История одной порванной жизни

Эта история из практики воспоминаний "прошлых жизней". Помню, что я отключилась, замелькали цветные картины. А потом я вскочила в слезах и долго не могла успокоиться. Мне было без преувеличения больно и страшно. И я не смогла не написать об этом.
Не уверена, что все именно так было в деталях. Возможно, страна была другой... Но точно Европа. Также невозможно настаивать на высоком происхождении главной героини, оно могло быть проще...
Сейчас я сомневаюсь в том, что прошлые жизни вообще есть. С чем связан подобный опыт, сказать трудно или даже невозможно. В конце концов, есть эмпатия и даже экстрасенсорика, позволяющие нам прожить чье-то как свое. Возможно, в пространстве и времени есть люди, где бы и когда бы они ни жили, близкие нам по духу и энергетическому строению. И мы однажды можем их почувствовать, как самих себя. И в то же время это действительно можем быть мы сами, в другом времени и пространстве или в том же пространстве, но другом времени.
Что-то в этом есть... и всегда было.

Я туманно, как сквозь солнечную слепящую дымку вижу вроде бы свою жизнь, любовь, болезнь, но совсем не помню имени. Имена в рассказе выдуманные, поскольку настоящие, если они и были, вспомнить невозможно. Передан общий смысл и острые эмоциональные переживания, связанные с примерно такими же событиями жизни героев. Что-то может показаться наивным, и пусть...

Эта история не является выдумкой.

Конечно, это история любви.


"Я поля влюбленным постелю,
Пусть поют во сне и наяву!
Я дышу - и значит, я люблю!
Я люблю - и, значит, я живу!"
(В. Высоцкий. «Баллада о любви»)
 

Унылый осенний вечер сменился непроглядной ночной темнотой, и молодая послушница зажгла свечу на столике возле постели умирающей монахини. Монахиня весь день проспала. Она еле дышала во сне, и девушка несколько раз склонялась к её лицу, чтобы убедиться, что та ещё дышит. Болезнь была странная: она будто иссушала женщину изнутри, никак не проявляясь снаружи иначе, как слабостью и крайним физическим истощением.
С наступлением темноты больная стала беспокойно возиться во сне и тяжело вздыхать. Затем снова затихла. Но когда свет свечи упал на её лицо, девушка увидела, что страдалица открыла глаза и смотрит на неё из-под полуопущенных век своими грустными глазами. От неожиданности послушница сильно вздрогнула, и это невольное движение не ускользнуло от внимания больной женщины.
- Думала, я уже на том свете? А я всё ещё горю здесь, в этом аду, - насмешливо проговорила монахиня. И эта насмешка, возможно, могла бы показаться злой, если бы не была слишком грустной.
- Не надо так, - пробормотала девушка, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы жалости.
- Охота тебе со мной возиться?
- Простите, сестра… Но это моё послушание.
- Ты хоть знаешь, кто я? А вдруг я большая грешница в прошлом? Сейчас возьму и наговорю тебе гадостей. А вдруг я в прошлом ведьма? – по-прежнему насмешливо проговорила больная.
- Вы страдающий человек, этого достаточно, - ответила послушница, и после этого на некоторое время наступила тишина. Девушка уже подумала, что больная заснула, когда та снова заговорила низким и слабым голосом.
- Что такая хорошая девчонка делает в монастыре? Беги отсюда. Уходи. Не дожидайся, когда меня не станет. Уходи, слышишь?
- Сестра, успокойтесь, - с досадой воскликнула послушница, резко встала с деревянного табурета и подошла к окну кельи.
- От замужества сбежала, да? От того жениха, за которого родители хотели замуж выдать. Спряталась и думаешь: любви нет, счастья нет, зато есть покой и воля.
- Зачем вы меня мучаете? Что я вам сделала? Я смотрю за вами честно, не оскорбляю, проявляю уважение… - горячо заговорила девушка и повернулась к больной монахине. Лицо у неё пылало, а из глаз лились слёзы.
- Знаешь… Я ведь слабая сейчас. Ничего я тебе не объясню, не смогу. Только разве расскажу про себя как есть. Как было… А ты сама поймёшь... Оставаться тебе здесь или нет. Ведь тебя мучают угрызения совести: ты сюда не за Богом пришла, ты от мира сбежала, спряталась. А это, уж я-то знаю, разные вещи.
Молодая послушница вытерла слёзы и с любопытством уставилась на больную. Затем её лицо побледнело и стало серьёзным. Она подошла к постели монахини и села на свой табурет.
- Я могу вас выслушать, если вы этого желаете.
- А тебе-то самой интересно? Или снова – послушание? – в голосе монахини вновь прозвучала насмешка.
- Интересно, - призналась девушка. В её глазах светилось любопытство, но не праздное девичье любопытство, а серьёзный интерес, готовность внимать с жадностью. Монахиня внимательно посмотрела на юное лицо своими воспалёнными грустными глазами и их жестковатое выражение смягчилось. Она кивнула и начала свой рассказ.

- Лоренцо Медичи правил во Флоренции не более трёх лет, когда я познакомилась с моим будущим мужем Риккардо. Я была юная дурочка и очень хотела поскорее выйти замуж и щеголять под ручку с видным супругом при дворе Медичи. Не сказать, что я была корыстна, вряд ли. Но вполне честолюбива, наверное… Так или иначе Риккардо подошёл на роль видного мужа. У него были необычайно густые и светлые вьющиеся волосы. Он был высок, широкоплеч, статен, элегантен, очень обаятелен, у него было огромное количество знакомых. Да что там говорить… почти весь двор Медичи ходил в знакомых у Риккардо, - тут больная опять усмехнулась, но не зло и не грустно, а скорее весело.
- Ну так вот. И к тому же, как многие молодые люди при дворе Лоренцо Медичи, он играл на музыкальных инструментах. Голос у него был высоковат для мужчины... Но это не было недостатком, - больная снова весело улыбнулась, в грустных глазах на мгновение сверкнул озорной огонёк.
- На флейте он играл прямо-таки отменно. При этом, имея много связей при дворе, он не был ни горд, ни корыстен. Люди любили его за добродушие. На лицо он был не то чтобы красив, нет. Но весьма обаятелен, как я уже сказала. И умел держаться достойно даже в кругу утонченных эстетов. Ох, бедная, ты и представить себе не можешь, что это была за особая элитная категория людей: придворные Лоренцо Медичи.
- Могу представить… у меня старшую сестру выдали замуж за одного знатного человека. Она жила некоторое время при этом дворе, и я у нее однажды гостила. Правда, мне было тогда восемь лет…
- Значит, тебе будет легче меня понять! Вот и славно, - монахиня казалась обрадованной, а девушке было отрадно смотреть на её светлеющее лицо.
- Ну так вот. Мы с Риккардо быстро подружились. Мне было с ним вполне хорошо рядом. Что больше всего нравилось… ой, даже вспомнить смешно, но ведь именно это и нравилось больше всего! Даже больше, чем его игра на флейте! Хочешь верь, хочешь не верь, но мне безумно нравилось то, что он ездил на белой лошади, - больная тихо засмеялась, но тут же на неё накатила слабость, и она была вынуждена помолчать какое-то время. Послушница налила ей из графина целебный настой  и осторожно поднесла к губам маленький керамический стаканчик. Та отхлебнула два глотка и продолжила.
- Когда мой отец сообщил мне, что выдаёт меня замуж за Риккардо, я даже обрадовалась. Вот так… обрадовалась.
- Почему же вы погрустнели?
- А ты слушай дальше. Мы прожили около года почти счастливо. Всё было ново для меня. Всё интересно. Я хорошо вписалась в элитную молодёжь и чувствовала себя при дворе как рыба в воде. Женщины меня любили, мужчины уважали. Я сносно играла на клавесине и отлично рисовала. Танцевала, как все, и никогда не терялась в разговорах о политике и искусстве. Была ли я счастлива? Не знаю. Если и да, то это было счастье дремлющего в тёплой кроватке младенца. Сладко, мягко… вот и хорошо. Но в один прекрасный день моя жизнь изменилась совершенно, раз и навсегда. И виноват в этом мой муж с его редкостным любопытством и тягой к необычным людям.
- Это он вас… с кем-то познакомил?.. – пробормотала послушница.
- А ты откуда знаешь? – наигранно удивилась монахиня, и продолжала. - Однажды Риккардо предложил мне съездить в гости к одному интересному человеку, как он сам выразился. Из Венеции приехал молодой монах. Поселился он у наших друзей – занял маленькую комнату всего на несколько дней. Приехал, чтобы понаблюдать за жизнью княжеского двора и послушать Савонаролу. Хотя к живописцам у него тоже был интерес, как я потом узнала.
Его звали, как и нашего князя, Лоренцо. В миру он носил имя Филиппо Моретти. Я не любила имя Лоренцо, и с первой встречи стала называть его Филиппо. У него были густые тёмные волосы, большие тёмные глаза и в нём была грация… Знаешь, такая юношеская грация, хотя он уже не был юношей. Голос у него был совсем другой, чем у Риккардо. Да я и не слышала раньше таких красивых голосов: грудной… и звонкий одновременно. И глаза большие, тёмные, бездонные... Прекрасные у него были глаза, - голос у монахини начал срываться и хрипеть, по щекам побежали тонкие струйки слёз. Девушка тоже заплакала почему-то и молча вытерла своей подопечной слёзы мягким платком. Та немного помолчала и вновь продолжила.
- Мой муж сразу подружился с Моретти. Только тому было тяжело… Я поняла, что ему стало тяжело с первой встречи с нами. Не знаю, каким образом я ощутила это, не знаю, почему, не знаю… Но этот человек всегда меня сильно любил. Он любил меня, когда ещё не знал меня. А когда узнал, полюбил ещё сильнее. Я изо всех сил старалась быть ему добрым другом, только мы оба слишком хорошо понимали, что никакие мы не друзья. Но этого долго не понимал Риккардо.
Мы с мужем дважды встречались с Филиппо Моретти за время его первого приезда. Мой мир рушился с громким треском, мир Моретти рушился тоже. И он уехал из Флоренции раньше, чем планировал. А я осталась в такой тоске, что и описать невозможно. Как я старалась по частям собрать свою жизнь после его отъезда, вспоминать не хочется. Но удивительное дело: никто ничего не заметил! Риккардо только расстроился от внезапно возникшего отчуждения между нами. Он стал грустить и много времени проводил вне дома.
А я из замужней девчонки стала превращаться в женщину. Впервые в жизни мне стали приходить на ум мысли о том, что замужество – это прежде всего долг… и прочая чушь несусветная, - тут монахиня презрительно фыркнула. - Милая, никогда не думай, что замужество – это долг! Большей чепухи и придумать невозможно! Как только в голову приходят подобные мысли, знай: твой брак несчастен и мужа своего ты не любишь. А может, и не любила никогда, только придумала себе что-то, чего и не было, и вот твоему взору, наконец, открылся реальный мир…
- Вы бросили мужа?
- Нет, мне было жаль его, да и некуда мне было деваться.
- А этот Филиппо? Вы встретились с ним опять?
- Он неожиданно приехал снова через несколько месяцев. У него было дело в каком-то флорентийском монастыре, и Риккардо пригласил его остановиться у нас. Конечно, Моретти отказался. Он остановился в монастыре, где у него были дела. Однако Риккардо всё равно пригласил его к нам в гости на чай. Был тогда такой чудесный момент… муж отлучился ненадолго, что-то хотел принести из библиотеки, кажется… И мы с Филиппо остались вдвоём в гостиной. И нам вдруг стало так хорошо, так радостно… Мы защебетали, как дети, и странно… Никогда ни к кому я не чувствовала этого… Это даже не любовь, хотя и она была, конечно. Но помимо любви присутствовало ещё одно чувство, которое трудно описать словами, хотя оно так просто принимается сердцем… Это чувство родства или даже единства. Всё в этом человеке было совершенно родным, близким. Каждая чёрточка его лица, его фигура… каждое его движение – будто моё. Знаешь, будто моё второе «я». Не могу точнее описать этого.
- То есть страсти не было?
- Была… Не знаю даже, как объяснить. Страсть была сразу, только она была не главное. Муж вернулся из библиотеки и почувствовал себя лишним на этом празднике жизни. Мне кажется, в тот день он всё понял: и что он изначально сделал не так, и в чём виноват.
- Ваш муж жив?
- Да, он жив.
- Вы с ним встречались, когда уже постриглись в монахини?
- Он приезжал ко мне раза три. Скучал… и беспокоился за меня. Но потом я ему запретила приезжать. Он должен забыть меня постепенно.
- А если не забудет?
- Это ужасно, это очень жаль! И не имеет никакого смысла, что самое главное! – больная закашлялась и её пришлось снова поить целебным настоем.
- Сестра, я утруждаю вас рассказом. А вы слабы, и вам нужно поспать, - с грустью проговорила послушница.
- С чего бы то? – возмутилась больная. Девушка тихо засмеялась от такого выпада и приготовилась снова слушать.
- Ну так вот… Филиппо опять уехал, а я осталась в худшей ситуации, нежели после его первого приезда. Теперь муж всё понял, отчуждение между нами стало стремительно расти. А меня мучили страшные угрызения совести, хотя эти угрызения – ерунда и бессмыслица. Никакой вины на мне не было. Мы не виноваты в том, что судьба преподносит нам порой чересчур неожиданные подарки, причём по нашему разумению так не вовремя, что и не выразить словами. Со мной так и произошло: женщина-ребёнок была выдана замуж заботливыми родителями, а отвечать за это должна была она одна. И ладно, что встретить своего человека ей предстояло лишь через год после замужества. И ладно, что мальчика Филиппо вырастили монахи и постригли в свой же монастырь, не рассуждая, что быть может, он по сути вовсе не их племени и не для монастырских стен.
- Прошу вас, не сердитесь. Миропорядок не изменить, а вы тратите силы! – жалостливо проговорила послушница.
- Слушай дальше. В таком подвешенном состоянии я прожила почти год. И вдруг пришла весть из Венеции, что монах Лоренцо, то есть мой Филиппо, опасно болен. Риккардо узнал это от их общих знакомых, совершенно случайно. Я тут же сказала, что поеду навестить больного. Риккардо понял, что меня не остановить, и мы поехали вместе.
Он лежал в своей келье и бредил. Исхудал страшно, одни глаза остались. Я села к нему на постель и… ты не поверишь, но я взяла его на руки. Можно так сказать, потому что мне действительно удалось обхватить его за плечи и прижать к груди его голову. Как только я это сделала, Филиппо перестал бредить и засопел как ребёнок во сне. Я уложила его обратно на подушку и легла рядом. Риккардо я выгнала. А он, бледный и растерянный, остался сторожить у двери кельи, чтобы никто не увидел меня рядом с братом Лоренцо. Всё закончилось тем, что я осталась ухаживать за Филиппо в качестве сиделки. Что-то вроде послушания. Подружилась с настоятелем монастыря и стала его духовной дочерью. Надо мне это было как собаке пятая нога. Но, так или иначе, пришлось изобразить из себя чистосердечную католичку и преданную подругу-христианку. Монахи всё равно были смущены, они согласились лишь потому, что любили Моретти и боялись потерять его, а со мной он стал выздоравливать с первых часов моего присутствия в его келье.
Муж не выдержал горечи представившейся ему ситуации и уехал через несколько дней во Флоренцию. А я осталась. Это было самое счастливое время моей жизни. Когда Моретти очнулся, мы стали много разговаривать. Как же это было интересно! Сколько нового я узнала от него! Я чувствовала себя школьницей, узнающей всё больше и больше, но сколько радости было в этом процессе… Он рассказывал мне о далёких землях и давних временах, о том, что Евангелия бывают не только канонические, но и апокрифические, произносил слова на неведомых мне языках, а когда я повторяла, смеялся надо мной. Но так по-доброму смеялся. С ним я стала немного понимать латынь и греческий язык. С ним узнала о походах Александра Македонского и философах Древней Греции. С ним мысленно побывала в пустынях Египта и в Иерусалиме, и в далёких северных землях, где большую часть года земля покрыта снегом.
Быть может, тебе это покажется диким, но мы так и не узнали друг друга физически в тот мой приезд. Чем больше выздоравливал Филиппо, тем больше я его смущала. И вот однажды утром, когда я пришла к нему с лекарствами и завтраком, он посмотрел на меня исподлобья, вспыхнул, как будто ему было лет шестнадцать, и очень неловко, почти грубо попросил меня уехать. Я знала, что он грубит, потому что страдает и смущается, не хочет обидеть и сознаёт, что всё равно обижает так, что хуже некуда. Я заплакала и ушла. Когда я собирала вещи, ко мне пришёл один молодой монах, из приятелей Моретти, и сказал, что брат Лоренцо мне очень благодарен и желает доброго пути, что он будет молиться за меня каждый день. Но я всё равно безутешно плакала и довольно зло что-то ответила тому молодому человеку. А потом уехала. И снова мы не виделись почти год. Это был ужасный год моих страданий. Я тосковала и лихорадочно ждала, сама не зная чего, но точно зная – кого. И дождалась! Мужа отправили в Рим по долгу службы, и я поехала вместе с ним, хотя наши отношения к тому времени совершенно охладели и превратились в странное подобие натянутого приятельского общения. Я знала, что муж ко мне не равнодушен, но насильно мил быть не хочет, и я искренне жалела его и помогала в делах чем только могла. А в глазах общества мы выглядели хорошей парой, хотя у нас не было детей.
В Риме  муж отправился на приём к герцогу, а я поехала в базилику Святого Петра, ибо побывать в Риме и не увидеть Базилики, с моей точки зрения, было очень странно. Я вошла в собор и села на скамью почти в центре храма, размеры и красота которого ошеломили меня. Кто-то прошёл мимо по проходу между скамьями в сторону алтаря… Я бросила случайный взгляд на незнакомца и зажмурилась, как от яркого света. Потом прямо уставилась в его спину. Сомнений быть не могло, это была его спина! Он почувствовал мой взгляд и обернулся. Как мы растерялись оба, и говорить нечего. Я вскочила, а идти не могла. Филиппо сам приблизился ко мне и поздоровался. Лицо его пылало, глаза горели. У него, очевидно, был шок не меньше моего. Но он как-то держался. Я протянула к нему руки и заплакала. Вот так… Взяла и заревела, как дитя. Он сжал мои руки в своих и молчал. Так мы простояли, пока я не успокоилась. А потом всё куда-то понеслось, и нас понесло… Мы очнулись на незнакомом постоялом дворе. Мы там спрятались… Мы были безумно, безмерно счастливы. Будто посреди летней мертвящей засухи и тишины грянул гром и полил тёплый ливень. И этот ливень лил целые сутки, и было так хорошо…
А меня тем временем стали разыскивать. И разыскали. Муж ничего не сказал, только уединился с Филиппо и долго с ним о чём-то беседовал. Никакого скандала не было, всё окончилось тихо и мирно. Мой муж смирился с тем, что его жена – не его жена, и что Филиппо Моретти «всё равно замечательный человек». Он мне так сказал... Но был ли муж искренен?.. А я, приехав с ним в дом, где мы остановились в Риме, предложила развестись.
- Я не имею права угнетать тебя своим присутствием, - сказала я ему. А он ответил, что опасается за меня в случае развода и пока лучше повременить. Затем ушел в свои комнаты. До чего ж мне его было жаль, но совесть меня не мучила, я была невыразимо счастлива.
Однако же судьба бывает коварна и непредсказуема в своей жестокости. В тот же вечер пришла дурная весть: Филиппо арестовали. Ещё через день я узнала, что назначено заседание суда.
Конечно, понятно, в чём нас обвиняли. Но Моретти предложили отказаться от своей вины, сославшись на то, что я его околдовала. Ведь с восемьдесят четвёртого года началась охота на ведьм. Тогда на меня ложилось обвинение в ведьмовстве и вся ситуация разрешалась простейшим образом. Меня ждала смерть, а Филиппо – полное оправдание. Как только он это понял (а понял он это, похоже, быстрее меня), сразу взял всю вину на себя. Он сказал, что силой увёз меня с собой, что я, на самом деле, преданная мужу жена и добропорядочная католичка. Что я ухаживала за ним в болезни и практически спасла его от смерти год тому назад, тогда-то он и замыслил недоброе в отношении меня. Я пыталась что-то возразить, но мой муж быстро увёл меня, и это было легко сделать, поскольку я была едва ли в сознании.
Позже я узнала, что обвинение в прелюбодеянии было далеко не единственным... Было множество других, которые меня никак не касались.
Филиппо посадили под арест. Я, едва придя в себя, прибежала вечером к стенам монастыря, в котором он находился взаперти, слонялась вдоль стен и громко звала его.  Понемногу мой разум прояснился, я достала денег у знакомых и подкупила привратника. Он провёл меня к келье Моретти. Я бросилась к любимому, чтобы обнять его, но он мне этого не позволил. Его лицо напугало меня до смерти: оно было необычайно строго, бледно и как будто не от мира сего…
- Миленький… - прошептала я сквозь слёзы.
- Прощай, - тихо произнёс он, сдерживая мои руки, - с тебя сняты все обвинения, а со мной будь что будет. Помолись за меня и постарайся забыть. Не надо страдать.
- Ты ничего плохого не сделал! Ты не виноват! Бежим, бежим, - я что-то стала кричать. Кажется, я ещё кричала, что люблю его и умру за него, уже не помню. Привратник закрыл мне рот и потащил вон. Он вывел меня за стены монастыря. Но я не ушла. Я стала бредить. До утра ходила вдоль этих проклятых стен и то молилась, то проклинала и Бога, и людей. Утром прохожие стали от меня шарахаться: я выглядела совершенно безумной. Часть одежды я с себя сорвала, волосы мои растрепались. Я знала, что беда слишком близка, и мне с каждой минутой становилось всё хуже и хуже. А когда взошло солнце, я услышала его крик… Не знаю, как это возможно, но я услышала его крик… Столько боли и горечи было в этом рваном крике… И я тоже истошно закричала: «Я люблю тебя! Филиппо Моретти, я люблю тебя! Будь проклят весь мир, если он не принял тебя таким, какой ты есть! Будь проклят Бог, если он допустил твои страдания!» И потеряла сознание.
Больная умолкла, и наступила тишина, прерываемая всхлипами послушницы. Девушка горько и тихо плакала над постелью своей подопечной. Сухая рука монахини нежно гладила её голову.
- Не плач, милая, я это уже пережила. Ты для себя решай. Ведь я не просто так тебе рассказываю свою историю, и ты знаешь, что я догадываюсь, зачем ты оказалась здесь. Девушка взяла сухую руку больной и горячо её поцеловала. А монахиня продолжила свою печальную повесть.
- Я долго болела после этого. Очнулась в доме, где мы с мужем остановились в Риме, но потом снова впала в забытье. Я была на грани безумия, но почему-то удержалась. Когда я очнулась и стала выздоравливать, муж сказал мне, что брат Лоренцо скончался в день своих мучений. Это не было для меня новостью, я сама умерла наполовину в тот страшный день.
- Сестра… сестра… - произнесла послушница, у которой голос дрожал, и по щекам текли слёзы, - его не могли осудить за блуд… простите… но пытки применяется при осуждении за более тяжкие преступления… Вы сказали, что его обвиняли еще в чем-то?
- Ничего не знаю… я ничего не знаю, кроме того, что сама слышала и видела. Я много домышляла потом: почему нас так быстро нашли в нашем убежище, меня больше искали или Филиппо? Быть может, кто-то следил за нами? Быть может, сама наша встреча в Базилике была подстроена? Муж мой знал, что я поехала посетить главный храм Рима, а Филиппо туда направили, и он приехал почти одновременно со мной по какому-то не слишком важному поручению? На наших чувствах сыграли подобно тому, как искусный музыкант играет на струнах мандолины? Наше «блудное преступление» было спровоцировано и стало хорошим предлогом задержать Филиппо? Его было просто поймать со мной? Почему мой муж так быстро увёл меня из зала суда, что было произнесено в этом жутком месте, когда меня вывели, какие иные обвинения были предъявлены? Почему он умер?... Его всё-таки убили?... Как его убили, о Господи?!.. Я так и не смогла узнать, где его похоронили. Не смогла… Мне надо было дать денег кому-то… - язык больной стал заплетаться, и послушница поторопилась снова подать ей целебное питьё, но та отмахнулась.
- Дай договорить, у меня мало времени. Домой из Рима я не вернулась. Вернулась во Флоренцию, но не домой. Я хотела сохранить для себя Филиппо хотя бы тем, что никогда больше не называться женой мужчины, которого я не любила, хотя бы тем, чтобы жить в монастыре, как жил в монастыре мой любимый человек. И я отправилась в монастырь из Рима. Риккардо навещал меня раз в полгода поначалу. Но после третьего его приезда я просила больше не приезжать, он только мучил себя и меня. Однако переписывались мы до последнего времени, пока я не слегла. Я до сих пор не уверена, что он был как-то замешан в смерти Филиппо. И наверняка, если  и был, то не по доброй воле. Слишком не похоже на него так подло мстить…
И вот я умираю, милая. И молю Бога только об одном: пусть он даст нам ещё раз пожить на этом свете, только не так, как мы жили, а совершенно по-другому. Пусть он даст нам с Филиппо возможность простого человеческого счастья вдвоём и право называться мужем и женой. Если после всего, что произошло с ним в этой жизни, он явится в мир заново больным или полубезумным, я всё равно буду любить его и приму любым, только бы он был со мной и никто нам не мешал. И тогда мы будем готовы принять и этот мир, и пойдём к Богу с любовью и радостью, а не с горьким изумлением.
Монахиня затихла. Послушница плакала, согнувшись над больной, уткнувшись лицом в свои колени. Потом она подняла голову и взглянула на больную. Та как будто заснула, договорив последние слова своей печальной повести. Странно помолодело и прояснилось измождённое физическими и душевными страданиями лицо, и девушка поняла, что её подопечная скончалась.
- Да будет так, сестра. Именно так, как ты хочешь, - произнесла девушка, затем она встала, нежно поцеловала покойную в лоб и покинула келью. А через полчаса она покинула и сам монастырь.

14.02.2013