаря, живописные окрестности Китежа, слухи о местном озерном драконе, и мысли связанные со славой, сравнимой со славой Георгия Победоносца, после несомненной победы рыцаря над крылатой бестией — вот те причины по которым О;Балдуин остался жить в наших краях. Едва рана его затянулась, и он смог ходить без помощи клюки, начал Дункан Балдуин пытать местных жителей о местах пребывания дракона.
В отличие от Балдуина, наши люди знали кто таков местный дракон и стоит ли с ним связываться на предмет славы. По их мнению единственной славы мог достичь заморский рыцарь Дункан Балдуин только одной — посмертной. Да и то, слава эта была бы дурного толка. И так уж, за глаза конечно, лишился рыцарь своего звучного имени, получив взамен не менее звучное прозвище Обалдуй.
Приставания Обалдуя к местным охотникам и рыбакам были столь навязчивы, что один из хрестьян (так отзывались промеж себя наши земляки) рассказал рыцарю, что иногда дракон любит выползти погреться на отмель, что образовалась у впадения в озеро речки Люнды.
Рыцарь не преминул воспользоваться сведениями. И уже на следующий день явился к указанной отмели в полном вооружении – латном панцире, поножах, шлеме с забралом, с мечом и копьём, да на закованном в железо же боевом коне.
Дракон грелся на солнышке и не помышлял о баталии. С утра он славно позавтракал десятком больших озерных сазанов, а потому был настроен миролюбиво.
Чего нельзя было сказать об Обалдуе. Узрев вожделенного дракона, рыцарь пришпорил своего коня, направив его в воды протоки между берегом и отмелью. Но наше озеро Светлояр известно тем, что глубина его воды резко возрастает уже в метре от берега.
Таким образом рыцарь вместе с конём, оба закованные в железо моментально пошли на дно, и тут же захлебнулись. Дракон даже не узнал о покушении на его жизнь, мирно проспав до самого вечера на отмели.
Дома купцов на Обалдуевской улице отличались крепостной надёжностью в ущерб внешней красоте. Мощные деревянные срубы-пятистенки, рублены были “в обло”, и покоились на гранитных валунах, скрепленых цементным раствором, замешанным на куриных белках. В комнатах на подоконниках стояли горшки с геранями и привозными фикусами.. Летом из-за бревенчатых палисадов на улицу свешивались стебли золотых шаров.
К домам примыкали низкие бревенчатые же строения торговых лавок и лабазов. Над входами в лавки были приколочены жестяные вывески: «СукинЪ и сынЪ. Хомуты, аглiцкия корсеты и прочая збруя», «Хрипунов. Колониальныя товары».
Из общего стиля этих строений выбивался каменный оштукатуренный и побеленный оружейный магазин, имевший зеркальную витрину (!).
Полюбовавшись на чучело огромного медведя, стоящего в витрине на задних лапах, мы вошли в магазин.
За дубовым прилавком располагался сам хозяин магазина - пан Отруба. У длинной стены - сплошные стеллажи с оружием. Над стеллажами по непонятной блажи пана Отрубы висит дагерротип в рамке под стеклом, изображающий группу солдат-федералов времен войны Севера и Юга в Америке.
На мой удивленный взгляд пан Отруба бросился с жаром утверждать, что второй слева в первом ряду - это он сам. Кто его знает?
Я, само собой, в восторге от чисто военного оружия - от винтовки Мосина образца 1891 года под патрон 7,62 мм, от пулемета Максима, револьвера Нагана, винтовки Маузера под патрон 9 мм со съемным прикладом-кобурой.
Но в тех местах, куда Создателю угодно будет нас занести, такое оружие может оказаться мало действенным.
Профессор Обручев утверждал в своей повести о полой Земле, что внутри можно встретиться с представителями мира давно вымерших на поверхности гигантов, которых военное оружие может не остановить.
Поэтому, пользуясь проверенными рецептами Хаггарда, я заказал у пана Отрубы:
-три тяжелых двуствольных ружья, заряжающихся с казны, центрального боя, весом около пятнадцати фунтов каждое, с зарядом в одиннадцать драхм черного пороха. Эти ружья предназначались для охоты на животных не мельче слона. И то - где вы видели чтобы из 406-мм морской пушки 50-го калибра стреляли по воробышку?
-три двуствольных ружья системы "экспресс 500", стреляющие разрывными пулями, рассчитанные на заряд в шесть драхм;
-одно двуствольное киперовское ружье , центрального боя, с вертикальными стволами бюкфлинт. Верхний ствол – чок, нижний – нарезной под пулю «идеал».
Классная штука! Выстрел картечью из верхнего ствола вылит с ног, выстрел из нижнего – добивает;
-три магазинные винтовки системы "винчестер";
-три станковых пулемета системы Максима;
-десять винтовок системы Маузера;
-десять самовзводных пистолетов системы Кольта;
-боеприпасы для упомянутых изделий в достаточном количестве;
-пять мачете;
-десять кинжалов охотничьих из золлингеновской стали.
И самое удивительное, что пан Отруба ничему не удивился, пробежав зоркими глазами старого снайпера листок оберточной бумаги, на котором я карандашом нацарапал список оружия.
Он только произнес утверждающим тоном перед тем как начать комплектовать мой заказ: -Пан Киж хочет сделать революцию в Мексике!
Я не стал переубеждать пана Отрубу в его заблуждении. Тем более, что вовремя вспомнил об ограничениях грузоподъемности аппарата. Скрепя сердце, я сократил заказ винтовок системы Маузера и пистолетов Кольта ровно вполовину.
Впрочем, если бы пан Отруба узнал правду о предстоящем нам полёте, то наверное он сказал бы примерно так: -Вы отчаянный человек, пан Киж! Послушайте специалиста: возьмите еще ящик динамитных шашек и моток “бикфордова” шнура!
И пан Отруба был бы абсолютно прав! - подумал я, и добавил к сокращенному заказу ящик динамитных шашек…
Я расплатился с паном Отрубой наличными, полученными мной у господина Неналивай-Доливо на покупку амуниции и припасов. Скрутив оставшиеся ассигнации в трубочку размером с хорошую сигару, я засунул деньги под клапан в нагрудный накладной карман френча.
Ассигнаций стало меньше, но своя шкурка всегда ближе к телу. За безопасность лучше переплатить, чем недоплатить.
Пока пан Отруба с жуликоватого вида приказчиком паковали в дощатый армейский ящик купленное оружие, и набивали переносные цинки патронами, мы с поручиком вышли перекурить на улицу.
Собственно, на сегодня до обеда у меня было ещё одно дело – посещение аптеки на Карабасовской.
-Тут уж моих познаний явно не хватит, -подумал я. -Тут нужен человек с медицинским образованием. А ещё лучше женщина-доктор… А ещё предпочтительнее девушка-медичка…
Сама собой в голове зазвучала навязчивая каденция, и полились на её фоне слова:
*Не женитесь на курсистках,
Они толсты, как сосиски,
Коль жениться захотите,
Раньше женку подыщите,
Эх-эх, труля-ля…
Раньше женку подыщите…
Поищи жену в медичках,
Они тоненьки, как спички,
Но зато резвы, как птички
Все женитесь на медичках,
Эх-эх, труля-ля…
Все женитесь на медичках!
*- старая студенческая песня.
Жениться я, конечно, на Вареньке не собирался, но вот использовать её медицинские познания в подборе лекарств для нашей полётной аптечки намеревался. Благо Варенька тут же неподалеку и жила – в мансарде дома мадам Пелопонесской, вдовы тайного советника Афрозияба Пелопонесского, почившего в бозе от апоплексического удара, сразившего его в момент тайного посещения (а как иначе мог поступить тайный советник?) городского публичного дома.
В составе экспедиции у нас состоял доктор Окочурин, и я не собирался отбивать у него его хлеб, вторгаясь в его медицинскую епархию...
Ну что ж, значит я просто искал предлога для того чтобы навестить Вареньку.
Однако и пустить дело на самотек с доставкой приобретенного оружия я не мог. Пришлось нам с поручиком Ржевским дождаться момента, когда пан Отруба и приказчик закончили паковать вооружение.
К этому времени я уже сговорился с хмурым субъектом в дерюжном армяке, правившему худой лошадью, запряженной в ломовую телегу.
Торговцы, изрядно потея, погрузили ящики с приобретениями, и мы любезно распрощались. Вместе с хмурым возницей мы двинулись по улице по направлению к восточной окраине города.
На аэродроме была сиеста. Много жаркого солнца и пустоты.
Оба “Ильи Муромца” находились в своих больших закрытых наглухо палатках. Меня порадовало наличие вооруженных часовых медленно прохаживающихся вокруг палаток с винтовками за плечами.
Поручик испросил у меня разрешения быть свободным, кое и получил вместе с напоминанием о необходимости помалкивать о службе при общении с гражданскими лицами.
Разыскав дежурного прапорщика Петличко я препоручил ему заботы по хранению оружия, а сам, расплатившись с возницей, стал думать: на чем бы добраться к Вареньке? Снова трястись на ломовой телеге мне не очень-то хотелось…
В одном далеком городке (продолжение).
...хотелось, не хотелось, да враз расхотелось, когда вдруг вспомнил про то что надобно передать ротмистру Кудасову фотографию неизвестной женщины, которую я реквизировал у ловеласа Ржевского.
Так что, долг, господа, прежде всего!
Внезапно вспомнил как тогда, в блиндаже под Яссами, пел под гитару корнет Оболенский:
Долг тяжел как гора.
Смерть легка как перо.
Нас в атаку “Ура!”
За собой повело.
За стеною огня
Цепь бежит по стерне.
Здесь застрелят меня.
Кто заплачет по мне?
Почему я бегу,
Смерти глядя в глаза?
Почему не могу
Повернуть я назад?
Потому что за мной
Те леса и поля,
Что еще пращур мой
Сохранил для меня.
Если я поверну,
Смерти взгляд не сдержав,
Штык я в землю воткну,
И пойму, что сбежал…
От бойцов что легли
Без вестей под траву,
От врагов что сожгли
Нашу с вами страну.
Но собакой залаял
На холме пулемет.
Там позицию занял
Целый станковый взвод.
Я упал на бегу,
Ты упал через шаг.
На сырую траву
Уронили мы флаг.
Нас скосило свинцом,
Закатились глаза…
И терновым венцом
Впилась в кожу трава…
Смерть сказала: “Пора!”
И пол-роты легло…
Долг тяжел как гора.
Смерть легка как перо.
Да... Смерть легка... Корнета Оболенского ранило шрапнелью в живот во время наступления на австрийские позиции. Мы вытащили его с поля боя. Он умирал трое суток в лазарете. Шепча почерневшими губами слова, которые никто из нас не мог понять.
Ротмистра Кудасова я нашёл в его резиденции – съемной квартире в доме на окраине Китежа. Небольшая комната на втором этаже дома, окнами на аэродром, маленькой прихожей и чистенькой кухонькой, где хозяйкой была тихая старушка-вдова, владелица дома. Сама мадам Кислицына обреталась в комнатах первого этажа, а к ротмистру питала материнские чувства.
Поприветствовав друг друга мы расселись в полукреслах с давно выгоревшей саржевой обивкой и закурили. Я рассказал Кудасову события нынешнего дня и протянул через стол фотокарточку неизвестной дамы из харчевни.
Кудасов взял её у меня, и едва бросив взгляд на картонный прямоугольник тут же помянул япону-маму и метнулся к огромному сейфу, который он привез на съёмную квартиру на армейском грузовике.
Раздался звон ключей и ротмистр с натугой отвалив в сторону толстенную бронедверь, извлек из мрачных недр сейфа другую фотографию, которую и перебросил мне через стол.
-Вот кто за вами ходит, господа летуны! Это никто иная как знаменитая Мата Хари. Военная контрразведка давно оповещена о ее интересе к нашей экспедиции! – ротмистр в волнении расстегнул ворот френча и потер покрасневшее от злости лицо ладонью.
-Если вы ее ещё раз встретите в городе, не старайтесь следить за ней, а приложите все усилия для того чтобы известить меня о ее местонахождении. Поверьте, штабс-капитан, эта дама хитрее самого шайтана! – и ротмистр разразился серией междометий, похожих на японский язык.
Частое упоминание им вслух японы-мамы навело меня на мысль, что ротмистр мог быть участником той, неудачной для нас войны с японцами.
Ротмистр был для меня фигурой загадочной. Знал я его всего-ничего, недели две, но удивил он меня уже не раз.
Например, представьте себе, что как-то вечером, я застал ротмистра на летней веранде “Водяной мельницы” распивающим редереры в обществе мадам Лоры Крофт и ее друга господина Неналивай-Доливо.
Я проходил мимо веранды и был замечен присутствующими, а затем и зван присоединиться к их обществу. Из любопытства я не счел необходимым уклониться от приглашения, и занял место за столиком напротив мадам Лоры.
Не скажу, что эта эмансипированная американка мне уж очень нравилась, но она была мне симпатична редкой для женщины физической и душевной силой, приобретенной скорее тренировкой, нежели от природы. К тому же она была стройна.
Признаюсь, моя слабость – это стройная женщина и стройные женские ножки. За них женщине многое можно простить.
Я удивлен был тем, что мадам Лора переводила присутствующим свою собственную корреспонденцию из журнала “The New Yorker”. И оказалось, что журнал опубликовал её записи рассказов ротмистра Кудасова. Вот что я услышал в тот вечер…
Из рассказов ротмистра Кудасова мадам Лоре Крофт.
“…Помню, было дело в виду по правому борту о.Шикомаи. После утренней поверки, к командиру обратился вольноопределяющийся Планерио [внучатый племянник известного всем Блерио], чей папа в 1812 году, очарованный видами на зимний лес у Березины, остался у нас на ПМЖ. Планерио показал командиру найденный им за тумбочкой трюмного машиниста Аистова, листок бумаги с виршами:
Вот на флагштоке поднят стяг,
И за бугром трепещет враг.
Эскадре МУРОМЦЕВ – на взлёт
Пропеллер песню пропоёт.
Земля под плоскостью в тени -
В прицел ты пристальней взгляни.
Руками твёрже правь штурвал -
Ты в авиацию попал.
На плоскостях пожаров свет,
Курс на врага – другого нет.
Полны бомбоотсеков погреба
Гостинцами для наглого врага.
Вновь на флагштоке реет стяг,
Там, за бугром, рыдает враг.
Эскадра МУРОМЦЕВ полёт,
Продолжит – Родина зовёт!
Эти вирши, написанные доступным и искренним слогом, человеком простым, но всецело преданным делу, подвигли нашего славного командира зачитать их перед строем.
Многие господа офицеры и нижние чины прослезились от чувств. Да и ваш покорный слуга украдкой смахнул рукавом кителя набежавшую на глаза скупую мужскую слезу.
Всеобщее воодушевление от прочитанных строк было столь велико, что никто не удивился, когда во время превентивной показательной “звёздной” атаки нашей эскадры МУРОМЦЕВ на АУГ потенциального противника, кок – люфтфебель Цыплёнок –Тобоков, появился на канонерской палубе и в порыве праведного гнева сбросил за борт алюминиевый чан со свежесваренным борщом.
Бросок люфтфебеля привёл к серьёзной конфузии для АУГ. Чан, с ещё кипящим борщом, пролетев над башней “Антон” линкора “Мусаши”, угодил в соседнюю башню главного калибра.
Удар был столь силён, что башня “Бруно” подпрыгнула на погоне. Кроваво-красные брызги борща [наш кок никогда не жалел свеклы для затирки] залили всю верхнюю палубу линкора, забрызгав оптику главного дальномерного поста, установленную на клотике грот-мачты. Ещё горячая, мелко нарезанная капуста, через смотровую щель влетела в боевую рубку линкора и залепила их адмиралу Накамуре глаза.
От могучего удара чана заклинило рулевые тяги линкора, и он стал описывать циркуляцию. На левой раковине от него находился авианосец “Синано”, который был протаранен форштевнем линкора, получил пробоину ниже ватерлинии и начал принимать забортную воду.
Возникший в результате этого крен полётной палубы АВ был столь велик, что все подготовленные к взлёту истребители “Зеро” соскользнули за борт.
Отчаянно дымя, АУГ изменила курс и скрылась за горизонтом.
А, что ж, доблестный люфтфебель?
Сплюнув за борт и бормоча про себя: -Хрен вам, а не Северные территории!, он пошёл варить куриный бульон для экипажа…”
Как-то остался я один…. … судЯ по зарубкам на штурвале, пошли 77-е сутки полёта после роковой встречи у островов Кергелен со стаей перелётных пингвинов…
Эпидемия птичьего гриппа на борту распространялась как пожар…
На 2-е сутки после встречи, закончился аварийный запас одноразовых ведёрных клизъм. Пришлось приспособить малую трюмную паровую помпу для подачи касторки в лазарет. Наш доктор догадался использовать резино-тканевый шланг диаметром три четверти дюйма, и латунный мундштук от горна для постановки восходящих клизъм заболевшим.
На 8-е сутки закончилась последняя бочка с касторовым маслом. Моё предложение использовать вместо касторового масла скипидар, изрядные запасы коего имеются на борту И.М., не нашли поддержки у нашего батюшки.
Сам уже пережив первые приступы страшной болезни, лёжа на койке, он пообещал предать меня анафеме, если я нарушу его запрет. “Сын мой, - прошептал батюшка, - Ты еще въюнош, и негоже тебе начинать жизнь с нарушения основной заповеди - НЕ УБИЙ…”
Я же, несмотря на запрет батюшки, ежедневно ставлю себе ведёрную клизъму скипидару. Для усиления эффекта в ведро добавляю, на глаз, пару горстей патефонных иголок.
Новые ощущения немного непривычны, но, пока, птичий грипп обходит меня стороной...
Однако 149 членов экипажу находится в лазарете, и нуждаются, если ещё не в медицинской помощи, то уже в помощи духовникА………………………….
…остался один ………
Как-то, по заданию Генштаба, сподобилось нам доставлять в тыл англичанам одну особу. Было это, помнится, в январе 1901 года... Эх! Чудесное время! Молодость! Не только нигде ничего на болит, но и, наоборот, везде где надо стоит, как багинет! Так вот..., отвлёкся, миль пардон, ... ну, вы понимаете...
Сейчас по прошествии времени уже можно раскрыться - сия дама, весьма приятная во всех отношениях, должна была обольстить генерала Китченера и выведать у него секретные планы операции англичан против буров в Трансваале.
И полёт протекал замечательно, и наша амазонка скрашивала своим очаровательным смехом длинные вечера в кают-компании, где к брутальным запахам трубочного табака, оружейной смазки, гуталина и авиационного бензина неожиданно примешался тонкий возбуждающий запах "Шанель №5"... А эти белые маленькие ручки, а эта тонкая талия, а этот шёлковый чулок на изящной лодыжке, обнажившейся под подолом длинной шёлковой юбки, а эти блестящие чёрные глазки, а эти шафрановые губки... В общем, как вы понимаете, мы все были очарованы мадам ... [как благородный человек я не могу назвать имя прелестницы] И не только мы! Присутствие на борту молодой дамы смягчило души и нравы нижних чинов. Враз куда-то исчезли крепкие выражения, на которых разговаривал экипаж. Вместо битья сопли за борт, появились, пусть и заскорузлые, но носовые платки. Всех добил свежепришитый белый подворотничок на форменке моториста двигателя №4...
Эта идиллия была прервана в тот злополучный час, когда наш И.М. пролетал над рекой Оранжевой. Впередсмотрящий вовремя предупредил рулевого о появлении на встречно-пересекающемся курсе стаи из трёх мух цеце. Предупреждение было принято к сведению, но курс мы не меняли, так как весь экипаж неоднократно был кусан сиими мухами, к коим укусам нами был приобретен иммунитет.
В этот момент наша прелестная пассажирка в открытый иллюминатор любовалась блёстками солнца на поверхности реки Оранжевая... Должно было так случиться, что одна из мух привлечённая запахом духов, покинула строй и спикировала на прекрасное белое плечико.
Да-с, Господа! Один укус, всего один укус ничтожнейшего насекомого, и англичане разгромили буров в Трансваале! Пришлось нам разворачиваться над Блумсфонтейном, чтобы доставить уснувшую пассажирку [ведь все помнят, что укус мухи цеце вызывает сонную болезнь] обратно на аэродром в Каче.
С тех самых пор мы берём на борт только "Вдову Клико"...
Удивительная штука - память! В Новой Гвинее местные папуасы до сих пор делают из соломы, веток, глины и камней макеты гигантских самолётов, которые стоят на подобиях грунтовых ВПП, прорубленных в прибрежных джунглях.
Папуасы краской старательно наносят на свои тела детали военной формы, знаки различия, награды. Они делают из веток деревьев макеты винтовок и строем маршируют по ВПП. Они смотрят в высокое небо и ждут, когда вернутся большие самолёты.
Для объяснения такого поведения папуасов чего только не придумали. Тут и палеоконтакты туземцев с пришельцами из Космоса. Тут и строительство во время войны на Тихом океане Инженерным Корпусом армии США аэродромов для действия авиации против японцев.
Для всего этого был даже изобретён термин “Культура Карго”.
На самом - то деле, в 1904 году в Новой Гвинее был построен аэродром подскока для И.М. с целью обеспечения прикрытия с воздуха эскадры адмирала Рожественского, идущей вокруг Африки к Цусимскому проливу.
На ново-гвинейский аэродром должна была базироваться 3-я Оперативно-Тактическая Эскадра. В середине 1904 года, на только что построенный аэродром, было переброшено только одно звено 3-й ОТЭ.
У экипажей самолётов и БАО с местным населением сложились отличные, дружеские отношения.
Папуасы, на лицо ужасные, оказались необыкновенно добрыми внутри. Эти непосредственные дети природы с энтузиазмом взирали на сооружения, которые воздвигли в джунглях белые пришельцы. А уж появление в воздухе огромных “крылатых птиц” и вовсе привело их в дикий восторг.
К сожалению, местный тропический климат очень тяжело переносился нашими людьми. Высокая влажность, высокая температура, нехватка питьевой воды, укусы местных насекомых и пресмыкающихся привели к тому, что две трети личного состава находилось в медицинских палатках. Пенициллина и аспирина в аптеках тогда ещё не продавали, поэтому лечение состояло в принятии внутрь спиртосодержащих препаратов с ежедневным обтиранием тела теми же препаратами.
Техника тоже не выдерживала. Нездоровые испарения мангровых джунглей привели к повышенной коррозии моторов. Особенно пострадали подшипники. Попытка замены стальных подшипников на деревянные – с обоймами из железного дерева и кокосовыми орехами, оказалась успешной, но моторесурс снизился до восьмидесяти часов.
Эти печальные обстоятельства вынудили командование принять решение о ликвидации авиабазы. В конце 1904 года личный состав и материальная часть были эвакуированы.
Но до сих пор аборигены смотрят в высокое небо в ожидании возвращения И.М., и до сих пор в некоторых хижинах можно обнаружить на видном месте пустые бутылки с надписью на этикетке СМИРНОВЪ и Столовое вино №4…
Обер-лейтенант Шмульке попинал резину на колесе своего “Фоккера-Д” брезгливо щурясь на жёлтый диск солнца, встающего на востоке из туманных миазмов Мазурских болот, и ткнул стеком в нагрудный карман перепачканного маслом мундира механика Рыльце, вытянувшегося перед ним во фронт. –Геген зи зих дох нихт ауф, Ульрик! Аллес зо гут! Фельдфебель Рыльце стал в положение “вольно” и развязно улыбаясь, заверил пилота, что он совершенно спокоен за состояние подготовленного им к вылету истребителя. После чего выразил несокрушимую тевтонскую уверенность в том, что герр обер-лейтенант отправит цум тойфель всю эскадру противника, осмелившуюся осквернить своим присутствием воздушное пространство, несомненно принадлежащее только отважным флигерам дер Кайзер Цвай Райх. Утренний воздух над аэродромом на окраине Белостока был наполнен гулом прогреваемых авиационных моторов. Обер-лейтенант надменно поправил белый шелковый шарф на шее, застегнул пряжки парашюта, услужливо поданного Рыльце, и поддерживаемый руками фельдфебеля взобрался на крыло, а уж с него и в тесноватую кабину своего “Фоккера”. –Ден мотор анлассен! -Шмульке взмахнул правой рукой, нажимая левой на кнопку зажигания. –Ага, щас я тебе заведу, морда швабская! -подумал про себя наш разведчик Рыловский, внедрённый нашим генштабом в рейхсвер в 1907 году, хватаясь обеими руками за лопасть винта “Фоккера”. –Не попасть бы под винт, -подумал про себя механик Рыльце, рванув лопасть вниз. Мотор “Фоккера” выпустил из выхлопных патрубков клубы сизого дыма. –Спокойно! Сейчас я не имею права на ошибку, -подумал разведчик Рыловский, отскакивая от раскрутившегося винта. Пока Шмульке прогревал мотор, гоняя его на разных оборотах, два потока сознания (Рыльце \+ Рыловского) слились в одно, и вот уже из-под прижатой ко лбу ладони фельдфебель Рыльце смотрит, как исчезают в сиянии солнечных лучей тонкие силуэты “Фоккеров” истребительной кампфгруппы “Флигецц”. Эта “Муха цеце” (автоматически перевело на родной язык сознание Рыловского) очень досаждала нашей Дальней Стратегическо-Тактической Особой Пикирующей Тяжёлой Бомбардировочной Дивизии, состоящей из новейших секретнейших дальних стратегическо-тактических особых пикирующих тяжёлых бомбардировщиков последней модификации (проходящих под кодовым названием “Илья Муромец”). Конечно, сбить наш бомбардировщик их “Фоккер-Д” не мог ни при каких обстоятельствах. Даже вся кампфгруппа “цецешек” на это была не способна. Вот, разве что, попади какой “Илья”, случайно, под полный бортовой залп орудий главного калибра швабского нового дредноута “Фридрих дер Гроссе”… Да и то, навряд ли! Что, наши пилоты хуже их артиллеристов? Но пули швабских авиационных МГ досадно царапали полировку фюзеляжей “Муромцев”, и оставляли на поверхности остекления пилотской кабины безобразные оспины, что, согласитесь, раздражает не только экипажи и наземные службы, но и высокое начальство, которое видит в неопрятности летательного аппарата предпосылку к бунту. Так корнет Рыловский стал фельдфебелем Рыльце, нашим внедрённым в неприятельский лагерь агентом. Сегодня ночью он провёл блестящую диверсионную акцию – в бензобак каждого “Фоккера” кампфгруппы Рыловский, вместе с Рыльце, влили по полфунта кленовой патоки. Уже в виду идущей строем пеленга на высоте тысячи саженей дивизии “Муромцев” “Фоккеры” начали один за другим падать на землю. Это в карбюраторы двигателей истребителей начала попадать патока. Гордые флигеры не желая пачкаться в болотной жиже не воспользовались парашютами, и предпочли утонуть вместе со своими летательными аппаратами. Вот откуда до нашего времени дошли поговорки: “хлебнуть швабам патоки» и “летательный исход”! А, что ж наша ДСТОПТБД? Гордо, неуклонно, ослепительно сияя на солнце отполированными до блеска плоскостями и свежевымытыми стёклами кабин, неся в сумраке своих чисто выметенных фюзеляжей пуды бомб, в слитном рокоте моторов, дивизия двигалась на Запад. И дрогнула тьма…. И летела наземь неприятельская стая, под напором стали и огня….
Меня зовут Леопольд. Так назвал меня мой фатер, Эраст. Надобно заметить, что фатер был из некогда довольно известного оружейного семейства. И он сам, и гроссфатер, спокон века служили по оружейному делу. Лично были, они обои, знакомы с Максимом, с Берданом, с Гатлингом, с Томпсоном, и с прочими честнЫми господами – оружейниками.
И я бы пошёл по их стопам, однако матушка, добрая душа, воспротивилась этому. Сызмальства меня начали приучать к ремеслу. Начинал я, как и положено, с деревянных деталей: ложе, там, приклад ружейный выточить на токарном станке, да обработать дале вчистую, под морилку... Но в мои 14 лет, фатер, по настоянию матушки – де не гоже въюноше изготавливать орудия братоубийственные, отдал меня юнгОй во вновь формирующийся экипаж аэроплана “Илия Муромецъ”. Их эскадрилья стояла на аэродроме, что был на окраине нашего городка Китежа. У озера Светлояра их полоса была…
Надобно заметить, что в те времена публика была чрезвычайно увлечена воздухоплаванием и авиацией. Помнится, все жители сбегались поглазеть на монгольфьеры и дирижабли, что мимо городишки нашего, нет - нет да проплывали в небесах. А уж мы, огольцы – мальчишки, так только в небо и смотрели – вдруг ероплан пролетитъ..?
О погонах, голубых как небо, мечтали... О пилотках синих грезили... Кокард да шевронов трёхцветных вожделели... Поэтому, я благодарен матушке, за то, что она уговорила отца отдать меня в Экипаж. Много я через это её решение стран и событий пречудных повидал…
Знамо дело, сперва был я приставлен к корабельному плотнику. Занятие мне всегда находилось – ведь надобно же кому-то опилки, да стружки после ремонта плотницкого убирать. На “Илие”, почитай, что всё из фанеры, да из дерева сделано было. Даже пропеллеры – и те, деревянные были, из дуба-топляка столетнего, точёные.
Вот тут, на борту, плотнику самая работа! И топором, и стамеской, и рубанком, и буравом, и молотком и лучковой пилой, и ножовкой, а где и лобзиком поработать, не гнусясь и не чинясь велико; гвоздочками где, а где и шурупчиками прикрепить отстающее…
По прошествии года, коий год я провёл не только в подметании стружек, но и в наблюдениях за работой плотника, доверили мне тоже кой – чего самому отремонтировать…
Помню, треснул у нас в бурю 7-й шпангоут, а я на него накладку из доски кедровой -шестидесятки на болтах поставил. У нас завсегда с собой припас досок из кедра ливанского на борту был - на случАй ремонту…
И, вот как-то, летим мы над горою Арарат… Было это… нет, всё одно – запамятовал… А я, к тому времени уже и помощником моториста поработал, и вестовым у старпома послужил, и, стало быть, в тот день у тангажного штурвалу стоял вахту – всё тож, обучался...
И вот, значиться, кричит вахтенный лётный наблюдатель левого борта:- Слева – на десять часов, на земле неизвестный аппарат! Вахтенный офицер посмотрел в подзорную трубу, выдал нам, рулевым, команду ложиться в левый вираж со снижением и вызвал на мостик командира и старшего офицера.
Глянул и я в иллюминатор. Батюшки светы! Лежит на горе на боку здоровенный деревянный ящик. Ну, почти как наш “Илия” по размерам, ну, может, чуток поменьше… Но, чуток, чуток… И лежит он себе на границе льдов и горных лугов… И видать, так давно лежит, что дерево обшивки аж седое от древности стало. Никогда таких штук на такой высоте не видывал…
Однако, отцы-командиры появились, тоже подивились на это чудо, закурили свои “пальмирины”, велели лечь на прежний курс – на Персию, и что-то друг-другу наперебой стали доказывать. У меня аж уши от прислушивания опухли.
Но, до конца вахты достоял, потому как – дисциплина! А тут и смена пришла… А я к вахтенному начальнику: -Разрешите, вашбродь, обратиться! Что это, за штуковина такая на горе прилегла?
–А, это, говорит, тот самый Ноев ковчег и был…
Помнишь, как в Ветхом Завете? Сделай себе ковчег из дерева гофер; отделения сделай в ковчеге. Осмоли его смолою внутри и снаружи. И сделай его так: длина ковчега триста локтей; широта его пятьдесят локтей, а высота его тридцать локтей. И сделай отверстие в ковчеге, и в локоть сведи его вверху, и дверь в ковчег сделай с боку его; устрой в нем нижнее, второе и третье жилье… Тебе ничего это описание не напоминает?
-Как не напоминает, вашбродь! - говорю. –Очень даже напоминает устройство фюзеляжу нашего “Илии Муромца”!
Так и полетели мы дальше по заданию, а ковчег остался лежать на склоне горы Арарат… Вот только иногда думаю я с тех пор – как Ной ухитрился у Игоря Ивановича Сикорского чертежи скопировать? Ведь в древности вроде кальки ещё не было? Или уже была?
С утра повели троих на расстрел.
С утра стреляется лучше.
На тощак оно лучше, проверено, а отстрелялся - и сразу на завтрак.
Эти трое шли хорошо. Никого не пришлось погонять прикладом и штыком никого не пришлось кровянить.
Хоть и путь не далёк от просёлка в сторону. До щебкарьера-то старого.
По-над обрывом поставили троих. Капрал зачитал по бумажке.
Как нынче вновь повелось - именем того-то, за то-то да за это, привести в исполнение как меру социальной защиты.
Потом бумажку в карман гимнастёрки нагрудный, скомкав, второпях засунул. И уж заряжать команду тут же и подал. Чего шарманку зазря крутить?
Да нашим ребятам с отделения не впервой выводить в расход - винтовки заряженными держим заранее. Лишь затворы клацнули металлом хором: ку - клус - клан. Такой разговор у затворов винтовок наших.
Один из тех трёх, глаза зажмурил. Второй отвернулся - спиной, знать, принять захотел свою смерть. А третий по-детски светло улыбнулся и покурить на послед попросил.
Капрал посмотрел из-под козырька фуражки на невысокое ещё солнце, почти всухую сплюнул в прибитую росою по-утру пыль. Лицом не дрогнул, скрутил самокрутку, махорку и клок от газеты из кисета достав.
Ефрейтор кромсалом о кремень огниво взбодрил и пыхнул капрал сизым махорочным дымом на солнечный диск. С самокруткой в зубах, оскользываясь на склоне, ножнами на пыли знаки рун чертя, боком-боком спустился к троим на обрыве.
-А курни, курни, паря, вдругорядь то не придется..., -капрал самокрутку третьему в губы засунул, да взад подался к неровному строю на бугре.
Так постояли не долго.
Мы - прохладное дерево прикладов винтовочных поглаживая. Один из них - зажмурившись. Другой - отвернувшись. А третий - с руками связанными за спиной, и с дымящейся самокруткой в кривой щели рта на лице, к небу поднятому.
И команда: -Цельсь! И команда: -Пли! И отмашка капраловой шашки сверкнула на солнце.
И сухо протрещало на косогоре, и эхом отдало от стенки щебкарьера супротив, и трое упали с обрыва на холодные камни на дне.
Божедомов среди нас не было.
Вскинули винтовки на ремнях за спину и пошли колонной по одному к селу, где на околице дымила полевая кухня.
Вспомнилось на рассвете, как вот так же, поутру...
Боши подтянули к Пинским болотам 210-миллиметровую "Большую Марту" на специальном лафете - железнодорожной платформе, и начали обстреливать наши позиции через болото. Пластуны-охотники, посланные в поиск с нашей стороны, до дислокации немецкой не добрались - и даже не по причине непроходимости топи, а по причине того, что местные комары свирепствовали хуже улан Понятовского. То есть прокусывали не только голенище яловых сапог у пластунов, но и каблуки на сапогах насквозь прошивали своими жалами. А уж какая может быть служба, если у тебя пятки в сапогах чешутся? И тогда из Ставки пришла беспроволочная телеграмма: Разбомбить супостата на его территории, малой кровью, могучим ударом! Тут и поднялась наша эскадра поутру... А как шли! Как журавли летят - клином! У ведущего за хвостовым оперением огромный боевой белый флаг с орлом, чуть не до земли полощется... В фюзеляжах бомбы да гранаты... Стрелки у пулемётов замерли... И тут откуда-то со стороны восходящего солнца бошевский "Таубе" вывернулся! Может с ночной разведки возвращался? Однако, наш стрелок не зевал, резанул немца из "максимки"... Да так резанул, что "Таубе"-то вмиг и рассыпался (так бывает, когда пулемётная очередь задевает перенапряжённый силовой каркас самолёта). Бош-пилот, так и повалился как кукла, в своём шарфике белом, мимо нас. Однако наш моторист около мотора возился на плоскости - подачу масла регулировал. И пролетавшего мимо боша за этот шарфик и ухватил. Ухватил, значит, служивого, а тот уж и промок от страха, и видно с нарезки слетел, и в фюзеляж затащил. Почему промок? Да потому, что штаны мокрые. Почему с нарезки слетел? Да потому,что когда стали мы из фюзеляжа бомбы да гранаты на супостата сбрасывать, то подхватил этот немец бомбу-восьмифунтовку в охапку, и с ней в обнимку вниз полетел с криком: Хох! Руссише флиген! Да так удачно у него это вышло, что он угодил в самое дуло "Большой Марте". Тут-то ей и полный конец и настал.
Штабс-капитан Киж в размышлениях о себе.
Родителей своих я не знаю. Рос я сиротой. И удивительное дело, но я не помню своего детства вовсе. Ни детства, ни отрочества, ни юности. Ни друзей детских игр. Ни дедушек и бабушек. Ни братьев и сестер.
Первые воспоминания мои относятся к тому славному периоду моей жизни когда я стал прапорщиком.*
А что, чем не славная в ту пору жизнь была?
Минимум подчиненных, максимум командиров. Вся твоя жизнь с отбоя до подъема расписана и известна заранее. Как говорится сыт, пьян и нос в табаке. Слуга царю, отец солдатам! Взвейтесь соколы орлами, полно горе горевать! Там где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится, тяжелый танк не проползет... . За тебя думают отцы командиры, а ты ждешь ближайшей военной кампании, чтобы либо грудь в крестах, либо, голова в кустах.
Все бы хорошо, кабы не мысли о моих родителях. На мои вопросы и запросы, все к кому я обращался устно и письменно, отвечали, что родителей моих они не имели чести знать. Получалось так, что память моя потеряла все детали моего прошлого. Я помнил себя только уже прапорщиком на службе в Китежском гарнизоне.
Долгими часами в карауле я тщетно пытался припомнить облик моих родителей. В конце концов мне показалось что я что-то начинаю вспоминать...
Но это впечатление у меня возникало в основном ночью, когда чувста человеческие смягчаются, а дневной скепсис дремлет. В сером же свете безжалостного рассвета я понимал, что так ничего и не вспомнил...
Но зато лунными ночами я почти знал наверное, что мои матушка и батюшка живы. Что они отправившись в далекое путешествие попали в кораблекрушение и очутились на тропическом острове. И, быть может, мы еще с ними встретимся.
Надежда охватывающая все мое существо была так велика, что я обошёл наше озеро Светлояр три раза по часовой стрелке и загадал на исполнение желание - встретиться с моими родителями.**
* Содержание анекдота о поручике Киже.
Действие происходит в Российской империи времён царствования императора Павла I.
Однажды придворный писарь, составляя со слов императора Павла I очередной указ о производстве в следующий чин офицеров, при написании первых двух слов фразы «прапорщики ж [такие-то] — в подпоручики» ошибся — написал «прапорщик Киж», в результате в тексте указа перед реальными фамилиями оказался вписан никогда не существовавший прапорщик Киж. Когда указ подали на подпись, император почему-то решил выделить первого из новопроизведённых подпоручиков и собственноручно дописал к указу «подпоручика Кижа в поручики». Поручик Киж, видимо, запомнился императору, во всяком случае, уже через несколько дней император произвёл его в штабс-капитаны. Подобным образом Киж очень быстро рос в чине и вскоре был произведён в полковники, и на этом, последнем приказе о производстве в чин император написал: «Вызвать сейчас ко мне». Кинувшись искать полковника, военное руководство его не обнаружило. Лишь изучив все документы о производстве, удалось дойти до самого первого приказа, содержащего ошибку, и понять, в чём дело. Однако сообщить императору об истинном положении дел никто не осмелился. Вместо этого подчинённые доложили, что полковник Киж скоропостижно скончался, из-за чего прибыть на аудиенцию не может. Император вздохнул и сказал: «Жаль, хороший был офицер».
** Историческая справка.
Когда войска хана Батыя дошли до Владимиро-Суздальского княжества, русичи встретили их возле Малого Китежа (сейчас это Городец). В битве полегла большая часть дружины, а князь Георгий Всеволодович с уцелевшими воинами укрылся в лесах и построил город Китеж Большой на берегу озера Светлояр. Батый узнал, где укрылся князь, и убил его. А жители собрались в храме и обратились к Богу с молитвой не допустить к ним захватчиков. Бог внял молитве, из-под земли хлынули потоки воды, которые, не причиняя вреда жителям, залили город по маковки церквей. Но и они вскоре скрылись. А на месте города разлилось озеро. С тех пор это место стали почитать святым...
Озеро Светлояр находится в Нижегородской губернии. Расположено около села Владимирское Воскресенского района, в бассейне Люнды, притока реки Ветлуги. С высоты птичьего полета выглядит идеально круглым. Это дает основание некоторым геофизикам предполагать, что озеро возникло от падения метеорита. На самом деле оно - ровный овал примерно 450 на 350 метров. Глубина достигает 39 метров. Но, возможно, там вовсе нет дна. Ведь вода в озеро поступает из карстового разлома, глубина которого неизвестна.
Такова легенда, в которую многие верят. И не сомневаются, что небольшое лесное озеро Светлояр в Нижегородской губернии и есть то самое, в котором утонул Китеж. Православные приезжают сюда молиться. Рассказывают, что горсть местной земли лечит недуги. Вода, набранная из озера, стоит в бутылках несколько лет, не портясь, как освященная. И если обойти озеро трижды по часовой стрелке, то исполнятся все твои заветные желания.
В одном далеком городке (продолжение).
Однако, день в конце весны хоть и длинен, но сиреневые сумерки уже начали материализовываться на городских улочках и площадях. Свои дела дневные я счёл законченными и приступил к делам вечерним, а именно – отправился - таки к Вареньке в гости. Десять минут стрелкового шага и я, поднявшись по чугунной ажурной лестнице на второй этаж старого дома с облупившейся, когда-то крашеной в желтый цвет штукатуркой, стучал в заветную высокую дверь.
Вдруг как в сказке скрипнула дверь, и на порог ступила моя дорогая Варенька. Не любитель я рассказов на вечную тему о взаимоотношениях полов в начале ХХ века, а посему скажу, что напившись с Варенькой чаю с баранками, присели мы с ней на старый диван, обтянутый эрзац-кожей, двумя откидными круглыми валиками по бокам и высокой деревянной спинкой с двумя полочками и зеркальцем между ними.
На полочках стояли фарфоровые слоники с поднятыми вверх и свернутыми в круг хоботами числом ровно семь. При встречах я смеялся над простодушной верой Вареньки в счастье, приносимое этими слониками, и обещался привезти ей при случае настоящего слона. В ответ Варенька удивленно распахивала свои огромные зелёные глаза и спрашивала меня, куда ей поместить слона. Ведь судя по рассказам и рисункам в книжках - слон животное большое, а квартирка у нее маленькая.
Я достал портсигар и закурил папиросу. Варенька принесла с кухни раковину морского гребешка, которую я принес Вареньке после нашего знакомства как сувенир, а использовал в качестве пепельницы, и устроилась со мной рядом на диване. Она прижалась ко мне, и поглаживая рукав кителя длинными пальчиками попросила рассказать чем я сегодня занимался.
Я было открыл рот, да задумался. Все эти сегодняшние Маты Хари и Лары Крофт…, точнее предостережения ротмистра о неразглашении целей нашей экспедиции…. Да и сам я пополудни накручивал поручика Ржевского насчёт бдительности… Не то что я Вареньке не верил. Нет! Ей я доверял самые сокровенные движения своей души… Но как-то расхотелось мне вдруг говорить о событиях сегодняшнего дня.
Но обижать Вареньку невниманием мне не хотелось, и, вспомнив разговорные приемчики Кудасова я выдал Вареньке такую историю.
История рассказанная мной Вареньке.
Не всегда нам приходится военные задания выполнять, но всегда выполняем мы их в сообразии с Присягой военной и Уставами.
Вы про графа Фредерикса слышали? Ну, про того кто министр двора? Того у которого в прошлом году юбилей праздновали? Да так праздновали, что чуть Екатерининский дворец не спалили? Это еще когда крейсер “Аврора” в Неву загнали и из шестидюймовки в Залив палили, чухонцев пугали?
Не вспомнили? Это ж ему Великая княгиня на день рождения подарила двух жирафов!
Что, вспомнили? То-то!
А жирафов покупали в неметчине в зоопарке у Гугенбека. Из Берлину в Петерхсбург их пешком полгода вели. Привели и прямо в вольеру поместили. Вольеру ту соорудили специально для тех жирафов прямо рядом со дворцом.
Сделали сие с умыслом того, что граф сможет из окна третьего этажа (или второго) сам с рук прикормить несуразное животное.
А парочку прикупали специально – на развод. Граф Фредерикс имел намерение отдариться Великой княгине на ее именины маленьким жирафенышем.
Ну, значить, ходят те жирафы по вольеру, а спариваться не хотят. Известно дело – позвали ветеринаров. Что характерно, наших ветеринаров – специалистов по жирафам не сыскали. Пришлось опять в неметчину обращаться.
Приехали двое. Ноги жирафам раздвигали, в трубы спереди и сзади глядели, даже в зубы заглядывали. И графу эпикриз показывают – де все в порядке вещей, жирафы – ого-го, дай только им акклиматизацию – и все у них получится.
Ну, граф поуспокоился – не сегодня, так через год, но дадут жирафы приплод. А тут ему и не до жирафов стало – пришло важное задание от Двора – рассмотреть прожект нового нашего дредноута с девятью шестнадцатидюймовками главного калибра, с ходом в двадцать восемь узлов, с турбинами перегретого пару.
Всего четыре штуки их мыслилось сделать – два для Балтфлота – англичанку пугать, и два для Черного моря – султану под фалду занозу вставить.
Вот сидит граф у себя в кабинете. Чертежи в несгораемом шкафу швейцарского производства держит. Вокруг дворца – рота семеновцев круглосуточно бдит. Внутри дворца – полурота морячков с Гвардейского экипажу. На траверзе дворца в полумиле от берегу – две канонерки трубами дымят. А мы на аэродроме дежурное звено “ньюпоров” на взлетке держим.
Да! Еще из Охранного Отделения филеров в гороховом – невидимо сколько. Сам Дурново Христофор Бонифатьевич, днюет и ночует во дворце.
И вроде все хорошо идет – граф чертежи рассматривает, охрана бдит, жирафы по вольеру бродят, в окно к графу заглядывают…
Да только чует Христофор Бонифатьевич – что- то не то… Чуять- чует, а что к чему не догоняет.
И вот стоит как-то Благово на крыльце графова дворца – сигару раскуривает, по сторонам сердито поглядывает – как мол охрана исполняется – и видит…
…и видит, как подошли к дворцу жирафы, в окна заглянули. Из одного окна вскорости граф Фредерикс высунулся и калачом – ситником стал жирафа угощать, и что-то приговаривать. А второй жираф в этот момент голову в другое окно кабинета просунул.
И тут-то все как-бы склеилось – соединилось в голове Христофора Бонифатьевича! Вспомнил Благово, что ему спать днем мешало – ведь вот кушают, можно сказать жрут сии жирафа целый день, а вот чтобы по-большому, либо по-маленькому сходить – так не было того Христофором Бонифатьевичем замечено ни разу. А анадысь – явно один жираф графа отвлекал, и пока Фредерикс того калачом прикармливал, да между рогов почесывал, второй жираф в другое окно просунув голову вполне мог рассмотреть чертежи дредноута на графском письменном столе сделанном из карельской березы.
Ну, блин напрожеванный, думает про себя наш сыскарь, ужо я вам рога пообломаю, дылды пятнистые… Ужо – погоди!
Докурил Христофор Бонифатьеывич взатяжку свою сигару длиной с локоть, а толщиной с … Ну, понятно…, понятно… И пошел спать. Для него на первом этаже в чуланчике поставили диванчик со спинкой, зеркалом и полочкой. На полочке Благово поставил семь фарфоровых слоников, мал-мала меньше, на счастье.
В опчем, соснул Христофор Бонифатевич (в смысле полежал, ну в смысле поспал) до вечера, а как караул сменился, в сумерках пробрался сыщик к вольеру. Жирафы в темноте стояли как столбы и не шевелились. Даже ушами не прядали.
Ближе к полуночи звук в темноте раздался - как бы разъехалась ткань толстая от напруги.
Благово вгляделся во мрак и поднес к губам серебряный именной свисток. Если не тьма египетская, что стояла вокруг и мы бы с вами рассмотрели надпись с ятями буквами с наклоном вправо (Х.Б.Б. от сослуживцев уголовного сыска в день именин).
А увидел во тьме Х.Б.Б. как из брюшин жирафов на землю выпрыгивают какие-то мужики в немецкой полевой тропической форме, и шипя, и ругаясь сквозь зубы Доннерветтером, расстегивают гульфики и оправляются, ставши в ряд вдоль павильона для зимнего пребывания жирафов.
Вот тут-то и засвистал действительный статский советник Благово в свой именной свисток. Кинулись семеновцы. Кинулись гвардейцы-моряки. Кинулись филера-гороховые. Рявкнули восьмидюймовки мониторов на Заливе. Взлетело дежурное звено ньюпоров на аэродроме в Царском Селе.
И взяли тех германских шпионов, которые как в троянском коне заключены были в шкурах жирафов. А много они уже успели подглядеть и перерисовать с прожекта нашего дредноута, да только передать резиденту своему не успели. Всех их взяли благодаря наблюдательности Благово.
И вроде бы конец – делу венец (как в сказке), да только это начало нашей одиссеи на Илье Муромце-13.
Взяли, значит, тех немцев прямо у стены павильона с расстегнутыми гульфиками и стали их в темпе колоть. Особо церемониться с ними не собирались, а потому Христофор Бонифатьевич взял в руки большие ножницы для стрижки овец, и пощелкивая лезвиями направился к самому здоровенному немцу. Как известно, чем здоровше мужик, тем больше он гордится своим мужским хозяйством.
Христофор Бонифатьевич по-русски тому говорит – или ты во всем сознаешься, немец-перец-колбаса, или я щас твою колбаску отрежу вот этими овечьими ножницами. Немец захорохорился: Варум перец-колбаса? Но Христофор Бонифатьевич одним легким движением состриг у стоящего, опершись боком на ограждение вольеры, бездыханного жирафа хвост под самую луковицу.
Еще не успел упасть отрезанный хвост на землю, а ряжий немец, упав на колени и захлебываясь слезами, заламывая руки и преданно глядя в лицо Дурново, выдавал пароли, явки, рабочие частоты передатчиков, и фамилии резидентуры. Остальные немцы хором поправляли его, и давали развернутые пояснения о том, как они высадились после заката с подводной лодки U-2 в устье Эхты, переоделись в онучи, порты, косоворотки, армяки и треухи в целях маскировки и строем, распевая: “Ah, mein lieber Augustin, Augustin! Ah, mein lieber Augustin – alles kaput!” двинулись в сторону дворца графа Фредерикса.
Благодаря этому нехитрому маскараду немцам удалось проскользнуть мимо жандармского поста, усиленного по ночному времени станковым пулеметом “Maxsim” вместе с расчетом, разумеется.
В дневное время тевтонов возможно и удалось бы опознать, несмотря на их изощренную маскировку, но должно было так случиться, что как раз на ночь жандармский патруль обычно перекочевывал в корчму Урво Симуляйнена.
Здесь под гостеприимными чухонскими сводами, в ярко освещенной зале с пылающим камином, сложенным из огромных гранитных валунов ледникового происхождения, за длинными деревянными столами из карельской березы, уставленными жестянками с этикетками пива “Sinebryhoff”, блюдами с соленым горохом и копчеными на свечке прусскими тараканами, было очень удобно нести службу, неторопливо обсуждая эпизоды контр-террористической операции по зачистке Вади Рама от саддукеев и Свидетелей Шестого Дня.
Несомненно, служба не заключалась в поглощении баночного пива и ломтей крепко перченого жареного кабаньего мяса, чью тушу несколько часов вращала ручкой на поворотном вертеле с понижающим редуктором смазливая симуляйненовская старшая дочка Ирма, в саржевом платьице, плотно облегающем сдобный девичий круп, полосатых полотняных чулках на полных ногах и чепце с шелковыми лентами, завязанными большим бантом под круглым подбородком.
Да… Но вот как быть с подарком Великой княжны? Христофор Бонифатьевич отчетливо понимал, что на нее не может упасть даже намек на подозрение. И если завтра в вольере у дворца графа Фредерикса не будет прогуливаться парочка потешных жирафов на высоких подламывающихся ногах, то пошатнется очень многое.
Проснувшемуся от пальбы мониторов и воя авиамоторов графу сказали, что это учения по отражению атаки потенциального противника со стороны Залива, и он вновь уснул, положив седую коротко стриженную голову на обнаженную пышную грудь очередной своей фаворитки.
Что было делать? Семеновцы? Хороши в штыковом бою. Гвардейский экипаж? Ну те только горазды палить из главного калибра, пускать торпеды, и лазить под юбки галантерейщиц. Филера-гороховые? Топтуны и сыскари. Летчики? Вот! Вот оно спасение!
Отправив в домзаковском фургоне-рено задержанных шпионов под охраной своих людей на мотоциклетках с пулеметами, Благово, вызвал по телефону торпедный катер, созвонившись с Охраной водного района (ОВР). Меньше чем через двадцать минут, торпедный катер домчал Благово до противоположного берега залива, где располагался аэродром.
Начальник Эскадры не дремал. Он принял Дурново на КДП-2, на самой верхотуре, в застекленной со всех сторон башенке.
О чем он там разговаривали со сыскарем, я не знаю. Знаю только, что подняли нас по тревоге еще до утренней северной зари. Грели моторы и взлетали в темноте. ВПП подсвечивали прожектора БАО. А рассвет этого, запомнившегося на всю жизнь дня, встретили в воздухе, на высоте двух тысяч метров. Штурман глянул на компас, что-то посчитал в уме, старательно загибая и отгибая пальцы на руках, и выдал курс в градусах. Мы довернули так, что солнце светило нам по курсу, и полетели на юго-запад.
Почему именно нас послали в полет? Ну, наверное потому, что наш ИМ-13 был доработан как дальний бомбардировщик. Почти все свободное место в фюзеляже было заставлено резиновыми канистрами с марочным высокооктановым бензином “Галоша”.
Вопросы в деле не принято задавать, но командир, оставив штурвал на второго пилота, вышел из пилотской кабины и объяснил, что перед нами поставлена трудная, но вполне выполнимая задача – полет в Южную Африку, поимка двух половозрелых разнополых жирафов, погрузка жирафов на борт и доставка жирафов на аэродром дислокации к полудню. Командир объяснил причину такой спешки, объяснив, что до обеда внимание графа Фредерикса постараются отвлечь. Но уже после обеда настоящие, а не вражески закамуфлированные жирафы должны подойти к окнам графа и получить с его рук сдобные булочки.
Невыполнимых заданий для авиаторов не бывает. В этот раз нехватку времени можно было компенсировать только скоростью полета. Механики выжали из двигателей всех лошадей, что когда-то числились в их мощности, добавив своими матюками им резвости, пилоты не спали сутками, но до Африки мы долетели на счет раз-два!
Африка оказалась желтого цвета, и по ней бродило огромное количество всяческих зверей: львов, зебр, крокодилов, попугаев, слонов, носорогов. Вот только жирафов мы сверху, пролетая над саваннами и джунглями, не замечали.
В отчаянии мы решили приземлиться у большого водопада, который в Британии почему-то называют водопадом королевы Виктории, а местные туземцы - клубящимся дымом...
Тут я заметил, что Варенька, мило посапывая носиком давно спит. Я осторожно высвободился, поднял ее на руки и отнёс на кровать. Я положил Вареньку поверх покрывала и укрыл ее до шеи шотландским клетчатым пледом - ночи в наших широтах даже в конце весны довольно прохладны для молоденьких девушек.
Сам я уселся в кресло у окна. Выкурил ещё одну папиросу и незаметно для себя заснул.
Сны штабс-капитана Кижа.
Мне снился пустынный город на берегу моря.
Узкие, причудливо изогнутые улочки, мощенные гладкими квадратными плитами из темно-серого туфа, поднимались от набережной прямо по склону горы. Дома и улицы тонули в прозрачных синих сумерках.
За все время моего пребывания в городе, я так и не понял, утренние это были или же вечерние сумерки. Намек на желто-красный солнечный диск едва виднелся сквозь низкую сплошную облачность в одной и той же точке горизонта над спокойным темным морем.
В своем сне я постоянно передвигался по городу, то петляя между тесно стоящими домами, то выходя на набережную, то упираясь в крутой каменистый склон, поросший высокими пышными кустами с тонкими прямыми ветками, росшими из одного центра и усеянными мелкими листочками и еще более мелкими фиолетовыми цветками.
Цветки испускали тонкий горьковатый аромат. Вместе с сухой пыльцой, покрывающей листья – а это я определил на ощупь, сорвав несколько листочков и растерев их между пальцами правой руки, этот горький запах напоминал о засушливом, знойном лете, и мне сразу захотелось пить. Пить холодную воду, бегущую откуда-нибудь с горного ледника, став на колени на плоские камни, и набирая воду горстями, так, чтобы просачиваясь сквозь плотно сжатые пальцы она приятно холодила запястья. Но я в своих передвижениях ни разу не слышал журчания ручейка.
Проходя мимо темных провалов дверей и окон нижних этажей, я не испытывал особенного страха. Было такое ощущение, что люди только что покинули дома.
И верно, когда я проходил через крохотную площадь, скорее даже площадку, зажатую между трехэтажными оштукатуренными фасадами, увитыми лозами дикого винограда, перед маленьким кафе, прямо на тротуаре стояло четыре складных столика.
На двух из них стояли недопитые белые фарфоровые чашечки и медные джезве в ящичках с горячим песком ( Я пощупал поверхность песка ладонью). В центре одного из столиков стояла круглая пепельница, сделанная из синего пузырчатого стекла.
На краю пепельницы лежала тонкая папироса со следами губной помады на длинном позолоченном бумажном мундштуке. Легкий синеватый дымок от кончика папиросы поднимался вверх и таял в воздухе, сливаясь с сумерками. Я обонял приятный запах свежезаваренного кофе и удушливую вонь черного турецкого табака с изрядной примесью конопли.
Тут явно кто-то был совсем недавно. Я устал тщетно кружить по пустым темным улочкам, и мои ноги, повинуясь наклону каменного плитняка покрытия тротуара, понесли меня вниз, к набережной.
На этот раз улочка вывела меня к статуе из белого неполированного мрамора, изображавшую девушку, стоящую на гребне застывшей каменной волны, и устремленную всем телом в порыве движения по направлению к морю. Не знаю, как это удалось скульптору, но мраморный завиток волны под стройной ногой девушки казался полупрозрачным, как морская вода.
Я подходил к памятнику сзади, обходя его справа. Я был заинтригован, внимание мое было привлечено к необычному памятнику, а потому я не сразу разглядел, что на мраморном цоколе кто-то сидит, обратившись лицом к морю.
Когда я заметил незнакомца, он подносил к губам папиросу.
-Эй, любезный! – окликнул я его, -Не соблаговолите ли Вы мне объяснить что это за место, и куда, черт побери, все подевались!?
Я увидел, как зарделся кончик папиросы (незнакомец сделал затяжку), и начал поворачиваться ко мне. Внезапно мне стало не по себе.
-Я где-то видел эту фигуру раньше! -пронеслась у меня в голове паническая мысль.
А он развернулся ко мне верхней частью туловища, одновременно отбрасывая в сторону
окурок папиросы.
-Изволь, сейчас ты все узнаешь! –голос его мне был и знаком и не знаком одновременно.
Я обмер. Я его узнал. Ноги подогнулись, и я боком опустился рядом с ним, ладонями и сквозь ткань галифе, ощутив прохладу мрамора.
-Изволь! –повторил я, начиная свой рассказ.
И я узнал всё, но как всегда всё и позабыл, уже через несколько секунд после пробуждения.
В дверь кто-то ломился. Обе кореянки от страха натянули на головы простыни и откатились по широкой постели к стене.
Я сунул руку под подушку, где у меня всегда во время сна лежал автоматический девяти зарядный “Вальтер” с взведенным затвором. Указательным пальцем правой руки я передвинул флажок предохранителя на положение стрельба.
В этот момент дверь распахнулась, и на фоне света коридорных ламп в двери появился черный силуэт человека со стволом в отведенной в сторону руке.
-Руки вверх! –проорал человек и я автоматически два раза нажал на спусковую скобу “Вальтера”, целясь в центр силуэта.
Человек снопом повалился на пол, из его руки со стуком выпал наган. Девчонки у меня за спиной завизжали. Я, от волнения позабыв их имена (а ведь вечером помнил), только прошипел сквозь зубы, в том смысле чтоб заткнулись, дуры.
Не знаю, что они поняли из моего шипения, но визг сменился отрывистым всхлипыванием. И то – хорошо!
Я рывком выскочил из постели, не поворачиваясь спиной к двери и не выпуская из руки вальтер, натянул на себя кальсоны и галифе.
Из коридора раздался стук сапог.
Затем я узнал напряженный голос подъесаула Вол-Волчицкого, окликающий меня:
-Подпоручик Киж! Это свои! Не стреляйте! Что случилось?
Я опустил руку с пистолетом вниз.
-Входите, подъесаул! –громко ответил я.
В дверях возникла мощная фигура подъесаула в расстегнутом на груди френче. В правой руке подъесаул сжимал рукоятку внушительных размеров маузера.
-В чем дело? Кто стрелял? –усы подъесаула зло топорщились в сторону, а желваки на скулах, плотно обтянутых гладко выбритой (и когда только успел) кожей, так и катались.
Он нагнулся к лежащему на полу, и перевернул его на спину, вглядываясь.
Я тоже взглянул в лицо убитого мной человека, и сердце у меня пропустило удар. На полу, в расплывающейся луже черной крови, со слабой улыбкой на застывшем с открытыми глазами лице, лежал наш полковой адъютант, прапорщик Бальмонт.
Присвистнув, Вол-Волчицкий протянул руку, поднял валяющийся на полу браунинг, затем выпрямился, держа пистолет на ладони правой руки. Потом подъесаул зачем-то несколько раз шумно втянул ноздрями воздух, сжал браунинг в своем кулачище, поднеся его ближе к лицу.
Не выдержав взгляда мертвых глаз, в которых мне почудилась укоризна, я посмотрел на подъесаула, и успел заметить как начал двигаться его указательный палец на спусковом крючке.
Я сделал падающее движение в сторону подъесаула уж и сам не зная зачем…
Может быть вырвать из его рук браунинг?
…но вовремя остановился пораженный увиденным – на дульном срезе браунинга появился огонек…
Подъесаул вытащил из нагрудного кармана френча папиросу, прикурил от огонька зажигалки, и сквозь клуб дыма испытующе посмотрел на меня.
-Черт возьми, подъесаул! Я сплю, и вижу сны… Тут стук в дверь… Крики…Кто-то врывается с пистолетом в руке… Мне что, надо было дать себя застрелить?! –запальчиво, с нотками смущения, выкрикнул я.
-Кто ж знал, что этот сопляк так развлекается? – уже тише добавил я.
Подъесаул боком прошел в дверь, шагнул к кровати и потянул за край простыню, которой укрывались девчонки.
-Так дело было? –строго спросил подъесаул.
Обе девчонки, прикрывая груди ладошками скрещенных рук, сквозь слезы испуга подтвердили мои слова: -Да, насяльника! Они сама в дверь нога стучаль… Они сама с писталета кричаль рука вверх!… Господина Киже не виновата… Она сама пришель…
-Ваше счастье, подпоручик, что у вас есть такие свидетели! –помягчев голосом произнес Вол-Волчицкий.
-Сдай мне оружие, Филипп Теодорович, и изволь отправляться под домашний арест! –подъесаул протянул руку ладонью вверх.
Я вложил в его ладонь вальтер, и стал одевать сапоги.
-Сапоги надо чистить с вечера…-вслух сказал я.
-Чтобы с утра надевать их на свежую голову! –добавил доктор Окочурин (я и не заметил как он пришел), расстегивая пуговицы на френче бывшего прапорщика Бальмонта.
-Ты, Филипп, не мог промахнуться? Хотя бы в виде исключения? –добавил он рассматривая два сине-красных входных отверстия на левой стороне груди убитого прапорщика.
-Мог, конечно, господин доктор, но – извини, не получилось, -я надел на голову фуражку, положил на прикроватную тумбочку 500 юаней, и стараясь не испачкать подошвы сапог в луже крови переступил через труп, и вышел в коридор.
Тут я проснулся по-настоящему.
В одном далеком городке (продолжение).
В окно светило утреннее солнце. Киж кое-как вылез из кресла – затекшее во время сна тело не слушалось. Варенька так и спала на своей кровати, вот только повернулась на бок и свернулась под пледом в клубочек. Отражение солнечного луча от зеркала дрожало на ее разрумянившейся со сна щечке.
Стараясь не скрипеть половицами и не сопеть, я сделал несколько поворотом торсом в стороны, помахал руками, понаклонялся в бок и перед собой. Потом вышел в коридор и прошел в туалетную комнату.
Через пять минут штабс-капитан Киж уже спешил по утренним пустым улицам Китежа в сторону аэродрома.
Позавчера и весь день вчера механики проверяли крепление узлов планера аэроплана, осматривали двигатели, чистили и регулировали карбюраторы.
На сегодня было намечено заключить тросы управления идущие к элеронам, рулю высоты и рулям направления по крылу и хвостовой части фюзеляжа в латунные трубки соответствующего диаметра.
Это изменение конструкции было согласовано с Игорем Ивановичем по телефону. Причина заключалась в том, что полет предстоял в высоких широтах, где возможно было обледенение планера. С собой будут также взяты емкости со спиртом для борьбы с обледенением.
На аэродроме меня уже ждали изготовившиеся к работе кондуктор Добейко, бывший флотский механик; ротмистр Лемке, пилот; авиатехник и поручик Ржевский, гусар-механик.
Мы уже приступили к работе, когда к нам присоединились юный корнет Азаров и господин Таранофф.
Я всегда считал, и буду считать, что пилотам стажерам и запасным пилотам необходимо знать матчасть не в приглядку, а на ощупь.
День до обеда пролетел незаметно. Мы славно пообедали вместе с караульной ротой. Еще за полтора часа мы закончили работу и прибрались. Остаток дня прошел в последних сборах и наведении внешнего лоска на все то, куда может упасть глаз начальства.
Ведь назавтра назначен старт нашей экспедиции!
Вечер и ночь я провел в прощаниях с Варенькой, а утром...
...Сначала я вспомнил это слово на немецком : “эшафот”. Потом в сознании всплыло слово на итальянском: “трибунал”.
Сооружение на краю летного поля аэродрома поражало воображение. Финские гастарбайтеры облепили гигантское деревянное сооружение как муравьи, спешно вколачивая молотками и кувалдами в деревянную конструкцию стальные скобы и гвозди. Далеко окрест в воздухе реял запах свежеосвежеванной сосны и деревенского самогона. Со стороны стройки доносились крики рабочих “Сатана перкеле!”. Их заполошные голоса перекрывал громовой рык буйнобородого генподрядчика стройки – купца Синебрюхова: “Шевелись, чудь белоглазая!” Работа спорилась и обещалась к полу дню быть завершена. Когда столько народу привлекается к работе, то она, в конце концов, обязательно (как бы сама собой) оказывается выполненной.
Еще раз подивился происходящему. Аэроплану для взлета нужно меньше полверсты ровного пространства и хорошая погода. Летчику для полета нужна фаталистическая уверенность в том, что количество взлетов всегда равняется количеству посадок, белый шелковый шарф, который надо обмотать вокруг собственной шеи, и кто-нибудь там, внизу на земле кто любит и ждёт лётчика. Нашему же народу для ощущения праздника достаточно самой малости: чтобы начальство хоть на время отвлеклось от руководства нацией какой-нибудь сторонней докукой.
Сегодняшний отлет нашей экспедиции вызвал к жизни невероятный взрыв энтузиазма у городского населения и городского руководства.
Торжественные проводы по своим масштабам явно обещали превысить известные по публикациям в журналах “Вокруг Света” и “Всемирный Следопыт” знаменитые бразильские карнавалы.
Еще стучали молотки и топоры плотников, когда к помосту на рысях вышли две пролетки. В одной пролетке восседал хозяин местной “Трехъямной Мануфактуры”, заводчик Паниковский, а в другой два приказчика придерживали руками, чтобы не свалились на землю, рулоны материи кумачевого цвета.
Паниковский был одет в строгий черный лапсердак. В черные же брюки с манжетами (из под манжет виднелись малиновые шелковые носки) была заправлена накрахмаленная рубашка. На кудрявой голове Паниковский имел плоскую касторовую шляпу. В результате того, что заказчик продукции “Трехъямной Мануфактуры” – индийский ашран под Бомбеем, был не удовлетворен цветом туальденоровой материи (заказывали шафрановый цвет, а получился кумач) и отказался от заказа, Паниковский находился на пороге банкрутства.
Городской праздник спас нашего заводчика от разорения – он взялся поставить материал на обивку эшафота-трибуны-помоста бракованной материей.
Цвет помоста после обивки показался нашим людям столь приятным для глаз, что огромные запасы туальденорового кумача в последующие годы пользовались огромным спросом. Из них шили знамена, рубахи, косынки, скатерти, занавеси, рубахи, штаны и даже портянки.
Последние по популярности затмили даже шелковые портянки, которые носили только отъявленные снобы (кто б еще разъяснил мне значение этого слова – сноб).
Подгоняемые дружескими малопонятными напутствиями купца Синебрюхова: “Ешь – потей! Работай – зябни!” и “Подбери губу лопарь, не нальют тебе стопарь!”, финны начали обтягивать помост кумачом.
-А и действительно – нарядно…-подумал про себя Киж, оглядываясь по сторонам.
-Собственно говоря, делать мне здесь нечего. Лучше пойду к аэроплану, проверю еще раз состав ремкомплекта и сохранность канистр со спиртом. Все ж не в тропики летим, а совсем даже наоборот! –решил я поворачиваясь так, чтобы половчее обойти вздымающуюся к небу трибуну.
Однако Кижа перехватили в самом начале маневра.
-Господин штабс-капитан! Какое счастье, что я Вас встретил! –на меня упала тень высокого цилиндра, который был известен всему городу. Это сам городничий, господин Мушков, почтил меня своим вниманием.
Помнится на одном из прошлозимних балов в Дворянском Собрании меня представила ему графиня Беломоро-Балтийская, возможно перепутав меня с кем-нибудь со спины. Что ж сейчас от меня надо, этому цилиндру, прибравшему к рукам весь город?
Говаривали, что ни один подряд на строительство не проходил мимо его загребущих рук. Они на пару со своей супругой заранее скупали по бросовым ценам пустыри и неудобья на окраине города, после чего городничий объявлял подряд на строительство, к примеру, странноприимных домов, или детских приютов за счет казны.
Объявив конкурс на подряд, цилиндр подстраивал дело таким образом, чтобы подряды доставались заезжим подрядчикам из других волостей. После чего казенные деньги оседали в карманах цилиндра и его дружков-подрядчиков, а строительство переходило в разряд долгостроя.
-Мы просим Вас господин штабс-капитан быть представителем нашего славного отряда воздухоплавателей-авиаторов на нынешнем торжестве! Милости прошу! –городничий цепко ухватил меня за рукав кителя и поволок за собой в сторону затмевающей полуденное солнце, обтянутой кроваво-красным кумачом трибуны.
На вершине трибуны я различил черные точки людских голов.
-Позвольте, господин городничий! –без особой надежды на успех я ухватился за деревянный поручень на первом марше лестницы, стремительно уходящей к вершине трибуны.
-Я при исполнении…Господин ротмистр попросил принять мне…Нам…Вам… -лепетал я, пока цилиндр тащил меня (как муравей тащит дохлую гусеницу) вверх по крутым ступеням лестницы.
-Сатана перкеле! –вспомнил я ругань финских горячих парней - наемных рабочих, царапая шпорами свежую древесину и пачкая руки липкой сосновой смолой, что выступила на неоткаченном дереве, из которого были выстроганы поручни.
Городничий рывком оторвал таки штабс-капитана от поручня, и уже без досадных остановок доволок последнего до вершины помоста.
На вершине деревянной кумирни собрался весь цвет городского общества. Большая ровная площадка, наспех сколоченная из доски-шестидесятки, была заполнена как ваза цветами городским дамским бомондом в разноцветных длинных платьях. Все платья были почему-то одного фасона, модного пару лет назад на Елисейских полях в городке Парижске, коий со времен наполеоновского нашествия считается центром мировой моды.
На головах наших прекрасных дам, наблюдались шляпки различных форм. От кокетливых крошечных шляпочек, украшенных искусственными цветочками, вырезанными из материи, до огромных, широкополых шляп-боливаров.
От жестокой неизбежности свободного падения и непосредственного знакомства с физическими законами окружающего нас мира, а именно: с осознанием численного значения ускорения свободного падения, наших олимпийцев ограждали лишь сплоченные шпунтованные доски, поверх которых финны укрепили широкий поручень.
Несмотря на ограждение площадки, дамы старались на приближаться к её краям, но толпиться ближе к центру площадки. Дамы грудились вокруг супруги городничего, мадам Розы Мушковой, в девичестве тоже Мушковой, так как наш предусмотрительный градоначальник предпочел взять себе фамилию женушки.
Черные точки, которые я видел на вершине трибуны с земли-матушки, были головами наших добрых завсегдатаев любого городского раута или собрания, с питием шампанского за счет устроителя, активистов- господ: Тараноффа, Ржевского и Козявкина (супруга госпожи Козявкиной, которой господин Тараноффа обещал жениться, и от матримониальных планов которой он должен был улететь с нами в экспедицию).
Господин Таранофф, узрев градоначальника, тотчас овладел его вниманием и телом, вцепившись в рукав фрака.
Стоя на краю эшафота он стал что-то втолковывать Мушкову, указывая пальцами в сторону взлетного поля, на котором уже стояли выкаченные гарнизонными солдатами на руках из палаток аэропланы. Господин Мушков с мучительной гримасой на лице кивал при каждом удачном пассаже господина Тараноффа, одновременно стараясь вырваться из захвата представителя общества «Добролет» .
Поручик Ржевский, перегнувшись через хлипкое ограждение площадки, развлекался, плюясь сверху на спор с господином Козявкиным. Спорили на ящик “Шустовского” коньяку – попадет или не попадет он (поручик Ржевский) на хрустальную витрину нового магазина господина Полысеева, днями открытого в нашей провинциальной глуши.
Однако слабый встречный ветерок сводил на нет все старания бравого поручика. Так что господин Козявкин мог быть спокоен за исход спора (навязанного ему поручиком), если бы самому господину Козявкину было дело до нашего грешного мира.
Но господин Козявкин был далек. Он был не с нами.
Опасно повиснув на поручне со вчерашнего интоксикованный возлиянием со Ржевским, супруг госпожи Козявкиной скорбно тошнил на головы собравшейся на поле толпы. С той стороны эшафота, на которой стоял штабс-капитан Киж, господин Козявкин напоминал старый макинтош, оставленный забывчивым гулякой на ограде у избы любимой женщины.
Общую картину Конца Света несколько разнообразили мужественные фигуры господ Кудасова и Недоливай-Доливо, куривших египетские пахитосы в углу площадки и переговаривавшиеся друг с другом редкими короткими фразами на французском языке.
Воспользовавшись тем что господин Таранофф решил сменить уставшую от удерживания фрачного рукава руку, господин Мушков вырвался и устремился к краю эшафота, совершая руками движения, напоминающие движения ласт плывущего тюленя, сгоняя к перилам дамский цветник.
Штабс-капитан Киж, не понимая зачем он здесь оказался, стрелковым шагом двинулся к ротмистру Кудасову, желая получить непосредственно от него инструкции.
Сделав пару шагов, я заметил, что сквозь широкие щели в полу помоста что-то посверкивает.
Нагнувшись к шелям в полу, я в полутьме подпомостного пространства разглядел бледные пятна плоских чухонских лиц и их сверкающие от возбуждения глаза.
Внезапно я все понял!
Гастарбайтеры подрядчика Синебрюхова, закончив работу по сооружению и обивке кумачом эшафота, были согнаны под помост (чтоб не шатались и не дали повод городовым оштрафовать Синебрюхова за отсутствие у мигрантов вида на временное пребывание в нашем городе).
От безделья они с радостью обнаружили, что сквозь щели можно отлично любоваться ножками (и прочими прелестями) собравшихся наверху эшафота дам.
Я немедленно высказал свое возмущение этим обстоятельством г-ну Синебрюхову. Он с почтением выслушал меня, и потрудился моментально все исправить.
Подозвав десятника чухонцев Колобродова, он прошептал ему на ухо несколько слов. Десятник бросился немедленно исполнять полученное приказание.
На несколько мгновений блеск восторженных глаз из подполья померк, затем, снова разгорелся. Возвратившийся десятник вручил г-ну Синебрюхову тощую пачку замусоленных купюр, а горсть мелочи ссыпал себе в карман...
-Вы совершенно правы, ваше благородие!-пояснил мне произошедшее Синебрюхов. - Нельзя, чтоб в частном строении удовольствие бесплатно получать! Так сказать, не фик
задарма шары пучить!
Каналья! Он все понял по-своему... Во истину – от великого до смешного даже шагу не ступишь не вляпавшись в наше интересное время! О, темпора! О, морес!
Городничий между тем начал произносить свою приветственную речь. Собственно говоря, о реальных источниках финансирования нашей экспедиции я не имел никакого представления, равно как и о настоящих её целях.
Однако, если прислушаться к выкрикам нашего градоначальника, получалось что финансирование экспедиции осуществлялось чуть ли не его личным иждивением, а целью экспедиции являлся поиск кратчайшего торгового пути в Северо-Американские Соединенные Штаты с целью сбыта туда пеньки и кедрового машинного масла, коими продуктами были так достославны отхожие промыслы нашей губернии.
Спич городничего продолжался не менее часа. Спич зачитывался градоначальником с вороха мятых бумажных листиков, исписанных корявым почерком супруги градоначальника, мадам Розы.
Публика, слушавшая выкрики городничего только первые две минуты, со скуки занялась своими личными делами.
В толпе, что обморочно покачивалась из стороны в сторону внизу, на земле вокруг эшафота, вовсю лузгали семечки и угощались принесенным под полой в четвертных зеленоватого стекла бутылках самогоном, наливаемым в граненые полустаканы. Обсуждались вопросы: заберут ли с собой в экспедицию градоначальника с супругой и кто будет управлять городом вместо них.
На вершине деревянной пирамиды, за спиной потеющего от разговорного напряжения господина Мушкова, дамы обсуждали последние новости из Парижа, где кутюрье придумывали фасоны одежды только на худосочных чахоточно-стройных француженок, нисколь не думая о настоящих женщинах, собравшихся ныне здесь.
Поручик Ржевский рассказывал сальные анекдоты господам Тараноффу и Козявкину, посему речь городничего периодически заглушалась бодрым жеребячьим ржанием упомянутых господ, успевших поднять градус настроения портвейном, коим обносили публику на помосте двое половых из трактира “Мулин муж”, нанятых на время проведения сегодняшнего митинга.
Тот же портвейн привел наконец-то удачно оттошнившего господина Козявкина в состояние грогги.
Из этого состояния господин Козявкин увидел Свет и услышал Глас. Свет осветил всю порочность жизни господина Козявкина, а Глас обличил господина Козявкина в небрежении многими из заповедей, если не всеми.
А посему господин Козявкин встал посреди помоста на колени и истово начал бить лбом в деревянный пол, мучимый раскаянием. При этом из его перепачканного рта доносились мычащие звуки душевной муки, кои выразить словами как правило нам, обыкновенным людям, невозможно.
Звуки ударов черепа об пол и мычание господина Козявкина иногда перекрывали голос городничего, но последний уже вошел в ораторский раж и слышал только самого себя.
Зато звуки и действия господина Козявкина привлекли внимание чухонцев скрывающихся в темноте под помостом, повергнув этих непосредственных детей природы в суеверный ужас и заставив забыть их невинное подглядывание за дамами.
Ко всему прочему, из глаз господина Козявкина лились обильные слёзы, которые несомненно образовали бы на полу эшафота лужу, если бы не стекали в щели между досками. Слёз было столько, что чухонцы прятавшиеся под эшафотом подумали, что пошёл солёный дождь. Из темноты подполья понеслись выкрики: Сатана перкеле!
Подопечные подрядчика Синебрюхова, выкрикивая защищающие от нечистой силы суомские речитативы, выломали несколько досок в основании помоста и окарачь бросились наружу.
Поскольку помост был окружен густой толпой обывателей, находящейся под парами самогона и под эффектом коварно-монотонного лузганья семечек, то появление бегущей куда глаза глядят группы возбужденных финнов было воспринято за окончание речи городничего.
Толпа закричала: -Ур-р-р-а-а-а! и бросилась на летное поле к стоящим там аэропланам, увлекая за собой гастарбайтеров, и частично их топча. Впрочем без видимого вреда для последних…
Глас народа – глас Бога. Толпа с криком побежала. Городничий, прерванный шумом на середине слова, наполовину длины туловища свесился с эшафота и воззрился на целенаправленное движение масс внизу.
–Как лемминги бегут… -добродушно прозвучал над ухом штабс-капитана голос Кудасова.
Я повернулся на голос. Мои друзья с усмешкой смотрели, как передние ряды бегущей толпы были остановлены военными чинами из оцепления, предусмотрительно выставленного по приказу ротмистра Кудасова задолго до начала митинга. Кое-кто из очумевших от всеобщей приподнятости чухонцев получил в ухо, но сделано это было со стороны солдат охраны добродушно и не обидно. По-имперски снисходительно.
Получивший в ухо уже поднялся с земли и смирно стоял около своего обидчика, который протягивал ему гостеприимно открытый кисет с табаком.
Вслед за городничим и прочей представительной компанией мы с Кудасовым, Ржевским и Тараноффым спустились с помоста на истоптанную сотнями каблуков и засыпанную пудами подсолнечной шелухи землю. Центр действия явно переместился в нужную сторону. Прапорщик Отсебяко с белой повязкой дежурного на рукаве пропускал через оцепление только военных с аэродрома и только членов экспедиции.
Дамам и господам, пожелавшим потрогать аэропланы, вежливо, но твердо было рекомендовано отложить сие благое дело по причине того, что аэроплан – это аппарат технически сложный, и что данные летательные аппараты уже прошли наладку и предполетную подготовку.
Слегка разочарованная публика компенсировала отсутствие возможность потрогать аэроплан возможностью сфотографироваться на его фоне.
Воистину, сегодня был славный день для нашего городского фотографа пана Штатифчика. Оба его ассистента работали, под его руководством, в поте своего дагерротипа. В деле местячковой фотографии, один такой день – год кормит.
Часть публики фотографировалась на фоне стоящих поодаль наших аэропланов.
Но еще больше народу толпилось у ширмы, на которой красками был нарисован летчик в шлеме с очками на лбу, белом шарфе на шее и кожанке, сидящий в открытой кабине летящего на фоне белых облаков “Вуазена”.
Никого не смущало отсутствие лица у означенного авиатора. Вместо лица у авиатора находилось округлое отверстие, вырезанное в ткани которой была обтянута ширма.
Любой заплативший пятиалтынный фотографу мог пройти за ширму обыкновенным человеком, просунуть в отверстие свою голову и сделать радостное или зверское (по понятиям об авиации) выражение лица.
Из-за ширмы вы выходили уже человеком сопричастным с великим. Из-за ширмы вы выходили уже почти что небожителем. Ведь назавтра в мастерской пана Штатифчика вы получите картонную фотографическую карточку, на которой вы управляетесь с аэропланом!
-Мама, а я летчика люблю!
Мама, я за лётчика пойду!
Летчик по небу летает!
Летчик тестикулами болтает!
Вот за это я его люблю!
И за это! И за то!
И за кое-что еще!–поют девки сидя вечером на завалинке на окраине нашего городка частушки.
Если взять “мерзавчик” беленькой себе и бутылку портвейна девке (для куражу) – то с тобой на сеновал пойдет любая.
Ну а уж если прихватить с собой в поход такую классную фотку, да девкам показать, то они все с тобой пойдут (даже без портвейна) и будет тебе щастье еще задолго до сеновала. Раза два. Или три.
Благородные дамы и горожанки в основном предпочитали фотографироваться на фоне настоящих аэропланов.
Да и куда там им было пробиться к ширме с “Вуазеном”, если возле нее громогласно терлись господин Таранофф с поручиком Ржевским одесную.
Поручик по его легендарному выражению ещё “всосал горячительного” и в своих шалостях дошел до того, что не уплатив пятиалтынный, но угрожая фотографу Штатифчику сабельными ножнами (саблю поручик заложил еще год назад в трактире на Муромском тракте) полез фотографировать себя в отверстии ширмы.
Наш городской “инфант террибль” спустил с себя гусарские рейтузы со штрипками, и радостно-изумленной публике вместо лица пилота на ширме предстали не первой свежести кальсоны поручика.
От неожиданности Штатифчик поджег двойную порцию магния в чашечке своего “Кодака”. Произошла ослепительная вспышка, раздался хлопок, повалил вонючий “бенгальский” дым… Земля ощутимо дрогнула и поручик Ржевский, прорвав парусину ширмы своим тощим задом, вывалился из “Вуазена”. Ширма накренилась и рухнула на поручика. Толпа ахнула.
Отлёт из одного старинного городка.
Одновременно с этим событием к оцеплению подкатил “руссо-балт”, в полированном кузове которого восседал огромный несгораемый шкаф швейцарской фирмы “Noga”, впрочем скрытый от посторонних взоров телами сопровождавших армейских чинов по линии ротмистра Кудасова.
Как повелось в армейских кругах еще с доледниковых времен, еще с того гомерического времени, когда наши предки-кроманьонцы планировали и проводили войсковые операции против наших же предков-неадертальцев, представители контрразведки присутствовали всегда и везде.
Вот и сейчас никто не имел желания требовать у представителей контразведки верительных грамот. Последний из чинов в чине подпоручика, выгрузившись сам из авто, потребовал в свое распоряжение четверых рядовых чинов для переноски в аэроплан №1 (на №2 он и не взглянул) несгораемого шкафа, опечатанного кучей печатей, боковую стенку которого он периодически, но систематически, ласково поглаживал.
Так старый ревнивый муж непрерывно поглаживает сдобную попку своей молодой жены, проверяя её присутствие ,а может проверяя, присутствует ли еще он сам в этом постоянно меняющемся мире.
Четверо нижних чинов, составив на земле свои “мосинки” в пирамиду, взялись со всех сторон за бока несгораемого шкафа и, покряхтывая и обливаясь потом, поволокли его к аэроплану.
Киж с нескрываемым интересом наблюдал как меняется окраска лица ротмистра Кудасова, переходя от бледно-розового в свекольный оттенок. Это ротмистр заметил сизифовы муки изнемогающих от тяжелой ноши солдат.
Уж он-то, как авиатор понимал всю тяжесть происходящего. Где-то, кто-то, на самом верху их службы счел серьезно озаботиться хранением секретных документов во время экспедиции. Этот кто-то, в отличие от ротмистра не имел никакого представления о грузоподъемности аэроплана, пусть даже такого большого, каким был аппарат класса “Илья Муромец”.
В последний момент, когда шествующий спиной вперед и не сводящий со своего шкафа взгляд неизвестный Кижу подпоручик, спиной и невнятным ворчанием оттеснил часового стоящего у двери ведущей в фюзеляж “Ильи Муромца”, раздалась властная, раскатистая команда ротмистра: -Отставить нести шкаф!
Чины тут же с благодарностью исполнили команду офицер,а уронив несгораемый шкаф на примятую траву. По лицу подпоручика прошла судорога и он подскочил к ротмистру.
-Господин ротмистр! Что Вы себе позволяете с казенным имуществом? Без этого шкафа вы не сможете выполнять свои обязанности в экспедиции! Я подам рапОрт! –с ударением на букву О прошипел подпоручик меча гневные угрожающие взгляды по сторонам.
Я взялся пальцами за локоть ротмистра, стараясь удержать его от необратимого поступка. Но, к моему удивлению, Кудасов уже успокоился, и вкрадчивым голосом произнес глядя твердо в глаза подпоручика: -В соответствии с Летной Инструкцией на борт военного аэроплана могут быть подняты личные вещи экипажа и спецпассажиров не превышающие массы, которую они способны единовременно поднять самостоятельно на борт.
-Вы, подпоручик, в состоянии самостоятельно поднять на борт Ваш шкаф? –продолжил подъесаул с убийственной вежливостью.
Подпоручик, сорвавшись с места, подскочил к поверженному колоссу и попытался поднять один из его краев с земли. Но ему не удалось даже просунуть под шкаф пальцы рук для захвата – так плотно лежал массивный шкаф на земле.
Подпоручик терся со всех сторон вокруг своего шкафа, как кобель трется вокруг сучки. Он вспотел от напряжения и совсем уж было отчаялся, когда Кудасов пришел ему на помощь.
-А что, подпоручик вообще содержится в данный момент в шкафу? –с располагающей доброй улыбкой спросил он у него.
-Секретные циркуляры и инструкции, -выдохнул тот, выпрямляя спину и вытирая лоб тыльной стороной правой руки. –Кои я не имею права никому доверить кроме себя.
-Вот и отлично! –обрадовался Кудасов. –Раз в соответствии с Летной Инструкцией Вы не в состоянии поднять сей шкаф на борт аэроплана, то уж документы то, Вы можете пронести!
-Как? –страдания подпоручика были видны невооруженным глазом на его хитроватом лице и во всей суетливой фигуре. –Я не имею права держать их вне надежного хранилища! Я не могу вернуть их вместе со шкафом в Канцелярию, потому что аэропланы вот-вот взлетят! Я не могу без них жить!
-Ну так, проглотите их, камрад, и дело с концом! –сорвался Киж, с раздражением наблюдая гримасы и ужимки подпоручика.
-Это мысль! – ротмистр Кудасов поднялся по откидной лесенке в фюзеляж, дав на ходу распоряжение нижним чинам оттащить несгораемый шкаф подальше от взлетного поля.
Присутствовавший при этой сцене доктор Окочурин, прочувственно пожал руку Кижу и широкими шагами направился по направлению ко второму аэроплану.
Мне же надлежало дождаться прибытия и погрузки остальных членов экспедиции, и проследить за их размещением и погрузкой личных вещей в аэропланы (все остальное походное и научное снаряжение было уже погружено и закреплено на бортах ранее).
На краю поля показалось несколько легковых авто осторожно двигающихся среди толпы.
Я приложил ладонь ко лбу козырьком, пытаясь различить кто там едет, когда меня отвлекли гложущие звуки. Я посмотрел в сторону источника звуков.
Секретный подпоручик, с глазами какающей на хозяйский персидский ковер собаки, жевал секретные документы, которые он доставал из открытого со всеми возможными предосторожностями несгораемого шкафа.
Да, дела... У них там хорошо специалистов готовят.
Теперь - что? Если, значится надо какую секретную инструкцию зачитать, то ротмистр Кудасов должен в гальюн идти? Да только наши гальюны на "Ильях Муромцах" устроены по принципу люфт-клозета.
Ротмистру не позавидуешь... Однако, дело служивое, и я думаю, что ротмистр еще придумает, как выйти из создавшегося положения с чистыми руками.
Между тем авто подкатили к оцеплению, и вскоре я увидел тех, кого мы ждали.
Профессор Каштанов шествовал к аэроплану задумчиво вертя в руках особой формы, плотно укупоренную, большую пустую бутылку.
Я слыхал о профессоре много интересного. Это был крупный ученый и путешественник.
А та бутылка, что сейчас находилась у профа в руках, была предназначена для отсоса у возможно встреченных нами в экспедиции крупных млекопитающих и ящеров спермы для опытов по возрождению исчезнувших видов фауны.
За профессором шли двое провожающих его до аэроплана научных ассистента: доцент Кацнельгоген и препаратор-лаборант Иванов. В руках оба ассистента держали по кожаному саквояжу формой похожей на те, с которыми ходят доктора и грабители почтовых поездов.
Впрочем, какая разница между докторами и грабителями? Разве что последние поступают более честно - не внушают нам ложных надежд на то, что все само рассосется, особенно если регулярно прыгать на пол с печки...
А если серьезно, то более странной пары ассистентов для профессора трудно было бы придумать досужему сочинителю (типа доктора Уотсона).
Кацнельгоген была силезской немкой и любила носить мужские костюмы-сафари, очень и кстати подчеркивающие формы ее крепко сбитого тела. Иванов же был щуплым и раскосым бурятом-самоучкой, прибившимся к профессору во время одной из его экспедиций в район Керулена.
Я проводил всех троих к аэроплану №1 и сообщил ротмистру, что все наши земные дела почти закончены, и если в ближайшие сутки на борт поднимутся все члены экипажа, то можно начинать прогревать моторы.
Ротмистр с сомнением поглядывал через остекление кабины на толпу, бушевавшую за шеренгой оцепления.
В этот момент в толпе началось какое-то движение. Толпа начала быстро распадаться на две части, бросаясь врассыпную от всадников на несущихся галопом лошадях.
В пяти шагах от аэроплана лошади были остановлены, затем подняты на дыбы и из седел на траву выпрыгнули наш меценат и спонсор господин Неналивай … и так далее, и его боевая подруга мадам Крофт. Оба были одеты в ковбойские костюмы из вытертого хлопка линяло-голубого цвета со множеством карманов и застежек. Был момент, когда они числились в членах экипажа. Но чем ближе становился день отлета, тем меньше желания лететь выказывал финансист нашей экспедиции. Его можно было понять. Одно дело ИГРАТЬ в ковбоев, и совсем другое дело работать коровьим пастухом. Одно дело путешествовать по страницам приключенческих книг вслед за фантазией автора, и другое дело каждый день тащить на себе поклажу, быть съеденным заживо гнусом, и спать на голой земле, а не на накрахмаленных простынях в теплой постели.
Но проводить нас они время все же нашли.
За штурвалом уже стоял весь гордый собой господин Таранофф. Экипажи аэропланов уже были на борту.
По кивку ротмистра мотористы стали дергать винты за лопасти, поочередно запуская моторы. Их треск, хлопки и плевки клубами белого дыма вызвали новый прилив восторга в толпе.
Там за шеренгой в воздух взлетали картузы, женские чепчики и шляпки. Раздавались здравицы и речевки, сочиненные в честь экспедиции.
Особенно неиствовали наши добрые друзья и знакомые. Мадам Козявкина посылала из-за спины супруга, державшего на руках двух злобно тявкающих на аэропланы шпицев, воздушные поцелуи пилоту Тараноффу.
Порыв ветра подхватил и понес над толпой высокий пижонский цилиндр градоначальника Мушкова.
Внезапно трески заведенных моторов сначала одного аэроплана а, за тем и другого, слились в единый громовой рев, винты их бешено завращались. Подняв настоящий шквал, который срывал шляпы с господ провожающих, задирал кринолины дам, уносил прочь газеты и рекламные листки.
Аэропланы начали выруливать против ветра (я покосился на туальденоровые конусы, реявшие на воткнутых в землю шестах).
Я припустил во все лопатки за бортом №2 и вскочил в открытую дверь, успев оттолкнуться от земли правой ногой.
Аэроплан взмыл в воздух. Лопасти пропеллеров со свистом рассекали воздух.
Кудасов поставил свой борт №1 в левый разворот.
Таранофф, соблюдая интервал и дистанцию, повторил его маневр на борту №2.
Прощальный круг над городом. Квадратики домовых крыш и прямоугольники кварталов. Ярко блеснула серебряная змейка реки. Четкие тени аэропланов плывут поперек веера грунтовых дорог внизу.
Прощай городок, приютивший нас на несколько дней и успевший стать родным! Я обязательно вернусь.
Ты останешься таким, какой ты был и есть.
А вот я... . Каким стану я?
Таранофф за штурвалом часто оборачивается и поглядывает на меня.
Возвращение в один далекий городок.
Плавно набирая высоту, два огромных аэроплана взяли курс на северо-восток – в полном соответствии с целью экспедиции. Однако, оставив внизу под плоскостями едва видимые в сгущающейся вечерней дымке квадратики крыш Староустья, аэропланы совершили левый разворот большого радиуса и легли на обратный курс.
Я объяснил экипажу, что наш взлет был задуман ротмистром Кудасовым как дезинформирующий агентов противника, тайно действующих в Китеже. Второй целью полета – было опробывание в качестве горючего, новой бензиновой смеси, полученной с помощью восстановления сгущенного бензина.
Всем было понятно, что на том маршруте, по которому должны были лететь ИМ, трудно, или практически невозможно было создать сколь-нибудь значимые запасы бензина для работы двигателей. А посему, химической лабораторией Петроградского университета был разработан метод сгущения бензина по принципу молекулярного уплотнения бензольных колец в единице объема.
Лабораторные результаты были обнадеживающими. Одной канистры сгущенного бензина вполне хватало на, без малого, тысячу верст полета.
Штабс-капитана Кижа немного смущало то обстоятельство, что для восстановления в обычный бензин, сгущенный бензин нужно было разбавлять мочой.
На основании лабораторных исследований самым эффективным восстановителем показала себя ослиная моча. Неожиданно перед учеными встала неразрешимая проблема – неужели для увеличения радиуса действия аэропланов в экипажи потребуется включать осла?
Впрочем, военное ведомство утвердило такое штатное расписание для экипажей аэропланов дальнего радиуса действия. А интенданство изменило нормативы обеспечения экипажей, включив в список выдаваемых продуктов и материалов сено для питания осла. Даже появление на борту аэропланов большого количества горючего материала – сена, не смогло умерить восторги штабных деятелей, связанные с увеличением боевого радиуса полета.
Зато восторг экипажей аэропланов не поддавался переводу на живые языки мира. Посудите сами – еще одни продуктом выделяемым ослом, помимо восстановителя сгущенного бензина был навоз. Скажем так. Ведь не повторять же за бортмехаником многоэтажную тяжелую словесную конструкцию, начинающуюся риторическим вопросом: -Какая скотина в фюзеляже на пол навалила?
Предложения Штаба об использовании ослиного помёта, после высушивания и брикетирования последнего силами экипажа, в качестве твердого топлива для бивачных костров, не нашло поддержки.
Химики вынуждены были провести цикл дополнительных исследований. Результатом научного поиска стало предложение использовать в качестве восстановителя мочу экипажа. Конечно эффект был несколько ниже, но удовлетворил почти всех недовольных.
В нашем пробном полете, мы почти выработали обычный бензин в одном из бензобаков. Теперь предстояло наполнить этот бак восстановленным бензином и проверить, как будут работать на новом топливе моторы при разных режимах.
Я вытряхнул из канистры в растворный бак около литра студнеобразного вещества желтого цвета с резким бензиновым запахом.
По инструкции литр “сгущенки” необходимо было разбавить в соотношении 1:1 мочой экипажа. Результатом восстановления должно было быть появление в растворном баке 350 литров 96-го бензина.
Я достал из рундука литровую банку из толстого зеленого стекла и, пустив по кругу, выразительно протянул ее поручику Ржевскому.
Через десять минут банка была полна. Господин Таранофф выразил желание внести свой вклад в общее дело в повышенном количестве, выдвигая в качестве аргумента довод, что в результате мы можем получить большее количество бензина.
На что я ему посоветовал застегнуться и перестать болтать ерундой.
Даже мадам Лара Крофт внесла свой вклад, уединившись от наших взоров в туалетном отсеке ИМ.
На борту же ИМ –1 все должно было пройти проще – ведь женщин там не было, однако не обошлось без эксцессов.
Как мне потом рассказал господин Окочурин, с наполнением восстановителем проблем не было. Лишь один корнет Азаров наотрез отказался внести свой вклад в общую банку.
Окочурин говорил, что корнет сначала покраснел, потом побледнел, а потом и вовсе лишился чувств.
Доктор выразил сожаление о том, сколь стала нежна и не приспособлена к тяготам и лишениям нынешняя военная молодежь.
Штабс-капитан Киж не мог с ним не согласиться.
Слив восстановитель в растворный бак, я отвлекся на то чтобы поставить банку обратно в рундук. Когда я вернулся к баку, в нем уже до краев плескался восстановленный бензин.
Я распорядился перекачать его в расходный бензобак. Что Ржевский и сделал с помощью ручного насоса АКБ.
Настал момент истины. Я краником перекрыл подачу обычного бензина, одновременно приоткрывая топливопровод от бака с восстановленным бензином.
Через несколько секунд, после выработки штатного бензина в камерах карбюраторов, в них попадет восстановленный бензин.
Мы застыли в напряженном ожидании. Но ничего не произошло. Никаких черных дымовых выхлопов из патрубков мотора, никакой запинки в гуле двигателей. Опыт удался и теперь у нас появился шанс забыть об ужасе, охватывающем авиатора при взгляде на указатель уровня топлива в бензобаке.
Посадку на аэродроме в Китеже мы совершили в темноте. К ВПП чины из БАО подогнали шесть прожекторов на пневматических колесах и запитали их от передвижного электрогенератора, осветив полосу. Рядом зажгли дымовую шашку. Дым лишь слегка относило вбок.
Посадку осуществляли с выключенными моторами, дабы не привлекать звуками работающих двигателей лишнее к нашей миссии внимание.
Город, которого нет.
Было странно идти по городу, откуда ты только что улетел. Странно, потому что встреченные мною люди тоже были странными.
Те, кто должен был меня знать – меня не узнавали. А те, кого не знал я, вели себя со мной как люди давно знакомые.
У витрины зеленщика я повстречал Вареньку, с надетой на руку плетеной корзинкой для овощей. Я бросился к ней, но она меня не узнала, равнодушно скользнув по моему лицу своими зелеными глазами, вновь оборотясь к свежим овощам, выставленным в витрине. Ладонь ее, всегда такая нежная и прохладная не откликнулась на мой жаркий поцелуй.
Пан Отруба, в чей магазин я зашел, чтобы купить флакон ружейного масла, молча обслужил меня, не узнавая.
Зато на Малой Касательной какой-то подъесаул, идущий навстречу по тротуару с другой стороны улицы, по-приятельски окликнул меня, назвав почему-то фон Краузе, и выразил удивление, когда я ответил, что не имею чести быть знакомым.
Он еще долго стоял у края мостовой, глядя мне в спину и подкручивая в недоумении ус.
Я обернулся один раз, перед тем как повернуть за угол на Канатную улицу, и подъесаул, ожидая как-будто моего поворота, вскинул вверх в нерешительном приветствии руку. Но я его никогда до этого не видел, а потому пошел дальше.
На спуске, возле порта…. Хотя, какой может быть порт в Китеже..?
На спуске возле порта меня снова остановили. На этот раз какой-то возбужденный человек в непривычной для глаз военной форме без погон, но с петлицами, в каждой из которых был укреплен посверкивающий красной эмалью прямоугольник, схватил меня за рукав.
Я остановился, машинально поднеся ладонь правой руки к козырьку фуражки. На голове у очередного незнакомца была пилотка с непонятной кокардой. Впрочем, разглядеть кокарду (кажется, это была пятиконечная звезда с изображением каких-то кузнечных и сельскохозяйственных инструментов) у меня не получилось.
Незнакомец, встревоженно шаря глазами по небу над улицей, спросил, назвав меня Беловым, почему я до сих пор нахожусь на берегу, а не на борту транспорта.
Я не знал, что ему ответить. Наверное, это был душевнобольной, сбежавший из-под присмотра.
Отпустив мой рукав, он приказал мне возвращаться на транспорт, который вот-вот отойдет от пирса. Еще он сказал, что румыны уже на окраине города. А немецкие пикировщики могут налететь в любую минуту.
Я не стал с ним спорить, а, откозыряв, двинулся к распахнутым настежь широким железным воротам порта, навстречу свежему запаху морской воды и удушливому запаху дыма, исходящему от догорающего элеватора.
Да, город изменился. Вчера, когда мы улетали, был конец весны, едва зацвели липы, а сегодня…
Сегодня я шёл по опавшим листьям, лежащим везде – на газонах, на тротуарах, на мостовых. Желтые и красные листья тихо падали с веток. Желтые и красные листья нёс ветер вдоль пустынных улиц, наполненных прозрачным светом полудня зрелой осени. Иногда на улицах шёл серый холодный дождь, и листья, лежащие на земле, лаково блестели, постепенно вмерзая в темную глубину льда.
Иногда я шел по редким солнечным пятнам, по густым теням листьев, в зеленом полумраке создаваемом густыми кронами платанов, раздвигая телом при движении полуденную жару.
Я шел по городу, который узнавал по своим снам.
Наверное, у каждого есть такой город. Город, в котором ты родился и вырос. Город, который ты покинул много десятков лет назад. Город, который ты вспоминал тысячу бессонных ночей, забываясь зыбким сном лишь под утро.
Каждый раз, ты наделял этот город домами и улицами других городов, куда тебя бросала судьба. Каждый раз, ты населял этот город людьми, с которыми ты встречался во время своих жизней в других городах и других временах.
В этом городе ещё стоят те дома, что давно уже были разрушены людьми.
В этом городе живут давно ушедшие от нас по дороге времени люди.
В этом городе живут те, кто жили на самом деле, и те, кого ты придумал, вместо ушедших навсегда.
В этом городе живет твоя первая и последняя любовь.
Я свернул с булыжника мостовой в полутемную подворотню, ведущую внутрь тесного двора.
Я стоял на дне колодца, образованного стенами трехэтажных домов. Стенами покрытыми облупленной штукатуркой. Стенами, окрашенными грязно-желтой от времени и непогоды краской. Стенами, которые покрывали листья и лианы дикорастущего винограда, тянущиеся из колодца к солнечному свету, тянущимися вверх, к бледно-синему дымчатому небу.
В этом небе под вечер ты слышал, как свистят стрижи, черными молниями проносящиеся в проеме - картине окна.
Во дворе росло всего два дерева – дикие абрикосы. Когда абрикосы становятся чуть желтыми, дворовые мальчишки срывают дички и, морщась от кислицы, съедают плоды абрикоса ради косточки.
Если долго тереть острый край косточки о базальтовую плитку, которой вымощен двор, то в косточке появляется отверстие, через которое надо выковырять съедобную сердцевину, чтобы в дальнейшем использовать косточку как свисток.
Это страшный секрет – изготовление свистков из абрикосовых косточек. Его знают только мальчишки. Становясь взрослыми, они забывают этот секрет.
Забывают так же легко, как забывают кромешную тьму дровяных подвалов под домом. Эта тьма пропитана запахами угля, пыли, и плесени. За щелястыми дверями подвальных ячеек в абсолютной бархатной темноте идет своя страшная и невидимая жизнь. Эта темнота населена мальчишескими страхами о Чёрной Руке, о Пьющих Кровь, и О том, кто приходит по ночам.
Словом, о всех тех ужасах Тьмы, против которых у мальчишек есть единственная защита – спрятаться с головой под одеяло.
Страхи отступают лишь на время. Иногда дедушка берет тебя с собой – помочь что-нибудь нести – мешки, или прочую нетяжелую надобность. В руке у дедушки зажженная керосиновая лампа.
По-прежнему, за щелястыми дверями подвальных ячеек в абсолютной бархатной темноте идет своя страшная и невидимая жизнь. Но зато ваша ячейка за такой же страшной дверью в волшебном неверном желтом свете керосиновой лампы превращается в иллюстрацию к “Приключениям Буратино”.
В иллюстрацию в детской книжке на картинке, где Буратино протыкает своим острым деревянным носом холст, с нарисованным на нем очагом, такой же сводчатый потолок.
В книжке за холстом находится дверь в волшебный мир, а в жизни ты уже попал в волшебную страну.
Груды антрацита в дедушкином подвале, отражающего своими гладкими черными гранями свет лампы, превратились в алмазы из пещеры в копях царя Соломона. Поленница сухих дров – это слоновьи бивни, величайшее сокровище для всех, кто ищет приключений в дальней стране под названием Африка.
А чья это уродливая тень шевелится на стене в дальнем углу?
Еще во дворе есть уборная – одна на всех жителей дома, и водопроводная колонка. Тоже одна на всех.
Поперек двора протянуты бельевые веревки. Они подперты длинными палками с загнутым на конце гвоздем. Палки нужны для того, чтобы веревки не провисали, когда на них сушится белье.
А еще во дворе идет ремонт. С крыши одного из домов внутрь двора опущены канаты к которым подвешена деревянная люлька с рабочим, который не спеша заделывает цементным раствором дырки в штукатурке и красит фасад, все в тот же желтый цвет.
У стены дома навалена куча песка и стоят заляпанные краской и известкой бочки. Всего этого достаточно для мальчишеского счастья.
Штабс-капитан присаживается на вросшую в землю деревянную скамью, напротив кучи песка и закуривает.
Впрочем, в этом узком дворе-колодце все напротив. Окна в окна. Жизнь в жизнь. И смерть в смерть.
В песке играют несколько голоногих мальчишек в коротких штанишках и застиранных до неразличимости узора на ткани рубашках. Они строят из кучи песка какой-то фантастический город. Таких городов нет на земле, но мальчишек это не смущает.
Один из них что-то напевает себе под нос. Но в этом дворе все напротив. И до слуха штабс-капитана доносятся слова песни. Впрочем, он особенно не прислушивается.
Штабс-капитан курит, и смотрит на окно на втором этаже дома напротив. Да, да! Вот то – ближнее к углу дома!
Как это окно похоже на то, из которого много раз я, лежа на широченном подоконнике, высматривал приятелей во дворе! Как безнадежно давно это было…
-Ига-а-ар! Иды-ы полдника-а-ать! – раздается женский крик из какого-то окна.
Слышь, Игореха! Тебя мамка кличет! – толкают приятели одного из мальчишек.
Мальчишка отмахивается. У него важное дело – он строит из песка город.
Штабс-капитан докуривает папиросу. Он осматривает двор с таким видом, как будто хочет запомнить каждую трещинку, каждую тень, каждую подробность этого двора навсегда.
Потом он поворачивается, и чуть сутулясь, исчезает в темноте подворотни.
Двор как будто не заметил его ухода.
Сначала еле слышно, а потом все громче звучит мальчишеский голос.
Мальчишка играет в песке и поет:
Ночь и тишина, данная на век,
Дождь, а может быть падает снег,
Все равно, - бесконечной надеждой согрет,
Я вдали вижу город, которого нет... (*)
Эти слова слышит штабс-капитан, остановившийся на выходе из подворотни, чтобы еще раз закурить.
У меня перехватывает горло.
Я закуриваю папиросу и быстро ухожу не оглядываясь.
А в пустой моей голове крутится:
Там для меня горит очаг,
Как вечный знак забытых истин,
Мне до него - последний шаг,
И этот шаг длиннее жизни...(*)
(*) -автор Игорь Корнелюк.
Из дневника штабс-капитана Кижа.
03 июня 1916 года.
Взлет с аэродрома Китеж в 0812 по моему хронометру. Курс – северо-восток. Ветер слабый в левую скулу аэроплана. Высота полета пятьсот саженей. Скорость - 110 верст в час.
…В фюзеляже было достаточно света, но мне казалось, что стоят потемки. Глаза еще не привыкли после разглядывания в иллюминатор двигателей. Потому не сразу разглядел господина капитан Кольцова сидящего на ящике с оружием и было прошел мимо, но врожденное дружелюбие и неутоленная тяга найти себе на одно место приключений заставили меня обратиться к нему с провокативным вопросом: -А, что, господин капитан, не найдется ли у Вас огонька?
При этом я достал из кармана куртки свой деревянный портсигар, который мне сделал механик Цыбулько из обломка хвостового оперения сбитого нами над Яблонной "Таубе".
Но Павел Андреевич, оказался на высоте. Он только сделал отрицательный жест левой рукой, а указательным пальцем правой, покрутил у виска.
Я на господина капитана был не в обиде. И то верно, кто-ж курит на борту судна? Да и провокации устраивать с военным начальником экспедиции не есть гут.
Я даже засмущался от таких мыслей, и неловко кивнув Кольцову, прошел бочком-бочком среди ящиков и тюков к двери в пилотскую кабину.
На двери висел любимый плакат всего экипажа. Голубой гуашью широким плакатным пером было выведено: ВХОД С ОБРАТНОЙ СТОРОНЫ.
Я постучал костяшками пальцев правой руки по филенке двери и прокричал, перекрывая гул моторов и свист ветер в растяжках: -Штабс-капитан Киж! Разрешите войти?
-Никак нет! Вход с обратной стороны! –донеслось до меня.
Это господин Таранофф мне из-за двери крикнул. Я, однако, вошел.
Рядом с Тараноффым оттопырив тощий зад, обтянутый чакчирами с большим мокрым пятном на реверсе своей фигуры, стоял поручик Ржевский.
Сей конфуз произошел с ним по неприятной случайности.
Сели они с господином Тараноффым часов через пять после взлета (за штурвалом стоял я) на спальные мешки по правому борту сложенные, и стали закусывать, чем Бог послал. Пару стопок пропустили за взлет и полет, а тут как раз аэроплан в яме воздушной просел.
Ну, господин Таранофф и скатился с мешков на пол, да так неловко, что ногой-то разбил бутыль с проявителем, что профессор Каштанов на первые поры еще на земле приготовил...
Вот проявитель-то и потек. Уж ругани было!
Профессор на Тараноффа с одной стороны наседает за пролитый проявитель, а господин капитан Кольцов (в духе изречений Козьмы Пруткова) велит пролить и закрепитель, дабы полностью закончить процесс, потому как проявитель господину ротмистру форменные брюки с ретирадной стороны промочил.
05 июня 1916 года.
Третьи сутки полета. Приземления на промежуточных полевых ВПП для осмотра планеров и профилактики двигателей. Одновременно заправляемся бензином, так как запас сгущенного бензина является неприкосновенным и предназначен для использования в обстоятельствах чрезвычайных. Оказался велик расход питьевой воды. Одного двухведерного анкерка на сутки оказывается мало.
Все промежуточные ВПП и склады оборудованы были заранее. На побережии, в местах безлюдных. В прошлогоднюю навигацию были устроены склады через каждые 500 верст. Их нам еще предстоит отыскать.
Вахту несем посменно. Экипаж, в свободное от собственной вахты и сна, развлекает поручик Ржевский.
Вот и сейчас, задремывая на рундуке в фюзеляже слышу сквозь шум моторов очередную несусветную небылицу в изложении поручика Ржевского. Причем рассказ он вел как бы не от себя, а от некоего третьего лица...
Байки поручика Ржевского.
В Порт-Амуре садились при сильном боковом ветре с моря. Несмотря на три дозаправки в воздухе, бензина не хватило, и последние триста верст второй пилот не спускал глаз со стеклянных топливоуказателей, отключая по очереди двигатели и не уставая матеря, сквозь нечищеные два дня зубы, интендантов.
По сравнению с ХIХ веком интендантство обнаглело в корень. Начиная с парижской выставки, где конезаводчик-нувориш Лапсердаков приобрел для своей морганатической жены, примы-балерины Кальсонского губернского театра оперы и балета имени Валтасара, госпожи Пшепрашемской два яйца Фаберже на сумму превышающую годовой военный бюджет Империи, воровать и уклоняться от налогов стало хорошей традицией не только у чиновников проходящих по партикулярным министерствам, но и у военных.
Полгода назад министр обороны, бывший до назначения на эту должность владельцем дилерской конторы торгующей матрасами итальянской фирмы “Cozanova”, ухитрился продать, якобы для разделки на иголки, южнокорейским цыганам новейший аэропланоносец-ледокол “Царь Горох Великий”, всего полгода как спущенный на воду на Свеже-Замороченской верфи.
Цыгане же, не будь кочевым народом, моментально выменяли у островных японцев аэропланоносец на табун японских раскосых мелких лошаденок, семнадцать кибиток фирмы “Datsun”, на километр цветных шелковых лент и на струны для гитар из модного в 1901 году металла люминия…
Вот и сели мы на аэродроме только на третьем двигателе.
Это хорошо, что наш аэроплан “Илья Муромец №13” имеет врожденную склонность глиссировать у поверхности, а то бы на.пнулись с небес– как пить дать.
Эта особенность аэроплана, столь неожиданно получившаяся у Игоря Ивановича, позволяла нам сколь угодно долго парить над землей. А над водной поверхностью все получалось еще лучше.
Поручик Ржевский, чье знакомство с известным летчиком Тараноффым, необыкновенно раздвинуло границы знаний, ранее полученные Ржевским от его няни Арины Родионовны, а потом от его денщика Шельменко, давеча поразил всех присутствующих в кают-компании красивым словосочетанием “экранный эффект”. Третий лейтенант фон Заузе, помнится, от неожиданности опрокинул на колени своему визави, эскадренному лекарю Добейко тарелку горячего наваристого борща с бурачками, помидорками, капусткой, сваренным на бульончике из страусиных окорочков.
Я никогда бы не подумал, что наш лекарь знает столько нехороших слов и в состоянии комбинировать их в такой замысловатой последовательности, практически не повторяясь в течение 20 минут.
Однако до дуэли, на этот раз, дело не дошло, потому как доктор Добейко с пониманием принял извинения 3-го лейтенанта Заузе. Тем более, что все знали каким любителем борщка являлся Конрад Карлович Заузе. И заподозрить его в преднамеренном выливании любимого блюда кому бы то ни было на колени… Нет, извольте! Сие – невозможно!
Однако 3-му лейтенанту Заузе пришлось оплатить стирку штанов доктора Добейко. Хоть и можно бы было приказать нижним чинам выстирать докторские брюки, из английского твида шитые, однако Заузе сговорился с трюмным кочегаром о стирке и сушке за серебряный юбилейный полтинник с трехглавым драконом. Полтинник был выпущен к трехтысячелетию правящего дома, был очень красив, и в сельских местностях пейзане отдавали за него корову.
В вымененных полтинниках потом сверлились дырки, связывались серебряной, волоченной через фильеру, проволокой, и получалось монисто. Сии монисты становились непременным атрибутом каждой девки на выданьи. Чем больше полтинников, тем заманчивее становились все девичьи прелести в глазах жениха и его семейства. Эти полтинники потом так и называли в просторечьи – выменнЫе, имея в виду все сразу – и произведенную мену, и вымя коровы, и пышные груди наших молодок, на которых почти горизонтально будет возлежать сие монисто…
Так вот, преодолеть экранный эффект нам удалось в последний момент. Приземлись мы только героическими усилиями тормозной группы нижних чинов. Дело в том, что боковой ветер начал сносить аэроплан в сторону пивного ларька, что по армейскому обычаю стоят рядом с взлетно-посадочной полосой на всех аэродромах Империи.
Этот снос обычным перекладыванием рулей не удалось предотвратить. Но когда команда увидела, что ларек вот-вот будет снесен, все как один человек подпрыгнули на месте вверх, а затем с грохотом опустились вниз.
Одновременный удар сотен ног по полу внутри фюзеляжа заставил аэроплан просесть, гусеничные пары шасси зацепились траками за покрытие. Все сочленения корпуса аэроплана скрипнули, а крыльевые растяжки резко натянувшись и затем ослабнув, издали мощный звук, сродни гитарному аккорду, но усиленному в тысячи раз. Правда звук сей был не совсем приличен.
А точнее, и вовсе неприличен.
Солдаты в таком случае обычно говорят: -Этот вздох издал горох! А офицеры в таком случае говорят по французски: - Силь влупле, маркиза Пердунэ!
А высшие офицеры закуривают папиросы “Сальве” и начинают вспоминать подробности учебной газовой атаки на прошлогодних маневрах Сибирского Корпуса тяжелой элефантерии.
Это когда боевые слоны, закованные в противопульную броню от кончика хобота до пяток, так испугались клубов дыма, извергаемых возимыми постановщиками дымовых завес на санном шасси, что обделались на месте.
От невыносимой атмосферы возникшей под броней механики-погонщики, наводчики, заряжающие и командиры экипажей вынуждены были спасаться кто как мог.
Это зрелище мечущихся по тайге слонов с открытыми люками, между кованых сапог со шпорами которых врассыпную улепетывают экипажи, и вспоминали старшие офицеры.
Но аэроплан удалось затормозить в метре от дощатой стены пивного ларька, к вящей радости команды. А уж как радовался хозяин ларька, этнический грек Перикл Трамтарарамиди! Он даже снизил на день цену на сливки до восьми копеек за кружку. По окончании профилактики силовых агрегатов аэроплана и получения увольнительных записок на землю, трюмная команда выстроилась в очередь к окошку ларька в надежде воспользоваться снижением цен, но – тщетно.
Дело объясняется тем, что сливки – это то, что сливается в одну кружку из многочисленных опорожненных клиентами пивных кружек. Понятно дело, что на полную кружку сливок должно приходиться примерно двадцать выпитых кружек.
Но очередь стояла только за сливками!
Пришлось нам, механикам и пилотам заказать пива и обеспечить команду сливками. Как всегда немного не хватило, и подъесаул Вол-Волчитский предложил поехать в город и закатиться на всю ночь в “Колобок”, что на набережной, рядом с японским посольством.
Как всегда, ротмистр Замерзяев, начальник нашего аэропланного особого отдела, предупредил всех о необходимости соблюдать военную тайну, известную всем присутствующим, но которую никак не должна узнать разведка японского генерального штаба, чьи резиденты, как известно, предпочитают устраиваться на всякие незначительные должности в рестораны, публичные дома, бани, магазины, военные заводы, на железные дороги, порты, аэродромы.
Как всегда с нас была взята подписка о неразглашении. После того как ротмистр Замерзяев запер наши расписки в передвижной, на колесиках, несгораемый шкаф швейцарской фирмы “Нога”, и сменил боевой “люггер” на винтовку системы Манлихера, которую нижние чины иначе как “манлихеровкой” не называли, мы вышли с охраняемой территории аэродрома через КПП в поле.
Капитализм в последний год получился очень удачным, посему возродился старинный извозный промысел – маршрутка.
Старший майор Допутович поднял руку с зажатой в кулаке ракетницей. Раздался хлопок, и высоко в воздухе вспыхнули два шарика красного огня. Еще не успели они догореть, а со стороны окраины Порт-Амура завиднелась маршрутка.
Мы полезли в карманы за портсигарами и зажигалками, чтобы перекурить время, пока индийские кули (в основном кули работали индийцы из касты “неприкасаемых”) проложат шпалы, закостылят рельсы, вроют столбы и натянут токоведущий провод.
Как только у ворот КПП был вкопан последний деревянный столб, и кули с железными кошками на босу ногу поднялся и прикрепил к нему сначала фарфоровый изолятор на штыре, а затем и медный провод, к нашей группе постукивая на стыках свежеуложенных рельсов подкатил моторный трамвайный вагон, за которым мотался из стороны в сторону пустой прицепной вагон.
Громко звякнув в ручной колокольчик, вагоновожатый открыл потертым длинным медным рычагом переднюю дверь и мы гурьбой ввалились в вагон. Возникла небольшая толчея, так как все стремились занять места ближе к проходу – так удобнее всего было играть в карты, домино и “мясо”. Неудачники уселись на места у окон.
Снова звякнул звонок. Вагоновожатый закрыл дверь, и трамвай, подвывая электромотором, тронулся с места.
Счастливчики уже сдавали карты, мешали костяшки, лупили “мясо” по ладони, отведенной за спину, а остальные смотрели в окна, как кули начинают разбирать полотно за трамваем.
Это конечно было минусом маршруток – необходимость собирать пути до трамвая, и разбирать их после его проезда, но ведь не напасешься же на весь путь рельсов, шпал, столбов и проводов! Зато плюсом маршруток была возможность ехать, куда клиент скажет, с полными удобствами.
Пока кули устраивали путь перед трамваем, пока ехали, за окнами трамвая стемнело. Вагоновожатый было включил свет, но на него гаркнул старший майор Допутович, и мы неторопливо ехали в полутемном салоне, озаряемые огнями уличных реклам и папиросными огоньками курильщиков. Все уже наигрались, послеполетная усталость и нервное напряжение, которое постоянно ощущалось в полете (Попробуй полетать с почти пустыми бензобаками!) отпустили наши тела и души. Хотелось немного тишины и созерцания.
Кое-кто задремал, свесив голову на грудь или плечо, или завалившись на тоже спящего соседа. Остальные поглядывали в мутноватые от налипшей грязи, давно немытые оконные окна, покуривали, тихо переговаривались.
Старый город было не узнать. Я лично в Порт-Амуре был лет пять назад. Наша тяжелая бомбардировочная авиадивизия базировалась в те времена на авиабазу Нойон в пустыне Гоби. Обстановка в то лето была напряженная. Пилоты дежурных звеньев прикрывающих нас
“пороховщиковых” не вылезали из кабин. Полк их “Пор-3” укрывался в капонирах рядом с третьей полосой, если кто помнит. Это та, что имела покрытие из перфорированного стального листа. И новое КДП-3 рядом с ней тогда как раз строили из самана, помните?
Однажды, во время учебных ночных полетов на максимальный радиус, при посадке ИМ-4 на полосу выбежало стадо верблюдов. Пилот успел перебросить автолог вперед, форсируя обороты всех четырех двигателей, и начал экстренный набор высоты, но колесами задел за верблюжьи горбы.
После того, как ИМ-4 совершил аварийную посадку, сев на брюхо в солончаках поодаль, мы этих трех убиенных верблюдов (остальное стадо, громко вопя, и плюясь во все стороны убежало в темноту) освежевали, и несколько недель в летной столовой из верблюжатины повара готовили хаш и плов.
Аккурат после этого меня и командировали в Порт-Амур на флотские склады за новыми колесами для ИМ-4 (Шасси-то мы сами выправили-обстучали в мастерской ТЭЧ.)
А летали мы в Порт-Амур на гигантском транспортном “Можайском-7”. Я, конечно, не удержался и попросился к пилотам в кабину…
Да, други мои, вот это монстр! Грузоподъемность – целых 650 пудов! Экономичная скорость – 110 верст в час! Шесть двенадцати цилиндровых двигателей водяного охлаждения, по 107 лошадиных сил каждый! Грузовой пандус на ручных лебедках! Многоколесные коляски шасси! Размах крыльев, раза в два больше, чем у наших ИМ! В кабине обзор – ого-го – пилоты высоко сидят… Ну, и конечно туалет… Только у нас он открытого типа – всеж-таки бомбардировочная авиация! А у них – закрытого, в ведрышко ходят…
А город-то – совсем не узнать! Старые 18-го, 19-го веков дома на центральных улицах, почитай что все, уже посносили. Вместо них понастроили всяких увеселительных салонов, бильярдных, рулеточных, картежных заведений, домов терпимости…
Магазины дорогие так и сияют стеклянными витринами…
А вывески! А имена! Мюр и Мерилиз, Елисеев, Филиппов, Синебрюхов, Рабинович, Мак-Дональдс, Швепс, Коко Шанель…
Говорят, что Департамент Культуры Лиги Наций вычеркнул Порт-Амур из списка архитектурных памятников сразу после постройки автомобильного синематографа на территории монастыря кармелиток.
Теперь из-за каменной стены, опоясывающей храм и прочие монастырские строения, даже с противоположной, низкой стороны реки, виден возносящийся к небу экран из серого бетона.
А нынешний городской голова, в прошлом кассир Порт-Амурского филиала банка Свисс Кредит, завоевавший авторитет среди обывателей беспощадной критикой предыдущей администрации именно за строительство злосчастного синематографа, придя к власти, сам назаключал со строительными подрядчиками контрактов на строительство на землях принадлежащих городу.
Действуя в купе с городским архитектором и алчными до извлечения сверхприбыли подрядчиками и купчинами старые дома, являющиеся лицом города, его радением были повапленны, а на их месте возникли упомянутые сооружения.
Из города, некогда по праву считающегося промышленным гигантом за десять лет правдами и неправдами были уничтожены почти все объекты и промышленные предприятия, в том числе заводы производящие вооружения, амуницию и прочие армейские припасы. Как такое могло произойти? Измена, иначе и не назовешь.
Ну да, ладно! Сего дня – здесь, а завтра – там! Сего дня – жив, а завтра… Нам ли жить в печали?
Тем более трамвай подкатил к знакомому подъезду. Чертог сиял! Во всех окнах горел свет, а крутящаяся дверь ежеминутно проглатывала посетителей в гостеприимное нутро.
На фасаде, на фоне темного неба светились ярко-красные неоновые трубки в виде округлых букв. Первые две трубки – буквы перегорели, так что нам в глаза так и бросилось веселое слово . . Л О Б О К.
Настроение резко подскочило, и не успел трамвай остановиться, а мы уже спрыгивали с трамвайной подножки на булыжную мостовую.
Третий лейтенант Заузе задержался, расплачиваясь с вагоновожатым, а остальные поднялись по трем широким ступеням к подъезду. У дверей их уже ждал метродотель, одетый в гэта, кимоно и с деревянным мечом за поясом.
Низко и часто кланяясь, сморщив в улыбке лицо, он бормотал: Какои щасти, гаспадина офицера… Прахадита миласта праша… Вино? Водка? Девачка? Понюшка?
-Сколько тебе говорить, Акимота, учи русский! –отодвинул мэтра в сторону подъесаул Вол-Волчитский.
И мы все сквозь вращающуюся дверь вошли в обитель порока.
Сама Мадам Вонг, демонстрируя высшую степень благоволения соизволила спуститься в зал, держа на отлете длинный мундштук, выточенный из моржового хера, с дымящейся длинной сигаретой Фемина, и тонкой улыбкой на умело подкрашенных алой помадой полных губах.
Волоча за собой длинный турнюр узкого платья из блестящего черного шелка, она подошла к старшему майору скользящей походкой и впилась ему в губы томным поцелуем. Остальные девчонки высыпали из салона на балкончик, что в КОЛОБКЕ идет вдоль внутренней стены, нависая над залой-прихожей, и визжа стали вертеться и посылать нам воздушные поцелуи и призывно махать руками.
Старший майор Допутович с трудом оторвав от себя Мадам, отер с губ кроваво-красные следы мадамовой помады, сплюнул на ковер и подкрутил усы, глядя снизу вверх на стройные ножки и туманные, но столь знакомые на ощупь образы, просвечивающие через шифон и кружева пеньюаров.
Мими и Ю-Линь спустились сверху по лестнице из темного полированного бука. В руках у Мими была плетеная из лозы корзинка с полудюжиной бутылок матового стекла с завернутыми в золотую фольгу длинными горлышками, а Ю-Линь тащила серебряный поднос уставленный пустыми стеклянными бокалами для шампанского, похожими на широкие блюдца на высоких тонких ножках.
Подошедший сзади поручик Ржевский слегка отодвинул меня в сторону, и принял из рук Мими корзинку. Пилот Таранофф, подскочил к Ю-линь, шутливо проделав на ходу антраша, и принял у нее из рук поднос.
Пробки грянули в потолок. С балкончика раздался веселый девичий визг. Шампанское хлынуло рекой, в том числе и мимо бокалов. Вол-Волчитский сделал приглашающий жест девицам, а ротмистр Замерзяев велел подать еще шампанского и чистых бокалов.
Вино ударило мне в голову. Сразу стало сухо и тепло. После нескольких бокалов шампанского, выпитых под тосты провозглашаемые по очереди за прекрасных дам и за тех кто в воздухе мы разошлись для занятий по секциям.
Поднимаясь по лестнице на второй этаж в номера, имея по обе стороны от себя по хорошенькому, но, увы падшему созданию, я чувствовал себя в преддверии рая. И лишь проза жизни, в лице нашего доктора Добейко, который на площадке второго этажа выдал нам по несколько аглицких кондомов, немного вернула меня на землю.
Впрочем ненадолго.
Я не любитель описывать интимные сцены, а посему не стану продолжать повествовать о подробностях имевших место быть в чертогах продажной любви.
Однако смею заметить, что не изведавший оной, не может утверждать что он познал истинное счастье лишь на брачном ложе.
О, эти чудные глаза, полуприкрытые ресницами в порыве страсти! О, эти позы сладострастной неги, навеянные нашей фантазией! О, эти нежных тел извивы! Долина вожделенья, укрытая ладонью узкой... Холмы высокие, увенчанные трепетными вишнями сосцов...
Из дневника штабс-капитана Кижа.
05 июня 1916 года.
Вчера около 2030 достигли берега Баренцева моря. Пройдя береговую черту (на море тяжелая зыбь, умеренный северный ветер), совершили правый разворот (общее направление полета по компасу – на восток). Полёт вдоль берега, имея в виду по правому борту береговую черту. Берег извилистый. Каменистый. С узкими полосками песчаных пляжей. Кое-где с берега в море срываются узкие, белые от пены, водопады.
В море замечены ныряющие животные. Г-н Таранофф, наблюдая перемещения животных в бинокль, пришел к выводу, что это кашалоты. Однако профессор Каштанов, воспользовавшись своим биноклем, опроверг утверждение пилота, заявив, что под нами горбатые киты.
Мадам Штолльц теперь не отрывается от созерцания катящихся под аэропланом серо-свинцовых (и таких же по виду тяжёлых) морских волн. Иногда она украдкой вытирает кружевным платочком слёзы с глаз.
Эмма Штольц, вдова известного полярного исследователя барона Штолльца. Вероятно она вышла замуж в юном возрасте. Потому что на вид ей лет 35 – 40. Она ещё стройна и привлекательна, и несомненно любила барона.
Последнее известие о нем, и его товарищах, было датировано 1902 годом. И сейчас, через 14 лет, Эмма Штольц плакала у окна аэроплана. Ведь она полетела с нами в надежде найти своего супруга.
Что вызвало ее слёзы? Осознание огромности пространств, в которых затерялись следы ее супруга? Потеря надежды? Или радость от того, что она пройдет по пути супруга?
Через час полета над морем вижу впереди на берегу столб черного дыма. Это сигнал нам.
На берегу моря это первая и последняя точка, где нас будут ждать на земле люди. Все остальные склады горючего и припасов мы должны будем находить сами.
Летящий впереди ИМ ротмистра Кудасова отклоняется к берегу. Ему предстоит первая посадка на песчаный пляж.
Нас предупредили, что склады устраивались в местах, где имелись максимальные ширина и длина берегового песчаного пляжа, и приемлемая для посадки и взлета плотность песка.
Но кто знает, что могло измениться за год, прошедший со времени прошедшей навигации в этих суровых краях.?
Тем не менее, пока мой аэроплан кружит над морем, аэроплан ротмистра со второго захода пошел на посадку. Хитрость при посадке на песок заключается в том, что необходимо как можно более пологое снижение и выход, в точке касания колес шасси, под минимальным углом к поверхности песка.
Надеяться только на противокапотажные лыжи, укрепленные поверх колес? Ну, уж, нет!
Аэроплан ротмистра сел удачно. Сейчас мой черед. Кричу через открытую дверь в коридор, чтобы все держались крепче. Плавный разворот, поправляюсь рулями, выходя на курс посадки. Теперь – отключить моторы, и на посадку!
Полоса песка все ближе. Слева мелькает скальная стена. Я уже вижу колеи, образовавшиеся в песке от колес первого аэроплана. Ещё ниже. Аэроплан полого скользит над песком. Ох уж эта склонность к планированию! Когда же касание? Мягкий удар снизу… Подскок … Еще удар и еще… Аэроплан уже не летит, а катится по песку… Таранофф открывает боковая дверь. Резкий запах гниющих водорослей. Соленый холодный воздух щиплет в носу.
Сегодня будет наша первая ночевка на берегу моря.
06 июня 1916 года.
....Пока отправились за бензином, решил я проверить шасси. Осмотрел баллоны. Проверил давление переносным манометром. Поменял колпачок на ниппеле – не понравилось как при закручивании пошел по резьбе.
Глядь – ладонь в масле. Пригляделся – и точно – манжета на амортизаторе в перекос стала. Ну, тут уж братцы без перекура никак нельзя. Хоть и лето еще. Хоть и сели мы на южном берегу океана. Да только океан-то Северный и Ледовитый. Это я к тому, что ветерок знобкий со стороны полюса задувает – пальцев не чувствую…
Ну, выбрался я из-под фюзеляжу. Отошел подальше от аэроплана и закурил. Стоя это я у подножия береговой скальной гряды, никого не трогаю. Из портсигара своего, из дерева сбитого немецкого истребителя сделанного, папиросу “Сальве” достал, закурил. Руки ветошью вытер и в карманы куртки засунул. На аэроплан смотрю, на океан за ним свинцовый с холодной, густой как мазут флотский, и такой же черной водой.
Вдруг что-то сверху пролетело и о носок сапога моего разбилось. Пригляделся – яйцо коричневое, в мелкую черную крапинку, чуть мельче куриного. Это, судя по скорлупе битой… И желток с белком на песок с носка сапога сползают…
-Твою-то, так! –ругаюсь вслух и оборотясь на скалу голову вверх задираю.
Так и есть - наш поспел везде пострел! Поручик Ржевский раскорячился на вертикальной скальной стенке. На шее висит у него мешок холщовый, в поясе перевязан поручик вервием пеньковым. А вервие сие вверх тянется, за край утеса. И торчит над краем черное пятно на фоне неба. По непристегнутым болтающимся кожаным ушам пилотского шлема, да блестящим на лбу очкам-консервам признал в пятне господина Тараноффа.
Ну и страховку себе поручик оставил наверху… Если Таранофф не забайпасил страховочную веревку за камень наверху, то сдернет его наш доблестный поручик вниз! Как пить сдернет!
Так вот чьи странные выкрики слышал я пока возился у колес: -По яйца! Все по яйца!
Это, значит, поручик Ржевский собирался в поход за яйцами на птичий базар. А я-то невесть что подумал…
Однако, ладно, докурил я папиросу. Окурок в песке затушил, поплевав для верности на кончик – привычка! И пошел в аэроплан за ключами рожковыми.
Пока снял амортизатор, пока прокладку выпрямил, пока масла напрессовал в цилиндр, руки опять замерзли. Ну, чего, перекур? Это я сам у себя мысленно спросил. Перекур!
Выбрался из-под аэроплана. Отошел к скале, но вверх посмотрел. Мало ли чего на голову свалиться может, если наверху такие господа работают как Таранофф и Ржевский…
Еле успел отскочить – поручик рухнул на песок спиной, выбив яму сантиметров тридцать глубиной – песок так в стороны и брызнул веером. Сверху его накрыл мешок с яйцами. Со значительным интервалом к нашей компании присоединился и счастливчик – Таранофф.
Вечному любимчику судьбы предшествовала веревка, долго падавшая “змеей” на поверженного Ржевского.
Потом прибыл и сам господин Таранофф. Он приземлился на мягкое – на поручика, добив последние яйца. Птичьи, господа, птичьи…
Я убедился в том, что поручик даже не терял сознание, ибо сразу по припесочивании он разразился длиннейшим и витиеватейшим казарменно-плацевым ругательством, где фигурировал изысканный во все щели долбодятел, страховавший его на верху скалы…
На что господин Таранофф не реагировал, пытаясь отклеиться от промокшего содержимым птичьих яиц мешка.
Пойду ключи соберу…
Далее в дневник вставлен листок бумаги и чернилами другого цвета, но той же рукой вписано:
Интересно, что у этой истории с яйцами есть неожиданное (а может и логичное, зная нашего поручика Ржевского) продолжение.
Уже после Красной Революции в России, когда я работал таксистом в Париже, встретил я на бульварах поручика Ржевского.
То есть узнал я его не сразу в шикарно одетом, сытом месье, с золотыми перстнями на пальчиках рук. Однако их благородие соизволили узнать меня, и мы расположились за столиком на открытой веранде (осень 1921 года была необыкновенно тепла даже для городка Парижска) кафе “Оранжад”.
Широкая натура бывшего поручика не позволила ему заказать для старого приятеля оранжад, поэтому мы пили с ним “Курвуазье” десятилетней выдержки, сильно отдающего клопиным запахом. Почему каждый раз идет эта присказка – хороший французский коньяк пахнет клопами?
Да потому что для нас, эмигрантов, этот запах ассоциируется с неприхотливым жильем гражданской войны и безденежной эмиграции.
В окопах – вши, в гостиницах клопы. И тех и других давить приходилось в количествах гомерических.
А сытый давленый клоп имеет, мерзавец, аккурат запах французского коньяка.
Так что же оказалось источником преображения поручика Ржевского, бретера, бабника, повесы, выпивохи?
До Революции Ржевский успел пропить не только имение под Козельском, доставшееся ему по кончине его батюшки, майора Ржевского, но и имение бывшей его жены Шурочки, то, что под Вязьмой.
Революция счастливым образом спасла поручика от долговой тюрьмы. Но голод, голод…
И вот, в 19-м году, сидя у себя на Васильевском, 13, (по “черной лестнице”, третий этаж направо, стучать каблуком сапога пока не проснутся их благородие), докуривая “козью ногу”, с голодухи вспомнил Ржевский это свое падение со скалы птичьего “базара” и эти битые яйца.
Точнее, одно яйцо уцелело, но покрылось густым слоем желтка, белка и песка, слоем разной окраски и фактуры не лишенной приятности для приватного глаза.
-Оба-на! –вскричал наш поручик, подобно Архимеду, но более сочно и выразительно, нежели банальное эллинское – Эврика!
Наскоро нацепив поношенные доломан и ментик, поручик бросился на Лиговку, где в захудалой мастерской работал его кредитор – ювелир Фабер (обрусевший пруссак). Одолжив у ювелира под залог серебряного галуна, споротого с парадных венгерских форменных дореволюционных штанов, на полуштоф водки, он затащил ювелира в кабак и выложил тому свою идею.
Ювелир был не дурак, идея была не плоха. Так в миру появились ювелирные изделия, более всего известные нам под именем Яйца Фаберже.
Компаньёны назвали их так из соотношения в прибылях 60/40, ФабеРжевский.
А сокращенно – Яйца Фаберже.
07. 08. 09. 10. 11. 12. 13. 14. (цифры зачеркнуты) 15 июня 1917 (цифра 7 зачеркнута, исправлена на цифру 6).
Фигли писАть?
Каждый день одно и тоже. Море – берег – посадка – бензин - масло – моторы – уха + водка – взлет –море –берег - ….
-Штучка такая между коленями... Единственная связь между поколениями... -напевал я имея слева и чуть выше аэроплан Кудасова и поглядывая периодически на подрагивающую стрелку компАса.
Сегодня было чуть повеселее. Вдруг вспомнили прошлые полеты.
Было время, когда господин поручик Ржевский не знал, что посещение отсека командира экспедиции капитана Кольцова не всегда заканчивалось благополучно для посетителя.
Отсек был не просто отсек, а бывший бомбовой отсек, в полу которого при нажатии рычага по правую руку командирского кресла открывались наружу две створки. И не все, и не всегда выходили из отсека командира обратно в жизнь.
Однако, нет правил без исключений, коим (этим самым исключением) всегда являлся душка-поручик Ржевский.
Как-то, после переборки двух двигателей, совершали мы полет на опробывание. Дело было в Молдавии... В смысле дело было в аэроплане, а аэродром наш был возле Ясс...
И взялся с нами лететь поручик Ржевский. Тогда он мечтал о получении должности летнаба, и в силу своих странных представлений об этой должности прихватил с собой на борт акушерский саквояж забитый бутылками с местным местячковым бренди. До этого он уже был выпимши, а во время взлета добавил из содержимого саквояжа залпом, и не закусывая.
К моменту окончания набора высоты, поручик Ржевский успел узреть ангелов, сидящих на белоснежных облаках сделанных из аптекарской ваты и игравших при этом на лирах духовные мелодии. Эйфория направила поручика в пилотажную рубку, и он начал вырывать рулевое колесо из рук пилота.
Капитан, оценив взглядом состояние поручика, пришел к выводу, что тому пора освежиться и не долго думая пригласил его в свой отсек. Через минуту, после того как дверь за командиром и поручиком закрылась, экипаж услышал скрежет люковых петель. Внутри фюзеляжа возник сквозняк, а потом мы в иллюминатор увидели стоящего на левой нижней плоскости поручика Ржевского с полуполной бутылкой бренди в руке.
Этот полет мы запомнили надолго. Поручика сбрасывали несколько раз и в бомболюк и через дверь в борту, но он всегда оказывался на борту во все более пъяном виде.
Он перепачкал все углы, пока не уснул под складным штурманским столиком.
Как только он затих, его громкий храп заглушил грохот двигателей. От могучих звуковых колебаний стол над поручиком сотрясся и с его края соскользнул большой штурманский измеритель.
Измеритель, посверкивая никелированными боками, устремился острием вниз прямо в левый глаз поручика. Аккуратно, когда измерителю оставалось пролететь всего миллиметр до века спящего, поручик перевернулся со спины на бок, и иглы измерителя вонзились в доски палубы. Все онемели, глядя на счастливо сопящего поручика Ржевского и зловеще покачивающийся на острие большой штурманский измеритель.
19 июня 1916 года.
Стоя в кабине “Ильи Муромца” рядом с пилотом Тараноффым я смотрел вниз. Слева до окоема расстилалась свинцовая поверхность Карского моря, в вечном кружеве белой пены, брошенной на серые холодные пески и черные холодные скалы необитаемого берега.
Справа блестели бесчисленные болота и озерки невозможно ровной до горизонта тундры.
Холодно, тоскливо, серо. Холодно, тоскливо, серо. Холодно, тоскливо, серо.
Неумелые строки всплыли сами собой появились у меня в сознании.
А холодные губы уже тихо-тихо шептали слова:
Холодный седой океан,
Шуга над стылой пучиной.
Крик чаек, как двери,
Несмазанной двери скрип.
Смотри – вон летит аэроплан,
Над линией горизонта длинной.
На Север летит он в Нифльхейм* ,
В ледяной он летит Нифльхейм.
Был, мне говорили, план.
Найти за простором льдинным,
На Севере, в облаке дымном,
Теплую Землю, в облаке дымном.
Холодный седой океан,
Шуга над стылой пучиной.
Крик чаек, как двери в Нифльхейм,
Несмазанной двери скрип.
Забыл, я давно забыл...
Забыл я тебя как зовут...
Страна куда предки ушли.
Страна куда все уйдут.
Слова, пусты все слова...
Слова не откроют суть...
В мир этот без спроса идут.
Без спроса и из него уйдут.
Нифльхейм, Нифльхейм...
Забыл я тебя как зовут...
Страна куда все ушли.
Страна куда все уйдут.
* - Нифльхейм (Nifelheim) (иногда: «Нифльхайм», то есть обитель туманов) — в германо-скандинавской мифологии один из девяти миров, земля льдов и туманов, местообитание ледяных великанов, один из первомиров.
В сказаниях говорится, что Нифльхейм находился к северу от бездны Гинунгагап. А к югу от бездны располагался Муспельхейм.
По преданиям, в начале в Нифльхейме забил источник Хвельгельмир. Мороз превращал воду в лед, но источник бил не переставая и ледяные глыбы подвигались к Муспельхейму. Когда лед подошел близко к царству огня, то он стал таять. Искры, вылетающие из Муспельхейма, смешались с растаявшим льдом и вдохнули в него жизнь. Так появился Имир, первое живое существо.
Из дневника штабс-капитана Кижа.
21 июня 1916 года.
Кай складывал разные затейливые фигуры из льдин, и это называлось ледяной игрой разума … Он складывал из льдин и целые слова, но никак не мог сложить того,
что ему особенно хотелось, слово “вечность”...
Вспоминал я глядя на медленно выплывающие из серой дымки на горизонте отдельные белые квадратики, прямоугольники, треугольники и просто белые пятна льдин без определенной формы. Сейчас аэроплан отдалился от берега следуя курсом за ведущим "ИМ".
Что заставило нас удаляться от берега? -вяло думал я.
В общих чертах полетный план мне был известен, но плановые отклонения от курса были мне не ведомы.
Зрелище плывущих из-за горизонта огромных льдин вогнало меня в уныние. Разум холодел представляя два наши аэроплана в виде ничтожных мошек вяло ползущих в воздухе над закованной в лед верхушкой земного шара.
Профиль капитана Кольцова рядом со мной внушал уверенность.
Вот ведущий "ИМ" плавно накренился на правое крыло и начал разворот со снижением в сторону берега. У меня потеплело на душе.
Четыре надежных "Аргуса" это хорошо, но летать я привык все же над землей.
Перед посадкой положено поочередно вылезти на нижние плоскости и визуально проверить состояние шасси....
Иду это я из пилотской кабины по салону, и вижу такую картину. На полу, повернувшись лицом к борту мирно посапывает господин Таранофф, а вытянувшись уже поперек прохода, положив нечесаную кудрявую голову на бок господину Тараноффу, лежит поручик Ржевский и увлеченно дочитывает некую книженцию в черном бумажном мягком переплете. В книжке я узнал одно из дешевых бульварных изданий типографии господина Сытина. Но не книга поразила меня, а само занятие поручика.
Нет, господа, Господь Готт создал мир предивный, но вид ЧИТАЮЩЕГО поручика Ржевского для меня был еще чудесней!
С бокалом токайского, с саблей, с пистолетом, с сигарой, с женщиной под и над ..., с ... в руке – видали мы поручика… Но с книгой – никогда!
Но что поразило меня еще пуще – так это слезы, градом катящиеся из глаз поручика на мятый и замызганный, полурасстегнутый ворот гусарского мундира.
-Полноте, друг мой, Вы что перцем глаза запорошили? –в волнении обратился я к поручику, наклоняясь низко к его лицу.
-Нет никакого переца, господин штабс-капитан! –поручик дочитал последние строки в книге и утерся рукавом мундира, проведя по мокрым глазам от локтя до обшлага рукава.
-Представьте, господин штабс-капитан, давеча проснулся я – вокруг никого. Лежу под каким-то брезентом, в обнимку с мужчиной. Холодно и что-то где-то гудит. Уж про покачивание и то, что мутит меня – и не буду говорить.
Брезент откинул – не сразу, но вразумел, что после вчерашнего… А, вчера, тоже после вчерашнего… А, позавчера, тоже после вчерашнего… А после-послевчера - тоже… - тут поручик ненадолго тяжело задумался.
-Друг мой! –с подозрением оглянувшись вокруг, молвил Ржевский, -Тут что-то не так… Почему, несмотря на число, у меня всегда оказывается что после вчерашнего? Не заключен ли в этом некий временнОй парадокс? Не нарушены ли вокруг меня метрики Пространства и Времени?
-Всё! Стоп-кран! Делириум тременс! –подумал я, -Допился бедняга до “белочки”! Не сбросить ли его за борт, пока никто не видит? Впрочем, за борт его бросали неоднократно с известным результатом…
-А, что за книжку Вы читали до моего прихода, поручик? И кто ее Вам дал? –попытался я оттянуть неизбежное принятие мер, задав эти вопросы несчастному безумцу Ржевскому.
-Да, вот, положил я голову на Тараноффа, и чувствую под ухом что-то твердое, упругое, цилиндрическое, длинное… Даже вдруг позавидовал госпоже Козявкиной…
Но не спать же на этом непотребстве, согласитесь, сударь?
Хоть и противно, а похлопал рукой по сюртуку, под которым в внутреннем кармане обнаружил вовсе не то, о чем Вы подумали, а свернутую в трубку книжку. Спать чего-то расхотелось, да и любопытство разобрало… Что, думаю, этот штафирка в кармане таскать может? Чем госпоже Козявкиной мозги грузит, раз я поначалу так здорово обознался? Открыл, и зачитался… -глаза поручика опять заблестели и он зашмыгал носом.
-Да что ж Вы читали, поручик? Уж не “Ромео и Джульетту” Шакеспеара? –быстро спросил я, опасаясь повторного приступа “белой горячки” у Ржевского.
В ответ тот, молча, протянул мне помятую книгу.
Алыми буквами на затертом черном переплете было написано:
История двух любящих сердец, нашедших друг друга при обстоятельствах странных, но сумевших согреть друг друга своим теплом и пронести свою любовь сквозь холод и мрак, лишения и преодоления трудностей путешествия барона Штолльца к Северному Полюсу, написанная в назидание потомков со слов Цвёльфа, сына Эльфа и Цвай.
-Что за фигню ныне печатают издатели? И какие придурки эту фигню читают? –успел подумать я до того, как поручик схватил меня за пуговицу на френче, и дыша мне в нос вчерашним перегаром…
(Вот все таки странно, господа, но каждый раз перегар действительно бывает только вчерашним, несмотря на число и день недели. И, в связи с этим наблюдением, так ли уж безумно предположение поручика об измененных метриках Пространства и Времени? Не следует ли нам, практикующим сидеральным сферомахистам, наконец-то решиться и ввести в обиход корректное физико-математическое понятие Горизонта Событий применительно к конгруэнтным сферам Шварцшильда, находящимся в ординарном банаховом Пространстве по обе стороны от Римановой складки?)
… перегаром, начал пересказывать прочитанное.
От услышанного я офигел.
Судя по путаному и косноязычному пересказу поручика Ржевского, в этой книжонке содержалась история жизни двух блох, оставшихся в живых после Всемирного Потопа.
Миром для блох была шкура ездовой лайки, которую, в числе двух дюжин прочих собак, отобрал хозяин-чукча для участия в экспедиции барона Штолльца на “Жоржетте” к Северному Полюсу.
А Всемирным Потом для трибы блох, проживающих на шкуре лайки, была принудительная мойка собак в ручье, которую энергично произвел чукча перед погрузкой собак на борт “Жоржетты” по требованию чистплотного барона Штолльца.
Именно тогда был разрушен Великий Йёпперштадт – шкурный город, вырытый в верхних слоях собачьей шкуры тысячами поколений пращуров.
Мириады жителей Йёперштадта захлебнулись или были смыты гигантскими волнами воды, высота которых намного превышала высоту исполинских деревьев заповедного Ёйвальда – леса из собачьих волос, существующего от самого Начала Мира, когда Большой Блох с Огненными Ногами (Болбло Согног), создал и первобытный Ёйвальд, и первых праблох Айнса и Драй, от которых и пошла быть цивилизация Великого Йёперштадта, и до самого Конца Мира, о котором не знает никто кроме Болбло Согнога.
Айнс и Драй пережили 800 поколений праблох, научив последних всем знаниям, кои получили они из рук Болбло Согнога в вечной тени гигантского леса Ёйвальда.
Выполнив свою просветительскую миссию, Айнс и Драй были взяты из Ёйвальда в горнее благостное услужение Болбло Согногу, где, в соответствии с современными блошиными взглядами на жизнь, и находятся по сю пору.
Айнс и Драй научили праблох рыть комфортабельные шкурянки, охотиться на мирных козявок среди неверных теней Ёйвальда, защищаться от нападений кровожадных вошкозавров, пилить деревья и заниматься оседлым шкуроделием.
Процветающая цивилизация Йёперштадта была разрушена в одну злосчастную ночь. На спящих в землянках блох обрушились водопады воды. В живых остались лишь двое блошек. Он – Эльф. И она – Цвай.
Они были унесены в дикий лес и несколько лет блуждали в его вечном сумраке, пока совершенно случайно не встретились на опушке уже заросшего подшерстком, раскорчеванного в прошлом шкуродельческого поля.
И произошло то, что должно было произойти.
Он – молодой, сильный, поросший вибриссами, крепко стоящий на шкуре своими мощными вывернутыми в могучих сочленениях шестью ногами, устремил на нее страстный взгляд своих восемнадцати псевдоглаз.
Она – молодая, хрупкая, поросшая пухом, переминающаяся на шкуре своими тонкими, щемяще-кривыми шестью ножками, с умильно-зеленоватыми пятнашками вокруг псевдоглаз, смущенно смотрела на него искоса, низко голову наклоня.
Они полюбили друг друга с первого ощупывания сяжками.
Он вырыл брачную шкурянку, а она украсила ее углы сушеными стеблями подшерстка.
Они были счастливы впервые после Потопа, уничтожившего их цивилизацию и унесшего в Небытие всех их родственников.
Но счастье их длилось недолго. Почему-то стал меняться климат. Наступили сильные холода. Такие сильные, что Эльф выходил из шкурянки только на охоту в лес, а Цвай предпочитала отсиживаться в неумолимо убывающем тепле шкурянки, вышивая крестиком комбинезоны для их первенца, которого он носила под сердцем своим, и напевая незамысловатую колыбельную, слышанную ей еще от своей исчезнувшей в Потопе матушки.
Смысла слов Цвай не понимала, ибо песня сия была чрезвычайно древней. И вряд ли даже ее матушке доставало понятия на то, чтобы осознать, о чем поется в песне.
* Баю, баюшки, баю,
Не ложися на краю…
Придет серенький волчок…
И ухватит за бочек…
Не могу я спать у стенки…
Упираются коленки…
Придет серенький коток…
Молока оставь глоток…
*- народная песня.
Тут, пропев эту незамысловатую песенку, поручик Ржевский вновь разрыдался, и мне пришлось сбегать в хвост аэроплана, где стояли канистры с питьевой водой, и принести поручику наполовину пустую алюминиевую мятую кружку.
Поручик жадно выпил воду, царапая от затихающего волнения зубами мятый алюминий, и продолжил пересказ.
Надобно заметить, что к этому моменту вокруг поручика собрались все кто совершал полет на борту “Ильи Муромца-2”.
Заметив в толпе благородное, внимательное лицо капитана Кольцова и блестящие от интереса бусинки глаз господина Тараноффа, я еще успел подумать: -Кто же сейчас управляет аэропланом?
Но поручик Ржевский заговорил, и я перестал думать об этой ерунде, происходящей с управлением аэропланом.
Так, вот. Морозы крепчали. В шкурянке становилось все холоднее и холоднее. Однажды Эльф с трудом выбрался из шкурянки.
Вокруг, насколько хватало видимости, было бело. Что-то ослепительно-белое, ажурно-крупчатое, очень холодное заполнило все пространство между стволами деревьев-волос, а последние и вовсе полегли на шкуру.
С открывшегося величественного простора, сверху, на ошеломленного Эльфа падал снег и раздавались раскаты грома. То были слова барона Штолльца, сказанные им команде “Жоржетты” в ободрение, по случаю невозможности ни достичь Полюса, ни вернуться обратно.
Эльф вернулся в промерзающую шкурянку, и позвал с собой наверх Цвай.
Накинув на себя плетеные из грубых стеблей подшерстка покрывала, Эльф и Цвай поднялись наверх.
С тех пор они проводили все свое время наверху, спускаясь вниз лишь для того, чтобы поспать и поесть скудные запасы пищи, собранные ими во времена их послепотопного благоденствия.
Шли дни, недели, месяцы, годы.
(Понятное дело, что это были временные интервалы придуманные блохами применительно к их недолгой, с точки зрения человека, жизни).
Привыкнув к незнакомым словам, издаваемым ходячими горами, Эльф и Цвай стали понимать, о чем говорят эти невозможные существа.
Из разговора блохи догадались, что дело плохо, экспедиция на “Жоржетте” была обречена на гибель.
Та собака, на чьей шкуре был в древности построен Великий Город Йёперштадт, была убита и съедена людьми. Теперь очередь была за шкурой, которую после свежевания тушки не выбросили, а оставили на черный день.
Теперь эту шкуру было решено сварить. Тогда Эльф подхватил Цвай на руки, и понес ее по бесконечной белой равнине прочь с собачьей шкуры.
Замерзший, оцарапанный, запыхавшийся Эльф неожиданно покатился под откос, прижимая к себе Цвай и стараясь своим телом прикрыть ее тело от ударов о твердые предметы, коих было вокруг в неимоверном изобилии.
Падение закончилось на твердой шершавой равнине, уходящей вдаль к отрогам гор, поднимающимися вершинами высоко в небо.
Но это были не горы. И Эльф знал об этом. Поэтому, отдышавшись и согрев дыханием ладони, он подхватил на четыре свои руки обеспамятевшую Цвай, и спотыкаясь понес ее к горам на горизонте.
Долго, изнуряющее долго, полз Эльф по вертикальным стенкам и контрфорсам ближайшей горы, пока не достиг нового шкурного леса на вершине горы. Был он гораздо реже, чем тот, в котором родились Эльф и Цвай, но все равно, это был шкурный лес.
Из последних сил Эльф вырыл шкурянку, и затащил в нее Цвай. Наутро она разрешилась от бремени крепким мальчуганом, которого они единодушно назвали Цвёльф.
А потом, через неделю, погиб Эльф, раздавленный пальцем человека подловившего кусачую блоху у себя на темени. Этот человек шел в числе группы из трех человек от того места где была затерта льдами несчастная штолевская “Жоржетта”. Они шли по льду на юг, к далекому берегу материка.
А в маленькой шкурянке Цвай рассказывала Цвёльфу историю своего народа, про Ёйвальд и Йёперштадт, про Великий Потоп, про Великий Холод, про “Жоржетту” и экспедицию Штоля, про отца - про Эльфа.
Цвай умерла от старости, и Цвёльф укрыл ее останки, вырыв яму в редком подлеске. Он остался один.
Но и тот, на чьей голове поселились беглецы из Йёперштадта, единственный из троих дошел до людей. Его подобрали чукчи, но он почил от истощения, успев передать послание барона Штоля и последнего из оставшихся в живых из Великого Йёперштадта, полицейскому-уряднику.
Так и мы узнали
Историю двух любящих сердец, нашедших друг друга при обстоятельствах странных, но сумевших согреть друг друга своим теплом и пронести свою любовь сквозь холод и мрак, лишения и преодоления трудностей путешествия барона Штолльца к Северному Полюсу, написанную в назидание потомков со слов Цвёльфа, сына Эльфа и Цвай.
...Осмотрев шасси я не нашел ничего, что могло вызвать нарекания. Надобно сказать, что для полетов к Полюсу у нас было несколько вариантов съемных элементов для посадки на различные типы покрытий.
Имелись широкие лыжи из новомодной и дорогой дельта-древесины, для посадки на снег и лед. Имелись жестяные поплавки аэрогидродинамической формы для посадки на воду.
В данный момент на шасси были смонтированы экспериментальные, большого диаметра уширенные пневматические колеса с протектором-елочкой, для посадки на бездорожье.
Еще в Тикси мы испытали пневматики и поплавки, но одно дело испытания, а другое дело - реальная посадка на берегу океана.
Мы люди простые и незамысловатые.
Когда увидал падающий в воду предмет, то подумал, что наконец-то кто-то сумел избавиться от поручика Ржевского, да вовремя вспомнил, что он у НАС на борту.
Поэтому даже гадать о природе упавшего предмета не стал. От наших научных руководителей, да и (далее говорю шепотом) от некоторых командиров всего можно ожидать. Один профессор чего стОит...
Хотя куда денешься, чай не чужой в экспедиции, мысли все равно крутились вокруг да около таинственного сброса.
Почему-то подумалось про баллон с жидким кислородом - вдруг наши задумали заморозить воду и создать искусственный ледовый аэродром?
Хотя какой кислород, нафик? Если б чего грузили такое, то я бы точно знал - ведь сам спецификации груза проверял...
Однако после второго разворота на "коробочке" освещение внизу получше стало и я разглядел качающийся на мерной зыби среди шуги расписной египетский деревянный саркофаг.
Крышка саркофага постепенно сползала с поддона и я разглядел в просветленную цейссовскую оптику, что саркофаг пуст.
Лишь ворох папирусных пелен шевелил низовой ветер на испачканном смолой дне...
Знал, знал я об этом.... А впрочем - нет. Не знал. Но смутно так, неявно брезжило что-то в голове... Помню даже как в полночь на квартире, где я был на постое, вдруг показалось мне что понял я, зачем третьего дня грузили на ИМ-1 три больших деревянных ящика.
Помнится я подошел к трапу где какие-то странные смуглые люди - не то цыгане, не то ассирийцы, топтались вокруг ящиков. Помню обратил внимание на запах.
Пахло возле ящиков странно-тревожно...
Верно каждый обращал внимание как быстро приходят воспоминания когда почуешь запах. Тот который был в прошлом...
Запах сухой травы - макушка лета, сенокос, скирды. Девичья рука накрывает твои глаза. И счастье полнит и теснит грудь от солнца, молодости, томления и любви...
Тут пахнуло на меня - и враз: душная безлунная ночь, вопли шакалов на равнине за громадой пирамиды, что чернее самой ночи в небе звездном, бронзовый кинжал в потной руке, стук долота по камню...
Ах, я вспоминаю ясно, был тогда февраль ненастный, и от каждой вспышки красной тень скользила на ковер. Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал чтоб книги дали утешенье от печали по утраченной Линор... Той, которую в Эдеме ангелы зовут Линор, безыменной здесь с тех пор...
А доски ящиков были из пальмового дерева. И скрывали те доски от взоров наших то, что видеть нам и не стоило.
Знать кто-то из наших прихватил с собой для дел своих странных нечто, что пробудил в силу необходимости... Или хуже, если существо то, покинуло саркофаг по своей воле, воспользовавшись замешательством владельца саркофага, либо слабостью той силы, коей ему казалось он обладал.
Между тем аэроплан №1 пошел на снижение на узкую полосу промерзшего песка между белой полосой прибоя и черной тенью черных прибрежных скал. Черное и белое. Невозможное по своей простоте сочетание цветов. И между ними увеличивающаяся крылатая тень на песке. Тень все больше, но перед ней из песка вдруг появляется острая как бритва верхушка полузанесенного штормовым песком камня-одинца. И уже ясно мне что аэроплан низом фюзеляжа заденет верхушку, и экспедиция наша закончится на погребальном костре раздуваемом норд-остом... Я кричу от бессильной ярости сжимая в руках какую-то тряпку... Аэроплан несется на скалу... Мигает огромное веко... Но не сверху вниз, а сбоку...Закрывшись и открывшись как диафрагма невиданного по размеру фотоаппарата...Наш аэроплан проседает на воздушной яме, а внизу ИМ-1 спокойно катит по песку, замедляя движение...
Я спешу в кабину, и успеваю к моменту, когда Ржевский, положив ладонь на ручку автолога, начинает плавно уменьшать обороты всех четырех двигателей, переводя аэроплан в пологое снижение на полосу песка между белой полосой прибоя и черной тенью черных прибрежных скал. Черное и белое. Такое знакомое сочетание цветов. И между ними увеличивающаяся крылатая тень на песке.
Безукоризненная посадка на три точки. Впрочем, как всегда у Ржевского, даже когда он трезв.
Аэроплан подкатывает к №1, возле которого прохаживаются, разминая ноги экипаж и пассажиры. Я открываю дверь и откинув железные ступени трапа, не думая о субординации спускаюсь первым на песок, испещренный бесчисленными угловатыми следами птиц.
По этим клинописным письменам я спешу к людям, потому что мне надо задать им один вопрос. Вот я встречаюсь взглядом с ротмистром Кудасовым и внезапно все понимаю. Молча отдаю ему клочок папируса, который зажав в кулак держал до этого.
Ротмистр берет у меня из пальцев папирус, поворачивается к нам спиной и медленно, проваливаясь в песок по щиколотку, тяжело опираясь о трость, идет вдоль прибойной полосы. Я закуриваю и вступаю в оживленный разговор между Лямке и Тараноффым о дозаправке аэропланов, платком оттираю пальцы, выпачканные в какой-то пахучей смоле.
Вижу, как вдалеке с ладони поднятой вверх ротмистром, ветер уносит белую бабочку. Как странно пахнут мои пальцы... Кто это говорит у меня за плечом?
И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья, С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор; Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте, И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер, И душой из этой тени не взлечу я с этих пор. Никогда, о, nevermore!
Из дневника штабс-капитана Кижа.
Всё ещё 21 июня 1916 года (для памяти - в широтах нашего пребывания стоит Полярный день).
Но вернемся в тот холодный летний день на берегу Карского моря.
Только собрал я инструменты в укладку – глядь к берегу наш аэроглиссер причаливает, что за неким предметом кем-то сброшенным в океан с ИМ-1 отправлялся.
Дело конечно начальников – глиссер туда-сюда гонять, бензин драгоценный жечь, но я бы сперва произвел дознание посреди пассажиров-экспедиционников, тех что на борту №1 находились.
Кто, мол, да что, за борт выкинул? И по какой-такой причине?
Потому как свои служивые из экипажа за борт ничего выкидывать не приучены, кроме бомб и стрел противопехотных…
На что у нас в экспедиции целый ротмистр по секретным делам на котловом довольствии стоит? И между прочим, как весь экипаж подъемные и высоколетные получает прибавки к жалованью?
Вот, пусть бы и провел допрос, или очЪную ставку, к примеру… Кого с кем? Вот и дознавайтесь…
Протокол, следственный эксперимент, перекрестный допрос, отпечатки пальцев…
Я, конечно, не знаю, но, вот ещё, к чему в экспедицию нашу, опасную и тяжелую женский пол допущен? Колесо завязнет - они, что ли, выталкивать аэроплан будут? К чему я это? А к тому, что не стало дисциплины на борту…
И вот думаю я про дисциплину, а сам вижу что приехали наши мореплаватели то ни с чем. Ну, подошел ближе, послушал рассказ… Да…Дела…
Однако здесь, на краю света всякие вещи могут случаться. Утонул цилиндр… Воронка водяная… А может и не утонул? Может утащил его на дно некий неизвестный левиафан?
Вот давеча, писали же в “НИВЕ” про моржей-людоедов. Это значит почему такое?
Оказывается обычно моржи едят ракушки, кои отрывают от скал придонных с помощью своих длинных клыков. Но вот если остается молодой морж без родителей… Убили к примеру люди-охотники, либо рыбы-касатки…То тогда такой морж, не будучи обучен драть ракушки на дне, да и мест где те раковины растут не зная, начинает свирепеть от голода, пожирая все что сможет поймать из живого.
Дальше – больше аппетит разыгрывается у сего моржа… Всплывает он, и на поверхность воды высовывает только спину свою широкую. Спина, натурально мокрая, и вода на ней замерзает, превращаясь в лед.
А всплывает сей монструс у берега, там где чукчи на нерпу охотятся. Вот идет такой чукча-охотник по льду, нерпу выслеживает издалека, а под ноги не шибко смотрит, и наступает той морде моржовой на спину.
Тут-то чукче и карачун настает! Как гласит народная чучкчинская поговорка: писец подкралси незаметноть!
Переворачивается сей морж на спину, прижимает несчастного чукчу к себе ластами передними, и уходит под воду. Там давит монструс человека ластами, душит, после чего пожирает чукчу на дне.
Чудны и велики дела твои Готт!
И пусть будешь ты, мит Унс!
Интересно, взлет сегодня будет? Как засели господа-начальники в ИМ-1 на “пятиминутку”, так и сидят там второй час.
От скуки и любопытства прихватил бинокль и отойдя метров триста от стоянки принялся разглядывать морскую поверхность . Заинтересовали меня, однако, воронки сии, глотающие все что плавает на поверхности.
Враз припомнил рассказы друзей-моряков, кои считал за здоровые морские байки-преувеличения.
А чего только от них слышать не приходилось. И про змеев морских, и про русалок, и про акул невиданной величины, и про спрутов гигантских, и про слизней океанских.
Можно понять мое состояние, когда среди подгоняемых ветром с норд-оста льдин я в цейсовскую оптику разглядел поднимающийся из пучины черный столб. Неужто морской змей, подумал я стараясь запомнить мельчайшие подробности столь редкостной встречи.
Однако столб, поднявшись на два метра от поверхности океана, прекратил увеличиваться в вертикальных размерах, а, вдруг, повернулся вокруг оси в сторону берега.
-Оба-на! -вскричал я от изумления. Так же кричал у нас во дворе-колодце портовый амбал Ромка, когда занимаясь гиревым спортом, он ловил пудовую гирю не на плечи в районе лопаток и шеи, прямо на затылок.
Увидев, что на вершине черного столба блеснули линзы, я испытал то же чувство, что и Ромка, получивший удар гирей по голове. Кроме того на перископе была прикреплена мощное полотно с зубцами, как у пилы. Очевидно на тот случай ежели перископ запутается в противолодочной сети, либо придется всплывать и держать ход среди льдин.
Кое-какие соображения у меня появились, впрочем вы бы и сами подумали о японском Императорском Флоте, особенно в свете относительно недавней русско-Японской войны.
Однако пронесшийся над моей головой пингвин, сбил меня не только с толку, но и с ног. Тварь сбила меня воздушной струей, возникающей от удара крыльев. Это был полный улет!
Впрочем теория Чарльза Дарвина, в которую я никогда не имел никакого желания верить, похоже подтверждалась. Это я про теорию Эволюции из его книги "Происхождение видов".
Сам то я больше считал себя последователем Аристотеля - этаким креационистом. Прошу не путать с кретинизмом!
Однако же, долбаный пингвин сбивший меня с ног, достоин более подробного разбирательства.
Дело в том, что еще до войны я по-приятельски переписывался с Клаусом… Найн, нох айн маль… с доктором Штедингом, который работал в отделе механики полета в DFS – Немецком научно-исследовательском институте безмоторного полета, который размещался в Дармштадте.
Да, до войны такая переписка была еще возможна…
Так вот, Клаус мне в письме (году этак в 1909-м) рассказывал, что в прессе появились сообщения рыбаков и промысловиков о наблюдениях в районе Норд-Капа стай пингвинов, совершавших, якобы, миграционные сезонные пролеты по направлению к Северному Полюсу.
В европейской прессе поднялась оживленная дискуссия на эту тему. Шведская “Тагеблатт” даже объявила о готовности выплатить приз в 500 крон за живого летающего пингвина, 250 крон за пингвина мертвого, 100 крон за шкуру летающего пингвина. Деньги по довоенным годам, сами понимаете, немаленькие…
Мнения читателей газет разделились примерно пополам. Одна половина с восторгом приняла на веру сообщения о появлении летающих пингвинов, а друга половина подвергла эти сообщения обструкции, призывая в письмах в редакции газет к здравомыслию.
Доктор Штединг счел своим профессиональным долгом доказать вздорность самой мысли о возможности существования в природе летающего пингвина. И пока на страницах газет шла бурная полемика с аргументами “за”, приводимыми сторонниками Дарвиновской Теории о эволюции видов, и аргументами “против” противников Теории, Клаус написал заметку, которую он отослал в “Нэйчур”.
Считая ниже своего достоинства подписываться под заметкой написанной по такому вздорному поводу своей настоящей фамилией, Клаус в качестве псевдонима взял не менее, чем летающий пингвин, широко известное имя – Дер флигендер Холлендер.
Здесь привожу по памяти заметку Клауса, ибо выдрал ее из “Нейчур” сразу после публикации, но куда-то затерял.
К вопросу о возможности полета “пингвинуса вульгариса” в атмосфере за счет расхода последним своей собственной мускульной энергии на старт с поверхности, находящейся в разных агрегатных состояниях, и успешный полет собственно в атмосфере с учетом аэро-гидродинамики своего тела.
Произведенными лабораторными расчетами по формулам аэро-гидродинамики и Теории полета, и в соответствии с математической моделью означенного “пингвинуса вульгариса” установлена невозможность не только атмосферного полета объекта “ПВ”, но и отрыва объекта с водной и твердой (песчаной, земляной, скальной) поверхностей.
Дополнительное исследование полномасштабной модели объекта “ПВ” на возможность совершения планирующего полета при гипотетическом отрыве от скальной поверхности на высоте от уровня моря 30 ярдов также произведено с отрицательным результатом.
Расчеты проводились при переменных численных значениях массы объекта “ПВ”, площади поверхности крыльев, подъемной силы, создаваемой мускульной энергией “килевых” мышц, частотой маховых движений, аэро-гидродинамическим сопротивлением.
Не удовлетворившись отрицательными результатами произведенных расчетов была создана дополнительная математическая модель объекта “ПВ”, то есть та модель, которая могла бы летать и совершать длительные по времени и протяженные по расстоянию беспосадочные полеты, исходя из стандартной массы объекта “ПВ” и его мускульным энергетическим потенциалом.
По результатам последнего был прорисован предполагаемый облик летающего пингвина. Перед нами предстала птица с размахом крыльев три метра с длинными маховыми перьями, покрытое классическими перьями и подперьевым пухом, с мощными килевыми мышцами и подвижным широким рулевым хвостом из прочных перьев.
То есть ничего похожего на содержащиеся в описаниях очевидцев подробности о строении тела летающих пингвинов.
Таким образом следует считать летающих пингвинов существами легендарными, то есть НЕ существующими.
Подпись: Дер флигендер Холлендер.
Это я в первый раз шибко испугался, когда увидел розового слона. Хорошо поручик Ржевский с ним был знаком на короткой ноге и показал мне как надо смочить в водке буханку хлеба и скормить для дружбы этому редкостному животному.
А на летающего пингвина у меня сработала реакция авиатора - не терплю чтобы что-то над головой крутилось. Будь то немецкая "Гота", либо муха, либо пингвин. Хорошо что станкачь рядом случился, а то б пришлось пингвинА булыжником глушить.
Но каково совпадение! ПингвИн хватает из укладки бомбу (видать принял за пингвиновое яйцо), летит над морем, я стреляю из станкача, пингвИн пугается, роняет бомбу, бомба падает, взрывается и топит неизвестную подлодку!
Только раз видал такое по вероятности совпадение... Поручик Ржевский при мне разбивал пирамиду в русском биллиарде и с первого удара закатил во все шесть луз восемь шаров!!!
Все еще 21 июня, но уже немножко, кое-где, таки и 22 июня 1916 года.
По необъясненной нам руководством причине, приказано было вылетать вечером.
Впрочем вечер в этих широтах в этот период года – странное время суток. Солнце так и не скрывается за окоемом, лишь скользит по пологой нисходящей дуге, чтобы вновь начать свой подъем.
По легендам в этих местах когда-то была страна под названием Гиперборея. Отсюда был родом бог Апполон. Отсюда он принес в Средиземноморье виноградную лозу.
-Какая красивая легенда, не правда ли? –произнес я вслух, сидя за штурвалом “Муромца” и набирая высоту вслед за ведущим.
-Об чем это Вы, батенька? –переспросил меня Кольцов поглядывая то на альтиметр, то на эволюции ИМ-1.
-О Гиперборее… -ответствовал я ему. Мы помолчали, прислушиваясь к слитному гулу моторов и свисту ветра в растяжках.
-А, что, трудно верится? –полуобернулся ко мне капитан, бросив на меня короткий взгляд.
-Верится. Еще как верится, -мне не хотелось затевать с Павлом Андреевичем наш всеобычный дружеский спор о теориях Гербигера. И я решил зайти с другой стороны.
-А, что, господин капитан, известно ли Вам о резах на камнях, кои в встречаются на местности, что проплывает под нами? –начал я.
Капитан загнул бровь, и покхекал, раззадоривая меня своим, якобы скептическим отношением к моим словам.
Не чинясь я пересказал Кольцову свои знания по сему предмету. И про резы на камнях, сделанные явно сразу после последнего оледенения Земли, существами жившими в этих местах еще до крайнего Ледникового периода. И про зооморфные гигантские фигуры сложенные из циклопических валунов посреди безлюдной тундры. И про сказания местных народов о том что был здесь, в за Полярным кругом когда-то очень теплый климат. Такой теплый и солнечный, что вызревал виноград и водились многие тропические животные – вроде слонов.
Как-то так получилось, что вспомнил я и повторил легенду об онкилонах. Северной народности, которая ушла от преследования воинственных соседей по льду в открытый океан, а назад не вернулась.
Долго еще мы проговорили с капитаном в эту так и не наступившую ночь.
Уже утром, когда солнце начало подниматься над горизонтом, впереди и чуть ниже была замечена идущая гигантским клином стая пингвинов.
Наш курс совпадал с направлением полета этих гордых птиц.
Что заставило нас отправиться в столь опасное приключение?
Что побудило нас к движению?
Авантюрные наклонности?
Желание овеять себя славой?
Как ждёт земля снега,
Из этой реальности
Ждём мы побега…
Из дневника штабс-капитана Кижа.
Наверное все-таки 22 июня 1916 года (а там - хрен его знает).
Господин Таранофф слушая (во время определенное для международного прослушивания в ожидании сигнала SOS) звуки канкана передаваемые с Эйфелевой башни, перехватил передачу и принес мне журнал. В нем, после установленных пометок о времени и условиях приема, значились всего два слова.
Перевод был понятен любому, вот только не объяснял ничего. Откуда в этих широтах взяться неизвестной радиостанции?
Кроме туманных силуэтов обрывистых берегов архипелага Новой Земли, виденной нами по левому борту на горизонте как иззубренная черная полоса на фоне искрящегося лунными бликами водного простанства, да бескрайней тундры по правому борту не было видно ни огонька.
Признаков жизни, видимых ночью с высоты 800 саженей, возможно заметить только подачей световых сигналов. А тут - ничего... Серебрение бликов, белая нитка прибоя, черно-серая поверхность тундры до горизонта...
Опять японские подлодки? Терпящий бедствие корабль с радиостанцией на борту? Цеппелин?
Но как объяснить текст передачи: ...какого хрена...
Нет, так передать мог только соотечественник.
Это только у нас хрен далеко не овощ...
Отнес радиограмму Кольцову.
Павел Андреевич впился глазами в листок бумаги, на котором были видны точки и тире перехвата, и торопливые буквы расшифровки ...какого хрена...
Я с интересом ждал развязки данной коллизии.
-Ба! -воскликнул вдруг капитан, ударяя тыльной стороной ладони правой руки с зажатой в пальцах радиограммой себе по лбу.
-Ба! Это же типичный случай! В Ганцевичах, помнится германская резидентура..., -капитан внезапно замолчал.
Я деликатно скосил глаза в окно, делая вид что контролирую вращение лопастей третьего мотора.
Понятно дело, человек проговорился в запале осенения, но подписка о неразглашении вовремя всплыла в памяти...
-Впрочем, штабс-капитан, не выйти ли нам перекурить? -спросил меня капитан.
-Извольте, капитан, пройти вперед! -я сделал правой рукой приглашающий жест в сторону двери с круглым маховиком-задрайкой по правому борту.
Капитан натянул на себя доху, висевшую опричь двери на крюке, ввернутом в шпангоут, и принялся крутить маховик на двери. Я последовал его примеру, и тоже снял с крюка на противоположном борту вторую доху.
Напевая бессмертное: -Натяну доху я, натяну доху я, натяну до ..., -я вышел вслед за капитаном на продуваемую встречным набегающим потоком воздуха плоскость.
Обхватив локтем левой руки растяжку, правой рукой я полез за папиросами.
Капитан помог мне достать две папиросы из портсигара. И пока я прятал враз заледеневший портсигар в карман френча, прикурил обе папиросы от своей специальной газовой зажигалки - предмета вожделения всего экипажа.
Такие зажигалки были внове, их делали в Англии на фирме "ДАНХИЛЛ"...
Сделав пару затяжек, капитан наклонился к моему уху и стараясь перекричать рев моторов и свист ветра в растяжках начал говорить.
К сожалению шум был столь велик, что из всего рассказа я понял только одно.
Капитан, по аналогии с прецедентом имевшим быть в его обширной практике работы в прифронтовых районах, понял по почерку, что на ключе работал высокий блондин с голубыми глазами.
Причем стараясь запутать контразведку этот блондин работал на ключе левой рукой...
Докурив папиросу до картона, и отправив окурок в долгий полет к скрытой во внезапной тьме (луна скрылась за огромным облачным фронтом и стало темно как у негра в шопе…
...в общем, выплюнув окурок я проследил чтобы капитан поступил аналогичным образом. Убедившись что предметы возгорания нейтрализованы, я навалился плечом на дверь, с нетерпением ожидая что сейчас мы окажемся в безветрии фюзеляжа аэроплана...
Но дверь не поддалась моим усилиям!
Вообразите - два постепенно замерзающих человека в потоке морозного воздуха на крыле аэроплана несущегося во тьму...
-Что там? -дыша мне в затылок спросил навалившийся на меня капитан.
-Д-д-д-д-дверь....ннне-нне-нне открывается, -прокричал я полуобернувшись и тяжело закашлявшись от ветра залетевшего через открытый рот мне прямо в желудок.
-Пся крев! Лярва! -почему-то по-польски выругался капитан выстукивая зубами дробь.
Даже в этот критический момент я уловил в этих кастаньетных звуках ритм нашего государственного гимна.
-Вот это школа! -успел подумать я прежде чем сознание покинуло свое промороженное место обитания.
-Киж! Киж! -кто-то тряс меня за плечо вырывая из сладких объятий бездумного небытия.
-Ради всего святого, Киж, очнись! -сквозь холод и вой доносились до меня чьи-то сдавленные крики.
-Ради своей Вареньки, Киж, приди в себя! -вместе с криками на меня обрушились удары по телу.
Действительность свалилась на меня вместе с дорогим мне именем Вареньки.
Я ощутил себя на крыле летящего в ночь аэроплана. Набегающий поток воздуха пытался оторвать меня от плоскости, но капитан Кольцов вцепился руками в растяжку между плоскостями, а в зубах у него был зажат воротник моей дохи. Той самой дохи, что я одел до...
Именно поэтому крики капитана были столь невнятны. Впрочем он избрал единственно верный ход - вызвал меня из небытия именем моей Вареньки. Все видели ее фотокарточку, сделанную в фотографической мастерской "Berlin" на Маразлиевской, которую я прикрепил в кабине над лобовым стеклом. Так, чтобы прекрасные зеленые глаза моей Вареньки всегда смотрели на меня.
-Эх, девочка, я возвращаюсь к жизни только ради того, чтобы твои прекрасные глаза не узнали горьких слез утраты, -подумал я, резким движением вырывая воротник дохи из зубов капитана Кольцова.
Это был наш единственный с ним шанс остаться в живых. Я уже догадался, что дверь не откроется по причине того, что внутри ей что-то мешает открыться.
Всем известно, что в аэропланах двери открываются вовнутрь по двум причинам. Первая – при открывании двери наружу, встречные потоки ветра не дадут ей открыться при необходимости экстренного покидания летательного аппарата. А вторая причина - это предсказание великого Константина Эдуардовича Циолковского о том, что на большой высоте, где атмосферическое давление низкое, необходимо иметь дверь прижимаемую изнутри к притвору, дабы не допустить непредвиденной разгерметизации кабины аппарата. Но эта причина скажется еще не сейчас и не здесь.
Итак, я вырвал воротник из зубов моего спасителя, и тут же меня снесло с плоскости крыла потоком воздуха.
Руками я расправил широкие полы моей дохи, и получив дополнительную площадь для этих рук-крыльев заскользил по воздуху, держась от борта аэроплана в двух саженях.
Пролетая мимо окна я сквозь заиндевевшее стекло бросил взгляд внутрь аэроплана.
-Майн Готт! - сорвалось с моих ледяных губ.
Так и есть - спящий на лавке профессор Каштанов во сне сбросил доселе лежавшего рядом с ним "валетиком" поручика Ржевского на пол. А тот не переставая храпеть (сквозь свист ветра до меня донеслись гомерические звуки издаваемые носоглоткой поручика. Сии звуки вполне могли заменить звуки выдуваемые из кавалерийского горна, когда конная полковая гусарская лава летит на неприятеля в громе сотен подкованных лошадиных копыт) перекатился под дверь, мешая ее открытию.
Я наклонил одну полу своей дохи и вышел в поворот со снижением. Наклонив туловище вниз, я начал пикировать резко, набирая при этом скорость. Зажмурив веки от режущего глаза ветра я считал про себя: -Айнс, цвай, драй,....., эльф, цвёльф,..., фир унд зибциг...
На этой цифре я прогнулся в спине и начал выходить из пике набирая при этом высоту так, чтоб оказаться впереди по курсу нашего "Ильи Муромца".
Мне удалось не промахнуться. В своих расчетах я почти не ошибся. Саженях в пятидесяти впереди по курсу аэроплана я сделал малую косую петлю Нестерова (управляясь только поворотом пол дохи и измененяя положение тела) и понесся навстречу огромной машине.
Держась на левой раковине аэроплана и пролетая мимо пилотской кабины я помахал левой рукой господину Тараноффу , изумленно взирающему на меня.
Я успел заметить как побелели костяшки пальцев авиатора, судорожно сжавшие деревянный штурвал.
Помахивания моей руки имели план создать поворотный момент, что мне и удалось.
В результате резкого разворота налево я в своем полете вышел точно в хвост аэроплану, и мои ноги коснулись хвостовой площадки, где обычно в боевой обстановке находился пулеметчик. Однако, сейчас площадка пустовала, так что я никем не замеченный и не задержанный прошел к двери по правому борту.
Отодвинув в сторону поручика Ржевского, который в этот момент лежал уже на боку, издавая носом не лишенные мелодичности звуки марша Кексгольмского драгунского полка, я свободно открыл дверь и протянул руку дружеской помощи капитану Кольцову.
Тело капитана потеряло способность гнуться в своих сочленениях, но еще моргало обындевевшими ресницами. Надо было принимать меры.
Я растолкал поручика Ржевского, к тому моменту насвистывающего носом "Спит гаолян, сопки покрыты мглой. Вот из-за туч блеснула луна...". Не дав поручику закончить пронзительно-печальную мелодию "...могилы хранят покой..." я вкратце рассказал ему о наших с капитаном злоключениях, делая при этом акцент на роковой роли именно самого поручика.
Делал я это с двойной целью.
Во-первых, для спасения от внутреннего обморожения (которое как известно переносится тяжелее нежели внешнее) капитана Кольцова мне нужно было спиртное. Я, несомненно, мог бы обратиться за помощью к доктору Окочурину, но он был на борту другого аэроплана, к тому же мне не хотелось привлекать излишнего внимания к нашей с капитаном эскападе. Мне и так хватит объяснений с ротмистром Кудасовым по поводу оставления борта судна без командирского разрешения.
Опять же всем известно, что русским людям оправданием для невыполнения приказа может быть только смерть. Да и то не всегда. А я то - жив остался. И капитан, пока, тоже.
Во-вторых, мне хотелось провести внештатное расследование по вопросу - откуда поручик Ржевский берет спиртное?
На борту во время полета действует сухой закон. Он же касается и пассажиров.
Ржевский же почти всегда находился в состоянии алкогольного опьянения. И уличить его в принятии спиртных напитков еще не удавалось никому.
Именно поэтому я инициировал поручика поставив перед ним благую цель - спасти человека и капитана Кольцова в одном лице.
Надо отдать должное поручику. Он принял близко к сердцу судьбу командира, и тут же бросился к ближайшему пенному огнетушителю конструкции русского инженера
А.Г. Лорана, стоящему в кассете у пилотской кабины.
-Вот оно как! -подумал я. А поручик уже извлек из-под кассеты мутный стеклянный стакан, и круговым движением не очень чистого указательного пальца протер его изнутри.
Потом он открыл кран огнетушителя и, наклонив его, наполнил стакан под ободок некоей жидкостью.
Осторожно переступая мелкими шажками и не сводя глаз с поверхности жидкости в стакане, Ржевский донес его к двери, подле которой глыбой льда лежал капитан Кольцов.
В несколько приемов, встав на колени, поручик не пролив ни капли донес содержимое стакана до белых губ капитана.
Потом он наклонил стакан и, делая при этом глотательные движения (острый кадык его так и ходил вверх-вниз под небритой трехдневной щетиной на шее), тонкой струйкой пролил мутноватую белесую благодать (по запаху деревенский самогон) в щель между льдинками губ Кольцова.
Эффект оживления сказался моментально. Капитан выкатил глаза из орбит и его тело приняло сидячее положение.
Теперь я догадываюсь, каким способом мог быть оживлен библейский Лазарь...
Пока капитан Кольцов вновь учился дышать, поручик Ржевский рассказал мне старинный, с бородой, анекдот о том, как ответил церковный звонарь на вопрос прихожанина - не боится ли тот упасть с колокольни? А звонарь ответствовал, что это только в первый раз страшно падать с колокольни, а потом - привыкаешь.
Вероятно Ржевский имел ввиду мой полет в дохе до...
Я же заворожено следил как капля самогона, скатившаяся с губ капитана, прожигает доски пола.
Это была последняя капля – и я провалился в сон…
…Я же заворожено следил как капля самогона, скатившаяся с губ ротмистра, прожигает доски пола.
Я с недоумением огляделся. В углу, образованном полом и правым бортом аэроплана, мирно уткнувшись носом в стенку, безмятежно спал поручик Ржевский. Привалившись к спине поручика лежа на боку спал капитан Кольцов.
Я посмотрел на грязный пустой стакан, который зачем-то оказался у меня в руке. Я поднес стакан к носу и осторожно втянул в себя воздух. Я не пожалел об этой предосторожности. В нос мне шибанул резкий химический запах дихлорэтана.
Что-то с натугой провернулось у меня в памяти и я сделал десяток не очень уверенных шагов к переборке отделяющей пилотскую кабину от фюзеляжа аэроплана.
Проснувшийся профессор Каштанов с интересом следил за манипуляциями штабс-капитана Кижа, который понюхав грязный стакан зачем-то направился к кассете с закрепленным в зажимах большим пенным огнетушителем Лорана.
Я подошел к огнетушителю и осторожно начал приоткрывать кран вверху красного жестяного конуса.
Я отпрянул назад, заслышав сродни стократ усиленному змеиному шипению, раздавшемуся вслед за еле уловимым круговым движением маховика запорного крана.
Это шипение внезапно почему-то успокоило меня. Память постепенно возвращалась.
Я припомнил мои еще довоенные разговоры с Кибальчичем.
Этот необыкновенный человек, по юношески был увлечен загадками Времени. Он знал наизусть роман Герберта Уэллса "Машина времени", да и сам написал популярную брошюру под претензионным названием "Назад, в Будущее!"
Тогда-то я и услышал (и поразился, помнится, необыкновенно) о ВременнЫх Петлях. Помнится, я даже обидел своим смехом почтенного ученого и писателя, выслушав его умозаключение о Времяпроходимце, отправляющимся в прошлое с целью убить своего дедушку (согласитесь, что может быть абсурднее?)
Однако сейчас мне было не до смеха. Похоже, только что я стал участником еще одного временнОго парадокса, сформулированного некогда Кибальчичем - парадокса Умножения Временных Реальностей.
Уже ночь была на сходе, и казалось мне, что все, чему должно было случиться в эту странную ночь, уже случилось. Однако я жестоко ошибался. Поскольку вахта моя начиналась с 0600 по Москве, а капитан Кольцов не изволил вызвать меня для объяснений, решил я вздремнуть с часок.
Откинув от борта прикрепленные на защелках дощатые нары, по солдатскому прозванию "вертолет" (в смысле жестко и холодно спать, вот и вертишься на них с боку на бок), я ослабил ремень и портупею и уселся на нары, имея в виду перемотать перед сном портянки.
Едва стянул левый сапог, как дверь в пилотскую кабину распахнулась, и из кабины вышел высокий широкоплечий человек. Я, который знал судовую роль наизусть, и видел экипаж и пассажиров в лицо, готов был биться даже с поручиком Ржевским на ящик "Вдовы Клико", что этого человека на борту во время взлета в Кижах не было. Я готов был также поспорить с господином Тараноффом на ящик пива "ПИИТЪ", что упомянутого субъекта не было на месте нашей крайней дозаправки.
Пока я так готовился держать пари с Ржевским и Тараноффым, незнакомец уверенным шагом проследовал мимо меня в сторону хвоста аэроплана.
Когда он проходил напротив меня, в своем матросском бушлате нараспашку, матросских штанах с клапаном, заметающих пол широченными клешами, не очень чистом зимнем тельнике, и огромной деревянной полированной коробкой с "маузером" 7,62 мм на отлете длинных кожаных ремешков, прикрепленных к поясу, пахнуло на меня голландским трубочным табаком "Кингстеп", и ямайским ромом "Барба Нэгро".
Помнится, подумал, что Тараноффу нынче не скучно на вахте было...
Матросик дошел до двери с прикрепленными к ней двумя латунными 00 и бросив короткий взгляд на меня, распахнул ее, сделал шаг в помещение и плотно прикрыл дверь за собой.
Когда он повернул голову в мою сторону, на его бескозырке тусклым золотом блеснуло слово "РЕТЪВИЗАН".
Я успел разуться, перемотать портянки, вновь натянуть сапоги, а незнакомец все не выходил из нашего гальюна. Всяко конечно бывает, но ведь столько там не высидишь - кокки отморозишь, чай не в Сочи летим...
Разбираемый любопытством я приблизился к двери. Кроме привычного для уха отдаленного рева моторов я ничего не услышал. Тогда я взялся за холодную латунь ручки и потянул дверь на себя.
В маленьком гальюнном помещении, где кроме деревянного стульчака с отверстием в сидении, из которого пронзительно дуло холодом, никого не было.
Я зачем-то заглянул в уже слегка загаженное небольшое отверстие. В свете звезд под аэропланом проплывали бескрайние торосящиеся льдины.
Я сплюнул в отверстие, и не дожидаясь когда слюна замерзнет на лету, пошел спать.
Из дневника штабс-капитана Кижа.
26 июня 1916 года.
-А видали ли Вы волосатого слона? -спросил меня капитан Кольцов перед сдачей вахты.
Я инстинктивно поднял левую руку к лицу и туда-сюда провел ладонью по щекам, подбородку и шее. Да, конечно это не выбритость до синевы кавалергардов на имперском параде на Марсовом поле в честь тезоименитства наследника престола. Но для условий дальнего полета над замерзшим океаном и вечно мерзлой тундрой - дозволительно.
-Отнюдь, господин штабс-капитан, -улыбнулся заметивший мой жест Кольцов.
-Вот - взгляните! – и капитан указал мне на 13 часов.
Я присмотрелся. В предрассветном легком тумане по тундре брело пятеро странных животных. Сверху они напоминали огромных слонов. Судя по взаимным размерам, это были: самец, две самки и два слоненка. Но все они были покрыты черно-бурой длинной шерстью.
Заслышав гул моторов, стадо побежало вглубь суши. При этом огромный самец приотстал и, полуобернувшись на бегу, угрожающе задрал в нашу сторону волосатый хобот и длинные изогнутые бивни.
-Да-с! –озадаченно произнес я. –Уроды, какие-нибудь? Или, как это… Новомодное ученое словечко… Забыл… Вот! Муданты!?
-Нет, господин штабс-капитан, это не муданты, и даже не мутанты, а мамонты! -ответствовал капитан.
-Позвольте, но разве они не вымерли? –удивился я.
-Однако, как изволили наблюдать, оне-с живее всех живых, -улыбнулся Кольцов.
-К тому же есть мнение, что мамонты не вымерли, а были перебиты в качестве охотничьих трофеев нашими предками кроманьонцами. А те особи, кои мы наблюдаем сейчас, в числе прочих укрылись в непроходимых болотах и лесах, и избегли уничтожения. Кстати, штабс-капитан, ученые к которым попадали в основном замороженные вечной мерзлотой останки мамонтов, восхищались их приспособленностью к ареалу обитания – тайге и тундре. Ведь мамонт – это все же не африканский и не азиатский слон. Один клапан для защиты от замерзания анального отверстия чего стоит! Имею в виду специализацию мамонта к морозу. Нам бы с Вами такой клапан не помешал в тех местах куда мы направляемся…, -продолжил Кольцов.
-А, что, разве на Земле Санникова кроме льда и снега ничего нет? Куда же каждый год летят весной дикие гуси? И куда ушли с материка онкилоны? – спросил я.
-Вот прилетим туда – увидим. Что там есть, а чего там нет. А сейчас я предлагаю совершить посадку и осмотреться, – ответил капитан.
Сели. Осмотрелись. Уж лучше бы не осматривались.
27 июня 1916 года.
Военный совет собрался метрах в десяти от дыры проломленной мамонтом в фюзеляже. После осмотра аэроплана выяснилось, что силовой каркас выдержал удар бивнем, а вот обшивка подкачала. Солидный участок фюзеляжной фанеры придется ремонтировать.
Ко всему прочему необходимо будет произвести регулировку растяжек и укосов между плоскостями для обоих крыльев.
При нападении животного пострадал только один человек. Им оказался поручик Ржевский. Тут не обошлось без курьеза.
На момент нападения поручик спал под влиянием принятого накануне внутрь спиртного. Никакой сон столь не сладостен как утренний.
Утром поручику снились амурные утехи с девицей легчайшего поведения в номере салона мадам Вонг в Порт-Амуре.
Уже во сне поручик погрузился по плечи в кружевное облако нижних юбок хихикающей девицы. Уже во всю замаячил у поручика его Тhe End . Уже миг наслаждения был близок.
Когда мощный удар выбросил поручика, с его маячившим Тhe Endом, из сладких грез в жестокую морозную действительность.
Разъяренный поручик, едва продрав глаза, бросился с кулаками на волосатого верзилу, стоящего около аэроплана.
Ржевского не смутило то обстоятельство, что противник его был вовсе не человеком, раз в тридцать тяжелее поручика, и в три раза выше.
Впоследствии поручик говорил, что он принял мамонта за бородатого глухонемого дворника Герасима, с которым он уже имел стычку в Порт-Амуре из-за той же девицы легкого поведения.
Невероятно – но факт, мамонт бежал в страхе о разъяренного поручика, а ружейные выстрелы были произведены ротмистром Лемке в воздух, скорее как салют безрассудству поручика, успевшего залепить кулаком мамонту в левый глаз.
Мы упали от хохота на вечную мерзлоту, когда представили мамонта бредущего по тундре, и хоботом прикладывающего кусок льда к большому синему бланшу под глазом.
Не испугай Лемке своим неожиданным выстрелом мамонтих – быть бы Ржевскому доминирующим самцом в этом стаде. Дамочки-мамонтихи явно бы не простили своему мамонту такого унижения и попрания мужского достоинства со стороны поручика Ржевского.
Смех смехом, но если к ремонту аэроплана уже приступили, то вопрос о том, с кем еще нам предстоит встретиться в этих местах стоило обсудить.
Я высказал опасение, что условия обитания реликтовых животных на Земле Санникова резко изменились в худшую сторону, и они вынуждены были бежать с острова на материк.
Весьма вероятно что мы вовсе не найдем Землю по причине того, что она как Атлантида погрузилась в холодные темные воды Северного Ледовитого океана. Или Земля Санникова превратилась в огромную глыбу льда и снега.
Присутствующие выслушали меня …
… и рассудили, что проблемы будем решать по мере их появления.
Пока что было принято решение выставить вооруженную охрану вокруг места приземления, и начать заправку и погрузку припасов, завезенных морем на сей негостеприимный берег летом прошедшего года.
Решено было сделать привал на сутки, дабы профессор мог произвести свои измерения и наблюдения. В частности профессор имел оборудование для определения концентрации газа радона, выделяющегося из земли.
Сие измерение споспешествовало, по мысли профессора, скорейшему обнаружению и объяснению феномена Земли Санникова.
Я же, прихватив с собой мой старый любимый “зауэр-три кольца”, решил побродить по окрестностям, не без мысли обнаружить следы неведомых животных, тем самым подтвердив свою теорию о миграции последних с погибшей Земли Санникова.
Отчетливо понимая, что “зауэр” вряд ли остановит разъяренного мамонта, я прихватил с собой автомат Бергмана и две “лимонки”. Последний аргумент я надеялся не применять, так как радиус разлета осколков мог запросто отправить меня в Нифльхейм раньше, чем я рассчитываю в него попасть.
Сунул в карман шинели банку немецкой трофейной тушенки "АМ". В другой карман - кусок хлеба с головкой лука. Все было завернуто в чистую тряпицу.
"Зауэр" повесил на плечо дулом вниз. "Бергман" пристроил на груди. Гранаты в брезентовой сумке пояс оттягивают.
Для равновесия финский нож с другой стороны на ремень повесил, да только сумка с гранатами тяжелее будет. И пошел вдоль прибоя по серому песку на восток.
Вскоре кроме грохота прибоя, крика чаек, да свиста ветра в скалах до меня уже никаких других звуков не долетало.
Так шел я, отмеряя поворот за поворотом берега, шаря глазами по песку в поисках следов, но кроме обломков ракушек, пучков водорослей, выбеленного ветром и морем плавника я не находил.
За очередным поворотом берега скалы по правую руку от меня расступились, давая путь небольшой речке, что несла свои бурные воды, переваливаясь через камни, струясь между валунами, для того чтобы растечься по песку пляжа бесчисленными мелкими протоками. Выбирая путь посуше я начал осторожно перескакивать с камня на камень, с песчаного гребня на стволы плавника. Внезапно я остановился, пытаясь сохранить равновесие на окатанном водой черном камне.
Остановился я потому, что под слоем воды увидел огромный, похожий на птичий, след лапы какого-то существа. Я быстро осмотрелся, перепрыгнул на песчаный гребень, и полез за портсигаром.
Это дело надо было перекурить. Чем я и занялся, оглядываясь по сторонам.
След был свежим. Поток воды не успел заровнять отпечаток на песчаном дне. Размер непонятного следа очень тревожил меня. Мне почему-то представился малороссийский петух ростом с телеграфный столб.
Затягиваясь папиросой "Сальве" я двинулся поперек дельты реки и через пару саженей наткнулся на второй гигантский след.
Теперь мне было легче - я определил направление движения неизвестного существа. Оно совпадало с моим первоначальным маршрутом - на восток, вдоль берега моря. Выбравшись снова на сухой песок, я двинулся по следам.
За следующим мысом я увидел вдалеке у прибойной черты какой-то черный холмик и ярко-красное пятно вокруг него. Оглядев пляж, скалы и море я снял "зауэр" и взвел оба курка. В одном стволе ружья у меня была крупная дробь на птицу, а в другом - жакан на зверя.
Стараясь не выпускать из поля зрения окрестности, я продолжал движение, осматривая песок и следы на нем. С некоторого момента расстояние между следами увеличилось. Некое существо, передвигающееся на двух лапах, явно устремилось в беге вперед.
Когда я приблизился к участку изрытого и как будто перепаханного огромными плугами песка, я кое-что понял. Черный холмик, омываемый прибоем,оказался на две трети объеденными останками крупного моржа. Ярко-красное пятно на песке вокруг изувеченного трупа моржа было ничем иным как огромной впитавшейся в песок лужей крови, не успевшей даже свернуться.
Если вы думаете, что Филипп Киже отважно продолжил свою разведку, и двинулся по следам таинственного убийцы моржей, то вы не заблуждаетесь.
Вы не заблуждаетесь, а Вы очень заблуждаетесь.
Потому что Филипп Киже моментально “сделал ноги” в сторону нашего бивака.
Я опоздал к началу, но успел к раздаче…
Уже на подходе к месту стоянки аэропланов я услышал из-за скал приглушенные расстоянием и шумом прибоя звуки пулеметных очередей.
До сих пор я передвигался сторожко, внимательно оглядываясь по сторонам, и не выпуская свой “зауэр” из рук.
Собственно, хотелось бы мне иметь при себе не “Зауэр” с “Бергманом”, а башенное орудие главного калибра с линкора “Императрица Мария”. Захотелось мне его иметь сразу же, после того как я увидел этот огромный птичий, след.
Заслышав звуки пулеметных очередей, я побежал. Вылетев из-за последней скальной грядки, я, пытаясь воспринять увиденное, на секунду застыл на месте.
Я увидел птицу ростом почти с телеграфный столб, передвигающуюся раздельными куриными движениями на двух мускулистых и когтистых лапах.
Голова, с огромным черным клювом на краю морды, раскачивалась из стороны в сторону. У основания клюва по краям массивного черепа яростно блестели жёлтые глаза, размером каждое с большое яблоко. Даже на расстоянии я заметил черные зрачки, обращенные ко мне.
Невиданная птица остановилась на полпути между двумя аэропланами, поэтому пулеметчик, которого я сначала не признал на расстоянии, стоящий у ИМ-2 с ручником – “льюисом” наперевес, прекратил огонь.
Еще я заметил вторую лежащую на песке птицу поменьше, которая била в консвульфсиях задранными к небу когтистыми лапами, пытаясь перевернуться с помощью коротких крыльев, покрытых красными перьями.
Вероятно это пулеметчик сумел уложить более мелкую тварь.
Тут я понял, что пулеметчик пытается перезарядить пулемет, а вторая птица вот-вот бросится на кучку людей сгрудившуюся за спиной пулеметчика.
-Твой выход, Филипп! –подумал я, -Долг тяжел как гора, смерть легка как перо…
Я громко закричал и сделал несколько шагов вперед. Птица среагировала на мой крик и движение и повернула как на лафете туловище в мою сторону. Я сделал еще несколько шагов по направлению к чудовищу. И добился таки своего – птица побежала на меня, растопырив для равновесия свои короткие крылья и издав громкий, леденящий душу клекот…
Мне стало откровенно страшно.
Я как дальномер определял расстояние до надвигающейся на меня раскачивающимися скачками смертью, правой рукой открывая сумку с гранатами.
Потом я достал взрыватели из внутреннего нагрудного кармана распахнутой ранее шинели, вставил их в корпуса “лимонок”.
Вид бегущего на меня чудовища был страшен. Может быть я поспешил, но нервы не стальные – я выдернул чеку за кольцо из первой гранаты и бросил ее высоко вверх - в сторону бегущей птицы. Потом я повторил эти движения со второй гранатой и рухнул на холодный песок, прикрыв голову руками (фуражка давно валялась на песке, слетев от резких движений с моей головы).
Теперь я всем телом ощутил сейсмические удары ног чудовища по песку. Потом раздались два громких хлопка и вокруг меня в песок стали вонзаться осколки.
Я лежал на животе, стараясь вжаться в песок. До меня донесся крик, сродни пароходной сирене и сейсмы стали постепенно от меня удаляться. Я приподнял голову и посмотрел поверх песка.
Чудовище ретировалось, получив множественные осколочные ранения – я видел кровь в его следах на песке.
Примечательно, что профессор Каштанов определил птицу как диатриму, ископаемую нелетающую птицу, жившую в эоцене (около 50 миллионов лет назад), входящую в род птиц под названием гасторнис. Откуда она могла появиться на берегу моря Лаптевых?
Вообще-то, по моей доморощенной теории появление всяких доисторических чудовищ летом на побережье Северного Ледовитого океана можно объяснить только тем, что Земля Санникова, где они до сих пор отсиживались, приказала долго жить.
В смысле с ней произошел катаклизм, о котором недавно писал профессор Обручев.
Был старый вулкан, в кратере которого жили всякие древние звери, потому что вулканическое тепло грело землю, а стенки кратера защищали растительность и зверей от холодного ветра.
Туда же, откочевали онкилоны, следующие за направлением полета серых диких гусей. Когда вулкан пробудился к жизни, произошло опускание почвы, что бывает перед извержением, и кратер начал затапливаться водой. Именно тогда оттуда на материк началась обратная миграция обитателей Земли Санникова. Этим объясняется многое, но не все.
Откуда взялись эти чудовищные двуногие птицы? Помнится, Обручев отнес растительный и животный мир Земли Санникова к относительно недалекому от ХХ века по времени ледниковому периоду. Это, конечно, загадка…
И я уверен, что наступление зимы на берегу моря Лаптевых уничтожит всех животных, не способных перенести мороз и недостаток корма. Ведь их среда обитания находилась в теплом климате Земли Санникова. Первые скорые морозы - и кердык всем ископаемым животным.
02 июля 1916 года.
Однако нам надо улетать, потому что до наступления зимы эти ископаемые доберутся до нас.
Слышите этот утробный вой за скалами?
Не слышите? И правильно. Так и должно быть.
Потому как сегодня 1 июля 1916 года наш ИМ-2 под командой капитана Кольцова взлетел в разведочный полет к Земле Санникова.
После стычки с диатримами на берегу Маточкина Шара мы в четверо суток с соответствующим количеством посадок для дозаправки и пополнению провианту в заранее оборудованных станциях, мы прибыли в базисный лагерь напротив Ново-Сибирских островов.
Лагерь располагался на мысе Святой Нос, на его южной стороне.
Здесь нас ждали припасы рассчитанные на месяц пребывания и полетов вглубь Ледовитого Океана, на поиски Земли Санникова и (или) иных земель, кои можно было бы присоединить к Империи. После совета принято было решение совершить первый вылет на поиск ни "Илье Муромце -2".
Оговорено было, что мы должны были пролететь над Большим Ляховским островом и над островом Котельный производя по маршруту аэрофотосъемку. Далее нам следовало держать курс на север и искать Землю Санникова.
После встреч с мамонтами и диковинными птицами почти никто не сомневается, что сия Земля существует, либо существовала недавно над поверхностью океана.
Взад обратно 02 июля 1916 года.
Вынуждены вернуться по причине обнаружения при пролете над островом Беннета терпящего бедствие человека.
Посадку совершили по черному дымовому сигналу. Обнаружен обмороженный и сильно изможденный человек.
По оказании первых мер помощи - посильного принятия пострадавшим внутрь самогона из запаса поручика Ржевского, с последующим воскрешением, человек назвался мичманом Паниным Василием Лукичем.
Приключения мичмана Панина, рассказанные им самим после чудесного своего спасения в море Лаптевых экипажем аэроплана «Илья Муромец».
Разрешите представиться, господа, мичман Панин!
Впрочем, извините, с некоторого времени - бывший мичман Панин! Впрочем, расскажу по порядку развития событий.
Итак, по выпуску из учебного экипажа, и присвоения мне звания мичмана, ваш покорный слуга был определен на крейсер «Аметист» государь-кесарьского флота.
Через год примерной службы был я переведен в экипаж яхты «Полярное сияние».
Яхта сия принадлежала великому князю Ипполиту. А экипаж яхты состоял из 16-ти офицеров и 120-ти матросов.
Яхту построили в Гетеборге, в Швеции, в 1894 году. Строили ее в одном доке с кесарьской яхтой.
После ужина в кают-компании офицеры, под пару-тройку бокалов хереса и с полупачкой папирос, любили повспоминать занятные истории строительства обоих кораблей.
Говорили что великий князь Ипполит, в одно из своих посещений военных верфей в Швеции, где осуществлялось строительство некоторых боевых кораблей нашего флота, увидев корпус недостроенного броненосного крейсера, загорелся идеей переделать крейсер в личную яхту.
Уже было отдано великим князем распоряжение об изменении чертежей крейсера, когда об этом узнал сам государь-кесарь.
Поскольку субординация должна была соблюдаться во всех делах, его величество государь-кесарь повелело из крейсера сделать новую яхту для себя самого с семейством, и назвать ее «Флаг».
Великому же князю полагалось иметь яхту поскромнее, нежели кесарьская, а потому, княжеская яхта получилась переделкой эскадренного миноносца класса «Блик».
Яхта получилась замечательная, хотя и поменьше в размерах, чем у его величества государя-кесаря, и названа она была «Полярное сияние».
Яхта была роскошной. Отделка кают и салонов была произведена палисандровым и сандаловым деревом. На обшивку коридоров пошло простое красное дерево. А палубы были устроены из баобабовых досок.
Само собой унитазы и умывальники были заказаны из обыкновенного золота голландскому ювелиру Ван Хермеркерсену,
Яхта могла развивать ход до 35 узлов, обладала тремя винтами, имела четыре котельных отделения, работающих на угле, два 88 мм орудия 55 калибра (по одному на носу и на корме), два двухтрубных торпедных аппарата диаметром 375 мм, и восемь станковых пулеметов системы «Максим».
В конце июля 1904 года было решено осмотреть несколько живописных бухт в финских шхерах, и 27 июля яхта под водительством флигель-адъютанта капитана 1 ранга Брагина и ответственного за навигацию контр-адмирала Амазонова, с лоцманом Свиссвистсом (который 40 лет водил корабли вокруг полуострова Поркалла-Удд) на борту, вышла из Бойдевиндзунда, направляясь в Оверкильс-фиорд. Впереди по курсу «Полярного сияния» двигались по глади залива номерные торпедные катера 12 и 21, а за яхтой — посыльное судно «Африка».
Несмотря на удвоенную вахту матросов-наблюдателей, яхта, идя 18-узловым ходом, западнее острова Планшир неожиданно налетела на подводные камни.
В этот момент на капитанском мостике находились контр-адмирал Амазонов, лоцман Свиссвистс, я, как вахтенный офицер, и рулевой матрос Бакулинчук.
Я следил за тем, чтобы не сокращалась дистанция между яхтой и мателотами — торпедными катерами. Контр-адмирал, перегнувшись через ограждение мостика вел куртуазную беседу с статс-дамой Вытесовой, расположившейся в шезлонге на полубаке.
Лоцман Свиссвистс, укутаный ароматным дымом трубочного табака, который клубами вырывался из его пенковой большой трубки, щурился на заходящее солнце и напевал по-фински себе под нос финскую песенку:
* Ярко светит солнышко,
Птички песенки поют,
По неведомым тропинкам
Я к любимому иду.
На пути мне не встречайся
Не медведь, не серый волк,
Ждёт меня, не дождётся
Ненаглядный мой милок!
На пенёк присела робко,
Утомилася чуток,
Из лукошка я достала
Вкусный, сладкий пирожок!
Ярко светит солнышко,
Птички песенки поют,
По неведомым тропинкам
Я к любимому иду.
На пути мне повстречался
Не медведь, не серый волк,
Я и пела и плясала,
А он съел мой пирожок!
*- финская народная песня.
Внезапно раздался громкий треск и скрежет.
Попадал на пол хрусталь и фарфор с сервированных шведских столов.
Музыканты, до того весело наигрывавшие мелодии из «Серенады виноградной долины», ударом были сбиты с ног и покатились по палубе по направлению к носу.
Шезлонг вместе со статс-дамой Вытесовой взлетел в воздух и упал в воду в полукабельтове вправо по борту.
Вслед за шелонгом отправился лоцман. Причем за время своего полета господин Свиссвитсс не выпустил из зубов трубки, и до самого своего приводнения за ним стелился плоский синий язык дыма. При этом он продолжал напевать:
* Ах, вертелась, ох крутилась,
Эх, мой красный сарафан!
Громко-громко напевала
оца дрица ацаца…
За морями за горами
финское чудище живет
не ходите в лес девчата
вокруг пальца обведёт.
Ты приди ко мне мой милый
двери настежь отворю
заварю покрепче чаю
пирожками угощу…
*- всё та же финская народная песня.
За что я его сильно зауважал.
Контр-адмирал Амазонов, до столкновения лежащий круглым чревом на ограждении мостика, моментально исчез из моего поля зрения, на своем пузе перевалившись через ограждение на палубу.
Рулевого Бакулинчука инерция бросила грудью на большой деревянный штурвал, который им был сломан, и яхта лишилась управления.
На ногах остался только я. И то, только потому, что за мгновение до удара о скалу мне в глаз попала морская муха сеаси (ну, из той породы, что стаями совершают кругосветные перелеты и питаются ставридой, килькой и прочей мелкой рыбешкой), и у меня от неожиданности подогнулись колени.
В момент удара яхты о скалу мои колени разогнулись, и я встал на ноги. Первым делом я бросился к стойке машинного телеграфа, и перевел рукоятку на сигнал «стоп-машина».
Сразу после этого я включил аварийную сирену, вызывая на палубу подвахту.
Матросы-няньки (были у нас в экипаже и такие) кинулись спасать своих подопечных — детей великого князя.
А офицеры яхты оказывали услуги дамам при посадке в шлюпки. Сколько было ахов и визгов по поводу холодных и соленых брызг воды, кои могли испортить наряды придворных дам!
Сам великий князь находился у лееров, наблюдая за тем как матросы разворачивают шлюп-балки на борт и спускают на талях шлюпки. Великий князь все посматривал на свой карманный «брегет», вероятно подсчитывая за какое время яхта пойдет на дно. Судя по его довольному виду это должно было произойти минут через двадцать.
Однако корпус яхты ниже и выше ватерлинии был разделен герметичными переборками на отсеки. Не забудем, что первоначально яхта строилась как военный корабль, то есть чрезвычайно крепко, а посему, приняв на борт тонн сто воды, яхта еще прочнее осела на подводные камни, и перестала погружаться.
После того как все пассажиры яхты были спасены, великий князь начал искать виновных в несчастливой оказии.
По первости хотели обвинить в крушении финна-лоцмана, но еще мокрый после вынужденного купания Свиссвистс, поминая сквозь зубы сатану, быстро приволок лоцию. Стукнувшись лбами, лоцман и контр-адмирал Амазонов стали торопливо листать карты.
Ба! Никаких скал не было обнаружено. Тогда что ж? Кто виноват? За безопасность их превосходительств, великих князей со сродственниками, на борту яхты по уставу отвечал флаг-капитан Амазонов.
Однако он незаметно для остальных исчез с мостика. Кинулись искать адмирала.
Великий князь первым вошел в каюту адмирала и застал его за разглядыванием карты акватории Бойдевиндзунда. У своего правого виска адмирал держал револьвер с взведенным курком.
Великий князь был очень растроган, и уверил адмирала, в том что оправдательный приговор на суде, коего избежать все же не удастся, он ему обеспечит, так как происшествие является случайностью.
Князь Ипполит вытащил из ослабевших пальцев адмирала Амазонова револьвер, и разрядил его.
Однако случай не накажешь. Его не повесишь, не расстреляешь и даже не выпорешь нагайкой. А на лицо имеется кораблекрушение.
Хотели было возложить вину на рулевого матроса, и даже наскоро приведя его в чувство и перевязав сломанные ребра, собирались отправить его в карцер, но кто-то из свиты нашептал на ухо великому князю, и решено было арестовать меня – вахтенного офицера, с целью предания меня военно-морскому трибуналу.
Следует заметить, что во флоте процветало полное презрение и рукоприкладство по отношению к низшим чинам. Причем ударить матроса не ленились даже адмиралы.
С помощью газетчиков, достоянием общественности стали факты рукоприкладства нового командующего Особой эскадры, адмирала Нарожуственского. Недавно он за какую-то провинность сломал челюсть вестовому, ударив матроса по лицу своим адмиральским биноклем. Матросы были самыми бесправными существами на флоте.
Все еще помнят, как на одном из старых броненосцев приписанных к военно-морской базе в Портофранко, а именно, на «Графе Сумерекине-Бессарабском», произошло матросское восстание. Чашу терпения матросов переполнило червивое мясо, закупленное проворовавшимися интендантами на Портофранковской бойне по цене парной говядины (разницу в стоимости мяса положили в свой карман). На нескольких самых непопулярных офицеров и кондукторов взбунтовавшиеся матросы накинули брезентовые мешки, применяемые для переноски угля во время бункеровки, и, привязав к ногам старые колосники отправили за борт, на дно морское.
На корабле стихийно организовали матросский комитет, сместили капитана и старшего корабельного офицера, поместив их под арест в каютах.
На гафеле моряки подняли красный флаг и обратились к остальным кораблям эскадры с призывом поддержать восстание.
Командующий флотом не мешкая отправил телеграмму в столицу государю-кесарю и запросил указаний на потопление броненосца огнем артиллерии главного калибра линейных броненосцев и торпедами с миноносок.
Государь-кесарь был в гневе, и приказал утопить броненосец. Однако события на кораблях эскадры развивались быстрее, нежели работали телеграфисты на своих аппаратах.
Комендоры на кораблях отказались стрелять по своим. Тогда на боевые корабли с берега были подвезены на судах портофлота подкрепления из полицейских чинов и казаков. Зарождавшиеся на боевых кораблях бунты были жестоко подавлены сатрапами кесарьского режима.
Не дождавшись поддержки со стороны матросов эскадры, экипаж броненосца «Граф Сумерекин-Бессарабский», снял корабль с рейда и вывел его в открытое море с целью уйти за границу. Уже в нейтральных водах, в виду отсутствия запасов угля, провианта и разногласий в среде восставших матросов, было принято решение зайти в ближайший иностранный порт и попросить политического убежища.
Однако в порту Каштанца, корабль вместе с командой был интернирован.
Примечательно, что командовать броненосцем вместо смещенного капитана, команда выбрала одного из офицеров, лейтенанта Вассершмита. Сей лейтенант никогда не унижал матросов, а требовал от них только уставного исполнения службы.
После интернирования экипаж был передан властям и судим военно-морским трибуналом. Все бунтовщики были наказаны. Некоторые были казнены, а остальные осуждены на большие сроки каторжных работ.
На флоте отношения между офицерами и матросами после бунта на «Графе Сумерекине-Бессарабском» оставались очень напряженными.
Лишь пропаганда развернутая в связи с началом боевых действий на Дальнем Востоке несколько изменило ситуацию в лучшую сторону.
Вероятно великому князю предложили лишний раз не вызывать у команды яхты недовольства, и перевести стрелку ответственности на вахтенного офицера в жалком мичманском звании.
Но трибунал ожидал меня по прибытии в военно-морскую базу, а пока мне велели сдать кортик и ремень, и поместили в отдельную охраняемую каюту на посыльном судне “Африка”.
Оставив яхту с экипажем на камнях, посыльное судно в сопровождении торпедных катеров взяло курс на базу. Ходу до базы была всего одна ночь, а потому я не собирался предаваться скорбным размышлениям о своей участи.
Едва склянки пробили полночь, я снял с себя китель, брюки и ботинки, оставшись в полосатом тельнике и таких же кальсонах. Потом я связал две простыни вместе, добавив для верности к ним еще один узел, то есть привязал пододеяльник.
Далее я закрепил импровизированную веревку одним концом за ножку койки, прикрученной к полу. Потом я открутил барашки-задрайки иллюминатора и высунул голову наружу.
Стояла глухая белая ночь. Мимо меня неслась темно-серая вода, а в кабельтовых четырех по левому борту черным иззубренным массивом на фоне светлого неба высился скалистый берег, поросший карельской березой и сосной.
Я выбросил незакрепленный конец связки простыней в иллюминатор.
Мне почему-то вспомнился столичный театр. Во время представления “Аиды”, матросов с нашей яхты часто посылали исполнять роли рабов и воинов.
Было больно и смешно видеть здоровенных мужиков топтавшихся на сцене, одетых в шлемы и сандалии и показывающих свои голые волосатые ноги. Несмотря на полученные инструкции от своего и от театрального начальства, ряженые матросы таращили глаза на великокняжескую ложу, стараясь вытянуться во фрунт и взять под козырек.
-Ну, уж, нет! - подумал я, протискиваясь в иллюминаторное отверстие и сжимая в руках скрученную в жгут простыню.
-Хрен я вам возьму под козырек! – я сильно оттолкнулся от борта ногами, так чтобы не затянуло под винты “Африки”.
Сделав несколько энергичных гребков руками, я почувствовал себя в безопасности. Потоком воды меня отнесло в сторону от борта «Африки». Я увидел, как удаляется от меня корма посыльного судна, и почувствовал холод морской воды.
Потом я повернулся лицом к финскому берегу и настроился на долгий заплыв.
Так начались мои приключения на море и на суше, господа.
Саженях в пяти от береговых камней я внезапно ощутил острую боль в промежности. Инстиктивно опустив руку под воду, я нащупал ниже своего живота какое-то мечущееся длинное и сколькое существо, вцепившееся в мотню моих полосатых кальсон.
Случись подобное вдали от берега, я бы утонул, потому что существо было длинное, тяжелое и сильное. Оно ощутимо утягивало меня на глубину. Собрав крайние силы, я рванулся к берегу и внезапно задел коленом камень. Я тут же выпрямился, и осторожно, чтобы не сломать среди обросших скользкими водорослями камней ног, двинулся к берегу.
Представьте картину. Из воды внезапно появляется нечто полосатое, с которого ручьями льет вода, которое покачиваясь, и расставив руки движется к берегу. К тому же у этого существа между ног, вцепившись зубами в гульфик, вся в разлетающих брызгах, громко плеща по поверхности воды хвостом, бьется полутораметровая щука.
Именно такую картину увидел стрелок пограничной стражи, дремлющий до моего появления в секрете на берегу.
Издав сдавленный крик: -Сатана перкеле!, финн напролом бросился прочь от берега в чащобный лес.
Я же первым делом двумя руками, шипя сквозь зубы от боли (острые зубы щуки вцепились в мое причинное место), оторвал с клоком кальсон от себя щуку и ударил ее о ближайший валун.
Потом я стащил с себя кальсоны и тельник, и отжал их. Меня била крупная дрожь. Надевать на себя мокрое белье мне казалось страшнее всего.
Я решил наломать веток в лесу и попытаться согреться под их листвой в импровизированном шалаше. Но ломать ветки не пришлось.
Убегающий в ужасе финн сбросил на бегу свою шинель. Под ознобную дробь зубов я с наслаждением натянул на себя сухую шинель и застегнулся на все крючки.
Шлепки за моей спиной привлекли мое внимание. Я обернулся и увидел, что это пришедшая в себя щука бьется на камнях, после каждого удара хвостом передвигаясь все ближе к урезу воды.
Я поспешил к рыбе, на ходу подобрав с земли булыжник. Через секунду я размозжил щуке голову. При ударе край камня у меня в руке откололся, и на землю упала плоская гранитная пластинка с режущим краем.
Я воспользовался ею как ножом, вырезав из спины по обеим сторонам щучьего плавника узкие полоски мяса. Я принялся уплетать за обе щеки сасими, периодически макая кусочки мяса в соленую морскую воду.
Счастливое спасение от трибунала (что означало верную смерть в цесарьских застенках) и длительное купание в холодной воде разбудили в моем организме нешуточный аппетит.
Во время еды у меня было время поразмыслить над своим положением и продумать план дальнейших действий.
Итак, у меня кроме драных кальсон, тельника и шинели беглого финна нет ничего.
Попадаться в руки властям без документов было смертельно опасно.
Мне нужна была одежда, деньги, документы, работа. Но все это так же недостижимо как и луна, появившаяся на небосклоне из-за вершин деревьев.
Я доел сасими и начал обшаривать карманы шинели. В левом кармане я обнаружил одинокий патрон от винтовки Мосина, отполированный до тусклого блеска пальцами финского стрелка. Видно финн вертел патрон в кармане от нечего делать.
В правом кармане я нашел кожаный кисет, кресало и фитиль. В кисете было на треть объема махорки крупной резки, и несколько листов газетной бумаги с незнакомым шрифтом, похожим на черных жучков, выстроившихся в ряды.
Я тут же скрутил «козью ногу», и за несколько ударов кресала высек искру, которая подожгла фитиль. Я жадно затянулся и тут же согнулся пополам от кашля. Из глаз брызнули слезы — так крепок и едок оказался дым самосада.
Прокашлявшись, я полез за пазуху, во внутренний карман шинели. Потому как когда меня скрутило в кашле, вроде что-то хрустнуло в нем.
Мои пальцы нащупали бумажный конверт. Я вытащил его и нетерпеливыми пальцами надорвал заклееный бумажный клапан. В конверте лежало несколько аккуратно сложенных бумаг на плотной бумаге.
Не знаю уж почему у стрелка пограничной стражи оказались в кармане шинели гражданские документы. Но я среди бумаг нашел удостоверение личности на имя финского подданного Симуляйнена Акселя из города Котка.
На удостоверении красовалась ( в смысле была приклеена) четкая фотография Акселя Симуляйнена. Да. Не красавчик. И вовсе не похож.
Но лучше иметь такой документ, чем никакого, подумал я, пряча в карман удостоверение (с этого момента моей) личности, и покидая гостеприимный берег.
Недели через две я пешком пришел в Гельсинфорс.
На мне были одеты сильно рваный пиджак и не менее рваные и замызганные брюки, которые я снял ночью с пугала на маленьком огороде возле одного из редких хуторов, мимо которого я проходил. Шинель я оставил в лесу, забросав сухими ветками и листвой.
Я был худ, бос, оброс черной колючей щетиной, не успевшей приобрести благородные очертания бороды, волосы на голове торчали в разные стороны. Словом, деревенское огородное пугало в городе.
При передвижении по сельской местности, я опасался встречи с жандармским патрулем, в городе же я соблюдал осторожность, опасаясь интереса со стороны чинов полиции.
Дождавшись в пригородной лесопосадке вечера, я двинулся в город.
Впрочем, без часов летом, в этих широтах, понятие вечера весьма растяжимое. Но в наступлении вечера я уверовал, так как наблюдал оживление возле дверей кабаков и пивных, передвигаясь по самым узким и кривым улочкам по направлению к порту.
Все было хорошо до той поры, когда я вышел на приморский бульвар.
Меня тут же заметил городовой в белом кителе и синих шароварах, надетых с попуском на хромовые сапожки — голенища в гармошку. Его сабля и револьверная кобура висели на кожаном ремне, приспущенном так, чтобы не сдавливать отвисшее брюхо записного пьяницы и обжоры. На тучной груди к кителю был прикреплен большой жетон с личным номером.
Увидев на краю бульвара, по которому прогуливалась чисто и нарядно одетая городская публика мою импозантную фигуру, он выкатил круглые глаза, засунул под густые усы свисток, и, издав истошный свист, затрусил в моем направлении, подбрасывая вверх при каждом шаге свой могучий зад.
Из переулка за моей спиной тоже раздался звук свистка, только позаливистее. Я тут же припомнил стоящих возле каждой подворотни дворников в белых длинных фартуках, с метлой в руках, и со свистками на веревочках, переброшенных вокруг шеи.
Все было продумано в империи давно и навсегда. Путь для отступления был для меня закрыт. Оставалась надежда на то, что я смогу обмануть полицейского.
А он уже набежал на меня, сразу схватившись огромной ручищей за обтерханный рукав моего пиджака.
-Хто такой? Предьяви документ! -одышливо просипел мне в нос городовой смешанным кислым запахом перегара, табака, репчатого лука и суточных щей.
Я полез за пазуху, достал и протянул городовому удостоверение личности.
-Извольте, ваше благородие, -миролюбиво произнес я, разворачивая сложенную в четверть бумагу.
-Си- симу - симуляй — нен.... Ахк — ахксель... - по складам, морщась от непосильного умственного напряжения проговорил городовой.
-Тьфу, пакость какая! Чудь белоглазая! Почему в таком виде? - спросил городовой прицеливаясь одним глазом на приклеенную к удостоверению фотографию, а другим обшаривая долы и веси моей заросшей щетиной физиономии.
-Подвергся бандитскому нападению во время пребывания на рыбалке в окрестностях Турку. Был подчистую ограблен неизвестными лицами. Вероятно социалистами. Один высокий, внешне имеет сходство с товарищем министра финансов господином Сморозовым. А второй — низенький, ну вылитый депутат государственной думы от кадетской фракции господин Порошкевич, - быстро ответил я преданно глядя в апоплексично выкаченные глаза городового.
-Готов составить словесный портрет и откомментировать сей портрет по методу профессора Ломброзо, - так же быстро добавил я, увидев как багровеет от гнева полицейский чин, начавший лапать правой рукой за кобуру своего нагана.
-Чего? Какой-такой Порошкевич с Ломброзом? Чего лопочешь, белоглазый? А вот сейчас в околоток! Ходють, тут понимаешь, публику благородную пачкають... - городовой начал озираться по сторонам в поисках извозчичьей пролетки.
-Ваше благородие! Извольте взглянуть! Не вы ли, невзначай, обронили? - я быстро снял со своего пальца тонкое золотое колечко, единственную свою ценность, которая помимо памяти, связывала меня с прошлым мичмана Панина, покрутил перед носом его благородия, и засунул колечко в нагрудный карман кителя городового.
-Проходи, мил человек, не препятствуй движению, -просипел полицейский отпуская мой рукав.
Я пересек бульвар поперек и скрылся за живой изгородью, высаженой шпалерой вдоль обрыва над портом.
Приключения мичмана Панина, рассказанные им самим после чудесного своего спасения в море Лаптевых экипажем аэроплана «Илья Муромец». (продолжение)
Спустившись с обрыва, я пошел вдоль высокого каменного глухого забора, огораживающего порт. Саженей через двести в заборе обнаружился перелаз — часть камней по веху забора была выломана.
Поставил носок босой ноги в удобное углубление в заборе, подпрыгнул, ухватился за верх перелаза и рывком перемахнул через забор на территорию порта.
Портовая ночная жизнь шла своим чередом. Светились прожектора, посвистывал маневровый паровоз на портовой грузовой станции железной дороги, крутились решетчатые шеи кранов с тюками и связками труб. Но мой путь лежал подальше от шума, света и людей.
Поплутав среди пакгаузов, штабелей бочек, куч угля, рогожных кулей, окончательно испачкав и дорвав похищенный у огородного пугала костюм, я вышел к почти не освещенным причалам.
Острый запах моря и угольный пыли щекотал нос. Самого моря не было видно за ржавыми бортами сухогрузов и барж, поскрипывающих канатами, принайтовленными к массивным чугунным причальным кнехтам.
Я пошел вдоль бортов, задрав голову в поисках вахтенных, с которыми я надеялся разговориться на предмет найма матросом на корабль. Но над бортами спящих кораблей не торчали головы скучающих вахтенных, не рдели огоньки папирос, не слышалось хохота рассказываемых друг другу анекдотов.
Пришлось мне найти у торца одного из пакгаузов гору пшеницы, укрытой брезентом
и по самую шею закопаться в теплое зерно. Чихнув пару раз — пшеничная пыль попала в нос, я моментально уснул.
Снилась мне какая-то чепуха. Будто бы я снова оказался на борту «Африки» в запертой охраняемой каюте. Я снова готовился к побегу. Я снова снял с себя всю верхнюю одежду и снова начал вылезать из каюты в проем иллюминатора, но на этот раз иллюминатор становился все уже и я извивался в его удушающих объятиях, пытаясь вырваться.
Утром я понял, в чем дело. Масса пшеничного зерна ночью сдавила мое тело, и сон об удушении был сном в руку.
Не дожидаясь, когда на меня наткнутся портовые рабочие или полиция, я рано утром выкопался из зерна. Прихватив с собой полные карманы крупного отборного зерна идущего из страны на экспорт за рубеж, я зашагал вдоль причала. На ходу я очищал зерно от оболочки и засовывал в рот. Жевалось всухую не весело, но чувство голода у меня постепенно пропало.
На кораблях у причала происходила утренняя приборка, и я поднимался по трапам навстречу плеску бегущей на деревянные палубы морской воды подаваемой насосом и характерному звуку елозящих по доскам матросских швабр обитых корабельными канатами.
На некоторых кораблях смолили палубу, и озорной ветер с моря мотал от борта к борту черный пахучий дым от мангалов, на которых матросы разогревали жестяные лейки с длинными носиками, доверху наполненные смолой.
Я разговаривал со старпомами. К капитанам меня даже не пускали. И вообще дальше трапа на уровне палубы меня не пропускали. Мне везде отказывали. В большинстве случаев даже не давая объяснений причин отказа. Иногда сам вахтенный вопрос брал на себя ответственность и набрасывался на меня с бранью, гоня вниз по трапу.
Я понимал, что виной всему мой непрезентабельный вид. Не сразу, но все же я сообразил, что в тех случаях, когда спрашивали о моих морских навыках мои слова о том что я умею определяться по звездам и компасу, и умею управлять кораблем, входили в разительное противоречие с моим внешним видом.
Как говорят американские банкиры, выдавая кредит под 15% годовых: Если ты такой умный, то где твои деньги?
А посему, при дальнейших переговорах, я говорил только о своем умении управляться такелажем.
И ведь получилось! На самом краю пирса Карантинной гавани стоял крупный
четырехмачтовый корабль. Паруса на нем, естественно, были зарифлены на реях.
Судя по отсутствию поперечного рангоута на последней мачте – это был барк
Подойдя ближе, я разглядел на корме позеленевшие латунные буквы GAMBURG.
Поднявшись по бортовому скоб-трапу на палубу, я был встречен вахтенным матросом, который свистком привлек внимание вахтенного офицера.
По трапу со спардека сбежал молодой офицер в черном морском кителе и такого же цвета брюках. На подбородке офицера чернела свежевыращенная шкиперская бородка. После слов приветствий, он спросил меня (на немецком языке) о моем опыте хождения на кораблях парусного флота.
Я сообщил ему выдуманную на ходу историю о моей службе матросом на яхте “Победа” под командованием капитана Врунгеля Христофора Бонифатьевича, и о кругосветном плавании на этой яхте.
Удовлетворенный ответом, офицер представился как Гюнтер Прин, и сказал, что берет меня в команду матросом на рейс до Пенсаколы с возвращением в Гамбург.
Пенсакола - это порт на юге САСШ, добавил Прин. Условия найма таковы: питание во время рейса, 200 дойчмарок в конце рейса, за вычетом 25 дойчмарок за матросскую робу и башмаки. И еще: мне не разрешалось сходить на берег при стоянке в промежуточных по маршруту следования портах.
Прин попросил у меня удостоверение личности, для внесения меня в судовую роль. Я отдал ему удостоверение личности Симуляйнена. Он бегло просмотрел его, и сунул в боковой карман своего кителя.
-Гут, Аксель, -сказал мне Прин, -Геен нах кубрик!
С вечерним отливом барк, груженный пенькой и пшеницей, вывели из гавани два паровых буксира. Больше всего эти старенькие труженики портофлота издали походили на разношенные лапти, брошенные великаном-хозяином за ненадобностью в воду . От лаптей их отличали только густо дымящие трубы, торчащие перпендикулярно вверх по моде проектирования середины прошлого века.
Однако дело свое эти лапти выполнили исправно. С настойчивостью двух муравьев, тянущих за собой непомерно большой и тяжелый груз, они выволокли за Воронцовский мол наш барк. Палубная команда отдала буксировочные концы. Буксиры простудно просипели паровыми сиренами на прощание.
К этому моменту вся вахта облепила такелаж высоко над палубой барка. По команде капитана, отрепетованной боцманскими глотками, мы сняли рифы на прямых парусах трех мачт. Паруса гулко хлопнули и приняли ветер.
По команде же мы обрасопили реи. Барк качнуло на волне, он слегка накренился и начал набирать ход.
Не буду описывать наши матросские будни. Это только у молодых, не знающих жизни романтиков появляются такие стихи:
* Ты слышишь печальный напев кабестана?
Не слышишь? Ну что ж - не беда...
Уходят из гавани дети тумана,
Уходят. Надолго? Куда?
Ты слышишь, как чайка и стонет, и плачет,
Свинцовую зыбь бороздя,
Скрываются строгие черные мачты
За серой завесой дождя...
В предутренний ветер, в ненастное море,
Где белая пена бурлит,
Спокойные люди в ненастные зори
Уводят свои корабли.
Их ждут штормовые часы у штурвала,
Прибой у неведомых скал,
И бешеный грохот девятого вала,
И рифов голодных оскал.
И жаркие ночи, и влажные сети,
И шелест сухих парусов,
И ласковый, теплый, целующий ветер
Далеких прибрежных лесов.
Их ждут берега четырех океанов,
Там плещет чужая вода...
Уходят из гавани дети тумана.
Вернутся не скоро... Когда?
*- Дети тумана. Эти стихи будут написаны в 1963 году Борисом Стругацким.
Для нас, матросов, служба на парусниках - это кровь стертых такелажем ладоней, это пот авралов, это слёзы, выдавленные из воспаленных глаз соленым ветром, это страх упасть с реи, это …
Тем не менее. Проходит все. Так и жизнь пройдет, как прошли мы мимо меловых утесов Кента.
Мне не было стыдно перед лейтенантом Прином, когда на стоянке в Бресте я соскользнул ночью по скоб-трапу на причал, воспользовавшись тем что вахтенный матрос закуривая папиросу, повернулся спиной к ветру и ко мне.
В далекую Пенсаколу, штат Флорида, САСШ уплыли только документы Акселя Симуляйнена.
Я, мичман Панин, очень остро захотел вернуться на Родину.
С собой у меня не было ни одного сантима. Я был один на гостеприимной земле трёх мушкетеров, госпожи Бонасье и кардинала Ришелье.
Впрочем, мои познания о Франции были гораздо шире. Как морской офицер я имел представление о береговой линии этого государства и основных эстуариев. То есть в объеме лоции, да и то давно не освежаемой в памяти.
Еще я знал, что французский полицейский зовется ажан, а столица Франции – город Париж.
В Париже есть Елисейские поля, Эйфелева башня, холм Монмартр и казино “Мулен Руж”.
Оказаться во Франции, и не побывать в Париже? Я не устоял перед любопытством.
Денег у меня не было, документов тоже. Благо во Франции начался сезон уборки созревшей спаржи, и я нанялся батраком на ферму у Божанси.
Хозяева фермы, крупный чернявый француз с совершенно фантастическим огромным грузинским носом-клювом по имени Жан-Жак и его чуть уменьшенная реплика, его родной брат Жан-Поль, по прозвищу Эркюль, наняли на сезон сбора урожая человек тридцать.
Большинство работников составляли албанцы, было парочку марокканцев, я, и еще один молдаванин.
Жили мы в старом хлеву. Спали на охапках сена. Благо, что стояли теплые ночи, да и спать нам приходилось часов по пять в сутки. Работы в поле было очень много. Оба Жана выполняли роль надсмотрщиков над рабами. И все было хорошо, пока я не приглянулся женам этих Жанов. Жен звали Анна-Мари и Мари-Анна. Обе были пышными натуральными блондинками, несколько вульгарными на мой вкус.
Ничего серьезного с ними у меня не успело произойти, по причине занятости на полевых работах, и через чур диетического питания.
Обе красотки отлично понимали мои трудности. Как сельские жители они твердо знали, что плод должен созреть, перед тем как его можно будет вкусить.
Они начали отпрашивать меня с общих работ у своих мужей под предлогом индивидуальных ручных работ по дому. Получив меня в свое распоряжение, они начали меня откармливать, как откармливают свиней к “октоберфесту”. А пока я не набрал зрелости, мы с ними предавались всякого рода ручным работам.
На третий день моего блаженства, один из Жанов….
К сожалению это оказался тот, что носил прозвище Эркюль. А надобно сказать что прозвище свое он получил за телосложение делающее его похожим на Геркулеса (в французской транскрипции Геркулес – это Эркюль)…
Итак, на третий день моего блаженства, один из Жанов по какой-то неведомой мне причине вернулся с трудовой нивы посреди дня, и застал нас втроем с Анна-Мари-Аннами в постели, переплетенными в столь сложной позе, что при первом взгляде на кровать Эркюль бросился в коровник за вилами, вообразив, что в его дом забралась многоногая и многоголовая мифическая Гидра.
К его возвращению в спальню с вилами наперевес мы уже смогли распасться на три отдельных составляющих.
Обе мои дамы в костюмах Евы пытались прикрыть пышные бюсты и курчавые лобки ладошками, я же в костюме Адама выскочил в окно второго этажа. Счастливо избежав стальных зубьев бороны, праздно оскалившихся к голубому французскому небу у стены дома, я метнулся в раскрытые двери веранды.
Пока Эркюль взбирался на подоконник, собираясь последовать за мной, и громко крича: Багинеты пристегнуть!, я пробрался на хозяйскую половину. Там, открыв необъятной величины платяной шкаф, я сдернул с вешалок хозяйские брюки, рубаху и пиджак и выскочил из открытого окна на противоположный фасад.
Моего преследователя еще видно не было, но его рёв доносился из-за дома. Похоже, Геркулес подвернул по приземлении ногу. Не спеша я вышел за ограду фермы и, прячась в куцей тени акаций, проследовал к ближайшей железнодорожной станции.
Приключения мичмана Панина, рассказанные им самим после чудесного своего спасения в море Лаптевых экипажем аэроплана «Илья Муромец». (продолжение)
По пути на станцию я свернул с тропинки за пышные кусты шиповника, и натянул на себя прихваченную мною с фермы хозяйскую одежду. Рубаху и брюки пришлось натянуть на голое тело, так убегал я от разъяренного Эркюля, так сказать, а натюрель, что по-русски означает - в чем мать родила. Вещи оказались размера на три больше моего размера одежды, что в моей ситуации меня не огорчило, так как длинные брюки образовали на стопах большие складки, удачно скрывшие отсутствие на моих ногах обуви.
Штанины при ходьбе нещадно волочились по пыли, но что было мне делать?
Я надел на себя пиджак и ощупал карманы. В одном из них я нашел початую пачку кондомов.
Повертев ее в руках, разглядывая надписи, я уже собирался зашвырнуть пачку в кусты, но передумал, и засунул ее обратно в карман. Не так уж много у меня имущества, чтобы разбрасываться вещами…
В очередном осмотренном кармане оказалось 150 франков двумя банкнотами по 100 и 50 франков каждый. Остальные карманы были пусты.
Я прислушался, оглядываясь сквозь ветки шиповника по сторонам. Все было тихо. Тогда я вышел на тропинку и направился к красной черепичной крыше, видневшейся впереди за деревьями. По дороге я несколько раз пребольно наступил босыми подошвами на корни деревьев.
Вскоре я уже стоял на теплых, и таких превосходно гладких досках станционной платформы. По ней в ожидании поезда уже прогуливалось несколько человек, в том числе три дамы в длинных платьях. В руках они держали раскрытые кружевные парасоли. Прошу господ авиамехаников не путать зонтики от солнца с монопланами особой конструкции!
Стараясь не хромать, я подошел к деревянной будке с низким полукруглым окошком и черной надписью на покрашенном белой краской жестяном прямоугольнике над окошком: CAISSE.
В полутьме будки за зарешеченным стеклом я рассмотрел служащего в высоком круглом кепи с большим козырьком. На лице кассира имелись длинные висячие усы, здоровенный нос-румпель и кислое, как от изжоги, выражение.
Я вытащил из кармана купюру в 50 франков, положил ее на истертый до блестящей выбоины толстый деревянный брус, пальцем просунув деньги под нижний прут железной решетки.
-Суайе жанти де... э-э-э… ле трэн… э-э-э… кан? – проговорил я, наклоняя голову к низкорасположенному окошку.
Француз скорчил вопросительную мину на лице…
Я понял, что задал слишком расплывчатый вопрос о прибытии поезда.
Я напрягся мучительно припоминая уроки французского, которые давала мне в Ревеле мамзель Жизи…
Собственно, уроки происходили в номерах, а потому в памяти у меня всплывали в основном названия кружевных штучек, которые француженка носила непосредственно на…, а точнее под… скажем платьем…
-Коман тале... ле Пари…? –вдруг выговорил я, грассируя так же как и прелестница Жизи в момент когда….
Тут я спохватился что дело происходит не в номерах ревельской гостиницы “Лев и кастрюля”, а на железнодорожной платформе во Франции.
-Комбьен села кут тиль? –произнес я неуверенно, не зная хватит ли на проезд до Парижа моих 50 франков.
-Трант франкс, -ответил кассир, пробивая на высоком чугунном компостере прямоугольную коричневую картонку.
Потом он отсчитал сдачу двумя банкнотами и кучей медных монет, и подтолкнул ее по деревянному брусу в окошко на мою сторону вместе с картонкой.
-Мерси! – поблагодарил я француза.
Я догадался, что картонка – это билет до Парижа, а билет стоит 30 франков… Сдачу я тут же пересчитал и спрятал в карман.
Потом я посмотрел картонку на просвет. Действительно – билет был до Парижа, о чем свидетельствовали пробитые компостером дырочки, сложившиеся при осмотре в слово PARIS.
Не знаю как тут у них, во Франции, а у нас принято пересчитывать деньги не отходя от кассы. И проверять билеты тоже…
Наши люди словам не верят.
-Однако, когда же прибудет поезд на Париж? – подумал я, отходя от кассы.
Шагах в десяти меня у края платформы стояла невысокая ростом француженка в шелковой блузке и шелковом же платье, подол которого открывал моему взору ее стройные икры и такие же лодыжки, переплетенные кожаными тонкими ремешками туфель-лодочек на высоких тонком каблучках.
- Салю, мадам! А кель ёр арив лё тран пур Пари? -произнес я подходя к ней поближе.
Далее я не буду утомлять вас, друзья мои упражнениями на французском, а буду давать диалоги в прямом переводе на русский.
Девушка живо обернулась на мой вопрос, и я увидел что она не очень молода, хотя со спины…
На мой взгляд ей было лет тридцать. А вот ее взгляд, скользнув по моему лицу и фигуре, скользнул мне за спину и вниз, и я увидел как округляются от ужаса ее прекрасные карие глаза. Она судорожно прижала к губам ладонь правой руки, продолжая смотреть мне за спину.
Я быстро обернулся и понял причину ее смятения. Во время моей прогулки босиком по лесной тропинке я, вероятно, рассек ступню на остром камне или сучке сухой ветки. Поэтому сейчас оставлял за собой на досках перрона кровавые отпечатки следов.
Надо было что-то предпринимать, потому что незнакомка могла вскрикнуть, и привлечь к моей особе внимание ажана, лениво поднимающегося по деревянным ступеням на противоположном конце платформы. А потому я сделал еще пару шагов и заключил женщину в объятия, запечатав ее рот крепким поцелуем.
Дама сделала несколько попыток вырваться. Но каждая новая попытка была слабее предыдущей, пока она сама не сжала меня в объятьях, а сделанные ею попытки произнести слова сменил протяжный стон страсти.
На меня близость ее тела также произвела впечатление… Ну, вы понимаете… Я прижал ее еще плотнее к себе, ощутив своими бедрами прикосновение подвздошных костей еще не рожавшей женщины.
Для Франции такое поведение в общественном месте не являлось нарушением норм морали. Наоборот, краем глаза я заметил понимающую улыбку проходящего мимо нас ажана, а краем уха услышал паровозный гудок и приближающийся перестук колесных пар на стыках рельсов.
Мы целовались до момента, когда совсем рядом не раздался скрип тормозных колодок. Поезд затормозил.
Я разжал свои объятия, слегка отстранившись от ее лица. Ее глаза какое-то время были зажмурены, а потом она их полуоткрыла, и я увидел, как в их соленой глубине тает дымка забытья, сменяясь озорными искорками.
Она уперлась мне в грудь своими маленькими кулачками, откинулась назад, опираясь тонкой талией на кольцо моих рук, обвивающих ее стан, и звонко расхохоталась.
Я разомкнул сжатые ладони и она, просунув свою руку под мой локоть, потащила меня к открытой двери вагона, рядом с которой на перроне стоял улыбающийся нам кондуктор.
Женщина помахала перед носом кондуктора свои билетом и вспорхнула в вагон. При этом подол ее платья не успевая за ногами хозяйки приподнялся и обвился вокруг ее стройных ножек.
-О-ла-ла! –произнес кондуктор провожая ее глазами.
-Вы, мсье, счастливчик, если вас любит такая женщина, - кондуктор завистливо подмигнул мне, проверяя билет.
Он подкрутил черный ус, жестом приглашая войти в вагон. И пока я проходил в вагон и далее по коридору я слышал как он напевает:
...* Золотая как солнце кожа, тоненькие каблучки,
Узел волос из шелка, складки платья легки.
Мулатка, просто прохожая, как мы теперь далеки...
Подумал я вслед: травиночка, ветер над бездной ревет.
Сахарная тростиночка кто тебя в бездну столкнет?
Чей серп на тебя нацелится, срежет росток?
На какой плантации мельница сотрет тебя в порошок?
А время бежало, бежало с тех пор счет теряя годам.
Бежало, бежало, меня все кидало, и здесь я и там.
Ничего никогда не узнал я, и не у кого спросить.
Ничего не прочел в газетах, да и что они могут сообщить?
Про ту с золотистой кожей на тоненьких каблучках,
С волосами из черного шелка, с улыбкой на детских губах.
Про мулатку, просто прохожую, просто прохожую,
Что плывет по волнам, по волнам моей памяти,
Исчезая в этих волнах, исчезая в этих волнах...
*- стихотворение Н.Гильома.
Все время пути до Парижа мы с Женевьевой (так звали даму) почти не выходили из купе. То, что я сгоряча хотел выкинуть при осмотре костюма Жана-Поля, мне сейчас очень пригодилось.
Когда поезд, сбавляя ход, осторожно подполз к платформе вокзала Монпарнас, я, осторожно выполз из купе покурить в коридоре, пока Женевьева приводила свой туалет в порядок перед встречей с мужем. Мадам меня просто заездила, впрочем, я не без удовольствия выполнил все ее разнообразные пожелания.
Муж Женевьевы был старше супруги лет на тридцать. Этим объяснялась пылкость чувств его супруги к незнакомцу без башмаков в костюме с чужого плеча.
Стоя у окна в коридоре я наблюдал за встречей супругов. После традиционного букетика гвоздик и платонического поцелуя в щечку, муж Женевьевы взял ее под локоток и повел к подземному выходу с платформы.
Плутовка изящно извернувшись в мою сторону послала мне на прощание воздушный поцелуй.
- О рэвуар, милочка! Жё тэм… - чуть не крикнул я ей в ответ.
Но не крикнул, а покинул вагон. Никаких целей, кроме осмотра достопримечательностей Парижа у меня не было. Полторы сотни франков и босые ноги резко ограничивали лимит моего безбедного существования, но я не унывал.
Покинув здание вокзала, я вышел на вокзальную площадь и попал в людскую толчею. Несколько раз мне пребольно наступили на пальцы и я с облегчением вздохнул, свернув в относительно тихий переулок, вскорости выведший меня к берегу Сены.
Я брел по пустынным набережным. Я останавливался когда хотел, и, опершись на балюстраду, подолгу смотрел на отражения белых облаков плывущих в темной речной воде. Я слушал звуки большого города долетавшие до моих ушей.
Из темной ниши, когда я проходил под очередным мостом, переброшенным через Сену, выдвинулся плотный человек в блузе и берете набекрень, с широким раздробленным в старой драке носом, и стукнул меня по голове деревянной дубинкой.
Когда я пришел в себя, то обнаружил, что мои брюки и пиджак исчезли, вместе с деньгами в карманах. На мне осталась только длинная рубаха. Даже для города Парижа этот наряд был слишком экстравагантен, подумалось мне.
Но, как оказалось, на меня никто не обратил специального внимания, когда я уже без всякой цели двинулся дальше по улицам города.
Поужинал я куском булки, оброненным на тротуар каким-то растяпой. Свой ужин я запил водой из фонтана на одной из маленьких площадей у подножия Монмартра. Уже в сумерках я снова очутился на берегах Сены в поисках ночлега. Под мосты я не рисковал заходить, понимая, что клошары могут меня не принять в свою компанию.
А посему я разыскал баржу с грузом сена у старого деревянного причала, и зарылся поглубже в теплое сенное нутро. События дня сморили меня, и я заснул.
Поутру выкопавшись из сена и умывшись в реке, я направился вверх по переулку, оставив за своей спиной набережную.
На улице, куда я вышел было много пешеходов. Я отчаянно хотел есть, а посему, больше всего меня интересовали мусорные ящики, установленные вдоль улицы, а точнее их содержимое на пример недоеденных кусков хлеба или надкусанных фруктов. Поэтому я не сразу обратил внимание на то, что у витрины табачного магазина стоит знакомый мне человек.
Я тоже остановился на расстоянии оглядывая человека и перебирая в своей памяти лица знакомых.
В какой-то момент человек у витрины заметил что я за ним наблюдаю, и, дернув шеей, поспешил войти в дверь магазина.
По этому подергиванию я сразу вспомнил Парамона Корзинкина, интенданта с береговых складов флотского имущества в базе. Помнится Парамон крепко проворовался, и исчез со службы. Был заочно разжалован по окончании расследования, объявлен в розыск, но тщетно. Следы его затерялись. И вот – такая встреча!
Я спрятался в ближайшей подворотне, осторожно высунул голову и стал наблюдать за входом в магазин. Минут через пять дверь распахнулась, и из нее показался Парамон. Он огляделся по сторонам, закурил папиросу и пошел по улице в сторону подворотни, где я его ждал.
Когда мой знакомец проходил мимо я вышел из своего укрытия и как бы случайно столкнулся с ним.
-Ба! Какая встреча! Парамон, ты ли это, друг мой? – радостно вскричал я, дружески но крепко обнимая Парамона.
-Но компра не ву! Пардон, пардон! – стал вырываться Парамон.
-Да ты что, сволочь, сослуживцев не узнаешь? – вскричал я.
-М-м-м…, - промычал мой друг, -А что, мы даже знакомы? – перешел на русский язык Парамон.
Я ему в энергичных выражениях напомнил о событиях сопровождавших его исчезновение из офицерской компании базы. Парамон испуганно озирался вокруг, и просил меня говорить потише, боясь привлечь внимание прохожих к моим словам.
Одновременно с этими просьбами он оглядел меня, и по моему внешнему виду сделал какие-то умозаключения.
-Не выпить ли нам вина за встречу? – предложил он.
-Изволь, не откажусь, Парамон! – ответствовал я.
-Только, чур, ты угощаешь! Как видишь, я сейчас временно не платежеспособен, - добавил я.
В полуподвальной таверне у рынка Ле Пюс ( La Puce – блоха по французски) мы расположились за столиком в темном углу. Место выбрал я, чтобы не привлекать внимания к моему облегченному наряду. Напомню, господа, что кроме длинной грязной рубахи на мне ничего не было. Пардон, даже кюлотов не было на моих чреслах.
Впрочем, я зря волновался. В полуподвале оказалось полным полно алжирцев или тунисцев одетых примерно так, как и я. Причем обуви на ногах они тоже не носили.
А может это были и не африканцы, а белые, чья кожа за годы бродяжничества вдали от ванных комнат приобрела темно-грязный оттенок.
Парамон заказал кувшин красного вина, белого хлеба и оливок. Успокоив приступ голода хлебом и оливками, я залпом проглотил стакан вина, и отдышавшись споро выспросил о парижском житье-бытье Парамона.
Парамон врал напропалую, но я установил, что деньги у него имеются. Кувшин был пуст, и Парамон заказал еще один. Пока прислуга бегала за заказом, я оглядел помещение внимательнее.
Больше всего таверна походила на притон жуликов. Пьяные полураздетые девки, темные личности с золотыми кольцами на грязных пальцах и в мочках нечищеных ушей. Запах анаши, дым кальяна, острый запах пота и вина наполнял воздух полуподвала.
За столами ели, пили, спали, играли в кости и карты. На один из столов внезапно вскочила одна из крашеных девок, и вихляя толстыми бедрами начала стаскивать с себя блузку под свист и улюлюканье посетителей.
Хозяин таверны выскочил из-за деревянного прилавка, за которым он хлебал томатный суп, и ругаясь черными словами стащил за юбку девку со стола. Ногой девка смешала ставки карточных игроков, не бросивших игру даже во время ее неудавшегося танца живота.
Девке тут же дали в ухо. Хозяину тоже досталось, и он поспешил ретироваться к себе за стойку, унося в сжатом кулаке сорванную им юбку. Голую девку затащили в угол два типа в рубашках апаш и стали щупать. Все успокоилось и жизнь в таверне пошла своим чередом.
Я припомнил одну из слабостей Парамона. А именно – страсть к карточным играм. Помнится, во что только мы не играли по квартирам в бытность нашу в базе… В штосс, в три листика, в вист, в винт, в бостон, в белот, в рамс, в пикет.
Как и все мы, Парамон не любил проигрывать. Но при этом он нередко передергивал, чего не позволяли себе мы.
Когда мы отведали вина из второго кувшина, я предложил Парамону сыграть в три листика. Парамон хмыкнул, вопросительно загнул бровь и скептически осведомился, что я имею поставить на кон в игре.
-Ведь у тебя же ничего нет! – констатировал он скептически оглядывая меня.
-Парамоша! Как ты забыл что у меня есть друг! И этот друг – ты! А друг не откажется одолжить другому другу… скажем, триста франков! – успокоил я Парамона.
-Тридцать франков! – быстро произнес Парамон, доставая из внутреннего кармана летнего парусинового пиджака толстое кожаное портмоне.
-Сто пятьдесят! Сто пятьдесят франков, Парамон! Неужели ты так дешево ценишь нашу дружбу? – ответствовал я выхватывая из его пальцев портмоне и вытаскивая из пачки несколько банкнот.
Я разбил сумму на три ставки, Парамон вытащил из своего кармана потрепанную колоду карт и мы начали играть.
Вероятно богиня Фортуна в этот день любила босых русских мичманов в одной рубашке на голое тело, потому что вскоре на мою половину стола перекочевали все наличные деньги Парамона. На вид куча банкнот была велика. Вскоре к ней добавились три золотых кольца, пенсне в золотой оправе, а затем пиджак, брюки и рубашка моего друга.
Он сделал попытку отыграться, но дело кончилось долговыми расписками на сумму в полтора миллиона франков.
Вокруг нашего стола столпились не только все посетители таверны, для которых я несколько раз заказывал выпивку за свой счет, но и прохожие с улицы, привлеченные толпой собравшейся у таверны. В толпе ходили слухи о невиданных суммах, поставленных на кон в три листика в таверне.
На вид толпы и шум, обыватели – рантье из близ расположенных домов, вызвали по телефону жандармерию, которая принялась хватать всех подряд, и грузить их в кургузые маленькие автобусы фирмы “Рено” с зарешеченными окнами.
К этому моменту Парамон был пьян в стельку как сапожник, пьян до положения риз как поп, пьян до синевы как гусар. Он покачивался на своем стуле и мутным взором оглядывался по сторонам, пытаясь руками подгрести к себе кучу проигранных банкнот и долговых расписок. Я быстро одевался в выигранный у Парамона костюм. Жаль что это происходило опять на голое тело. Товарищеские чувства не позволили мне выиграть у друга нижнее белье. Но вот туфли его я с наслаждением натянул на грязные загрубевшие ступни своих ног.
Когда в дверь таверны ворвались жандармы, я уже был одет и запихивал в карманы последние купюры.
Парамон совсем обалдел, и совершал головой движения человека плывущего через бурную реку, мыча сквозь зубы что-то типа: - Блин… Подобрали… Обогрели…
Я засунул кредитку в сто франков за воротник его нижней рубахи, и в суматохе вышел из таверны через заднюю дверь, ход к которой был скрыт портъерой что висела за пивной стойкой.
Проскользнув в пропахшую мочой тень подворотни, я осторожно выглянул на улицу. Там все было тихо. Не спеша, гуляющей походкой я вышел на улицу, и, завидев таксомотор, медленно катящий мне навстречу, приподнял трость.
Забыл сказать, что трость эта была оценена Парамоном в пятьсот франков, впрочем к тому моменту его проигрыш перевалил за миллион франков, и я особенно не торговался из-за ставок.
-На Рю де Севр! К Бон Марше, силь ву пле! – сказал я шоферу, усаживаясь на кожаную обивку заднего сидения.
Через три часа я вышел на Рю де Севр другим человеком. Упоительно дорогие шелковые кальсоны и рубашка ласково обнимали мое тело под накрахмаленной рубашкой и твидовой тройкой. Аккуратно подстриженные усы и чисто промытые волосы были слегка завиты и набриолинены.
С особым чувством я поглядывал на ботинки “шимми” канареечного цвета на гуттаперчевой подошве, видневшиеся из-под горизонтальной складки на отутюженных брюках с манжетами.
Безымянный палец моей правой руки украшал золотой перстень с четырех каратным бриллиантом чистой воды ограненным розой. Это когда круглый камень имеют плоское основание и треугольные фасеты на куполе.
Я остановил таксомотор и велел отвезти себя в приличный отель. Шофер предложил мне отель “Бельвью” в 18-м аррондисмане Парижа. Вероятно, он имел свой процент за каждого привезенного в этот отель постояльца.
Я разговорился с ним, выясняя где в Париже можно играть на рулетке. Выяснилось, что со времен Наполеона Бонапарта рулетка в Париже официально запрещена, а неофициальных мест он не знает. Врал, наверное. Не хотел связываться с незнакомым иностранцем.
У стойки портье я расписался в книге постояльцев под именем графа Грошева, и сняв пятикомнатные аппартаменты-люкс на пятом этаже отеля.
Портье немного нервно спросил, где вещи графа Грошева. В ответ я засунул ему в нагрудный карман куртки пятисотфранковую банкноту. Портье моментально преисполнился величайшей почтительности к графу и подставил ухо. Пошептавшись с ним, я прошел к лифту и поднялся в номер, где на столе в зале меня уже ожидал большой букет роз, ваза с фруктами и бутылка шампанского в серебряном ведерке со льдом.
Услужливый лакей откупорил бутылку Дом Периньон Кюве Роуз и наполнил бокал-креманку на четверть.
Я подождал когда перестанут лопаться пузырьки, взял бокал за тонкую ножку и продегустировал вино. Удовлетворившись вкусом, я кивнул головой и лакей, наполнив креманку доверху, поставил бутылку в ведерко. Я протянул ему 25 франков, он почтительно поклонился и неслышно канул за дверь.
Минут через пятнадцать в дверь номера тихо постучали. Я не вставая с кресла, где допивал уже третий бокал вина, прокричал: - Антре, силь ву пле!
Дверь отворилась, и я почти вскочил с кресла. Дело в том, что в дверях стояла дама такой стати и красоты, от которой замирает сердце. Я никогда не верил в любовь с первого взгляда, но это была она!
Я сделал шаг к прекрасной незнакомке, и этот был первый шаг к моей погибели, господа!
Франсуаза, так назвалась незнакомка, объяснила, что возвращаясь с прогулки в Люксембургском саду и услышав от портье (а она якобы проживает в соседнем со мной номере) о вселении русского графа Грошева, сразу же решила нанести мне визит.
Ее очень интересовал вопрос, правда ли что в России по улицам ходят белые медведи в шапках-ушанках, и вместе с русскими мужиками пьют водку из самоваров и играют на балалайках.
Слово “балалайка” Франсуаза старательно произнесла по-русски, с ударением на последний слог. И слово это прозвучало как музыка в ее полных, но красиво очерченных чувственных губах.
Я немедленно пригласил ее в ресторан. Она выбрала La Tour d'Argent, куда мы после бокала Дома Периньон, выпитого у меня в номере, и направились на наемном таксомоторе, вызванном портье.
Дорогу до ресторана я не запомнил, так как все время нашептывал в бархатное ушко Франсуазы всяческие занятные морские истории. Вкус коронного блюда ресторана – фирменной утки с соусом, я тоже не помню.
К моменту подачи утки я был по уши влюблен в Франсуазу, которая тоже проявляла по отношению ко мне некоторое внимание, позволяющее мне надеяться на взаимность.
После ужина Франсуаза пригласила меня на суаре в один аристократический салон, прошептав по секрету, что в задних комнатах особняка у хозяев установлена рулетка и несколько столов для игры в белот и кости.
Богиня Фортуна в этот день улыбалась мне во все свои тридцать три белоснежных зуба.
Титул графа открыл мне двери в парадные комнаты салона, и он же открыл невиданный кредит доверия к моим ставкам в задних комнатах.
Словом, как бы я ни ставил: на цвет или на числа, столбики разноцветных жетонов на зеленом сукне передо мной постоянно росла. А правым бедром я чувствовал теплое прикосновение бедра Франсуазы.
Ночь она провела у меня в спальне. После полудня мы с ней проснулись в одной постели, и все повторилось снова.
Ресторан, суаре, спальня. На третий день в расписании между спальней и рестораном появились всяческие ювелирные магазины, пассажи и магазины от кутюр.
Жизнь моя закрутилась в сверкающем калейдоскопе огней светских развлечений. Из этого калейдоскопа событий и лиц в памяти остался обед с двумя русскими на веранде летнего ресторана в саду Тюильри.
Эти двое подошли к нашему с Франсуазой столику у деревянной баллюстрады над прудом, и представились как ученый Манцев Иван Христофорович и инженер Гарин Петр Петрович, кажется так.
Я был счастлив и пьян от любви, и был рад помочь соотечественникам. Речь шла о финансировании какой-то научной экспедиции на Камчатку. Манцев принялся увлеченно рассказывать о строении земных недр, о кипящем оливиновом поясе, о возможности добычи золота в промышленных масштабах по себестоимости добычи угля. Гарин во время этой тирады молчал, покусывая в волнении нижнюю губу.
Все это тогда мне показалось скучным, но я помог соотечественникам чеком на пятьсот тысяч франков. В основном чтобы отвязаться от них и насладиться счастьем жизни с Франсуазой.
Так прошло лето, а за ним осень и зима. Новый год мы отмечали в ресторане на Эйфелевой башне.
С Франсуазой мы побывали в Ницце и в Монте-Карло. И везде я играл в рулетку, в карты, в кости. Выигрывал и проигрывал.
Выигрыши оставались в кассах ювелиров, кутюрье и ресторанов. Выигрыши оставались на шее, пальцах, груди и волосах Франсуазы в виде перстней, колец, ожерелий, брошей и диадем.
На проигрыши я писал расписки. Благо моему титулу графа и имени Грошева банкиры и ростовщики почему-то еще доверяли.
Так длилось долго.
Но в конце теплой парижской зимы, в один черный для меня день февраля 1905 года, я проснулся один, в холодной постели. Портье через лакея прислал мне огромный счет за проживание в номере, шампанское и цветы.
Денег же у меня не было, так как накануне я в очередной раз спустил все, поставив на красное в рулетке. Личные драгоценности, купленные ранее, были уже давно заложены и перезаложены.
Я быстро оделся. Решив договориться, я спустился на первый этаж, но выйдя в фойе отеля, я сразу заметил маленькую, но возмущенную толпу моих кредиторов у стойки, о чем-то спрашивающих у испуганно озирающегося портье.
Не поднимаясь к себе (зачем?) я через ресторан прошел к служебному входу и выскользнул из отеля.
Несколько кварталов я шел пешком, постоянно озираясь и опасаясь преследования.
На ходу я проверил наличность. В карманах, некогда наполненных тысячами франков, я разыскал только 28 франков с мелочью.
-Вот злонравия достойные плоды! – подумал я.
Приключения мичмана Панина, рассказанные им самим после чудесного своего спасения в море Лаптевых экипажем аэроплана «Илья Муромец». (продолжение)
Сначала я решил броситься с Эйфелевой башни, дабы закончить свой жизненный путь. И даже зашагал в сторону Марсова поля, составляя в уме предсмертное письмо Франсуазе и кредиторам. Но уже через сто шагов я поймал себя на мысли о том, что жизнь еще не закончилась, и в ней найдется еще много места для разных впечатлений и встреч. В том числе с хорошенькими и бескорыстными женщинами, которым для счастья будет достаточно одного – чтобы я их любил.
А поэтому я решил все же продолжить свой путь на Родину.
В одном из карманов у меня нашелся золотой луидор, оставшийся случайно от прежней разгульной жизни. Я поспешил обменять его в ближайшей меняльной лавке на бумажные франки, и через несколько часов сидел в купе поезда двигающегося в сторону Марселя.
В Марселе я намеревался устроиться матросом на корабль идущий в Портофранковск, через Средиземное море и проливы.
И дело было даже не в отсутствии денег, а в том, что кроме предусмотрительно отпечатанных визитных карточек с тиснеными золотом буквами:
Вольдемар Грошев,
Граф
и золотой же маленькой короной, вытисненной на мелованном картоне, у меня опять не было документов.
Седьмого марта, под вечер, я прибыл в Марсель, и прямо с вокзала отправился в порт, надеясь в тот же день устроиться на корабль, пока еще не потерял приличный вид – деньги-то были на исходе.
Каково было мое удивление, когда на подходе к порту я встретил на выходе из трактира человека в знакомой военно-морской форме, выражавшего свои чувства знакомыми многоярусными оборотами и подворотами. К тому же я знал этого человека по совместной службе в базе.
Мы приветствовали друг друга радостными возгласами и троекратно расцеловались в щеки стоя посреди тротуара.
Обложив еще раз прижимистость лягушатников, мичман Янсен затащил меня в соседнюю таверну. Заняв отдельную нишу со столиком на двоих, он заказал бутылку коньяка и на закуску устриц.
Я рассказал приятелю свою одиссею, и попросился на корабль. В ответ Янсен выпил залпом стакан коньяка и надолго задумался.
Потом он склонился к моему уху и шепотом поведал о том, что на войну с “макаками” (так он выразился) на Дальнем Востоке снаряжена эскадра боевых кораблей, которая сейчас и стоит на внешнем рейде.
Увольнения на берег запрещены, а он сам, мичман Янсен, был отпущен с эскадры до восьми вечера с целью закупок морских карт по всему маршруту следования, в дополнение к тем, что имелись на борту флагманского броненосца и прочих кораблей эскадры.
Если я появлюсь на кораблях эскадры под своим именем, то буду сразу же арестован. Поэтому он мне посоветовал держаться подальше, и искать места на торговых судах, идущих через Босфор в Черное море.
Но я уже все решил для себя. Я не мог остаться в стороне в тот миг, когда мои товарищи по оружию уходили в бой.
Мы договорились с Янсеном, о том что он возьмет меня с собой на баркас, а по прибытии на броненосец “Решка” он определит меня на должность кочегара, в виду их штатной нехватки под именем матроса Грошева.
В вечерних сумерках мы сели на паровой баркас с броненосца “Решка”.
Эскадреный броненосец “Решка” являлся систер-шипом эскадренного броненосца “Орел”.
Он имел водоизмещение в 14 000 тонн, был длиной 120 метров, шириной 23 метра, и имел осадку в 9 метров.
Скорость в 17 узлов он развивал с помощью двух винтов, вращаемых паровыми машинами тройного расширения, и в его котельных отделениях стояли 20 котлов Беллвиля.
Броненосец был неплохо защищен от попаданий вражеских снарядов. Главная боевая палуба имела крупповскую броню толщиной до 194 мм, верхняя боевая – до 152 мм. Боевую рубку защищали 203 мм цементированной стали, а башни 12-ти дюймовок главного калибра покрывала 254-х миллиметровая броня.
Вооружение “Решки” состояло из 2-х спаренных 305-мм пушек, 6-ти спаренных 152-мм артустановок. К этому следовало добавить 20-ть 75-мм орудий в бортовых казематах, и 20-ть палубных 47-мм артустановок противоминной защиты, да еще 2-е 63-мм пушки Барановского. Еще на борту имелось 4-е 381-мм торпедных аппарата и 20 мин заграждения.
Мое внедрение на борт прошло успешно, так как авторитет Янсена был достаточно велик, да и обстоятельства похода не располагали к промедлению.
Я был включен в состав команды кочегаром второго класса под именем Грошева Владимира, и через восемь часов после прибытия на борт заступил на свою первую вахту в кочегарке.
8 марта в 2 ч 00 мин отряд под покровом темноты снялся с якоря и направился в Порт-Саид, куда прибыл через трое суток, преодолевая качку. На берег были отпущены только некоторые офицеры.
Утром 12 марта корабли эскадры по одному медленно втянулись в Суэцкий канал и преодолели его за 16 ч, с лоцманами на борту каждого корабля.
От Суэца семь суток шли по Красному морю. Броня накалилась под палящим солнцем. Система вентиляции не была рассчитана на такие климатические условия. Во внутренних помещениях термометры показывали +50 °С. В кочегарках же вообще был ад.
Именно тогда неизвестный автор сочинил эти строки, которые впоследствии стали популярной матросской и народной песней:
*Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали.
Товарищ, мы едем далеко,
Подальше от нашей земли.
Не слышно на палубе песен,
И Красное море волною шумит,
А берег суровый и тесен,-
Как вспомнишь, так сердце болит.
На баке уж восемь пробило –
Товарища надо сменить.
По трапу едва он спустился,
Механик кричит: “Шевелись!”
“Товарищ, я вахты не в силах стоять, -
Сказал кочегар кочегару, -
Огни в моих топках совсем прогорят;
В котлах не сдержать мне уж пару.
Пойди заяви, что я заболел
И вахту, не кончив, бросаю.
Весь потом истек, от жары изнемог,
Работать нет сил – умираю”.
Товарищ ушел… Лопатку схватил,
Собравши последние силы,
Дверь топки привычным толчком отворил,
И пламя его озарило:
Лицо его, плечи, открытую грудь
И пот, с них струившийся градом, -
О, если бы мог кто туда заглянуть,
Назвал кочегарку бы адом!
Котлы паровые зловеще шумят,
От силы паров содрогаясь,
Как тысячи змей пары же шипят,
Из труб кое-где пробиваясь.
А он, извиваясь пред жарким огнем,
Лопатой бросал ловко уголь;
Внизу было мрачно: луч солнца и днем
Не может проникнуть в тот угол.
Нет ветра сегодня, нет мочи стоять.
Согрелась вода, душно, жарко, -
Термометр поднялся на сорок пять,
Без воздуха вся кочегарка.
Окончив кидать, он напился воды –
Воды опресненной, не чистой,
С лица его падал пот, сажи следы.
Услышал он речь машиниста:
“Ты, вахты не кончив, не смеешь бросать,
Механик тобой недоволен.
Ты к доктору должен пойти и сказать, -
Лекарство он даст, если болен”.
За поручни слабо хватаясь рукой,
По трапу наверх он взбирался;
Идти за лекарством в приемный покой
Не мог – от жары задыхался.
На палубу вышел, - сознанья уж нет.
В глазах его все помутилось,
Увидел на миг ослепительный свет,
Упал… Сердце больше не билось…
К нему подбежали с холодной водой,
Стараясь привесть его в чувство,
Но доктор сказал, покачав головой:
”Бессильно здесь наше искусство…”
Всю ночь в лазарете покойник лежал,
В костюме матроса одетый;
В руках на груди крест из воску лежал;
Воск таял, жарою согретый.
Проститься с товарищем утром пришли
Матросы, друзья кочегара.
Последний подарок ему принесли –
Колосник обгорелый и ржавый.
К ногам привязали ему колосник,
В простыню его труп обернули;
Пришел пароходный священник-старик,
И слезы у многих сверкнули.
Был чист, неподвижен в тот миг океан,
Как зеркало воды блестели;
Явилось начальство, пришел капитан,
И “вечную память” пропели.
Доску приподняли дрожащей рукой,
И в саване тело скользнуло,
В пучине глубокой, безвестной морской
Навеки, плеснув, утонуло.
Напрасно старушка ждет сына домой;
Ей скажут, она зарыдает…
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает.
*- матросская народная песня
15 марта на «Генерал-адмирале» от теплового удара скончался матрос. Тем не менее, отряд дважды провел учебные стрельбы, а утром 20 марта прибыл в Африканский Рог, встав на якоря на рейде.
В чем состояла моя служба кочегаром, спросите вы, господа. Поверьте, это самая тяжелая работа на паровом флоте. Помимо огромных физических усилий требующихся для того чтобы всю вахту находится в постоянном движении в страшной духоте и жаре, кочегар постоянно находится под угрозой ожогов и физических повреждений в тесноте угольных ям и западне кочегарок, заполненных котлами, и переплетением трубопроводов.
Кроме того, что постоянно надобно следить за показаниями манометров, за уровнями воды в водомерных стеклах, за состоянием кранов, инжекторов, сифонов, требуется постоянно совершать монотонные, повторяющиеся физические усилия. К таким работам относятся: открывание дверец топки через каждые 10 минут (и даже реже) для наблюдения за горением; заброска угля в топку с примерно таким же интервалом времени лопатой весом около 3-х килограммов (за один заход забрасывается не менее 5-ти лопат, а на каждой лопате по 5-6 килограммов угля); подрезка горящего в топке угля длинным ломом весом в 20-ть килограммов; шуровка угля лопатой для равномерности его размещения по всей топке; очистка топки и поддувал от шлака с помощью длинной кочерги специальной конструкции, которая весит 20 килограмм один раз за вахту; заливка выброшенного шлака водой и удаление охлажденной золы один раз за вахту; перелопачивание угля из угольной ямы непосредственно к топке (а это два-три раза за вахту).
То о чем я вам рассказываю, господа, происходит в кочегарках корабля каждую вахту, если он находится на переходе.
Добавьте ко всему качку бортовую или килевую, периодические авралы при бункеровке углем с тендеров или на берегу.
А уж в бою…
Так мы и плыли пять – шесть недель. Лишь иногда на сутки – двое останавливаясь на рейдах каких-то портов в Индийском океане.
Почему я так не конкретно излагаю? Да потому что каждая вахта для меня была страшным мучением. Уставал я неимоверно. А потому в подвахте, наскоро умывшись и поев тут же проваливался в спасительный сон. А уж много ли можно увидеть из мрачных недр корабля, озаренных багровым огнем топок?
Лишь по отрывкам разговоров механиков можно было узнать, что мы приближаемся к Японии.
27 мая 1905 года я был на вахте, когда кто-то из механиков перекричал гул вентиляторов:
-Началось!
Что началось на верху мы могли только догадываться. Сначала по тому к какому борту нас тянула сила инерции, которую мы начинали ощущать при перекладке руля броненосца.
В остальном вахта проходила как обычно. Но в тот момент, когда один из котлов был выведен из работы для очистки топки от шлака, и длинной кочергой начал вылавливать раскаленные куски шлака, в броненосец попал крупнокалиберный японский снаряд. Раздался глухой грохот и тут же я ощутил сильнейший удар снизу по ногам. От неожиданности я повалился на настил кочегарки. И хорошо что навзничь, а не лицом вперед – в раскрытые створки дверцы топки.
Но и падение навзничь оказалось преболезненным. Однако разлеживаться было нельзя, и я кряхтя и обливаясь потом поднялся на ноги. Вскоре попадания в броненосец начали повторяться, не став от этого менее страшными.
На минуту представьте, что мы чувствовали, находясь ниже ватерлинии, в десятках метров от верхней палубы, и в сантиметрах от укрощенного огня и пара.
Любое попадание в наше котельное отделение, и шансов на выживание у нас не будет. Осколки снаряда перебьют паровые магистрали, и мы заживо сваримся!
Судя по всему, наверху разгорелся нешуточный морской бой.
Механики заклепали предохранительные клапана и носились мимо нас к машинам с длинноносыми масленками, полными охлажденного заранее машинного масла – очевидно из боевой рубки пришел приказ держать максимальные обороты.
Мы работали на исходе сил. У меня в глазах уже несколько минут все было черно, но я как автомат все подносил и подносил на лопате уголь к котлу.
Очистку топок во время боя мы не производили. Задача была одна – поддерживать максимальное давление в магистралях, подающих пар под лопатки паровых машин, вращающих валы гребных винтов.
Не знаю, сколько часов боя прошло. Все чаще содрогалась палуба под нашими ногами. И в какой-то момент я понял, что стою по колено в воде. Внезапно лампочки за защитными сетками светильников мигнули, и погасли. Через минуту они засветились, но тусклым красным светом.
Кто-то из офицеров-механиков в расстегнутом кителе появился на ступеньках трапа и прокричал в полутьму кочегарки приказ гасить топки и свистать всем наверх. Пока мы расклепывали клапаны, стравливали пар и закрывали заслонки поддувал, палуба под ногами начала заваливаться на нос.
Отбросив гаечный ключ в сторону, я метнулся к трапу. Впереди и позади меня раздавалось хриплое дыхание моих товарищей.
Казалось трапу нет конца, но наконец, мы вышли из тамбура в совсем темный коридор. Чуть не валясь с ног (так велик был уже носовой крен), цепляясь друг за друга, мы добрели в темноте до еще одного трапа, по которому и взобрались на палубу, чтобы тут же повалиться на наклоненный разбитый настил. От резкой смены температуры и влажности сердца отказывались качать кровь, а легкие дышать.
Но зрелище, открывшееся нам, заставило на время забыть о собственных муках. Вокруг нас до горизонта горели, дымили и тонули корабли нашей эскадры.
Японские броненосцы и броненосные крейсера, двигаясь в линейном строю кабельтовых в 60-ти продолжали обстрел остатков нашей эскадры.
Слезы ярости и бессильной ненависти застилали мне взор. Внезапно кто-то подхватил меня под мышки и приподнял с палубы. Это был мичман Янсен в закопченом белом кителе и в измазанных в масле и угольной пыли брюках.
-Плыть сможешь? – прокричал мне Янсен в ухо, перекрывая грохот и плеск близкого разрыва японского крупнокалиберного снаряда.
Я кивнул головой, и Янсен стал пробираться через дымящиеся обломки вверх, на приподнимавшуюся все выше корму.
Я осмотрелся. Несколько часов артиллерийского обстрела превратили деревянный настил на верхней палубе крейсера и шлюпки в догорающие щепки. Крейсер тонул, и вот-вот должен был уйти под воду с диффирентом на нос.
Выжившие в бою матросы и офицеры прыгали с наклоненного борта в воду и пытались отплыть в сторону от борта корабля. Кое-кто успел одеть спасательные жилеты из пробки, но большинство плавало без них.
Впрочем, пробковый жилет это плохая защита от снаряда, падающего в воду в десятке метров от пловца. Независимо от наличия или отсутствия жилета гидравлический удар, воздушная волна от взрыва, осколки убивали людей. Только убитые в жилетах оставались плавать на поверхности воды, а убитые без жилета – шли на дно.
Но те, кого пощадили падающие снаряды, завидовали мертвым, потому что в воде появились акулы…
Я, цепляясь за что попало под руку передвигался по наклонной палубе в поисках… Чего? Чего-нибудь из чего можно было бы смастерить голыми руками плот. И быстро, потому что броненосец все глубже задирал корму к дымному небу. Еще немного, и он со скоростью курьерского поезда ринется в глубину, разрезая кованым форштевнем черную воду.
На палубе ничего подходящего я не нашел, и решил на короткое время заглянуть в коридор, где находились офицерские каюты. Я спустился по немыслимо вывернутому в пространстве трапу в полутьму тонущего корабля. Дверь в каюту старшего офицера висела на петлях, открывая доступ в каюту.
Я пробрался туда и увидел то, что мне было нужно – деревянную раму кровати, вставшей теперь в соответствии с наклоном корабля на дыбы. Ухватившись за раму руками, я дернул ее на себя. Раздался треск дерева, и я повалился навзничь не выпуская раму из рук.
С трудом поднявшись на ноги я поволок раму кровати по коридору, а затем и трапу на палубу.
Оказавшись наверху я бросил взгляд на поверхность моря – там расплывалась огромное кровяное пятно, в глубине которого метались тени обезумевших от вкуса крови акул, рвущих на части несчастных моряков. Я заставил себя оторваться от этого кошмарного зрелища и вернуться к трапу. На этот раз я разыскивал баталерскую, где должны были храниться спасательные пояса.
Добравших до кладовой я схватил в охапку, сколько смог унести, пробковые пояса и опять начал карабкаться на палубу. С трудом удерживая равновесие на палубе, я засовывал пояса под поперечный переплет кроватной рамы, дабы придать импровизированному плоту плавучесть.
Потом я столкнул за борт свой плот и прыгнул вслед за ним в воду. Было очень страшно, но я надеялся, что акулы не сразу бросятся ко мне.
Я взобрался на плот вовремя. Как только я повалился на доски, рядом всплыла оскаленная в чудовищной усмешке пасть белой акулы. К этой акуле присоединилось еще несколько ее товарок, которые стали носами толкать мой плот, пытаясь его опрокинуть.
По счастью их возня вокруг моего плота отогнала последний от тонущего броненосца. Внезапно с шумным всплеском корма задралась на тридцать метров над уровнем моря, а затем раздался звук, похожий на подводный взрыв – это последняя внутренняя перегородка не выдержала давления воздуха скопившегося под ней и разрушилась.
Огромная стальная башня с гигантскими пропеллерами гребных винтов наверху и болтающимся пером руля начала стремительно погружаться. Со всхлипом винты исчезли под волнами и над тем местом, где погружался броненосец, появилась водяная воронка, в которую начало затягивать деревянные обломки вместе с моим плотом и мной.
Плот оказался на водяном склоне воронки. Таком крутом, что мне пришлось вцепиться в раму, чтобы не вывалиться.
Смертная тоска охватила меня и я в последний, казалось мне, раз увидел дневной свет. Но движение вниз внезапно прекратилось, и мой плот закачался на стоячих волнах в окружении множества воздушных пузырей и клочьев пены.
Гром канонады и корабельные дымы сместились по направлению на ост. Солнце почти скрылось за горизонтом. Длинные черные тени от плавающих обломков протянулись по гладкой поверхности моря.
Я остался один.
Приключения мичмана Панина, рассказанные им самим после чудесного своего спасения в море Лаптевых экипажем аэроплана «Илья Муромец». (продолжение)
Утро следующего дня я встретил в открытом океане. Как я не оглядывал горизонт – никаких следов кораблей и земли. Лишь какое-то время рядом со мной продолжали плыть искалеченные деревянные обломки шлюпок и палубных настилов. На одной деревяшке косо торчащей из воды висело что-то круглое и шевелилось.
Ладонями рук, как лопастями весел, я направил свой плот в сторону непонятного предмета. Пока я приближался, волна качнула деревяшку, и предмет упал с нее в воду.
Подплыв ближе, я успел разглядеть тонущую матросскую бескозырку. Это ее ленты шевелил ветер, подзывая меня.
Эта утонувшая бескозырка… Она как бы подвела некую черту в моей жизни. Сейчас вы поймете, почему я так говорю.
Много дней и ночей ветер и морские течения носили меня по просторам океана. Сначала я страшно обгорел на солнце и очень страдал от боли. С меня слезла кожа в тех местах, где она не была прикрыта от палящих лучей солнца. Я исхудал и страшно страдал от жажды.
Поначалу жажду я утолял во время дождей, которые случались довольно часто. Вероятно я находился в широтах где стоял сезон дождей.
Я пытался ловить рыбу. Вместо лески я распустил на нитки один из своих носков. Нитки я скрутил по три и связал друг с другом в тонкий шпагат длиной пять метров. Крючок я сделал согнув тонкий гвоздь, который вытащил из деревянной рамы моего плота. Вместо наживки я распушил обрывок нательной рубахи.
В океане много рыбы. Ею можно накормить миллионы человек, но мне рыба не ловилась. Совсем. Лишь два раза мне повезло.
Один раз на плот упала летучая рыба, трепеща длинными грудными плавниками.
В другой раз на плот выпрыгнула из воды маленькая серебристая рыбка, неизвестной мне породы, спасаясь от преследования более крупного хищника.
Обоих рыбок я с жадность съел живыми, вместе с чешуей, костями и внутренностями.
Кстати о хищниках. Я находился лежа или сидя на своем утлом плоту почти на уровне воды. Но это только в штиль.
В остальное время плот находился либо во впадине между длинными океанскими волнами, и тогда рядом и выше меня стояла прозрачная стена зеленоватой воды. Либо плот взбирался или опускался на волну. Либо плот находился на гребне волны, и тогда я видел окрест только сплошные гряды огромных волн, увенчанных гребнями пены, срываемой ветром.
Так вот, чего я только не видел во время моего плавания. Это были киты и акулы. Это были черепахи и гигантские скаты. И все это могло схватить меня или опрокинуть плот вместе со мной, потому что все это приближалось ко мне на расстояние вытянутой руки.
Ночью… Ночь – это отдельная история. Ночь – это либо царство тьмы в новолуние, либо мириады лунных бликов в полнолуние, либо мягкое свечение планктона.
Однажды ночью я проснулся от ощущения беды. Напротив моего лица поднимался склон волны, в темной толще которого находилось существо размером с минный тральщик, обтекаемой формы с четырьмя большими плавниками-ластами и головой на тонкой длинной шее.
Существо, казалось, разглядывало меня, принимая какое-то решение.
Я атеист, но в этот момент я взмолился к небесам, прося спасения. И помощь пришла. Плот поднялся на гребень волны. Вокруг – ничего и никого, кроме вечно бегущих гряд вечных волн.
В небесах огромный серп луны “рогами” кверху. На красноватого цвета поверхности Луны я успеваю разглядеть оспины кратеров и темные пятна лунных “морей”.
Потом плот скользит в темноту впадины между волнами, но рядом со мной в водной толще уже никого нет.
Вскоре дожди прекратились. Муки жажды усилились. Я впал в полубредовое состояние, целыми днями лежа без движения на плоту прикрытый жалкими лохмотьями, в которые превратилась моя кочегарская роба. Забыл сказать, что к этому времени я сжевал все кожаные части моих матросских ботинок.
Лишь ночью я немного приходил в себя.
Я дошел до такого состояния, что однажды ночью начал грызть вены у себя на запястье левой руки. Боль, которую я причинил себе, разорвав кожу зубами, привела меня в чувство. Я приподнялся и с трудом сел на плоту, который был готов развалиться в любой момент – так расшатала его сочленения, разбухшие от воды, постоянная морская качка.
Плот в этот момент только начинал скользить вниз по склону волны, и я успел заметить в лунном свете далекий угольно черный силуэт.
Когда плот поднялся на вершину волны, я слезящимися воспаленными глазами, разглядел на горизонте остров.
Горы, пальмы, белый оскал прибоя на верхушках прибрежных рифов.
Что я мог сделать? Только одно – надеяться на то, что течение не пронесет мой расползающийся подо мной плот мимо острова.
Нарастающий рев прибоя подтвердил, что меня несет на рифы. Внезапно рев усилился. Пена захлестнула меня, плот подо мной развалился на части от удара о верхушку коралловой глыбы. Меня скрутили тугие водяные струи, ударяя лицом о пробковые пояса, которые всплыли рядом со мной после разрушения плота.
Еще она огромная волна накрывает меня, затягивая в глубину. Легкие готовы разорваться от нехватки воздуха. Я всплываю, оглушенный на поверхность воды. За моей спиной рев волн. Впереди, метрах в трехстах, широкая белая полоса песка, омываемая ласковой, легкой волной. За полосой песка – темная полоса растений, еще выше громада горного склона.
Из последних сил, теряя сознание от усталости, я доплываю до берега и до середины туловища выползаю на песок.
Сознание покидает меня. На этом острове мне будет суждено провести десять лет жизни.
Остров оказался вершиной подводной горы. Вершиной крутой, поросшей джунглями. Лишь по периметру острова находились ровные участки песчаных пляжей, переходящие ближе к склону горы в каменно-земляные осыпи, покрытые ветками, гниющей листвой и стволами деревьев. Эти растительные останки появлялись в результате оползней, а оползни вызывались мощными тропическими ливнями, в полосу которых остров попадал в сезон дождей.
В нескольких местах по периметру острова с каменных обрывов срывались вниз узкие пенные полосы водопадов. В таких местах постоянно висел водяной туман и под обрывом вокруг русел ручьев, стекающих в океан, буйно разрастались бамбуковые рощи.
Я не рисковал подниматься на гору в джунгли, так как склоны были слишком опасно круты. Не знаю, какие животные или птицы обитали наверху, под покровом буйной зелени, но ночами до моего слуха доносились леденящие кровь звуки.
За проведенные на острове годы я многократно обошел его вокруг, по пляжу, надеясь найти более безопасный путь на вершину.
Зачем? Не знаю… Должна же быть у человека мечта. Но и без подъема на вершину мне было все ясно. Океан был всегда пустынен, гоня от горизонта к моим ногам бессчетные ряды волн. Остров находился в стороне от морских торговых путей. Быть может, он не существовал на картах. Точно так же как перестал существовать я для людей из внешнего мира.
Конечно, я построил себе хижину из бамбуковых стволов, крытую пальмовыми листьями, уложенными внахлест в несколько слоев. Инструментов у меня никаких не было, поэтому поначалу я долго подкапывал корни, и лишь потом валил ствол бамбука.
Огонь я добывал трением двух деревяшек. Причем получилось добыть огонь у меня не сразу, и много ночей я провел освещаемый только светом звезд и луны.
Питался я рыбой и крабами. За рыбой приходилось нырять с бамбуковой острогой возле рифов. А крабов я ловил под камнями у берега.
Я вовремя спохватился и восстановил в памяти примерное количество дней, прошедших после битвы флотов в Восточном проливе, и в нише отвесной скалы неподалеку от моей хижины обломком раковины моллюска я начал рисовать черточки – дни. Каждые семь появившихся черточек я перечеркивал одной чертой, а потом овалами обозначал месяцы.
Черточки складывались в недели, месяцы и годы.
В январе 1910 года (по моему самодельному календарю) во время очередного похода вокруг острова я обнаружил, что свежий большой оползень обнажил в скальной стене узкую расщелину.
Расщелина образовалась в нескольких верстах от моей хижины, как раз рядом с тем местом в барьерном рифе, где имелся в нем довольно широкий и глубокий проход. О том что в сплошной коралловой гряде имелся промежуток я догадался по волнам, свободно докатывающимся до самого берега.
Я соорудил факел из расщепленного на одном конце стволика молодого бамбука и сухих волокон со скорлупы кокосовых орехов, великое множество которых вынес за многие годы океанский прибой на берег.
После этого я добыл огонь и поджег факел. Вооружившись для верности бамбуковой острогой для ловли рыбы, которую я носил с собой во время обходов побережья, и присвечивая факелом пол ноги вступил в пахнувшую свежей землей темноту расщелины.
Сначала я шел согнувшись в поясе, так был низок каменный свод надо мной. Потом я почувствовал вокруг себя открытое пространство. Свет факела не доставал до стен огромной пещеры, лишь впереди я заметил отражение пламени факела от спокойной поверхности воды.
Вглядываясь в то, что освещали неверные отсветы пламени, я осторожно двинулся дальше. Вскоре я вдруг понял, что у меня под ногами ровный каменный пол. Наклонив факел, я разглядел аккуратно подогнанные друг к другу прямоугольные плиты из камня черного цвета.
Справа от меня появилось каменное ограждение, исполненное как широкая и высокая (до полуметра высотой) ступенька. За этой ступенькой был виден какой-то силуэт.
Я подошел ближе и взобрался на ступеньку. Я оказался на причале у которого стоял необычный корабль. Судя по обводам и практически полному отсутствию надстроек, это была подводная лодка. Но как же эта лодка отличалась от подводных лодок нашего флота!
Во-первых, это было судно огромного водоизмещения. В длину оно достигало (я специально промерил ее длину шагами, сделанными по причалу) двухсот тридцати шагов, в диаметре (определенном мысленно, по измеренному на глаз видимому расстоянию от борта до борта) не менее 10 метров.
Освещение было невероятно скудное, я видел практически только то, что было от меня метрах в пяти, а потому внешний вид лодки складывался перед моим внутренним взором, и вот что я увидел.
Глубоко сидящий в воде веретенообразный корпус с бортами, полого уходящими под воду. На носу подводной лодки имелся острый металлический таран, схожий с бивнем тюленя-нарвала. Сам корпус был выполнен из какого-то металла темного цвета с продольными крупными желобами. На корпусе имелось два обтекаемых возвышения. Одно, поменьше размерами – ближе к носу, а второе, побольше, (в высоту около трех метров) – почти по середине длины корпуса.
Когда я считал шаги и проходил мимо центрального возвышения, мне показалось, что на его стороне обращенной к носовой части корабля что-то блеснуло.
Я не мог дольше находиться в пещере с подземным озером и неизвестным кораблем, так как мой факел почти догорел. Спеша, спотыкаясь и шипя ругательства сквозь зубы, я выбрался из пещеры через ту же расщелину, в которую и проник в пещеру.
Возвращаться в лагерь не имело смысла, потому что все свое я носил с собой. А вот заготовить факелы, и наловить рыбы на обед было просто необходимо.
Наловить рыбы у меня не получилось, так как волны в этом месте докатывались до самого пляжа, и оказалось необычайно глубоко. Так глубоко, что я не мог донырнуть до дна. Пришлось выбраться на берег и поискать у подножия обрыва скатившиеся со склона горы плоды манго и грозди бананов.
Я наскоро пообедал фруктами и заготовив три новых факела вновь двинулся в пещеру. В памяти моей шевелились какие-то воспоминания. Когда-то кто-то пересказывал мне содержание одной книги. Но ведь это был выдуманный роман?…
Тем не менее, когда я добрался до подводной лодки я первым делом спустился на ее палубу и по прохладному металлу направился к центральной надстройке. Зрение меня не обмануло, когда я в первый раз увидел стеклянный блеск с причала.
Сейчас я подходил к большому иллюминатору в широкой раме, чуть наискось (следуя наклону стенки) вставленному в рубку. Поверхность стекла как зеркало отразило мою полуобнаженную фигуру (на острове я ходил в самодельной набедренной повязке) с факелом в руках. Стекло было очень толстое, поверхность стекла не имела ни одной царапины. Вероятно иллюминатор было изготовлен из сапфирового стекла.
Когда я наклонился к стеклу, отблески пламени факела проникли внутрь рубки, осветив внутри фигуру человека, сидящего в большом кресле и сжимающего в руках круглый штурвал, укрепленный на горизонтальной оси выходящей из массивной тумбы. Все остальные детали помещения не различались в темноте.
Меня поразило иссохшее, покрытое мумифицированной темной кожей лицо сидящего. Окруженное густыми прямыми прядями волос, спускающимися ему на колени, это лицо, с прикрытыми морщинистыми желтыми веками, провалившимися внутрь черепа глазницами, сохраняло странное волевое выражение. На костяных пальцах сквозь клубки отросших ногтей сверкнули драгоценные камни перстней.
Тонкий зеленый лучик света, отраженный одной из граней бриллианта в одном из перстней на пальце Капитана, сквозь мой зрачок проник мне в мозг, освещая в его студенисто-кровяной мгле ответ.
Я уже был почти уверен в правильности этого ответа. Почти, потому что все же обошел рубку сбоку, и над контуром герметически задраенной двери разыскал покрытую зеленью окислов медную табличку с гравированной надписью Mobilis in mobile.
Ни секунды не мешкая, я направился на корму лодки. В романе у Жюля Верна было написано, что именно там располагаются вентили балластных цистерн. Минут через пять поисков я открыл задрайки люка в корпусе лодки, под которыми обнаружились фигурные бронзовые маховики балластных вентилей большого диаметра.
Поднатужась я провернул шток сначала одного вентиля, а затем и другого. Дальше дело пошло легче, и вскоре я полностью открыл оба вентиля.
Снизу до меня донесся глухой шум – это тонны воды устремились в балластные цистерны, вытесняя воздух. Звякнули открываясь обратные клапана на шнорхелях, и лодка начала оседать, я перескочил на причал и стащил с двух массивных каменных кнехтов два толстых негнущихся каната, сплетенных из пеньки сто лет назад.
Я стоял вытянувшись во весь рост на причале, подняв правую руку… нет, не к виску, а сжав кулак согнутой в локте руки на уровне плеча.
Это было мое последнее приветствие Капитану. Я не мог поступить иначе. Я выполнил последнюю волю Капитана.
Он сидит, выпрямив спину, в командирском кресле в темноте рулевой рубки на борту своего корабля, сжимая высохшими ладонями медный обод круглого штурвала с частыми латунными спицами.
Его боевой корабль лежит на дне подземного озера в гигантской пещере на глубине 2000 футов от поверхности океана. С этим океаном озеро связано подводным каналом.
Вечная тьма океанской бездны стоит за сапфировыми стеклами иллюминаторов. Лишь иногда на его лицо падает призрачный свет, испускаемый глубоководными креветками, ударяющимися о стекло иллюминатора.
И я надеюсь, что больше никто, и ничто не потревожит его вечный покой.
В один из дней ноября 1912 года, во второй половине дня я заметил в океане белую точку. В этот момент я пек на углях кокосовых орехов крабов, пойманных мной на обед. Отгоняя от лица дым, я повернулся лицом к ветру, и взгляд мой с этого момента был прикован к далекой точке на волнах.
Позабыв про все я стоял по колено в воде, а губы мои шептали: -Сюда, сюда, сюда…
Медленно, но верно течение гнало шлюпку (а это была большая шлюпка, чуть ли не катер) с высокими крашеными белой краской бортами к острову.
На рифах шлюпка задержала движение, очевидно несколько раз ударилась днищем о коралловые глыбы, но тем не менее перевалила через препятствие и закачалась на волне уже за рифами.
Я не выдержал, и бросился вплавь к шлюпке. Шлюпка получила пробоину в днище и начала принимать воду. Я не рискнул пробовать забраться в нее, а лишь ухватился за тросик, свисающий с носа шлюпки в воду, и энергично двигая ногами медленно потянул шлюпку к берегу.
Уже полностью выбившись из сил, я вдруг нащупал ногами песчаное дно у берега. О том чтобы в одиночку вытянуть шлюпку на берег не могло быть и речи. Упираясь спиной и руками в корму я постарался чтобы киль лодки увяз в песке. После этого я вскарабкался с берега на нос шлюпки.
На ее дне, между двумя банками (поперечные сидения в виде широких досок-распорок) был распростерт человек в изодранном и выгоревшем на солнце костюме. Когда я склонился над ним, и тень моя упала на его лицо он с трудом приоткрыл черные запекшиеся губы и прохрипел только одно слово: -Пить!
Все что мог, я сделал для незнакомца. Напоил, перетащил в хижину, опять напоил, а потом и накормил. Незнакомец забылся сном, и проспал до вечера следующего дня.
Когда он пришел в себя и смог самостоятельно передвигаться, он рассказал мне о себе и своих приключениях.
Незнакомца звали Арчибальдом Баттом, находился он в звании майора армии САСШ и являлся ни много ни мало, помощником президента Северо-Американских Соединенных Штатов Уильяма Говарда Тафта.
По его словам Тафт и Теодор Рузвельт, которого прочили в приемники Тафта на президентском посту, стремясь предотвратить войну в Европе, в письмах обратились к королю Британии Георгу V, премьер-министру Франции Бриану и королю Италии Виктору- Эммануилу с предложением о создании союза. Причем САСШ обязывалось в случае войны выступить на стороне этого союза.
С этими письмами майор Батт инкогнито выехал в Европу на “Мавритании” - британском пассажирском лайнере, принадлежавшем компании «Кунард Лайн».
Успешно проведя переговоры с союзниками и заручившись верительными письмами, подтверждающими договоренность об образовании союза, майор Батт 10 апреля 1912 года сел на «Титаник» в Шербуре для возврашения в САСШ.
В ночь с 14 на 15 апреля гигантский корабль, доселе считавшийся непотопляемым столкнулся с айсбергом. Корабль затонул в 0220 ночи.
Майор Батт в это время играл в карты в курительном салоне 1 класса.
Почувствовав скользящий удар по корпусу, и последующий за ним шум падающего на палубы льда и снега, майор прекратил игру, проследовал в свою каюту, где положил в один карман пиджака специальный водонепроницаемый конверт с верительными письмами, а в другой армейский револьвер системы полковника Кольта. Майор так же надел на себя шинель и меховое кепи с ушами.
Выйдя на палубу, Батт услышал звуки веселой мелодии, которую играл оркестр музыкантов, поднявшихся на палубу, дабы игрой своей ободрить пассажиров первого класса, которых команда рассаживала по лодках, и спускал эти лодки с людьми на шлюп-талях вниз, на воду.
Паники не было, хотя было понятно, что мест в шлюпках на всех пассажиров не хватит. Пока в лодки сажали только детей, женщин и стариков совершавших плавание первым и вторым классом.
Майор Батт, как человек военный, и находящийся при исполнении, счел необходимым приготовиться ко всему. Он развернулся и спустился по широкому трапу на несколько палуб ниже. Пройдя по пустынным коридорам по наклонному настилу палубы (корабль уже заметно накренился), майор разыскал дверь одной из кухонь ресторана, и открыл ее.
Кухня была пуста, хотя на больших чугунных плитах стояло множество дымящихся кастрюль и сковород, прикрытых крышками.
Батт подошел к сервировочному столу и сгреб с нескольких тарелок уже готовые сэндвичи в пакет из плотной коричневой бумаги (стопка таких пакетов лежала на соседнем столике). Пройдя в соседнее помещение, майор оказался в винной кладовой, откуда он вышел в коридор засовывая по бутылке виски в боковые карманы шинели.
Коридор был пуст, но еще сильнее чувствовался увеличивающийся крен корабля. Майор Батт направился было к трапу ведущему на палубу когда услышал какой-то приглушенный шум у себя за спиной.
Он оглянулся, но коридор был пуст. Тогда майор вернулся назад, но проследовав мимо дверей в кухню, он продвинулся на несколько десятков метров до перекрестка с другим коридором.
Едва он вышел на перекресток, ему стал понятен источник шума. За закрытым решеткой дверным проемом стояла спрессованная давкой толпа пассажиров третьего класса, тех которые плыли на “Титанике” в каютах расположенных ниже ватерлинии.
Кто-то из команды, выполняя чей-то приказ спасать в первую очередь пассажиров первого, закрыл на замки стальные решетки в проходах, ведущих на нижние палубы.
Майор попытался руками свернуть тяжелый стальной замок, но это ему не удалось. Его начали хватать за шинель прижатые вплотную к решетке люди. Давка усилилась, раздались громкие крики и проклятья.
Майор Батт с трудом вырвался из цепких рук и прокричал, что сейчас же вернется с подмогой, и дверь откроют.
Затем он бросился от этих умоляющих, ждущих чуда, заклинающих о помощи, веривших в него взглядов человеческих глаз прочь. Он понимал, что помочь этим несчастным уже нельзя.
Наверху посадка закончилась. Почти все шлюпки были спущены за борт, либо покачивались на шлюп-талях, опускаясь за борт.
Одна из последних шлюпок под номером 5 оказалась на половину незаполненной, и в нее офицеры и матросы корабля начали сажать мужчин, оказавшихся рядом.
Батт сказал мне, что он сам не знает как очутился в шлюпке номер 5, так было сильно потрясение, испытанное им в коридоре у закрытой на замок решетки.
Пришел он в себя когда спускаемую на талях шлюпку рвануло и она повисла носом вниз. При этом из шлюпки выпали и полетели к холодной поверхности воды почти все ее пассажиры, кроме майора и нескольких женшин. Рывок и обрыв талей произошел из-за увеличиваюшегося крена корабля.
Майор вцепился в борт шлюпки обеими руками, постепенно сползая вниз, и в этот момент…
В этот момент шлюпка полностью сорвалась с талей и устремилась вниз, на головы еще держащихся на плаву людей. Почти отвесно шлюпка вошла в воду, но это почти спасло майора. Все кто оказался в месте удара шлюпки о воду моментально погибли.
И это была мгновенная милостливая смерть. Майор и три женщины сумели удержаться в полузатопленной шлюпке, которая медленно дрейфовала в кильватере айсберга погубившего “Титаник”.
К утру Батт и женщины черпаками откачали воду из шлюпки. К утру их отнесло далеко в океан.
Там их шлюпку подхватило неизвестное науке течение и понесло к югу.
Сколько недель они провели в океане майор Батт не мог сказать. Сначала все было хорошо. На шлюпке имелся аварийный запас продуктов – консервы мясные и запаянные в жестяные банки сухари. Был там и деревянный анкерок с пресной водой.
Майор перезнакомился со своими спутницами. За долгие дни совместного плавания они пересказали друг другу не только истории своей прошлой жизни, но и мечты на жизнь будущую. Все были настроены оптимистично, ожидая со дня на день быть обнаруженными со встречных судов.
Но все было тщетно. Напрасно они всматривались в горизонт. Океан был пуст. Постепенно быт наладился. Оказавшись в обществе дам, майор очень щепетильно относился к отправлению естественных потребностей организма.
На корме шлюпки была установлена ширма, сооруженная из двух досок, сорванных майором с рундука и куска парусины. Пользуясь рукояткой револьвера как молотком майор Батт доломал рундук, аккуратно вытащил из досок гвозди и соорудил за кормой шлюпки стульчак.
Казалось ничего не предвещало беды. Разделив имеющиеся продукты на порции, и пополняя запас пресной воды во время дождей, потерпевшие крушение мирно дрейфовали в шлюпке на юг. Но в одно утро обнаружилась пропажа миссис Марпл. Майор Батт осмотрел шлюпку от носа до кормы, но никаких следов, объясняющих пропажу пожилой женщины, не обнаружил.
Посовещавшись между собой люди решили, что миссис Марпл была неосторожна, и свалилась со стульчака в воду. Оставалось неясным почему она не позвала на помощь.
Через несколько дней исчезла молоденькая мисс Дженкинс. И снова никаких следов…
На шлюпке осталось только двое бывших пассажиров “Титаника” – майор Батт и мисс Корн, незамужняя 25-ти летняя женщина.
Майор Батт договорился с мисс Корн о том, что он днем будет спать, а ночью нести дежурство. Мисс Корн была на грани истерики. Она скорчилась на дне шлюпки, боясь даже смотреть на океан вокруг. Ей казалось, что угроза таится в волнах за бортом. Целые сутки она провела в таком состоянии.
Ночью майор Батт не спал, вглядываясь в темноту, прислушиваясь к плеску волн о борта шлюпки и сжимая в ладони рукоятку верного “кольта”. Но ничего не произошло. Утром он разбудил мисс Корн, и заснул на дне лодки.
Через какое-то время его разбудила мисс Корн. Страшно смущаясь, она сказала что больше не может терпеть, но перебраться на стульчак она страшно боится, а посему просит майора покараулить за ширмой, пока она управится.
Энергично потерев лицо ладонями, дабы отогнать сон, майор поднялся и помог мисс Корн перебраться с кормы шлюпки на стульчак. Повернувшись к ширме, спиной он стал оглядывать пустынный горизонт. Вдруг за ширмой раздался сдавленный вскрик.
Майор Батт резко повернулся и, забыв приличия, выглянул из-за ширмы.
Сначала он не понял того, что предстало его взору. Стульчак был пуст, а в волнах за кормой шлюпки мисс Корн находилась как бы в клубке переплетенных змеиных тел. Больше всего она напоминала античную статую Лаокоона. Змеиные тела были толщиной с телеграфный столб и сдавливали и ломали тело мисс Корн, причиняя последней невыносимые мучения.
Майор Батт сказал, что он прочитал в глазах мисс Корн безмолвную мольбу. Именно поэтому он поднял револьвер и недрогнувшей рукой послал свинцовую пулю в лоб несчастной женщины, прекращая ее мучения. Мгновение спустя волны сомкнулись над телом мисс Корн, и чудовище утащило его в пучину.
Майор Батт остался один в шлюпке. Позднее, придя в себя, он пришел к выводу что в смерти трех женщин повинен либо гигантский осьминог, либо спрут.
Приключения мичмана Панина, рассказанные им самим после чудесного своего спасения в море Лаптевых экипажем аэроплана «Илья Муромец». (окончание)
Со временем, когда майор Батт полностью окреп, мы совершили с ним несколько путешествий вокруг острова, посетив, в том числе, подземную пещеру, на дне которой покоился “Наутилус” со своим первым и единственным Капитаном.
Пещера встретила нас тишиной и мраком. В свете факелов мы побродили по опустевшей набережной, посмотрели в мрак водной глубины, и собирались уже уходить, когда я решил пройти до дальнего конца причала.
Там я нашел каменную лестницу, ведущую с причала на пол пещеры. Я спустился по ступеням и обнаружил в каменной кладке причальной стенки бронзовую дверь.
Это оказалась кладовая, в которой мы с майором обнаружили переносной деревянный ящик со слесарным инструментом, баллоны с какими-то газами, один водолазный полужесткий костюм с грудью-кирасой и шаром-шлемом.
Так что из пещеры мы вышли не с пустыми руками – инструменты (хоть и слесарные) могли нам помочь в ремонте лодки.
Мы тут же загорелись идеей вдвоем отремонтировать лодку и отправиться в ней в океан. Майор Батт хотел доставить президенту верительные письма европейских руководителей.
Надежда предотвратить войну не оставляла его. Кто ж знал, что так все обернется?
Во время наших походов майора необыкновенно интересовала возможность подняться по склону горы острова, дабы с вершины его осмотреть океан. Майор надеялся увидеть на горизонте хотя бы другой остров, как символ надежды на спасение.
В нескольких местах у подножия обрывов появились новые осыпи земли и скальных пород, по которым можно было бы попытаться забраться наверх.
Но я предложил майору заняться сначала ремонтом шлюпки. Даже при наличии у нас инструментов, ремонт продолжался несколько месяцев.
С помощью ножовки по металлу мы спилили несколько десятков стволов молодого бамбука, просверлили на каждом конце ствола по отверстию.
После этого мы долго собирали пальмовые листья, складывали их в многослойное полотно и прошивали насквозь растительными волокнами. Так нам удалось сделать пластырь из листьев, и завести его на отверстие в днище шлюпки.
Временно закрепив пластырь деревянными шпильками, вогнанными в доски борта и днища, мы перевернули шлюпку набок и поверх пластыря начали прибивать стволы бамбука, загоняя деревянные шпильки через просверленные ранее отверстия в стволах.
Затем мы повторили эту операцию, но уже внутри шлюпки.
Когда отверстие было заделано, мы заново устроили на шлюпке мачту и сплели косой парус из полосок, вырезанных из листьев того же бамбука.
Настала пора отправиться в путешествие к вершине острова. Пищи и воды мы с собой не брали, будучи уверены, что найдем и то и другое наверху. С собой мы взяли копья, и несколько металлических инструментов годных для того, чтобы рубить растительность.
Выступили мы поутру. Обогнув на четверть гору, мы нашли подходящую осыпь и начали подниматься по ней вверх.
После изнурительно тяжелого подъема мы достигли опушки горного леса. Странно было оказаться в густом тропическом лесу на таком крутом склоне. Странно и смертельно опасно. Любое неверное движение могло закончиться скольжением по крутому и скользкому от влажной травы и земле откосу, а затем падением с высоты 200-300 метров на песок и камни пляжа.
Тем не менее, мы продолжали подъем, цепляясь за лианы, стволы деревьев и кустарника. В этом душном и влажном странном лесу была своя жизнь. Но жизнь эта развивалась на стволах и ветках деревьев.
Этот странный мирок еще ждет своего исследователя. Мы же смогли заметить на ветках деревьев два вида живых существ. Какое место они занимали в пищевых цепочках этого леса? Или проще говоря, кто кем из них преимущественно питался? Вопрос…
Но сначала несколько слов о местных жителях. Во-первых это были очень крупные бесхвостые лемуры. Ростом с человека, способные к прямохождению по веткам деревьев, с мохнатыми телами и мордами, на которых при звериной внешности был заметен незвериный интеллект.
Во-вторых сетчатые питоны, длиной в 6-8 метров.
Нам удалось уклониться от прямых контактов с теми и другими. Но когда нам пришлось заночевать в джунглях, упершись спинами к стволам деревьев и привязав себя к ним лианами, я понял чьи крики слышал по ночам в своей хижине. Это кричали лемуры. То ли они охотились стаей за питоном, то ли питоны ловили лемуров.
Дождавшись утра, и поклявшись друг другу убраться с горы в кратчайшие сроки, мы продолжили подьем.
На самой макушке горы к нашему удивлению и испугу мы обнаружили круглую поляну, на которой росла только трава по пояс, и на базальтовой платформе стояли четыре черные базальтовые скульптуры истуканов с длинными вогнутыми носами и странными улыбками, застывшими на узких каменных губах. Истуканы смотрели вдаль, на север.
Кто? Когда? Зачем? Кто, когда и зачем смог проделать титанический труд, установив на вершине неприступной горы циклопических размеров изваяния? Ответ на вопрос отсутствовал.
Мы было собрались спускаться, когда майор Батт обратил мое внимание на то, что половину пути вниз с горы, самую опасную, нам придется преодолевать в полной темноте, ибо наступит ночь.
Я посмотрел на высоту солнца над горизонтом и все понял. Действительно, здесь, на вершине горы на поляну, и мрачные статуи еще светило солнце, но внизу, у уреза воды, вероятно начинало уже темнеть.
Мы с майором решили заночевать на вершине. Майор сказал мне, что он предпочел бы иное соседство, нежели этот, то ли памятник, то ли обелиск, то ли сигнальный знак, который высился у нас над головами.
Но делать нечего. Перекусив найденными неподалеку бананами, еще не твердыми, не окончательно созревшими и сорванными нами прямо с куста, мы собрали кучу хвороста для ночного костра.
Было еще слишком светло, чтобы погрузиться в сон, и мы более внимательно осмотрели цоколь, на котором были установлены статуи. Обнаружив еле заметные швы кладки, я понял, что перед нами некое сооружение, возможно с помещениями внутри.
На одной из длинных сторон каменного параллелепипеда майор Батт разглядел прямоугольную плиту, которая могла быть дверью. Эта плита по цвету была чуть светлее окружающих ее плит. Смущала высота двери. На глаз ее верхний край находился метрах в шести от земли.
Но как открывались эти огромные ворота? Никакого намека на замочную скважину, ручку, петли не обнаруживалось.
Совершенно случайно, поворачивая голову чтобы обменяться с майором соображениями по поводу находки я заметил на поверхности камня, на высоте трех метров от земли, странные круглые пятна.
Всего их было шесть. Одно большое круглое пятно, а над ним, веером, еще пять пятен поменьше размером. Я окликнул Батта, и мы решили добраться до этих пятен, чтобы рассмотреть их внимательнее.
Я уперся руками в вертикальную стенку каменного постамента, а Батт забрался ко мне на плечи. Я видел перед собой только когда-то в глубокой древности гладко отполированную поверхность камня. Но майор сверху комментировал свои действия. Большое пятно было имело в диаметре около тридцати сантиметров, пять малых пятен были одинакового размера. Примерно такой отпечаток мог оставить на стене при ударе мокрый мяч для игры в лаунд-теннис.
Майор сказал что пятна – это не вкрапления иного минерала, нежели собственно материал камня. Просто камень в пределах пятен имел красноватый оттенок.
Батт ощупывал поверхность пятен, но все было без результата.
Вскоре я взмолился к Батту, призывая его слезть с моих плеч и поменяться местами. Батт завозился, стоя у меня на плечах. Я зашипел от боли в мышцах. И в этот момент монолитная каменная плита у меня перед глазами поползла вверх.
От неожиданности я отпрянул назад, и в тот же момент Батт рухнул на траву. Я тоже отскочил в сторону от подножия обелиска.
С глухим рокотом плита продолжала ползти вверх, открывая перед нами вход внутрь постамента, на котором стояли статуи.
Майор уже стоял у меня за плечом, сипло дыша и спеша рассказать, как он уже собирался слезть с меня на землю, и оперся грудью на скалу, закрыв ею все шесть пятен. В этот момент скала дрогнула и плита начала подниматься.
Еще Батт сказал, что он слышал о тепловых лучах, невидимых глазом, которые испускают все нагретые тела. Может эти пятна, похожие на стилизованный отпечаток гигантской ладони, среагировали на изменение температуры поверхности скалы в то момент, как грудь разгоряченного майора приблизилась к поверхности скалы?
И этот вопрос остался без ответа, потому что мы как зачарованные шагнули в образовавшийся проем.
Солнце висело низко над горизонтом, бросая почти горизонтальные лучи света внутрь цоколя.
Внутри ничего не было, кроме длинного и широкого деревянного помоста, украшенного золоченой резьбой с сонмом занятных картинок и изображений. Но не они приковали наши взоры.
На помосте лежало тело великана, закутанное в прозрачную ткань. При жизни великан был ростом около десяти метров. Голова же его походила по величине на котел солдатской кухни.
Не знаю, откуда у нас хватило решимости, но мы с Баттом развернули прозрачный саван, укрывавший великана с головы до ног, и стащили его с мумифицированных останков. На великане были одеты латы из черной бронзы, с наплечниками. Поверх лат был накинут прямой плащ хлена из ткани пурпурного цвета. На ногах были одеты бронзовые же поножи и калиги на тройной подошве.
Черный бронзы шлем с острым, как рыбий плавник, навершием, венчал его череп.
Но все это оставалось на периферии нашего с Баттом восприятия, потому что все наше внимание привлекло мертвое лицо великана. А точнее его лоб. Чуть выше переносицы на лбу имелась припухлость, покрытая сморщенной желтой кожей, такой же что прикрывала запавшие в глубины черепа глазницы. Это был как бы третий глаз.
Какие-то отрывки мыслей и воспоминаний закрутились у меня в голове. Вспомнился почему-то циклоп Полифем, которого ослепил в пещере хитроумный Одиссей.
А солнце уже почти исчезло за горизонтом, стало быстро темнеть и вновь раздался рокот. Это опускалась каменная дверь.
Под этот усиливающийся грохот мы с Баттом бросились прочь из склепа.
Наступила ночь. Мы разожгли костер. На вершине горы ночью оказалось прохладно. Все время дул ветер. Но нам с майором повезло, так как в нашем распоряжении оказалась ткань, которой был покрыт великан.
Ткань мы сами вытащили из склепа в первую же минуту пребывания там. Я никогда не видел такой ткани. Собственно в свете костра много и не увидишь, но на ощупь…
На ощупь ткань была необычайно прочна, тонка и почти не весома.
Не забивая голову тем, что в общем-то это саван, мы с майором закутались в разные концы огромного куска ткани и сразу же заснули.
Пробуждение было ужасным.
Я проснулся, чувствуя себя отдохнувшим, голодным и готовым к новым приключениям. Я еще немного подремал, прикидывая что нам с майором обязательно надо попасть в склеп еще раз. Мне очень хотелось рассмотреть картины, нарисованные на деревянном ложе.
К тому же на высохших пальцах великана сверкали камни в массивных оправах серого цвета платины (если это была она). И еще на его поясе был огромный двуручный меч с какими-то письменами гравированными на металле широкого лезвия.
Решив, что пора приниматься за дела я энергично высвободился из складок ткани и окликнул майора Батта, предлагая проснуться.
Но майор молчал. Я осмотрелся. Майора поблизости нигде не было.
Тогда я обошел каменный постамент и увидел в траве воплощенный наяву ночной кошмар. Огромный сетчатый питон выгнулся передо мной, подняв голову и широко разевая пасть с тонкими длинными зубами. Питон пытался уползти в сторону леса, но посередине его туловище было сильно раздуто. Это обстоятельство вероятно мешало гигантскому пресмыкающемуся ползти.
Но на примятой траве я увидел рваный ботинок майора Батта, и догадался о разыгравшейся ночью трагедии.
Питон подполз к спящему майору и проглотил его, начиная с головы. Именно поэтому майор не мог позвать меня на помощь.
Ярость ослепила меня. Я бросился к оставленным нами накануне у костра бамбуковым острогам и кое-каким инструментам, найденных в пещере Капитана, и приспособленных нами для рубки деревьев. Одну сторону метровой бронзовой линейки я расплющил ещё внизу, на берегу окена, положив линейку на валун и ударяя камнем по ее краю.
С острогой и линейкой-мачете в руках я бросился на питона. Он сделал бросок, стараясь вцепиться в меня зубами, но я увернулся, ударив острогой его в пасть. Конец остроги расщепился, не причинив змее ни малейшего вреда.
Я отскочил назад, ожидая нового броска рептилии, но питон вел себя странно. Он весь пошел складками и широко раскрыл огромную противную пасть, делая скользящие движения всем туловищем.
Внезапно его челюсти распахнулись еще шире, и из пасти показались ноги майора Батта. Одна нога в ботинке, а вторая в драном носке.
Я понял, что питон отрыгивает свою жертву, собираясь то ли сразиться со мной налегке, то ли бежать от меня налегке. Нельзя было терять ни мгновения. Я бросился вперед, нанося удары по туловищу питона импровизированным мачете. Вскоре тело питона покрылось рублеными ранами из которых обильно текла кровь оранжевого цвета.
Питону удалось таки отрыгнуть тело несчастного майора, когда я срубил его голову множественными ударами, направленными в одно и тоже место. Но, даже потеряв голову, тело питона еще долго извивалось в траве.
Я же занялся останками майора Батта, которые надо было придать земле. Желудочный сок питона растворил верхние слои кожи, и из-под осклизло-вонючих лохмотьев испревшей одежды проглядывало тело майора яркого красного цвета.
Я осторожно перетащил тело майора ближе к постаменту, и принялся рыть могилу. Через несколько часов работы, я предал тело майора Батта земле.
На прощание с ним, я прочитал Отче наш – единственную молитву которую помнил.
Кроме памяти о человеке долга и надежном друге у меня остались верительные письма, которые я нашел в кожаном портмоне в кармане брюк майора.
Я твердо решил передать эти письма заинтересованным людям, с тем, чтобы предотвратить войну.
Однако покинуть вершину горы пешком я не успел. Поляна оказалась окружена лемурами, привлеченными то ли видом нашей схватки, то ли запахом крови убитого мной питона.
Возможно, что была и какая-то иная причина активности этих существ, но факт оставался фактом. На каждом дереве на опушке леса я видел по несколько лемуров, сидящих или висящих лапах-руках на ветках с видом очень не дружелюбным.
Что оставалось мне делать? За прошедшие с открытия двери склепа на вершине горы сутки, мысли мои были направлены в прошлое, в поисках разгадки происхождения гигантов, подобных найденному нами.
По странной прихоти сознания, от титанов и атлантов, мысли мои обращались к титанам человеческого духа и гигантам мысли человеческой. Вспоминал я и о Леонардо да Винчи.
Внезапно меня осенило – что если попробовать? Ведь кроме решимости исполнить проект Леонардо Великого, у меня все было под руками.
Присматривая периодически за поведением лемуров, я принялся за работу. Недостатка в молодых бамбуковых стволах у меня не было. Я их спилил ножовкой, прихваченной в наш поход покойным майором Баттом, и очистил от листьев.
Там же на опушке леса я нарезал множество необычайно прочных и тонких лиан.
Оттащив все добытое мной к подножию монумента я разложил на траве тонкие гибкие стволы бамбука в виде двух равнобедренных треугольников, с одним общим основанием.
Затем я напилил из стволов бамбука промежуточные распорки, и разложил их внутри треугольников. После этого пришла пора связать все детали остова большого ромбического крыла лианами.
Да, вы не ослышались, я назвал свой труд крылом! После того как остов был надежно закреплен мною множеством прочных морских самозатягивающихся узлов, сделанных из лиан, я обтянул его саваном, найденным нами в усыпальнице. Сейчас, при свете дня я убедился, что ткань не имеет дыр, очень легкая и прочная на разрыв.
То есть разорвать я ее не смог, как ни старался. Единственное, чего я добился – это с помощью раскаленной на огне костра линейки-мачете проплавить в ткани отверстия в тех местах, где через обшивку крыла я пропустил лианы, привязанные предварительно к каркасу.
Эти лианы образовали нечто вроде сетчатой люльки-гамака. Имелись в подвесе и петли для рук.
Между тем солнце давно перевалило зенит, и вновь близился вечер. Лемуры завозились на ветках. Некоторые стали спускаться на землю, а спустившись, выпрямлялись во весь свой нешуточный рост, чего-то выжидая. Вся эта возня на и под деревьями меня настораживала и заставляла спешить.
Я набил рот побегами молодого бамбука, и минут пять жевал. Пора! Я приподнял с земли крыло, обтянутое тонкой тканью, продел руки по плечи в петли, ухватился за другие петли, сделанные на лианах привязанных к кончикам крыльев, и повернулся против ветра.
Потом я начал разбег по пологому склону в сторону опушки леса. Через двадцать шагом ветер приподнял крыло над землей вместе со мной, и я, в последний раз оттолкнувшись от земли ногой, воспарил в воздухе.
Остались внизу оскаленные в рычании морды лемуров, тщетно тянущих свои лапы ко мне. Остался внизу остров с таинственной гробницей не вершине, и покоившимся в своем подводном корабле капитаном Немо. Внизу, в земле острова, на берегу которого я провел много лет, остался майор Батт.
Крыло поднимало меня все выше, и выше, и выше … пока я не увидел на горизонте еще один остров. Заложив пологий вираж я заскользил в его сторону.
Двое суток я провел в воздухе над пустынным океаном, несомый могучим пассатом на восток. Это были дни великого голода и мучений. По понятным причинам я не мог опуститься вниз, ибо утонул бы в океане. К тому же за часы бессонного полета я многое увидел.
Я увидел то, что невозможно увидеть с борта корабля, распугивающего все живое грохотом машин в трюме и плеском винта. Один раз я видел морского змея длиной около тридцати метров, неподвижно лежащего на глубине нескольких метров под водой. Вероятно он спал, потому что мною были замечены лишь небольшие движения тела в горизонтальной плоскости.
Тело змея было черного цвета, шириной со столешницу большого письменного стола. Никаких подробностей я не смог заметить, так как пролетал над ним перед заходом солнца, когда лучи солнца скользят над поверхностью океана, почти не проникая в толщу воды.
В другой раз, но уже днем я увидел внизу существо похожее на гигантского крокодила, с огромными зубастыми челюстями. Чудовище было не маленьким. Я оценил его длину в двадцать метров.
А третий случай едва не стал для меня роковым. Сначала я заметил вдали над волнами какое-то движение. Мне в глаза светило солнце и я принял тонкую длинную шею зверя, поднятую над волнами за мачту корабля.
Я был измучен голодом и неудобствами висения в воздухе в сетке из лиан, а потому с радостью изменил направление полета мечтая встретиться с рыбаками или матросами корабля. Но это был не корабль, а чудовище сродни тому, что наблюдало за мной ночью из морской глубины во время моего плавания на самодельном плоту после гибели броненосного крейсера “Решка”.
Метров пятнадцать в длину, от головы на длинной шее до кончика короткого мускулистого, сходящего на конус хвоста. Бурого цвета туловище обтекаемой формы, заключенное в гладкую блестящую кожу. Передвигалось чудовище с помощью больших ромбовидных плавников числом четыре.
Когда я приблизился, чудовище сделало в мою сторону бросок, вода взбурлила под синхронным ударом огромных плавников, и зубастые челюсти сомкнулись в метре под моим туловищем. Я дернул за лиану привязанную к левому кончику крыла и увернулся от второго броска, но потерял высоту.
Казалось моей одиссее пришел конец и мне суждено быть съеденным доисторической тварь посреди океана. Но плотный фронт воздуха, который гнала перед собой длинная, семисотметровая океанская волна, подхватил крыло и дал мне возможность набрать высоту.
В дальнейшем я старался не приближаться к поверхности океана во избежание подобного рода происшествий. Я находился в полуобморочном состоянии от голода, жажды и бессонницы, когда завидел по всему горизонту темные вершины гор.
Я подлетал к материку.
Друзья мои, все что со мной происходило дальше я постараюсь пересказать в сжатом виде, без подробностей, ибо не смею более задерживать ваше внимание и отвлекать вас от целей вашей экспедиции.
Итак я подлетел к континету. Выбирая место для посадки я внезапно оказался над плоскогорьем, вся поверхность которого была покрыта изображениями животных и людей. Изображения сии были видны только с большой высоты полета.
Когда я снизился к земле, изображения распались на отдельные, уходящие из предела видимости линии, казалось выбитые в скальном грунте. Я вновь взмыл вверх и завидев впереди на поверхности земли изображение птицы, принял сие за добрый указующий знак.
Я направил крыло вниз и попытался высвободить тело из сетки, в которой я лежал животом вниз все время полета. Земля летела мне навстречу, а я не мог высвободиться – так затекли за двое суток полета мои мышцы.
Лишь в метре от поверхности плато я высвободился, н ноги не слушались меня и приняв на себя удар приземления тут же подогнулись в коленях. Дальше я помню только что меня начало разворачивать головой вниз. Последнее что я слышал, это был хруст ломающегося бамбукового остова крыла и ритмичный звук ударов барабана.
Очнулся я в темноте хижины сложенной из камней – так я определил на ощупь. Когда рассвело, то оказалось, что я попал в плен к индейскому племени, которое с доисторических времен живет в окрестностях этого плато.
Жизнь племени подчинялось легенде, гласившей, что когда-то с неба на плато опять спустятся небесные воины, что будет означать конец света.
Сколько индейцы ждали моего появления я не знаю, но у них в плену я провел несколько дней, пока не решился вопрос с моей дальнейшей судьбой. Собственно вопроса-то и не было. Меня должны были принести в жертву Кецалькоатлю – Змею в перьях.
Как правило, это жертвоприношение происходило на базальтовом алтаре на вершине ступенчатой пирамиды, скрытой в сельве. Как правило, жертве рассекали ножом из обсидиана грудную клетку с целью извлечь еще бьющееся сердце и сжечь его на костре, ублажая запахом жареного мяса Кецалькоатля.
Как правило… Но правила имеют исключения. В этот раз исключение явилось ко мне в образе полюбившей меня с первого взгляда молодой дочери местного вождя.
В ночь перед тем, как меня должны были казнить, она отперла дверь камеры внутри пирамиды, и помогла мне бежать.
Оказалось, что индейцы отремонтировали сломанное летучее крыло, так что, страстно поблагодарив молодую девушку за спасение, я влез в сбрую из лиан, разбежался и бросился со ступени пирамиды вниз. Вскоре я оставил далеко позади ступенчатую пирамиду, скрывшуюся в океане зеленых веток.
Так начался мой путь на север. Днем и ночью я летел вдоль побережья Тихого океана, имея справа вдали заснеженные вершины Кордильер.
“Чимборазо и Котопакси, навсегда завладели вы сердцем моим…”, напевал я, с каждым днем приближаясь к Панамскому перешейку.
Иногда я делал остановки, чтобы прийти в себя, поесть и выспаться. Делал я посадки вблизи рыбачьих деревень, жители которых радушно принимали меня.
Через какое-то время я оказался над Мексикой. Судя по рассказам местных крестьян в стране шла гражданская война.
Судя по обстановке мне надо было поскорее убираться из этих мест, пока люди Эмилиано Сапаты, или люди Порфирио Диаса не добрались до меня.
Тем более, что в соседней деревне остановился отряд под командованием Чунчо-Барабанщика, одного из доверенных людей Сапаты. А Чунчо-Барабанщик, по словам крестьян очень не любил гринго.
Я поспешно взлетел, но пролетая над каким-то заливом, в котором стояла эскадра Северо-Американского Флота, я был обстрелян с борта корабля.
Очередью выпущенной из картечницы Гатлинга была снесена правая часть крыла. Я закувыркался и упал в воду. Благо это было рядом с берегом, и я успел до подхода катера с военными моряками и до появления акул скрыться на берегу.
Мой полет был закончен. Но путь на север я продолжил. Много месяцев я шел вдоль береговой линии. Ночевал я рядом с городками и поселками, стараясь не контактировать с местным населением. Пропитание я добывал на городских рынках, после их закрытия, понятное дело как.
Эта предосторожность не была напрасной, потому что несколько раз местные жители, американцы, вызывали полицию, едва завидев меня. И лишь навыки выживания, приобретенные мною за годы странствий, спасали меня от тюрьмы и каторги. С тех пор я отношусь к американцам как к нации стукачей и доносчиков, чего бы там не плели про их славные демократические принципы.
Через долгое время я оказался на Аляске. На одном из неизвестных притоках Юкона я наткнулся на россыпь золотых самородков. Самые крупные были величиной с собачью голову. Но золото нельзя есть. И еще оно очень тяжелое. Поэтому я прихватил с собой только несколько самородков, которыми готов расплатиться с вами за свое спасение.
Через Берингов пролив, будучи отличным пловцом я переплыл летом, предварительно намазавшись жиром убитой мной нерпы.
На остров Беннета я пришел по льду, влекомый на его берега мечтой попасть на Землю Санникова.
Вот и вся история моих странствий, господа.
А главное - примите от меня бумаги славного майора Батта. Быть может они помогут не допустить начало войны в Европе.
Из дневника штабс-капитана Кижа.
03 июня 1916 года.
С огромным удивлением и сожалением спасенный нами мичман Панин узнал о том, что Мировая Война уже началась. Еще труднее ему было принять известие о том, что нынче 1916 год, и таким образом его странствия продолжались целых десять лет, начавшись в Финском заливе, и закончившись в море Лаптевых.
Естественно, что научный руководитель нашей экспедиции, профессор Каштанов отверг предложение славного мичмана об оплате его спасения золотыми самородками, а, наоборот, предложил ему принять участие в нашей экспедиции, убедившись во время рассказа мичмана об его приключениях, что имеет дело с человеком опытным и привыкшим ко всякого рода тягостям полевой жизни. Действительно, даже мне показалось, что кое-какие поступки мичмана Панина смогли бы стать в ряд с приключениями поручика Ржевского, и даже моими собственными.
А уж в лице нашего доброго ангела, госпожи Эммы Штолльц, мичман Панин нашел самого благодарного слушателя. Добрая женщина столь живо приняла участие в судьбе мичмана, что то время, которое занял рассказ мичмана слезы жалости заставляли блестеть ее прекрасные глаза. А к концу повествования обмороженная, грубая рука мичмана уже покоилась в мягких ладонях этой прекрасной женщины, взявшей на себя добровольное обязательство выходить изможденного моряка. И как знать, не расцвел ли на наших глазах новый росток любви, соединивший одинокие сердца мичмана Панина и госпожи Эммы?
Итак, после совета принято было решение продолжить полет на "Илье Муромце -2". Оговорено было, что мы должны были пролететь над Большим Ляховским островом и над островом Котельный производя по маршруту аэрофотосъемку. Далее нам следовало держать курс на север и искать Землю Санникова.
После встреч с мамонтами и ископаемой птицей диатримой почти никто не сомневался что сия Земля есть, либо была недавно над поверхностью океана.
Однако после взлета…
Не спрашивай по ком звонит колокол...Эту строчку из Джона Донна твердил я. Не спрашивай по ком звонит колокол... А штурвал вырывался у нас с Тараноффым из перенапряженных рук.
Уже полчаса мы держали аэроплан из последних сил не давая ему свалится в штопор. Страшно ревел воздушный поток за фанерными бортами. Я, казалось, чувствовал как страшно перегружен силовой набор корпуса.
Я с ужасом ждал резких металлических звуков, похожих на стократно усиленные звуки обрыва гитарных струн. Однажды я присутствовал на испытании крыла "Ильи Муромца" на излом. Но тогда мы стояли с Игорем Ивановичем за ширмой из бронестекла и смотрели, как после каждого сухого громкого щелчка свивались гигантскими пружинами вырванные с корнем растяжки на плоскостях. А сейчас я находился на борту аэроплана увлекаемого мощным воздушным потоком в .... Куда?
Началось с того, что мы нашли Землю Санникова среди торосов и льдов далеко вглубь океана за островом Котельный. Под нами возникла черно-белая рельефная картина огромного горного хребта. Перевалив над скалами саженях в двухстах мы полетели над покрытой снегом равниной на которой торчали скалы-одинцы и остовы мертвых деревьев. Земля Санникова была мертва.
Только один раз господину Тараноффу показалось, что он видит на снегу белую медведицу с двумя медвежатами.
Но поручик Ржевский не смог подтвердить наблюдение своего друга по причине увлеченного рассматривания шведского мужского журнала "Хюстлер".
При этом он вслух обещал по окончании экспедиции начать издавать в северной столице русский аналог подобного непотребного журнала.
После недолгих раздумий поручик решил назвать свой будущий журнал просто и непритязательно, в русле сохранений традиций пооддержки отечественного производителя: Иллюстрированный журнал для ходоков "СИСЬКИ".
Между тем мы ожидали, что вот-вот достигнем противоположного берега Земли Санникова, чтобы развернувшись облететь ее по периметру проводя аэрофотосъемку и штурманские замеры. Но берега все не было. Внезапно условия освещенности стали ухудшаться, резко потемнело и пошел снег. Компас отказывался показывать направление на север, и его путеводная стрелка, подрагивая, безостановочно крутилась на своей оси против часовой стрелки.
Альтиметр выдавал невероятные цифры. Получалось, что мы находимся на высоте 9 000 метров, чего не могло быть, потму что потолок нашего аэроплана в лучшие его довоенные годы не превышал 2 000 метров.
Я сделал попытку развернуться и лететь на юг, но внезапно понял что самолет несется вперед, подхваченный ураганным ветром. Потом началось страшное.
Стемнело так, как будто уже наступила полярная ночь. При нулевой видимости аэроплан начало валить в штопор.
В фюзеляже пассажиры вспоминали забытые слова молитв, а в кабине мы держали шестью руками (к нам на помощь пришел поручик Ржевский) штурвал, который выкручивала у нас из рук неведомая злая сила.
-У меня ощущение того, что мы падаем, -прохрипел у меня над ухом чей-то неузнаваемый голос.
Что сказать? Это ощущение у меня уже минут двадцать. Но кто видел, чтобы падение длилось так долго?
-Свет! -сдавленно крикнул Ржевский.
Действительно, за стеклами постепенно светлело.
Еще пять минут этого немыслимого падения и ураган стих. Наш аэроплан плыл посреди невероятного пространства. В неизмеримой дали, прямо по курсу светило, но не слепило глаза странное раскаленное до красноты круглое тело, гораздо меньше Солнца по размерам.
А еще дальше, вверх, вниз, вокруг нас виднелся целый мир, с реками, морями, горами, лесами, пустынями, с облаками и тучами. Но этот мир был расположен внутри огромной, невиданной по размерам сферы...
Не спрашивай по ком звонит колокол. Потому что он звонит по тебе.
Внезапно остановился четвертый мотор, и почти сразу же второй.
…………………………………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………………… – я коротко выругался, указав на прозрачные стеклянные трубки топливомера.
Как ни странно, на высоте полета и поведении самолета в воздухе снижение тяги никак не отразилось.
-Я думаю, что мы находимся в струе воздушного потока, который нас несет, -слегка запинаясь произнес господин Таранофф.
Ржевский нахмурился и скептически посмотрел сначала на нас, а потом указал пальцем на окна фюзеляжа. Они быстро запотевали снаружи, как-будто мы с мороза влетели в теплое и влажное пространство.
Вопрос куда девалось нормальное светило – Солнце, отступил даже не на второе место.
Потеря видимости в таких условиях в полете – катастрофа.
Но в столь немыслимом месте, и при столь немыслимых обстоятельствах как наше, в голову приходят странные мысли.
Мне вдруг помстилось, что если мы попали во внутреннюю полость нашей Земли, что не расходится с теорией герра Гербигера, и если во внутреннюю полость втягивало воздух в виде смерча (в чем мы недавно убедились), то не исключено, что есть хотя бы еще одно отверстие в земной коре, сквозь которую этот воздух выбрасывается вновь в атмосферу, окружающую внешний мир.
Тогда у нас появлялся шанс продержаться в этом потоке в роли планера до момента, пока мы не выберем место для посадки. Что будет с нами потом? Об этом мы узнаем во своевремении. Или не узнаем никогда.
Поток воздуха продолжал нести аэроплан вглубь неизвестной страны.
Профессор Каштанов и я, стояли на правой нижней плоскости и не знали, как нам поступить с запотевшими стеклами кабины.
Я старался вообще не смотреть, так как зрелище земли одновременно над головой и под шасси вызывало все то же чувство падения в пропасть. Да еще навстречу раскаленной бездне.
И еще раз я убедился, как мало мы знаем наших людей.
Внезапно дверь за моей спиной распахнулась и в дверном проеме показалась фигура поручика Ржевского. Кивер, доломан, ментик, венгерские рейтузы, сабля, усы.
Толкнув меня в бок, поручик подпрыгнул и ухватился за переднюю кромку верхней плоскости обеими руками. Потом у наших лиц мелькнули сапоги поручика, мелодично звякнули шпоры, и Ржевский, сделав выход силой очутился на верхней плоскости.
Внутри меня все похолодело.
И я даже на миг уткнулся лицом в плечо профессора Каштанова не желая видеть гибели отважного поручика. Но секунда слабости прошла, и я заметил искаженную наклоном туловища и необычной подсветкой тень фигуры Ржевского.
Тень шла по плоскости, наклонясь в сторону движения аэроплана, превознемогая воздушный напор и разведя руки для равновесия.
Я почувствовал, что начинаю седеть, когда поручик перебрался на фюзеляж и пошел по направлению к пилотской кабине. Что собрался делать этот инфант террибль, молнией пронеслось у меня в голове, и я дернул за рукав пиджака профессора. Но тот не отрывал взгляд от фигуры отважного гусара, которая стояла уже у самого носа аэроплана.
Нам эта фигура была видна со спины. Я видел, как блестят на филейных частях потертые в походном седле рейтузы Ржевского.
Внезапно до нас донесся голос поручика.
Ветер рвал его слова и доносил до нас только отрывки слов, причем в произвольном порядке. Но профессор изощривший свою мысль в занятиях криптозоологией, перевел мне слова поручика Ржевского:
-Передайте Шурочке, что это не я утопил в заварном чайнике ее любимого голубоглазого котенка, который так жалобно пищал при этом, что я было не передумал...
Ура! За ВДВ! (Пардон, поправился профессор Каштанов...) Ура! За гусар! Так громче музыка! Играй победу! Мы победим, и враг бежит! Бежит! Бежит!
Внезапно Ржевский прыгнул вперед, оттолкнувшись от фюзеляжа обеими ногами одновременно. При этом он своими боевыми потертыми филейными частями, затянутыми в венгерские рейтузы, начисто протер стекла пилотской кабины.
Этим не преминул воспользоваться господин Таранофф, который тут же повел аэроплан на снижение, осторожно доворачивая по курсу на обнаружившуюся среди леса большую поляну.
Мы же с профессором, обливаясь скупыми мужскими слезами, следили за удаляющейся к земле фигуркой поручика Ржевского.
-Нет, последние слова Ржевского должны передать Шурочке Вы, господин штабс-капитан, -пересиливая нервный спазм в горле попросил меня профессор. Я кивнул головой в знак протеста, не отрывая глаз от обреченного на жестокую кончину героя-гусара.
Но не прошло еще время жестоких чудес, господа! Просто надо верить! И все...
Ведь не даром Ржевский мог с одного удара, разбивая пирамиду, загнать восемь шаров в одну лузу.
Саженях в пятидесяти от земли откуда-то сбоку к падающему поручику метнулась огромная угловатая птица. Взмахнув широкими кожаными крыльями, она длинными зубастыми челюстями схватила Ржевского за доломан, и, захлопав крыльями, понесла поручика над лесом.
Последнее что мне удалось разглядеть - это то, что с головы поручика слетел доломан, а поручик висит в клюве у птицы и размахивает саблей, пытаясь до нее дотянуться.
Желтые осенние листья,
Как пропуска в зиму.
Соберу их сейчас впрок я,
Только не стреляй в спину.
Дай перекос патрону,
Произведя осечку.
Не выбивай из груди стону,
Перед образами запалив свечку.
Сука - судьба хромая
Скалит мне клыки кривые.
В детстве со мной играя
Годы обещала совсем другие.
Врала, будто бы будет счастье
От сего дня и до скончания века.
Лгала, что не затронет ненастье
Солнечный круг, и в нем - человека.
По красным кленовым листьям,
Сегодня пройду в мою зиму.
Сука-судьба, прошу я,
Только не стреляй в спину.
Бормоча эти незатейливые стихи, я шел по звериной тропе под пологом абсолютно незнакомых мне лиственных деревьев.
Вспоминать зиму в этой влажной тропической жаре было одно удовольствие. Но расслабляться не следовало. Видимость была метров пять – только до ближайшего поворота тропинки, поэтому мы с Тараноффым больше полагались на слух и на обоняние.
В лесной чащобе мы могли невзначай наткнуться на дневку ночного хищника, либо стать объектом охоты дневных пожирателей плоти.
Кое с кем мы уже успели познакомиться уже после аварийной посадки аэроплана, прошедшей, впрочем, вполне благополучно.
Первым делом мы все вместе и при посильном участии пассажиров произвели послеполетный осмотр корпуса аэроплана и основных механизмов.
Все что требовало исправления и наладки было выправлено. После сих занятий мы перекусили из возимых запасов и собрались на совет в тени плоскости.
Кроме героически исчезнувшего без вести поручика Ржевского, нас осталось на борту шестеро, включая одного больного мичмана Панина и ухаживающей за ним госпожы Штолльц.
Профессор Каштанов решил, что следовало произвести осмотр местности, в коей нам возможно придется провести остаток жизни. После краткого анализа ситуации было решено, что возле аэроплана останутся Панин, госпожа Штолльц и капитан Кольцов, как старший начальник на борту аэроплана.
Остальным, вооружась, надлежало разойтись в разные стороны на максимально возможное расстояние с целью разведки местности и составления ее кроков.
К вооружению следовало отнестись серьезно, так как местность была явно наполнена разной живностью.
Уже в конце совета и зарослей на опушку леса выбрался огромный лев с короткой гривой и оглашая округу громовым ревом двинулся к аэроплану.
Только выпустив в его сторону несколько картечных зарядов из ружья, мне удалось отогнать его. Зверь, судя по обильным каплям крови на жесткой траве, был серьезно ранен, но преследовать его в густом лесу мы не собирались.
И еще. В наш первый день пребывания внутри Земли, ночь так и не наступила.
Рассказ о приключениях поручика Ржевского в неизвестной стране или чудесное избавление от смертельной опасности.
Так вот господа! С вашего позволения еще по стакашечке коньячку для плавности повествования и смазки между повествованием и реальностью. Х-у-у! По жаре пить распоследнее дело, но и не пить – еще хуже…
Значить, падаю это я на землю-матушку, вспоминаю всех моих подружек перед безвременной кончиной…
Как вдруг – рывок! И вот я уже не падаю, а кто-то гнилостно пахнущий тащит меня за шиворот куда-то прочь в сторону.
Дотянулся я до сабли, кое-как вытянул ее из ножен и хочу паразита крылатого усугубить. Да только слетел у меня о ту пору с головы кивер, и понесся на верхушки деревьев, над коими меня влекло к судьбине неизвестной.
Тут-то я и опамятовал – щас зарублю супостата, и повалимся мы с ним вместе, а может и порознь, на сучки острые что под нами проносятся. Потому притих я, и даже наоборот, ноги подтянул к животу, чтоб значит, не так тяжело меня нести было змеюке крылатой.
К тому времени я уже понял, что не птица несет меня, а змей-горыныч, каковой мне с детства запомнился на картинке в книжке одной, что мне матушка читала на сон грядущий.
И вот приносит меня сей монструс в некое ущелье, что разверзило одинокую гору, стоящую посреди леса. И стало мне, господа мои страшно…
Ибо одно дело встретить смерть свою с саблей в руках, да в атакующем неприятеля полковом строю, и совсем другое – вот так…
По всем стенкам ущелия виднелись тысячи гнездовищ сиих крылатых бестий. И бестиарий сей оглашал воздух квакающими звуками, как миллион лягушек не наквакают в пору весенней случки в луже у полковой конюшни. Ущельные стены покрывал белый налет от экскрементов летающих ящериц, а дно усеяно было скелетами съеденных монстрами существ.
В гнездовищах сплетенных из веток сидели детеныши монструсов. Как всякие детеныши они хотели жрать, почему над ущелием и раздавался немолкнущий гогот и кваканье мерзких существ с желто-коричневой пятнистой голой кожей, кожаными крыльями-перепонками с длинными костистыми пальцами на остром сгибе крыльев, и длинными зубастыми крокодильими пастями с плоским костяным рогом на кончике верхней челюсти.
Но в голос начал отчитывать я сие адское сборище молитвой чудотворной, готовясь однако к смерти мученической. Ведь было мне как-бы суждено уйти плотью живой в глотки разверстые. Судьбе того кто живым уходит в могилу живую, будучи пожранным, не позавидуешь.
Но явилось мне видение пречудное. Будто сижу я на мягком диване, в комнате со светлыми обоями, и смотрю я на плоское стекло за которым такие же монструсы в больших количествах обретаются. И подходит ко мне приятная такая, упругая вся, девица вроде как в халате, и с синими, господа, волосами и сварливо, этак, и непонятно, как бы и не по-русски говорит: - Сколько можно в телевизор на этот долбанный канал Дискавери пялиться!? Пошел бы лучше бельё погладил, Коля!
- Коля? Кто такой Коля? – спрашиваю я у нее.
Но тут видение растаяло аки дым. И девица сия , и плоское стекло. А остались только монструсы, к которым меня их мамаша в гнездовие и кинула – типа кушайте, детки.
Но не того напали! Гусар просто так не даст себя поесть. Я одному по зубам, другому по башке, третьему в сопатку, четвертому поддых кулаком врезал, сразу гадючье отродье присмирели и жалобно так заквакали. Однако – дети, господа! Голодные твари – но дети! Так мы и зажили с ними в одном гнездовище.
Маманя-птеродактилиха меня в примаки взяла и никогда в еде не обделяла – то рыбу принесет, то кабанчика. Прижился я у них. Нормально!
Даже стал их кваканье понимать, и даже в ответ иногда так квакну, что притихают все… День, два, неделя… А потом затосковал, поверите ли? Вдруг, думаю, друзья мои не погибли при посадке (ведь был я до того уверен, что разбился наш “Илюшка” вместе со всеми вами…).
Вот тут и сказал я мамаше и братанам новоявленным, что ухожу я от них в люди. Погоревали оне, но, делать нечего – отпустили с миром. Слез я с той горы аккуратно, и пошел по лесу. Шел-шел, пока выстрелы не услышал.
Это капитан Кольцов трицератопса от аэроплана отгонял. Вот так я и вернулся, чему рад. Потому что в гостях хорошо, ква, ква, а дома – лучше, ква, ква!
Из дневника штабс-капитана Кижа.
Какой день не знаю. Какой месяц тоже. Вечный день внутри Земли.
Оптимизм штука хорошая. Только на нем долго не полетаешь. Это вам не полет Ржевского в когтях птеранодона.
Когда профессор Каштанов в первый раз произнес это слово, Ржевский почувствовал себя оскорбленным.
Как так? Гусарский офицер в когтях птерогондона?! Вы на что намекаете?
Мы с трудом убедили поручика, что профессор не имел в виду его обидеть, что Ржевский ослышался и у самого Ржевского имеются дефекты речи.
Для того чтобы разобраться в атмосферных явлениях, увлекших наш аэроплан в земные недра, я принужден был заняться аэрологией подземного мира.
Для этих исследований я использовал плавательные пузыри кистеперых рыб, коих в изобилии таскал из речки господин Таранофф, неожиданно для всех пристрастившийся к рыбалке.
Впрочем тут возможна и каверза, устроенная поручиком Ржевским над своим приятелем.
Поручик конечно действовал под влиянием импульса и своего веселого в общем то нраву.
Как-то я вместе со Ржевским и Тараноффым отправился за гигантскими папоротниками, что росли в изобилии вдоль речки. Гигантские папоротники брошенные в горящий костер были единственной защитой от гигантских комаров, размером с воробья. Этакий комар враз прокусывал подошву сапога во время ночлега.
Срубая мачете зеленые веера листьев, я услышал как Ржевский рассказывал доверчивому Тараноффу, что в этом мире в речке водятся женщины, похожие на наших русалок.
Но если у наших водоплавающих дамочек вместо ног рыбий хвост, и больше ни о чем не мечтай, то у местных - все ноги на месте, и кое-что тоже.
Вот только на спине у них рыбий плавник... Но с этим ведь и смириться можно, нет?
Ты сколько уже в полете? Три недели... Вот то-то...
С тех пор Тараноффа можно было чаще всего видеть на берегу медленно текущей в болотистых берегах речки с мощным биноклем и удочкой в руках.
Так вот...
А рыбьи пузыри я, распотрошив рыбу финкой, вырезал и наполнял горячим воздухом над костром. После чего завязывал нижнюю часть надутого пузыря теребленым стеблем крапивы и выпускал их из рук. Наблюдая за полетом этих примитивных воздушных шаров я установил, что мощный воздушный поток, затянувший наш аэроплан внутрь Земли, постоянен. То есть пытаться выбраться из внутренней полости летя навстречу этому потоку - невозможно.
Что ж. Если нельзя лететь противу потока, то быть может нам удасться воспользоваться попутным ветром?
По моей неподтвержденной гипотезе в районе Южного полюса Земли должно находиться такое же отверстие, как и на Северном полюсе.
Воздушный поток, подчиняясь разнице давления над полюсами, движется с постоянной скоростью по направлению север-юг со скоростью урагана. Впрочем сия скорость становится ураганной только в узостях отверстий в земной коре.
Ничего удивительного, ведь такое поведение воздушной струи лежит в рамках газовой динамики.
А вот в каких рамках находятся оба отверстия и сама внутренняя полость? И что это за самосветящееся тело, создающее вечный день внутри нашей Земли?
И, однако, если топлива нам и хватит на старт, то на поддержание подъемной силы, даже находясь в струе попутного ветра, бензина нам понадобится изрядно.
Была у меня одна идея, но для ее осуществления должно было набраться терпения, и сильно надеяться на удачу. А пока - пешие разведки, охота, рыбалка...
Кстати, было бы не плохо, если бы Ржевский не наврал насчет речных баб-с...
Вспомнил фронтовой анекдот. Сидят три енота под баобабом. Один говорит -Ба-ба-ба... Второй говорит -Бу-бу-бу... А третий говорит -Ба-бу-бы...
Шли недели.
Местность вокруг вынужденной стоянки аэропланов была нами уже изучена досконально.
Местную живность мы давно повыбили в качестве охотничьих трофеев. Речь конечно идет о живности которую можно взять пулей или гранатой.
Такие же огромные штуки какими были трицератопсы, тираннозавры, диплодоки и брахиозавры, так те просто убрались подальше от шума создаваемого нами.
В одном из наших пеших маршрутов я с поручиком Ржевским и Тараноффым оказался на краю бесплодной пустыни, заваленной покрытой пустынным загаром щебенкой.
Резкий запах принесенный ветром привлек мое внимание. Мы все очень устали, но я попросил спутников набраться терпения.
Идя по запаху, мы добрели до подножия одинокой сланцевой скалы носящей на своих боках следы ветровой коррозии. В тени скалы я увидел еще более темное клокочущее пятно. Подойдя возможно ближе, я понял, что это месторождение кипящей нефти.
Любой человек, имеющий образование на уровне ремесленного училища знает, что мазут, керосин, легроин, бензин – все это фракции возгонки нефти.
В нашей находке заключалось наше же спасение. Наш запас сгущенного бензина я предпочитал держать на самый крайний случай.
Если нам удастся собрать одну из высших фракций возгонки нефти – легколетучие пары бензина, то мы сможем улететь. И быть может, добраться до Антарктиды. А там и до дома всего ничего – семь лаптей по карте.
Для начала мы сговорились с Ржевским сходить к той горе, куда уволокла его мамаша-птеродактелиха, и где у поручика остались почти что родственники.
Смысл похода заключался в том, чтобы собрать там, на горе, пустой скорлупы птеродактелевых яиц.
Поначалу обитатели горы всполошились, приняв нас за хищников охочих до яиц. Но потом все разъяснилось. Поручик Ржевский выступил вперед, выгнув в локтях руки и совершая ими махательные движения.
Птеродактили перестали кружить над нами и изумленно расселись вокруг нас с поручиком в кружок. Воспользовавшись воцарившейся тишиной, не нарушаемой как доселе хлопаньем крыльев и щелканьем челюстей летающих ящеров, поручик заквакал что-то по-ихнему.
Пять минут я с тревогой ожидал что на нас кинутся. Так и случилось. Я вскинул на уровень плеча свой "маузер" и уже взвел затвор, изготовившись положить всех монструсов на землю, когда поручик вдруг твердой рукой отвел ствол моей винтовки в сторону.
И правда, та особь, что бросилась к нам с распростертыми крыльями, оказалась поручикова знакомая. Все счастливо разрешилось. Нам не только помогли собрать половинки больших яичных скорлуп, но и доставили их, неся в зубастых челюстях к нефтяному озеру, дорогу к которому мы указали сначала поручиковой пассии. А уж с ее подачи вся остальная поручикова родня перетащила скорлупы к скале над кипящим озером нефти.
Затем, на следующий день, мы с поручиком отправились к роще огромных бамбуков, которую я приметил во время одной из наших рекогносцировок.
Огромные суставчатые стволы стояли густой непроходимой стеной под пологом ярко-зеленой пышной листвы. Влажность воздуха, даже на опушке рощи была потрясающая. Я сразу покрылся липким потом и остановился в тени.
Что делать?
Мы прихватили с собой топор и двуручную пилу. Но вы пробовали пилить полуметрового диаметра твердые и упругие стволы бамбука? Не пробовали? Да еще при температуре 45 градусов по Цельсию в тени и при повышенной влажности…
Я вспомнил монолог Гамлета: -Так трусами нас делает раздумье… И так решимости природной цвет хиреет под налетом мысли бледным. И начинанья, вознесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия…
Что делать?
Мы с поручиком устало закурили в густой бамбуковой тени.
-А что, если...? -задумчиво протянул поручик нехорошо поглядывая на стадо диплодоков, жующих поодаль листву на гигантских папоротниках.
-Помилуй Бог, поручик... Они ж нас стопчут, -севшим голосом сказал я готовясь свалить Ржевского на землю приемом джиу-джитсу.
Но было поздно. Еще брошенный поручиком окурок папиросы не успел долететь до бамбуковых корней, а Ржевский уже пританцовывал перед гигантскими животными, стараясь обратить на себя их внимание.
Сперва все было тщетно. Да и что могло привлечь внимание, я уж не хочу сказать, устрашить, эти ходячие горы мускулов и мяса?
Но надобно знать, что у диплодоков было два мозга. Один в голове, другой в спине, почти в .опе.
И вот пока внешняя информация не прокачается по этим мозгам, причем тот что в .опе, был раз в десять больше по объему, нежели тот что в голове, никакой ответной реакции нам не дождаться.
Помните пословицу: Задним умом крепок? Так она в эпоху динозавров появилась.
А поручику хотелось поскорее.
Уж он их и крыл! Я такие конструкции слышал от него только когда корпус Раннекампфа форсировал Мазурские болота.
А они смотрели на него и жевали свою жвачку. Суперкоровы хреновы.
Но так совпало, что поручик распалясь на их безответствие, применил последний аргумент.
Он обозвал их всех кастратами, двойными безмозглыми балками и сделал классический жест, ударив себя по сгибу правой руки в районе локтя ладонью левой... Ну, вы понимаете...
Тут до них дошло что над ними смеются и они кинулись на поручика.
-Мама миа! При чем здесь я? -стучало у меня в висках все время пока я несся прочь с дороги диплодоков. Земля тряслась под моими ногами и гул стоял за спиной.
На вершине ближайшего к роще холма я остановился, давясь горькой слюной и пережидая колотье в печени.
Я осторожно обернулся, и бросил взгляд в сторону бамбуковой рощи. Бывшей рощи, потому что после пробежки стада диплодоков, там осталась только груда поваленных стволов.
На горизонте я видел развивающиеся на бегу хвосты гигантов и скачущую у них под ногами крохотную фигурку поручика Ржевского.
Но дело было сделано.
А поутру прихватили с собой пару мотков проволоки, что была в ЗИПе для растяжек и стяжек плоскостей.
Правда что предварительно пришлось ее отжечь на костре, чтобы стала мягкой, годной для наших со Ржевским замыслов.
А замыслы были таковы. Яичную скорлупу к озеру нефти нам птеродактили забросили. Бамбуком диплодоки обеспечили. Причем и то и другое стараниями поручика Ржевского было обеспечено.
Хоть некоторые в экспедиции и снобятся - выпивоха, а такого геройского и беззаветного для общего дела человека, как Ржевский, еще поискать требуется. И ведь не найдешь!
Так вот, бамбуковые стволы к тому же кипящему озеру мы со Ржевским носили три дня. А сегодня принесли проволоку и начали мастерить колонну из бамбуковых стволов, стягивая стволы мягкой проволокой и помещая внутрь, с периодичностью в метр, по паре птеродактелевых скорлуп яиц-половинок. Причем оставляя между каждой парой скорлуп расстояние сантиметров в десять.
Занятие сие вблизи кипящей нефти зело неприятное и вредное для здоровья. Однако и перекуривать около нефтяного озера в прямом и переносном смысле было опасно. Так к вечеру с угарными головами и слезящимися от нефтяной вони глазами мы закончили монтаж колонны.
Монтировали мы ее сразу на крутом скальном склоне, прямо над озером.
Пару раз чуть не сверзились вниз, но mein Got миловал... Остались пустяки, кои и не следовало откладывать на завтра. Поднатужась загнали конец колонны под поверхность кипящей нефти, и из последних сил из ранее принесенных бурдюков налили в каждую верхнюю в паре скорлупу воды.
Кто может лучше - делай! А мы с поручиком поковыляли к нашему биваку на ночлег в надежде на то что наша самоделковая ректификационная колонна к утру даст первые десятки литров бензина.
Но на сием бензине до дырки в Южном полюсе не долетишь. Потому как много его с собой не увезешь на борту аэроплана. Поэтому...
Тут кинулся на нас тираннозавр, хорошо мы с поручиком притворились пнями. Как известно, динозавры воспринимают только движущиеся объекты, поэтому мы замерли на месте до поры, пока Rex не отвлекся на парочку гадрозавров. Кстати, пнем не так и плохо быть. В определенных обстоятельствах.
На следующее утро (уж и не знаю что за день недели, потому как понятие утро в вечном дне подземного мира, где мы оказались, абсолютно условное) с трудом продрали глаза.
Разбудили нас даже не выстрелы, а грохот взрывов.
Ага! Понятно.
Значит наша авиаледи госпожа Штолльц решила искупаться, а кто-то из экипажу любезно разгоняет водных гадов, перед этим ответственным мероприятием.
Проявляя мужскую заботу о даме на подобные купания собиралось народу как на концерт. И все с благими намерениями оберечь даму от неприятностей враждебного мира, а на самом-то деле…
На самом-то деле поглазеть на забытые за время экспедиции женские прелести, впрочем надежно прикрытые от пылких взоров глухим полосатым купальным костюмом госпожи Штолльц.
Впрочем формы (особенно если они достойные) скрыть невозможно.
Не скажу, что мы с Ржевским в иной момент отказались бы от подобного зрелища. Но сейчас нам необходимо было увериться в том, что труды наши не пропали втуне.
Наскоро перекусив (одна банка тушеной свинины на двоих, плюс чай с сухарями и со стеблями сахарного тростника, найденного среди останков бамбуковой рощи) и одевшись по-походному, мы отправились к нефтяному озеру, прихватив с собой самодельную тележку с установленной на ней столитровой канистрой.
Распугивая дребезжанием подпрыгивающей на корнях деревьев и кочках пустой канистры брахиозавров, которые, вынужденно освободив водоем для прелестной госпожи Эммы, брели по джунглям не разбирая дороги в поисках другого озера, или реки, мы скорым шагом удалились в сторону пустыни.
Через полчаса ходу, уже не такие бодрые, мы добрались до нефтяного озера, где вчера соорудили ректификационную колонну. Поручик издал вопль восторга, когда обнаружилось, что в одной из скорлуп (самой удаленной от поверхности озера, и находящейся внутри колонны) по самые неровные края скопился бензин.
Всю ночь непрерывно эта легколетучая фракция нефти конденсировалась на нижней поверхности скорлупы, заполненной нами вчера водой, и капала в нижерасположенную пустую скорлупу для приема продукта. Все остальные нами установленные скорлупы были полны другими фракциями – керосином, легроином.
Мы не ставили себе задачу получить мазут, поэтому все наши самодельные конденсаторы и сборники были расположены в верхней части колонны.
Для возможности забора топлива из скорлуп-накопителей, мы заранее предусмотрели отверстия в бамбуковой стенке ректификационной колонны. И сейчас я размотал припасенный резинотканевый рукав на полдюйма, один конец которого поручик опустил под уровень бензина в заполненную бензином скорлупу, а я, внизу у канистры, по знаку Ржевского засунул рукав в рот и начал вакуумировать рукав, высасывая из него воздух.
Сначала ничего не получалось. Потом получилось все с избытком.
На мой вкус, бензин был как бензин.
Все время, пока заполнялась канистра, я отплевывался, не имея возможности отвлечься от слива бензина. Лишь заполнив емкость, и плотно закрутив крышку на горловине канистры, я смог прополоскать рот водой из фляжки на поясе, и сделать несколько скупых глотков – воду надо было беречь.
Засим мы удалились, оставив нашу ректификационную колонну производить бензин.
А потом наш лагерь чуть не раздавили сейсмозавры.
А когда их отогнали, выяснилось что госпожа Штолльц пропала.
*Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
И когда Весенней Вестницей
Вы пойдете в синий край,
Сам Господь по белой лестнице
Поведет Вас в светлый рай.
Тихо шепчет дьякон седенький,
За поклоном бьет поклон
И метет бородкой реденькой
Вековую пыль с икон.
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
*- стихотворение Александра Вертинского.
Шептал себе под нос стих Вертинского стоящий рядом со мной Таранофф. Я заметил, что пропажа госпожи Эммы более всего отразилась на нем. Мичман Панин был еще слаб, и ему о пропаже его сиделки решили пока не говорить.
Меня неожиданно, как озарение, посетила догадка. Я вдруг сопоставил внешний вид заросшего сивым волосом нестриженного Тараноффа, эти стихи, трясущиеся губы, тревогу в глазах…
-Ба! Быть может это любовь? –подумал я. Трудно было представить их вместе – стройную строгую красавицу Эмму и коротышку Тараноффа.
Но, любовь зла – она пленяет и козла!
Как выяснил следопыт, ротмистр Кудасов, прошедший специальную подготовку в Корпусе пограничной стражи, несчастную женщину похитили двуногие прямоходящие разумные существа.
Двуногие и прямоходящие – сие исходило из следов, оставленных босыми ногами с далеко в сторону отставленным большим пальцем. А разумные – потому что по всем признакам сейсмозавров на лагерь натравили именно они – эти зинджантропы. И под шумок выкрали госпожу Эмму.
Первым вызвался идти на ее поиски Таранофф.
Это только в книгах отважные лорды рокстоны и профессиональные охотники аланы квотермейны в последний момент спасают похищенных дикарями полуобнаженных или совсем обнаженных к тому моменту красавиц. В жизни все происходит более трагично или комично, что гораздо реже.
Об перепитиях экспедиции по спасению госпожи Эммы я знаю только по рассказам моих товарищей, поскольку был оставлен на нашей стоянке для доставки бензина, который непрерывно и исправно выдавала самодельная ректификационная колонна, установленная нами на нефтяном озере.
Судите сами. Беспокойство за возлюбленную подвигло господина Тараноффа на самостоятельные действия.
Не дожидаясь наступления утра, назначенного для выхода спасательного отряда, Таранофф ушел в ночь (условную ночь, так как светило над нашими головами и не думало двигаться по нашему странному небу) один, намереваясь двигаться по следам трибы зинджантропов.
По его рассказам он успешно продвигался, достаточно легко отыскивая следы похитителей по примятой траве и сломанным веткам кустарника подлеска.
Несколько раз он вынужден был прятаться от хищников (гиенодонов и махайродов преобладающих в этой местности) на деревьях, но всегда потом находил следы зинджантропов и продолжал движение.
Когда он в очередной раз прятался в кустах, став неожиданным свидетелем нападения махайрода на скваггу (если бы не сквагга, то жертвой махайрода стал бы сам Таранофф), что-то твердое ударило его по голове, и наш следопыт потерял сознание.
Придя в себя, он обнаружил, что находится в большой пещере, мрак которой разгонялся багровыми отблесками большого костра, разведенного на неровном, очищенном от мелких камней полу пещеры.
Вокруг пещеры собралось штук пятьдесят лохматых и мускулистых созданий разных возрастов. Мужчины, женщины, подростки зинджантропы с нетерпением ожидали когда их вожак закончит остругивать обсидиановым рубилом ветку дуба, предназначенного для роли вертела, на который должна была быть насажена несчастная госпожа Эмма, перед тем как стать ароматным жарким.
Таранофф увидел ее полулежащей у дальней стены пещеры. Страшно испуганная, связанная по рукам и ногам гибкими ивовыми прутьями с грубыми узлами, она с ужасом смотрела за последними приготовлениями к готовке.
Она давно заметила груды красного жгучего перца чили, белые коренья хрена и луковицы дикого чеснока, явно приготовленные зинджантропами в качестве вкусовой приправы к основному блюду, то бишь к ней самой...
Даже на расстоянии, даже в такой отчаянный момент...
А надобно сказать, что Таранофф был также связан по рукам и ногам, и в описываемый момент дикари готовились его ошмалить горящими пучками сухой соломы, как до сих пор шмалят свиней у нас в малороссийских селах. И судя по всему, он должен был разделить судьбу своей любимой.
Так вот, даже в этот отчаянный момент Таранофф не мог не признать всей прелести полуобнаженной госпожи Эммы. Даже испуг делал ее еще прекрасней.
Собственно, насилия над ней никто из похитителей-самцов не совершил, так на их вкус она была похожа на длинную белую ящерицу, а не на настоящую скво-зинджатропиху. Ведь и мы, настоящие люди не испытываем сексуальных чувств, например, к самкам крокодилов.
Поэтому ценность похищенного в диких и жадных глазах зинджантропов определялась лишь белками, углеводами и жирами, имеющими форму госпожи Эммы...
Впрочем, все мы, столь высоко мнящие о своем интеллекте, образованности и красоте... Что есть мы, нежели упомянутое в той или иной последовательности?
С учетом того, о чем не упомянули из деликатности, но от чего обычно избавляются перед термической обработкой любой тушки...
А в это время, хватившись Тараноффа, поисковая партия во главе с капитаном Кольцовым спешно выступила в поход.
Но ее ждало разочарование, так как начавшийся гон у стиракозавров, не позволил продолжать передвижение по местности.
Партия вынуждена была пойти в обход, по джунглям вблизи отрогов горного хребта. Не имея возможности идти по следам зинджантропов, не имея возможности пользоваться компАсом, не имея возможности ориентирования по звездам, спасатели сами заблудились в зеленом аду джунглей.
Через сутки они вернулись в наш лагерь по своим собственным следам имея потери - без вести пропал поручик Ржевский.
В лагере царило полное уныние. Мы потеряли троих членов экспедиции. Мы были вынуждены жечь запасы бензина для отпугивания вошедших в половое неистовство стиракозавров, пытавшихся изнасиловать наш аэроплан. Экспедиция как никогда была близка к краху.
Но в жизни очень редко широкая черная полоса неприятностей вдруг сменяется тоненькой белой полосой удачи.
На третий день, считая от исчезновения Тараноффа, гон у стиракозавров прекратился, как прекратились и попытки с их стороны одержать верх над аэропланом (страшно даже представить эту картину).
А на четвертый день в лагере появились все трое - Вера Васильевна, Таранофф и поручик Ржевский.
По такому случаю профессор Каштанов распорядился открыть последнюю бутылку Дом Периньон, а мы все с удивление слушали рассказы наших товарищей.
Если госпожу Эмму и Тараноффа мы оставили в момент их приготовления в качестве парадных блюд для зинджантропов, то поручика Ржевского мы видим в густых джунглях. Не желая бросать товарищей в беде, Ржевский специально отстал от возвращающегося по своим следам в лагерь отряда, и двинулся вверх по склону.
После мучительного подъема он оказался на границе альпийских лугов и смешанного леса. Именно здесь он встретил гигантопитека.
Трехметровый гигант, питающийся только растительной пищей, спал, лёжа в тени сикоморы, оглашая близлежащие горы громким храпом.
Поручик, в силу своей безрассудной храбрости, подкрался к гигантопитеку и стал щекотать его ноздри длинной травинкой ковыля.
Естественно, гигантопитек начал чихать, и проснулся.
Не разобрав спросонья что к чему, он схватил поручика за грудки и стал искать подходящий по крепости и толщине ствол дерева, чтобы разбить об него лоб поручика. Поручик же, употребив лишь половину своего запаса казарменных выражений, довел до сведения гигантопитека, что бесхвостые обезьяны зинджантропы, на все джунгли орали оскорбления в адрес настоящего хозяина гор и долин, обещая надрать последнему его задницу.
Последнее наиболее разозлило гигантопитека, и он жестами приказал поручику, что сейчас тот увидит как восстанавливают статус кво в джунглях.
Выломав в ближайшей дубовой роще палицу, гигантопитек взял поручика под мышку и огромными прыжками направился вниз по склону к хорошо известной ему пещере, где обитали гнусные пародии на обезьяну, зинджантропы.
Они со Ржевским поспели вовремя.
Госпожу Эмму уже поставили в позу для насаживания на вертел, а Таранофф был полностью опален, издавая возбуждающие аппетит запах паленой поросячьей шкурки.
Но судьба в этот момент отвернулась от наших зинджантропов. Точнее она повернулась к ним лицом гигантопитека.
В пять секунд он ворвался в пещеру и без лишних слов начал гонять зинджантропов дубовой палицей.
Под шумок Ржевский освободил Тараноффа и госпожу Эмму от ивовых пут и они ретировались.
Таким образом, мы вновь обрели наших товарищей, а гигантопитек пополнил свою таксидермическую коллекцию чучелами зинджантропов.
Уже значительно позже. Перед отлетом от места нашей стоянки я вместе с Ржевским поднялся к месту обитания гигантопитека и попросил поручика снять меня рядом с гигантом.
Его благоволения я заслужил преподнеся ему в подарок несколько сигар "HUPMAN", которые как всем известно являются лакомством для гигантопитеков. Они их с восторгом кушают.
Встречи и прощания. (начало)
Позавчера к нам присоединились наши товарищи. ИМ-1 приземлился рядом с нашей стоянкой.
Оказалось, что когда прошли все оговоренные заранее сроки нашего возвращения на временную стоянку на берегу моря Лаптевых, ротмистр Кудасов принял решение лететь нам на выручку.
ИМ-1 постигла та же участь, что и наш аэроплан. Будучи подхваченными могучим ураганом, ИМ-1 оказался во внутренней полости Земли.
Экипаж был в недоумении, но привычка к военной дисциплине не позволила развиться неуправляемой панике. А управляемая паника принесла свои плоды. Покружив несколько часов над джунглями и морем, была обнаружена наша стоянка.
Радость встречи была согрета не только теплом нашего нового светила, но и напитком под названием текила, который, по годами выработанной привычке быть во всем и всегда первым, искусно выгнал из кактусового сока поручик Ржевский.
Октановое число текилы оказалось столь велико, что при известном умении выставлять зажигание, его можно было использовать в качестве альтернативного бензину экологически чистого топлива для авиамоторов наших аэропланов.
Но столь кощунственное использование благородного напитка, подвигло бравого поручика на открытие секрета изготовления сгущенного бензина, некоторым запасом которого мы обладали еще со времени нашего пребывания в Китеже (Ах, Варенька! Помнишь ли ты еще обо мне?). Но и этого неприкосновенного запаса нам могло не хватить в наших полетах внутри Земли.
Еще когда поручик Ржевский находился в своем вынужденном заточении в гнезде приютившей его семьи птеродактилей, он волей-неволей был вынужден обратить внимание, на то обстоятельство, что испражнения летающих ящеров покрывают всю поверхность скал.
Пожив в гнезде с неделю поручик (со скуки) установил, что высохшее на солнце гуано (понятно, что на эсперанто это слово означает древнее российское слово гумно) очень хорошо впитывает слюну, а если сходить на него по-маленькому, необыкновенно быстро растворяется в.
Когда, во своевремении, я поделился с поручиком идеей получения бензина в примитивной ректификационной установке, он горячо поддержал начинание.
Но я же ему и объяснил, что количество полученного нами бензина может быть неограниченным, но нас это не спасет, потому что аэроплан может поднять ограниченное по массе количество груза и топлива, что в свою очередь не позволяет нам добраться до отверстия в районе Южного полюса. Даже при наличии мощного попутного "сверхсквозняка" в лице постоянно дующего ветра со стороны отверстия в районе бывшей Земли Санникова.
И вот тогда-то поручик предложил попробовать изготовить сгущенный бензин, "сгущенку".
-Как? Если б знать! -воскликнул я, смоля папиросу, и разглядывая сбоку сапог на правой ноге, который явно молча намекал мне на необходимость ремонта с помощью дратвы и сапожной иглы.
-Гумно! -загадочно произнес Ржевский.
-Да нет, если сей час подшить подошву, то еще можно будет до свадьбы носить, -не понял я поручика.
Тогда не теряя время на разговоры, поручик сбегал к аэроплану и через пару минут принес к палатке, около которой мы сидели на пне ранее спиленной на дрова молодой секвойи, старую жестянку из-под тушенки, наполненную бензином.
После чего он вывернул один из карманов галифе и в его ладони очутилась щепоть серого порошка. От поручиковой ладони отчетливо потянуло птеродактилевым гумном...
Затем поручик ссыпал гумно с ладони в банку с бензином, и жестом фокусника: -Оба, на! - подсунул мне под нос.
Факир был трезв. Фокус удался! Жестянке уже не плескался бензин.
На первый взгляд она была пуста. На второй взгляд - тоже.
Я взял из грязноватых ладоней поручика жестянку и заглянул в нее. На дне я увидел некий шарик, размером с крупную горошину..
Я перевернул банку и на мою тоже не очень чистую ладонь выкатился трясущийся как желе шарик серого цвета.
-Сгущенка! - радостно воскликнул Ржевский.
-И, шо с того? -намеренно подражая южному говору, спросил я поручика.
-Только бензин перевели... -продолжил я.
Но Ржевский схватил с моей ладони желеобразную горошину, и бросился, зажав ее в кулаке за палатку. Я последовал за ним.
За палаткой кучкой были сложены кирки, лопаты, веревки и пара ведер, выпачканных в глине и песке. Эти предметы сложил кто-то из добровольных помошников нашего профа - рыли шурфы поблизости от лагеря на предмет определения стратификации осадочных и излившихся пород.
Поручик поставил одно из ведер поровнее, и бросил на дно ведра горошину "сгущенки". Потом он зачем-то начал расстегивать ширинку. Я попытался сделать ему какое-то замечание, но не успел.
По такой жаре организм использует воду очень экономно, поэтому и помочиться как следует поручик не смог - так, тонкая, короткая струйка с жестяным звуком упала на раскаленное под "солнцем" дно ведра.
-Цирк, да и только! - успел подумать я, увидев как ведро мгновенно наполнилось, и бензин (!) хлынул через край на песок.
Когда волнение улеглось, и мы с поручиком окончательно убедились, что с одной горошины сгущенного бензина при содействии капли мочи образовалось почти два ведра бензина марки "галоша", мы попытались думать.
На трезвую голову ничего не придумалось, но я полез в свой "тревожный чемоданчик", и извлек на свет бутылку хлебного вина №21 "СмирновЪ".
С помощью ее содержимого мы уговорили друг друга, что все поняли в только что произошедших метаморфозах.
Сушеное гуано птеродактилей необычайно гигроскопично и является мощным загустителем, способствуя удержанию и концентрации молекул бензина в своем внутрипОровом пространстве.
А какое-то азотистое соединение в мочевине восстанавливает первоначальное агрегатное состояние бензина, увеличивая его объем за счет неясных нам с поручиком химических реакций с участием гуано, атмосферного воздуха и бензола.
Таким образом, мы могли теперь погрузить на борт огромное количество сгущенного бензина, всегда имея под рукой между ног катализатор, способный обеспечить нас бензином на полет не только к отверстию около Южного полюса, но и на несколько беспосадочных кругосветных перелетов!
Так что отмечали мы воссоединение экипажей исключительно текилой, закусывая вялеными кистеперыми рыбами, которые сами выползали на берег и становились легкой добычей для дневального.
Встреча прошла столь успешно, что мы пришли в себя только через двое суток…
Каков все же этот невероятный мир, куда нас занесло ветром! После завтрака, состоящего из чая с сахарным тростником и сухарей, взялся разглядывать в свой цейсовский 8-ми кратный поверхность внутренней полости над головой. Обычно этому занятию мешал красного оттенка, но очень яркий блеск нашего внутреннего светила, и облака. Но сегодня наше светило "приболело" - покрылось пятнами, так что сияние его оказалось сниженным процентов на 70, а облака каким-то образом рассеялись. По крайней мере у меня над головой.
Пока я умащивался на брезенте и искал какой-то упор для рук, держащих бинокль (пришлось приспособить вещевой мешок, набив его подменкой и технической ветошью) припомнились гипотезы нашего профессора в количестве двух штук.
Первая гипотеза состояла в том, что мы видим раскаленное, еще не успевшее остыть за миллиарды лет существования, ядро земного шара.
Вторая гипотеза предполагала, что некий метеорит, столкнувшись с Землей, пробил ее кору и остался внутри полости.
На мой непросвещенный, неизуродованный высшим образованием, взгляд, все это были никуда не годные гипотезы.
Где вы видели вещество остывающее миллиарды лет? Даже раскаленный утюг остывает в течение десятков минут...
Или вот всякие метеориты... Допустим летел в космическом эфире. Допустим пробил при столкновении земную кору...
А как же второе отверстие в земной коре? От второго метеорита? Тогда так - два метеорита одновременно пробивают земную кору и внутри доселе мрачной полости оне-с сталкиваются лоб в лоб, образуя в результате столкновение некое разогревшееся до звездного блеска тело.
Тогда уж скорее свечение центрального тела нужно объяснить новомодной атОмной теорией господ Резерфорда и Кори, унд мадам Склодовской, открывшими радиоактивность радия.
Но где ж тогда незаживающие ожоги от Х-лучей нашего внутреннего солнца? Ведь все мы за время пребывания внутри Земли покрылись отнюдь не струпьями, а густым ровным загаром, пусть и необычного абрикосового оттенка...
Так или иначе, но в бинокль я отчетливо рассмотрел прямо над нашим лагерем целое море, густо-синего цвета.
Сначала я был потрясен и испуган невероятным зрелищем — шутка ли, целое море над моей головой! Мне казалось, что вот-вот оно рухнет гиганским Мальмстремом прямо на нас.
То же чувство испытали и все остальные. Но человек начала ХХ века поразительное существо. Уже через пять минут мы обсуждали детали перелета к этому внутримировому морю, которое мы решили назвать морем Эммы, в честь нашей прекрасной спутницы — госпожи Эммы Штолльц .
Все мы немного дети. И желающих лететь к морю оказалось предостаточно. Экспедиция мыслилась на одном из аэропланов, держа другой в качестве запАсно-аварийно-спасательного. Но как-то так вышло, что массовый порыв членов экспедиции повлиял на решение капитана Кольцова и он дал отмашку на вылет двумя машинами.
-Все мы немощны, ибо в человеци суть! –любил приговаривать мой исповедник отец Варсонофий, заскакивая с морозу в сени и принимая вовнутрь чарку зелена вина из рук пригожей селянки.
Понять Павла Андреевича и прочих очень даже можно было. После ледяного ада, что царил наверху, после удушливой и потной жары внутренней полости, оказаться на морском пляже хотелось всякому.
Кто тогда знал, что это решение капитана окажется ключевым и судьбообразующим для многих из нас…
Вылетели немедля. Профессор Каштанов настоял на том, чтобы мы собрали все следы нашего пребывания: в изобилии валяющиеся мятые бумажки, окурки, пустые и битые бутылки, картонные коробки из-под продуктовых пайков, промасленную ветошь, обтирочные концы и прочую дрянь.
Собрали. Получившуюся гору запалили с наветренной стороны и по очереди взлетели, взяв курс на море.
Долго еще потом я видел за хвостовым оперением аэроплана столб черного дыма на месте нашей стоянки от разведенного нами костра.
С нетерпением ожидая появления береговой черты мы разглядывали местность под нами. Она становилась все больше похожей на иллюстрации во “Всемирном следопыте", изображающую вид на амазонские джунгли из гондолы боевого дирижабля “Карл дер Гроссе”.
Гигантские, невиданные по высоте деревья скрыли от нас землю. Иные из лесных исполинов вырывались из зеленого моря джунглей и высились как горы. Несколько раз пилоты вынуждены были менять на время курс полета, дабы облететь крону такого зеленого великана.
Как правило верхние ветви бывали облюбованы птерозаврами. Пролетая мимо одного из таких гигантских деревьев ИМ-1 подвергся нападению огромного птеронадона, размером с немецкую “Готу”.
В отличие от “Готы” птеронадон (профессор отнес его к виду кетцалькоатлей) был обладателем огромных челюстей, снабженных длинными кривыми зубами. Профессор, считавший что подобные зубы делают кетцалькоатля слишком специализированным хищником, интересующимся в пищевом плане только рыбой, ошибся вместе со всеми нами.
Потому что птеронадон нисколько не смущаясь своими рыбоядными зубами атаковал аэроплан, вцепившись челюстями в левую верхнюю плоскость. Растяжки не выдержали и верхняя часть нижней плоскости была оторвана.
Масса и момент вращения лопастей моторов, укрепленных на нижней плоскости, в течение нескольких секунд полностью оторвали плоскость от фюзеляжа.
ИМ-1 закружил по спирали и рухнул на кроны огромных густых деревьев, в падении своем разваливаясь на куски и исчезая в зеленом облаке сорванных с веток при падении листьев.
-Есть только миг между прошлым и будущим…, -прозвучал обрывок незнакомой, и невесть откуда залетевшей музыкальной фразы у меня в мозгу.
Миг – и место падения аэроплана с нашими товарищами оказалось далеко позади. Таранофф заложил плоский вираж.
Мы легли на обратный курс к месту падения ИМ-1.
Раз за разом наш аэроплан кружил над местом катастрофы. Но выпрямились согнутые ветки и безмятежный зеленый океан листвы навсегда скрыл от живущих тех, кого они считали мертвыми…
На борту ИМ-2 нас оставалось пять человек. Быть может мы были единственными людьми в этом странном подземном мире.
Жизнь – копейка, судьба – индейка! Капитан Кольцов, мичман Панин, поручик Ржевский, господин Таранофф, и я, ваш покорный слуга, штабс-капитан Киж… Госпожа Штолльц и профессор Каштанов в этом перелете были приглашены ротмистром Кудасовым на борт ИМ-1.
Мы еще летели над лесом, но вдали вставала перед ними неправдоподобная картина - заворачивающаяся вверх поверхность моря, где-то над головой становящегося небом.
А остальные участники экспедиции? Кто знает? Может быть они остались живы… Но десятки верст непроходимых джунглей встали непроходимой стеной между нами навсегда…
Навсегда – страшное слово. Стоя у окна мичман Панин рыдал уткнувшись в ладони.
Боль потери вскоре станет привычной. К пустоте рядом с собой привыкаешь дольше…
*Я хочу быть с тобой.
Я так хочу быть с тобой.
В комнате с белым потолком,
С правом на надежду…
*- стихотворение Ильи Кормильцева (группа НАУТИЛУС ПОМПИЛИУС).
Сами собой складывались трудные строки в моем сознании. Но я забуду их, эти строки. Как забываем все мы тех, кто уже не идет рядом с тобой, и чье дыхание уже не туманит холодное и толстое стекло, вставшее между нами. Нам никогда не разбить стеклянных стен...
Кольцов, с лицом на котором нельзя было увидеть и тени эмоций, распорядился бросить на бесконечный белый пляж, что неожиданно открылся под фюзеляжем ИМ-2, жестяную банку из-под галет, набитую горящей паклей, смоченной в машинном масле.
Банка после падения зарылась в песок, и казалось надо повторять все сначала, но вдруг узкая полоса черного дыма потянулась в сторону берега… Это был морской бриз, дующий и здесь, под землей днем, со стороны моря.
Таранофф широко развернулся над морем. Я вглядывался сквозь световые блески в прозрачную зеленоватую воду, резко темнеющую на глубине.
Внезапно я увидел невероятных размеров акулу, лениво плывущую под водой вдоль берега. Когда мы пролетали над ней, она резко ушла на глубину. Таранофф между тем повел аэроплан на посадку с учетом сноса ветром.
Посадка на песок всегда напрягает пилота. Но и в этот раз песок был достаточно плотно слежанным и выровненным ветрами. Приземлились мы благополучно.
Я выпрыгнул на песок первым, держа в руке пистолет-пулемет Бергмана. Этот пистолет-пулемет я прихватил как трофей во время боев под Перемышлем, и взял его в экспедицию.
Кольцов высунулся из кабины и велел надежно закрепить аэроплан. Он боялся шквального ветра или бури.
Для стоек крепления пришлось спилить несколько тонких пальмообразных деревьев, распилить их на части, вбить полученные столбы в песок, укрепив основание каждого столба камнями, за которыми пришлось идти за несколько сотен метров в сторону от стоянки.
Туда, где в море впадала небольшая, но бурная река. После этого мы раскрепили шасси, кончики крыльев аэроплана и его хвостовое оперение веревками, привязав их к только что установленным столбам.
К этой работе все отнеслись необыкновенно серьезно. Недавняя катастрофа ИМ-1 напомнила всем нам о бренности всего живого. А мысль о том, что тысячи верст между нами и Родиной возможно преодолеть только на оставшемся у нас далеко не новом аэроплане, делало его в наших глазах не просто средством перемещения.
Нет...Скорее это был фетиш, талисман, ухаживать за которым отныне наша первейшая забота.
После возни с креплением ИМ-2 мы подкрепили силы консервами, не забыв помянуть наших пропавших товарищей.
Уже никто не сомневался в их гибели... Да и если кто-то остался жив после падения аэроплана? Что с того? Для нас он уже погиб... Десятки верст незнакомых джунглей наполненных хищными динозаврами и первыми звероящерами вынесли свой беспощадный приговор.
Потом Ржевский и Панин отправились к месту впадения реки в море. Целями их похода была необходимость пополнить запасы пресной воды, наловить рыбы и пополнить коллекцию новыми образцами флоры, фауны и минералогии. Ведь профессор, как мы посчитали, погиб. Оставшиеся взялись за послеполетный осмотр, ремонт и регулировки аэроплана.
Приключения не надо искать. При определенном стечении обстоятельств они сами тебя находят.
Пока мы хлопотали около и внутри аэроплана, наши исследователи благополучно добрались до места впадения реки в море.
Здесь, наполнив принесенные с собой емкости, и закрепив их на двух колесных тележках, типа легких арб, с большими велосипедными колесами, поручик Ржевский принялся рыбачить, а мичман Панин стал переворачивать небольшие камни в поисках необычных существ, избравших эти места в качестве убежища или жилья.
Это могли быть гигантские мокрицы, ракоскорпионы, кистеперые рыбы, ископаемые змеи и ящерицы.
Ржевский в это время взобрался на крайнюю, далеко выдающуюся в открытое море, поросшую бурыми водорослями скалу песчаника, и забросил в море свои рыболовные снасти.
Это были простые приспособления, состоящие из толстой лески, намотанной на деревянные рогульки, свинцового тяжелого грузила и средних размеров стальных крючков. Наживкой послужили маленькие полупрозрачные креветки, хитиновый покров которых украшали яркие полоски синего и желтого цветов. Такие же полоски были у этих креветок на ножках и длинных усиках.
Креветок наловил у береговых камней Панин, приспособив для этого свой старый протертый до дыр шелковый носовой платок.
Ловить полагалось "на слух", предварительно наживив с кормовой части креветку на крючок и закинув подальше грузило с привязанной к нему леской.
Леска клалась на палец правой руки в натяг и подсечки осуществлялись после того как по леске до пальца рыбака доходил рывок рыбы, проглотившей наживку.
В тот день клевало. Уже на камне рядом с нашим рыболовом лежало штук пять рыб, покрытых защитным панцирем из отдельных крупных костяных пластин, когда это случилось.
Мичман Панин потом рассказывал, что внезапно из воды у подножия скалы высунулись две огромных челюсти, которые схватили поручика Ржевского, подкинули вверх таким образом, что поручик головой вниз провалился в черноту разверзнувшейся пасти, а затем эти челюсти исчезли во взбаламученной воде.
Мичман закричал от ярости, успев заметить гребнистый хвост, по которому он идентифицировал животное проглотившее несчастного поручика.
Это был ужас юрских морей - кронозавр. Его описывал во вводной лекции по возможной фауне подземного мира бедный профессор Каштанов, быть может покойный...
Капитан Кольцов подумал что наступила черная полоса неудач для экспедиции.
Но не в правилах наших людей смиряться перед неудачами. Когда от устья реки прибежал мичман Панин со страшным известием, он только побледнел, и велел нам заканчивать ремонтные работы.
Отрегулировав натяжение последней пары стяжек плоскостей, я стянул с себя пропотевшую подменку и направился к прибойной полосе чтобы ополоснуть руки и тело. Страшная смерть поручика Ржевского, которого мне было до щемления в сердце жаль, предупредила нас окончательно об опасности здешних вод.
Кольцов угадав мое намерение по полотенцу, переброшенному через плечо, приказал мне отставить купание в море, и обратил мое внимание на укатанные морем валы песка, которые грядами тянулись параллельно полосе прибоя.
Эти гряды образовывались каждый раз после могучих штормов, когда набегающие водяные валы перемещали своей энергией за раз тонны донного песка на берег.
Волны, перехлестывающие через эти песчаные увалы, образовывали за ними тихие прогретые местным светилом лагуны.
Впрочем, и там надо было быть внимательным.
Во время тех же штормов в лагуны забрасывало некоторых небезобидных обитателей моря Эммы.
Я поблагодарил капитана за предупреждение, прихватил с собой верный “Бергман” и подсумок с двумя гранатами, и лишь затем повернул в сторону ближайшей песчаной гряды.
С ее вершины мне открылось длинное, и довольно глубокое (метра два-три) озеро морской воды.
По чистому песчаному дну передвигались тени от мельчайшей водной ряби на поверхности воды. Рябь вызывал постоянно дующий с моря бриз.
Прелестное безмятежное озеро манило меня в свои теплые объятия. Тем не менее, предупрежденный о возможной опасности, я внимательно осмотрел поверхность и дно озера.
На первый взгляд все было спокойно. В хрустально-чистой толще воды медленно передвигались полутораметровые тускло-серебристые тела панцирных рыб.
У дна крутились стайки ярко окрашенной рыбной мелочи. Посередине озера плавали сбитые в большой ком, как мне показалось издалека, бурые водоросли.
Прыгая поочередно на каждой ноге на горячем песке, я стянул с себя кальсоны. Их чистота соответствовала обстоятельствам, поэтому я решил их сначала постирать.
Зайдя по пояс в теплейшую, почти горячую воду, я начал полоскать кальсоны, имея в виду намылить их половинкой куска дегтярного мыла, прихваченного мной из аэроплана. Наверное это меня и спасло, потому что если бы я бросился сразу в озеро и поплыл к его середине чтобы понырять вдосталь, как собирался ранее, то ….
Я уже мылил кальсоны на самом грязном месте, когда какой-то легкий всплеск за спиной, заставил меня обернуться.
Дальнейшее происходило на фоне ударов пульса в висках, вязнувших в песке ступнях, плотном сопротивлении воды и скупо рассчитанных движениях тела, старающихся обогнать отпущенное мне время.
То, что я принял вначале за плавающие водоросли оказалось каким-то змееподобным чудовищем, чья огромная голова с приоткрытым для укуса жабьим ртом находилась в пяти саженях от моей спины.
Я успел взглянуть в его большие стеклянно блестевшие глаза с вертикальными щелями зрачков, а тело мое уже рвалось на берег, разрезая бедрами упруго сопротивляющуюся воду.
Вязнув ногами в песке, я выскочил на берег и в прыжке успел схватить в руки пистолет-пулемет и передернуть затворо.
Движением указательного пальца я откинул предохранительную скобу, и снизу, лежа на спине, выпустил всю кассету в раздувшееся горло морского змея (назовем его так), чья голова с разинутой пастью нависла надо мной.
Я видел как 9-мм пули пробивали его гладкую светло-зеленую шкуру на горле. Часть пуль разнесла в крошево его конические желто-белые зубы, и ушла рикошетом в нёбо чудовища.
Именно это, вероятно, заставило змея вскинуться еще выше, и рухнуть боком назад, в соленое озеро.
Я выдернул контрившие ударники гранат проволоки, и одну за другой швырнул их в озеро, упав лицом в горячий песок.
Два громких хлопка, свист осколков над головой и брызги воды, водопадом окатившие мои плечи…
Потом я вскочил на ноги, нашарив в песке рукой “Бергман”, и стараясь его перезарядить. Но во взбаламученном озере морского змея уже не было.
Только на увале, отделяющем озеро от океана я разглядел извилистый след, как будто по песку кто-то протащил очень толстое бревно.
Встречи и прощания (продолжение).
…они прибежали на шум. Я им рассказал о своем приключении, после чего, мы все полезли купаться, оставив впрочем господина Тараноффа на страже с “Бергманом” наизготовку.
Купание прошло как нельзя лучше. Мы вытащили заодно на берег несколько убитых гидравлическим ударом панцирных рыб, которые мичман Панин ловко разделал моей финкой и мы отведали отличного сасими.
Правда за отсутствием соли пришлось макать кусочки рыбьего мяса в соленую воду из озера.
А мои-то кальсоны так и не нашли. То ли их разнесло на молекулы взрывами гранат. То ли морской змей прихватил их с собой в качестве боевого трофея. Жаль я их успел застирать… А то бы отравился, щучонок…
Но приключения еще только начинались. Как говорил мой фронтовой приятель прапорщик Зверев, правда немного по другому поводу: -Между первой и второй – промежуток небольшой!
Около часу (дня или ночи?), по моим часам, в море был замечен некий плавающий предмет.
Панин, испросив бинокль у недоуменно смотрящего в окуляры 20-ти кратного морского “цейсса” капитана Кольцова, опознал в туше, дрейфующей вдоль берега с довольно большой скоростью, кронозавра.
-А что если? –выкрикнули мы одновременно с Тараноффым.
-Что если это его таки поручик Ржевский уделал? –опередил меня Таранофф.
-А, что? Всяко может быть, -изрек Кольцов что-то припоминая.
-В любом случае, не худо бы проверить. Сплавайте-ка, господин Таранофф с мичманом наскоро к туше, да посмотрите что к чему… Может и вправду жив наш поручик? –распорядился капитан Кольцов
Мы все вместе извлекли из фюзеляжа брезентовую байдарку на складном бамбуковом каркасе, и быстро собрали ее.
Я внимательно осмотрел поверхность прорезиненной ткани, обращая особенное внимание на дополнительно проклеенные брезентом швы. Все было в порядке. И мы сообща снесли байдарку в воду.
Прихватив с собой пулемет “Льюиса” Кольцов уселся на корму – рулить и наблюдать (в последний момент он решил самолично отправиться на поиски поручика), а за весла взялся мичман.
Оттолкнув байдарку от берега носом наперерез волнам, мы остались около прибойной черты.
Я, с заряженной разрывными пулями “экспресс” слонобойной двухстволкой в руках, а господин Таранофф с биноклем у глаз. Так мы стояли и тихо переговаривались, строя догадки о судьбе поручика Ржевского.
-Сносит! Черт, возвращайтесь! Штабс-капитан! Попрошу вас выстрелить в воздух, чтобы привлечь их внимание! –озабоченно попросил меня Таранофф через десять минут плавания наших друзей в сторону качающейся на волнах туши кронозавра.
Мы и невооруженным взглядом видели, что, несмотря на усилия прилагаемые гребцом – мичманом лодку несет мимо туши кронозавра в открытое море.
Я немедля разрядил в воздух патрон из одного ствола.
Мы видели, как в нашу сторону повернулись бледные, еле различимые на увеличивающемся расстоянии лица наших товарищей. Мы замахали руками, указывая на берег – возвращайтесь!
Но лодку уносило все дальше, и дальше, пока даже капитан перестал их различать в свой мощный морской бинокль за гребнями волн. К тому же между берегом, и тем направлением где скрылась лодка, затеяли возню над какой-то добычей плезиозавры и птеродактили.
Это была катастрофа! За один день мы потеряли почти всех членов экспедиции. Нас осталось всего двое…
Два маленьких человека во враждебном мире. За многие тысячи километров от родной земли.
Хорошо, что жизнь полосатая. Нам тоже иногда везет.
Ночью, условной ночью, дежурил господин Таранофф.
То ли сморило его, то ли он задумался, сидя на окатанном волнами валуне и опершись щекой о ствол “винчестера” под неумолчный шум морских волн. Не знаю..
Да только пробудился я от сдавленных выкриков Тараноффа: -Свят, свят, свят! Чур меня, чур! Изыди от мяса моего! Изыди от костей моих! Изыди от тени моей!
Подцепив ладонью правой руки деревянное ложе “Бергмана”, и на ходу взводя затвор, я выскочил в чем был из палатки.
А был я в чистых запАсных кальсонах с завязками у щиколоток и исподней рубашке с такими же завязками у горла. Щурясь от яркого света льющегося с небес, узрел я на фоне заштормившего моря Эммы такую картину.
На песке на коленях стоял Таранофф и истово выкрикивая слова (теперь уже молитвы) вытягивает перед собой крест наперсный с оторванной впопыхах бечевой, пятится к спиной к палатке от некоего существа, и впрямь жуткого.
Был это как бы поручик Ржевский, но в виде давно протухшего трупа.
Все его тело с головы до ног было покрыто зеленоватой ноздреватой то ли пленкой, то ли рыхлой плесенью. И пахло от него разложением старым и зашедшим очень далеко. Медленными шагами он надвигался на Тараноффа, при этом что-то тихо говоря.
Я снял с предохранителя пистолет-пулемет и изготовился разнести этому восставшему из своей неизвестной мне могилы трупу голову. Одновременно я прикидывал – имеется ли на борту аэроплана какая-нибудь палка из осины, чтобы сделать из нее кол. Как известно – осиновый кол, да пуля из самородного серебра – единственная верная управа на ожившего мертвеца.
Увидав меня, труп Ржевского распростер объятья и бросился мне на шею.
Я чуть не задохнулся от нестерпимого запаха разложения, испускаемого трупом и приготовился к тому, что зубы мертвеца воткнутся мне в шею, нащупывая кровоток. Вместо этого теплое дыхание коснулось моего левого уха и поручик Ржевский прошептал: -Штабс-капитан! Наконец-то я вернулся…
…Воды! Нет! Водки! –попросил меня поручик, и усадив его на песок, я бросился к аэроплану, где под рундуком в моем чемодане лежала непочатая бутылка “Смирновской” – берег ее на всякий форс-моржовый случай.
На ходу, скручивая сургуч с горлышка, я рассмотрел поручика. Теперь, не со сна и не под аккомпанемент заклятий и молитв господина Тараноффа, я понял, что поручик гол (как был первозданно гол я сам не так давно) и все тело его покрыто подсохшей дурно пахнущей слизью серо-зеленого цвета. Слизь туго стягивала кожу, искажая при этом формы тела и выражение лица.
-Ну и морда, у вас поручик! – оторопело пробормотал я.
-Пейте, -и я протянул Ржевскому откупоренную бутылку.
-Извините, что стакан впопыхах не сообразил, -добавил я извиняюще.
-Да не пить мне, штабс-капитан! Мне б оттереть эту гадость с тела! –просительно сказал поручик.
Я сбегал еще раз в аэроплан и вернулся вместе с чистой ветошью.
Вдвоем мы быстро оттерли с кожи Ржевского вонючую слизь. И после купания в озере, переодевшись в потертые рейтузы и доломан второго срока носки, поручик поведал нам свою “одиссею”.
Рассказ поручика Ржевского.
-Сижу это я, господа, на камне. Ловлю рыбу на “слух”. И вдруг из воды высовываются челюсти, хватают меня поперек туловища. Затем меня подбрасывает и я проваливаюсь в черную скользкую яму.
Жарко. Душно. С боков что-то скользкое все время давит и перемещает меня, господа, как бы в выгребную яму, где вонь непереносимая. Рядом плавают какие-то на ощупь щупальца и рыбьи хвосты.
И понимаю я, что заживо проглочен поручик Ржевский, аки Иона в чреве Левиафановом. И тут, понял я, что настал мне полный пи…пардон, пушной северный зверек… Пригорюнился я и вдруг чувствую в кармане рейтуз что-то твердое и круглое. Ну, думаю, неужели и в чреве китовом старый дружок встал?
Цап, рукой! Нет, не дружок встал, а обретается в кармане у меня некая жестяная коробочка. Вспоминал, вспоминал…Ба! Да это ж мне баронесса ….
Но, т-с-с! Без имен, господа, без имен… Одна хорошая знакомая подарила мне аглицкий нюхательный табак в круглой жестянке.
Эх, ма! Друзья! Ну, думаю, хоть помирать - так вони мерзкой чуять не буду.
И стал я открывать сию коробочку. А пальцы все скользят и скользят по крышке.
И понимаю я, что и сам, и коробочка покрыты нутряной слизью сего левиафана. И становится слой этой слизи на мне все толще и толще… И близок мой конец… Пардон, господа, я не в том смысле…
Из последних сил подцепил ногтем крышку и открыл коробку. Да только в этот момент дернулся монстр, и выпала та коробка из моих скользких пальцев. Сразу же перебил запах табака вонь нутряную, и принялся я чихать.
А монстр тоже на месте не сидит – принялся крутится и прыгать. Чувствую, что перемещаюсь я куда-то все глубже, все дальше. А вокруг меня поднялось урчание и булькотание.
Потом как бы пушечный выстрел раздался, но только долгий такой: б-п-б-р-р, и оказываюсь я, господа под водой, весь покрытый, извиняюсь, липким монстровым гуаном. Но выплыл, однако! Глядь – рядом со мной плавает какая-то туша.
Проковырял в гуано я глаза пальцем – вроде это мой монстр окочурился и рядом плывет…
Ну, думаю, гуано к гуано ближе плавает. Оскальзываясь взобрался я на тушу.
Вокруг море без краю. Только вдали что-то желтеет. Подняла большая волна тушу моего левиафана повыше – увидал я берег.
Все – надо плыть! Кронозавр меня не съел – отравился табачком нюхательным, глядишь и остальные нечисти мной побрезгуют…
Хотел шаг сделать чтоб в воду бросится – а не могу. Гуано на ветерку морском схватилось уже, подсыхать стало…
Бился, я бился, насилу щель на .опе прорвал и выбрался, в море бросился. Плыву саженками и при повороте головы назад вижу, что кокон из гуано (из которого я с таким трудом выбрался) так и стоит на плавающей туше кронозавра. Ну, вылитый я, только из гуано, господа!
Миллиарды Ржевского.
Как-то во время наших пеших походов вдоль берега моря мы наткнулись на узкое ущелье, уходившее вглубь суши.
-Сходим? Посмотрим? -спросил меня поручик, сдвигая на затылок соломенную шляпу с выгоревшей на свету, когда-то в прошлом синей лентой.
-Отчего ж не сходить? -вяло ответил я ему, поправляя лямки рюкзака и оттягивая в сторону трущий шею брезентовый ремень, на котором у меня поперек груди висел пистолет-пулемет "Бергман".
Лично мне уже приелись виды бесконечного песчаного пляжа с выползшими погреться на песке плезиозаврами, и морские просторы испещренные волнами, плавниками гигантских акул, лебедиными шеями эласмозавров, ныряющими ихтиозаврами и охотящимися за рыбой птеродактилями.
Ущелье было узкое и извилистое. Я отодвинул без обид поручика в арьергард и двинулся вперед первым. Почему-то всегда считаешь, что ты быстрее среагируешь на опасность... А может это из чувства ответственности?
В общем, Ржевский против такого расклада не возражал, и пошел позади меня, напевая без выражения себе под нос бессмертное:
Мама, мама, что я буду делать?
Мама, мама, как я буду жить?
У тебя нет тепленьких ботинок!
У меня нет зимнего пальта...
Какое-то время мы довольно ходко передвигались по дну ущелья, в котором вскорости полностью исчезли всякие следы растительности.
Нас окружали только камни и каменные осыпи. Выбирая место куда можно безопасно поставить ногу я остановился и вдруг понял что уже довольно давно не слышу поручикова мычания насчет отсутствия ботинок и пальта.
Я оглянулся. Ущелье за моей спиной было абсолютно пусто. Только дрожал в тишине нагретый воздух.
Мне стало почему-то очень страшно. Скалы, поворот ущелья, раскаленные черные и серые скалы, густо-синее небо с белыми облаками над головой.
-Поручик! -крикнул я.
Но из моего враз пересохшего горла вылетели только какие-то каркающие звуки. Тогда я пошел назад. Переведя рычажок я перевел пистолет-пулемет в режим одиночных выстрелов, и поднял ствол вверх.
-Б-бах! Б-бах! - выстрел и тут же гулкое эхо ударили по барабанным перепонкам.
Сквозь временную глухоту до меня донесся далекий голос Ржевского.
-Идите ко мне! -донеслось откуда-то из-за поворота ущелья.
Завернув за угол, я увидел в монолитной стене узкую глубокую трещину. Заглянув в нее я обнаружил за трещиной еще одно ущелье.
-Ко мне!- очень явственно донесся голос Ржевского, и я протиснулся через щель, задев скальную стенку лязгнувшим дульным кожухом "бергмана".
В глубине нового ущелья я заметил поручика, занятого каким-то непонятным делом. Подойдя ближе, я понял, что мой товарищ лихорадочно трясущимися руками выковыривает из стенок ущелья блестящий камень размером с дикий абрикос "жирдель". Тут я обратил внимание, на то что стены ущелья состоят из окаменевшей, синеватого цвета глины, а пальцы поручика изодраны до крови, ногти поломаны, а его потертый выгоревший до бурого цвета кивер стоит у стенки ущелья в положении корзины, и что он наполовину наполнен прозрачными кристаллами разнообразной формы.
Я присел рядом с кивером и протянул руку, намереваясь взять один из кристаллов. Следивший за мной поручик, не прекращая выковыривать очередной кристалл из глины, издал некий звук, сходный с утробным мычанием беременной коровы, когда она чувствует, что рождающийся теленок пошел не головой вперед, а ногами.
Я удивленно приподнял брови, вглядываясь в блестевшие от какого-то бурного душевного процесса, ставшие безумными глаза Ржевского.
Тяжесть кристалла в руке и характерная неуловимая скользкость разъяснили мне все. Даже странное поведение поручика.
Отклонившись от следования за мной, он заглянул в боковую расщелину и заметил острый спектральный блеск на одной из стенок ущелья.
Решив проверить, что это там отсвечивает, а сам уже почти зная ответ, потому как вспомнил блеск бриллиантов в колье на прекрасной белой шее княгини
Беломоро-Балтийской, по мужу Канальской, за которой поручик волочился в прошлом сезоне в Козельске, он позабыл обо мне и поспешил на призывный блеск.
Предчувствия его не обманули. Это был сброс породы в пределах края кимберлитовой трубки, синяя глина которой была нашпигована, как бараний бок кусочками свиного сала, крупными алмазами разной степени чистоты и цветности.
Поручик, враз потерял голову, и стал выковыривать алмазы из твердой неподатливой глины.
Впрочем, я его не осуждаю, потому как сам присоединился к его занятию и вскорости мы набили алмазами не только кивер поручика, но и мою фуражку.
Потом я обнаружил, что непокрытую голову печет немилосердно, во рту сухо, пульс зашкаливает от перегрева и лихорадочного нервного напряжения, и, нагнувшись, высыпал алмазы из своей фуражки на землю.
Пнув носком пыльного, затертого до белизны, сапога алмазную груду, так что она разлетелась по дну ущелья, я надел фуражку и напился из фляги, висевшей на ремне, рассматривая в упор поручика.
Тот было бросился подбирать рассыпанные мной алмазы, жадными движениями рук запихивая их за отворот доломана, но потом остановился тяжело дыша.
-Алмазы - это очень дороги камни, поручик, -сказал я.
-Но их нельзя есть и пить, -продолжил я свою мысль и пошел вверх по ущелью.
Я слышал как за моей спиной раздался звук сыплющихся на землю алмазов, и шаги поручика, вновь идущего за мной.
Чуть дальше ущелье разветвилось на множество более мелких ущелий, скорее больших траншей. Мы брели наугад, надеясь выбраться на возвышенность и осмотреться.
Внезапно Ржевский упал на колени и вытащил что-то из щебня.
-А-а-а! -завопил он. В три прыжка я добрался до него и, подхватив под мышки вздернул поручика вверх, поставив его на ноги, но он оттолкнул меня и зарылся в щебень по локоть.
Я подобрал желтого цвета очень тяжелый камень причудливой формы, тот что отбросил в сторону Ржевский. Тускло блеснул у меня в руке желтый золотой самородок.
Я всегда был равнодушен к купеческому металлу в ювелирных изделиях.
Монеты привлекали меня больше, но никогда не становились фетишем. Я мог спокойно поменять золотую "пятерку" или "десятку" с профилем Е.И.В.Н.II на серебро или бумажные деньги. Но тут и меня проняло.
Червоное самородное золото. Тяжелое. Маслянисто-желтое. Его было много в окружающих нас кварцевых щебнях.
Я подобрал один самородок похожий на профиль ротмистра Кудасова, с как бы кривой папиросиной в губах, и засунул его в карман галифе, имея в виду подарить его в качестве сувенира.
Поручик, ползая на коленях, извлекал из осыпи все новые и новые самородки, пытаясь подгрести их поближе к себе.
Он набивал мелкими самородками карманы и пазуху доломана лишь для того, чтобы высыпать их, и вновь набрать новые на место только что выброшенных.
Я уже несколько раз громко предлагал ему двигаться дальше, но он все ползал и ползал по золотой россыпи. Свою последнюю находку он держал все время под левой рукой, словно боясь что я ее у него похищу.
Это был особо крупный самородок по размеру и по виду похожий на ослиную голову.
Я заметил как пальцами левой руки Ржевский ласкает поверхность самородка и все понял. Это был приступ болезни известной под названием "золотая лихорадка".
У меня осталось одно радикальное средство, коим я и не преминул воспользоваться.
Я вырвал из-под руки поручика золотую ослиную голову, бросил ее на землю перед ним и несколько раз выстрелил в упор одиночными из "бергмана".
Визг рикошетов привел поручика в себя, он еще несколько раз дернулся, протягивая руки к испещренной пулевыми отметинами золотой голове, и встал на ноги.
-Мон шер! -какого-то хрена перешел я на французский (впрочем на 50% за раз исчерпав свои запасы слов на этом языке).
-Грузоподъемность нашего аэроплана не позволит Вам вывезти отсюда сколь-нибудь значительные запасы драгметаллов или камней. Плюньте слюной поручик, и пошли дальше. Самое большое наше богатство, которое ничего не весит, но стоит очень дорого - это верность присяге, - добавил я, делая первый шаг.
Мы многое еще увидели по пути наверх.
Я помню, как поручик гладил руками и прижимался всем туловищем к метровой ширины золотой жиле, выходящей на поверхность из породы на отрезке в пятнадцать метров, и вновь уходящей под землю.
Я помню, как мы разглядывали вкрапления серой невзрачной платины в отвесную скалу. Каждое такое вкрапление было величиной с бычью голову.
Я помню как поручик пытался выломать в небольшой пещере друзу великолепных изумрудов.
-Я мог бы стать миллиардером, -печально приговаривал Ржевский проходя вслед за мной мимо огромных скал из магнитного железняка и малахита.
-И все это принадлежало бы мне одному, -бормотал он стоя на деревянных шпалах у грунтового тупика-упора, в который зарывались ржавые чугунные рельсы железной дороги.
-Что!!!!! Штабс-капитан Киж!!! Ко мне!!! -донесся до меня его истошный крик.
Но я и без его находки уже несколько минут рассматривал стоящий в тупике паровоз.
Это была старая машина. По конструкции она походила на аппараты, которые делали в середине, или (максимум) второй половине прошлого века. Скажем так, во времена войны Севера и Юга в Америке.
Я обошел паровоз кругом, внимательно осматривая его запыленные ржавые колесные тележки, шатуны, обшивку парового котла, коническую трубу.
Стоял паровоз здесь очень давно. Рельсы под ржавыми колесами были покрыты чешуйками ржавчины, слившимися в сплошную коррозионную корку.
Я залез по железной лестнице в кабину. Полутемно. Пахнет ржавым металлом. Над раскрытыми створками в чернильную темноту топки я рассмотрел прямоугольник таблички.
Проведя ладонью по заскорузлой от пыли и угольного нагара поверхности и приблизив лицо к ней я разобрал только одно слово , выдавленное на табличке: PITTSBURG.
В сочетании с прилепленным к рычагу регулировки подачи пара окаменевшим комком жевательной резинки и мятому окурку сигареты СAMEL все это указывало на давнее присутствие внутри Земли янки…
Трам-тарарам, твою через коромысло…Приключения Джека Восьмеркина в .опе таракана… А куда ж они подевались, союзнички членовы?
Я простучал сапогами по железу лестницы и спустился на землю, где меня уже ожидал нервно озирающийся поручик. В его руке я заметил взведенный “наган”.
-Что случилось? –спросил я у Ржевского, от которого мне передавалось напряженное волнение.
-Идемте, гляньте сами, штабс-капитан… -неопределенно махнул стволом револьвера поручик.
Я последовал за ним мимо каких-то пристанционных построек, когда-то сколоченных из ныне рассохшихся сосновых досок.
Мы прошагали по низкому перрону из тех же досок, стараясь ступать аккуратнее, дабы не проломить изветшавший за годы забвения щелястый настил.
Спрыгнув с перрона на пыльную землю мы попали в тень древней деревянной водокачки.
На самом-то деле это была огромная деревянная бочка, объемом галлонов, этак, на тысячи две с половиной (а может и все три), установленную на шестиногую опору, и вознесенную на высоту семи саженей. Сейчас она была пуста, и сквозь щели между давно рассохшихся досок, просвечивалось синее небо.
Выйдя из тени водокачки мы свернули вправо и уткнулись в покосившуюся деревянную арку наверху которой на покореженном природными катаклизмами фанерном щите еще сохранились следы красной краски, слагающейся в буквы: HILL VALLEY.
Я не силен в аглицком, но по моим понятиям написана была какая-то глупость и несуразица.
Сразу за аркой шла широкая заросшая кустарником бывшая улица, по краям которой стояли пустующие двухэтажные строения с коновязями у длинных крылец под провалившимися навесами и черными глазницами окон.
Я понял состояние Ржевского вдруг увидевшего за аркой кусочек города – призрака.
Так и шли мы с ним по пустой улице мертвого города, пока между двумя полуразвалившимися сараями, справа, не увидели обширное поле, усеянное камнями. Что-то мне не понравилось в увиденном, и я свернул направо. Сзади слышались шаги и дыхание поручика.
-Как здесь тихо! -внезапно обратил я внимание. Но как-то сразу это наблюдение ушло в сторону, потому что поле это было не просто полем. А камни - не простыми камнями.
-Вот те на! ........,- выругался поручик обходя меня и присаживаясь на корточки перед одним из камней.
На камне можно было рассмотреть почти стертую ветрами, несущими песок, цифру 9.
Мы с поручиком прошли вглубь этого поля камней метров на триста, но кроме камней и полустертых цифр на них ничего нового мы не узнали. Размеры камней не повторялись, но были они довольно крупными плитами пиленого песчаника, толщиной около тридцати сантиметров каждый.
Цифры на камнях были в основном о 5 до 10, но, иногда, попадались и цифры 15, и 20. Что сие могло значить, мы не установили. А посему записали это каменное поле в загадки мертвого городка Хилл-Велли.
Встречи и прощания (продолжение).
Я предложил поручику Ржевскому вернуться к аэроплану. Путь нам предстоял не близкий. К тому же надо было еще найти дорогу назад в сети ущелий. Благо, что наклон дна ущелий был довольно явственным в сторону моря Эммы.
На обратном пути я обратил внимание на когда-то недостроенное здание из бурого песчаника, с мраморными колоннами, поддерживающими классический треугольный фасад второго этажа.
Здание по виду напомнило мне присутствие градоначальника, или как он там у них в Америке эта должность называется? Слово такое странное… Типа мэрзавец…
И уж, конечно, бросились в глаза башенные часы, подготовленные к установке, но так и оставшиеся лежать на земле около ступеней высокого крыльца.
Тут уж надо было не упустить шанс – вдруг в присутствии сохранились какие-нибудь документы, проливающие свет на загадку появления здесь, в центре Земли, американцев.
Правду сказать, ни я, ни Ржевский по-английски не читали и не говорили, но среди разносторонних талантов мичмана Панина, или специальных знаний ротмистра Кудасова… Ах ты! Совсем забыл, что ротмистр скорее всего погиб при крушении ИМ-1, а мичмана унесло течением в открытое море… Вот беда-то какая…
Внутри присутствия все покрывал толстый слой пыли. Ступени мраморной лестницы утопали в пыли так, что казалось перед нами не лестница с нормальными ступенями, а ровный пандус, круто уходящий в темноту второго этажа.
Осторожно ставя ноги на каждую ступеньку, разгребая ступнями пыль, и придерживаясь за перила руками, мы медленно поднялись на второй этаж, где разошлись в разные от лестничной площадке стороны коридора.
Я свернул направо и двинулся по темному коридору навстречу свету, льющемуся в далекое окно в торце коридора. По пути я трогал холодные латунные ручки, поворачивал их, и если двери открывались, то заходил в выглядевшие очень запущенно (что не мудрено) комнаты.
В одном из больших кабинетов мое внимание привлек большой книжный шкаф. Я открыл дверцу шкафа, в затейливый деревянный переплет которой были вставлены толстые, помутневшие от пыли стекла, и пробежался глазами по высохшим кожаным корешкам книг и торцам канцелярских папок с бумагами. Каждый торец папки был снабжен картонной этикеткой, на которой было что-то написано по-английски.
Некоторое время я ломал голову над смыслом непонятных мне букв, и уже собирался закрыть дверцу шкафа, когда взгляд наткнулся на написанные на одной из этикеток печатными буквами неожиданно полупонятные слова: HISTORY HILL VALLEY.
Подцепил ногтем корешок и увесистая папка легла мне в ладонь.
Запах старой сухой пыльной бумаги. Совершенно выцветшие чернила. Аккуратные непонятные слова в аккуратных непонятных строчках. Закрыл папку.
Капитан Кольцов гордится своим благородным происхождением - вот пусть и расшифровывает. А то повадился в свое время приставать с вопросом: -Отчего это ваши предки, Киже, не упоминаются в списках бояр Алексея Михайловича Тишайшего?
До стоянки аэроплана на берегу моря добрались мы с поручиком часа через два.
Пыльные, усталые, потные, голодные. Никаких происшествий за время нашего отсутствия не приключилось. И это было хорошо.
Доложились с поручиком о нашем походе. Господин Таранофф как-то нервно прореагировал на находку мертвого городка Хилл-Вэлли.
Когда же увидел папку, которую я приволок из городка, то тут же ухватил ее и сел под плоскостью в тени, и углубился в чтение.
Мы с бережением сходили с поручиком искупаться.
При этом я от греха подальше, прежде чем лезть в воду того водоема, где меня чуть морской змей не похарчил, бросил туда палочку динамита с коротким бикфордовым шнурком.
Грохнуло знатно. Не зря бросал. Хоть змеев больше не показалось, но с десяток морских скатов-хвостоколов всплыло вверх брюхом.
История появления северо-американцев внутри Земли и основания города Хилл-Велли, в пересказе господина Тараноффа, а так же предположения об их исчезновении.
Вот что я прочитал в папке взятой штабс-капитаном Кижем в мэрии заброшенного города Хилл-Велли.
Вероятно открытие полости внутри Земли произошло в конце 17-го века кем-то из колонистов, приехавших в Северную Америку в поисках новой родины и лучшей доли. Скорее всего, ее открыл какой-то несчастный, искавший приют от непогоды в Мамонтовой пещере, и заблудившийся в ее огромных протяженных подземных пустотах. Был ли этот несчастный первооткрывателем внутренней полости?
Ответим уклончиво - вряд ли.
Скорее всего, он был первым, кто смог найти, запомнить дорогу назад, и вернуться по этой дороге к местам обитания людей. Так или иначе, тайна огромного мира лежащего в нескольких сотнях километров под ногами у обитателей внешней оболочки нашей старушки-Земли, была не сохранена, но стала известной кому-то из людей с большой яйцеобразной головой.
Причем этот яйцеголовый был или изначально вхож в Белый Дом в Вашингтоне, округ Колумбия, или он сумел добраться до кого-то из конгрессменов, и уже через них, до президента Адамса, а скорее всего до Джефферсона.
Во всяком случае с 1802 года начинаются регулярные экспедиции с участием ученых внутрь Земли. К 1805 году экспедиции добрались до мест, которые были настолько богаты золотом, платиной, алмазами, железом, никелем, медью (называя металлы, я имею в виду естественно руды или жилы).
Томас Джефферсон, который смог привлечь крупных финансовых воротил (типа Рокфеллера, Моргана, Дюпона, Карнеги, Гулда, Селигмена, Сейджа, Майклса, Рабиновича) к финансированию разведочных экспедиций, предложил им свой план овладения всем миром.
Для этого надо было добраться до богатств внутреннего мира, и добыть практически неисчерпаемые запасы золота и прочего, направив эти богатства на достижение мировой гегемонии американского государства и его капиталистов.
К техническому осуществлению проекта были привлечены северо-американские инженеры, которые за долю от последующих прибылей предприятия запроектировали грузовые штольни и тоннели, транспортеры и подъемные клети в Мамонтовой пещере.
А также железную дорогу от конвейерной ленты ведущей наверх, до будущего города, расположенного рядом с копями, который решено было для конспирации назвать Хилл-Вэлли.
В предприятие по освоению внутренности Земли были вложены первичные капиталы и работа закипела. На заводах Юнайтед Стэйт Стил началось изготовление гигантских конвейерных и подъемных механизмов, рельсов и паровых машин. Нанятые за большие деньги маркшейдеры начали разметку и угломерные измерения под будущие тоннели и штольни. На всем протяжении до моря работали геодезические партии, намечая маршруты для прокладки одноколейного полотна со стрелочными разъездами на протяжении всего пути от гор до моря.
Но для воплощения этих грандиозных замыслов в реальность требовались десятки, если не сотни тысяч рабочих.
Эмиграция из стран Старого Света, хоть и нарастала месяц за месяцем, благодаря развернутой капиталистами рекламе о чудо-стране Америке, и сказке о Великой Американской мечте, не могла покрыть нехватку рабочих рук.
К тому же эти рабочие руки нужны были на предприятиях подготавливающих изделия для освоения подземного мира. Но и эти люди не должны были ничего знать, для чего они изготовляют все эти машины.
Зачем капиталистам делится с рабочими сведениями о том месте, где много золота? Ведь тогда любой может пойти и взять это золото сам.
Частично какие-то слухи просочились в народ. Именно этим и объясняется Золотая Лихорадка, охватившая Северную Америку, когда десятки тысяч людей бросали все ради того, чтобы поехать или пойти пешком в Калифорнию или на Аляску в поисках мифического золота.
Но президент и капиталисты решили вопрос с рабочей силой. Вы не знаете, куда подевались сотни тысяч американских индейцев, настоящих хозяев континента Северная Америка?
Часть из них умерла сражаясь с федеральными войсками, которые брали индейцев в плен и сгоняли их на стройку тоннелей и штолен в Мамонтову пещеру, и на постройку железной дороги. И те индейцы, кто не погиб сражаясь с оружием в руках, погибли на гигантской стройке от истощения сил в нечеловеческих условиях труда, от несчастных случаев, от нападений хищных ящеров и саблезубых тигров с пещерными медведями, от эпидемий.
Те камни на поле за окраиной Хилл-Велли - это гигантское кладбище индейских рабочих. Белые американцы придавливали каменными плитами места групповых захоронений индейцев чтобы их тела не выкопали хищники.
Вскорости заработали прииски, и подъемники, и первые десятки тонн золота, платины и алмазов стали наполнять сейфовые камеры в форте Нокс.
Американские ученые по высоте отливов и приливов в Гудзоновом заливе и в Ист-Ривер рассчитали, что где-то на севере России должно быть еще одно отверстие во внутренний мир.
Опасаясь возможной конкуренции в освоении богатств подземного мира со стороны русских, президент САСШ Джеймс Мэдисон, сменивший Томаса Джефферсона, по науськиванию Рокфеллера тайно субсидировал императора Франции Наполеона Бонапарта и толкнул последнего на войну с Россией, в надежде, что Наполеон завоюет Россию, и с его помощью можно будет завладеть вторым выходом на дневную поверхность.
Чем закончился этот поход Наполеона в Россию вы знаете.
Шли годы. Из недр земли потоком шло золото прямо в карманы капиталистов.
Между тем эпидемии столь сократили численность рабочих-индейцев, что было решено привлечь к работам негров.
Но негры в основном проживали в то время в южных штатах. Тамошние плантаторы не желали делиться своей рабочей силой с пронырами-янки.
Наверху началась война Севера и Юга, а в Мамонтовой пещере близкое землятрясение завалило штольни и тоннели тоннами обломочной горной породы, повредив при этом подъемно-транспортные механизмы.
Связь между мирами прервалась.
Вверху шла война, а внизу эпидемия оспы скосила не только остатки индейцев, но и белых колонистов.
Последний из живых служащих мэрии оставил запись в этой папке около сорока лет назад. Хищные звери поработали над останками жертв эпидемии. Все остальное сделало беспощадное время.
Выспавшись после нашего похода в Хилл-Вэлли, собрали совет, где господин Таранофф рассказал нам что он прочитал в принесенной нами старой папке.
Без каких-либо раздумий приняли решение добраться до того места, где был когда-то подъем наверх.
Решено было добираться на паровозе, если конечно удастся его привести в рабочее состояние – все ж 40 лет забвения для механизма – большой срок.
Почему-то никто не спросил, зачем поручик Ржевский предложил нам взять с собой два ящика с динамитными шашками и запалами.
Тащить их пришлось по очереди, меняя друг друга, когда немело плечо или затекала рука, придерживающая на плече ящик. Двинулись в путь все трое: Ржевский, Таранофф и я.
Всю дорогу Таранофф развлекал нас рассказами о сопротивлении, которое оказали кавалерии янки индейцы под руководством вождей Тотанка-Йотанка и Тачунка-Витка.
Я настолько проникся индейским духом, находясь под впечатлением рассказа, что подобрал на камнях орлиное перо, выпавшее из крыла гордой птицы, и засунул его за ухо.
Часа за два, сделав привал в том месте, где Ржевский испытал приступ “золотой лихорадки”, попив воды и перекурив, добрались до места, и присели в тени станционного здания на теплых досках платформы.
Налюбовавшись на паровоз, побросали окурки в пыль, и, оставив ящики с динамитом на платформе, двинулись к древнему аппарату.
Вперед, естественно, выдвинулся наш гусар-механик. Оставив его у паровоза мы с Тараноффым двинулись к сараю, по виду смахивающему на склад.
Сарай покосился на бок, но входные широкие ворота были закрыты на старинный замок, просунутый в стальной пробой, с надетой на него широкой и длинной железной полосой, закрывающей снаружи створки двери.
Мы поглазели сквозь щели внутрь.
Полутьма. Ящики. Тюки. Бочонки. Жестяные банки всевозможных размеров.
Я подергал замок, попытался оттянуть железную полосу на себя, проверяя крепление. Но дерево дверей было твердое как камень, а все железо крепилось коваными вручную трехгранными гвоздями-костылями.
Таранофф поглядел, поглядел на мои движения, и потянулся к кобуре на поясе.
Я стал в сторонку, чтоб не попасть под рикошет. Грохнул в тишине выстрел из тараноффского “маузера” №9 и изделие питтсбургских мастерских повисло на выскочившей из стопора дужке замка. Грубо, конечно, но эффективно.
Ни к селу ни к городу, вспомнилось Черчиллевское бессмертное: -Что может быть лучше хорошей книги, особенно если тебе нужны пыжи для патронов?
Мы потянули на себя створки ворот и с душераздирающим скрипом они поползли в стороны.
Собственно, понятно дело, надежда у нас была, что найдем мы в сарае смазочные материалы в укупорке, способной сохранить последние в пригодном для использования состоянии.
Ведь тендер паровоза был забит сухими поленьями, и о топливе нам заботиться не надо. Воду для котла мы тоже надеялись добыть – рядом с водокачкой виднелось коромысло ручного насоса, установленного в трубчатом колодце скважины. А вот без смазки ни один подвижный элемент в конструкции паровоза работать не будет.
Потому мы с Тараноффым уделили основное внимание банкам с надписью “Ойл”. Повалив пару таких жестяных полубочонков на бок, мы, толкая их ногами, покатили банки к паровозу.
У паровоза застыл наш механик, вытирая ржавые пыльные ладони тряпкой, предусмотрительно захваченной им из аэроплана.
Ржевский стоял, зачарованно глядя на могучий паровозный шатун, который во время работы должен был совершать возвратно-поступательные движения, вращая кулису, неподвижно закрепленную на тяговом колесе паровоза. Мы тоже с уважением смотрели на шатун.
Отсутствие женского пола сказывалось на нас на всех…
Ржевский доложил, что визуальный осмотр его удовлетворил, и если мы заправим бак водой, разведем пары, и заложим новую смазку во все масленки и пазы трущихся и катящихся подшипников и соединений, то он берется совершить первый, самый ответственный, проворот механизмов.
Густой запах бензина, исходящий от паровоза и самого механика, без слов объяснял, что механик в наше отсутствие успел залить бензин во все смазываемые полости для растворения (пусть и частичного) и размягчения старой смазки.
Ржевский притащил с собой ремонтную сумку, откуда извлек молоток, зубило и моток сталистой проволоки.
Проволоку он отдал нам с Тараноффым, указав по порядку все смазочные отверстия, которые мы должны были прочистить, а сам принялся вскрывать банки с маслом.
Как оказалось, даже укупоренное масло и смазка (мы приволокли со склада еще пару банок со смазкой) требовали разогрева.
На эту работу поставили Тараноффа. Он разломал несколько досок на платформе и запалил небольшой костерок рядом с паровозом.
Потом от недостроенного здания мэрии притащил за два захода восемь кирпичей, на которые и пристроил жестянки с маслом и смазкой.
Ржевский наказал ему непрерывно помешивать разогреваемые жидкости, но ни в коем случае не доводить их до кипения.
Какое-то время все были заняты делом и не заметили, как на деревянной станционной платформе появилась небольшая стая гиенодонов.
Я схватил свой пистолет-пулемет, но стрелять было нельзя – гиенодоны крутились на платформе рядом с оставленными нами ящиками с динамитом.
Они уже алчно поглядывали в нашу сторону своими красными глазами, и все бы кончилось очень плохо, потому что если бы они кинулись сейчас…
Нас спас Ржевский. Из стоящего рядом вещмешка с продуктами он достал сверток с заранее нарезанным окороком дикого поросенка, убитого мной несколько дней назад на охоте. Широким жестом дискобола поручик начал метать нарезку в сторону от платформы.
Гиенодоны взревывая от жадности и отталкивая друг друга бросились к мясу, валяющемуся в пыли и сгрудились в визжащую и рычащую подвижную кучу.
Тут-то я всадил в них всю кассету “бергмана”, а Таранофф добил пытающихся убежать из своего “маузера” стреляя с плеча, стоя на колене.
После побоища мы перекурили, и пошли к водокачке. Водяной насос пришлось качать сначала втроем, преодолевая сопротивление окаменевшей смазки на штоке и сочленениях коромысла. Но главное – вода хлынула потоком.
Была она железистая – пахла ржавчиной, но у нас выхода не было. Шланги на складе от старости рассыпались прямо в руках, поэтому воду в котел паровоза таскали ведрами часов пять.
Закончив, практически без сил провалились в сон, выставив часового – меня.
Я сидел на подножке паровоза с пистолетом-пулеметом в руках и постоянно засыпал.
Но засыпая, я начинал валиться со ступенек подножки и просыпался.
Часа через четыре проснулись Ржевский с Тараноффым, и кое-как продрав глаза, начали разводить пары. Дело это не скорое и часа три мне удалось поспать.
Меня разбудил огромной громкости скрип и скрежет.
Спросонья мне показалось что на нас обрушился земной свод над головой. Но это всего лишь Ржевский удачно осуществил проворот механизмов.
Собственно, более нас ничего не задерживало, мы погрузились в тендер паровоза, я расположился на поленьях у бортов тендера. За машиниста встал Ржевский, а кочегаром вызвался Таранофф. Я же оглядывал местность по сторонам дороги.
Ржевский потянул за тросик, натянутый под потолком паровозной кабины справа по ходу, и окрестности огласил мощный паровозный гудок в котором потонули скрежет и визг, с которым начал свое движение паровоз.
Во время движения ничего необычного не происходило. Полотно было проложено по ровной засушливой местности, поросшей рощами акаций и кактусами.
Ржевский, высунувшись по пояс из кабины паровоза внимательно следил за состоянием дорожного полотна. Лишь раз мы остановились, пропуская стадо бронтозавров из семи голов, неспешно пересекающих железнодорожный путь.
Часов через пять неспешного движения впереди показалась гора, своим крутым склоном упирающаяся в каменистое небо.
Мощный бетонный портал уходил в темноту тоннеля.
Ржевский со скрипом, от которого заломило зубы, притормозил на ржавых рельсах.
Вслед за мной, прихватив самодельные факелы из ветоши пропитанной в машинном масле, и намотанной на ветки акаций, Ржевский с Тараноффым вступили в чрево горы.
Мы шли гуськом друг за другом, двигаясь в душной тьме, в неверных отблесках пламени факелов, в тишине подземного тоннеля, круто забирающего вверх.
Слева от нас в отблесках пламени то появлялись, то исчезали во тьме циклопические стальные конструкции клети подъемника, толстые стальные тросы, широкие конусозубчатые стальные рейки, направляющие и рельсы.
Кое-где стальные колонны крепи прогнулись под тяжестью горных пород.
Но больше всего нас нервировала глубокая трещина, вьющаяся то по потолку, то по стенам тоннеля. Хотелось поскорее уйти, пригнув голову к плечам, из этого неприветливого места.
Мы уже останавливались три раза на перекур, но нашему подъёму во тьме не было видно конца.
Тем неожиданней мы остановились перед грудой крупных камней перекрывших дальнейший проход.
Это были следы оставленные землетрясением сорокалетней давности, перекрывшем вход во внутреннюю полость Земли, и уничтожившим, в конце концов, Хилл-Вэлли.
Мы устало опустились на камни. Воткнули факелы в расселины между ними и закурили. Говорить не хотелось. Да и о чем?
Так мы молча курили в тишине… В тишине? Нет! Тишина исчезла, и наши уши слышали какой-то звук!
Ржевский и я продвинулись по камням как можно ближе к источнику звука, доносящемуся откуда-то сверху. Камень, на который я оперся рукой передал мне дрожь, которую создавал некий механизм, работаюший за осыпью.
-Тс-с-с! –прошипел Ржевский, прижав палец к губам. Я перестал дышать.
Монотонный звук и дрожь камня прекратились одновременно, и мы услышали человеческие голоса. Кто-то говорил на английском языке.
Ржевский отпрянул вниз и сделал мне жест рукой. Мы спустились к тому месту где оставили сидящего на камне Тараноффа и Ржевский, почему-то шепотом, заговорил.
-Это американцы! Еще немного и они расчистят завал. Потом они доберутся до внутренней полости Земли. Потом они восстановят подъемно-транспортные механизмы, копи внизу и город Хилл-Вэлли… Я предлагаю остановить их! –злым взволнованным шепотом проговорил поручик.
Его волнение передалось нам. Молча мы заторопились вниз по тоннелю.
Еще через пять часов мы вдвоем со Ржевским засовывали связки динамитных шашек в доступные нам места в трещине, въющейся по потолку и стенам тоннеля.
За нами двигался Таранофф и методично вставлял пироксилиновые взрыватели, протягивая бикфордов шнур от закладки к закладке. С открытым огнем факелов приходилось быть очень осторожными, но без их света мы вообще бы не смогли работать.
Мы спешили, потому что буровая установка американцев работала все ближе и ближе.
Наконец наступил момент, когда разматывая за собой бикфордов шнур, мы начали спускаться вниз по тоннелю. Потом шнур закончился, и я достал коробок со шведскими спичками.
Точка 1
-Идите вниз! Я вас сейчас догоню, -сказал спокойно и буднично штабс-капитан Киж, чиркнув длинной спичкой по натянутой на заду материи своих галифе. Вспыхнул яркий огонек спички, который Киж поднес к кончику шнура.
Шнур с шипением занялся, и разбрасывая крохотные искры, огонек пополз вверх по пропитанному пироксилином шнуру.
Мы передвигались вниз как можно быстро. Внезапно Ржевский вскрикнул и упал. Идущий впереди Таранофф не услышал его вскрика, так как опередил нас метров на двадцать.
Я бросился к поручику, пытающемуся встать, и осторожно ощупал его ноги.
Правая была сломана на уровне голени. Под тканью рейтуз я нащупал что-то острое. Это был открытый перелом.
Поручик еще не успел почувствовать боли, и пытался двигаться. Я усадил его на пол тоннеля. Ничего не поделаешь. Кто из нас собирается жить вечно?
Я прикурил сразу две папиросы, засунув одну в рот Ржевскому. Его уже накрыло волной боли, и он глухо стонал, скрипя зубами и мотая головой из стороны в сторону.
Я курил, считая затяжки.
На пятой затяжке высоко над нами, и за нашей спиной, грохнул взрыв. Я сжал правой рукой ладонь Ржевского, прощаясь.
Свод тоннеля на всем своем протяжении рухнул, раздавив тела поручика Ржевского и штабс-капитана Кижа .
Поскольку падение свода было не одновременным по всей длине обвала, пилота Тараноффа, успевшего добежать почти до самого портала тоннеля, выбросило наружу ударной волной сжатого воздуха.
Пролетев по воздуху метров пять, он еще десяток метров катился по земле в клубах пыли, ощущая всем телом удары о землю и удары мелкого щебня, влекомого воздушной ударной волной.
Внутри горы еще продолжали раздаваться рокочуше-стонущие звуки оседающей породы, когда Таранофф приподнял серое от пыли и красное от крови иссеченное камнями лицо от локтя правой руки, которым он инстинктивно защищал лицо.
Все было кончено.
Бетонный портал не выдержал сейсмических ударов обвала и был разрушен. Из-под обломков бетона выступали огромные базальтовые валуны, закупорившие навсегда тоннель.
Где-то там, под тысячами тонн камня находились тела его товарищей.
Эта непостижимая гора, упирающаяся вершиной в каменное небо, стала гигантской усыпальницей для них.
Пилот Таранофф, не замечая скупой мужской слезы, затерявшейся в пыли у уголка его сурово сжатых губ, поднялся на ноги и все быстрее переставляя ноги, двинулся к паровозу.
У Тараноффа еще оставались долги, здесь, под землей и наверху.
Точка бифуркации.
Точка И1
-Идите вниз! Я вас сейчас догоню, -сказал спокойно и буднично фон Краузе, чиркнув длинной спичкой по натянутой на заду материи своих галифе. Вспыхнул яркий огонек спички, который штабс-капитан поднес к кончику шнура.
Шнур с шипением занялся, и, разбрасывая крохотные искры, огонек пополз вверх по пропитанному пироксилином шнуру.
Мы передвигались вниз как можно быстро. Внезапно Ржевский вскрикнул и упал.
Таранофф не услышал его вскрика, так как опередил нас метров на двадцать.
Я бросился к поручику.
Тот уже стоял на четвереньках и я помог ему подняться.
Прогремевший взрыв нас всех несколько разочаровал. Пыли он поднял порядочно, а дела сделал маловато. Из всех заложенных фугасов полноценно взорвались лишь два, к счастью в самом конце закладки.
Четыре или пять шашек лишь звонко лопнули, насытив воздух пироксилиновой вонью и подняв страшную пыль, которая мгновенно набилась нам в носы, рты, уши и куда угодно.
Надрывно кашляя и чихая фон Краузе проклинал все на свете:
-Поручик!!! Эта вонючая дупа, пан Отруба!!! Что он мне продал? Рыбу в пруду глушить – и то не годится!
Продолжая нещадно кашлять, мы осмотрели завал.
Гарь и копоть от нашего неудачного взрыва наверняка проникли к ведущим проходку, и вызвали среди них некоторое замешательство. Серьезного же завала создать не удалось. Два, от силы три часа работы и они проникнут в тоннель. Мы с Тараноффым подхватили захромавшего поручика подмышки и поспешили назад.
-А! Что!? -закричал фон Краузе, прорываясь сквозь путы кошмара и удушья к полумраку палатки.
Он приподнялся с раскладной походной койки, потирая одной рукой под распахнутым кителем грудь с левой стороны туловища.
Сердце постепенно снижало частоту ударов после экстрасистолы, происшедшей во сне под влиянием кошмара.
Но что это был за кошмар! Это был король кошмаров! Монстр сновидений!
Услышать как страшно хрустнул раздавленный позвоночный столб...
Почувствовать как сотни тонн камня рапслющивают грудную клетку...
И этот звук пробиваемой осколками ребер плевры...
И ощущение вытекающих из раздробленного черепа глаз...
А глаза у него были карие.
А глаза у него были как у ариев.
А любил он в юности блондинку.
А сломала гора ему спинку.
-Тьфу! Приснится же такое... -окончательно приходя в себя подумал я.
-Но где же Ржевский? -вдруг заволновался фон Краузе, вскакивая на ноги с койки.
Соседние две койки в палатке пустовали. Из-под подушки на койке, где спал Краузе, высовывался перфорированный кожух "бергмана".
-Значить спал на прикладе! И какой мучачос, его туда засунул? Найду - кастрирую! То-то голова квадратная... -с облегчением подумал я.
С облегчением потому, что услышал как за стенкой палатки Ржевский, подражая говору нашего общего знакомого князя Деволяйского, грассируя, рассказывает невидимым мне слушателям анекдот:
Встгечаются на пугстыге двге собгаки.
Одна у дгугой спгашивает: -Ты кгто?
-Я сенбегнаг, -гогдо отгвечает дгугая.
-А ты кгто? -А я пгосто так погсгсать вышла!
-Га-га-га! -грохнул смех за брезентовой стенкой.
И тут я почувствовал. что тоже смеюсь.
-А вот, послушайте, абстрактный анекдот! -громко начал я, отодвигая полог палатки.
- Идет мужик по пустыне, а навстречу ему ползет первая половина крокодила. Мужик ей говорит: -Гутен таг, первая половина крокодила! А она ему отвечает: -Гутен таг! Идет мужик дальше. Навстречу ему ползет вторая половина крокодила. Мужик ей говорит: -Гуте нахт, вторая половина крокодила! А она ему отве...
Окончание незамысловатого анекдота утонуло в раскатистом хохоте.
Я увидел что у костра рядом с моими друзьями Ржевским и Тараноффым сидит совершено незнакомый мне человек в твидовом костюме и кепи, и смеется вместе со всеми.
Я приблизился к незнакомцу, несколько стесняясь своего заспанного вида и мятого, не очень чистого мундира.
-Разрешите представиться! Штабс-капитан К-к-к..., -только и смог произнести я.
Какое-то удушье и все плывет перед глазами...
-Присядьте на песок, штабс-капитан, я сейчас попробую вам кое-что объяснить, -произнес вмиг посерьезневший незнакомец, подавая мне руку.
Моя фамилия – Рейнольдс. Мистер Уэллс рассказал о моем изобретении в своем романе. Я – изобретатель Машины и Путешественник.
Мистер Уэллс очень много привнёс в свой роман лично от себя, от своего писательского гения. Посему, просьба считать события и обстоятельства, изложенные в романе, суть вымышленными.
Исключением прошу считать только одно обстоятельство, а именно – создание Машины Времени. Она существует, как существую и я. Мистер Рейнольдс указал рукой куда-то за спину фон Краузе.
Я обернулся и увидел за палаткой некий, не лишенный инженерного изящества, механизм, установленный на массивной прямоугольной раме, снабженной шестью опорами.
Эти опоры походили на высокие штанги-аммортизаторы, но мистер Рейнольдс уверил нас, что механизм способен перемещаться по поверхности земли, используя эти опоры. Таким образом, перед нами была самоходная платформа.
Но основным механизмом, установленным на шагающей платформе, была Машина Времени.
Мистер Рейнольдс предложил нам подойти поближе, и любезно объяснил устройство Машины.
Из всего им рассказанного, до моего сознания добралась только одна мысль: -Ну и голова у этого мистера Рейнольдса!
Действительно, что могли объяснить мне, простому авиамеханику, и немного пилоту, такие выражения как: темпоральная коробка передач, времясместитель, конвергенциальные вентилируемые тормоза, полихордовый коленчатый вал, проницающий руль, педаль сцепления с Реальностью, хронокарбюратор и эонотромблер?
А мистер Рейнольдс все показывал и показывал на шестерни из бериллиевой бронзы, обработанные на зуборезном станке, на массивные маховики, вырезанные из горного хрусталя, на тонкие серебряные штифты и рукоятки, изолированные снаружи сапфировым стеклом, на точеные из слоновой кости на токарном станке круглые подвижные циферблаты.
Некоторые детали Машины находились как-бы в бело-матовом туманном ореоле, и мистер Рейнольдс указывая на них, объяснял, что только постоянное вращение этих темпорогироскопов связывает Машину с тем Временем, в котором она находится в данный момент.
Мы вновь вернулись к костру, и я пустил по кругу бутылку граппы, последнюю из моего запаса. Мистеру Рейнольдсу, как гостю, я предоставил возможность первому приложиться к горлышку бутылки.
Сделав большой глоток, мистер Рейнольдс какое-то время приходил в себя (граппа – забористая штучка, особенно если ее употреблять без надлежащей практики и не регулярно), а затем закурил папиросу Dunhill, и продолжил свой увлекательный рассказ.
Оказалось, и это было неожиданностью для самого мистера Рейнольдса, что он изобрел и изготовил Машину Времени способную перемещаться вдоль всех линий Альтернативного Времени.
С его слов мы поняли, что структура Времени имеет вид бесконечно ветвящихся Линий, имеющих соприкосновения в Точках бифуркации.
Сами Точка бифуркации являются отражением критического состояния Времени, при котором Время становится неустойчивым относительно флуктуаций и возникает неопределенность: станет ли состояние Линии развития Времени хаотическим или эта Линия развития перейдет на новый, более дифференцированный и высокий уровень упорядоченности.
Тут-то фон Краузе и вообще перестал что-либо понимать в объяснениях мистера Рейнольдса.
Видя, что фон Краузе, Ржевский и Таранофф начали уделять времени граппе больше, чем его рассказу, мистер Рейнольдс принялся говорить понятнее.
Я опять заинтересовался, а потом и вовсе стал слушать профессора, забыв даже о граппе.
А профессор Рейнольдс рассказывал, что едва он осознал в своих путешествиях по Времени, что имеет дело с Альтернативным Временем, он начал анализовать увиденное им в ближайшем Будущем.
Оказалось, что во Времени, датированном годами номер 1916 и номер 1917, Линия развития Времени начинает хаотически колебаться. Каждое колебание Линии вызывает появление Альтернативных Времен, имеющих собственные Линии развития, причем эти линии имеют еще большую склонность к хаотическим колебаниям.
Это свойство Времени порождает возможность Временного Флаттера.
Если позволить развиться Временному Флаттеру, то колебания Линий Времени войдут во внутренний Хронорезонанс, способный разнести Время в клочья, уничтожив тем самым Вселенную как минимум на окраине нашей Галактики Млечный Путь.
Рейнольдс замолчал, а потом добавил, затягиваясь очередной папиросой, что взрыв Крабовидной Туманности, видимой земными астрономами в мощные телескопы, вызван Временным Флаттером, имеющим место случиться в той части Вселенной.
А еще профессор заметил, что в году номер 1916 во всех Хронолиниях осуществляются попытки совершения экспедиций на поиски Земли Санникова, финансирующиеся предпочитающими держаться неизвестными людьми.
Но в Каждой из Линий фигурируют аэропланы Илья Муромец, и персонажи с весьма схожими судьбой и поступками.
Что касается лично фон Краузе, то в Хронолиниях, исследованных профессором Рейнольдсом, наблюдались механики и пилоты аэропланов, летящие к Земле Санникова, с именами: Киж Филипп Теодорович, Клин Фортунатович Тэтэ, Кирилл Фокич Тютюнник, и, даже однофамилец фон Краузе, но только Фердинанд Терентьевич, а не Феликс Теофастович.
А еще профессор заметил, что в году номер 1916 во всех Хронолиниях осуществляются попытки совершения экспедиций на поиски Земли Санникова, финансирующиеся предпочитающими держаться неизвестными людьми.
Состав участников экспедиций так же менялся. И почему-то в каждой из них участвовали постоянно поручик Ржевский и господин Таранофф.
Господин Рейнольдс рассказал, что как правило экспедиции прекращали свое существование либо сразу после гибели экипажа ИМ-1, либо после взрыва и обвала в старой шахте.
И каждый раз профессор наблюдал возникновение Хронофлаттеров той, или иной силы, которые очень долго не затухали искажая Линии развития Времени на несколько столетий после себя.
В одной из Линий Хронофлаттер возник после гибели Ржевского и фон Краузе под обвалом в шахте. Состав экспедиции в той Линии отличался от состава наших экипажей.
Кроме имен Ржевского, Тараноффа и фон Краузе Фердинанда Терентьевича, все остальные имена были нам не знакомы, а лишь вызывали дежа вю.
Борис Докутович, Арнольд Лось-Лисицкий, механик Пружинин, профессор Сбарский, ротмистр Мерзляев, журналист Геллеровский, Вера Васильевна Штиль, айн Николай…
Кто были эти люди? И почему в иной Реальности они совершили почти те же самые поступки что и мы, но не достигли цели экспедиции?
И что ждет нас?
На эти вопросы профессор Рейнольдс, отбывая на Машине Времени в путешествие по Альтернативному Времени, ответов не знал.
Свое же появление он объяснил первой попыткой предотвратить Хронофлаттер, ставя в известность участников одной из экспедиций о неясной пока подоплеке странных событий, происходящих в Реальностях.
На наши вопросы о будущем исходе нашей экспедиции он туманно ответил:
Будущего еще нет. Вам его еще только предстоит создать в Настоящем. И оно будет таким, каким вы его видите из Прошлого.
На этой фотографии якобы изображен фон Краузе Феликс Теофастович. Профессор Рейнольдс не нашел сколь-нибудь значимых различий в облике обоих известных ему фон Краузе и штабс-капитане Киже, якобы погибшем во время обвала в шахте.
Лично я никакого штабс-капитана Кижа не имею чести знать, а на фотографии вы видите мое, штабс-капитана фон Краузе, изображение.
О, великое каменистое местное небо! Если бы тогда я знал к чему это приведет, оставшиеся до бивуака версты я бы прошел босиком...
Подметка моего сапога оторвалась почти до конца и держалась только в районе каблука. Я протянул руку к тонкой лиане, свешивающейся с дерева намереваясь сорвать ее и примотать подошву к стопе, чтобы добраться до лагеря. Лиана внезапно обвилась вокруг моего запястья и я почувствовал укол и резкое жжение в тыльной стороне правой кисти. Инстиктивно дернув рукой мне удалось сбросить на землю маленького древесного аспида, моментально скрывшегося в траве.
Я посмотрел на руку. Две крохотных капли крови на месте начинающего припухать укуса... Я поднес руку ко рту и начал отсасывать яд, проникший в ранки, то и дело сплевывая красную слюну на землю. Жжение в руке прошло, но внезапно почувствовал, что мир вокруг меня повернулся на 90 градусов и косо ушел в темноту.
Сознание медленно возвращалось. Память еще спала, но ощущений было предостаточно.
Во всем теле ощущалась какая-то странная дрожь, идущая казалось извне. Я не открывал глаз, но видел рассеянный свет. Веса тела я не ощущал, и поэтому в пространстве не ориентировался. А, пространство было наполнено звуками. Идентифицировать эти звуки я не смог.
Робко стала возвращаться память.
Последнее впечатление, запомнившееся мне, был почему-то коричневый толстый шнурок от ботинок. Вставший на дыбы мир и ощущение падения – и все это уже на грани угасающего сознания.
И вот теперь сознание, медленно вернувшись, подсовывает мне такие странные ощущения. Больничная койка? Что у меня с ногами? Ног я не ощущал. И, вообще, я не ощущал не только ног, но и рук, спины, лица. Ничего! Ни звука дыхания, ни воздуха входящего через носоглотку в легкие. Ничего, кроме вибраций, света и звуков. Что так может выглядеть? Ни на описания Ада, ни, тем более на описание Рая все это не походило. Паника толчками начала заполнять сознание. В ужасе я напряг все мышцы. И, о чудо! Положение в пространстве моего нового тела изменилось. Изменилась и картинка, которая как бы проецировалась на сознание. Я увидел перед собой пространство, наполненное странными предметами и существами.
Мое тело парило в бесконечной пустоте. Под углом ко мне, и подо мной располагалась гигантская равнина, уходящая за горизонт, теряющийся в светящейся дымке. Равнина была темно-зеленого цвета. Хоть с цветовосприятием все в порядке, подумал я. Плоскость равнины была покрыта тонкими щупальцами, совершавшими слабые извивающиеся движения. Вся равнина была испещрена огромными круглыми воронками. Дно воронок терялось в зеленой мгле.
Над равниной в пространстве постоянно передвигались в разных направлениях тысячи странных существ. Одни выглядели как полупрозрачные конусы, другие как овоиды, третьи как вытянутые слабо надутые баллоны аэростатов, четвертые как граммофонные трубы, пятые как колокольчики. Вся поверхность каждого существа была покрыта полупрозрачными волосовидными выростами. Эти выросты постоянно вибрировали, заставляя существа двигаться.
Недалеко от меня на равнине виднелся какой-то блестящий шар серебряного цвета. Заинтересованный им, я повернулся в его сторону и внезапно ощутил собственное движение к серебряному шару. Приблизившись, я понял, что шар запутался в щупальцах, растущих из плоскости равнины.
В его зеркальном полушарии, обращенном ко мне, появилось какое-то изображение. Я придвинулся ближе. Отражение, соответственно, тоже. Я увидел полупрозрачный цилиндр, покрытый трепещущими волосками. В глубинах цилиндра различались, два округлых предмета, более плотных и темных, нежели все тело. На одной стороне цилиндра виднелась впадина с отверстием на дне. Вокруг впадины извивались длинные и толстые выросты. Я попытался отпрянуть в сторону, и отражение в серебряном шаре изогнулось, сжалось, приняло шарообразную форму.
Внезапно я ощутил сильный голод и двинулся над равниной за одной из темных частичек, огромное множество которых медленно опускалось на равнину. Выросты вокруг впадины начали совершать движения, подгонявшие темную частицу ко мне. Попав во впадину, частица провалилась в отверстие. Внутри моего тела начались волнообразные движения и я всосал эту частицу внутрь себя. Восхитительное ощущение сытости начало наполнять мое сознание. Одновременно с этим, я начал размышлять о своем нынешнем состоянии. Никакого шока я не испытал, наоборот, я все больше приходил к выводу, что только так и можно жить на этом свете. Легко и просто.
Откуда - то из глубин памяти всплыло слово: реинкарнация.
Я начал понимать, что, судя по всему, в том мире, где меня укусила ядовитая змея, меня, или, точнее, моей нематериальной субстанции, в просторечии именуемой душой, уже нет.
По закону подлости, или по воле Того Кто Распоряжается моей нематериальной субстанцией, моя душа попала в тело инфузории. Если предположить, что память о том, где моя душа была до вселения в тело, отравленное змеиным ядом, очень кратковременна, то и моя нынешняя память скоро исчезнет.
Внезапно я понял, что бескрайняя равнина – это лист подводного растения, серебряный шар – пузырек воздуха.
Потом я начал лихорадочно вспоминать все, что я знал об инфузориях. Ведь мне придется теперь жить в этом прекрасном мире, и желательно с комфортом.
Никакого сожаления о прежней жизни в теле человека я не испытывал, очевидно, работали защитные механизмы нематериальной субстанции.
Итак - гимназические воспоминания.
Класс инфузорий делится на два подкласса: реснитчатые инфузории – Ciliata и сосущие инфузории – Suctoria.
Наиболее многочислен первый подкласс, насчитывающий более 3000 видов. Наиболее крупные достигают размеров 0,5 – 2 мм.
Одни инфузории плавают в воде, другие прикрепляются к водным растениям и другим предметам, третьи ползают. Пищей большинству инфузорий служат бактерии и мелкие водоросли, но есть среди них и хищники, питающиеся другими простейшими, в том числе и инфузориями. Немало инфузорий ведет паразитический образ жизни в организмах человека, животных и рыб.
Тело инфузорий покрыто тонкой, эластичной, очень прочной оболочкой – пелликулой. Все инфузории, кроме некоторых паразитических форм, имеют ротовое отверстие. Пищевые частички подгоняются ко рту и проглатываются. Далее пища поступает в короткий канал – глотку, иногда выстланный ресничками. Пищевой комок у внутреннего края глотки обволакивается капелькой жидкости, выделяемой эндоплазмой. Так образуется пищеварительная вакуоль. По мере поступления пищи образуются новые вакуоли. При обилии питания этот процесс повторяется каждые 1 – 2 минуты.
В клетках инфузорий имеется два ядра, различные по форме и функциям. Большому ядру приписывается основная роль в регуляции обменных процессов, в частности синтеза белка. Малое ядро контролирует передачу наследственных признаков.
У ресничных инфузорий чередуется бесполое и половое размножение. При этом половой процесс наступает периодически, через несколько поколений.
На этом мои воспоминания прервались, очевидно, по причине наступающей потери памяти о моей прошедшей жизни.
Есть я уже не хотел, поэтому мне захотелось немедленно приступить к процессу размножения, причем половым путем.
Так как я уже идентифицировал себя как ресничную инфузорию Paramecium caudatum, то, быстро задвигав ресничками, я устремился на поиски симпатичной особы противоположного пола.
Ассоциаций с длинноногими блондинками, с параметрическим рядом 90 – 60 – 90 у меня при этом уже не возникло.
А высмотрел я прелестное полупрозрачное создание, кокетливо шевелящее ресничками в пяти сантиметрах от меня.
Путь был не близкий, учитывая новые размеры моего тела. Однако эти соблазнительные полу различимые вакуоли и чувственные реснички, расположенные на дне околоротовой впадины, превратили меня в торпедный катер. Потеряв от страсти последние крохи благоразумия, я ринулся к этому порочному, но милому созданию не разбирая дороги.
Внезапно, я ощутил, что меня тянет куда – то вбок. Водоворот закружил меня, и я погиб.
Последнее, что я успел рассмотреть - были щупальца хищной Tokophrya lemnarum, представительницы подкласса сосущих инфузорий (Suctoria), ведущих сидячий образ жизни. Питаются эти инфузории с помощью особых сосательных щупалец – тонких трубочек с внутренним каналом и отверстием на конце, которыми они ловят добычу.
Последнее, о чем я успел пожалеть – это о том, что не добрался до своей избранницы с чувственными ресничками.
Последнее о чем я успел подумать – в кого меня реинкарнируют в следующий раз, и за какие такие грехи?
О космогонии подземного мира и о нас.
Нахлебавшись горяченького супа, припомнив бессмертное солдатское выражение по этому поводу: -Суп кондей из бараньих .удей, отвалились от котелков на теплый песок и закурили.
Папиросы давно кончились, а потому, достав из кармана галифе старый кожаный кисет и развязав шнурок, запустил руку вовнутрь, нашаривая бумагу. Хорошо, что хоть бумага для самокруток еще была в наличии. И табачок, конечно…
Вытащил листок папиросной бумаги, сложил по-вдоль. В образовавшийся желобок ссыпал щепотку голландского табака, выровнял пальцем. Скрутил папироску, провел языком, склеивая края листка. Сплюнул в сторону крошки табака, попавшие в рот и выжидательно посмотрел на ротмистра Кудасова.
Тот уже управился со своей самокруткой и выудил из нагрудного кармана френча латунную зажигалку в виде карлика с огромным торчащим под прямым углом к туловищу фаллосом.
Откуда сия зажигалка появилась у ротмистра, и почему во всем остальном скромный ротмистр носит с собой подобную срамную вещицу, мне было не известно.
Сам я предпочитаю ничего не спрашивать у друзей и знакомых, справедливо полагая, что человек сам расскажет о себе то, что хочет рассказать, но не более того.
Нажав на тестикулы карлика-зажигалки большим пальцем правой руки, ротмистр изверг из фаллоса огонек пламени и по-товарищески поднес его к моей самокрутке. Я прикурил, ощутив запах бензина от ротмистровой зажигалки.
Прикурив сам, ротмистр спрятал зажигалку, и откинулся на руку, упершись локтем в песок.
Потом он бросил нам меня искоса взгляд из-под козырька своей фуражки и осведомился, как я себя чувствую.
Несколько удивленный таким вниманием к своей скромной особе, я ответил по-солдатски прямо, в том смысле, что после такого супчика через полчаса сидеть мне в кустах от обеда до отбоя…
-Собственно, почему я к Вам обратился штабс-капитан? Однажды состоялся у меня странный разговор с господином профессором. Решил поделиться с Вами… Уж больно заумно закрутил тогда наш господин профессор…Мне третий день не по себе. Даже наше спасение кажется мне… -замялся, подбирая слова, смущенный ротмистр.
-Даже наше спасение кажется мне иллюзорным, -более твердым голосом произнес ротмистр бросая быстрый взгляд на капитана Кольцова, ковыряющего в зубах можжевеловой веточкой в компании с тоже закурившими поручиком Ржевским.
-Иногда…иногда мне кажется что я не отбрасываю тени на землю… И тогда в ужасе начинаю озираться, пока не увижу свою тень под ногами…, -голос Кудасова предательски дрогнул.
-Ну, полноте, полноте! Друг мой! Неужели кто-то своими рассказами в состоянии превратить боевого офицера в робкую лань? –попробовал я пошутить, в надежде успокоить ротмистра.
-Впрочем, поделитесь со мной мыслями профессора, и мы вдвоем оценим долю рациональности в его умозаключениях, -добавил я.
-Скорее уж – долю иррациональности…, -пробормотал ротмистр сворачивая еще одну самокрутку.
Далее я привожу пересказ речи профессора Каштанова в том виде, в каком мне ее преподнес ротмистр Кудасов, а точнее, как я сам понял умозаключения профессора.
По словам ротмистра, профессор во время их плавания по подземному морю вдруг пристал к нему с расспросами о том, как воспринимает окружающую действительность Кудасов.
Выслушав ответы ротмистра, профессор разразился речью. Смысл речи заключался в том, что профессор удивлен нашей (участников экспедиции) реакцией на невероятные обстоятельства, с которыми нам пришлось столкнуться.
Никого, якобы не удивили обстоятельства встречи на берегу Северного Ледовитого океана мамонтов и доисторических птиц.
Последующее обнаружение погибшей Земли Санникова, гигантское отверстие в земной коре, ураганный поток воздуха, врывающийся внутрь земного шара и увлекший за собой аэропланы экспедиции были всеми восприняты как явления пусть и необычные, но возможные.
Профессор насторожился, когда удостоверился, что даже нахождение жизни на внутренней поверхности земли и центрального вечногреющего источника света, не вызвало ни у кого недоумения.
Профессор задумался над тем как объяснить то, что растения и животные не притягиваются к центру Земли и преспокойно остаются бродить вниз головами как по отношению к антиподам на внешней поверхности Земли, так и к тем, кто обитает на диаметрально противоположной стороне внутренней поверхности.
Особо тяжело воспринималось (и объяснялось) наличие огромного моря.
Ведь вот оно – сине-зеленое, глубокое, с плавающими в нем рыбами и ящерами, - прямо над головой! И ты сейчас по нему же плывешь, захлестываемый волнами…
И между тем морем над головой, и тем морем, что качает тебя на пологой, длиной в много сотен метров волне, только редкие перистые облака!
Предположим…
Предположим, что масса земной коры (между внешней и внутренней поверхностями) такова, что в состоянии притягивать к себе моря и деревья, и живых существ на своей внутренней поверхности…
Предположим, что некогда гигантский метеорит из радийных веществ столкнулся с Землей в районе Северного полюса, породив мифы о Всемирном Потопе и о гибели Атлантиды.
Предположим, что сей метеорит, взорвавшись, образовал внутреннюю полость Земли, пробив при этом второе отверстие в районе Южного полюса.
Предположим остатки взрыва впоследствии сконцентрировались, слившись во внутриземное ядро.
Предположим, что это ядро оказалось состоящим из относительно долго живущих радийных элементов способных поддерживать некую неясную реакцию с выделение света и тепла.
Предположим, что иных видов излучений, либо выделения отравляющих газов не происходит.
Предположим, что образовавшуюся внутри Земли полость, обогреваемую светилом не сжигающим кислород воздуха, постепенно заселили растения и животные.
Предположим, что животные и растения мигрировали во внутреннюю полость (где миллионы, если не миллиарды, лет существуют постоянные благоприятные для жизни условия) с внешней поверхности Земли, подверженной постоянным климатическим изменениям (например, оледенениям).
Но не кажется ли вам, что слишком много предположений, сделанных относительно одного и того же предмета предположений делают сей предмет суть мифическим, то есть не существующим.
Теперь, обратясь к самоидентификации членов нашей экспедиции…
Никто! Обратите внимание – никто! Никто не подверг сомнению факт существования сих невозможных земель, морей и существ, с коими мы столкнулись в нашем путешествии.
Никто не обратил внимание на исключительную, я бы сказал, гомерическую удачливость некоторых наших товарищей.
Я имею в виду в первую очередь способность поручика Ржевского выходить сухим из любой, самой немыслимой ситуации.
Никто не обратил внимания на откровенную схематичность, граничащую с примитивностью, личностей некоторых наших, тем не менее, товарищей по экспедиции. Тут мне хочется упомянуть господина Тараноффа… Прямо-таки лубочный персонаж с ярмарочной картинки… Пейте зелтерскую пенную – поимеешь рожу о.уенную…
Кое-кто, так и вовсе идеальный человек и офицер. Рыцарь без страха и упрека…
Некоторые и вовсе столь незаметны, что видятся мне некими неодушевленными движущими элементами пейзажа…
Но я обратил внимание на сии странности и стал размышлять.
Где, подумал я, возможны и одновременны таковые персонажи?
Это идеальные персонажи существующие в идеальном мире! –ответил я сам себе…
Где, подумал я, возможен таковой мир, в коем очутились мы?
Это кем-то придуманный мир! –ответил я сам себе…
Кто же таков я? Кто же таковы мои друзья по экспедиции?
Плод чьей-то фантазии. Сон чьего-то разума, породивший этот мир и нас самих! –ответил я сам себе…
-И, знаете, штабс-капитан, он таки меня убедил в своих подозрениях! –воскликнул ротмистр Кудасов.
-Право! Быть может это моя профессиональная болезнь контрразведчика – подозревать во всем обман и тайный умысел? –произнес Кудасов уныло глядя в сторону моря.
-Бросьте, ротмистр, эти интеллигентские рефлексии и забудьте профессорскую паранойю! – воскликнул я, вставая с песка и делая шаг в сторону дальних кустиков.
-Лучше бы одолжили мне какой-нибудь клочок мягкой бумажки! Надоели эти колючие листики… -сказал я на ходу расстегивая ремень галифе.
-Придумают же такое… После змеиного укуса ничего подобного представить себе не мог!
Сижу это я в густых кустиках, покряхтываю… В руках бумажные листочки разминаю. Отжалил мне таки ротмистр несколько листиков из какого-то секретного доклада по своему ведомству.
Да-а-а, думаю, наш ротмистр уже не тот начетчик и секретоблюститель каким был в начале нашего путешествия. Потрепала ротмистра экспедиционная служба… Помню, помню я его сейф неподъемный, что грузили на борт аэроплана нижние чины… А вот, интересно, что кроме секретных циркуляров было за блиндированными засыпными стенками этого сейфа?
Мну я, значится, ротмистров подарок в руках, мну… Напал на меня, понимаешь, от того супа с корешками, самый настоящий .рач… Вот и сижу… От нечего делать решил почитать ротмистров подарок…
Разгладил один мятый листик, начал читать… И так стало мне интересно и странно, что позабыл за чем пришел. Так и просидел бы со спущенными штанами в кустах пока на меня бронтозавр бы не наступил… Но позвал меня капитан Кольцов на совещание.
Ротмистров подарок я за пазуху бережно спрятал, в ход пустил все те же зеленые насаждения. Ополоснул в море руки, и пошел к собравшимся в кружок под баньяном товарищам по экспедиции.
А в голове одна мысль после прочитанного крутится:
-В странные дела ты впутался Фердинанд! Ведь говорила же мне муттер в детстве – Ферди! Иди в торговлю! Правда я не один влип в эту историю… И, как говорится, за компанию можно на многое повесится…
Что лично мне не понравилось во всем прочитанном? Два момента.
Первый - это то что какие-то сволочи на бронзовобоких ракетных летательных аппаратах изволят вылетать из центра нашей с вами матушки-земли.
Второй - это то, что прихлопнуло ракетный аппарат над Подкаменной Тунгуской, больше всего напомнило мне большую мухобойку.
Помните, на даче на Васильевском острове летом вечером? Хлопс мухис по пи.....хис! И нет мухис! Только красные пятна да глаза мушиные на "шаляпинских" обоях и остались...
Но это с мухой, существом неразумным и надоедливым так поступают.
А что если и меня, фон Краузе, и прочих сих на нашем ИМ-2 какая-то сволочь прихлопнет вот эдак? Тут-то и призадумаешься...
Но каков ротмистр храбрец! Ведь знал наперед, что вопрос даже так не стоит: "Мы? Или нас?", а все ж не побоялся, полетел...
Из записок штабс-капитана фон Краузе Фердинанда Терентьевича, которые будут найдены в 1975 году под железной кроватью в одной из квартир на втором этаже дома номер 50/52 на улице Осипова в городе Одессе, и которые не будут поняты правильно до сих пор. (начало)
...Мы с поручиком Ржевским стояли на берегу моря. Краузе знал что это Коктебель.
Мы со Ржевским пили вино прямо из горлышек тяжелых высоких стеклянных бутылок. Бутылки неровно стояли на каменной скале, уходящей мысом от берега в море.
Я ощущал холод стекла ладонью руки, когда поднимал бутылку и подносил ее горлышко к губам.
Ветра не было. Солнце незаметно исчезло, погрузив мир вокруг нас в сумерки, впрочем достаточно прозрачные для наших глаз.
Стемнело очень быстро. Море зыбило - вероятно где-то вдалеке прошел шторм. А посему волны накатывались на берег производя глухой ровный шум.
Как зачарованные мы наблюдали за колышушейся темной водной гладью, вдыхая свежий морской воздух с тонкой, щемящей душу ноткой запаха, издаваемого гниющими на берегу водорослями. Красное полусладкое вино слегка хмелило голову, располагая к дружелюбному молчанию.
Ибо, что можно было добавить к наблюдаемому нами таинственному действию моря и ночи?
Не помню, кто из нас первый заметил, как впереди нас мрак начал сгущаться. Странно, но взгляды брошенные нами вдоль береговой линии, или на обрывистый берег за нашими спинами, легко проникал сквозь прозрачную темноту, позволяя различать крупные детали рельефа, а вот впереди нас...
Поручик протянул вперед руку с бутылкой и тихо произнес: -Теперь я понял корень слова мгла...
Я повернулся к нему, стараясь в темноте разглядеть его лицо, одновременно ожидая продолжения его фразы.
-Корнем слова мгла является слово могила, -закончил поручик свою фразу. Я никогда ранее не слышал от поручика, постоянно пребывающего в бодром настроении столь правильно построенной, и столь печальной фразы.
Я вгляделся во мглу наплывающую на нас. Мне остался виден лишь край скалы, уходящей в непроницаемую глазом мглу, заменившую море.
Я нашарил в темноте бутылку и допил остатки вина, пытаясь простыми движениями прогнать дрожь, поднявшуюся снизу, вверх по позвоночнику.
Через секунду (час, сутки), фон Краузе понял что взгляд его различает во мгле какое-то упорядоченное движение. С этого мгновения я помню как встал, пошатываясь, на ноги и двинулся во мглу, которая была не мглой, а открывшимся в черной базальтовой стене широким низким проходом, за которым глаза находящиеся на свету, кроме темноты, ничего не различали.
У входа внутрь пирамиды я остановился. Нет, не потому что боялся (ведь спуститься вниз по гигантским, заросшим джунглями, ступеням пирамиды мне вряд ли бы удалось, и фон Краузе это отлично понимал), а потому что в пространственном углу, образованном вертикальной стенкой и основанием ступени, скопилось немного дождевой воды. Жажда мучила меня уже давно, поэтому я упал на колени и склонился к лужице воды.
Тут только я понял насколько искусны были неизвестные мне строители гигантского мегалитического сооружения. Пирамида была сложена из огромных чередующихся прямоугольных и квадратных блоков выпиленнных (вырезанных) из черного базальта. В стыки между блоками невозможно было бы просунуть даже лезвие ножа. Лично мне, достаточно осведомленному (благодаря журналам "Всемирный следопыт" и "Знание - сила") о современных возможностях механической обработки камня, качество изготовления каменных блоков пирамиды казалось необыкновенным. Я не представлял как можно было бы вручную вырезать, отполировать и уложить такое количество базальтовых блоков.
Дождевая вода, не успевшая испариться в этом месте, находилась почти в пленочном состоянии и не растекалась только за счет поверхностного натяжения. Зачерпнуть ее в ладони я не мог. Оставалось только слизать ее языком, но этот способ показался мне более пристойным дикому животному, нежели хомо эректус, поэтому я порылся в кармане френча, где и отыскал не первой, не второй, и даже не третьей свежести носовой платок.
Трясущимися от нетерпения руками я расправил платок и положил на округлое водяное пятно. Как только вода пропитала ткань, я, подставив под намокший потяжелевший платок левую ладонь, правой рукой осторожно начал поднимать платок. Подняв лицо вверх, я выжал ткань так, чтобы тонкая струйка собранной воды попала в мой пересохший рот.
О, блаженство!
Пока я наслаждался скудным питьем (понять мое наслаждение в состоянии только тот кто сам погибал от жажды в пустыне или в океане) в моей прояснившейся голове всплыли гимназические уроки.
Базальт – это камень, относящийся к материалам, долговечность которых превзошла тысячелетний рубеж. Помнится, твердость базальта по шкале Мооса равна +8. Для сравнения, алмаз имеет твердость по той же шкале Мооса, равную +10. О плотности можно судить по удельному весу - ведь один кубический метр базальта имеет массу около 3 000 килограмм!
Впрочем, древние строители пирамиды могли отливать базальтовые блоки. Для сей операции необходимо расплавить базальтовый щебень в шахтной печи, отапливаемой природным газом примерно при температуре 1280 С. При температуре 1200 С базальтовый расплав отливается в песочные или металлические формы, откуда после кристаллизации вынимается и укладывается в туннельную печь для обжига до охлаждения в течение 16 – 21 часа.
Но тогда каков должен быть уровень технического развития цивилизации, построившей пирамиду? Ведь только совсем недавно на одном из заводов Круппа был проделан сей кунштюк с базальтовыми отливками?
Голос адмирала Канальяса был вкрадчив.
-Нам очень нужна эта информация, гауптман. Интересы Второго Рейха требуют от каждого из нас полной самоотдачи. Добыть эти сведения, гауптман, для Вас является делом чести немецкого офицера, -адмирал неслышно прошелся по мягкому ковру мимо меня к высокому, под потолок, окну своего кабинета, и отогнул край тяжелой темно-синей шторы.
Я стоял у длинного края огромного письменного стола, и поворачивался вслед за перемещениями адмирала приставными полушагами, жалея только о том, что мягкий ворс ковра приглушает шелчки каблуков моих начищенных до зеркального блеска сапог.
-И поверьте, в случае вашего успеха, награда будет достойна добытым Вами сведениям, -адмирал отвел взгляд от плотного серого тумана, клубящегося за толстыми стеклами оконной рамы, и посмотрел мне в лицо.
-Пожалуй, я смогу выйти к кайзеру с представлением о присвоении Вам не только звания майора, но и о кое-чем еще..., -маленькая рука адмирала отпустила штору и в свете бронзовых газовых светильников, укрепленных на стенах кабинета. Тусклым золотом блеснул вышитый на шторе шелковыми нитками большой китайский дракон.
-Я считаю, что маленькая приставка фон к Вашей фамилии, гауптман Краузе, не покажется Вам лишней? -адмирал Канальяс прошел между стеной, украшенной картиной в темной строгой раме и письменным столом.
Не присаживаясь на стул с высокой резной спинкой, он оперся руками в край стола и вскинул подбородок вверх, продолжая испытующе смотреть мне в лицо.
Я совершил очередной полуповорот, вновь шелкнув каблуками.
-Яволь, герр адмирал! -я в свою очередь вскинул голову вверх, встретившись взглядом с портретом кайзера.
Взгляд этот меня ободрил еще больше, нежели обещания адмирала Канальяса, руководителя разведывательного подразделения рейхсвера.
Аудиенция была закончена. Я щелкнул каблуками и повернувшись через левое плечо вышел из кабинета.
Массивные высоченные двери бесшумно повернулись на мощных бронзовых петлях, и я закрылись за моей спиной.
-Ну, что, гауптман, Вас можно поздравить? -адьютант адмирала, обер-лейтенант Шмульке оторвался от содержимого какой-то кожаной папки с блестящими латунными застежками лежащей перед ним на столе, и по-дружески улыбнулся.
-С чем, обер-лейтенант? С очередным шансом не дожить до отставки и военной пенсии? -пресек я дружескую подначку старины Шмульке, снимая с вешалки свою фуражку и надевая ее на голову.
-Ауфвидерзеен! - я приложил два пальца правой руки к козырьку фуражки, повернулся через левое плечо, открыл тяжелую дверь из полированного гарцского дуба, и напевая нашу любимую эскадрильную:
ГНОМ громче песню свою пой!
Сильней размах перкалевые крылья!
За вечный мир, на честный бой!
Летит родная эскадрилья!
За переправой орудий гром!
Звенят растяжки и подкосы!
Форсируй обороты ГНОМ!
Врага бомбить летим без спроса!
ГНОМ громче песню свою пой!
Сильней размах перкалевые крылья!
За вечный мир, на честный бой!
Летит родная эскадрилья!
сбежал по мраморной лестнице, покоем спускавшейся со второго этажа в вестибюль.
В вестибюле я откозырял видному майору, стоящему возле огромного от пола до потолка зеркала. Майор поправлял ленту "Голубого макса", перекрутившуюся на толстой шее. Уже на улице я вдруг припомнил его фамилию.
-Химмельсрайх! Это же был знаменитый пилот Геринг! -подумал я останавливая извозчика на углу Унтер-ден-Линден.
-Стоп! Стоп!! Куда меня вдруг занесло? - подумал я.
-Откуда это воспоминание? - я шагнул в темноту за входом в пирамиду...
В коридоре, под острым углом уходяшем вверх было темно и душно.
Я стоял на пороге не понимаю как быть дальше. Кое-какие соображения у меня появились. Тот, для кого оболочка выпотрошенного Чужого была лишь временным пристанищем, явно знал как открываются здешние двери. К тому же он несомненно обладал изощренными органами чувств, позволяющим великолепно ориентироваться во тьме коридоров и камер пирамиды. Что оставалось делать мне?
Фон Краузе похлопал себя по галифе и гимнастерке, и в правом кармане измазанных брюк обнаружился расплющенный могучим ударом деревянный коробок с полуторадесятком шведских спичек.
Я не знал сколь долго будет стоять открытым этот вход в пирамиду, поэтому, поглядывая через плечо на темный проем, я наскоро ободрал с ближайшей пальмы старые сухие листья и какую-то дрянь, типа хлипкого войлока, обвивающего толстый ствол, похожий на морщинистую ногу трицератопса.
Рассовав собранное под ремень, я из части листьев и войлока скрутил подобие метрового жгута, и вернувшись ко все еще открытому проему, чиркунул спичкой поджигая самодельный факел.
-Исполнитель должен выполнять планы начальства безоговорочно, не думая о собственной безопасности! - вспомнил я любимую присказку адмирала, поднимаясь по круто уходящему вверх каменному коридору. Неверные блики пламени освещали гранитный пол багрового цвета (-Ага! -подумал я, -Значит само тело пирамиды сложено из гранитных глыб, и лишь внешняя облицовка базальтовая...).
Что ж! Черное и красное - самые веселенькие цвета, которые смогли подобрать строители сего сооружения.
На самом деле - именно пирамида интересовала начальство фон Краузе.
То есть и все остальное неплохо бы было присоединить к Рейху - ведь это мощнейшая сырьевая база, способная обеспечить неостановимый более сырьевым голодом рост промышленности. Но пирамида - это некий ящик Пандоры. По крайней мере адмирал считал, что в ней могут содержаться старые технологические новинки. А как известно, все новое - это хорошо забытое старое. Предки любили и умели делать многое...
Вспомним хотя бы легенды о левитации, о машинах способных летать как по воздуху, так и выходить за пределы атмосферы Земли в Космос!!!
Как летчика, воображение фон Краузе более всего поражала именно эта идея - летать долго, летать быстро, летать высоко, не будучи связанным по рукам и ногам ограничениями мощности двигателей, запасами авиационного бензина, грузоподьемностью...
Между тем круто уходящий вверх коридор был странен. В сечении он представлял из себя пятиугольник, до неприятности навевающий мысли о пентаграмме, и всем с ней связанном. Свод коридора был образован гигантскими, гладко отполированными блоками гранита.
Внезапно мне пришла мысль о тысячах тонн камней окружающих меня. Наверное это был приступ клаустрофобии. Чтобы не упасть я ухватился рукой за один из периодически появляющихся гранитных периметральных выступов неизвестного назначения. В этих выступах были проделаны прямоугольные пазы и круглые отверстия, как бы предназначенные для крепления каких-то механизмов.
Примитивное воображение фон Краузе рисовало перед ним картину каких-то рам с роликами, каких-то тросов... Оно и понятно - фуникулер - предел фантазии простого и незамысловатого человека....
Между тем тот паз в каменном поребрике, что оказался перед моими глазами, был вырезан в граните некоей дисковой пилой. Я ясно разглядел тонкий прорез и характерные дугообразные следы в твердом камне - там где чуть дрогнула рука (шупальце? лапа? плавник? ласта?) неизвестного строителя.
А еще в полу коридора были вырезаны три продольных каменных борозды (водостоки? направляющие для колес?). Насколько я понимаю, подобные фокусы с гранитом можно было бы попытаться осуществить в условиях мастерских, но никак не в условиях стройки...
И как строителям удавалось перемещать и поднимать обработанные глыбы камня весом в сотни (тысячи) тонн?
Мой самодельный факел почти догорел. Я поджег новый, скрученный заранее, пучок сухих пальмовых листьев, и подумал, что непонятно - каким образом освещался при строительстве данный коридор.
Подобные вопросы дискутировались египтологами там, на наружной поверхности Земли. Некоторые исследователи предполагали, что освещение осуществлялось отраженным от полированных листов бронзы солнечным светом. Некоторые предполагали что в качестве источнкиков света использовались масляные факелы.
Ну, да! Неизвестно как искусно выпиленные, отполированные и уложенные каменные глыбы и коптящий свет факелов или детские игры в солнечные зайчики...
Я решил внимательнее осматривать свод коридора.
Силы мои подходили к концу, я тяжело дышал, с ног до головы облитый потом, ноги мои дрожали от напряжения, а шея готова была отломиться с сухим звуком ломающихся позвонков (ведь мне приходилось карабкаться по наклонному коридору задрав к далекому потолку лицо, и отведя в сторону факел, чтобы не выжечь падавшими с него искрами свои глаза).
Усилия мои увенчались некоторым успехом. Там, где на уровне моей вытянутой руки свод коридора косо уходил в темноту я различил сверкнувшее слюдяным блеском круглое пятно.
Я переждал одышку, придерживаясь за стену, после чего, потянувшись телом вверх, поднес к пятну факел. В красном граните я едва различил кольцевую бороздку вокруг темно блеснувшего круглого пятна...нет не слюды, а скорее кварца, или горного хрусталя...
Прорез кольцевой бороздки в неверном свете факела прерывался темной точкой.
Я вытянул ту руку, которой придерживался за стену и чуть не падая лицом вперед дотянулся до этой точки. Кончики пальцев наткнулись на углубление. Перед тем как все же упасть на наклонный жесткий пол коридора фон Краузе показалось что под его пальцами что-то сдвинулось.
-Любопытство сгубило обезьяну. Вместо безбедной жизни в теплых краях и бесплатных бананов, сами собой произраставших на деревьях, обезьяна стала человеком... -невесело подумал я, потирая ободранные при падении ладони.
Факел при падении погас. Я стоял в темноте глядя на дотлевающие на полу остатки факела.
Все время помня анекдот об отвалившейся .опе Ивана-Царевича, с моралью - не ищи на свою .опу приключений, я вновь потянулся к потолку, нашаривая кольцевую бороздку на наклонном блоке у себя над головой. После нескольких неудачных попыток, переступая то ниже, то выше по наклонному полу коридора я нащупал углубление в гладком камне.
Сильно нажав на углубление пальцем я потянул вниз. Но мое усилие ни к чему не привело. Однако что же сдвинулось там давеча? Пыхтя от напряжения я попытался сдвинуть углубление вверх, против часовой стрелки вокруг пятна.
Ага! Пошло движение! Одновременно с этим в мои глаза ударил пучок световых лучей, показавшихся ослепительными после полнейшей темноты. Я ухватился за стену, ожидая пока пройдет боль в глазах. Когда я разжмурился, то увидел что стою внутри светового конуса, начинающегося у круглого пятна над моей головой, и освещающего довольно далеко пространство коридора вверх и вниз от меня. Свет имел теплый оттенок, сродни солнечному и никак не походил на свет вольфрамовой спирали лампы накаливания, или на белый ровный свет ацетиленового фонаря.
-Иногда обезьяне везет, -подумал я и пошел вверх по коридору.
В зоне тени я, уже догадываясь где надо искать, разглядел на потолке следующий таинственный светильник. Встав на цыпочки я сдвинул своеобразный включающий механизм против часовой стрелки и новый конус света осветил новый участок наклонного коридора.
Так я двигался - от светильника до светильника, размышляя по пути о конструкции местной системы освещения. Тут мне припомнилось, что то ли Жюль Верн, то ли Циолковский, рассуждая о перспективах развития техники предсказывали появление технологий позволяющих передавать солнечные лучи по проводам. Занятно! Предсказать то, что было изобретено до нас... Много тысячелетий назад... Я представил круглые каналы, заполненные плавленным горным хрусталем, пронизывающие гранитное тело пирамиды, и выходящие на ее внешнюю поверхность. По этим каналам, своеобразным световым колодцам, лучи света попадают внутрь пирамиды...
Наконец наклонный коридор закончился. Я очутился на ровной поверхности пола какого-то помещения. В нем царила полная темнота, казавшаяся еще темнее по контрасту с освещенным коридором, по которому я поднялся. Пошарив руками по гладким холодным стенам по обе стороны от входа в поисках поворотных устройств (скорее всего заслонок-диафрагм), открывающих доступ свету через световые колодцы, я ничего не обнаружил.
-Хорошо хоть материал для факелов не выбросил, -похвалил я сам себя, скручивая в жгут сухие листья и чиркая спичкой.
Факел загорелся и я увидел отблеск света факела на каком-то предмете в глубине темного зала. Осторожно переставляя ноги (сейчас я вдруг почему-то начал усиленно бояться возможных ловушек, устроенных внутри пирамиды как раз для таких посетителей, как я) я двинулся в темноту навстречу отраженному свету.
Посередине обширного зала находился некий механизм, похожий на огромное бронзовое яйцо.
Посередине яйца проходил кольцевой пояс, расширяющейся стороной направленный назад, и похожий на полураскрытый зонтик. Нижняя часть (яйцо возлежало на гранитном полу в наклонном положении) яйца заканчивалась сужающимся конусом со следами свежей копоти. Конус был окружен двойной (по виду стальной) массивной круглой спиралью. Половинки спирали скручивались в противоположные стороны.
Фон Краузе обошел яйцо по кругу, удивляясь его размерам (хотя после размеров пирамиды ему было трудно удивляться). Яйцо было восьми метров (на глаз, на глаз) в длину и шести метров в диаметре. Когда я обошел яйцо сзади, то обнаружил под кольцевым зонтичным поясом круглый открытый люк.
-Эх, ма! Тру-ля-ля! Не женитесь на курсистках! Они толсты как сосиски! -пропел фон Краузе скозь зубы, и пролезая через не такой уж узкий люк внутрь яйца.
Неверные отблески огня догорающего факела осветили стеганую кожаную внутреннюю обивку яйца и несколько переливающихся огоньков на некоем подобии пульта управления, расположенного в носовой части аппарата.
Я пробрался к пульту, на коленях карабкаясь последние метры по толстой коже обивки, неприятно скрипевшей в полной тишине. Фон Краузе был достаточно опытен, чтобы не совершать необратимых поступков, типа: нажать вот эту рубиновогорящую кнопку, или повернуть вот тот плоский эбонитовый барабанчик с циферками по бокам.
Н-е-е-т... Я сначала огляделся (впрочем особливо не мешкая - ведь факел вот-вот догорит), и лишь потом нажал на клавишу с пиктограммой "кружок, окруженный радиально направленными от центра палочками" (так киндеры рисуют Солнце). Внутренность яйца озарилась вспышкой, а затем из каплеобразных светильников расположенных по внутренней большой окружности яйца, полился яркий рассеяный свет.
Осветивший толстостенный хрустальный запаянный с обоих концов цилиндр в котором находилась мумия человека… Впрочем, это было существо, на которое обыкновенный человек мог лишь походить.
Представьте, существо ростом не менее двух с половиной метров, отличающееся даже в мумифицированном состоянии великолепным мощным телосложением. Лицо существа даже после смерти сохраняло выражение яростного величия. Крючковатый нос, как у хищной птицы, нависал над искаженными в гримасе гнева сухими губами, приоткрывающими крупные ровные зубы цвета слоновой кости.
Более всего фон Краузе повергло в изумление наличие на лбу существа некоей припухлости, как бы третьего глаза, прикрытого тонким слоем пожелтевшей от времени кожи. А потом я припомнил рассказ мичмана Панина о гробнице в которую им с майором Баттом довелось попасть на необитаемом острове. Похоже..., очень похоже...
Тело существа было прикрыто стальным панцирем-нагрудником, и кольцевыми подвижными пластинами боевого доспеха, достигающего середины бедер перевитых мускулами.
Доспех и панцирь были отполированы до зерцального состояния, так, что фон Краузе разглядел свою изумленную физиономию, отраженную поверхностью нагрудника.
Ноги существа до колен защищались такими же поножами, а стопы скрывались закрытыми кожаными сандалиями на тройной, прошитой бронзовой проволокой, кожаной подошве.
Пока я разглядывал перстень, украшающий палец руки существа, и представляющий из себя черный прозрачный камень с вырезанным на нем гаммированным крестом, и оправленным в массивную платиновую (предположительно) оправу, до моего слуха начали доноситься какие-то цокающие звуки. Эти звуки шли явно извне яйцеобразного аппарата.
С трудом оторвавшись от созерцания игры теней внутри черного камня, я осторожно выглянул из люка, предварительно вытащив из кобуры “маузер” и переведя его затвор на автоматическую стрельбу.
От неожиданности я даже отпрянул, потому что в конусе света, льющегося из люка яйцеобразного аппарата, стоял, как мне сначала показалось, огромный паук, на спине которого сидела белокурая женщина с забранными под тонкую золотую сетку волосами. Рядом с пауком стояли двое мужчин в странных одеждах.
Один из них, высокий, с крупными правильными чертами лица, в длинной распахнутой шинели с тремя синими косыми суконными накладками на груди и островерхом, суконном же, шлеме с подвернутыми и застегнутыми на пуговицы клапанами, на голове.
На шлеме мне разгляделась большая матерчатая пятиконечная звезда синего цвета. Под шинелью виднелась солдатская гимнастерка-косоворотка. Брюки-галифе, и давно не чищенные яловые сапоги, дополняли наряд незнакомца.
Мне не понравилось, что в руках высокий незнакомец держал такой же как у меня маузер, твердо направив его ствол мне в лоб.
Из записок штабс-капитана фон Краузе Фердинанда Терентьевича, которые будут найдены в 1975 году под железной кроватью в одной из квартир на втором этаже дома номер 50/52 на улице Осипова в городе Одессе, и которые не будут поняты правильно до сих пор. (продолжение)
-Химмельсрайх!…- воскликнул я про себя, всем своим видом показывая свою врожденную понятливость. А именно – приподняв руки на уровень плеч и держа свой “маузер” за предохранительную скобу на одном указательном пальце правой руки.
Потом я не спеша положил пистолет на кожаный пол аппарата, и спросил: -И, что дальше, дамы и господа?
-Вылазь, -по-русски изрек высокий в шинели, слегка отводя ствол своего “маузера” от директрисы на мой враз покрывшийся испариной лоб.
Ну, вылез. Встал рядом, разглядывая вновь прибывший контингент. Все лучше такая компания, нежели шастающее во тьме чудовище, выбравшееся из тела Чужого.
Хотя как сказать… Этот молодчик в странной форме судя по всему шутить не склонен. И что это он так зло пялится на мои погоны?
Между тем раздался звук как от подков лошади, и я посмотрел в сторону его источника. То что я сначала принял за паука оказалось (при ближайшем рассмотрении) механизмом передвижения. Весьма хитроумно и тонко устроенным.
Представьте двенадцать пар вертикальных подпружиненных металлических стоек, оканчивающихся внизу расширяющимися конусами (наподобие лошадиных копыт). Каждые три пары стоек были закреплены на автономном кулисном механизме, при движении которого стойки-ноги занимали попарно определенное положение в пространстве. При движении всего механизма, вдоль его бортов как-бы катилась синусоидальная волна движущихся вверх-вниз стоек-ног, обеспечивающая поступательное движение. Скорость линейногоперемещения зависела от скорости движения кулис, регулируемой тем, кто управля движениями механизма.
А управляла механизмом невысокая стройная фроляйн, с легким налетом загара странного оранжевого оттенка на открытых участках кожи. Фроляйн была довольно миловидна, но ее тонкие птичьи черты лица были слишком непривычны для моего солдатского вкуса. Движением тонкой руки, окольцованной звенящими серебряными браслетами, она передвинула хрустальную рукоятку рычажка на панели справа от себя. Именно это движение заставило механизм, на котором она восседала в глубоком кожаном кресле, прянуть назад, продемонстрировав мне конструкцию шасси.
Что ж добавить? Фроляйн была одета в легкое закрытое платье цвета беж, с откинутым за спину остроконечным капюшоном. Ножки ее были обуты в сандалии с перекрещивающимися на лодыжках золочеными ремешками. На маленькой груди ее я разглядел ожерелье из двух круглых камней, укрепленных на тонкой золотой проволоке, согнутой в виде овала. Камни были разных цветов. Один - голубой, а другой - красный. А еще я заметил в передней части механизма пару гибких членистых тонких шупалец, сделанных как-бы из отдельных сегментов-колец. Щупальца были сложены вдоль бортов механизма. Каждый из них был закреплен в округлом шарнире в верхней части кузова механизма. Впоследствии я узнал их назначение.
Третьей фигурой (или если угодно четвертой - это если сосчитать механизм, которым управляла худенькая фроляйн) был мужчина среднего роста с лицом, имеющим одновременно и грустное и умное выражение. Волосы его имели необычный белый цвет, хотя альбиносом он не был, и резко контрастировали с черным длинным балахоном
в который он был одет.
-Ну, что, Мстислав Сергеевич! -громко воскликнул вооруженный маузером молодчик, -Ты гляди - куда не сунься - всюду недобитые белые золотопогонники! Уж мы их рубали, рубали! Десять лет не видал их! А тут - на тебе!
Я ничего не понял из его выкрика. Но тот, кого назвали Мстиславом Сергеевичем резко шагнул вперед и отвел ствол "маузера" от направления на мой лоб.
-Да, бросьте вы, Алексей Иванович! Ведь толковал я вам про следствия теории относительности! Неужто не поняли? - с раздражением сказал Мстислав Сергеевич.
-Неужто мало вам, того что на Марсе натворили? Или натворим? В общем как вы не поймете, что в результате возникших легенных ускорений нашего междупланетного снаряда при скоростях близким к скорости света, мы с вами прокололи риманову складку и оказались в ретрохроне - в потоке времени текущем вспять. В результате чего мы вернулись на нашу родную Землю, но вернулись в прошлое... В то время где еще мы с вами не встретились, да и сам междупланетный снаряд еще мной не построен. Ну разве это сложно понять? - добавил Мстислав Сергеевич набычившемуся Алексею Ивановичу.
-Что ж проще, любовь моя? Спросите у незнакомца, который ныне год на вашей планете? -прозвучал мелодичный голосок фроляйн из кресла механизма передвижения, -А, заодно, представьтесь и спросите его имя.
Мстислав Сергеевич нежным жестом дотронулся до руки фроляйн, и посмотрев на меня, склонил голову в полупоклоне: -Разрешите представиться - Лось, инженер!
-А это моя супруга - Аэлита! -Лось с любовью взглянул снизу вверх на фроляйн.
-И, наконец, товарищ Гусев, мой ассистент! -указал рукой Лось.
-Фон Краузе, штабс-капитан, -Фон Краузе шелкнул каблуками, резко прижав подбородок к груди в поклоне.
-Во! Я ж говорил - беляк! - воскликнул Гусев, поднимая "маузер" в исходную позицию.
Тут уж я не выдержал.
Как-то в авиации не принято орать на нижние чины, но этот хрен с синей звездой на суконном шлеме меня допек своими непонятными (инстинктивно я чувствовал, что слова “беляк” и “золотопогонник” носят обидный характер) выкриками. И, потом, чей он там товарищ? Я не понял ничего…
- Сми-р-р-р-но! Как стоишь!? –рявкнул я по привычке зычным голосом, перекрывающим обычно рев двигателей аэроплана.
От удара акустической волны Гусев отпрянул назад и, зацепившись шпорами за полу своей же шинели, повалился ничком. Его “маузер” разрядился, отправив гулять пулю по всему залу. Особенно эффектными были рикошеты от бронзового яйца. Один раз пуля просвистела рядом с моим ухом.
Экипаж с супругой господина Лося на спине присел на все свои двадцать четыре ножки, а суставчатые металлические щупальца вскинулись вверх почти человеческим жестом непереносимого ужаса. Сама фрау Лось съежилась в своем кресле, и более всего напоминала смятый ветром комок перьев из которого выглядывал острый птичий носик и испуганные глазки.
Инженер Лось бросился к ней, протянув вперед руки, с целью заключить ее в свои защищающие объятья.
В общем, эффект от моего крика, превзошел все мыслимые ожидания.
Я не спеша поднял свой “маузер”, и откинув крышку на торце кобуры, опустил оружие в деревянный ящик.
Смущенный Гусев (потерял таки сей “гусь” свое лицо – как говорят японцы) поднялся с пола и тоже засунул свой пистолет в кобуру.
-Пардон, фрау Лось! –щелкнул фон Краузе каблуками.
-Пардон, господа! –еще один щелчок и поклон в сторону инженера Лося.
-Однако нынче одна тысяча девятьсот шестнадцатый год! Вот только месяц какой и день недели – не скажу. Запамятовал. Да и то – не до того было! – проговорил я.
-И, еще, господа! Не найдется ли у вас какой-нибудь еды и воды напиться? –спросил фон Краузе.
Оказалось, что в бронзовом яйце еще оставались запасы пищи и провианта, взятые в полет на Марс (Да! Да! Вы не ослышались!) инженером Лосем.
То, что эти консервы были изготовлены десять лет тому назад (по земному времени), никого не смутило, тем более что консервы были свежайшими и очень вкусными (на мой изголодавшийся взгляд).
Для меня, фон Краузе из 1916 года, эти консервы еще как-бы не существовали – их должны были изготовить еще только через много лет (Странно было вкушать вкус тушеной говядины из жестяной банки, наверняка зная, что корова пошедшая в тушенку, еще даже не появилась на свет. Для меня – фон Краузе).
Для супругов Лось и Гусева все обстояло более-менее нормально, так как по их локальному времени (тому времени что они провели на борту междупланетного аппарата – бронзового яйца) прошло всего несколько месяцев от момента старта в Петрограде, с посещением Марса, до момента когда их аппарат угодил в отверстие в земной коре возле Южного полюса в Антарктиде, и припирамидился.
А вот на Земле за эти несколько месяцев прошло более десяти лет, причем часть из этих десяти лет прошла пока полет происходил в ретрохроне.
Во время обеда была откупорена хрустальная бутылка с марсианским вином, буквально тающем во рту с необычным цветочным ароматом. Марсианский алкоголь ударил в голову, языки развязались и я выслушал очень необычный рассказ инженера Лося.
О некоторых событиях мне поведала сама фрау Лось (впрочем, узнав историю ее любви и замужества, я далее буду называть ее девичьим именем – Аэлита. Что в переводе с их языка означает – “видимый в последний раз свет вечерней звезды”). Несколько боевых эпизодов войны на Марсе мне рассказал Гусев.
Впоследствии история сия была услышана от кого-то из выживших участников нашей экспедиции писателем А.Н. Толстым, который творчески его переработал в роман “Аэлита”.
Точно так же как Г.Уэллс создал свою версию происшедшего под именем “Война миров”.
Ваш же не очень покорный слуга слушал историю полета на Марс из уст его непосредственных участников!
Возможно у меня достанет терпения и сил, хотя бы вкратце, поделиться сей историей с вами.
...Много тысяч лет назад на нашей Земле, называемой в те времена Геей, существовало государство атлантов. Кое-что об Атлантиде мы знаем из диалогов Платона "Миней" и "Критий". Любой образованный человек читал эти диалоги, а посему пересказыватьих я не собираюсь...
Именно так начал свой рассказ инженер Лось. Помню что в этот момент я даже пару раз кивнул, соглашаясь с его словами, а сам, скрывая свое смущение (ибо не культурный я человек, так как Платона я не читал), стрельнул у Гусева папироску.
Занятно (я у него взял из рук и рассмотрел внимательно), что на папиросной коробке было написано: Папиросы СЕВЕР, 3-я Табачная фабрика им. Троцкого. Ничего, конечно не понял я из этой надписи, кроме того что папиросы называются СЕВЕР. Кто такой этот Троцкий?
Так вот... Тьфу! Папиросы - дрянь табак! Но... Лучше курить плохие чужие папиросы, чем не иметь своих папирос...
Так вот... Цивилизация у атлантов была на высоком уровне, да и сами они были ребята - хоть куда. Ростом два метра пятьдесят сантиметров, атлеты, интеллектуалы, строители и воины, ученые и гедонисты, знатоки древней доледниковой магии... И все - ничего, но в те времена Гея столкнулась с не периодической кометой, пришедшей из открытого космоса под острым углом к плоскости эклиптики. Комета упала в море Тетис, вызвав огромную приливную волну высотой около километра.
Астрономы атлантов знали о приближении Кометы Смерти, и предупредили население Атлантиды о приближающейся катастрофе. Часть атлантов перелетела с острова Атлантида в район плоскогорий Тибета и пустыни Гоби, надеясь что воды океана не поднимутся на такую высоту. Другая часть покорилась судьбе и предалась неслыханным по изощренности излишествам и извращениям. Третья часть предприняла беспримерную по массовости экспансию на Марс.
Дело в том, что атланты посещали Марс во время своих разведывательных полетов по Солнечной системе. Они знали, что Марс обитаем. Причем на Марсе сосуществуют как минимум две расы разумных существ, достигших уровня машинной цивилизации. Это была раса разумных головоногих, некогда обитавших в давно испарившихся океанах Марса, и вынужденно приспособившихся к жизни на суше. И раса похожих на земных приматов существ, исконных обитателей марсианской суши.
Это была странная, немыслимая, антогонистическая цивилизация симбиотического типа.
Дело в том, что разумные головоногие в процессе эволюции стали полностью зависеть от приматов, питаясь их кровью. Да, господа! Кровью! Но не так как питаются наши кровососущие (клопы, комары, пиявки). Нет головоногие не пили кровь - они переливали кровь из кровеносной системы живых приматов, прямо к себе в жилы.
Пока на Гее хватало места для жизни, атланты предпочитали не вмешиваться в марсианские дела. Тем более что цивилизация головоногих достигла высокого уровня машинной цивилизации. В отличие от Геи, жители Марса не додумались до идеи колеса, а пошли по пути создания средств передвижения шагающего типа.
Сам Лось, отвлекшись от повествования часа на два, вкратце изложил свою теорию о том, что колесо затормозило развитие цивилизации на Земле. Ибо посещение отдаленных мест, или перевозки грузов в промышленных масштабах при кажущемся удобстве и простоте колеса становятся проблематичными, ибо колесу нужна хорошая дорога. Но строительство дорожной сети планетарного масштаба вещь необычацно дорогая и времяёмкое.
А посему, марсиане, преодолев первоначальные трудности изобретения и строительства шагающих механизмов, рванули вперед по линии научно-технического прогресса, в чем то опережая даже атлантов.
Во всяком случае, марсианские головоногие создали мощную военную промышленность и огромные арсеналы, забитые военной техникой и снаряжением. К тому же, как всякие головоногие, они были хитры, коварны и не знали пощады ни к самим себе, ни к противнику.
Кстати, тот механический паук, на котором восседала Аэлита был продуктом марсианской технологии. Перед бегством с Марса Лось переоборудовал его для того, чтобы этоо механизм служил ногами и руками его любимой - Аэлиты. Ведь сила тяготения на Марсе составляет всего 0,38 от силы тяжести на Земле.
Аэлита, рожденная на Марсе, будучи перенесенной на Землю просто бы погибла, раздавленная притяжением Земли. Механизм, которым она управляла был по сути инвалидной коляской способной ходить по пересеченной местности и выполнять различные виды тяжелых и тонких работ с помощью универсальных манипуляторов-щупалец.
Так вот. Часть атлантов, убежав перед планетарной катастрофой с Геи с помощью междупланетных аппаратов- яиц, та часть что не затерялась во мраке и холоде междупланетного пространства, достигла Марса. Естественно головоногие не могли смириться с вторжением и началась кровопролитная война, война миров. В этой жестокой войне не оказалось победителей, а установился некий вооруженный паритет между атлантами и головоногими марсианами.
Марсиане - приматы, оказались нужны и атлантам. Их, прилетевших с Геи было слишком мало для колонизации Марса. Началось кровосмешение.
Мужчины-атланты брали себе в наложницы женщин-приматов. По прошествии десятков лет в секторе Марса, завоеванном атлантами уже небыло чистокровных атлантов, как и небыло чистокровных марсиан.
Новая раса оказалась довольно жизнеспособной. Она поддерживала вооруженный паритет против головоногих, она смогла подхватить факел знаний и науки своих предков-атлантов. Единственный изъян... Единственный изъян подтачивал цивилизацию марсиан - это вера в конечность всего сущего на Марсе. Вера в угасание Марса.
Тут подвыпивший Гусев, заметив что Лось утомился пересказывая мне краткий курс марсианской истории, вытащил из укладки внутри бронзового яйца маленький марсианский тамбурин, и отбивая ритм пропел стишок (скорее всего своего собственного сочинения):
А под крылом опять пески
И ноет сердце от тоски.
А дома ждёт меня Ихошка,
Не долетел совсем немножко.
Нас извлекли из-под обломков,
Подняли на руки каркас.
Хоругвь в руках в волненьи скомкав
Жрец меднолицый отпевает нас.
Дымится хавра, догорая,
В кувшине плещется вино.
Не ждёшь меня ты дорогая,
С другим забылась ты давно.
Но я явлюсь ночной порою,
Пройдя сквозь каменные стены.
Поговорю ещё с тобою,
Ведь не простил тебе измены.
От всей этой информации и выпитого вина фон Краузе видать задремал, откинувшись на внутреннею кожаную стенку междупланетного аппарата-яйца.
И приспнулся мне странный сон в элегическом стиле:
В белых пустующих виллах на равнине Сидонии
Мраморные статуи застыли в продлённой агонии.
В хрустальных шкафах лежат на полках ажурных
Поющие книги в переплётах из аргентума лазурных.
Пережив в летаргии планетарные эонные циклы,
Восстают из кошмаров сна яростные Магацитлы,
В перчатках латных сжимая гладиусы-мечи.
Весь день стада лохматых ленивых хаши
Косолапят на покрытых травой горных склонах.
Древние фрески на стенах застыли в глубоких поклонах.
Соацера опять утонула в белопенных цветущих садах.
Пауки шелестят сухими телами в бездонных колодцах.
Темны твои подземелья, о, грозная царица Магр!
Перед Тускубом Гусев по земному был нагл.
Но рассеяна и разбита его армия рабочая,
И бежать надо было нам той же ночью.
Двух лун отраженье на воде лежит,
Меж ними звезды луч голубой дрожит.
В иероглифе зелёного от патины причального кольца,
Прочту я неземной любви печальную историю конца.
Тень моей лодки так легка и зыбка
В струях воды из резервуара-цирка.
Тихая мелодия ветра в расщелине скалы
Так похожа на грустную песню флейты-уллы,
На которой всю ночь играл одинокий Пастух
Пока костёр в рассветном тумане не потух.
На Каменном Пороге лежит девушка Аэлита.
Её белая лёгкая туника ядом горьким залита.
Горем был убит, враз поседевший,
С нами поспешно с Тумы улетевший,
Инженер Мстислав Сергеевич Лось…
Той тёмной ночью на Земле мне не спалось.
Пальцы крутили верньер радиоаппарата.
Голос в динамике услышать мне было надо.
Сквозь хрипы помех в радиационных поясах,
Сквозь звон пустоты эфирной в усталых ушах,
Сквозь пляску сполохов Северного сияния,
Услышал я горькие слова расставания…
Проснулся я весь в слезах.
Пока я спал, Гусев с Лосем вероятно добавили, потому что к тому моменту когда я вновь начал осознавать действительность, они горячо спорили о каком-то ультралиддите. Причем в полемике Лось аппелировал к мнению Аэлиты, а Гусев - к мнению наркомвоенмора, какого-то товарища Троцкого. (Во, интересно! А причем тут табачная фабрика имени Троцкого - если кто помнит надпись на папиросной пачке?).
Оказывается ультралиддитом называлось необычайно мощное взрывчатое вещество, используемое при междупланетных перелетах в камерах сгорания ракетных движителей бронзовых яиц-кораблей (типа того, в котором мы сейчас расположились).
Но что странно, так то, что еще атланты знали и пользовали ультралиддит. И на Марсе это вещество было великолепно известно головоногим марсианам и использовалось ими при проведении горных работ. Но инженер Лось клялся, что ультралиддит в виде тончайшего порошка был изобретен и произведен в лаборатории ...ского завода в Петрограде. Тот же Лось пытался сейчас обосновать свою теорию временнЫх петель.
Слушая его рассуждения, фон Краузе все глубже погружался в пучину черной меланхолии...
А Лось утверждал что, ультралиддит был завезен на Марс с Земли ими самими, при полете вместе с Гусевым в августе 192... года. Потом, в результате попадания и движения их корабля в ретрохроне, они на какое-то время оказались в Атлантиде (хоть сам Лось этого и не помнил, но Гусев клялся товарищем Троцким, что он помнит как их аппарат опустился на террасу вот такой же огромной черной пирамиды в городе Ста золотых ворот. И какой-то здоровенный мужик в рубчатом широком поясе, подпирающем выпуклую грудь, в ушастом шлеме, увенчанном острым, точно рыбий хребет, гребнем, долго рылся в машинном отделении их междупланетного аппарата. Помнится, говорил Гусев, он хотел отогнать того мужика, но мужик был в два раза его выше и в три раза сильнее. Тогда Гусев начал рассказывать мужику про Россию, про войну, про революцию (тут фон Краузе насторожился, и решил этот момент в рассказе Гусева прояснить впоследстии), про свои подвиги.
-Гусев - это моя фамилия. Гусев - от гусей: здоровенные такие птицы, вы таких и сроду не видели. Зовут меня - Алексей Иванович. Я не только полком - конной дивизией командовал. Страшный герой, ужасный. У меня тактика: пулеметы не пулеметы - шашки наголо - даешь сукин сын позицию - и рубать!
Атлант послушал, послушал Гусева, а потом ткнул его раскрытой ладонью в лицо так, что Гусев сел на каменную ступень пирамиды, проворчал что-то типа: шайзе, или шиз, и унес с собой целый мешок ультралиддита. Урод! Все иностранцы уроды!
И вот эти уроды в древности завезли ультралиддит (само собой когда спасались от потопа на Гее) на Марс. Там, на ракетодроме в Соацере, ультралиддит был украден одним из резидентов-приматов, завербованных головоногими марсианами, и передан врагу. Секрет ультралиддита стал известен и использован головоногими марсианами в качестве взрывчатого вещества в гигантской пушке, которую они отлили на склоне циклопического вулкана Никс Олимпик, и из которого они обстреляли Землю в конце 19-го века с целью оккупации.
Все десять выпущенных из суперпушки снарядов упали на Британские острова. Головоногих оккупантов не смогли остановить ни британская армия, ни, даже, королевский флот. Только болезнетворные земные микроорганизмы, смогли справится с оккупантами, умертвив их разновидностью энфлюэцы. Именно этот сюжет и использовал Герберт Уэллс в своем романе.
Следует добавить, что зафиксирован факт падения одного из летающих марсианских дисков, собранных уже на Британских островах, в нашей Архангельской губернии.
Именно из этого аварийного диска, один крестьянин вынес ультралиддит в качестве порошка для чистки самовара, и лишь случайно этот порошок попал в Петроград, в лабораторию ...ского завода.
Круг замкнулся. Я так и не понял откуда, в конце концов (или в начале начал) взялся этот ультралиддит. Кто его изобрел и притащил в наш мир?
Спорили упоенно, до хрипоты. Потом выпили еще марсианского пойла (даже Аэлита - огонь девчонка - поддержала компанию), и уж тогда все вместе грянули:
Над Азорой тучи ходят хмуро,
В цирках воду стали запасать.
У высоких стенок арсенала
Часовые Гусева стоят.
Здесь врагу заслон поставлен прочный,
Здесь стоит, отважен и силен,
Надышавшись дыма хавры сочной
Марсианский женский батальон.
Служат в нём - и песня в том порука -
Нерушимой крепкою семьей
Три девицы, три амурных друга -
Экипаж треножника боевой.
На пески легла вдруг тень густая,
Кактусы от ветра полегли.
В эту ночь решила вражья стая
Что девицы со своих постов ушли.
Но Ихошка всё узнала ясно -
И пошел, командою взметен,
По родной пустыне марсианской
Броневой трёхножный батальон.
Мчались девки, ветер подымая,
Наступала медная броня.
И летели наземь вражья стая
Под напором газа и огня.
И достали - песня в том порука -
Всех врагов в атаке огневой
Три девицы, три амурных друга -
Экипаж треножника боевой!
Эх, ты! Вот тут то я вспомнил про секретный циркуляр который мне показал по большому секрету наш полковой секретчик.
Сей документ был составлен аналитиками генштаба на основании сведений нашей резидентуры на Британских островах.
Секретчик мне даже намекнул кто раздобыл эту информацию. Оказывается тот самый доктор Уотсон (который в нашем отечестве читающей публике известен под именем доктора Ватсона)!
Уотсон (настоящая его фамилия Уткинсон) был внедрен в круги, близкие к Скотленд-Ярду, а именно - в соседи к внештатному сотруднику МИ 6, Холмсу, в результате сложной и кропотливой операции.
Сначала его перебросили в Афганистан под видом бухарского еврея - торговца верблюдами. Из Афганистана Уткинс нелегально перешел индийскую границу. В то время велись боевые действия между британскими колониальными войсками и взбунтовавшимися сипаями. Оказавшись на месте одной из таких стычек в джунглях у Бангора, Уткинс смог завладеть одеждой и документами армейского доктора Уотсона, на которого напал питон, но проглотить его не смог, так как доктор в этот момент крил трубку. Некурящий удав от отвращения выплюнул полупереваренного Уотсона прямо под ноги Уткинсу. Чем тот и воспользовался.
-Что было дальше? Это элементарно Холмс! -любил приговаривать подмененный Уткинсом Уотсон.
Потому что легализовавшись Уткинс добился отставки после того как подвернул ногу во время ужина у знакомого раджи. В Индии, знамо дело, кушали сидя на ковре, подвернув под себя ноги. Вот он и подвернул. Но честь мундира британской армии осталась чиста, так как полковник Мортон оформил Уткинсу справку о боевом ранении, за что Уткинс отблагодарил полковника ящиком водки "Смирнофф".
В Калькутте Уткинс сел на пакетбот "Суррей" и отплыл в Лондон. Затем он разузнал где проживает Холмс, и прикрываясь знакомством с бывшим соседом Холмса, снял комнату в доме 112Б на Бейкер-стрит. Естественно, что хозяйка пансиона, миссис Хадсон получила от Уткинса ящик водки "Смирнофф", содержимого которого ей хватило на год (много ли нужно пожилой женщине?).
Следует добавить, что Уткинс был по совместительству дилером производителя водки - господина Смирнова, и имел с каждого ящика небольшой гешефт.
Но вернемся к документу, похищенному Уткинсом-Уотсоном, у брата Шерлока Холмса - Майкрофта Холмса, в те времена имевшего должность советника по безопасности кабинета министров, и вхожего к самому Уинстону Черчиллю (вспомните сигареты "Винстон", которые названы в честь Уинстона Черчилля, и котрые называются на самом деле "Уинстон").
Вот его содержание:
Краткое описание марсианской боевой техники участвовавшей в летней кампании 1900 года на территории Британских островов.
Составлено майором Кардиганского пехотного полка ЕКВ Веллом Эндью по поручению Первого Лорда Адмиралтейства.
1. Цилиндр пустолётный межпланетный (ЦПМ).
Стальной цилиндр выполненный из стали сходной с "крупповской".
Диаметре - 30 ярдов.
Длина - 45 ярдов.
Толшина стенок - от двух до трёх ярдов.
Дно цилиндра - откручивающееся, резьбовое соединение метрическое.
Способ передвижения - баллистический снаряд с реактивными двигателями разгона и корректировки траектории. Выпущен гигантским орудием с диаметром ствола 1080 дюймов калибра 45. Земной аналог сильно уменьшенный - орудие железнодорожного базирования "Большая Берта" кайзеровской Германии.
Скорость передвижения - третья космическая.
Экипаж - пять марсиан.
Управление - ручное.
Стандартная экспликация боевого вооружения - пять треножников боевых (ТБ) или три механизма рабочих многоногих (МРМ).
2. Треножник боевой (ТБ).
Управляемая боевая машина состоящая из вращающегося бронеколпака, трёх суставчатых ног, рабочих манипуляторов-щупалец, транспортной корзины.
Высота (до верха бронеколпака) - 27 ярдов.
Диаметр бронеколпака - 5 ярдов.
Скорость передвижения (максимальная) - 30 миль/час.
Проходимость - повышенная.
Экипаж - один марсианин.
Управление - полуавтоматическое.
Стандартная экспликация боевого вооружения - один генератор теплового излучения. Земной аналог - гиперболоид гениального русского инженера П.П. Гарина. Возможна комплектация ТБ пусковыми контейнерами с реактивными снарядами с начинкой ОВ. Земной аналог ОВ - люизит.
3. Диск летающий (ДЛ).
Управляемая транспортно-боевая машина.
Более точные данные отсутствуют. Аварийная посадка единственного рабочего экземпляра ДЛ произошла на территории России (предположительно в Архангельской губернии). Попытка захвата аварийного ДЛ силами оккупационного корпуса, высаженного специально для проведения захвата и эвакуации ДЛ в Метрополию не увенчалась успехом.
Ну, да ладно... А ведь что-то меня зацепило в некоторых фразах, кои проскальзывали в речи господ Лося и Гусева. И фон Краузе решил поплотнее насесть на них с расспросами.
-А, что, господа... -только начал я, как Гусев сорвался.
-Это где ты господ увидел, белогвардейская твоя рожа? -заорал он наливаясь венозной кровью.
Лось бросился его успокаивать, сбоку с опасением поглядывая на меня. Я опять не понял выражений Гусева, но тон его мне был ясен, а посему я перегнулся через брезентушку, на которой мы разложили наш нехитрый закусь, и ухватился двумя пальцами правой руки за Гусев нос. Тот попытался вырваться (Имеется в виду сам Гусев, а не его нос), но я крепко держал этот хрящеватый нарост, одновременно слегка выкручивая нос в сторону, и оттягивая его вниз.
Это чрезвычайно болезненное и выводящее из равновесие организм действие, не позволяло Гусеву дотянуться до кобуры с его "маузером". Дождавшись когда из Гусева носа закапала кровь, я вкрадчиво произнес прямо в его ухо:
-Если Вы, сударь, соблаговолите объяснить свои непонятные мне слова, то я сей час отпущу Ваш благородный нос на свободу.
-Да, да, да...-простонал униженный насилием противник.
Я, хоть и не устаю повторять, что насилие - это последний аргумент невежественных людей, вынужден иногда прибегать именно к такой понятной всем процедуре - физическому насилию.
А вот и плоды насилия. Отпущенный на волю нос Гусева посинел и из него капает черно-красная кровь, а сам наш страшный герой роется в карманах шинели в поисках тряпки для протирки маузера, кою он применяет и в качестве носового платка.
Его выручила милосердная Аэлита. Достав из изящного редикюля золоченой кожи белый полотняный платочек с затейливой монограммой в уголке, она смочила его в воде из стеклянной фляжки, и протянула мокрый платок страдальцу.
Гусев принял платок из маленькой ручки марсианки (Тут меня пронзила глупая мысль: Аэлита - марсианка, а жительница Земли, она что же, землянка? Но землянка - это вырытое в земле сооружение. Что за фигня лезет в голову? Это все равно, как если ты сел на самолете на землю - то приземлился, а если сел на междупланетном яйце на Венеру, то привенерИлся? Нет, ерунда – право…) и со стоном приложил к свому распухающему прямо на глазах носу.
Я повторил свой вопрос, попросив рассказать мне основные события истории России начиная именно с нынешнего - 1916 года.
И они мне рассказали... Да... Ну и дела....
Вам я, уважаемые читатели, ни за что не перескажу ту ИСТОРИЮ РОССИИ, которую я услышал от Гусева и Лося.
Вы спросите почему? Да потому что постараюсь сделать эту историю России - АЛЬТЕРНАТИВНОЙ ИСТОРИЕЙ РОССИИ!
Из записок штабс-капитана фон Краузе Фердинанда Терентьевича, которые будут найдены в 1975 году под железной кроватью в одной из квартир на втором этаже дома номер 50/52 на улице Осипова в городе Одессе, и которые не будут поняты правильно до сих пор. (продолжение)
Но для этого мне необходимо было заручиться поддержкой моих товарищей по экспедиции. Ведь не от себя же я тут в пирамиде пребываю! Да и адмирал Канальяс будет мною доволен...
Очень быстро я выведал, что в междупланетном яйце находится в разобранном виде летательный аппарат-седло, марсианской конструкции, и предназначенное для тамошней полевой жандармерии, но прихваченной с Марса на Землю прижимистым Гусевым.
Он собирался приспособить эти летающие седла для разведывательных нужд Красной Армии... Ах, простите! Простите! Этого-то вам и не следует знать!
Я отправил Лося искать механизм открывания зала, через скрытый каменный люк в потолке которого и провалилось вниз междупланетное яйцо, а сам, с помощью щупалец шагающего экипажа Аэлиты извлек разобранный на части летательный аппарат из багажного отделения яйца.
За полчаса мы с Гусевым (совместный физический труд сближает) собрали летающее седло.
Я оседлал аппарат, чувствуя себя полным идиотом, находясь в почти велосипедном седле в корзине с вертикальным штоком, торчащим из ранца, укрепленного перекрещенными у меня на груди кожаными ремнями.
Гусев показал мне систему управления двигателем, которую я в пять минут освоил.
Нет, все-таки мастерство не пропьешь!
Я ткнул пальцем в кнопку на миниатюрном пульте, в ранце за моей спиной что-то зафырчало и завибрировало.
Зонтичная антенна аппарата окуталась змеящимися фиолетовыми разрядами, над моей головой взвыли винты, перепончатые крылья, покрытые серебристой фольгой, судорожно задергались, наполняясь отбрасываемым назад воздухом. Аппарат запрыгал на двух тонких суставчатых ножках и взмыл вверх.
Полетав под потолком зала, и поупражнявшись в поворотах, и взлет-посадках, я вылетел из зала, ведь инженер Лось нашел механизм управления и сдвинул каменный люк-крышку над залом, и начал набирать высоту над пирамидой, озираясь по сторонам в поисках верного направления полета.
Забыл сказать, что мы договорились с инженером Лосем, как с руководителем и вдохновителем полета о том, что я вернусь за ними, как только спасу товарищей, попавших в беду.
Даже Гусев, несмотря на нашу с ним стычку, впрочем, уже забытую по причине наших с Гусевым покладистых характеров (имеется в виду черта характера класть на всё и вся с пробором), дал несколько дельных советов по использованию летающего седла в качестве спасательного аппарата (для чего на седле имелось навесное оборудование).
Воодушевленный посторонним участием в судьбе незнакомых им людей, я, наклонив вперед туловище, летел над джунглями горланя недавно разученные, под руководством Гусева, слова песни на отличный боевой мотив:
Тебе, Тускуб, победу нашу
На блюде чисто золотом,
За марсианскую идею нашу
В порыве яром принесём!
Грямя движком,
Сверкая блеском меди,
Пойдут треножники в поход!
За Магацитлом
Войско наше едет,
Врага смертельный ждёт исход!
Если завтра война,
Если завтра в полёт,
То тогда ни хрена
Супостат не поймёт!
Грямя движком,
Сверкая блеском меди,
Пойдут треножники в поход!
За Магацитлом
Войско наше едет,
Врага смертельный ждёт исход!
Наконец я сориентировался, и полетел в сторону, где возможно было найти место стоянки томящихся в джунглях членов экипажа ИМ-1.
Дым костра, пробившийся через листву деревьев и верховым ветром уносимый плоским шлейфом над джунглями, позволил мне не тратить время на осмотр площадей.
В десяток минут я достиг места стоянки сидельцев и повис над верхушками деревьев, отчего крылья участили свои взмахи, а винты уменьшили наклон.
-Э-э-гей! -проорал я, так как слабый звук мотора летающего седла был не в состоянии пробиться сквозь листву вниз, до земли.
Мне было плоховато видно сверху, что творилось на земле из-за листвы и дыма. Но приземлиться я не рискнул, опасаясь повредить ветками деревьев хрупкие на вид винты и крылья летающего седла.
Вначале я намеревался спустить вниз трос и по одному перенести сидельцев к яйцу в пирамиде. Но сейчас мне в голову пришел другой план.
Дождавшись когда под деревьями появились смешные укороченные высотой и моим возвышенным положением фигурки людей, я прокричал вниз:
-Ждите помощи в течении трех часов! Жгите костер!
-Принято! Удачи! - донесся до меня снизу чей-то голос.
Фон Краузе помахал рукой и поднялся выше, разворачиваясь на обратный курс.
Вскоре я прибыл к бронзовому яйцу, которое по-прежнему лежало передо мной как на ладони на полу зала. Сквозь отодвинутую плиту крыши, зал заливали потоки света, но мне он на подлете показался пустым.
-Спят, они что ли? - с досадой пробормотал фон Краузе себе под нос, зависнув над залом. Потом он перешел к снижению и скользнул вниз.
Пол ударил меня по подошвам сапог, звук шлепка отразился от стен. Я выключил двигатель и расстегнул замки перевязи на груди.
Зал был пуст.
Я проник внутрь междупланетного аппарата-яйца, и осмотрел все его отсеки - но тщетно. Я никого не нашел. Тогда я сел на краю люка, достал папиросы и закурил.
Что было делать? Есть несколько стратегий поиска.
Первая - это попытаться углубиться в неизвестный мне темный лабиринт ходов внутри пирамиды. Вторая - сидеть и ждать возвращения Гусева, Лося и Аэлиты.
Воображение рисовало мне всякие страшные картины, объясняющие исчезновение людей. Я порывался бежать в душную темноту ходов, потому что мне казалось, что они сражаются с неизвестным противником и им нужна именно моя помощь.
Но благоразумие заставляло оставаться меня на месте. Я решил, что если в течении двух часов люди не вернутся, я пойду их искать несмотря ни на что.
Фон Краузе курил и ждал, ждал и курил...
Прошло два часа, потом еще пятнадцать минут... Я встал на ноги, потушив папиросу о каблук сапога, и двинулся к одному из зияющих тьмой прямоугольных проемов в гранитной кладке стен.
Внезапно из другого коридора до меня донеслись ослабленные расстоянием звуки пистолетных выстрелов.
Я метнулся в тот коридор, побежал по каменным блокам куда-то вниз, проклиная себя за то, что не прихватил с собой ничего для устройства факела.
Мне показалось, что за моей спиной в зале кто-то двигается... был какой-то непонятный звук...
Но внизу, из-за далекого поворота коридора мне в глаза попал луч белого света, и на стенах коридора заплясали огромные тени бегуших в мою сторону фигур.
Я прижался к холодному камню стенки коридора спиной, и вытащил "маузер" из кобуры.
-Стой! Кто идет? -проорал фон Краузе, взводя затвор пистолета. Мне никто не ответил.
-Стой! Стрелять буду! - заорал я, удивляясь про себя тому как велика сила уставной привычки. На это предупреждение мне ответили.
-Не стреляйте, фон Краузе! Это мы! -донесся до меня крик инженера Лося.
Я опустил "маузер". Вскоре они подбежали ко мне. Лось с Гусевым неслись скачками впереди, а за ними топал ходячий механизм с Аэлитой в кресле.
-Краузе! Это вы? -спросил Гусев вглядываясь в мое лицо находящееся в полутьме.
-Да! Что-то вроде этого... -ответил я с раздражением.
-Послушайте, господин Гусев! Кто кроме меня еще тут может быть? Что за глупый вопрос? -я шагнул в свет фонарей ходячего экипажа.
-Не сердитесь, Краузе... -примиряюще поднял руку инженер Лось.
-Просто тут творятся мерзкие вещи... Кто-то пытался напасть на Аэлиту.... Вы никого не повстречали по пути? -озабоченно проговорил Гусев.
Вместо ответа я, внезапно вспомнив движение за моей спиной в зале, повернулся и побежал вверх по коридору. Остальные бросились за мной.
Мы ввалились в зал, и вместе с Лосем устремились внутрь междупланетного аппарата-яйца.
Внутри Лось поскользнулся, покатился мне под ноги, чуть не сбив меня с ног. Пол в этом месте был покрыт какой-то слизью. Я точно помнил, что в последний раз, когда я осматривал аппарат, никакой слизи на полу не было.
Мы еще раз осмотрели все отсеки. Пусто.
Тогда я попросил Лося помочь мне спасти наших товарищей, ждущих моего возвращения в джунглях.
Лось о чем-то пошептался с Аэлитой. Потом он взял ее на руки и внес в корабль, уложив на узкую кушетку. Вместе с Гусевым они загнали шагающий экипаж на борт, и Лось обратился ко мне с вопросами, касавшимися плана полета. Я объяснился.
Лось немного подумал и предложил нам подняться на борт.
Люк в бронзовом корпусе яйца захлопнулся за нами.
Если за нами кто-то и наблюдал со стороны, то он услышал бы, как через несколько минут после закрытия люка, в зале раздался первый гулкий взрыв. За ним другой.
Взрывы слились в один ревущий грохот. Черный дым окутал корму бронзового яйца, на миг блеснул яркий огонь. И вот бронзовое яйцо подпрыгнуло, встало на струю огня бьющую из отверстия в корме.
На граните в том месте, куда ударяло пламя, появилось слабое светящееся пятно, становившееся все ярче и ярче - это начал нагреваться и плавиться гранит.
Потом что-то мелькнуло, и зал в пирамиде оказался пуст. Остывало пятно расплавленного гранита. Дым выхлопа постепенно рассеивался.
И когда гул, издаваемый летящим в небе яйцом, стал стихать, отверстие в кровле зала стало закрываться...
В полете, инженер Лось жестом пригласил меня наблюдать в глазок с призматическим стеклом, поручив управление частотой взрывов Гусеву.
Наверное, он зря доверился ему, так как под грубым управлением лихого рубаки яйцо нещадно болтало во все стороны.
Бедная, хрупкая Аэлита! Она вся избилась о стенки аппарата на своей кушетке.
Ее многоногий аппарат скользил по палубе от стены к стене, жестоко ударяясь и исторгая искры. Лось с жалостью и сочувствием поглядывал то на нее, то на Гусева, но уже с укоризной.
Наблюдая подстилающую местность, фон Краузе четко указал направление и дальность. Следуя его указаниям, Лось сам принялся управлять аппаратом и через несколько минут гораздо более плавного полета, нежели под управлением Гусева, осторожно опустил яйцо на опушку гигантского леса.
Выглянув через приоткрытый люк, фон Краузе отметил удивительную тишину, которую нарушало лишь потрескивание горящей травы и кустов, вырванных с корнем и отброшенных на несколько десятков саженей. Все обитатели гигантского леса разбежались и попрятались, убоявшись грохота ультралиддитовых взрывов, произведенных аппаратом.
Спустившись на землю и нащупав в кармане ручную бомбу, Краузе осторожно двинулся по выгоревшей земле в направлении леса.
Из открытого люка за ним наблюдали Лось и Гусев, который вынул свой маузер и пристегнул его к деревянной кобуре.
Углубившись немного в лес, фон Краузе шел, раздвигая высокие папоротники, достигавшие его пояса, оглядываясь по сторонам в поисках людей.
Внезапно он наткнулся на кондуктора Добейко, который сидел на корточках и взирал на него снизу вверх выпученными глазами. Рот набожного кондуктора был перекошен от ужаса и с трудом шептал молитвы…
-Успокойтесь, любезный! – по возможности спокойным голосом заговорил с ним фон Краузе- Это я, штабс-капитан…
Подняв несчастного за плечи и встряхнув разок для того, чтобы тот мог убедиться в реальности происходящего, фон Краузе с удовольствием отметил, что лицо Добейко немного порозовело.
-Где все остальные? –спросил я у него.
Бедный Добейко с трудом выдавил улыбку и медленно обернулся назад.
Приставив руку ко рту, он прокричал – Эй, господа хорошие! Вылазьте! Их благородие штабс-капитан в полыме огненном во плоти с небес спустились!
Осмыслив провозглашенное, он медленно обернулся к фон Краузе, и на его лице отобразилось легкое недоверие: – Только Вы уж, того…Не гневайтесь на нижайшую просьбу…Перекреститесь!
Фон Краузе, не ожидавший такой экспертизы по идентификации его личности со стороны нижнего чина, в растерянности матерно выругался.
Это обстоятельство неожиданно произвело магическое действие на Добейко.
Счастливо улыбнувшись, он снова обернулся к чаще и прокричал – Вылазь, ребята! Вроде, свои…
Из зарослей папоротника вынырнули физиономии прапорщика Окочурина и корнета Азарова. За ними из-за деревьев показались ротмистр Кудасов в сопровождении вооруженного ручным пулеметом Лемке, профессора Каштанова и госпожи Штолльц.
Фон Краузе быстро прояснил ситуацию и предложил всем грузиться в яйцо.
Подхватив свои карабины и вещмешки, спасенные поторопились исполнить предложение. Встречавшие их у входного люка Лось и Гусев помогли подняться на борт и устроиться на полу рубки.
Захлопнув люк, инженер Лось сел к управлению и приготовился взлетать.
Почувствовав во вновь прибывших социально близкий элемент, Гусев было хотел угостить их махоркой, но Лось, покосившись на смиренно переносящую все тяготы Аэлиту, погрозил ему пальцем.
Плавно взлетев и развернув аппарат на необходимый курс, он не стал на этот раз отвлекаться от управления аппаратом, а следил за знаками фон Краузе, прильнувшего к смотровым глазкам…
Памятуя о губительной мощи раскаленных струй, вырывающихся из горла аппарата, совершить посадку решили на мелководье залива.
Результатом этого решения стали облака пара, которые скрыли нас от взоров встречающих и тонны донной грязи, разметанной окрест.
В пожарном же отношении это было много безопаснее и не подвергало рискам людей и имущество, находящихся в лагере.
Поглядев в призматические глазки, Краузе увидел капитана Кольцова и мичмана Панина, стоявших рядом с пулеметом, за которым на земле распростерся поручик Ржевский.
Руки обоих офицеров были непринужденно соединены за их спинами.
О, Краузе великолепно знал эти позы и жесты! Наверняка Кольцов сейчас покручивает барабан своего кольта, а мичман нервически щелкает предохранителем маузера.
Отомкнув защелки входного люка аппарата, фон Краузе, во избежание недоразумений, применил ранее им найденный способ сигнализации – просунул в щель карабин с запасными кальсонами на штыке, и некоторое время им размахивал.
Это его действие сработало должным образом: Ржевский поднялся на ноги и стал отряхиваться, а остальные спрятали оружие в кобуры.
Открыв люк настежь, фон Краузе начал спускаться по лестнице. За ним последовали спасенные члены экипажа ИМ-1.
Последним спустился инженер Лось, так как Гусев, увидев золотые погоны, да еще и гусарский ментик Ржевского, выходить отказался.
Приблизившись к командирам, фон Краузе отдал честь и обратился к Кольцову с рапортом, в котором вкратце передал обстоятельства выполнения своей спасательной миссии.
Реакция Панина выразилась в поднятии брови на его внимательно-ироничном лице, что же касательно Кольцова, то мимика его лица почти не изменилась: к его обычной едва заметной грустной улыбке добавилось более резкое очертание носогубной складки.
-Благодарю Вас, штабс-капитан! Вы великолепно справились, да к тому же принесли весьма интересные вести! – Кольцов вопросительно посмотрел на Панина, который в ответ медленно опустил веки.
-Ввиду вновь открывшихся обстоятельств объявляю военный совет по возвращении ротмистра.
-Присоединившихся к экспедиции отвести в лагерь, накормить с предложением отдохнуть. У летательного аппарата выставить охрану! – распорядился Кольцов.
Из записок штабс-капитана фон Краузе Фердинанда Терентьевича, которые будут найдены в 1975 году под железной кроватью в одной из квартир на втором этаже дома номер 50/52 на улице Осипова в городе Одессе, и которые не будут поняты правильно до сих пор. (продолжение)
Не знаю что там начальство решит: лететь - не лететь, и кому лететь, кому оставаться, но лично я решил так. Не захотят лететь - угоню аппарат. Не захотят с собой брать - уж найду способ "зайцем" на борт пробраться.
Чего вдруг, спросите, завелся? Ну, тут несколько причин.
И то что случай такой раз в жизни представляется - покинуть Землю-мать и воспарить в эмпиреях, побывав на Аресе. И задание адмирала выполнить необходимо.
И главное-то - если так дела там, в будущем, пошли ... то не быть посему.
Долг надобно выполнять.
Вспомнились мне стихи, что прочел Гусев, когда вспоминал о Будущем.
Говорил, будто какого-то Михаила Светлова стихи, красного поэта. Не знаю. Может он и красный поэт, но про долг все правильно сказал.
Долг тяжел как гора.
Смерть легка как перо.
Нас в атаку “Ура!”
За собой повело.
За стеною огня
Цепь бежит по стерне.
Здесь застрелят меня.
Кто заплачет по мне?
Почему я бегу,
Смерти глядя в глаза?
Почему не могу
Повернуть я назад?
Потому что за мной
Те леса и поля,
Что еще пращур мой
Сохранил для меня.
Если я поверну,
Смерти взгляд не сдержав,
Штык я в землю воткну,
И пойму, что сбежал…
От бойцов что легли
Без вестей под траву,
От врагов что сожгли
Нашу с вами страну.
Но собакой залаял
На холме пулемет.
Там позицию занял
Целый станковый взвод.
Я упал на бегу,
Ты упал через шаг.
На сырую траву
Уронили мы флаг.
Нас скосило свинцом,
Закатились глаза…
И терновым венцом
Впилась в кожу трава…
Смерть сказала: “Пора!”
И пол-роты легло…
Долг тяжел как гора.
Смерть легка как перо.
А еще помнится как по писанному шпарил инженер Лось (вот ум у человека):
Марс расположен от Солнца в полтора раза дальше Земли, и, значит, получает от Солнца в 2,3 раза меньше света и тепла. Расстояние Марса от Солнца составляет в среднем 228 млн. км, тогда как Земля отстоит от дневного светила на 150 млн. км.
Благодаря большому эксцентриситету орбиты Марс может изменять своё расстояние от Солнца в довольно широких пределах. Расстояние в ближайшей к Солнцу точке орбиты (перигелии) меньше среднего на 21 млн. км.
Кратчайшее расстояние Марса от Солнца равно 207 млн. км, а наибольшее- 249 млн. км. Эти величины относятся как 1/1,2 , а поток солнечного света и тепла на единицу поверхности Марса в перигелии и афелии как 1,44/1.
Эпоха соединения - самый неблагоприятный период для наблюдения Марса, а эпоха противостояния, наоборот, самый благоприятный.
По условиям видимости не все противостояния равноценны по двум причинам. Во-первых, из-за эксцентриситета орбиты Марса его расстояние от Земли в момент противостояния может меняться от 56 до 100 млн. км. Во-вторых, склонение, а значит, и высота планеты над горизонтом различны для разных противостояний.
Те противостояния, при которых расстояние до Марса не превышает 60 млн. км, принято называть великими.
Очевидно, в период великих противостояний Марс должен быть вблизи перигелия. Если соединить перигелий орбиты Марса с Солнцем прямой линией, то она пересечёт орбиту Земли в той точке, которую Земля проходит 29 августа. Поэтому даты великих противостояний Марса приходятся обычно на август или сентябрь (исключением был 1939 г., когда великое противостояние наступило 23 июля).
Великие противостояния следуют с интервалом 15 или 17 лет.
Марс вращается вокруг своей оси почти так же, как и Земля: его период вращения равен 24 час. 37 мин. 23 сек., что на 41 мин.19 сек. Больше периода вращения Земли. Ось вращения наклонена к плоскости орбиты на угол 65°, почти равный углу наклона земной оси (66,5°). Это значит, что смена дня и ночи, а так же смена времён года на Марсе протекает почти так же, как на Земле. Там есть и тепловые пояса ,подобные земным .
Но есть и отличия. Прежде всего, из-за удалённости от Солнца климат, вообще суровее Земного.
Далее год Марса почти вдвое длиннее земного, а значит, дольше длятся и сезоны. Наконец из-за эксцентриситета орбиты длительность и характер сезонов заметно отличаются в северном и южном полушариях планеты.
Таким образом, в северном полушарии лето долгое, но прохладное , а зима короткая и мягкая, тогда как в южном полушарии лето короткое, но тёплое, а зима долгая и суровая.
............Когда готовили аппарат к полету, в складках кожаной обивки, справа от одного из иллюминаторов во втором грузовом отсеке фон Краузе нашел смятый листок бумаги.
Бумага была в типографии расчерчена на мелкие клеточки, потом на ней кто-то округлым почерком, отделяя одну букву от другой, что-то написал. Потом листок бумаги вырвали (наверное из тетрадки), сложили два раза пополам, долгие годы носили в кармане, потом смяли и засунули в складку кожи.
А сейчас фон Краузе стоял под иллюминатором, держал в руках смятый листок бумаги, и буквы складывались в слова:
...еще в марте, когда устраивался, только посмотрев на эти постные скопческие морды, и узнав их должности, подумал - быть беде. Но отступать было некуда. Отличительная черта капитализма - наличие безработицы, ждало меня за дверями конторы. Но я знал, что пойди служба по определенному пути, эта сволота начнет меряться передо мной профессиональными пиписьками - кто кого круче, кто больше всех знает. А поскольку эти жлобы уже сработались, то понятно, против кого они будут дружить.
Я, помнится, даже у покойного директора (в смысле тогда он был ещё жив, а только потом умер) спросил, что будет, если начнут меня подсиживать. Но директор, покойник, видать был мужиком опытным и заверил меня, что подобные вещи будет давить в зародыше. Я, придурок, не то что поверил, но принял к сведению, что кроме меня и начальство проблему знает. Пошла служба. И трудно было, но за бортом бардак, кругом сокращения и невыплата зарплат, а у меня живая работа, да и зарплату платят исправно.
Зарплата не весть что. От выдачи до выдачи, но мы иной раз и таких денег не получали. На других работах. А тут еще кто-то из самых верховых, слово новое пустил - кризис. Вообще можно ничего не делать, и все на кризис валить.
Ну, ладно, тружусь. И все вроде ничего, я стараюсь никому на мозоли не наступать (по привычке старого разведчика), но вижу пошла лавина. Начали меня править на колене. Это так не делается, а вот то так делается. И где это видано так делать, когда вот тут написано, что это надо так делать.
Я человек простой и незамысловатый. Я давно усвоил что учиться надо всю жизнь, что на всякого мудреца довольно простоты, что и на старуху бывает проруха... Но! Но не было в речах этой ходячей бочки жизни, а были одни заученные псалмы, исполняемые в пафосе с полуприкрытыми от святости бельмами.
Я - терплю, и лишь иногда, когда уж совсем оно на личности переходить начинает, тоже клыки скалю. Хорошо, хоть опыт кой-какой, сын ошибок трудных, уже имелся, потому, когда я оскалился и огрызнулся с выходом на личности, это чмо голосом начало набирать октавы, и понял я что ей того и надо - устроить мне бой в Крыму, и битву при пирамидах.
Просек я это дело и затаился.
*"Стань тенью, бедный сын Тумы! Когда кровожадный ча ищет тебя глазами сквозь заросль - стань тенью, и нос ча не услышит запаха твоей крови. Когда ихи падает из розового облака - стань тенью, и глаза ихи напрасно будут искать тебя в траве. Когда при свете двух лун - олло и литха - ночью злой паук цитли оплетает паутиной твою хижину, стань тенью, и цитли не поймает тебя. Стань тенью, бедный сын Тумы. Только зло притягивает зло. Удали от себя все сродное злу. Закопай свое несовершенство под порогом хижины. Иди к великому гейзеру Соам и омойся. И ты станешь невидимым злому сыну Неба, - напрасно его кровавый глаз будет пронзать твою тень."
*- строки из романа А.Н. Толстого "Аэлита".
Но злобная тварь не успокаивалась. И теперь каждый день я слышал над ухом ее пыхтенье и гортанное похрюкивание. Однажды не выдержал и сказал - завтра пишу заявление. Куда, там! Понеслась звезда по кочкам! Типа кто это тут гавкает. А я не гавкаю, а наследующий день написал заявление и отнес начальнику.
Тот не ждал такого разворота. Что? Почему? Я про тварь ни гугу, потому как мне шум и расспросы с внедрением посторонних в подсознание не нужны, а клоню к тому, что не копайтесь, отпустите, а я вам век благодарен буду. Не уговорил начальника. А упырь теперь с утра до вечера ко мне пристает со своим блекотанием противным.
Я через пару дней опять к начальнику - типа как дела, дали ли вы моему заявлению ход? Он опять меня на раскрутку истинных намерений. Развернул передо мной упускаемую мной перспективу - новые объекты с хорошим финансированием, новые сотрудники, разделение сфер деятельности. Да только говорит он мне это все, а я только одно чувствую - сопение вурдалака под боком, которое, если я сейчас не выйду из-под удара, будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь.
За сребренники прогнуться перед тварью? Потерять лицо? Нет, говорю начальнику, прошу удовлетворить мое заявление, потому как не передумаю.
А упырь все больше напирает. Уж совсем подминает.
Я на службу как в атаку начал ходить - на одном: Ура! За Родину! За Сталина!
Вспомнил всех своих предков. Подумал, что наверняка был среди них кто-то из тевтонов или викингов, с топором в руке и рогатым шлемом на голове, грызущем от ярости в бою зубами свой щит. Неужто я тебя, камрад, подведу?
И настал день, когда нечистая сила уже почти одолела. Сначала по переднему краю поработала в хорошем темпе тяжелая артиллерия. Потом проштурмовали "штуки". А потом пошли танки с мотопехотой. Боевое охранение и первая линия окопов перестали существовать. Танки прорвались в тыл и рванули на восток. Гренадеры ворвались во вторую траншею и начали зачищать блиндажи гранатами и автоматным огнем.
Пленных в этом бою никто не брал. Что с ними делать на войне?
Я держался из последних сил.
Упырь приостановил натиск, собираясь хорошенько поглумиться над моим израненым телом, и спросил спесиво подбоченясь: -Когда ж вы уходите?
Я ответил истекая гневом, что заявлению дан ход, но дата, мне не известна...
-Не дан, не дан ход, -радостно захрюкала сущность, - Я само видело заявление. Оно валялось на столе!
-У меня другая информация,- белыми от ярости губами прошептал я.
Что-то было в моем голосе такое, что заставило сущность плеща жиром в кожаном бурдюке, и скрипя суставом, броситься наводить справки к начальству.
Я стиснул остатки невыбитых зубов и вознес молитву Одину, с просьбой умереть в бою, а не от мускусного запаха упыря.
И мольба была услышана.
В этот момент Советская Армия нанесла ответный удар. С одиноко летящего на 9-ти тысячах Ту-95 пришел ответ.
50 мегатонн выжгли всю погань окрест. Танки катились по горящему полю как кегли. Тени испепеленных гренадеров навечно впечатались в бревна блиндажей.
Хрюкало узнало, что заявление подписано, и я рывком вышел из-под удара.
Бельма закатились, а "энеджайзера" рядом не обнаружилось.
Я понял, что скоро смогу что-то рассказать о фон Краузе на ...
В этом месте непонятное, и какое-то страшное письмо оборвалось.
Я повертел еще раз листок в руке.
Ничего.
Только раздавленный засохший комар, сантиметров пяти в размахе крыльев, прилип на одной из сторон.
Междупланетное яйцо двигалось в пространстве используя ракетный принцип движения - отбрасывая назад некую массу раскаленных газов - продуктов распада-горения ультралиддита.
Инженер Лось объяснил, что вне атмосферы Земли не существует привычного нам окислителя - кислорода воздуха, и процесс горения ультралиддита возможен только в особых условиях - в специальной камере сгорания, где ультралиддит, являясь многокомпонентным веществом сочетающем в себе в связанном состоянии и топливо и окислитель, под действием электрической искры распадается, одновременно сгорая и создавая огромное давление в шаровидной камере выполненной из бериллиевой бронзы, отполированной до зеркального блеска изнутри.
Камера имела выход наружу в корме яйца в виде сопла для истечения в пространство образующихся в камере сгорания газов. Скорость истечения газов была близка к скорости света - 300 000 км в секунду, что позволяло развивать в открытом пространстве, вдали от больших масс вещества огромную скорость. Подачей ультралиддита можно было управлять из кабины яйца, регулируя его расход с помощью дозатора - лепестковой диафрагмы.
Для изменения направления движения яйца применялась система корректирующих кольцевых дюз, окружающих основную тяговую дюзу. Для торможения применялся сквозной канал, проходящий от камеры сгорания сквозь яйцо прямо по продольной оси, и открывающийся тормозной дюзой с заслонкой, обычно закрытой.
Инженер Лось во время своего доклада увлекся и начал что-то объяснять об альтернативной системе управления полетом - газовых рулях.
Тут мне стало попонятнее, ибо так управляются все нынешние атмосферные ЛА типа аэропланов - отклонением потока воздуха в сторону противоположную движению.
Оказалось, что при движении вне атмосферы обычные рули не рабтают, по причине отсутствия потока набегающего воздуха, и для управления ракетой необходимо вводить рули в поток раскаленных газов, вырывающихся из тягового сопла.
Но температура раскаленных газов столь высока, что обычные материалы - сталь, алюминий, не выдерживают, и разрушаются.
По мнению инженера Лося с этой задачей могли справиться только газовые рули выполненные из графита, но упрочненного армированием по особой технологии, недоступной нам пока, в начале ХХ века.
Много внимания инженер Лось уделил системе стабилизации полета яйца-ракеты в пространстве.
Оказывается ракетный полет отнюдь не простая штука! Поэтому в конструкции яйца имелись так называемые гироскопы - вращающиеся с большой скоростью массивные диски. Первой прямой аналогией гироскопа инженер Лось назвал обычный детский крутящийся "волчок"-юлу.
И правда! Установить диск на острие центральной оси так, чтобы диск не падал на бок было возможно, только придав ему круговое вращение. В яйце гироскопы первично раскручивались вручную, а затем вращение поддерживалось за счет истечения газов, отводимых от камеры сгорания по микродюзе - прямо на жаропрочные лопатки гироскопов.
Что еще удивительно, так то что в междупланетном пространстве давление действует на закрытой яйцо изнутри - ведь за бортом нет газовой среды, равно как и барического давления. Страшно, но попади вы или я в открытое пространство без защиты стенок яйца - нас с вами разорвет внутренне давление внутри закрытых полостей организма. Точно так как разрывает морских окуней, поднятых с большой глубины внутренне давление в тканях их тел, адаптированных на сопротивление чудовищному давлению морской пучины.
Для дыхания людей во время междупланетного перелета внутри яйца, воздух находился в сжатом состоянии в двух шаровых емкостях.
Закачка воздуха производилась компрессором, стоящим рядом с емкостями. Естественно, что компрессор работал на стоянках яйца на Земле и на Марсе, то есть там где был воздух в атмосфере.
Еще в яйце был бак запаса воды, выполненный из стали, футерованный изнутри пищевой резиной. И второй бак - для сбора физиологических отправлений экипажа яйца.
В нескольких отсеках располагались кладовые для продуктов и походных предметов.
Со слов инженера Лося я узнал о том, что междупланетное пространство, при отсутствии воздуха и привычного нашим организмам барического давления, наполнено корпускулярным излучением испускаемым при атомических процессах, сходных с непрерывными взрывами, происходящими на Солнце. Сие излучение представляет страшную опасность для живых организмов.
Живые клетки, будучи подвергнуты таким излучениям подвержены мутациям (при небольших дозах корпускулярного излучения) и летальному исходу (при значительных этого излучения дозах).
Для защиты экипажа от корпускулярного излучения под слоем полированной бериллиевой бронзы, образующей внешний корпус яйца-ракеты, находился двухдюймовый слой листового свинца. Как известно свинец имеет большую величину плотности, то есть атомы в его атомической решетке находятся на столь малых друг от друга расстояниях, и обладают такой массой, что в состоянии задерживать (тормозить) летящие с большими скоростями высоко энергетически заряженные альфа-, бета- и гамма частицы, составляющие невидимую часть излучения Солнца.
Еще одна напасть междупланетных бездн - это температура. В открытом междупланетном пространстве сия температура может опускаться до -273 градусов по термометру со шкалой Цельсия. Но это, конечно, в тени, отбрасываемой каким-либо междупланетным телом - планетой, астероидом, луной.
А вот под прямыми Солнечными лучами возможны многосотенноградусные положительные температуры.
Для того, чтобы выжить живым существам, яйцо-ракету изнутри устилает несколько слоев капки и ваты, обшитых изнутри прочной воловьей хорошо выделанной хромом кожей.
В пилотском отсеке в носу яйца имеются пилотажные и навигационные иллюминаторы, выполненные из конических толстых стекол, способных выдержать давление изнутри аппарата. Для наблюдения за окружающим пространством пилот может использовать 40-ка кратный телескоп и морской бинокль.
Основная задача планетогации заключается в том, чтобы направить корабль и соразмерить его скорость таким образом, чтобы оказаться в точке встречи с планетой в тот момент, когда она туда подолетит двигаясь по постоянной орбите. Это все арвно как стрелять по летящим утке или самолету с упреждением на несколько корпусов.
Но сия сказано крайне упрощенно, потому что планеты движутся не по прямым линиям, а по эллиптическим орбитам. И расстояния до них не сотни метров, а десятки миллионов километров. Впрочем, инженер Лось был спокоен, рассказывая нам об этих сложностях планетогации, потому как у него был с собой планетогационный справочник, найденный нищим индейцем в конце ХIХ века при раскопках пирамиды инки Вицлипуцли в Гватемальских джунглях, и проданным за пять песо в мелочной лавке.
Откуда неведомыми путями, достойными отдельного изложения, справочник попал в Петроград в 192... году.
Тут я опять запутался во всех этих временах и событиях еще не наступивших для нас.
Жизнь междупланетчика полна опасностей. Запас сжатого воздуха обеспечивал кислородом потребности экипажа во время перелета. Но при дыхании людей выделяется углекислота. На Земле выдыхаемая углекислота рассеивается в атмосфере, что бы затем быть усвоеной и переработанной растениями. На борту междупланетного яйца, наглухо изолированного от внешнего, полного опасностей мира, выдыхаемая углекислота является смертельной опасностью.
Инж.Лось и тут не выказал обеспокоенности, заявив что для переработки углекислоты он возьмет на борт специальную водоросль, в изобилии встречающуюся в местных внутриземных водоемах.
Водоросль сию он называл холерой.
Точнее это я ее так назвал, для простоты, потому как инженер Лось называл водоросль хлореллой.
По мне - одна холера, что хлорелла, что холера, лишь бы помогала от удушения.
И действительно, они вместе с Гусевым начерпали в болотце около нашей стоянки целый чан зеленого плавучего дерьма, и с гордостью долили этот чан водой, закрепив его зажимами к полу в третьем отсеке. К чану тому прилагалась круглая стеклянная крышка, армированная проволокой, на петлях, с резиновой уплотнительной прокладкой и двумя накидными барашками для крепления.
Инженер Лось сказал, что перед взлетом эту крышку надобно будет закрыть и барашками зажать, чтобы холера не выплеснулась при маневрах и при невесомости. Что такое невесомость, он нам не рассказал, а противно улыбаясь предложил испытать самим.
Впрочем углекислоту холера во время полета будет усваивать через трубки-капилляры, выведенные в каждый отсек, и по ним же выделять кислород в воздух отсеков. При этом бак с холерой надобно все время держать под иллюминатором со светофильтром, и стараться, чтобы иллюминатор тот смотрел в сторону Солнца - де холера работает только днем на свету.
Еще инженер Лось что-то рассказывал о метеоритах, о кометах и астероидах. Но на его фразе "...для чего ракетному аппарату надлежит подняться над плоскостью эклиптики..." я заснул.
О вреде курения.
А все этот Гусев… Да и я тоже хорош… Одно оправдание – что человек я простой и незамысловатый, а как известно, такие и влипают во всякие истории…
И так, днями напролет… Какова игра слов! …во время нашего полета в междупланетном эфире Гусев, Панин и Кольцов проводили в шлюзовой камере за составлением каких-то планов относительно Марса, реализовать которые они намеревались в соответствии с резолюцией какого-то съезда.
Я человек простой и незамысловатый, от политики всю жизнь старался держаться подальше. Но тут-то? Как говориться, куда он с корабля денется? Это я про себя.
И впрямь. В рубке инженер Лось с Аэлитой в телескоп смотрят. В шлюзе наша троица заседает.
То есть, пардон, не троица, а партячейка. Опять, блин, словечко непонятное. Типа прорехи в штанах звучит с непривычки – ячейка в портах, значить.
Партячейку они организовали на второй день после старта, это когда все уже оттошнили от приступов невесомости, и внутри корабля была сделана генеральная приборка.
А в шлюзовой они обустроились, потому что все дымили как паровозы, но Аэлита с самого начала пресекла попытки закурить в своем присутствии, упирая на то, что она единственная дама в экипаже и на то, что от табачного дыма у нее возникает мигрень.
А в шлюзовой чем хорошо? Кури сколько влезет, а как за дымом перестанешь различать лицо товарища по партии или беспартийного, допущенного на открытое собрание партячейки, то можно открыть внешний люк в борту нашего бронзового яйца-ракеты, и враз в образовавшуюся щель весь дым вытягивает.
Только во время этих проветриваний надо держаться покрепче за поручни, что там-сям прикручены внутри шлюзовой, иначе вмиг утянет за борт.
Один раз задремавшего во время собрания Ржевского при проветривании унесло за борт. При этом поручик ухитрился даже не проснуться, что, впрочем его и спасло от удушья. Ведь во время сна потребность обычного человека в воздухе резко сокращается. А уж потребности такого необычного человека, каковым является поручик Ржевский, и подавно!
Это и позволило нам выловить поручика живым из междупланетного эфира за полчаса – пока прособирались, пока разглядели тело поручика на орбите, пока туда-обратно лазили по веревке.
А сегодня я поддался сплину и позволил Гусеву уговорить себя покурить с ним самокруточку с хаврой.
Хавра - это такая марсианская травка красного цвета, с трехлучевыми остренькими листочками. Марсиане поджигают ее в каменных горшках и нюхают дым. А дым хавры, если нанюхаться, избавляет марсианина от всех житейских забот и проблем, даря ему сладкие иллюзии.
У нас, на Земле, нечто подобное испытывают курильщики опиума…
А тут Гусев ловко так скрутил самокруточку, поджег ее от бензиновой зажигалки, подаренной ему инженером Гором после успешного взятия Лезиазиры отрядами восставших рабочих, и предложил сделать первую затяжку мне.
Ну, я ее, эту затяжку и сделал…
И оказался я, господа-товарищи в лабиринте царицы Магр, будто бы на митинге деповских рабочих, в обычное время ремонтирующих боевые треножники, а сейчас собравшихся для выработки плана свержения власти ненавистных капиталистов-эксплуататоров.
Если помните, на Марсе власть была захвачена головоногими, поработившими народ Марса, и пьющего у него кровь из жил в прямом и переносном смысле.
При питье крови они громко ухают. То ли от удовольствия, то ли в силу какого-то иного физиологического процесса. Так или иначе, но все имена поработителей начинаются на слог Ух.
Самый главный марсианский головоногий звался Ухльцином, а уж при нем состояло правительство из близких к его головоногости особей, которые звались Ухайдар, Ухубайс, Ухерзовскый, Ухурбулыс, Ухерномырдын, Ухурабов.
Но первым втерся в доверие марсианского народа головоногий с пятном на самой маковке, по имени Ухербачыв.
Это при нем были вырублены заросли фиолетового кактуса на Сырте, идущего на изготовление настойки, излюбленного алкогольного напитка марсиан. Это при нем ни с того, ни с сего взорвалась одна из станций электромагнитной энергии в Негробыле. Это при нем начали падать с неба летающие лодки, сталкиваться баржи в каналах. Это Ухербачыв велел перевести стрелки часов по всему Марсу на три часа вперед, под предлогом экономии электричества. Это при нем, доселе тучные злаковые поля заросли лебедой, а изобильные стада добродушных хаши внезапно охватил мор.
В стране перестало хватать продовольствия, деньги обесценились.
Ухербачыва сместил Ухльцин, и поначалу простые марсиане радовались, думая что к власти пришел хороший головоногий. Тем более, что Ухльцин всячески показывал, что ему близка и понятна жизнь марсиан.
Так, он посещал рынки, где торговали едой, прицениваясь. Так, он ездил на общественном транспорте, якобы без охраны. Симпатии толпы он обратил на пользу себе и своим приближенным.
Вскоре народ Марса понял, что новая метла не хуже старой метет деньги из зарплаты рабочих в карманы ловчил и мошенников.
Это при нем, была проведен дефолт марсианского песо.
Министром финансов в то время был молодой кровосос Ухрененко, на которого и свалили вину. Впрочем, сделано это было для отвода глаз, и Ухрененко пристроили на другое злачное место.
Обо всем этом и говорили марсианские рабочие на своем собрании в моем видении, вызванном действием дыма хавры.
Я смотрел на марсиан, слушал их выступления. Один за другим поднимались из толпы на возвышения марсианские рабочие, чьи имена почему-то казались мне такими знакомыми.
Помню, как Ешь Потей предложил объявить предварительный локаут на предприятии, но ему возразили Работай Зябни и Дай Пять, обвинив в соглашательстве с головоногими кровососами.
Тогда Ручки Вотани предложил немедленно выступить к ближайшему арсеналу и захватить его.
На это Лейба Гвардия ответил, что не следует забывать уроки, которые преподал им Великий Гусев, во время Первой Марсианской Революции.
А именно – в первую очередь необходимо захватывать почту, телеграф, телефон, вокзалы и мосты через каналы.
Тут я с изумлением увидел самого Гусева, проталкивающегося к возвышению через толпу возбужденно кричащих марсиан.
Тут на возвышение вскочил молодой марсианин Куча Делов и прокричал, что Великий Гусев снова с нами.
-Там где Гусев – там победа! - скандировала толпа марсианских рабочих протягивая руки к Гусеву…
Тут огонек самокрутки ожег мои губы, и я пришел в себя.
Рядом с моим лицом в воздухе плавали стоптанные солдатские нечищенные керзовые сапоги, в которых спал их хозяин – Гусев, и висело густое облако хаврового дыма.
Из рубки доносился голос инженера Лося, читающего стихи:
Я шепчу: "Аэлита"...
Профиль твой - на песке.
Капля яда пролита,
Сердце стынет в тоске.
Звуки флейты вплетает
Ветер в шорох ветвей.
Наш корабль улетает,
Собирайся скорей.
Ты ж как будто заснула
Только что на заре.
И щекою прильнула
На прощанье ко мне.
Холод горного камня
В подземельях нас ждал.
Виноват только сам я,
Что к тебе опоздал.
Паутиной заплетен
Наш венчальный Порог.
Яда вкус не заметен -
Я испить его смог.
Мне судьба отменила
Смерть в открытом бою.
Мне её заменила
На холодную руку твою.
Без тебя Аэлита,
Жизни нет мне нигде.
Капля яда пролита,
Ты, забвение, где?
Блин, подумал штабс-капитан Краузе, такие стихи и я могу сочинять.
Я неосторожно высморкался, так, что реактивная отдача чуть не размазала меня по переборке и полетел на камбуз перехватить чего-нибудь перед ужином.
Обратно профессор Рейнольдс.
В камбузе какой-то человек (со спины я его не сразу узнал) рылся в леднике.
Я деликатно кашлянул, влетая в люк, после чего человек обернулся, и я не без удивления признал в нем профессора Рейнольдса, изобретателя Машины Времени и Путешественника во Времени.
Честно говоря, после крайнего нашего с ним разговора внутри Земли, я постарался поскорее забыть его рассуждения. Уж очень странно и страшно жить в том Вероятностном мире, космогонию которого профессор Рейнольдс лишь слегка обрисовал в нашей беседе.
Особенно мне не понравились его эскапады касающиеся меня лично.
Именно так я воспринял слова профессора о наличии во ВременнЫх линиях разнообразных моих собственных, якобы, аналогов.
Помните, он что-то говорил о штабс-капитане Киже, действовавшем в одном из вариантов полета нашей экспедиции к Северному полюсу Земли?
Однако я не подал виду, что новая встреча с профессором меня смутила, а радушно улыбнулся, подплывая к нему в невесомости.
Профессор также улыбнулся мне, и одной рукой ликвидировал снос моего тела за счет кориолисовой силы в сторону иллюминатора. В другой руке профессор Рейнольдс держал резиновую грушу с марсианской кактусовой водкой.
Я узнал ее по этикетке, наклеенной заботливой Аэлитой после того случая, когда поручик Ржевский решил сделать себе примочку на неловко подбитый в невесомости правый глаз, и вместо спитого чая взял резиновую грушу с кактусовкой.
Последствия от применения кактусовки вместо чая стали ясны уже через пять минут после начала процедуры.
Впоследствии в анналы истории эта процедура вошла под названием залить глаза. Это потому, что залив глаза, поручик чуть не отправил нас, вместе с бронзовым яйцом, в полет в один конец.
Кактусовка, введенная в организм через глаза, подействовала на поручика моментально и очень эффективно. Не задумываясь ни о чем, поскольку думать было уже нечем, поручик направился в машинное отделение и засыпав в расходный бункер ударную порцию ультралиддита поджег его электрической искрой от рабочей динамо-машины.
Ультралиддит, естественно, взорвался со страшной силой. В первые доли секунды ускорение расплющило весь экипаж бронзового яйца, буквально размазав нас по стенкам, а затем наступила невесомость.
Отклеившись от кожаной обивки салона я извлек капитана Кольцова из щели между шкафом и стенкой, куда его вбило при взрыве ультралиддита. Капитан Кольцов выглядел плоским силуэтом военного человека, так как шель была не шире двух дюймов.
Несколькими движениями, какие делают при взбивании подушки я придал капитану человеческий вид, и полетел посмотреть как обстоят дела с остальным экипажем. Но какое-то суетливое мелькание за иллюминатором привлекло мое внимание.
Я сплюнул в сторону противоположную иллюминатору и подплыл к нему. За стеклом проносились звезды с такой скоростью, что я видел только разноцветные световые полосы. Ускорение приданное нашему междупланетному кораблю взрывом произведенным поручиком Ржевским было столь велико, что мы продолжались разгоняться.
На моих глазах точки звезд позади корабля собрались в шаровидную туманность с каждой секундой приобретающую все более красную окраску. Впереди по курсу аналогичноя звездное скопление имело фиолетовую окраску. По бокам нашего пути царила непроглядная темень. Сколько я не вглядывался в иллюминатор, мною было замечено всего несколько объектов.
В одном я сразу опознал Туманность Андромеды, которое становилось все ближе.
А вот несколько других объектов вызывали недоумение. Это были объекты по форме напоминающие глубокие тарелки для первого блюда.
-Ба! Летающие тарелки! -подумал штабс-капитан фон Краузе.
А через минуту я воскликнул еще раз: -Ба! Летающие блюдца!
Я уж было подумал что на такого рода летательных аппаратах передвигаются жители других планет и солнц во Вселенной, а потом догадался...
Неделю назад Аэлита поссорилась с инженером Лосем, высказав ему подозрение, что он, ухаживая за Аэлитой, одновременно приударял за Ихошкой, девушкой порядочной, но слабой к чарам земных мужчин.
Ссора закончилась битьем тарелок. Но тарелки в невесомости не желали биться, тогда Аэлита открыла люк в шлюзе и с криком: -Изменьщик!, сделала вид что хочет выброситься из люка в пространство.
Пока ее ловили всем экипажем и водворяли в каюту, разбросанные ей тарелки и блюдца вылетели в пустоту.
С того момента как поручик Ржевский залил глаза и произвел взрыв ультралиддита, мы продолжали улетать в сторону соседней Галактики.
Напрасно инженер Лось искал в телескоп Марс. Напрасно капитан Кольцов подверг домашнему аресту поручика Ржевского. Напрасно я с Гусевым пытались уйти в мир грез с помощью самокруток из хавры.
Мы падали в бездну со все увеличившейся скоростью, вероятно действовала сила притяжения обнаруженной нами прямо по курсу к Туманности Андромеды блуждающей Черной Дыры.
Все ближе была к нам сфера Шварцшильда, и мне казалось я уже различаю в ее середине черный зрачок сингулярности.
Я впал в грусть, и напоследок, перед уходом за Горизонт Событий, так сказать на память о бесполезно прожитой жизни, написал на кожаной внутренней обшивке нашего яйца-корабля чернильным карандашом упаднические строки:
В сингулярностях
Твоих чёрных зрачков
Исчез я из этого мира...
Чьих зрачков? Не знаю... Ни на Земле, ни на небесах я не встретил еще той, ради которой можно было бы забыть о простых человеческих радостях этого мира.
Я старый солдат, и не знаю слов любви. Однако, это все лирика...
Итак, профессор Рейнольдс приостановил мое движение в невесомости и мы с ним, дружелюбно улыбаясь, по очереди выдавили кактусовую водку из резиновой груши в свои желудки.
Кактусовка начала действовать почти сразу по прибытию на конечную станцию своего назначения, и зажгла у меня в желудке теплое ощущение марсианского летнего заката, аккурат какие бывают перед сезоном пыльных бурь.
Я щелчком пальца светски сбил с пиджака профессора несуществующую пушинку, и вежливо оглядевшись осведомился, прибыл ли к нам уважаемый профессор на своей Машине, или же пришел пешком.
Несомненно профессор воспринял мой вопрос за хороший образчик междупланетного юмора, ибо за окном с ростом скорости нашего корабля релятивисткие эффекты еще более усилились, смещая свет звезд все дальше в инфракрасную часть спектра.
А потому закурив свою пенковую трубку от фирмы DANHILL, с белым пятнышком слоновой кости на чашечке, он объяснил, что машина занимает слишком много места на камбузе, и он ее отправил на двацать две минуты и сорок семь секунд в Будущее.
И теперь она возникнет в камбузе только по окончанию нашего с профессором разговора.
Разговор с профессором был столь ошеломителен для штабс-капитана фон Краузе, что я не заметил как пролетело время.
Фон Краузе вздрогнул от неожиданности, чего я себе долго не мог простить, когда почти весь объем камбуза заняла возникшая ниоткуда Машина Времени.
Радовали глаз угловатые формы ее механизмов из бронзы, латуни и серебра, разительно контрастирующие с туманными элементами, вполненными из горного хрусталя или находящимися в непрерывном круговом движении.
Короче — профессор Рейнольдс был великим человеком.
От него я узнал, что вследствие релятивистких скоростей, с которыми движется наше бронзовое яйцо, для нас вошел в силу Закон Относительности какого-то Эйзенштейна, или Айзенвлупендиренхиммельсрайхнохайнмальдоннерветтершайзенштайна, пардон не расслышал.
А в результате всей этой хрени на Земле прошло пару тысяч лет, и все кого мы там знали уже давно померли, а на территории Российской империи живут какие-то хмыри, то ли с гор спустившиеся, то ли, наоборот, с каких-то затонувших в Тихом океане островов поналезшие на вымершую и обнищавшую Родину.
От него же я узнал, что нашему бронзовому яйцу с точки зрения стороннего наблюдателя суждено исчезнуть из нашей Вселенной.
Нам всем предстояло исчезнуть за так называемым, «горизонтом событий».
И нам же предстояло жить вечно, ибо, по словам профессора, парабола никогда не пересекается с координатной осью, а метрики Пространства-Времени за порогом Керра исказятся настолько, что Время для нас практически остановится.
Я мало что понял из сказанного профом, но воображение выдало мне картинку, на которой я увидел поручика Ржевского одной рукой почесывающего через ношеные рейтузы своё левое яй..., пардон свой левый тестикул.
А когда я понял, что мой боевой друг посвятит этому занятию все отпущенные нам физическими законами этой Вселенной миллионы лет.... А мне суждено при том присутствовать, совершая бесконечную затяжку ароматным дымом папирос «Сальве»... А Аэлита за стенкой миллион лет будет пилить инженера Лося... А запах нестиранных портянок Гусева мне придется обонять так долго...
То.... Тогда... Что ж...
Так трУсами нас делает раздумье, и так решимости природной цвет хиреет под налетом мысли бледным. И начинанья, вознесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия.
Что ж. Тогда лучше не жить. И, вслед за Гамлетом, подвести черту поможет верный мой «наган».
Профессор еще продолжал бубнить, утешая меня всякими «если бы».
Правую руку я завел за спину, нашупывая ремешок клапана кобуры, краем уха слушая о том, что если бы, у нас на борту имелось оборудование для синтеза миллиардов тонн каких-то бозонов, которые, в свою очередь, предстояло извлечь из Пространства используя еще не открытые учеными из института Бочвара законы физики Вакуума, то тогда, извергая с помощью эмиттеров Дирака вовне эти миллиарды тонн первочастиц, можно было бы изменить направление нашего движения к порогу Керра («горизонту событий») и попытаться (Блин, всего лишь попытаться!) войти в Ретрохрон, с тем чтобы уже в Ретрохроне совершить некую инвольтацию, позволяющую проколоть Риманову складку и вернуться вспять во Времени, в момент предшествующий тому, когда поручик Ржевский «залил глаза», и взорвал ультралиддит, придав нашему бронзовому яйцу фатальное ускорение, перенесшее нас к Черной Дыре.
То есть, вы поняли, что мне «не светило» в этом раскладе?
-Эх, знал бы прикуп — жил бы в Сочи! -совершенно непонятно для самого себя подумал фон Краузе, вытаскивая из кобуры наган, и взводя курок большим пальцем правой руки.
Потом я схватил левой рукой профа Рейнольдса поперек туловища, а правой плотно прижал дуло револьвера к его виску.
-Ну вот что, профессор! С этого яйца свалим либо мы вместе на вашей чудо-машинке, либо вместе будем нюхать пару ближайших миллионов лет вонючие портянки уважаемого человека, товарища Гусева, - внятно произнес фон Краузе почти в самое ухо Рейнольдса.
Профессор почему-то не растерялся, а даже как-бы и обрадовался такому повороту событий.
-Вэлком! - профессор приглашающе кивнул головой в сторону Машины Времени.
-Без шуток профессор! Я нервный, в Афгане служил! Палец дрогнет - продырявлю черепушку, а в дырку окурок засуну! Не вздумай дергать ручками! Куда мне пройти? - ласково ответил я ему.
Профессор показал мне место на раме машины, сразу за своим водительским сиденьем.
Не отпуская профессора далеко, я просунулся вслед за ним в скопление шестеренок и маховиков.
Профессор устроился поудобнее на кожаном сиденьи Машины и полуоборотясь через плечо извиняющим тоном произнес: -Уважаемый господин штабс-капитан! Вы зря думаете, что сможете остаться там, куда мы сейчас отправимся штабс-капитаном фон Краузе Фердинандом Терентьевичем. В первую нашу с Вами встречу я попытался довести до Вашего сведения, что во Времени мне пришлось иметь дело с Вероятностными Мирами, где, по каким-то непонятным мне законам присутствуют люди похожие, но не аутентичные. Это я к тому, что Вас в этом мире уже не будет.
-Ладно, профессор! Это мы еще поглядим! Будем считать, что я принял к сведению Ваше заявление. А сейчас — двигаем поскорее отсюда. Гляньте — что творится! Господи! Спаси и сохрани! - скороговоркой произнес я показывая рукой профессору в сторону двери в рубку.
Вероятно рубка находилась уже на самом «горизонте событий», потому что лицо выглянувшего из рубки поручика Ржевского начало растягиваться, как растягивается блин сырого теста.
Вот только этот блин-лицо было гигантским, и оно все растягивалось и растягивалось, постепенно становясь для нас с профессором какой-то гигантской многокилометровой равниной с редкими черными небоскребами, которые были на самом-то деле небритой щетиной на щеках бедного поручика.
Я почувствовал что нас тоже начинает растягивать и затягивать за горизонт. И в этот момент профессор привел Машину Времени в движение.
Вокруг нас сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее замелькали опостылевшие внутренние интерьеры бронзового яйца, потом они слились в матово-белую полосу, потом полоса пропала и вокруг появились немерцающие разноцветные точки-звезды, а потом и они пропали. Я спрятал «наган» в кобуру и осторожно вытащил из кармана галифе свои верные «Павел Буре». Стрелки на часах вращались слева-направо все быстрее и быстрее.
Профессор, сидящий впереди меня, закурил трубку и задумался, бубня себе под нос неизвестные мне стихи с простейшими рифмами, но совершенно непонятного содержания:
Что ты знаешь, камрад, о Времени,
Ты думал, что Прошлое уже ушло?
В дымке, в вечерней темени,
Над морем звено Ю-88 прошло.
Старая торпедная станция – обитель матросских снов,
Ветрами десятилетий обглодан её серый бетонный остов.
В пустынный зал захлестнула волна через оконный проём,
Дежурная вахта холодную солёную купель приняла в нём.
Под рёв самолёта мертвым матросам наверх по ступеням бежать,
И жёлтыми костями пальцев штурвалы кинотеодолитов держать.
Цейсовское стекло объективов и визиров налёт известковый покрыл,
Рёв авиамоторов из сорок пятого года над Готенхафеном поплыл.
Что ты думаешь, камрад, о Прошлом,
Ты уверен, что то Время навсегда ушло?
Ведь только что в вечерней темени,
Над морем звено Ю-88 прошло.
А вот, действительно, в интересные Времена, вероятно, попадал профессор во время этих своих путешествий во Времени.
Постепенно бубнение профессора Рейнольдса, читающего стихи перешло в монолог, и я какое-то время не понимал ничего из того, что долетало до моего слуха.
Со скуки я принялся рассматривать детали Машины Времени, так как больше смотреть было не на что – вокруг нас мерцала пустота.
Я предположил, что такой эффект вызван быстро сменяющими друг друга днями и ночами в том Времени, в котором мы двигались назад, в Прошлое.
Внезапно смысл речи профессора дошел до моего сознания. Оказалось, что он обращается непосредственно ко мне.
Профессор говорил не оборачиваясь, лишь иногда совершая одной рукой движение для того, чтобы указать мне на какой-либо циферблат перед собой для подтверждения своих слов.
Я узнал что двигаясь из Будущего в Прошлое мы приближаемся к 2012 году. Профессор сказал, что этот год стал роковым годом для цивилизации Земли. Профессор в своих путешествиях по Времени изучил вопрос досконально. Оказалось, что причиной катастрофы постигшей Землю явилось недоразумение.
В начале 21 века бойкие журналисты для поднятия тиражей своих газетных изданий поведали миру байку о том, что древний календарь индейцев майя заканчивался именно на 2012 годе. И, якобы, это означало некую катастрофу, в результате которой земная цивилизация должна была погибнуть.
К 2001 году капиталисты добились того, что кроме немногих тысяч носителей истинного знания о происходящих в международной экономике и земном обществе процессов, все остальное население было превращено либо в сытое, либо в голодное стадо баранов. Сытые бараны не хотели ничего знать по причине того что им было хорошо, и менять блаженное неведение на знание им было ни к чему. А голодные бараны не думали ни о чем, находясь в постоянных поисках работы и средств к существованию.
Средства массовой информации обрабатывали мозги жителям различных стран и национальностей по одному сценарию, разработанному группой банкиров – членов масонской ложи.
Человек должен быть толерантным, послушным правительству, жалеть пришлеца больше самого себя, доносить на ближнего своего, и не желать странного.
Ложное известие о Конце Света привело к тому, что у людей-баранов и вовсе исчез всякий стимул к созиданию и прогрессу – что бы ты не делал, все равно придется умереть.
Когда же наступил новый 2013 год, и никакого Конца Света не произошло, сработал еще один психологический механизм толпы – то что давно ожидали не произошло, но за время ожидания воля к жизни была утрачена.
Тут Рейнольдс привел пример с вымирающей цивилизацией Марса, потерявшей стимул и интерес к жизни в результате порабощения головоногими кровососами.
Я слушал профессора, наблюдая за маленькими циферблатами столетий и большими циферблатами годов. Машина Времени явно сбавляла скорость движения, так как вокруг нас стали появляться фрагменты Реальности.
Когда Машина переваливала за 2012 год, ее чувствительно подбросило, как подбрасывает обычный автомобиль, если последнему под колесо попадает препятствие – камень, либо углубление в почве.
Я с интересом озирался, пытаясь осознать увиденное. Получалась странная картина. Тем более странная для меня, наблюдающего за Реальностью в движении против естественного Хода Времени.
Но кое-что я понял. Ниже по Течению Времени я узнал до боли знакомое капиталистическое общество. Несмотря на иные одежды, архитектуру и технику за бортом Машины я угадывал самое отвратительное мздоимство, тотальное воровство и предательство. Еще ниже процветала демагогия, обман и разворовывание огромных запасов, созданных государством, которое называлось СССР.
Машина Времени продолжала замедлять ход, а я, как завороженный вглядывался в облик своего Будущего. Я не верил своим глазам – если верить годометру на приборной панели Машины, мы двигались из 80-х годов 20-го века в 70-е.
Передо мной лежала огромная страна. Зеленели поля и нивы. Зарева электрических огней поднимались с наступлением ночи на многолюдными городами. Везде высились заводы и фабрики. Великие реки были перегорожены не менее великими плотинами с электростанциями. С невиданных, фантастических космодромов взлетали огнедышащие ракеты. Великая сильная армия и могучий военный флот. Тысячи необычного вида боевых самолетов, десятки тысяч бронированных гусеничных машин с огромными пушками в круглых плоских башнях.
Как пугающе быстро промелькнуло все это перед моими глазами. И вот, опять развалины, заросшие лебедой поля.
А потом поля яростных сражений, огни горящих городов и деревень. Раздувшиеся трупы у обочин дорог. Черные самолеты и танки с белыми крестами на башнях.
А потом опять тишина и покой могучей страны. Все ближе и ближе по годометру 1916 год. И вновь пожарища и трупы у дорог. Вновь развалины.
Что-то стало с моими глазами. Я тряс головой пока не понял, что мой взор застилают слезы.
Я плакал от невыносимой горечи и муки. Я плакал оттого, что прекрасная страна погибла там, в Будущем. Будь оно проклято, такое Будущее!
За что погибли миллионы простых людей? За то чтобы стервятники пировали на истерзанном трупе моей страны?
В этот момент я почувствовал резкий толчок в бок. Профессор Рейнольдс развернулся на своем сиденье и двумя руками выпихнул меня из Машины Времени.
И я полетел, полетел, но не вниз, а куда-то в сторону наискосок.
В полете из моей памяти уходили воспоминания. Живые лица друзей и знакомых превращались в плоские черно-белые квадраты фотографий, которые в свою очередь покрывались коричневым налетом, как будто были плохо закреплены и промыты после печати.
Последним держалось в памяти грустное девичье лицо в облаке русых волос.
Где-то далеко, далеко мальчишеский голос напевал слова.
На восток, на восток, на восток!
На восток меня поезд унес.
Я запомнил тебя, в буйном вихре волос,
На восток, на восток, на восток!
Ты не верь, ты не верь, ты не верь!
Если скажут что я изменил.
Я запомнил тебя, в буйном вихре волос,
На восток, на восток, на восток!
Потом не осталось и этого...
Время - имя сослагательное
© Copyright: Краузе Фердинанд Терентьевич, 2012
Свидетельство о публикации №212090901259
Свидетельство о публикации №212090901259
Рецензии