Моё Боголюбово

МЫ ЕДЕМ НА ДАЧУ

- Граждане! Вы что – опять в Москве собираетесь всё лето сидеть?
      Этими словами моего мужа у нас начинается каждый май.
      Конечно, ребёнку, особенно, если ему через год идти в школу, просто необходимо уехать на лето на свежий воздух. Мы с  Лёлькой это прекрасно понимаем. Но своей дачи у нас нет, и, наверное, никогда не будет. Вот и приходится опять искать, куда бы деться летом подальше от московской духоты и суеты.
      Я опять влезаю в Интернет и пытаюсь в море объявлений отыскать ту единственную дачку, которая нас способна осчастливить. Но чем больше я ищу, тем больше разочаровываюсь. Дорого, неудобно добираться, тесно, скучно…
      Нет, Подмосковье решительно не годится. И тут я понимаю, что можно поискать …
      Ну, конечно! В Боголюбово! Это – почти город, но всё-таки деревня. Там – красота, простор, благодать! С детства обожаю это место. И Лёльке там, наверняка, понравится: и речка есть, и заповедный луг, и чудесный вид на храм Покрова. А если соскучимся, поедем в гости к бабушке во Владимир.
     Опять роюсь в Интернете, звоню, подключаю к поискам владимирскую родню…
     И вот, наконец, найден домик, который должен подойти нам. Еду, подписываю договор.  Бревенчатый домик в три окна, с просторными сенями, с маленьким садом-огородом, с беседкой.  Удобства не так, чтобы очень, ну да ладно.  Зато, как хорошо-то:  воздух прозрачный, как вода родника,  пахнет травами,  яблони-вишни цветут вовсю, звонко щебечут птицы, за соседним забором разгуливают куры во главе с красавцем петухом,  из монастыря доносится торжественный звук колоколов…
    Отлично, теперь у нас есть дача на лето!  Ну, Лёля, будем мы с тобой жить-поживать  в Боголюбово!   
    До свидания, Москва!


Я уеду надолго.
Не ждите меня.
В те края,
Где в лугах разгулялась весна.
Где, как колокол,
Громко звенит тишина
На исходе большого неспешного дня.
Где стихает почтительно шум городской
Перед этим сакральным молчанием земли.
Где туманный рассвет над рекою разлит.
Где душа оживает.
Где мир и покой.
Где ещё сохранились такие дома,
Что построили предки когда-то для нас,
Соразмерностью мудрою радуя глаз.

А Москва, если хочет,
Пусть сходит с ума,
Суетясь и толкаясь,
Кого-то  кляня…
Но уже без меня,
Без меня,
Без меня…

РАЗВЕДКА МЕСТНОСТИ

    Сладко спится на новом месте!
    Я думала: утром нас ни свет, ни заря поднимут петухи. А вот и нет! Петухов-то мы и не услышали. В общем, проснулась я сама, просто потому, что выспалась. Ну, может, ещё потому, что настырный солнечный луч косо заглядывал в окно. Я вылезла из постели, накинула халат и попала в бодрящую прохладу не прогретого пока ещё дома, в котором месяцами никто до нас не жил.
   Выпустив нашу собачку Люси на воздух, я встала на пороге чёрного входа, ведущего из тёмных сеней в сад-огород.
   Ах, как хорошо-то! Воздух мягкий, прохладный, душистый. Пахнет цветами, влажной землёй и почему-то луком. Птицы деловито чирикают. Шмель уже кружит над бутонами пионов. Крупная жёлтая бабочка с изящно вырезанными нежными крыльями лениво качается на цветке. Пролетела с треском сорока и тяжело опустилась на дерево за нашими воротами. Проехал поезд и через пару минут стук колес затих вдали. Всё в движении. Торжественно звонит монастырский колокол. Под этот звон медленно повторяю про себя «Отче наш», «Богородице Дево» и «Верую».
    Но зябко, солнце ещё только набирает силу, а июньские ночи у нас совсем не тёплые. И я ухожу в дом. Надо будить Лёльку, не то проспит всё Царствие Небесное, соня этакая…
   Но Лёлька, оказывается, уже проснулась. Впрочем, она всегда словно чувствует, что я встала, тем более чувствует, что я куда-то вышла.
- Ты куда ходила? – спрашивает, надув губки.
- В сад, - отвечаю.
- А что так долго? Что там было? – не отстаёт Лёлька.
- Да много чего было, - говорю я и начинаю описывать, что видела, что слышала. Но Лёльке неинтересно слушать про шмелей и сорок. Ей бы лучше про то, как дракон пролетел, или Сивка-Бурка из какого-нибудь соседнего дома на пастбище отправился, или, скажем, гномы мимо строем прошли в свои потайные шахты золото добывать. Тогда бы, понятное дело, было бы на что столько времени на крыльце глазеть. А тут – бабочки какие-то!
- Ладно, - говорю, - будут тебе гномы с белоснежками и дюймовочки с эльфами. Вставай, лежебока! Сейчас будем завтракать.
- А потом? Пойдём на луг? – говорит Лёлька, а глаза у неё при этом становятся большими-пребольшими – у неё всегда большие глаза, когда ей чего-то хочется.
- Да, пойдём-пойдём, - я же обещала! – я ведь сама ей вчера перед сном сказки про этот луг заповедный рассказывала, напридумывала про него всяких небылиц, а теперь ребёнок требует, хочет увидеть всё собственными глазами.
  Утро в деревенском доме не такое быстрое, как в городе. Потому что всё приходится делать дольше: и чайник кипятить, и воду греть, и одеваться, выискивая то одну вещь, то другую в непривычных пока ещё местах…
   Но в конце концов – мы готовы, и наша маленькая компания отправляется в первый поход по Боголюбову в сторону заповедного луга.
   Идём не спеша, поминутно останавливаемся – то на кур надо посмотреть, то на кошку с котятами, то растения полевые распознать. Для нас, городских, всё внове.   
   Собачонка наша так и вовсе одурела на воле – рвётся с поводка, на всё живое кидается. Куры от неё улепетывают, как ненормальные: наверное, они думают про рыжую Люську, что это – лиса. Петух, как заправский глава семьи, озабоченно подгоняет своих подружек, сердито квохчет, взъерошивает перья, громко хлопает крыльями, пытаясь напугать врага, но, пропустив вперёд всех кур, последним поспешно ретируется в родной палисадник. 
   Едва только проходит куриная паника, на пути попадается одна из многочисленных кошек, и наша собака (ростом, кстати говоря, существенно меньше кошки) опять вступает в неравное противостояние теперь уже с ней. Но кошки здесь – не из пугливых. Похоже, они искренне удивлены такой враждебностью со стороны мелкой шавки: в своих дворах они мирно уживаются с псовыми куда крупнее. Но, преисполненные чувства собственного достоинства, они предпочитают не нагнетать конфликт, а просто гордо удалиться, вспрыгнуть, например, на забор и оттуда уже возмущённо рассматривать скандального невиданного зверя, откуда-то свалившегося на их усатую голову.
   Идём мы до луга долго. Дорога неблизкая: всё протянувшееся вдоль шоссе Боголюбово надо пройти, потом повернуть к железной дороге, пересечь её и только тогда попадёшь на луг.
   Ах, этот луг! Это – одно из самых светлых воспоминаний моего детства. Не потому ли, попадая сюда, я вновь ощущаю себя маленькой девочкой, такой беззаботной, счастливой и восторженной?
  Представьте себе огромное пестрое пространство – целых 151 га – на стрелке при слиянии двух рек, Нерли и Клязьмы. Оно простирается вдаль, и там, где сливается синева неба с колышащейся под ветром зеленью трав, взор с любой точки луга приковывается к такой белой, такой изящной, такой гармоничной церкви Покрова на Нерли. Несказанная красота!
  Здесь тишина Вечности, торжество Благодати и вечно живая Природа. Всё здесь шевелится, звучит, дышит. Всякая тварь, будь то птица, лягушка, букашка, занята своими извечными, мудрыми делами. Сотни растений, в том числе краснокнижных, поражают своим великолепием, той изумительной изначальной целесообразностью, с которой создано всё на этом свете. Здесь невозможно думать о мирском, о тех суетных мелочах, которые воруют лучшие минуты, часы, дни, годы нашей жизни.
  Ступаем на выложенную плиткой тропу, ведущую к Храму, и торжественно замолкаем, видимо, попав под влияние этого благолепия. Кажется, что человеческое слово может вдруг разрушить эту дивную  гармонию Природы и Архитектуры.
  Неужели даже Лёлька это понимает? Ощущает на уровне подсознания? Да что Лёлька, даже Люси бежит тихо, чинно, высоко держа расправленный веером пушистый хвост. Всем так хорошо, так радостно здесь, на благословенном Боголюбовском лугу. И мы понимаем, что теперь будем приходить сюда часто, потому что это именно то, чего нам до сих пор так не хватало.

Когда, свернув с наезженной дороги,
 Пройдёшь тропинкой узкою с утра
 Туда, где травы кланяются в ноги,
 Где так свободны, так свежи ветра,

 Где на лугу кузнечики стрекочут,
 Гудят шмели, мелькают мотыльки,
 Береговушки юркие хлопочут,
 Глядятся ивы в зеркало реки;

 Покажется, что счастье где-то рядом,
 Когда среди бесчисленных цветов
 Тебя одарит незабудка взглядом -
 Таким, что не забудешь ни за что!

 Всей грудью ты вдохнёшь, расправишь плечи,
 Отбросишь груз бесплодной суеты.
 Тогда поймёшь, как мудр и бесконечен
 Наш дивный мир!
 И что в нём значишь ты.

ПОД ПОКРОВОМ БОГОРОДИЦЫ

    Мы идём по выложенной плиткой тропинке, а впереди, как маяк, белеет Храм на фоне синего неба. А над ним задумчиво, неспешно плывут облака.
- Представляешь, - говорю я Лёле, - так всё и было и сто лет назад, и двести лет назад… И даже почти тысячу лет назад. Был этот луг, была река, были вётлы, было небо с белыми облаками. И была эта церковь, такая же стройная, лёгкая, невесомая, вписанная в этот луг и в это небо. Только вот тропинка эта плиточная недавно появилась. Когда я была маленькая, её здесь не было.
   Я вспоминаю своё детство: как мы ездили в Боголюбово на электричке, а потом шли от станции к Нерли по узенькой протоптанной тропинке, а травы ластились к нашим босым ногам. И незаметно пробегали те двадцать минут, что надо было идти сначала до церкви Покрова, глядящейся на своё отражение в старице, а потом до небольшого песчаного пляжа в окружении вётел, где мы наслаждались прохладной, очень чистой водой рыже-коричневого цвета, который придавало ей глинисто-илистое дно. Быстрая такая, живая речка между высоких обрывистых берегов, испещрённых норками ласточек-береговушек. Вроде и узкая, а переплыть не так-то и легко из-за сильного течения. На обратном пути мы успевали высохнуть, пока доходили до станции. А ещё успевали надышаться живительным ароматом заповедного луга, наслушаться его  звуков: жужжания, щебетания, кваканья… И пропитаться Вечностью.
    Мне кажется, что здесь, в этих местах хранится наша историческая память. Самый воздух напоён дуновением далёких веков. А травы, прорастая год от года из этой вечной земли, шепчут под ветром «предания старины глубокой». Если прислушаться да присмотреться, то в воображении возникают картины седого прошлого.
   История здесь повсюду.
   Вот и на центральной улице Боголюбова (смешно, но называется она именем Ленина) напротив монастыря сразу бросается в глаза огромный щит: «900 лет Андрею Боголюбскому». Правнук Ярослава Мудрого, внук Владимира Мономаха, сын Юрия Долгорукого, родственник могущественных властителей Европы Фридриха Барбароссы, Генриха II, византийского императора Мануила I, князь Андрей сделал очень много для нашей Владимирской земли, возвысил её и изрядно приукрасил. Не зря владимирцы признают его местночтимым святым благоверным князем и поклоняются его мощам в Успенском соборе, который, кстати, тоже был воздвигнут рачением   князя Андрея, равно как и Золотые ворота Владимира.
  Добрым князем был Андрей Юрьевич, благочестивым. Особенно любил он Пресвятую Богородицу. Воином был храбрым, правителем мудрым, борцом за веру христианскую преданным – его называли русским крестоносцем, в частности, за походы на Волжскую Булгарию. Понимал он, что раздираемый на куски феодальными распрями и набегами соседей Киев был слишком уязвимым. И решил утвердить новый центр земель русских в Залесье, где дедом и отцом его были основаны либо укреплены новые растущие города на реках под прикрытием лесов и болот. Там уже были сильные города Ростов и Суздаль. Рос основанный Мономахом Владимир-на-Клязьме.  Да и Москва уже была заложена  на землях Кучковичей.
   В 1155 году  посаженный отцом в Вышгороде князь Андрей самовольно поехал в любимые им северные земли. И прихватил с собой чудотворную икону Богородицы, писанную, по преданию, самим евангелистом Лукой. Икона эта впоследствии была названа Владимирской иконой Божией Матери и прославилась многими чудесами, многими спасениями. Да и в те времена рассказывали про этот образ невероятные истории. Говорили, что ночью икона самостоятельно перемещалась от стены в центр храма. И вроде даже сам Андрей Юрьевич видел такое её перемещение и понял его как знамение, что она не хочет находиться на этом месте, просит увезти её из Вышгорода. Эту-то чудесную икону и забрал с собой князь в земли Залесские. По правде говоря, попросту украл он этот святой образ из Вышегородского монастыря, чтобы даровать Ростовско-Суздальским землям особо почитаемую святыню, чтобы хранила их Богородица и сам Господь. Кабы не Андрей Боголюбский, как знать: добралась бы икона Владимирской Божией Матери до Москвы, спасла бы её от нашествия Тамерлана, украшала бы сейчас коллекцию Третьяковской галереи?
  Согласно легенде по пути в Суздаль на высоком берегу реки Нерли недалеко от места слияния её с Клязьмой – там теперь стоит простой деревянный крест - утомлённые кони князя встали, ни в какую не желая идти дальше. Андрей Юрьевич приказал раскинуть здесь шатёр для ночлега. Ночью он особенно усердно молился перед иконой Божией Матери, и, когда потом уснул, то явилась ему сама Пречистая Дева и повелела оставить чудотворный образ в этих местах, поскольку берёт она их под свой святой покров. Набожный князь расценил это как благословение свыше, назвал местность эту Боголюбовым, повелел построить здесь свои палаты и прекрасную церковь во имя Божией Матери. Так появилась первая на Руси церковь Покрова Богородицы, как знак того, что сама Пречистая  выбрала и  указала эти земли князю, благословив его на создание здесь новой столицы. А ещё по повелению Андрея, который с тех пор  был прозван Боголюбским, была написана икона Божией Матери Боголюбской, изобразившая Пречистую Деву именно такой, какой она явилась той ночью князю, со свитком и благословляющей рукой.
  Так с тех пор и красуется здесь на этом лугу, где невидимо ступает по шёлковым травам сама Пресвятая Богородица, дивно красивый и удивительно гармоничный Храм во имя её.
  Церковь была построена очень мудро, расчётливо. Здесь на заливном лугу между двумя реками – Клязьмой и Нерлью, затапливаемом по весне водами обеих рек, был насыпан искусственный холм-постамент. И ни разу за восемь с половиной сотен лет вода не подобралась к зданию Храма, хотя и затапливала весь луг вокруг него. И церковь была похожа на остров спасения. А ещё она всегда была похожа на белую, плывущую по водам лебедь. Действительно, очень похожа! Мне кажется, другого такого красивого сооружения нет нигде в мире, ведь и повелел-то князь Андрей построить её таковой, чтобы не уступала святилищу царя Соломона. Смотришь на Храм Покрова, и, кажется, всегда он так и стоял на этом холме, будто сам Бог его тут поставил.
  Спасибо боголюбивому князю и тому неведомому архитектору, который сумел так мастерски,  чудесно исполнить княжескую волю!
  И я рассказываю всё это Лёле, а сама, как будто наяву, вижу подводы Андрея Юрьевича, которые тянут усталые коренастые кони, запылённую в дальних путешествиях дружину князя, его самого, невысоко, но крепкого по сложению, с открытым взглядом узких, слегка раскосых глаз, с решительно сомкнутым ртом. Вижу, как в сумраке короткой летней ночи (а было это в начале июня, теперь в этот день отмечается праздник иконы Божией Матери Боголюбской) он молится перед чудотворной иконой, кладёт земные поклоны, а потом, поднимает взор и замирает, увидев в облаке спускающуюся с небес Богородицу, благословляющую его на богоугодные дела и начинания по собиранию и благоустроению земель русских. И как светлеет лик князя, и пробегает по щеке его слеза умиления…
  «Благоустроение» - слово-то какое замечательное. Это значит: устроение ко всеобщему благу.  Ах, где же они – благоверные, мудрые, праведные правители Руси? Неужели остались они все в далёких  летописных временах? Добрая память об одном из таких правителей, о плодах его деятельности  жива до сих пор, и особенно, зримо она ощущается здесь – на этом благословенном Боголюбовском лугу, среди всего этого благолепия, где плоды рук человеческих не конкурируют с природой, с Божественным промыслом, но вполне соответствуют ему, даруя всем приходящим сюда отдохновение от мирской суеты и тщеты.
   Какое счастье, что всё это принадлежит и нам с тобой! Правда, Лёлька?

В старице сонной
Тонет трава.
Древней иконой -
Храм Покрова.

Под небеса
В зеркале вод
Церковь-краса
Тихо плывёт.

Разве сравнится
С этим Москва?
Белая птица -
Храм Покрова.

Весь этот край,
Луг заливной...
Может быть, рай
Передо мной?!

Ах, как кружится
Здесь голова!
В душу глядится
Храм Покрова.

Если печаль
В сердце и мрак,
Он как причал
Или маяк.

Всё позабыто,
Смолкли слова.
Словно молитва,
Храм Покрова.

Внешне простой,
Как он красив -
Чистый, святой
Образ Руси!

Светел восток,
Дышит листва.
Здесь наш исток -
Храм Покрова.

Истинный нам
Путь озари,
Батюшка Храм
Покрова на Нерли!


СМЕЛАЯ

    Ну что за егоза! Стоило на минуту отвлечься, и её, словно ветром сдуло. А ветра-то как раз  никакого и  нет.  Тишина, покой, безмятежность летнего знойного полдня.
    Я всматриваюсь в простор луга, пестреющий бесчисленными цветами, и, наконец,  замечаю встрёпанную рыжую макушку,  едва виднеющуюся над высокими травами.
   «Вот ты где!» - чуть было не вскрикиваю я, но в последний момент понимаю, что крик мой будет неуместен среди этого блаженного безмолвия. И я молча двигаюсь в сторону маячащей среди цветов макушки.

- Что у тебя тут? – тихим шёпотом спрашиваю я.
   Лёлька от неожиданности вздрагивает, смотрит на меня испуганными синими глазами, которые вместо неё просят: «Тише! Спугнёшь!», и опять опускает взор. Я слежу за её взглядом и едва замечаю крошечную козявку, упорно ползущую вверх по тонкой травинке. Моя Лёлька следит за этим восхождением с таким интересом, что и я невольно увлекаюсь созерцанием. Мне тоже становится жизненно важно узнать: доползёт ли букашка до верхушки, не упадёт ли, и что будет делать потом. Я опускаюсь на корточки рядом с Лёлькой, и мы, почти не дыша, молча следим за передвижением бледно-зелёной, почти незаметной козявочки, как будто смотрим увлекательнейшее кино. Мы даже забываем на это время, что торопились убежать от жары к благодатной холодной речке, что солнце нещадно печёт, а  Лёлька, как всегда, отказалась надевать кепку, сунув её мне в пакет.
   Но вот насекомое неспешно доползло до конца травинки, застыло там на мгновение, а потом резко расправило полупрозрачные, такие же, как оно само, зелёные крылышки и упорхнуло, став сразу незаметным среди луга.
   Ещё пару минут Лёлька молчала, глядя на покачивающуюся травинку, думала о чём-то. А потом взяла меня за руку и восхищенно произнесла:
- Смелая!
- Кто?
- Ну, эта…бузявка, - опять моя озорница соединяет слова , - Ведь вот мы – такие большие…  Ведь я могла запросто раздавить её…
- Но ты же не раздавила?
- Что я глупая что ли?!
- Нет, ты не глупая! Ты у нас очень умная. И добрая, - улыбаюсь я.
   Лёльке нравится, что я её похвалила. Но, видимо, хочется большего:
- Но зато я трусливая, - со скорбной гримаской вздыхает она.
- Почему это ты трусливая? – возражаю я.
- Я же вон сколько всего боюсь! – Лёлька начинает вспоминать все свои страхи - Темноты боюсь, гусениц, бабочек, ос, комаров, пауков… Тётю Машу боюсь, когда она ругается… Козу её Милку очень боюсь…
- Ну, Милку кто не боится? И я её боюсь – вон у неё рога какие! – говорю  я.
- Нет, ты Милку не боишься! Помнишь, ты помогала тёте Маше Милку хворостиной из огорода прогонять.
- Ну и что? Всё равно боюсь! – горячо возражаю я.
   За спором мы сами не замечаем, как уже  подходим к речке, которая так приятно блестит, манит прохладой.
- Ура! – кричит моя егоза, на ходу стягивая с себя сарафан и босоножки, и мчится прямиком в воду.
- Подожди меня! – прошу я. Впрочем, бесполезно. Лёлька уже стоит по пояс в реке и отчаянно лупит ладошками по воде, поднимая тучи брызг.
   Я тем временем раздеваюсь, развешиваю нашу одежду на ветке ивы. А потом начинаю медленно, осторожно входить в холодную воду. Б-р-р!  Я покрываюсь гусиной кожей, зябко ёжусь и малодушно выскакиваю на берег, так и не решившись окунуться.
- Ты чего не идёшь? – зовёт меня Лёлька.
- Боюсь холодной воды, - объясняю я.
- А я не боюсь! – радуется дочка – Значит, я – смелая!
- Ну, конечно, смелая! Ты у нас такая смелая! – соглашаюсь я.
   Лёлька от радости начинает хохотать во весь свой беззубый рот. И так у неё это заразительно получается, что и не могу удержаться от смеха.
   Такого счастливого смеха!

В золотистых крапинках
Голубой денёк.
По хрустальным капелькам
Бродит ветерок,
Осушает слезыньки
Утренней росы
И плетёт берёзоньке
Тридцать три косы.
Сквозь туман мерещится
Берендеев лес.
Солнце в речке плещется.
Полон мир чудес.


БАБА ТАНЯ


   Откуда-то возвращались домой, поднимались проулком с улицы Ленина (той самой, центральной) на нашу улицу Огурцова (не в честь ли известного персонажа «Карнавальной ночи»?). Жарко, солнце так и печёт. Навстречу еле-еле движется, опираясь на палку,  маленькая, сухонькая, горбатенькая, перекособоченная какая-то старушка. Одета… ну даже не знаю, во что. Помните, когда-то, в восьмидесятые ещё годы были такие спортивные костюмы – хлопчатобумажные, тёмно-синие, с вечно вытянутыми коленками? Вот в таких штанах была бабушка. Кофта какая-то в полоску, бесформенная, застиранная, местами зашитая. На ногах пыльного цвета полукеды неизвестного возраста и происхождения. В руках – котомка, мешок из болоньи, непонятного цвета и рисунка. Старушка останавливается, приветствует нас. Здесь многие здороваются с незнакомыми – народу-то мало, большинство друг друга знают, но и с дачниками здороваются тоже.
- Добрый день! – отвечаю ей.
-Какая у вас собачка маленькая, хорошенькая! Вот и меня такая была, приблудилась, - начинает рассказывать старушка, - Тебя как звать-то?
   Представляюсь.
-Ну вот, а я – баба Таня, - отрекомендовалась наша собеседница. Видимо, как все пожилые люди, она очень хочет поговорить. А рассказать ей есть что. И она продолжает делиться с нами своими воспоминаниями:
- Собачка-то говорю, приблудилась. А уж какая была преданная, так за мной и ходила. Муж-то мой помер. Лет двадцать уж. Хороший он был. Не ругался, не бил меня, нет. Пил только много. Вот и помер – под машину попал. Я тогда на работе была. Автохозяйство тут раньше было, так я там и работала. Сейчас-то его нет. Так я потом на свиноферме работала, пока её не закрыли. Ну, вот я на работе, значит, была. А люди прибежали, говорят: «Твой-то, Татьяна, под машину попал!». Ну я побежала… Ну помер он. Вот осталась я с сыном – инвалид он. Но по хозяйству мне помогает. В больнице часто лежит, болеет. А и у меня здоровье-то теперь не очень. Вот спина болит. Вишь, как хожу, кривая вся. Ноги плохо носят. Голова кружится. Ну и сердце порой беспокоит… Однажды положили меня в больницу. Собачка-то наша, ну, та, приблудная – Джек мы её звали. Хорошая она была, смелая такая, даже больших собак не боялась. Бригадир наш всё говорил мне: «На что она тебе, маленькая такая? Дом сторожить, так побольше бы какую завела. Отдай ты её мне, у меня внучка больно просит – они её во Владимир заберут, она ж комнатная – будет в квартире жить. А то – продай!» А я ему отказывала: «Нет, говорю, мы к ней привыкли, она нас любит». Так вот, пока я в больнице-то лежала, пропал наш Джек. Я его потом у бригадира во дворе видела. Говорю: «Зачем же ты его украл?». А он отпирается: «Не украл я никого, это не Джек ваш. Этого я в городе купил за тысячу рублей. Внучке подарю, когда приедет». А я-то знаю, что Джек. Он ведь меня сразу признал, залаял, с цепочки рвётся. Но как я докажу? Так и не вернул нам Джека. Потом в город его увезли. С тех пор я его и не видела. Теперь у нас кот живёт. Большой такой. Сердитый, как собака. Хороший кот. Других котов как гоняет!
Раньше-то я и козу держала, и кур.  Ну а теперь тяжело мне – отказалась. А недавно ещё другая собака приблудилась. Но та большая, лохматая.  Она у нас в будке живёт. А ваша-то хорошая какая, смешная. На Джека нашего очень даже похожа…  А вы из магазина что ли? Батоны-то есть ли? А то я в магазин как раз собралась. Пойду куплю хлебца, кефира… Хорошо, теперь пенсию вовремя приносит почтальонка. Раньше-то, бывало, задерживали… Так вот…

   И говорит, говорит, говорит баба Таня…
   Шамкает беззубым ртом. Блестят её бесцветные глаза. Не знаю, от радости ли, что можно с кем-то поделиться, или слезинки наворачиваются?  Сколько лет ей, не знаю. На вид много. Есть, видно, что рассказать. Хоть и не жалуется ни на что, никого не ругает, но сердце кровью обливается, как подумаешь: сколько их, таких старушек по Руси великой! Всю жизнь трудились, пьяных мужей терпели, надрывались не меньше мужиков и на работе, и по хозяйству, детей растили… Всего-то радости: муж не бьёт, сын помогает, пенсию вовремя приносят…  Да собачка верная, хорошая. И ту свели. И что сказать ей, чем утешить? Не знаю. Разве что выслушать, посочувствовать. Вот и стоим - слушаем, киваем, поддакиваем.
Смотрим на её большие заскорузлые ладони с кривыми, артрозными пальцами. На память приходят  аккуратно причёсанные, молодящиеся, подтянутые пожилые фрау с макияжем, с идеальными белозубыми улыбками, таких  я видела в Баден-Бадене или Мюнхене. Или спортивные румяные финские старушки, бодро шагающие с лыжными палками в удобных добротных спортивных костюмах и кроссовках…
  Довольна баба Таня, благодарит:
- Спасибо тебе, дочка, что разговариваешь со мной, старухой!


Помнишь, как мы с любовью старательно строили дом?
Ты выпиливал полки, сколачивал стол со скамьёй...
Завели мы хозяйство, детей нарожали потом,
Чтобы жить в этом доме большой и счастливой семьёй.

Помнишь, яблони вместе с тобою сажали мы тут?
Чтобы дети и внуки душистые ели плоды...
Недозревшие яблоки, падая с веток, гниют...
Неужели напрасными были все наши труды?

Помнишь, мы любовались закатом тогда из окна?
И, обнявшись, молчали - нам были слова не нужны...
Отчего же теперь я в потёмках тоскую одна,
Словно не было в жизни моей той счастливой весны?


«ПАЛАТКИ» АНДРЕЯ БОГОЛЮБСКОГО

  С некоторых пор мы с Лёлей приспосабливаемся покупать молоко в монастыре. Свежее, ещё тёплое, настоящее, неразбавленное.  Да и дешевле, чем в магазине. Лёлька как-то сказала: «Молоко от православных коров». Коровы-то обычные, а вот молоко и в самом деле – правильное дают, натуральное, от Бога! В Свято-Боголюбском женском монастыре имеется своё стадо. Мы с Лёлькой частенько наблюдаем, как пастух гонит десятка два коровушек, нескольких коз и овец на луг пастись. Наша Люська смотрит на них молча в полном восторге: «Вот это собаки - так собаки!» - думает она, наверное.
  В монастыре целый день кипит жизнь: народ идёт на службы в Рождественский собор, постоянно подъезжают автобусы с паломниками, деловито снуют монахини, то и дело видны группки девочек, которые живут здесь и помогают вести монастырское хозяйство. Строгие серьёзные девчушки подозрительно косятся на нашу Люси:
- С собакой в монастырь нельзя!
- Да мы и не собираемся, мы просто мимо идём, - отвечаю я с улыбкой, - Да и разве это – собака?
Девчушка хмурится и идёт снимать бельё с верёвок.
   Свято-Боголюбский монастырь – один из самых старых в России. Его основал ещё Андрей Боголюбский всё в том же 1155 году. Здесь же построил он и свою загородную резиденцию – знаменитые Палаты.
   И опять не могу не вернуться мысленно в своё детство, к своему первому знакомству с этими местами.
   Вообще, детство у меня удалось, я очень благодарна судьбе. Мне скучать не приходилось. У меня была мировая, как часто выражаются, тётя. Бабушкина сестра – тётя Рая – была музейным работником, каким-то там заместителем по хозяйственной части. Полная, маленького роста, румяная, весёлая, активная, никогда не унывающая – ах, как я её любила! Родители всегда на работе, даже субботы в те времена были рабочими.  А тётушка меня и домой к себе брала, и на работу.  Жили они с дядей Витей в домике по-настоящему владимирском – наполовину кирпичная, наполовину бревенчатая двухэтажка над Клязьмой прямо под Успенским собором, в самом живописном месте. А работала тётя Рая в здании Архиерейских палат, тех, что в Кремле. Ну а больше приходилось ей работать на разных объектах Владимиро-Суздальского музея-заповедника. Вот и я ездила с ней - то в Суздаль, то в Боголюбово. А уж владимирские музеи, в том числе и Золотые ворота, я облазила вдоль и поперёк. Помню, как во время демонстраций на ноябрьские или на Первомай, мы стояли на балкончике  краеведческого музея, как я высматривала среди колонн своих родителей и знакомых.
   Помню, однажды – мне было лет пять – отправили музейных работников на субботник в Палаты Андрея Боголюбского. Тогда монастыря там не было, были какие-то учреждения. А в храмах и в Палатах Андрея Боголюбского были склады музея-заповедника.
   Мне тогда слово «палаты» было не понятно. Ребёнку романтичных шестидесятых, выросшему на песнях Визбора, Кима и Кукина, куда понятнее было слово «палатки». Я прямо-таки представляла себе, как князь Андрей жил в Боголюбово на свежем воздухе в этакой туристической палатке, а в других палатках жили его дружинники. Поэтому вместо «Палаты» я говорила тогда «палатки Андрея Боголюбского», и потому мне было совершенно непонятно: в каких таких подвалах собираемся мы проводить уборку. Оказалось, в каком-то здании из серовато-белого камня.
   Не очень помню, что там конкретно убиралось, но твёрдо врезалось в мою память, как вёдрами выносили из подвалов лягушек и почему-то их сжигали. Жуткое варварство! Мне было безумно жалко бедных земноводных, и я героически их спасала. Я собирала в подвале лягушек, кидала их в подол платьица, а потом бежала к пруду, что под стенами монастыря, и высыпала в воду. Наверное, спасла сотню, а, может, две. Теперь, когда слышу, как в пруду квакают лягушки, тихо горжусь – это потомки тех, спасённых мною много-много лет назад!
   Рассказала про это Лёльке, она меня поддержала, хотя и удивилась: не противно ли было брать лягушек в руки и носить в подоле платья. Она, трусишка, точно бы побрезговала. А мне когда-то всё было нипочём! Я ни жуков, ни гусениц, и вообще никого не боялась, всех жалела. А уж про кошек и собак – и говорить нечего!
   Вздыхаю, вспоминая тётю Раю, Царство ей Небесное! И город детства своего тоже, с его музеями, старинными соборами, деревянными домиками, окружёнными вишневыми садами, на высоком холме над Клязьмой. Тот город, который с каждым моим приездом кажется всё меньше и меньше,  всё старее и старее…

Я снова вспоминаю старый дом,
Где тётушка моя жила когда-то,
И я всегда была ужасно рада,
Когда мне погостить случалось в нём.

Тут дивные места: рукой подать-
Истории свидетели - соборы,
И чудом уцелевший старый город,
И рядом речка - просто благодать!

А тетушка - румяна, весела,
Старинные романсы с ней мы пели,
Мы наслаждались жизнью, как умели.
И были хороши у нас дела.

Ходили на работу мы в музей,
Там разрешалось лазить мне повсюду...
Навряд ли я когда-нибудь забуду
Простую радость тех далёких дней.

Как жизнь была беспечна и легка,
Безоблачна, проста и безмятежна!
И все вокруг меня любили нежно.
И были живы все... ещё пока...


                ЗАГОВОР


   Когда-нибудь попозже я расскажу Лёльке про то, как в этих Палатах был убит князь Андрей. Но не сейчас. Пусть не будет омрачено это лето историей подлого злодейства. Пусть тёмная сторона жизни владетеля Боголюбского будет  для ребёнка до времени сокрыта. Пусть радуется Лёлька в добром заблуждении, что жил князь, как в сказке, долго и счастливо в своих «палатках». Но я-то всё знаю и нелегко мне от этого знания. 
   Что могло стать причиной злодейского убийства благочестивого князя? Понимаю, что Андрей был человеком сильным, властолюбивым, возможно, жёстким, авторитарным. Ясное дело, недоброжелателей у него хватало: недовольны были Киевские князья, не по душе им было возвышение Северо-Восточной Руси и то разорение, которое временами чинил Киеву Боголюбский; роптали бояре, поскольку попытки князя установить своё единовластие ограничивали их произвол; жителей окрестных городов не радовало то внимание, которое князь уделял новому городу Владимиру. Неприятности существенные доставлял Андрей  и Новгороду. Даже своих родичей – братьев, дядьёв, племянников – многих обидел. Что говорить, у сильных личностей врагов всегда хватает.
   Но хочется мне верить, всё же Андрей Боголюбский старался не ради своих амбиций, а более ради процветания так понравившихся ему и указанных самою Богородицей  земель. Много он сделал для их благоустроения, распространения христианской веры, приобщения к ценностям Византийской и западноевропейской культуры. Во Владимире воздвигнуты были Золотые ворота и великолепный Успенский собор, зарождались монастыри. А в Боголюбово по велению князя и вышнему благословению  вырос в южной части  княжеский дворец – палаты белокамены. Севернее его притулился посад. А южнее, за рвом  раскинулся заливной луг, над которым возвысился Храм Покрова.  Благолепно стало! Княжие палаты могли бы поспорить даже с дворцом великого библейского царя Соломона. Рядом – соединенный с палатами крытым переходом Собор Рождества Богородицы с резными затейливыми рельефами, фресками, оконными витражами, керамическими полами. И палаты, и собор сложены из белого камня. Тем же камнем вымощен двор, проложены водосточные жёлобы-канавки. Тут же  водосвятная чаша под шатром, столп, украшенный ликами Богоматери.
    Князь Андрей полюбил свою загородную резиденцию и славно прожил в ней семнадцать лет. Здесь же принял и мученическую смерть в высокой башне с винтовой лестницей.
   Жена князя Улита была дочерью того самого боярина Кучки, у которого отец Андрея Юрий Долгорукий соблазнил жену Ульяновну, после чего казнил самого боярина и прибрал его земли, на которых и была основана Москва.
   С тех пор затаили Кучковичи зло на князя и весь его род, несмотря на то, что сиротами они были взяты в семью Юрия и воспитывались там вместе с Андреем.  Можно предполагать, что младшая дочь Кучки Улита на самом деле была единокровной сестрой Андрея Юрьевича. Это, вероятно, сыграло существенную роль в дальнейшем развитии событий. Для братьев Акима и Ильи Кучковичей женитьба молодого князя на их сестре представлялась важной с точки зрения влияния на Боголюбского. И пока они могли вертеть им, как хотели, месть откладывалась.
  Однако интриги сестры Андрея, Галицкой княгини Ольги Юрьевны открыли Улите тайну её происхождения, и бедная женщина, не выдержав позора, утопилась в Клязьме. Положение Кучковичей ухудшилось. А тут и повод для мщения подвернулся: приревновав свою новую жену осетинку Ясю к младшему брату Илье Кучковичу,  Андрей приказал казнить обидчика.  Аким подговорил своего зятя Петра, да человек двадцать слуг князевых: «Сегодня одного казнит, другого казнит, а завтра казнит и нас. Промыслим-ка об этом князе».  И порешили заговорщики убить князя июльской ночью. А было то в 1174 году.
   Князь был человеком подозрительным, да и заговор в те времена был весьма вероятен, потому в спальне князя хранился меч, который по легенде раньше принадлежал святому князю Борису (убитому, как и брат его Глеб,  Святополком Окаянным, после чего оба брата были канонизированы, став первыми русскими святыми благоверными князьями - мучениками). Но ключник Андрея осетин (яс) Анбал, который также примкнул к заговорщикам, меч тот выкрал и спрятал. И потому остался князь в ту ночь безоружным и беззащитным. Убийство было хорошо подготовлено. Злоумышленники были вооружены до зубов, одеты в доспехи. Но всё же боялись даже безоружного князя. Не сразу решились они войти в опочивальню своего господина, а сперва спустились в погреб - «медушу», напились вина и потом уже, пьяные, поднялись в покои.
   Заробели толпой ворваться в спальню. Постучались в двери, на вопрос Андрея «Кто там?» кто-то из них отвечал: «Прокопий», так звали нового любимца князя. Но не открыл двери Боголюбский, не поверил их ответу. Тогда убийцы выбили двери и бросились на безоружного Андрея. Но тот и голыми руками сопротивлялся супостатам, одного из них повалил на пол, другому проломил голову. В ужасе толпой заговорщики набросились на князя, кололи его копьями, рубили мечами и саблями, в суматохе нечаянно убили своего же товарища...
    Наконец, пал Андрей под их ударами. Злоумышленники, решив, что дело сделано, бежали вон из спальни, трясясь от страха. А князь был всё ещё жив. С трудом поднялся он на ноги и, шатаясь и стеная, побрёл в сени. Убийцы, услышав его стоны, бросились искать, где он. Понимали, что если князь выживет, не сносить им головы. Зажгли факелы. Кровавый след привёл их на винтовую лестницу, что вела на верх башни. Там в ложнице за столбом раненый князь Андрей молился пресвятой Богородице. Он был слишком слаб, чтобы оказать сопротивление, только прикрыл голову рукой. И вскоре заговорщики, отрубив прежде ему руку, прикончили несчастного. Пётр пронзил копьём храброе сердце Андрея Боголюбского.
    Пьяные от вина и крови князеубийцы, круша всех и всё на своем пути, прошли по замку и монастырю, перебили верную князю дружину, захватили казну. А потом ещё взбаламутили жителей Владимира, натравливая род на род, дом на дом, улицу на улицу, детей на родителей, провоцируя погромы и смуту. В Боголюбовском замке шесть дней продолжались грабежи и разорение, гулял пьяный сброд. Нагое тело князя бросили в огороде псам,  заговорщики никому не давали забрать его и похоронить.
    Но не убоялся злодеев верный друг князя Андрея некто Киевлянин Кузьмище, как называет его летопись. Удалось ему забрать тело господина. Хотевшему ему препятствовать Анбалу он напомнил, как князь Андрей когда-то облагодетельствовал нищего яса, взяв его в ключники и оставив при своей особе. Устыдился Анбал, сам принёс ковёр и плащ и позволил забрать поруганное тело. И отнёс Кузьма его в церковь, чуть не силой заставил пьяных служек открыть вход в божницу и, положив туда мёртвого, оплакал его, сокрушаясь, что в других народах нехристианских больше уважения к князю, нежели среди его соплеменников. Ещё несколько дней лежал труп в притворе, лишь потом отпели Андрея и похоронили во Владимирском Успенском соборе.
    Пока непогребённый князь лежал сначала в огороде, потом в церковном притворе, народ мародёрствовал. Когда ещё опомнились, что следует наказать князеубийц. Схватили Кучковичей, Анбала, Ясю. Два года держали их в темнице, покуда родственники Андрея делили его княжество, ожесточённо воюя друг с другом, прежде чем утвердился на Владимирских землях  брат Боголюбского Всеволод Большое гнездо. Заговорщики то ли были казнены, то ли ещё живыми опущены в ящиках в озеро, которое впоследствии получило название Поганое. По легенде и доныне порой всплывают там гробы злодеев.
    Уже в восемнадцатом веке во времена Петра I явлены были мощи святого благоверного князя Андрея Боголюбского в главном соборе Владимира, где и покоятся они доныне и почитаемы владимирцами, как чудотворные. А сам князь чествуем и любим в этих краях как мученик и один из небесных покровителей земли русской.
    Не сохранилось почти ничего от тех княжеских палат. Обветшал прекрасный собор и был заменён новым в ХVIII веке. А от жилых покоев осталась лишь та самая башня, где принял смерть Андрей Боголюбский,  да галерея-переход. Они сразу выделяются среди более поздних построек своей белой каменной кладкой. Да остаётся навеки в народе память о владетеле тех палат,  князе Андрее Боголюбском.
    Размышляя сегодня об этом далёком событии нашей древней истории, я снова и снова пытаюсь понять, почему  раз за разом люди прибегают к злодейству, думая найти в нём способ решения каких-то проблем. Было ли такое, чтобы на крови строилось чьё-то благополучие? Месть и потворство гордыне давали ли добрые плоды? Так и это подлое убийство князя (пусть и неоднозначно история трактует его личность и заслуги) не ухудшило ли ситуацию, фактически перечеркнув усилия Андрея Юрьевича по укреплению и централизации Владимиро-Суздальской Руси. Не было ли это злодеяние звеном трагической цепочки, приведшей к трёхсотлетнему татаро-монгольскому порабощению русских земель?
     Да и сам князь Андрей Боголюбский – не был ли и он таким же, в сущности, злодеем, прикрывавшим свои амбиции набожностью? Не злоупотреблял ли своим правом казнить и миловать? Не разорял ли зазря чужие владения? Достоин ли он канонизации? Не больше ли спрос с правителя, нежели с его подданных? Можно ли деяния сего князя оправдать жестокостью средневековья?  Как знать. Политика – штука сложная. И  не всегда Андрею сопутствовала Божья милость – достаточно вспомнить историю о спасении Новгорода чудотворной иконой Знамения.
    Личность, конечно, не однозначная. И всё же в памяти народной он остался скорее благодетелем, чем злодеем, святым благоверным князем Андреем Боголюбским, так много значившем в прошлом святой Руси.

Под широким шатром небосклона
Благолепен был княжеский двор
И достойный царя Соломона
Белокаменный дивный собор.

Здесь о землях Залесских радея,
Новый град обустраивал князь…
Здесь от рук вероломных злодеев
Летней полночью кровь пролилась.

Приближённые князя предали,
В подлой схватке заколот Андрей.
С той поры нравы лучше не стали,
Нынче зло изощрённей, хитрей.

Всё ты ведаешь, князь благоверный!
На святой твоей крови молюсь:
Защити, огради нас от скверны,
Заступись перед Богом за Русь!

НОВОЕ И СТАРОЕ


- Мам, ты что, не слышишь, что я тебе говорю?!
  Наверное, я слишком увлеклась размышлениями о роли личности в истории, и не заметила, что Лёлька давно уже недовольно дергает меня за подол юбки, привлекая к себе внимание. До меня доходит, что слишком долго мы ходим кругами вокруг монастырских стен, и надо бы уже пойти домой обед готовить.
- Прости, - говорю дочке – Что-то я задумалась.
- О чём?
- Вспомнила прошлое, - уклончиво объясняю я
- Какое прошлое?
- Какое-какое? Своё! Детские годы, - я перевожу разговор на тему, которая Лёльке очень нравится. Хлебом её не корми, расскажи про своё детство.
   И я начинаю делиться  воспоминаниями о том, что здесь было много лет назад, когда я ещё в школе училась.
   Вот здесь был книжный магазин. Я хорошо помню – совсем недалеко от музыкальной школы. У неё такое заметное здание - ставни и фасад украшены нотками. Школа осталась, а вместо книжного магазина «Автозапчасти». Такие сейчас приоритеты.
   По центральной улице Ленина  дома чередуются: то развалюха, то новый отстроенный коттедж. Будто нехотя Боголюбово меняет свой привычный для меня облик. От былого однообразия фасадов не осталось и следа. Раньше все дома были выдержаны в одном стиле, хотя и имели свои особенности – спутать один с другим было трудно. А теперь – одни хиреют, скособочиваются под облупленной краской, другие хвастливо возвышаются над убогими соседями, выпячивая достаток своих хозяев.
   Но особенно много новых богатых коттеджей выросло на улицах, что  чуть вглубь от шоссе: Огурцова, Солнечной. Мне они  совсем не нравятся. Исчезает что-то неуловимо родное, что было раньше в наших городках, их открытость, уют. Лишь маленький цветущий палисадник отделял само строение от улицы. Как будто домики выбежали и выстроились вдоль дороги, приветствуя каждую проезжающую мимо машину или рейсовый автобус. Сколько раз я  махала им рукой, словно добрым друзьям. Теперь строят коттедж подальше в глубине двора, окружают его высоченным непрозрачным забором. И хотя двух, а часто и трёхэтажное здание торчит из-за ограды, но смотрится оно неприветливо как-то, неуютно, недружелюбно. Да и архитектура этих новостроек меня не радует: нагромождение башенок, эркеров, балкончиков, вывернутые под разными углами окна – этакий «новорусский» стиль с претензией на то, чтобы казаться «круче всех». К сожалению, стиль этот процветает не только в дачном или провинциальном строительстве, но и в столичных городах, из-за чего центр Москвы, например, утратил своё былое очарование, своё своеобразие и теперь не радует глаз, а, напротив, оскорбляет эстетическое чувство.
    Нет, не испытываю я того уютного, почти интимного удовольствия, которое раньше дарили мне эти утонувшие в цветах полудачные – полугородские улочки! Теперь я чувствую себя здесь лишней, нежелательной, как будто норовлю вторгнуться на территорию частной собственности каких-то посторонних, чужих и чуждых мне людей, захвативших, приватизировавший куски того общего когда-то пространства, которое было дано нам Богом для совместного пользования и радости. Будто и само небо, и воздух, и даже сорная трава – теперь уже не для меня, а только для тех удачливых хозяев, что возвели здесь свой дворец-крепость. В каждом дворе – цепная собака. Не какая-нибудь шавка-моська-жучка, чьё происхождение покрыто мраком неизвестности. Нет, тут то кавказская овчарка, то стаф, то мастино, то представитель ещё какой-нибудь благородной охранной породы. Вид у них внушительный, неприступный и неподкупный. Эти звери не зря съедают свой паёк - отработают не хуже любого телохранителя. Хочется обойти их за километр, что я и стараюсь делать.
    Виднеется иногда, если забор не совсем глухой, двор с газоном и своей детской площадкой. А детей почти не видно. Ребята на даче любят играть с товарищами, а на этой улице, где дома отгородились друг от друга, детские компании распадаются, да и совсем не складываются. Здесь и соседи-то порой незнакомы между собой. Видно, дети сидят где-то в четырёх стенах в обществе телевизора или компьютера, ведь живого общения не получается. И моя Лёля не нашла себе друзей: новые улицы неприветливы, а на старых и хозяева домов состарились, уже не только дети, но и внуки их выросли, а значит, там нет детского общества. Не с кем играть Лёльке, скучает, ходит за мной хвостом и требует к себе постоянного внимания. 
     А ещё меня всегда удивляет, что люди, у которых хватает денег на все эти чудеса архитектуры и на профессиональный ландшафтный дизайн приусадебного участка, не могут скинуться и нормально заасфальтировать свою улицу. И не жаль им собственных дорогих иномарок – вон ведь в каждом дворе стоит, а то и не одна! Понимаю, улица – это уже не частная собственность, а общественная. Но как же в иных странах дороги содержатся в образцовом порядке? Не понимаю я такого отношения. Сами себя не уважаем.
    Нет, нет, не люблю я этот новострой! Наверное, я старею…
    Мне куда милее построенные лет сто назад пятистенки в три окошка  с терраской, с маленьким ухоженным огородиком, где с пользой занят каждый метр, поскольку хозяева кормятся с этих грядок. Эти сменяющиеся в зависимости от сезона цветы в крошечном палисаднике, эти свешивающие на улицу ветви яблони и вишни, эти задумчивые коты, неизменно восседающие на крыльце или заборе, куры, деловито роющиеся в пыли перед домом, скучающие на цепи беспородные Джеки или Джульки, судачащие с соседками бабушки – всё то, что было здесь в годы моего счастливого детства, а, может, и задолго до моего рождения.
   Жалко, что стареем не только мы, люди. Стареет и наше прошлое, становясь настоящим, совсем другим, новым, непривычным. Возможно, это настоящее что-то хорошее привносит в нашу жизнь. Но многого оно нас и лишает. Увы!
   Лёлька, наверное, мою ностальгию не поймёт. Ловлю себя на том, что опять увлеклась раздумьями. Сама себе удивляюсь, что научилась одновременно разговаривать с Лёлькой и думать о своём. Интересно, а Лёлька тоже такая? О чём, хотелось бы мне знать, она думает сейчас? И какое Боголюбово ей ближе – старое или новое? Что вспомнится ей лет этак через тридцать?

За двести километров от Москвы
Шумит безбрежный океан листвы,
И подплывает мой вагон к вокзалу -
К родному долгожданному причалу.

Здесь Родина моя - моя Россия!
Здесь время старый дом перекосило...
Стоят по косогору вдоль реки
Сплошной стеной крапивные полки...

Сияет куполами древний храм...
А рядом с ним - руины, словно шрам,
Сгоревший дом, стихийная помойка...
И инородным телом - новостройка...

Меня встречает старая берёза,
Седа, корява и простоволоса -
Убогою старушкой городской
Стоит она с протянутой рукой.

Несут меня как будто два крыла
По улице, где прежде я жила.
Вот за забором бывший детский сад...
Но там где были липы, пни торчат...

***

Изысканность губернских городов,
  Надёжные рустованные стены.
  Казалось, не коснутся перемены
  Их прочных, их незыблемых основ.

  Но всё же по прошествии веков
  Ветшают все строенья постепенно.
  Они, как наша память, тоже тленны,
  И приговор истории суров.

  Так что же нам осталось от былого?
  Над Клязьмою ряды избушек старых,
  Облезлые, щербатые заборы…
  И в небесах парящие соборы,
  Их купола, резьба, их закомары
  И фрески гениального Рублёва.

 
ЖУРАВЛЬ В НЕБЕ

 - Мам, ну что ты опять задумалась? – Лёлька теребит меня за рукав ветровки.
   И, правда. Что это всё задумываюсь и задумываюсь? Наверное, старею.
   Вот опять вспоминается…

   Я с детства мечтала прославиться.
   Сначала я хотела стать певицей. Мне было года четыре, когда я привязывала мамину толстую косу, бережно хранимую бабушкой в ящике комода, закутывала плечи пёстрым платком и устраивала концерт на крыльце дедовского дома. Крыльцо было знатное – большое, с капитальным навесом, оно напоминало сцену зелёного театра в парке культуры.  На лавочке собирались все наши родственники, а также соседские старушки. А я, не жалея голоса, распевала «Дорогой длинною», «Чёрный кот», «Королева красоты»...
   Особое умиление вызывало:

А мне мама, а мне мама
Целоваться не велит…

   Однажды моё выступление услышал бабушкин знакомый, директор музыкальной школы. Он сказал, что у меня абсолютный слух, и мне обязательно надо учиться музыке. Но учиться музыке – значило покупать пианино. А для него не было места в нашей малогабаритной хрущёвке. После долгих обсуждений сошлись на том, что я буду играть на гитаре. Но на гитару в музыкальную школу брали с двенадцати лет. А к тому времени мой энтузиазм испарился вместе с абсолютным слухом.
   Но петь я продолжала. В школьном хоре, на всех конкурсах самодеятельности, дома перед зеркалом. Даже на улице – про себя. И сейчас песня всегда со мной. Не знаю, как бы я без неё жила?
   Как бы то ни было, певицей я не стала, тем более знаменитой.
   Тогда я решила стать выдающимся учёным, совершить какое-то великое открытие, получить за него Нобелевскую, ну или хотя бы Государственную премию. Осталось только выбрать, какую отрасль науки я осчастливлю своим вниманием. В школе-то мне легко давались все предметы.
   Пусть это будет химия! Но мама, сама химик, сказала: «Только через мой труп! Нечего себя травить!»
   Хорошо, сказала я, тогда это будет языкознание. И залпом прочла двухтомник Льва Успенского, а  ещё зачем-то самоучитель грузинского языка. Попутно перевела несколько английских стишков и главу из кэрролловской «Алисы».
   А потом засомневалась: а, может, биология?! Генная инженерия или биохимия, например. И вот я поступила на подготовительные курсы в МГУ. 
   А потом я вдруг ни с того, ни с сего приняла совершенно неожиданное, ничем не объяснимое решение поступить на экономический факультет, выбрав при этом специальность, которая через несколько лет будет просто изъята из обращения в связи с кончиной плановой экономики – планирование народного хозяйства. Зачем мне это было надо?  Я часто в своей жизни из двух хороших альтернатив выбираю третью, как правило, самую неудачную.  Такая я – непредсказуемая!
  Несколько лет я работала в вузе, преподавая экономику, уже не плановую. Но за эти годы произошло окончательное охлаждение в наших с экономикой отношениях. Она скупо платила мне за работу по её изучению и популяризации среди студенческой молодёжи, а я всё меньше понимала причуды этой капризной дамы. В конце концов, мы взаимно разочаровались, и наши пути окончательно разошлись.
  Родив Лёльку, позднего ребёнка, я вычеркнула себя из экономически активного населения, надеясь убежать от проблемы выбора жизненного пути. Пусть кривая вывезет куда-нибудь. Бог с ним, журавлём в небе!
  Вот так мне и не удалось прославиться.  А жизнь, меж тем, тихо катится к закату. Будет ли он таким красивым, как сегодняшнее небо над Боголюбовым?
  Что-то я стала сентиментальной. Наверное, старею…

Хрупкая, как росинка,
Как ромашки ресница,
Лёгкая, как слезинка,
Вечная, как земля -
Пусть мне синяя птица
Со страниц Метерлинка
Этой ночью приснится,
Счастье в жизни суля.


Замелькали снежинки,
Иней лёг на ресницы,
Льдом сковало росинки,
Листья все сожжены,
Ветер треплет страницы,
Растворяются в дымке
Наши синие птицы
И счастливые сны.


ВРОДЕ КАК ЭПИЛОГ

    Каким долгим казалось нам это лето. Мы с Лёлькой под конец заскучали в Боголюбове. Покой и умиротворение – это, конечно, здорово. Но ведь мы уже привыкли к столичной суете, она въелась в нас, проросла и теперь не даёт покоя. Короче, мы соскучились по Москве, по своей свежеотремонтированной квартире с горячим водоснабжением, по родной кухне, по стиральной машине, по компьютеру, в конце концов. И всё-таки, когда поезд отходил от владимирского перрона, мне показалось, что перевёрнута ещё одна важная, содержательная страница той повести, которая называется «Жизнь». И перечитать эту повесть, увы, не получится!

    С тех прошло много лет.
    Лёлька моя скоро закончит школу. Я до сих пор не могу понять, есть ли у неё свой журавль в небе, или она довольствуется маленькой синичкой в руке?
    Она совсем не такая, как я. Просто удивительно, как дети могут отличаться от своих родителей. Она с трудом преодолевает школьную программу и, кажется, не испытывает интереса ни к одному предмету. Она не поёт, не танцует, не занимается спортом… Она всё свободное время или читает, или смотрит телевизор, или играет в компьютерные игры.
    Я очень беспокоюсь за неё – кем она будет, какой она будет? Какой – даже важнее! Хочется верить, что из той маленькой Лёльки, что восхищалась смелой бузявкой, вырастет приличный ЧЕЛОВЕК. Не зря же она дышала святым воздухом Боголюбова. Должны же были эти благоухающие травы заронить в её душу благодатные семена красоты и добра. Только бы не заглушили их тернии сегодняшних сумасшедших дней без цели, смысла, сочувствия и любви.
   Прошлой весной Боголюбовский луг затопила большая вода. Только крохотный островок с Храмом Покрова смело возвышался над половодьем.
   Так и в жизни нашей мутные - талые ли, дождевые ли - воды всякой скверны пытаются утопить всё живое, захлестнуть наши души, смыть всё  человечное с лица грешной земли. Но я уверена: пока стоит на островке вечный Храм, есть у нас надежда на спасение!
   И молю Богородицу: Храни нас, Пресвятая Дева, под Святым Покровом Твоим!
   Но сердце почему-то всё равно не спокойно.
   Наверное, я старею…

Когда уйду в небытие,
Меня не станет,
И тело грешное моё
Совсем истает.
Но перейдёт в траву, в цветы
Преобразится
И в каждой капельке воды
Вновь отразится.
В том, что любила прежде я,
Не уставая,
Навек останется моя
Душа живая!