В поисках Юзефа Крашевского. Записки журналиста

Худ. Р.Ясенович,
Познань, 2012 г.



ЛУЖА  В  ДОЛГОМ

      Конец 90-х гг. прошлого века. Поздняя осень. Мы под предводительством Юрия  Зелевича, молодого научного сотрудника музея-усадьбы «Пружанскі палацык» (непереводимое название) ищем следы усадьбы родителей Юзефа Крашевского – знаменитого польского писателя, публициста, историка девятнадцатого века. Однако его европейская известность не упрощает наших поисков. Дождь  льет как из ведра. Деревенская улица пустынна. И вдруг впереди – покачивающийся из стороны в сторону тракторист на своем «железном коне».
      
       — Вылезай, спроси у него дорогу, – мстительно улыбаясь, отправляет меня из машины под холодный дождь любимый оператор Вячеслав Машутин. Вся затея – моя, и расплачиваться за нее мне. Увидев нас, тракторист засуетился, и трактор с фантастической скоростью исчез за поворотом. Пришлось постучаться в дом, и нам указали то же направление, в котором скрылся трактор-скороход. Он маячил уже далеко впереди. И вдруг, снова увидев нашу белую «Волгу», дал задний ход и с невероятной скоростью понесся прямо на нас. Мы застряли в огромной луже и мигом выскочили из машины, представляя, как сейчас наше транспортное средство превратится в груду металлолома. Но тракторист, видимо, передумал нас давить и, объехав, наблюдал, как мы все, стоя в луже возле машины, обсуждали дальнейший план действий. Потом он уже медленно вернулся к нам и поинтересовался, не нужна ли помощь. Как выяснилось, сначала он принял нас за представителей органов правопорядка, с которыми, по всей видимости, встречаться не желал.
      
         После этого дождь закончился, мы долго смеялись над происшедшим и с увлечением снимали поросший кустами сирени живописный пригорок, где когда-то якобы стоял дом родителей Юзефа Игнация Крашевского. Впоследствии выяснилось, что там находилась должанская часовня.


СЪЕМКИ В РОМАНОВЕ

      Весна 2002 года. Первый мой выезд на съемки в Польшу. Машину и телекамеру нам начальство выдало, а все остальное держится на чистом энтузиазме. И нашей творческой группы, и библиографа отдела краеведения областной библиотеки им. М. Горького Ирины  Павлючук. Все переговоры с польской стороной ведутся через нее и заведующего краеведческим отделом Бяла-Подлясской городской публичной библиотеки Гжегожа Михаловского, по совместительству главного редактора журнала «Подляский квартальник культуральный».
      
       Вот мы уже все отсняли в Бяла-Подляске. Запланированная от жадности на два дня программа съемок практически невыполнима. Мы выбились из рабочего графика. Все устали. Посовещавшись между собой, решаем отложить посещение романовского музея до следующего раза. Но один молниеносно сверкнувший взгляд Михаловского оказывает на нас магическое действие, и ровно через пять минут мы выезжаем в направлении Романова. Гжегожа можно понять – нас уже несколько часов ожидают в музее Юзефа Игнация Крашевского.
      
        За то короткое время, что мы тогда смогли посвятить видеосъемкам в романовском музее, мы успели снять симпатичный видеосюжет в телепрограмму «Два дня на Подлясье» и выпить чаю с домашним печеньем, сидя на диване и креслах девятнадцатого столетия. Вскоре, совершенно случайно попав в музей во второй раз на те же пару часов, мы сумели доснять материала (вкупе с первым) на целую пятнадцатиминутку. Получилось достаточно красиво, благодаря обаятельности директора музея пани Анны Чободинской-Пшибыславской и профессиональному мастерству телеоператоров, но с обидными провалами в биографии Юзефа Игнация Крашевского.  Правда, поняла я это гораздо позднее, когда понемногу начала читать  литературу на польском языке.
      
        Но произошло это не так быстро, хотя пани Анна при первом же знакомстве подарила Ирине Павлючук для библиотеки, а мне в личное пользование «SILVA  RERUM« («Домашнюю хронику») младшего брата Юзефа Игнация Крашевского – музыканта, писателя и известного в свое время астронома-любителя Каетана Крашевского.
               

ПОСТСЛУЖЕБНЫЙ РОМАН С РОМАНОВЫМ

      Память о романовском музее Ю.И. Крашевского осталась во мне занозой. Страстно хотелось попасть туда хотя бы еще раз и уже без спешки, спокойно осмотреть экспозицию, побродить по просторному парку с огромными старыми деревьями, поговорить с вызывающей сердечную симпатию директором музея Анной Чободинской-Пшибыславской. И наконец спустя три года уже за собственные небольшие деньги мне удалось осуществить свое желание даже дважды.
      
       Вот что рассказывает о романовском музее Юзефа Игнация Крашевского его краткий проспект. Сапежинское владение Романов Блажей и Анна Мальские приобрели в 1801 году. В старом, заложенном в семнадцатом веке парке на месте деревянного охотничьего дома был возведен в 1806-1811 годах каменный одноэтажный дом в стиле классицизма с крыльцом со стороны фасада. В этом доме у дедушки и бабушки Мальских в детстве воспитывался Юзеф Крашевский. И, как утверждает музейный проспект, «грабовая аллея и упирающиеся в небо ели в старинном парке еще помнят маленького Юзю». Сохранилась до наших дней и небольшая часовенка Святой Анны, построенная на средства прабабушки Юзефа Крашевского Констанции Новомейской. В 1846 году романовское имение перешло к родителям писателя Софье из Мальских и Яну Крашевскому. А с 1857 года почти сорок лет владельцем Романова был младший брат Юзефа Крашевского Каетан Крашевский. Именно при нем имение переживало свой наивысший расцвет. У дома появился второй этаж, а с фасада на месте крыльца был возведен портик с четырьмя тосканскими колоннами и балконом с деревянной балюстрадой. При въезде в усадьбу встали башенки, построенные в старинном стиле. Эти башенки до сих пор первыми встречают посетителей музея. Само здание, в котором он находится, сожженное во время Второй мировой войны, было восстановлено к 150-летней годовщине со дня рождения Юзефа Игнация Крашевского. 
      
         В первый мой нынешний самостоятельный приезд в Романов во второй половине марта два дня подряд лил сильный дождь. Весь парк был покрыт лужами и островками тающего снега. Я смотрела в окно на мокнущие под дождем ели и думала о том, что в музее почти нет переводов произведений Крашевского на русский язык и надо привезти сюда две книги Юзефа Игнация из моей домашней библиотеки. Долгое время лежали они непрочитанными, тем более что прозаическое название одной из них «Из времен Семилетней войны» вовсе не сулило особой занимательности содержания. Но если бы вы знали, с каким живым интересом прочитала я однажды на досуге эту книгу! Как ясно вдруг представила описываемую там эпоху, следуя извилистым жизненным путем ее главного героя.
      
         Вскоре я повторила свою попытку. И в следующий приезд в романовский музей перед пасхальными праздниками не только спокойно обошла  усадебный парк, но добралась пешком до соседней деревни Чепутки и даже забрела на окраину соснового леса, который за ней начинается. 
      
        Как давно уже я не чувствовала себя такой отрешенно свободной от бесконечной будничной суеты. И вот однажды, сидя на боковом крылечке музея и любуясь закатным небом, я вдруг разглядела в еще почти голых ветвях двух соседних деревьев профиль пожилой женщины в чепце. Он напоминал изображение любимой прабабушки Юзефа Крашевского Констанции  Новомейской из Мороховских, которую все называли «белой бабулей» за любовь к одежде белого цвета. 

Апрель 2005г.       


ДОЛГОЕ  И  РОМАНОВ  ЮЗЕФА  КРАШЕВСКОГО
      
       Первенец владельца деревни Долгое Яна Крашевского и Софьи из Мальских  Крашевской должен был появиться на свет на Пружанщине, как это было впоследствии с двумя его сестрами Анной и Иоанной и двумя братьями Люцианом и Каетаном. Но все спутала война 1812 года. Ранней весной в связи с приближающимися военными действиями двадцатитрехлетний Ян Крашевский отвез беременную жену в Романов, откуда сам вернулся в Долгое. В июне Софья Крашевская вместе с матерью Анной Мальской и сопровождающими их лицами выехали в Варшаву.
      
        Поселились они на улице Александрия (ул.  Коперника) в доме, на месте которого позднее была построена детская больница. «Как мне приятно, что там сегодня больница для бедных детей, где я младенцем на свет появился», - писал впоследствии сам Крашевский.
      
      Еще не ведая о том, я не однажды проходила по Краковскому  Предместью мимо знаменитого памятника Копернику по соседству с улицей его имени и по воле случая даже однажды побывала в находящемся рядышком костеле Святого Креста, где, как оказалось, 6 августа 1812 года первенца Крашевских крестили. В метрике (свидетельство о рождении) имена его записаны в очередности Игнаций Юзеф.
      
      Осенью ненадолго все вернулись в Романов. Однако, вновь  опасаясь военных действий, Мальские, а с ними и Софья Крашевская с маленьким Юзефом, перебрались в Краковское воеводство к знакомым. Возвратились в Романов весной 1813 года. А в июне Софья Крашевская с сынишкой приехали в Долгое.  Так что Юзеф Игнаций (в такой очередности стали называть его родные и близкие) впервые увидел Пружанщину в десятимесячном возрасте. Вскоре ребенка отдали на воспитание бабушке Анне Мальской и прабабушке Констанции Новомейской в Романов. Там, в основном, и прожил он до поступления в 1822 году в Бяльскую базовую школу (торжественно называвшуюся Академией). В родительском доме был дорогим, но не частым гостем. После поступления на учебу он и в Романов приезжал уже только как гость. Зато по возвращении из Вильно в 1833 году Юзеф Игнаций четыре года, хотя и с большими перерывами, провел в Долгом вместе с родителями. И все-таки его самые теплые воспоминания о пребывании в родительском доме относятся к годам детства и ранней юности.
      
      Вот что писал Юзеф Крашевский о Долгом в конце описания своего виленского жилья во время учебы в университете:
      «Но Долгое значит для меня больше, чем книги и книжные магазины всего мира».
      
       Или уже под конец жизни:
      «В маленьком Долгом, с маленьким домиком, с маленькой часовенкой на маленьком взгорке, с маленьким парком, с небольшими зарослями, которые хотели казаться лесом, с одной сосной на поле, оставшейся от более счастливых времен (на которой меня всегда грозились повесить за непослушание), в том Долгом отец и мы прожили спокойно долгие годы».
      
      Вторым высказыванием Крашевский ненамеренно вводит в заблуждение малоподготовленного читателя. Он как бы отождествляет самого себя со своими братьями и со всей своей семьей. Мы еще вернемся в пружанское Долгое, но уже не с Юзефом  Игнацием, а с самым младшим из братьев Крашевских – Каетаном Крашевским. А с Юзефом Игнацием постараемся представить себе подлясский Романов его детских лет. Начнем с описания природы:
      
       «На раскинувшейся над Бугом равнине, в старинном Подлясье, есть владения, называемые Романовым. Это место настолько красивое, насколько красивым может быть край без бегущей воды и гор. Украшают окрестности и само селение древние леса, ценнейшее из украшений, которое невозможно купить ни за какие деньги(…). На маленьком пригорке возвышается новый каменный дом, важный, молчаливый, к которому подъезжают, минуя двор, обсаженный со всех сторон деревьями, замкнутый с одной стороны длинными деревянными флигелями, с другой симметричными им конюшнями. Вокруг построек и обширного, темного, тенистого парка проложены длинные каналы, обсаженные старыми ольхами, и на каждой из них – аистиное гнездо. От крыльца, выходящего в парк, идет аллея с огромными старыми елями по бокам, всегда о чем-то шумящими. 
      (…) Выйдя за раскинувшийся парк, увидишь зеленые пространства лугов и далекие леса Кращина, деревни Выгнанку и Чепутку. Прямо от двора, по проложенной в сосновом лесу длинной дороге, можно попасть в третью деревню – Сосновку»(Ю.И.Крашевский. «Романов»).
      
        До Сосновки около четырех километров. Оттуда во второй раз я шла в Романов пешком по давно уже проложенному здесь шоссе и всю дорогу не могла налюбоваться окрестным лесом, хотя немного было и страшновато (все-таки не у себя дома). Но вернемся в Романов детских лет Крашевского:
      
        «Годы, проведенные мной в Романове, были очень счастливыми – дни мои были заняты учебой, в целом не обременительной, веселыми забавами, прогулками по романовскому парку, прогулками, во время которых, глядя на старые деревья в тенистых уголках, я учился мечтать и переноситься в воображении в туманную старину, в которой и я словно уже жил когда-то (…).
      Помню еще нашего дедушку в байковой чуйке, обходившего хозяйство и парк, помню прабабушку, которую все называли «белой бабулей», едущей в Хмелиту на спокойной лошади Ярошевской, прикрытой от мух белой попоной в виде сетки. Помню – о! и обучение чтению по календарю, и вечерние развлечения, и детские игрушки, и все поучения твои, бедная прабабушка, помню, как, давая мне лакомство после какой-то детской провинности, ты сказала:
      — Да, Юзик, нужно за зло добром платить!..»
      
        В экспозиции музея и сегодня можно увидеть детскую игрушку Юзефа Игнация Крашевского (домик с собачкой) – драгоценное свидетельство его счастливого романовского детства.
      
       Обнаружив в романовском музее массу ценнейших материалов по истории семьи Крашевских, редкие книжные издания, таящие в себе бездну новых и столь заманчивых для меня тайн и открытий, касающихся и нашей Пружанщины, я почувствовала себя при расставании с Романовым тем сказочным героем, у которого, как вы помните, «по усам текло, да в рот не попало».    

Май 2005 г.


ЗАГАДКА  КИРКОРА

       Выдающийся ученый, историк, этнограф и археолог Адам Киркор очень высоко оценил вклад Юзефа Игнация Крашевского в историческую науку.
      
       «Если бы Крашевский ничего более в жизни своей не написал, только четырехтомную «Историю Вильно», три тома «Истории Литвы» и большой том «Искусства у славян», уже этого было бы достаточно, чтобы занести его в ряд знаменитейших и очень  заслуженных летописцев и археологов», — писал Киркор в статье, посвященной пятидесятилетию творческой деятельности Юзефа Игнация Крашевского.
      
        Сначала я перевела эту цитату для того, чтобы ярче оттенить заслуги Крашевского перед исторической наукой и в связи с ними показать, насколько недобросовестно отнеслись люди, пишущие историю его жизни и творчества, к нему самому. И главку эту я первоначально назвала «Сапожник без сапог». Ведь на деле так оно и есть. Человек, так истово занимавшийся историей, не имеет до сих пор у нас ни одной своей правдиво написанной биографии.
      
         Если мы пойдем сегодня в библиотеку, проштудируем все известные нам издания на белорусском и русском языках, где упоминается Юзеф Игнаций Крашевский, и попробуем суммировать полученные знания, то, возможно, составим кардинально отличающуюся от истинной биографию Крашевского. В ней не будет ни Романова, ни Бяльской школы, ни Люблинской гимназии. В ней он успеет закончить Виленский университет, хотя и проучился в нем немногим более года. А по возвращении домой из Вильно в 1833 году двадцать лет проведет в Долгом. По этой биографии Юзеф Игнаций найдет свою будущую жену в нашем Городце на Кобринщине, хотя на самом деле «тот» Городец находится на Волыни, а на Волынь он вообще не попадет, хотя прожил там более двадцати лет. Пропущен будет в ней и варшавский период жизни Крашевского.
       
          В эмиграцию Юзеф Игнаций уедет не туда, куда уехал. Умрет не там, где умер, да и похоронил его автор одной из широко известных у нас книг совсем не там, где он был похоронен.
       
          Откуда же берут подобные сведения наши современники? Уж сами-то они их точно не выдумали. И вдруг мне снова пришел на ум Адам Киркор. Я вспомнила о том, что большая часть тома, посвященного Литовско-Белорусскому Полесью ( в репринтном издании «Живописная Россия»), была написана им. И именно оттуда брала я когда-то сведения о Крашевском для своих передач. Похоже, здесь-то и была зарыта собака, с которой все началось. Как же не верить современнику Крашевского, лично общавшемуся с Юзефом Игнацием? Кажется, наши авторы, как и я сначала, поверили именно ему. Ну и как я могу разрешить эту тупиковую ситуацию?    

Июнь 2005 г.


ИТАК, ОНА  ЗВАЛАСЬ  МАРИЕЙ?..

        — Ты заинтересовалась Крашевским? – оживленно переспрашивает Михаловский, когда я в один из своих редких и кратких набегов в Бяля-Подляску выражаю желание посмотреть все имеющиеся у них книги о Крашевском. – А у нас как раз есть новая книга о нем на русском языке.
       
          Книга о Крашевском на русском языке? Это же сенсация! До сих пор у нас о нем не вышло отдельно даже брошюры. Хотя со дня его смерти прошло уже около ста двадцати лет, и по Книге рекордов Гиннесса Юзеф Игнаций Крашевский – самый плодовитый литератор эпохи «гусиного пера» в мире. А сколько еще всяких талантов было у него плюс к тому!
       
        Легкое разочарование – Гжегож приносит научную монографию о Крашевском, написанную профессором Познанского университета В. Василенко и изданную издательством университета в 2002 году. Книга красивая, объемная, с множеством цитат и впервые опубликованных редчайших российских архивных документов.
       
        - Хочешь прочитать? – улыбается Михаловский. – Тогда я закажу в Познани еще один экземпляр специально для брестчан.
        Но, сжалившись надо мной, он отдает мне эту единственную в его библиотеке книгу с собой в Брест под честное слово. Так я обзавожусь карточкой в абонементе Бяла-Подлясской городской публичной библиотеки. А вскоре прибыл из Бяла-Подляски в областную библиотеку и обещанный Михаловским подарок.
       
         Однако и в монографии В. Василенко «Крашевский в Российской империи (1812 –1863 -1917)» я опять столкнулась с тем, с чем сталкиваюсь постоянно, начиная с моего первого знакомства с Юзефом Крашевским. Причем сразу же в пятой строчке первой главы. До сих пор не могу понять, откуда Владимир Василенко взял, что мать Юзефа Игнация Крашевского звали Марией («...его будущая мать Мария Крашевская (Мальская)…»). Ведь авторы всех известных мне русских, белорусских и польских источников называют ее Софьей. Впрочем, с местами смерти и захоронения Юзефа Игнация Крашевского у Василенко также вышли неувязки.
       
          После случая с Адамом Киркором для меня, бедной, это уже вторая тупиковая ситуация, найти выход из которой я просто не в силах. Пора ставить точку на моих любительских изысканиях.    

Июль 2005 г.


С  ТРЕТЬЕЙ  ПОПЫТКИ      
               
               Два года – срок немалый. Думала, что за это время растеряла  все свои скудные познания в польском языке. Но нет! Как сигнал полковой трубы отозвалось во мне известие о том, что в областной библиотеке им. М. Горького готовится выставка, посвященная жизни и творчеству Юзефа Игнация Крашевского. Как я могла забыть, что в этом году в марте исполнилось 120 лет со дня его смерти, а 28 июля исполняется 195 лет со дня рождения! Значит, романовскому музею скоро 45 (прекрасный возраст!). Значит, снова появится масса новых интересных материалов о Крашевском в польских изданиях. Говорят, часть экспонатов для выставки передаст краеведческий отдел Михаловского.
            
               Я едва дождалась торжественного открытия этой предъюбилейной выставки.  Польские коллеги прислали немного, но именно то, основное, чего нам, как мне кажется, не хватало. Да и в наших краеведческом и отделе иностранной литературы появились новые книги Юзефа Игнация. В том числе подаренные Генеральным консульством Республики Польша в Бресте. Вот они все здесь на виду. Ни в Романов специально с таким трудом ехать не надо, ни в Бялую.

                Итак, все возвращается «на круги своя». Извините, пожалуйста, уважаемый Владимир Василенко, но мать Юзефа Игнация я буду называть Софьей из Мальских Крашевской, пользуясь вместо документа переводом метрик Юзефа Крашевского, которые приводит в своем материале «Варшава в день рождения Юзефа Игнация Крашевского» польская исследовательница Янина Сивковская. Сведения оттуда я уже использовала, рассказывая о рождении Юзефа Крашевского.
            
                Но вы, мой читатель, непременно улыбнетесь, когда узнаете о том, что, заканчивая свою подробнейшую, тщательно документированную статью, Сивковская все же ухитрилась приписать завершающий её отрывок из стихотворения о Романове Юзефа Коженевского самому Юзефу Игнацию Крашевскому. Хотя, возможно, это ошибка редактора или корректора.
            
                Вот так в конечном итоге открытие выставки, посвященной жизни и творчеству Юзефа Игнация Крашевского, в областной библиотеке им. М. Горького обернулось для меня дорогой весточкой с Подлясья. И возвращением к самому Юзефу Игнацию.  Но какой нелегкой ношей оно сначала оказалось. Наверно, только сам Юзеф  Крашевский смог бы меня понять:
            
                «Эта работа стала для меня без малого жизненной потребностью – пишу дальше и страдаю от того, что человек всегда, стараясь сделать как можно лучше, не может быть уверенным, что то, что он сделал – хорошо».
( Из письма Юзефа Крашевского бабушке Анне Мальской, написанного в Долгом 28 июля 1833 года).
            
                Как хорошо понимал уже все это юноша, которому в день отправления цитируемого письма исполнился только двадцать один год. И продолжал заниматься литературной деятельностью еще почти пятьдесят четыре года.
            
                Может, именно из-за этого юноши, добровольно взявшего на себя такую тяжелую ношу, должна и я продолжать начатое. А, может, наоборот, ради того уже почти прожившего свою жизнь старого человека, образ которого неожиданно возник в моем воображении.    

Апрель 2007 г.
               

ДВА  ПОРТРЕТА ЮЗЕФА  ИГНАЦИЯ  КРАШЕВСКОГО

              Признаюсь, до знакомства с монографией Владимира Василенко я как-то не задумывалась о внешности и характере Юзефа Крашевского. С меня было достаточно его живописных портретов и фотографий. Тем более, что открывшаяся при посещении Романова малодоступная бездна новых фактов и материалов и без портретных характеристик привела меня в полное замешательство. Но неожиданно перед моим мысленным взором все чаще и чаще стал возникать образ Юзефа Игнация, навеянный «Письмом из Кракова» В. Спасовича. Оно было помещено в «Вестнике Европы» в ноябре 1879 года по следам прошедшего в Кракове грандиозного празднования пятидесятилетнего юбилея творческой деятельности Крашевского.
               
              Раньше, думая о международных масштабах этого события, я представляла себе юбиляра триумфатором, еще при жизни взобравшимся на литературный Олимп. И в этом смысле выдержка из отчёта Спасовича, приведенная в монографии Василенко, меня поразила. Цитирую:
               
              «Не мастер говорить Крашевский сообщался с публикою тем способом, каким беседовал почти ежедневно с сотнями тысяч читателей, то есть просто читал. Не будь этого ослабляющего впечатления обстоятельства, мы признали бы эти полчаса кульминационным моментом празднества – до того они определяли ясно, точно, без недомолвок, значение празднества и тот род чувства, который находил в нем свое удовлетворение. Перед слушателями стоял не триумфатор, но на краю гроба находящийся старец, который, читая публичную исповедь, как в первые века христианства, смирялся и произносил сам над собою строгий и, в сущности, глубоко беспристрастный приговор. Главная заслуга его только – любовь к родине. Что заставило его работать – ему неизвестно, но только не жажда славы или надежда наград».
               
                Да полно, о том ли человеке идет речь, о котором выдающийся советский историк-полонист И.Миллер писал:
                «Это был титан, сумевший осуществить в различных областях искусства и науки то, что под силу лишь нескольким людям»?
               
                Но именно в этом сопоставлении и крылся, оказывается, для меня зародыш моей человеческой привязанности к Крашевскому. Причем, к свидетельству Спасовича я, как всегда, отнеслась поначалу с абсолютным доверием, поскольку созданный им образ, видимо, полностью отвечал потребностям моей души. Это продолжалось до открытия выставки в Брестской областной библиотеке им. М. Горького, где в сборнике произведений Винцентия Коротынского я неожиданно для себя обнаружила второй литературный портрет Юзефа Крашевского, данный в переводе на белорусский язык:
               
                «Яго дробнаму целу, якое нагадвае таго Уладзіслава Лакетку, што рослых крыжакоў грамміў і меў сына, празванага Вялікім, прырода дала здароўе жалезнае, нястомнае ў невымернай працы. Працуе ён увесь дзень, мяняючы толькі род заняткаў; працуе аднолькава пры каганцы сонечным і алейным, а назаўтра зноў свежы і ахвотна бярэцца за пяро. Розум таксама мае ад прыроды вельмі прадпрымальны, што ахоплівае на ляту і гэтаксама на ляту выказвае меркаванні і адлівае іх у словы. Почырк Крашэўскага надзвычай хуткі, да паловы амаль стэнаграфічны, зведзены да магчыма найменшай колькасці загагулін і крэсак, але, нягледзячы на гэта, роўны і выразны і ледзь паспявае за плынню яго гаворкі. Здараюцца выпадкі, што ён перапрацоўвае цэлыя раздзелы, калі-нікалі поўнасцю напісаныя тамы адкідвае і піша нанава, але гэта рэдкія выпадкі: звычайна цэлыя старонкі ад аднаго дотыку пяра выходзяць без ніякіх правак, быццам перапісаныя”.
               
                Эта характеристика Юзефа Игнация Крашевского тоже пришлась мне по душе. Вроде бы оба литературных портрета не противоречат, а как бы дополняют друг друга. Сомнения возникли, когда я сопоставила даты их появления в печати. Как мы уже знаем, в 1879 году, то есть во время празднования «Краковского юбилея Крашевского», Юзефу Игнацию было шестьдесят семь лет, а Спасович не совсем корректно представил его «на краю гроба находящимся старцем». (И как я раньше не подумала о возможной реакции самого юбиляра на такую характеристику!) Очерк же Коротынского «Юзеф Игнаций Крашевский» впервые появился в периодической печати в декабре 1876 года, то есть за три года до юбилейных торжеств. Неужели за эти три года Юзеф Крашевский из Владислава Локетки превратился в старца, находящегося на краю гроба? Ведь впереди его ждало еще восемь лет плодотворного творческого труда. И кто знает, сколько бы еще он прожил, если бы не судебный процесс и заключение в Магдебургской крепости, или хотя бы не землетрясения в Сан-Ремо?
               
                Но не соответствуют действительности и слова Коротынского о том, что у Юзефа Игнация было богатырское здоровье. Он с юношеских лет, если не раньше, страдал простудными, ревматическими и бог весть еще какими хроническими заболеваниями. Это ясно доказывает его переписка с родными. Но, видимо, Коротынский и мысли не допускал о том, что человек со слабым здоровьем мог бы так творчески трудиться, как работал до конца жизни Юзеф Крашевский.    

Май 2007 г.
               

ЦЕНА  НАХОДКИ – ЗЛОТЫЙ

                На ловца и зверь бежит! Не успела высказаться по поводу двух предыдущих литературных портретов Юзефа Игнация Крашевского, а тут – подарок от книги Евгении Кохановской «Жены знаменитых мужей», купленной мною в Бяла-Подлясском «Дворце старой книги» за один злотый. Это еще один словесный портрет Юзефа Игнация, приведенный в мемуарах венской журналистки, известной под псевдонимом Кристина дель Негро, героини его предпоследнего любовного романа (в жизни). Кристина была младше Юзефа Игнация на сорок  лет, а встретились они уже после Краковского юбилея. Так что этот третий портрет и является пока последним по возрасту из известных мне уже литературных портретов Крашевского:
               
               «Вдруг открылись двери ложи, и в неё вошел впереди Брохоцкого, низко кланяясь, мужчина поразительно маленького роста. Волосы редкие, седая густая борода взлохмачена. Движения угловатые и неловкие. Сел рядом со мной. И только в это мгновение я ощутила, что нахожусь в присутствии выдающегося человека: высокое и ясное чело, зерцало великих мыслей; широкие и лохматые брови, словно пытающиеся оттенить глубоко посаженные глаза, чтобы те не исчезли под полуприкрытыми веками; красивый и крупный нос, одухотворенные и по-юношески свежие уста».            
               
               Цветком в бутоньерке почти семидесятилетнего Крашевского иронически назвал Кристину дель Негро участник Международного конгресса литераторов, проходившего в Вене в 1881 году, Чеслав Янковский. Так что «на краю гроба находящийся старец», оказывается, не перестал «украшать» себя красивыми молодыми женщинами.  В молодости и я бы его, наверно, осудила. Но сегодня это ничуть не влияет на мое отношение к знаменитому польскому романисту. Между прочим, на выставку в областную библиотеку польская сторона присылала и роман Крашевского «Без сердца» - результат этой, возможно, даже платонической любви старого писателя. Маленьким мужчиной с сильной харизмой видится мне Юзеф Игнаций Крашевский по трем последним по времени написания литературным портретам, оставленным нам его современниками.
            
                И в заключение этой главки мне еще хочется привести высказывание уже упоминавшегося И.Миллера о творческом потенциале Крашевского тех лет:
            
                «Писателю было уже за шестьдесят, когда им овладела идея создать беллетризованную историю Польши, многотомную серию романов-хроник. Удивительный замысел! Но удивительнее то, что он был осуществлен: за двенадцать лет Крашевский написал двадцать девять романов-хроник, охвативших историю Польши от времен племенного строя до середины ХVIII века, да плюс к тому еще двадцать шесть исторических романов! И это еще далеко не все: то были годы издания монографии о Красицком, публикация переписки польского ученого эпохи Просвещения Яна Снядецкого, переписки поэта-романтика Зыгмунта Красинского, сотрудничества во многих журналах; то были годы триумфа Крашевского – пятидесятилетнего юбилея его литературной деятельности, ставшего праздником польской культуры, и годы тяжкого испытания: старого писателя заключили в Магдебургскую крепость. И в дни торжества, и в месяцы потрясений Крашевский был верен себе, верен своему титаническому труду».

Май 2007 г.
               

ХРОНОЛОГИЯ  В  РОЛИ  КОМПАСА

                Будучи по профессии журналистом, я не ставлю своей целью написание какой-либо научно-исследовательской работы о Крашевском, но все вышеописанное меня глубоко волнует. Мне хочется заинтересовать вас необыкновенной личностью и творчеством Юзефа Игнация Крашевского, которое сегодня пусть и в небольшой степени доступно для всех. Мне кажется, что очень интересна, а в чем-то и показательна именно для читателей Брестчины история всей семьи Крашевских, так неразрывно связанной с Пружанщиной и польским Подлясьем. Мне давно хочется, чтобы Крашевскими заинтересовались  туристические агентства в связи с музеем-усадьбой «Пружанскі палацык», романовским музеем Юзефа Игнация Крашевского и многими другими историческими местами по обе стороны белорусско-польской границы, связанными с его именем.
            
                Все мои попытки написать в хронологическом порядке  хотя бы самую простую биографию Юзефа Крашевского не увенчались успехом. Во-первых, для этого у меня недостаточно знаний и понимания эпохи, в которую он жил. Во-вторых, по ходу ее написания мне самой становилось скучно, когда я ставила себя на место читателя, пока еще не имеющего никакой внутренней связи с Юзефом Игнацием или его родными и близкими. Это по мере углубления познания чего-либо начинают интересовать любые, даже самые мелкие детали, дополняющие общую картину познаваемого. Но, кажется, уже пришла пора составить хотя бы самый краткий конспект биографии Крашевского, который можно держать в голове, пока я буду вспоминать и выискивать в книгах все то, что, на мой взгляд, должно привлечь ваше внимание.
            
                Вот главные моменты первого периода биографии Юзефа Крашевского, достаточно правдиво изложенные в предисловии к историческому роману «Брюль», изданному в переводе на русский язык в Москве в 1980 году:
               
                «Юзеф Игнаций Крашевский родился 28 июля 1812 года в Варшаве, в семье помещика, владевшего имением в Пружанском уезде (Белоруссия), учился в Бялой Подляске, в Люблине, закончил гимназию в Свислочи в 1829 году. Поступив в прославленный Виленский университет (где незадолго до этого учился Адам Мицкевич), он не смог его закончить: в 1830 году началось польское восстание против русского царизма, и за связь с патриотическим польским подпольем Крашевский был посажен в тюрьму, где просидел более года, а после освобождения  (благодаря хлопотам родственников) год с лишним провел в Вильно под полицейским надзором.  С этого времени Крашевский отдается интенсивному литературному труду...» ( О. Морозова).    
               
                Цитирую почти с наслаждением, как самое внятное из доступных нам с вами сегодня кратких описаний первого периода жизни Юзефа Крашевского, почти полностью совпадающее с польскими источниками. К сожалению, на этом биография Крашевского в книге заканчивается, и автор предисловия переходит к истории написания и анализу самого произведения.
            
                А мы с вами давайте еще расставим хотя бы основные вехи в дальнейшем изучении биографии Юзефа Игнация:
            
            1833 – 1837 годы – жизнь в Долгом с родителями, прерываемая частыми и длительными поездками в Вильно и на Волынь,
            1838 – 1859 гг. – женитьба и волынский период жизни Крашевского и его семьи,
            1859 – 1863 – годы жизни в Варшаве,
            1863 – 1884 – дрезденский период жизни знаменитого романиста в эмиграции,
            1884 - 1887 гг. – судебный процесс по обвинению Крашевского в шпионаже в пользу Франции и отбывание наказания в Магдебургской крепости,
            1887 г. – смерть в Женеве и похороны в Кракове.
            
                Как хочется мне дождаться нашего исследователя, который напишет полноценную, научно-обоснованную и интересную для любого читателя биографию Крашевского!    

Май 2007 г.


ДАНЕК  И ТРЕПИНСКИЙ  О  ФЕНОМЕНЕ  КРАШЕВСКОГО

                «...не должны быть тайной исключительные сложности при написании монографии о Ю.И.Крашевском. Если в случае с другими авторами, например, Сенкевичем или Жеромским, можно и должно знать все их произведения, и даже ориентироваться во всей критической литературе, посвященной их творчеству, – в случае с Крашевским это невозможно. Речь идет не  только о количестве всех произведений творца «Старого предания», о рассеянности его публицистики прежде всего во многих, трудно доступных изданиях, но главное о многообразии его творческих достижений. Ведь сложно сегодня быть знатоком в области повести, поэзии и драмы, публицистики, истории литературы и литературной критики, истории искусства, этнографии и фольклористики, трудно одному исследователю высказаться компетентно по поводу результатов увлечения Крашевского музыкой, живописью, коллекционированием и т.д. Невозможно охватить всего того, что написано о его жизни и творчестве…», -
               
                так писал в предисловии к своей монографии «Юзеф Игнаций Крашевский» (1973) В. Данек, польский ученый, многолетний исследователь жизни и творчества Крашевского. Написано более тридцати лет назад, но остается до сих пор актуальным даже для польских исследователей.            
               
                А следующая еще более пространная цитата принадлежит известному варшавскому журналисту, автору двух книг, посвященных Крашевскому, Антонию Трепинскому:               
               
                «Крашевский оставил наследие, размеров которого никто в целом до сих пор не оценил. «Отец польской библиографии», Кароль Эстрайхер, при двукратном подсчете названий произведений писателя, на которые опирается энциклопедическая информация, подает в первом случае (1879), что Крашевский написал или издал отдельно 346 произведений в шестиста томах, а во втором (1887) - что произведений было 312, а томов 630. Добавим, однако, что объем этот увеличивают неучитываемые многочисленные публикации в журналах и несколько десятков тысяч писем и литературной корреспонденции. К этому прибавим сборники, начиная с «Атенея», где произведения, написанные им самим, насчитывают до 120 тысяч страниц. Более восьмидесяти лет миновало с того времени, и никто еще цифр, поданных Эстрайхером, не подтвердил и не уточнил. Никто не подсчитал объема текстов, опубликованных в журналах.
            Обработанная в последние годы в Институте литературных исследований ПАН обширная библиография Крашевского носит скромное название «Библиографический очерк Ю.И.Крашевского»(1966). В предисловии авторы утверждают, что «полная библиография творчества едва ли не самого плодовитого в мире писателя останется на долгое, очень долгое время пожеланием и мечтой, если не вообще утопией».
            
                И эти строки, написанные тоже более тридцати лет назад, не потеряли своей актуальности.
            
                Вы уже заметили, что я люблю приводить длинные цитаты. Лучше честная большая цитата, чем тщательно завуалированный или, наоборот, откровенный плагиат без ссылок на автора. Ведь и так понятно, что, говоря о Крашевском, я могу в лучшем случае только перевести и обработать чужие мысли там, где дело касается неизвестных мне фактов. Хотя я, без всякого сомнения, предпочитаю без перевода цитировать отечественных или российских, достойных доверия авторов, если таковые обнаруживаются.    

Май 2007 г.


КСТАТИ,  О  ПЛАГИАТЕ

                В 1838 году молодой Крашевский в Долгом написал памфлет под названием «Как из старых книг делаются новые. О литературном воровстве». Создается впечатление, что кое-кто из моих современников принял всё там сказанное за руководство к действию. Особенно в отношении литературы, изданной у соседей. Перевел что-либо с большим трудом – и вот уже открытие на ниве отечественного краеведения. Это я пытаюсь сострить, поскольку памфлета Крашевского не читала. Но привел же польский поэт Тадеуш Ружевич подобный пример с юмореской Крашевского  «Как написать исторический роман в трёх томах»:
               
                « Это выдающееся руководство не только для дилетантов. Можно предположить, что Сенкевич, создавая своих героев и сюжеты повестей, пользовался этим шутливым руководством».
            
                Мне кажется, само понятие плагиата сегодня растворилось в бурных волнах нашего житейского моря. И если уже известный автор собрал под «крутой» обложкой кучу непроверенных данных из своих и чужих источников разного уровня, а в конце мелким шрифтом напечатал их длиннющий общий список, у какого нормального человека появится желание самому во всем разбираться? А ведь есть еще и газеты.
            
                Просмотрев в очередной раз картотеку краеведческого отдела областной библиотеки, я совершенно неожиданно для себя обнаружила неизвестный мне огромный газетный материал о Крашевском, опубликованный в десяти номерах одной региональной газеты (каждый выпуск объёмом в газетную страницу). В целом они могли бы составить довольно приличную книжечку, так необходимую нам. Напечатано это было несколько лет назад, и подумалось, что такая книжечка, возможно, уже существует. Но, к счастью, материал сохранился только в газетном варианте.
                При более внимательном знакомстве с ним обнаружились огромные по своим масштабам заимствования из изученных  мною немногочисленных авторов, когда-либо писавших у нас о Крашевском. Перемежались они одинокими вводными предложениями. В результате даже из приличных публикаций (без сносок на источники!) получилось неграмотное целое. Не говоря уже об иллюстрациях с перепутанными подписями! Чего стоит одна только подпись под изображением королевы Боны, которую авторы представляют читателям, как жену Юзефа Игнация Софью Крашевскую! И тут тоже понятно, откуда ноги растут. На диске, подаренном романовским музеем областной библиотеке им. М. Горького, есть раздел с многочисленными иллюстрациями, которые даны без подписей. Он подготовлен для использования иллюстративного материала  людьми знающими.
            
                Фамилий соавторов не привожу, поскольку предполагаю, что эти «любители-писатели» трудились над своей громадной компиляцией с благим намерением привлечь внимание к Крашевскому и его родным местам. Но вы, заинтересовавшись Крашевским и обнаружив эту мощную публикацию, сразу догадаетесь, что речь шла именно о ней по одному характерному признаку: в первом выпуске Юзеф Игнаций родился в Варшаве, а в последнем – в Долгом. Для меня это пока что уникальный случай плагиата.    

Май 2007 г.


ПОЕЗДКА  В  ПРУЖАНЫ

                Путешествия психологически продлевают жизнь за счёт происходящих во время них событий. Отсюда страсть зарубежных пенсионеров к туристическим поездкам.               
             
                Спасибо солнышку, разбудившему меня в пять часов утра, чтобы к семи с четвертью я проехала Жабинку по той самой железной дороге, которой уже довелось ездить из Романова в Долгое и обратно Каетану Крашевскому и его родным и близким. Думаю, они, как и я, высаживались в Оранчицах и уже оттуда через Пружаны добирались до Долгого. Из Оранчиц  я автобусом за полчаса добралась до Пружан. И поскольку впервые в жизни прошла пешком от сверкающего белой, желтой и синей красками здания автовокзала до парка с моим любимым музеем-усадьбой «Пружанскі палацык», в котором не была по меньшей мере лет семь, то испытала массу приятных впечатлений еще по дороге туда.               
            
                «Украшением всего города» назвал дом предводителя пружанского дворянства Валентия Швыковского в 1860 году корреспондент газеты «Русский инвалид» Э. Лобко в статье «Пружаны как уездный город». И это было правдой. Вот как описывает Пружаны 50 – 60-х гг. ХIХ века автор книги «Пружанскі палацык» В.М.Первышин:
            
                «Уездный центр Гродненской губернии, фактически же – обычная провинциальная “дыра”, каких в те времена было много в Беларуси. Население составляло тогда пять с лишним тысяч жителей, преимущественно это были ремесленники и торговцы. Большинство городских зданий – деревянные. Пара храмов, несколько государственных учреждений, частных предприятий и заезжих домов – вот и все пружанские достопримечательности.
                Вид города мало чем радовал взор. Узкие, почти все немощеные, грязные улицы. Вдоль них грустными рядами вытянулись похожие друг на друга мещанские дома и магазинчики… И вдруг  такое чудо – настоящий дворец, хоть и в миниатюре! И где – совсем рядом, за несколько сотен метров от центра города! Как вызов серой повседневности, как материализованная мечта о лучшей и более красивой жизни”.               
               
                Современные Пружаны вызывают у приезжего человека совсем другое впечатление. Они чистые, ухоженные, красивые. Поэтому музей-усадьба «Пружанскі палацык» не контрастирует со своими окрестностями, а гармонично дополняет их.
             
                Во время реставрации здания, мы со съемочной группой часто бывали в бывшей усадьбе Валентия и Герминии Швыковских, нетерпеливо ожидая начала обустройства музея. И вот я снова вижу «Пружанскі палацык».
            
                Если верить музейному проспекту, то на сегодняшний день это пока ещё единственная восстановленная усадьба подобного типа на Беларуси. Построенная предположительно по проекту известного итальянского архитектора Ф.М.Ланчи, она напоминает итальянскую сельскую виллу неоренессансного стиля. Первым ее хозяином был владелец Пружанского имения шляхтич Валентий Швыковский, родня Юзефа Крашевского по материнской линии. Сам музей открылся в 1999 году. И если начиналось всё с музейной экспозиции предметов крестьянского быта, то сегодня к вашим услугам – интерьеры трёх помещений усадебного дома зажиточного шляхтича второй половины ХIХ столетия: Салона, Цветочного зала и Охотничьего кабинета, с мебелью, хотя не аутентичной, но относящейся к ХIХ веку и создающей соответствующую историческую атмосферу. В салоне часто проходят литературные и музыкальные вечера, а также научные конференции по охране и изучению историко-культурного наследия, а в специальном выставочном зале – разнообразные художественные и краеведческие выставки.
            
                Так как я появилась в музее без предупреждения и моё появление совпало с прибытием важной еврейской делегации, то пообщаться с его нынешним директором Юрием Зелевичем мне почти не удалось. Зато заведующей музейными фондами  Раисе Зинчук я, думаю, сумела хорошенько поднадоесть, пробыв в музее почти полный рабочий день.
               
                Действительно, права была «пани на Романове», когда два года назад с одобрением рассказывала мне об оформлении залов музея, меблированных в стиле второй половины девятнадцатого века. Для продолжения моих «исторических экскурсов» мне просто необходимы такие встречи с «живой историей». Но основную часть времени я провела на этот раз в небольшом зале на втором этаже, целиком оформленном коллекцией экспонатов, посвященных жизни и деятельности Юзефа Игнация Крашевского и его родным и близким.
            
                Итак, если первая составляющая моих нынешних изысканий прибыла к «Дням славянской культуры» в областную библиотеку (книги и различные ксерокопии ) из Бяла-Подляски, то вторая вот уже три года с лишним ожидала меня в Пружанах (портреты членов семьи Крашевских, фотоснимки мест, связанных непосредственно с Крашевскими, копии картин и рисунков Юзефа Крашевского и т.д.). Все это в уже полностью подготовленном для экспозиции виде было подарено романовским музеем Юзефа Игнация Крашевского.
            
                Правду говоря, в Романове за время его существования собрано так много всего, что ехать туда лучше, уже усвоив азы той тематики, по которой собираешься работать. И в этом смысле выставка материалов о Крашевских в Пружанах всем заинтересованным может оказать неоценимую услугу. Тем более, что в музее существуют еще и «невидимые миру фонды», связанные с Юзефом Игнацием и его родней, и они потихоньку продолжают пополняться.
       
                Надеюсь, что со временем здесь появятся и копии документов из Государственного архива Гродненской области, относящихся к  Крашевским и их былым владениям на Пружанщине. 

Июнь 2007 г.
               

ВООБРАЖАЕМАЯ  ПРОГУЛКА ПО  «ПАЛАЦЫКУ»

                А сейчас давайте представим, что мы с вами входим в дом Валентия и Герминии Швыковских вслед за автором книги «Пружанскі палацык» В.Н. Первышиным:
            
                «Наибольшим шиком и утонченностью выделялся Большой зал, служивший салоном или гостиной. Во времена Швыковских он был центром домашней жизни хозяев. Здесь собирались по большим праздникам или по случаю приезда к гостеприимному семейству кого-нибудь из родственников и друзей. В зале проходили балы, устраивались домашние концерты. Внешнему виду этого главного репрезентативного помещения дома Швыковские уделяли большое внимание. (…) Свет в помещение проникал через большое окно из 34 стекол, выходившее во двор. Его закрывали занавески из тонкого белого полотна и огромные бархатные портьеры темно-вишневого цвета. Такие же портьеры занавешивали и проход из гостиной в Цветочный зал. Вход был оформлен в «античном вкусе». (…) Стены салона пестрели разноцветными обоями. По вечерам зал освещался несколькими настенными светильниками, а также жирандолью, свисавшей с середины потолка. Возле одной из стен приютилась «голландская» печь из белых изразцов. (…) Салонный гарнитур состоял из двух больших диванов и двух поменьше, а также из двенадцати стульев и четырех кресел. Все они были обиты бархатом вишневого цвета, в тон портьер».            
             
                Добавим к этому еще стол, покрытый большой турецкой шелковой салфеткой, рояль черного палисандрового дерева, два настенных зеркала также в рамах из палисандрового дерева, несколько ковров разной выделки и формы на полу, различные другие вещи и украшения и признаем, что все это выглядело достаточно впечатляюще.
               
                «Репрезентативный характер имели и остальные парадные помещения «палацика». Паркетный пол, оклеенные цветистыми обоями стены, белые «голландские» печи, соответствующая меблировка: кресла, столы, диваны, вазы с цветами, картины и часы на стенах – все это подробно перечислено инвентарем».            
             
                В принципе, все уже ясно, но очень хочется заглянуть еще хотя бы в уже упоминавшийся и находившийся сразу за  гостиной Цветочный зал. Как пишет В.Н.Первышин,

                «В доме вообще было много растений  и цветов. Оранжерея, находившаяся рядом, обеспечивала ими «палацик» на протяжении всего года. «У нас в доме тепло и полно цветов, а на улице – Сибирь», - писала в марте 1886 г. в письме к Ю. Крашевскому Герминия Швыковская. Цветочный зал, или Цветочный кабинет, представлял собой небольшой салон, будуар, который своеобразно концентрировал в себе свойственное романтизму возвышенное очарование природой. (…) Комната была устроена с большим художественным вкусом. Стены украшали «живописи разных цветов и деревьев». В полукруглом завершении помещения было семь высоких окон. Снизу они были выложены лакированными досками, а простенки украшали квадратные столбы. Обогревался зал большим чугунным котлом, окруженным узорчатыми лакированными решетками черного цвета. Теплый воздух попадал в комнату также через колорифер, который был устроен в паркетном полу. С этой целью в подвале здания находилась специальная комнатка с печью и трубами.
               В Цветочном зале стояло несколько мягких кресел с зеленой бархатной обивкой. На подоконниках и на полу – вазы с цветами. Возле кресел пол был застлан медвежьей шкурой, покрытой сукном. На стене висело зеркало в позолоченной раме. Вход закрывали шерстяные портьеры светло-зеленого цвета».            
               
                Всего же в доме Швыковских было около сорока помещений, включая многочисленные подсобные. В смысле роскоши жизнь состоятельной шляхты во второй половине девятнадцатого века резко отличалась от жизни их родителей.
             
                Так что, возможно, и новую усадьбу Швыковских имел в виду Каетан Крашевский, когда писал в «Домашней хронике» о том, что раньше «вообще все в целом было не таким, как сейчас. У наиболее богатых в окрестностях господ дома были скромными, об изящной меблировке никто не думал, все со всеми общались – было движение, труд, веселье...»
             
                И следом за этими строчками сразу же идут воспоминания об отцовской усадьбе в Долгом, устройство которой и жизнь, в ней когда-то кипевшая, казалось, наиболее соответствовали  душевным склонностям самого Каетана Крашевского. Старый одноэтажный дом в Романове он перепланировал только после пожара  в 1857 году, немного украсив и надстроив второй этаж, где появились отдельные помещения для библиотеки и астрономической обсерватории. Устойчивый, уютный, приспособленный для трудовой жизни романовский дом, разительно отличается от изящного дома Швыковских, напоминающего маленький сказочный дворец.
            
                Без сомнения, Каетан Крашевский и его близкие не однажды навещали элегантно-нарядный дом Валентия и Герминии Швыковских. А Юзеф Игнаций, возможно, и не видел его, поскольку в 1863 году уже отправился в эмиграцию.    

Июнь 2007 г.
               

ПО  МАТЕРИНСКОЙ  ЛИНИИ

                Разобралась я в родственных связях между Швыковскими и Крашевскими далеко не сразу. Вообще по материнской линии у детей Яна и Софьи Крашевских родни было много как на Пружанщине, так и на Кобринщине, не говоря уже о других местах.

                У Блажея и Анны Мальских, то есть у дедушки и бабушки Юзефа Игнация Крашевского было три дочери и сын Виктор. Сын умер холостым, а все дочери вышли замуж на Пружанщину. Софья – за Яна Крашевского, Констанция – за  Казимира Морачевского, а Юзефа – за своего двоюродного брата Михала Швыковского.

                Вот что пишет о семье Швыковских в «Домашней хронике» Каетан Крашевский:
«Два сына г. Петра Швыковского, который был женат на сестре бабушки Мальской,  Константин и Юлиан умерли молодыми, первого я не знал, второго помню хорошо, оба скончались от чахотки, оба служили в войске польском перед 1831 г. Юлиан был очень милый и красивый, хорошо играл на фортепиано, часто бывал в Долгом, почти влюбился в сестру Анусю, которая была тогда молодой и цветущей девушкой. Самый старший сын, пан Михал Швыковский, немного позже уже вел хозяйство в Пружанах и Белоусовщине, пока  самый младший Валентий ездил в Дерптский университет, откуда через пару лет, понюхав издалека и пожив в интернате, возвратился. Тем временем п. Михал Швыковский женился на тете Юзефе Мальской. Валентий, вернувшись из университета, еще не женившись и не разделившись с Михалом, поселился в Белоусовщине; Михал, в то время уже ясновельможный маршалок уезда, жил в Пружанах. Белоусовщина, в целом красиво в роще, с красивой  водой и милым домиком, словно в парке расположенная, была очень приятным местом, и пока ею Валентий любовался, раздел задерживался, а он тем временем женился на панне Герминии Важинской, дочери полковника, который был сослан после 1831 г. в Сибирь. Михал, руководя разделом имущества, был уверен, что Валентий, которому понравилась Белоусовщина, как младший, имеющий право выбора доли, захочет в ней остаться, поскольку там уже все устроил. Поэтому злые языки утверждали, что доли он так поделил, что Пружаны были намного лучшими. Однако Валентий не захотел выбирать, положившись на судьбу, и судьба ему предназначила Пружаны…»
             
                У Валентия и Герминии Швыковских детей не было.
               
                Михал и Юзефа Швыковские, по свидетельству Каетана Крашевского: «…имели старшую дочь  Cтефку, которая на четырнадцатом году жизни умерла от чахотки, не глядя на самые большие усилия и поездки в Италию. Пан Михал умер в г.1849, насколько могу себе припомнить, в Люблине. Тетя Юзефа уехала потом в Варшаву, затем за границу, в конце концов  после 1863 года купила в Дрездене виллу, Костусь, их единственный сын, в школах не учился, гувернеров не имел, что непонятно, принимая во внимание его мать, которая хотя и является в высшей степени чудачкой и оригиналкой, в то же время женщина замечательного ума, поэтому  тот бедный единственный сын по-настоящему заслуживает сожаления, так как чувствует себя сверхдовольным и сверхсчастливым. (…) и по возможности трудится над тем, чтобы перестать быть поляком, о чем заявляет вслух…»
             
            Не правда ли, тон не очень доброжелательный? О причинах этого, я надеюсь, мы с вами со временем узнаем. И совсем другой тон у воспоминаний Каетана Крашевского о семье Морачевских:
               «Милы мне очень воспоминания из детских лет, когда по соседству с Долгим в Куплине, еще при жизни Казимира Морачевского, проживала там и тетя моя, сестра матери Констанция, и двоюродные братья наши Морачевские, тогда наши ровесники, а соседство было такое близкое, что отведывали мы друг друга пешком. С этих времен помню, как в Куплине строили каменную униатскую церковь, куда тоже мы всегда ездили на униатское богослужение. На фронтоне помещена была надпись: «Дом мой, дом молитвы…»
             
           А вот отрывки, относящиеся к родне, проживающей между Долгим и Романовым:
«Путешествия с матерью в Романов были для меня всегда большой радостью, ехали обычно в удобной  карете, со слугами в фургоне; дорога шла на Вежки, Олизаров Став, Соколово, Брест, Кодень. В Вежках жили Шпаковские (Кароль), его жена Аделя из Вислоухов родилась у сестры бабушки Мальской, что была за Вислоухом; в Соколове же жили Франковские, пани была также из Вислоухов. Иногда сворачивали на Грищицы Буховецких. Пан Александр Буховецкий был женат на Терезе Новомейской, сестре бабушки Мальской…»
              В Соколове: «В доме были сыновья: Юлек, женатый позже на Тенгоборской, и Владислав, и дочка Тереня…»
             
         В моем старом журналистском блокноте сохранилась  случайная беглая запись о том, что несколько лет тому назад я видела на закрытом заброшенном кладбище в Кобрине могилу кого-то из Новомейских.
             
         А вот от последней переведенной мною записи Каетана Крашевского в «Домашней хронике» за 29 октября 1871 года ниточка тянется уже на современную Гродненщину:
              «В сентябре в Долгом  также состоялась свадьба  моей племянницы Софьи Морачевской  – вышла за пана Павла Сухоцкого из Волковысского уезда. Он, кажется, хлопец  хороший и состоятельный, но младше Зоси. Она ему несколько раз отказывала, но парень уперся, ибо влюбился по уши…»

Июнь 2007 г.


В  ЗАЩИТУ  ПРУЖАНСКОГО  ХОРУНЖЕГО
ЯНА  КРАШЕВСКОГО

              По воспоминаниям Каетана Крашевского, их отец пружанский хорунжий Ян Крашевский,
                «был, несомненно, одним из образованнейших людей своего времени в той среде, в которой прожил всю свою жизнь, в совершенстве владел латинским языком, немного немецким и отлично французским; в доме литература была необходимой потребностью наравне с хлебом насущным; читал он постоянно и очень много, в связи с чем даже ухудшилось зрение; память у него была необыкновенная, большие способности к поэзии, мог также сотнями декламировать стихи Нарушевича, Трембецкого, Карпинского, Мицкевича и других, отличался также и повсеместно был известен своим ни с чем не сравнимым талантом рассказчика.
            Из долгого опыта общения с людьми и вместе с тем деятельности в общественных местных выборных органах управления имел самые широкие связи в Литве и на Волыни, не иначе как по наследству владел неисчерпаемым запасом историй, украшенных своеобразным остроумием и не поддающимися повторению выражениями, полными юмора и старопольской ядрености языка. В связи с этим всегда был желаннейшим гостем в любой компании (...). В Долгом редкий день обходился без гостей, иногда даже из очень отдаленных мест...»
            
           Воспоминания Каетана Крашевского появились не сами по себе, а в ответ на помещенную после смерти Юзефа Крашевского в периодике статью Котарбинского «Ю.И.Крашевский, как общественный деятель». Автор статьи писал о Яне Крашевском как о человеке суровом и простом, ходившем в сером лапсердаке и постоянно шептавшем молитвы. Младший из братьев Крашевских был глубоко уязвлен такой характеристикой отца и отсылал всех желающих более близко познакомиться с биографией Юзефа Крашевского к материалу Адама Плуга, написанному после поездки в Романов для «Юбилейной книги…», изданной в Варшаве по случаю празднования 50-летия творческой деятельности Крашевского.
            
            По правде говоря, я сама испытываю обиду за пружанского хорунжего Яна Крашевского, встречая часто повторяющееся в современных польских изданиях высказывание В. Данека о том, что Ян Крашевский «был очень суровым человеком, беспощадно относившимся к судьбам своих детей».
            
            Помню, как стояли мы когда-то вместе с Юрием Зелевичем у могилы Яна Крашевского, похороненного в 1864 году возле Свято-Троицкого костёла в посёлке Шерешево на Пружанщине, и пытались прочитать длинную надпись на памятнике. Возле костела было несколько надгробий. Могилу Яна Крашевского мы сумели определить, но дальше этого дело не пошло. И только сейчас, приступив к изучению «Домашней хроники» Каетана Крашевского, полученной в подарок еще при первых наших съемках в Романове, я поняла, что и сегодня я вряд ли смогу самостоятельно прочитать ту длинную надпись на памятнике, даже если она сохранилась в своем изначальном виде. Но сначала о том, почему Ян Крашевский был похоронен в Шерешево, а его жена Софья из Мальских Крашевская -  на кладбище в Вишницах на Подлясье.
            
          Софья Крашевская умерла в 1859 году, когда оба супруга уже жили в Романове, а в Долгом хозяйничал их средний сын Люциан Крашевский. После смерти жены Ян Крашевский еще года три прожил в Романове, но в связи с развернувшимися весной 1863 года событиями решил перебраться в Долгое. Вот как вспоминает Каетан Крашевский последний отъезд отца из Романова:
            
           «На пару дней перед Пасхой, которая в том году пришлась на 5 апреля, приехал к нам Люциан, брат мой, с Литвы, из  Долгого; там еще, как он говорил, движения было очень мало, поэтому наш любимый отец, желая избежать бури и тех разных неприятностей, что под видом блага отчизны у нас творились, решил сейчас же отправиться в Литву. Напрасно мы его удерживали, собрался в Великую Субботу 4 апреля и выехал (...). Тот  день до сих пор жив в моей памяти; взбудораженный отец собирался с горячечной поспешностью, время было чудесное, и так как и вся зима была похожей больше на осень или весну, то уж в апреле погода была очень милой и приветливой. Вместе с тем и восстание в крае поднималось все сильней и развивалось...»
            
              По свидетельству Каетана Крашевского, его брат Люциан Крашевский был посажен в тюрьму, а потом сослан в Сибирь только за то, что у него по доносу в стогу сена при обыске было найдено ложе от двустволки, которое из-за хорошего качества работы он пожалел сдать властям:
             
              «Отец наш загрыз  себя тем ужасно и с каждым разом болел все сильнее, так что со страшным моим переживанием получил я письмо, что 15/27 февраля 1864 года закончил он свою жизнь и был похоронен в Шерешево возле костёла, потому что болел и умер у моей сестры в Иоалине, то есть в Передельске, у сестры моей Морачевской. Невозможно описать моей жалости и тоски по дорогому отцу, с которым столько лет вместе прожили, та тоска и вправду и по сей день и, наверно, до смерти у меня не уменьшится, не хватает мне его каждый день, каждый час».
            
           Но вернемся к шерешевским надгробиям. Запись в «Домашней хронике» от 26 апреля 1874 года:
             «Вчера в субботу, приготовив всё заранее, я поехал в Вишницы и взял с собой доставленное предварительно из Варшавы от мастера каменных дел Манцля красивое готическое надгробие, поставил его в изголовье могилы нашей дорогой матери (...). Рядом на юго-восток от могилы матери похоронены бабушка Мальская и дед Мальский, прабабушка же Новомейская почивает под вишницким костёлом.  Второе надгробие для нашего отца с латинской надписью, составленной братом Юзефом, переслал в Шерешево и как только представится возможность, поеду его устанавливать».
            
              И через год с небольшим запись от 26 мая 1875 года:       
               «Снова выбрался и съездил в Долгое, главное, чтобы поставить памятник на могиле св. отца нашего в Шерешево, что также до конца довел, и одновременно поставил и заказанный сестрой Иоанной памятник для ее мужа Яна Морачевского; встали оба памятника друг возле друга на кладбище у костела шерешевского, немного сзади с левой стороны костёла, оба каменные, работы Манцля из Варшавы, достаточно красивого стиля, высокие и, кажется, прочно установленные; надписи на латинском написаны братом Юзефом».
               
Июль 2007 г. 
               

ПОЕЗДКА  В  ШЕРЕШЕВО               

        Оказалось, что попасть в городской поселок Шерешево очень просто. Если ехать второй утренней электричкой до Оранчиц, то сразу же с нее автобусом добираешься до Пружан, а там уже на автостанции стоит автобус «Пружаны – Хвалово», готовящийся к отправлению. В Шерешево сходишь на первой остановке у церкви и, пройдя буквально несколько десятков метров, оказываешься у шерешевского костёла Святой Троицы.
            
        Перед поездкой я взяла в библиотеке популярную среди наших краеведов книгу о старых католических кладбищах Брестчины и Гродненщины, подготовленную тремя польскими авторами и изданную в Польше в 2000 году. Там Шерешево и его прикостельному кладбищу отведено несколько страниц, и я сразу же кинулась переводить описания трёх надгробий, имеющих прямое отношение к Крашевским. Оказывается, первым после возведения Свято-Троицкого костёла (в 1848 году) в 1851 году возле него был похоронен тринадцатилетний внук Яна Крашевского Каликст Ангел Морачевский, сын Яна Морачевского и сестры Юзефа Крашевского Иоанны из Крашевских Морачевской. Правее его могилы – надгробия Яна Крашевского и Яна Морачевского.
            
         И снова неприятно поразило то, что в книге о кладбищах и захоронениях людей, давно умерших и покоящихся себе с миром, одному лишь пружанскому хорунжему Яну Крашевскому выпала доля удостоиться  негативной личностной характеристики. И это при том, что о других покойниках вообще ничего не говорится. Даже с точки зрения атеиста это неэтично, а с точки зрения  христианина, думаю, просто недопустимо.
            
          Так что, не в первый уже раз обидевшись за Яна Крашевского, по приезде в Шерешево я сразу бросилась по памяти искать его могилу. Нашла быстро и в гораздо лучшем состоянии, чем тогда, когда впервые снимала её в телепрограмму, и чем она выглядит на цветной фотографии в упоминаемой мною книге. Видно, что за всеми могилами на прикостельном кладбище добросовестно ухаживают шерешевские прихожане.
            
          Но к названному уже представительному, отличного полиграфического качества изданию после посещения Шерешево у меня появились и другие вопросы. Откуда, например, его авторы брали датировки установления памятников? Вероятно, не из документальных источников. Ведь по записям Каетана Крашевского и памятник Яну Крашевскому, и памятник Яну Морачевскому были установлены непосредственно при его участии в 1875 году, а в книге датой их установления называется 1864 год, то есть год похорон. Почему там приводится только верхняя часть надписи на надгробии Яну Крашевскому с датами рождения и смерти его самого и его родителей, а нижняя надпись на постаменте (возможно, краткая эпитафия) опущена, в то время как называется даже адрес мастера каменных дел Манцля из Варшавы на памятнике Яну Морачевскому? А на надгробии Каликсту Ангелу Морачевскому я, наоборот, обнаружила только одну из приведенных в книге надписей. Возможно, слова «Ангел, молись за тех, кто по тебе плачет» только в последнее время исчезли с памятника, но, на первый взгляд, ничто на это не указывает.
            
         Не мешает еще раз туда съездить и поискать знающих людей. Тем более, что полностью понять написанное по латыни мне пока не удалось, не глядя на самый большой латинско-русский словарь, взятый в библиотеке. И по каким критериям в этом случае можно сравнивать мое высшее журналистское образование с образованием отлично владевшего латынью Яна Крашевского? А  ведь мне так хочется узнать содержание надписи, сочиненной самим Юзефом Игнацием для памятника отцу!
            
          Да, кстати, в вину Яну Крашевскому польскими исследователями ставятся « длительнын тяжбы с родственниками». По-видимому, имеется в виду судебное дело о Романове. Но об этом позже.    

Июль2007               


ДОЛГАЯ  ПАМЯТЬ  О  ДОЛГОМ

              Если можно любить пустую местность, где когда-то жили совершенно чужие тебе люди, которых ты никогда не видел, то я люблю Долгое. Во всяком случае оно уже притягивает меня, как магнитом – магнитом памяти Каетана Крашевского. Я знаю, что ничего интересного на месте бывшей усадьбы Крашевских я не найду, поскольку в нынешней деревне Долгое давно уже нет живых свидетелей тех лет, что безвозвратно канули в прошлое. Нет и никаких материальных свидетельств, кроме зарастающих травой остатков фундамента большого дома, построенного в начале двадцатого века при сыне Каетана Крашевского Богуславе Крашевском, да фундамента старой должанской часовни. Но ведь «новая усадьба» меня не сильно интересует. Добираться туда общественным транспортом не очень удобно, вернее, пока я даже не знаю как. За окнами второй день льет дождь, метеорологи обещают затяжные дожди до конца недели, и остается только составлять из отрывочных воспоминаний Каетана Крашевского цельный образ его заветного Долгого:
            
          «Долгое было настоящей небольшой типичной усадьбой зажиточного шляхтича, (...) с отборными лугами, окружавшимими поля и усадьбу (...). Двор первый большой, с хозяйственными постройками на нем, другой меньший - у дома, тут же парк и озеро, длинные каналы для осушения местности. Домик небольшой, но мы в нём мило всей компанией помещались»,
            
          «Как же блаженно прошли там мои детские годы. Это тихое существование  оживлялось с приездом старших братьев из школ или университетов. Юзеф часто читал вслух свои произведения, играл на фортепиано и рисовал в основном пером; воодушевление в нём и жизнелюбие были невероятные; по его примеру и Люциан также рисовал, я начал учиться музыке и немного рисовать. Помню, однажды сели братья с двух сторон рисовать портрет сестры Иоанны, а мне в то время было лет 9 или 10, хотел и я сделать то же самое, но, уже не имея удобной  точки обзора, рисовал её со спины, и этот мой портрет оказался, без сомнения, наиболее похожим. Люциан был очень живым, всегда эксплуатировал  меня, как младшего, посылал на дерево трясти плоды, а сам собирал самые лучшие; однажды хотел на мои именины сделать мне подарок, неожиданный (наломал много кусков своих акварельных красок, подобрал коробочку и, желая её украсить, что-то на ней рисовал), к несчастью, я подошел и увидел это. Люциан рассердился и оттрепал меня за чуб, получилась настоящая большая неожиданность».
            
          Люциан был старше Каетана на семь лет, а Юзеф на целых пятнадцать. Годы рождения сестер Анны и Иоанны, к сожалению, неизвестны. Знаю только то, что Анна родилась между Юзефом и Люцианом, а Иоанна – между Люцианом и Каетаном. Если во время описываемого Каетаном Крашевским случая с портретом сестры Иоанны ему самому было лет 9 или 10, то Юзефу соответственно было тогда 24 или 25, то есть в это время (1836 или 1837) он уже не был студентом и делил свое время между Долгим и Городцом на Волыни.
            
          Но продолжим дальше:
             «Отец наш занимался в полную силу то государственными делами в органах управления, то работами по хозяйству; охотился и развлекался. В то время началось производство сахара из бураков; в Кобринском уезде наш родственник Кароль Шпаковский из Вежек (женатый на Аделе из Вислоухов), очень прыткий, заложил самый первый сахарный завод. Наш отец последовал его примеру: поставил маленькое строение и в небольшом количестве производил сахар, чтобы был у нас свой собственный для домашнего употребления.(...) Позднее (...) начал на болоте свой торф добывать...»
            
          Маленький Каетан проводил много времени с дворовыми людьми, и это придало особый колорит его будущим воспоминаниям о детских годах, проведенных в Долгом:
            
         «Народных сказок от дворовых людей наслушался я досыта, потому что в малой усадебке эти уважаемые слуги как бы к семье принадлежали; узнал также каждый из нас тех наших людей отлично и язык их русский, на котором все мы говорим так же, как и на польском, их обычаи и развлечения (…). Остались у меня навсегда в памяти впечатления чудесной природы – чудесной,  хотя в целом в окрестностях плоской и некрасивой, но, однако, охота на тетерева в березовой роще весной перед рассветом либо на уток на Ясельде, на спаренных лодках, имели невыразимую прелесть».
            
         Как тут не привести для сравнения строки из воспоминаний о Долгом Юзефа Игнация Крашевского:
              «Голоса чаек и турухтанов представляли собой музыку печального ландшафта этого затерянного уголка».
            
       Давно известно, что в очень большой степени украшает или делает унылой окружающую нас природу не что иное, как душевное состояние самого человека. Любовь к родным местам, родным и близким людям сквозит в каждой строчке воспоминаний Каетана Крашевского.    

Июль 2007 г.


АДАМ  ПЛУГ  О  КАЕТАНЕ  КРАШЕВСКОМ 
               
          Мы уже знаем, с каким уважением относился Каетан Крашевский к Адаму Плугу, как всем советовал знакомиться с биографией Юзефа Игнация по материалам, написанным именно Плугом (А. Петкевичем). Поэтому, думаю, мы с полным доверием можем отнестись и к воспоминаниям Адама Плуга о самом Каетане Крашевском, который, по его мнению, «способом необычайно симпатичным умел раскрывать типы и образы из времен прошедших, основанные на преданиях или почерпнутые из архивных источников».
             
      А в другом месте Плуг писал:
              « Был это талант насквозь родной, расцветший на мощной основе традиций, верований, привычек и обычаев свойских, также все его произведения отличаются основательным знанием того фундамента, великой любовью к домашнему очагу, душевной, глубокой, простой верой, а точнее какой-то уважительностью и сердечным добродушием (...). Ход повествования в них простой, натуральный, речь незамусоренной чистоты, а многие из них отличаются превосходным жизнерадостным остроумием, которое было одним из отличительных удовольствий в дружеском общении господина Каетана».
            
       Адам Плуг трижды навещал Каетана Крашевского в Романове и пребывание в подлясской усадьбе Крашевских относил к лучшим минутам своей жизни:
            
       «...так мне хорошо и благословенно было в той чистой, хлебной семейной атмосфере, - утверждал он, - в том идеальном гнезде сельских добродетелей, среди людей, так свято исполняющих свои обязанности перед ближними и богом, умеющих так мудро, так гармонично совместить стороны жизни духовной с материальной, и эту чинную, трудовую жизнь так выгодно урегулировать, чтобы плыла она тихо, ровно, систематически, как те тела небесные (...)»
            
        Между прочим, небесные тела упоминаются здесь не ради красного словца, а в связи с одним из любимейших и серьёзнейших увлечений Каетана Крашевского – метеорологическими и астрономическими наблюдениями, приведшими даже к созданию в Романове домашней астрономической обсерватории.
            
        Я очень обрадовалась, когда обнаружила эти высказывания Адама Плуга о Каетане Крашевском в предисловии к «SILVA  RERUM» (у меня, как всегда, все получается наоборот). Ведь я уже во время чтения самих воспоминаний почувствовала многое из того, о чем писал в 1896 году Адам Плуг. Он не открыл для меня ничего нового по так глубоко волнующей меня теме, но зато подтвердил то, что я поняла сама, а это имеет для меня огромную важность.
            
      Поэтому, наверно, с таким доверием и симпатией отношусь я к тому, что с каждым днем все шире и глубже открывает передо мной «Домашняя хроника» Каетана Крашевского, самого младшего из пятерых детей пружанского хорунжего Яна Крашевского и Софьи их Мальских Крашевской. Но пора, наверно, сказать несколько слов и о самой «Домашней хронике», которая представляет собой объемный том (более шестисот страниц) воспоминаний и дневниковых записей автора, охватывающих период с 1830 по 1881 год. Издана она впервые в 2000 году в Варшаве под редакцией Збигнева Судольского. Из-за некоторой хаотичности воспоминаний и достаточно мелкого шрифта мое с ней общение можно определить как мучительно-радостное или радостно-мучительное. Не зная основ художественного перевода, я  действую по принципу известной венгерской переводчицы Като Ломб, которая считала, что хороший перевод должен производить то же впечатление, что и оригинал, и просто пытаюсь как можно вернее передать то, что сама понимаю и чувствую при чтении.    

Июль 2007 г.


И  СНОВА  ДОЛГОЕ  КАЕТАНА  КРАШЕВСКОГО      
               
     Конечно, и пружанский хорунжий Ян Крашевский, и его дети были типичными представителями класса помещиков-землевладельцев (о Юзефе Крашевском речь впереди) и при всей своей образованности и просвещенности жили за счет труда и угнетения темных крепостных крестьян, положение которых было достаточно безысходным. И не было для крепостного разницы, кто именно над ним издевается – сам барин или его эконом, о чем откровенно пишет Каетан Крашевский, вспоминая времена своего детства:
            
          « Хозяйствовать в то время было в целом не тяжело – все шло как бы само собой – святая трехполосица и барщина привычным от сотен лет способом управляли хозяйством, достаточно было надзора эконома. Экономов обычно поставляла местная мелкая литовская шляхта (...). С давних пор помню (...) пана Белоблоцкого, который был экономом в Долгом и был добрейшей души человеком, но, видимо, по-старосветски без кнута пошевелиться не мог. Наш отец его за это не раз штрафовал, чтобы старался больше словами работников убеждать. "Я это уже пробовал, ясновельможный пан, пробовал и практиковал, – отвечал Белоблоцкий, – кууда! ( это была его приговорка ) кууда?  пан, - повторял: – Это ничего не дало, а ведь я , пан, им так говорю, как ни один ксендз с амвона лучше не скажет, я говорю: « Но, работайте, работайте, шельмы! лоботрясы! лентяи! негодяи! злодеи». Но что с того, пан, - добавлял, махнув рукой, – это, пан, как об стенку горохом!" Сын этого Белоблоцкого, который в Долгом родился, был перед 1863 годом президентом города Люблина".
            
      Как вы сами видите, о методах управления эконома Белоблоцкого Каетан Крашевский рассказывает с легким юмором, так как все это было по тем временам в порядке вещей. При этом владелец имения даже материально выигрывал, штрафуя своего эконома.
            
      Каетан Крашевский любил землю, на которой родился и рос, может быть, по-своему любил и тех людей, которые рассказывали ему сказки, учили рыбачить и охотиться, он знал «их» язык, но этот язык не был его языком, а народные песни не были его песнями. Он знал это определенно и, видимо, не сомневался в своей национальной принадлежности. В свою очередь и местные крестьяне не считали польских панов «своими». Так и жили они даже не десятками, а сотнями лет: две разных культуры в непосредственной близости, не сливаясь в одну, а оставаясь каждая при ее носителях, польских помещиках и крестьянах-«русинах», как называет их Каетан Крашевский.
            
        Так он, сам того не предполагая, подтвердил мысль, высказанную его современником, сыном белорусского священника, историком, публицистом, общественным деятелем, профессором Петербургской академии, автором многих научных работ М.И.Кояловичем, который в своей книге «Чтения по истории западной России» (1864 г.) писал:
            
         «Историческая и даже современная польская жизнь есть исключительно жизнь верхнего слоя поляков, верхнего не в том смысле, в каком жизнь всякого народа есть прежде всего жизнь всего даровитого, образованного, а в смысле самой дурной исключительности – в смысле шляхетства. Все, что было под этим шляхетством – народ, не имело жизни, было мертво, не участвовало в польской истории. Между польским шляхетством и польским народом нередко едва видны даже связи народности. Но все-таки в самой Польше, где дворяне и народ поляки, эти связи были и есть. (...)Западнорусская жизнь не имеет (…) даже тех слабых связей между верхними и нижними сословиями, какие можно замечать в настоящей, действительной Польше, где и паны, и народ – поляки. В западной России, говоря вообще, существует жестокое разделение между простым народом и верхним, польским слоем – разделение по народности, по вере, разделение преданий и обычаев. Там народ стоит в великом уединении».
            
       В своих рассуждениях об отношении членов семей Крашевских и Мальских к их крестьянам мы не можем быть столь категоричными, поскольку уже знаем о просвещенности этих лучших представителей своего класса. Но и не можем утверждать с уверенностью, как автор монографии «Титан труда» польская писательница Галина Мария Добровольская, что дома их, «находящиеся на более высоком уровне развития по сравнению с окружающими, были примером человеческого отношения к крепостному крестьянину...»
            
       Кстати, вот как описывает она сама обычную жизнь дворовых людей того времени:
            «Жизнь служащих во многих усадьбах была очень тяжелой, спали они вповалку на обширных полатях над печью, от  усталости буквально валились с ног, так что даже не хватало сил раздеться. Поэтому ключница должна была следить, чтобы все мылись и складывали чистую одежду, которую надевали, пока работали в имении. Возвращаясь, должны были эту одежду сдавать. Людей называли одними и теми же именами, хотя сами люди менялись, чтобы не утруждать господ необходимостью запоминать новые. Часто к хозяину приходил эконом и, жалуясь на крепостных, просил разрешения наказать их хлыстом. Обиженный крестьянин не находил вообще заботы и помощи у пана».
            
       Хозяйство в то время было натуральным. Многие предметы быта и продукты питания производились в самих усадьбах.
            
       Я пока не совсем детально разбираюсь в тогдашних методах угнетения крепостных крестьян помещиками: в категориях, на которые крестьяне подразделялись, их обязанностях по отношению к панам и законных правах господ на человеческие души. Так что воздержусь что-либо еще высказывать на эту тему. Кроме одного – я ни при каких условиях не  хотела бы владеть людьми и тем более не хотела бы быть собственностью даже самого распрекрасного помещика. И в этом смысле очень полезно перечитать «крестьянские повести» Юзефа Игнация Крашевского.            
            
       Но вернемся к «Домашней хронике» Каетана Крашевского. Чем дольше я ее читаю, тем больше хочется мне пуститься параллельно в настоящее и воображаемое путешествия. Ведь я была, была, оказывается, во множестве мест, имевших самое непосредственное отношение к Юзефу Игнацию, даже не подозревая об этом, что, с одной стороны, меня радует, а с другой - вызывает вполне оправданное сожаление.
            
        А воспоминания Каетана Крашевского о Долгом напоминают мне музыкальные вариации, которые он сочинял на протяжении всей своей жизни. Наверно, Каетан был любимым сыном Яна Крашевского, поддерживавшим родителей в старости, достойным продолжателем рода, возможно, более остальных детей любившим, ценившим и понимавшим пружанского хорунжего Яна Крашевского. Каетан родился, воспитывался и до конца своей жизни так или иначе был связан с Долгим. И мне хочется перечитать его воспоминания, глядя на пригорок с большой березой и кустами сирени (если мне не изменяет память), где стояла когда-то старинная должанская часовня:
            
       «В нашей должанской часовне, где икона Божьей Матери издавна слыла чудотворной, богослужения проходили довольно часто. Наш отец застал ее очень старой и полуразвалившейся, восстановил и полностью отреставрировал, и повесил новый колокол, называемый «Люцианом». Рассказывают, что когда во время реставрации колокол лежал, приготовленный к поднятию, вечером какой-то прохожий, видимо, намеревался его украсть, пронес немного и спрятал... присел, а назавтра нашли его мертвым. Рассказывали также, что однажды ночью в часовне заметили свет, пошли туда отец, дворовые люди и капеллан ксендз Ненаткевич и, открыв дверь, обнаружили, что все свечи перед алтарем были зажжены. Отец почитал Должанскую Божью Матерь нашей заступницей, как и мать наша, и мы это убеждение разделяли...»
             
         Так вот с какого места началось мое первое знакомство с Долгим и семьей Крашевских. 

Июль 2007 г.


НАЗОВЁМ  ЕГО  Н.

             И вдруг, словно гром средь ясного неба, раздается телефонный звонок. Заведующая отделом краеведения областной библиотеки Татьяна Ковенько сообщает, что со мной хотят поговорить. Звучит это несколько интригующе и «по-старосветски». Привычнее слышать: «Здравствуйте, я такой-то...» Подобный способ знакомства уже сам по себе характеризует человека. К тому же он принадлежит к кругу близких друзей библиотеки, занимающихся краеведением!
            
             С самого начала нашего общения я впервые в жизни осознала, какому испытанию периодически подвергаю  родных и знакомых, когда на вопрос: «Чем ты сейчас занимаешься?» - пытаюсь дать чистосердечный ответ. Короче говоря, это был настоящий «профи» по очень сложной для меня теме. Но его интересы, как и мои, конкретно связаны с Пружанщиной. А самое главное, еще во время сбора материалов для своей будущей книги (потому что ни ученых степеней, ни изданных книг у него пока нет) он успел принести немалую пользу и областной библиотеке, и Пружанскому  музею, где узнал обо мне.
            
        После трех «сеансов общения» по телефону, где я получала информацию, а Н. ею делился, я была готова к любым дорожным приключениям в его обществе, если бы он мне их предложил. И не прошло и недели, как Н. это сделал. Он осчастливил меня подарком в виде посещения Долгого и Старого Куплина, тоже имеющего непосредственное отношение к Крашевским. И я очень удачно без телесных повреждений сначала приземлилась на четыре точки в ямку у заветных должанских камней, замаскированную пышным травостоем, а потом благополучно была доставлена домой владельцем светло-зеленого «барбоса», хотя всю дорогу мы продолжали общаться и периодически Н. оживленно жестикулировал.

             Так чем еще, если не «звонком судьбы», можно назвать звонок ко мне Татьяны Ковенько, который оказал такое стимулирующее воздействие на продолжение моего творческого процесса. Ведь всю свою предыдущую трудовую жизнь я проработала «в команде», да и по характеру не приспособлена долго «корпеть» в одиночку.  Как написал когда-то мой любимый литовский поэт Эдуардас Межелайтис: «В этой большой симфонии люди, как ноты, объединяются только трудом, только трудом». Если перефразировать, то получается, что без объединения труда одиночек не будет и большой жизненной симфонии. А как хочется ощущать себя  звуком « большой симфонии», а не отдельным нотным знаком!    

Июль 2007 г.
               

В  СТАРЫЙ  КУПЛИН  С  «ДАМОЙ  ЧЕРВЕЙ»

           Начну с того, что мы с Н. очень долго, путаясь в новых и старых картах девятнадцатого века, а также консультируясь у всех водителей автотранспорта и встречавшихся по дороге местных жителей, искали место, где когда-то располагалась усадьба Старый Куплин. Дело оказалось вовсе не таким простым, каким представлялось в начале пути, хотя искомое место и находится всего в нескольких километрах от Пружан.
               
        К счастью, в деревне Круглое Н. в результате упорных поисков ухитрился найти нашу козырную «даму червей». Анна Владимировна Червова, называя свою фамилию, сама напомнила нам о картах. И тут оказалось, что мы находимся всего в нескольких десятках метров от бывшей панской усадьбы. В деревне Круглое семидесятисемилетняя Анна Владимировна считается знатоком старины, а домик ее, рядом с которым растут словно из одного корня четыре огромных старых дерева с красивым металлическим обрядовым крестом посредине, стоит у самого начала узкой заросшей травой дороги, сворачивающей с гравийки на территорию бывшей усадьбы Старый Куплин.
            
         Если бы не Анна Владимировна, мы с Н. или провалились бы в совершенно заросший камышами бывший усадебный пруд, или бы напрочь потерялись в густых зарослях крапивы и прочей буйной растительности, почти сплошь покрывающей окрестности с правой стороны от дороги, там, где когда-то стоял дом владельцев имения и немного дальше находился старинный склеп. Можете свериться со схемой усадьбы, которую предлагает А. Федорук в своей книге «Дворцы и парки Берестейщины».               
            
       От склепа сохранилось лишь отверстие в земле и остатки ведшей к нему аллеи, от дома – предположительно фрагмент крыльца. 
            
       С левой стороны от дороги сейчас я уже и сама при необходимости смогу найти старый, такой мощный и сегодня еще на вид амбар. Его первый этаж, стены которого сложены из больших булыжников, долго будет поражать своей фундаментальностью редких посетителей, хотя, по словам Анны Владимировны, постройку, совсем недавно находившуюся под крышей, начали разбирать с невероятной скоростью. От подвальных сводов амбара, напоминающих своды древних крепостей или замков, на нас повеяло живительной прохладой, в то время, как наверху царил тяжелый летний зной. Просторные помещения были предназначены для хранения овощей. Потом амбар использовался как бомбоубежище. Не думаю, что в Беларуси сохранилось много подобных построек.
            
        Неподалеку от амбара находится остов православной Пречистенской церкви и полуразрушенная звонница. Церковь была закрыта уже в послевоенные годы. По словам Анны Владимировны, все ее внутреннее убранство было передано в собор Александра Невского в Пружанах. По архитектуре храм больше напоминает костел, хотя строился как униатская церковь. Это та самая церковь, о которой писал Каетан Крашевский в «Домашней хронике». На одной из наружных стен внизу видна раковина, куда был вставлен камень с датой «1831 год». Сам камень лежит тут же рядом, на земле. Повсюду: и внутри, и снаружи - следы разрушения. Но вокруг самой церкви и на церковном кладбище с несколькими могилами на нем, под купами деревьев прохладно, травка небольшая, царят тишина и покой.
            
        Показала нам Анна Владимировна и бывший дом последнего православного священника, почти целиком сохранившийся. За его болтающимися пустыми оконными рамами до сих пор цветут большие яркие мальвы. Но сад почти заглох, и к дому пришлось продираться сквозь высокие спутанные стебли пирующего здесь вовсю разнотравья.
            
             За церковью уже совсем близко деревенское кладбище, где старинные, часто полностью заросшие травой могилы перемежаются более поздними, старательно ухоженными. Мы обнаружили несколько надгробий середины  и второй половины девятнадцатого века, и поскольку впереди нас еще ждало Долгое, вернулись к развилке, у которой стоит дом Анны Владимировны.    

Июль 2007 г.
               

ПОИСКИ  В  ДОЛГОМ               
               
     Но поиски Старого Куплина на местности оказались «цветочками» по сравнению с «ягодками», ожидавшими нас в Долгом. Мы с Н. в палящую жару изрядно поколесили вокруг самой деревни Долгое по проселочным дорогам, досыта набегались по окрестным полям и лугам, прошлись по общей для нескольких деревень мусорной свалке, обнаружив на ней только груды современных кирпичей. Три раза выслушивали мы по мобильному телефону подробнейшие объяснения Юрия Зелевича, безрезультатно опросили всех встретившихся в окрестностях местных и не местных жителей. Случайно попав на уроженца Долгого, а ныне жителя деревни Зеленевичи учителя истории Николая Волчика, мы успели только поздороваться с ним. В дорожной пыли показалась автомашина и две элегантные женщины, бывшие одноклассницы Николая Степановича, увезли его с собой в Пружаны на банкет по случаю юбилейной встречи выпускников их школы.
            
           С тоской проводили мы глазами удаляющийся автомобиль и снова отправились на поиски по ориентирам, указанным Волчиком.
            
         Стоял жаркий летний день. Но в начале проселочной дороги, ведущей и к месту, где стояла когда-то должанская часовня, и туда, где наконец мы обнаружили, как принято считать, остатки фундамента построенного в начале ХХ века второго дома Крашевских,  находилась огромная впадина, по самые края заполненная водой. Она была настолько глубже той первой памятной мне до сих пор лужи, что машиной можно было проехать, лишь обогнув ее по стерне на чьем-то участке.
             
        Дальнейшая дорога к моей мечте была покрыта такими выбоинами и кочками, что пока возить сюда на экскурсии, пожалуй, никого не стоит. Разве что в виде исключения подобных нам с Н. энтузиастов.  Да и им лучше ехать ранней весной или поздней осенью, когда нескошенная трава забвения не покрывает все вокруг таким пышным ковром, под которым трудно что-либо разглядеть. Именно по травке соскользнула я с остатков каменной кладки вниз.
            
       Это послужило сигналом к возвращению домой. В вышедшей из строя обуви нормально передвигаться я не могла и начала страшно завидовать Н., который легко перебегал от одного объекта природы к другому с фотоаппаратом, стремясь запечатлеть все достойное внимания.
            
      Мы потеряли много полезного времени на поиски самого места, но зато я вряд ли смогу забыть дорогу к нему.    

Июль 2007 г.


СОСЕД   ИЗ  ЗАГОРЬЯ

               Если бы не Саша Усов, друг моего младшего сына, и не моя бывшая коллега по студии телевидения художник Татьяна Петручук, я бы уже разорилась от необходимости столько сканировать, ксерокопировать и распечатывать.
               
              Выставку, посвященную жизни и творчеству Юзефа Крашевского, в областной библиотеке убрали. Часть экспонатов вернули в Польшу. Несколько книг на время оставили мне для работы. Все это трудно, но интересно, не отпускает от себя. Да и я боюсь уже остановиться и выпасть из ритма. Кажется, сама книжка хочет появиться на свет.
               
         Иссякает энтузиазм – обязательно что-то происходит. Вот опять Н. сообщил, что звонил Николай Волчик, тот самый, которого в прошлый раз мы на минутку поймали в Долгом. Он предложил быть нашим проводником во второй поездке туда, и Н. согласился. Это кажется невероятным даже мне самой. Представляю, каково вам. Я давно уже поняла, что есть две разновидности краеведов. Одни – «все под себя», другие – «давайте делиться друг с другом». Первых гораздо больше, вторых совсем мало, но, к счастью, они все-таки есть. И инженер-полиграфист Анатолий Никитчик (Н.) один из них. Кто знает, на какой ступени познания своей темы находилась бы я сейчас, если бы он не появился на моем горизонте.
               
        На этот раз мы пытались исследовать место, где располагалась когда-то старая усадьба Крашевских. Вместе с Николаем Степановичем  был с нами и его бывший школьный учитель Степан Яковлевич Савчук. После прошедшего накануне очередного июльского ливня передвигаться по пересеченной болотистой местности и на машине, и пешком было трудновато. Но наши спутники, увлеченные воспоминаниями, не обращали на это внимания.
               
        Степан Яковлевич живет по соседству с Долгим в деревне Загорье. Только возвратившись в Брест, я с опозданием сообразила, что дважды побывала в том самом Загорье (мы забирали и отвозили Савчука домой), где проживал когда-то известный мне по воспоминаниям Каетана Крашевского бывший комендант гарнизона несвижского замка времен Кароля Радзивилла (« Пане Коханку») Фарцинелли де Ларзак с потомством. К сожалению, в нашем разговоре его имя не прозвучало. И сегодня мы с вами удовольствуемся только воспоминаниями Каетана Крашевского:
               
            «... по соседству с Долгим, в Загорье, проживал какой-то Ларзак (вероятно, Фарцинелли де Ларзак из французских эмигрантов 1786 года), который был комендантом несвижской крепости, а вернее, замковой охраны, я знаю уже только его внука, старичка, живущего сегодня, отец наш знал его деда, который  о князе Кароле как очевидец рассказывал много интересных вещей (...).
                Рассказов старого Ларзака я сам не слышал. Наш отец повторял некоторые из них, однако и тех я, к несчастью, немного помню. Но старый комендант всегда вздыхал по своему старому господину и благодетелю, благословляя его память, представлял его также как человека наилучшего сердца, ибо за порядком в службе князь всегда сам очень бдительно следил, так что замковая охрана ни на минуту пренебречь ею не могла. В пример приводил он некоторые будто бы чудачества Радзивилла, которые, как все его выходки, имели, однако, и цели, и мысли хорошие».
               
            В детстве и отрочестве Каетан Крашевский был в очень теплых отношениях с правнучкой старого коменданта. Тогда еще его внук 
               « был пан Ларзак мужчина очень представительный. Жена полька также  красивая и дочери, из которых самая старшая Антося, весьма хорошенькая, была моей ровесницей, и в возрасте 8 – 10 – 12 лет мы очень любили друг друга (...). С Долгим сообщались часто. Всегда только страшным было пребывание в дороге, особенно близкой, по случаю славного брода по болотам – очень-очень глубокого».
               
          Судя по всему, с дорожным сообщением в этих местах дела всегда обстояли не особо хорошо, не глядя на то, что мимо усадьбы Крашевских в Долгом проходил, по словам наших новых знакомых, шумный гостинец Пружаны – Селец.
               
         В Загорье было у Крашевских еще несколько знакомых семей. А само Загорье тогда являлось шляхетским селом, то есть деревней, поделенной на части, принадлежавшие разным владельцам. Такой деревней был сначала и Передельск возле Шерешево, впоследствии по частям выкупленный Яном Морачевским и объединенный в одно владение.
               
          Вообще в окрестностях Пружан в старые времена, судя по воспоминаниям Каетана Крашевского, проживало много интересных личностей. Такой вывод, видимо, можно сделать и изучая художественные произведения Юзефа Крашевского.
          
          И не только годам, проведенным в «Бяльской Академии», но и общением Юзефа Игнация с семьей внука старого коменданта несвижского замка Ларзака обязаны мы с вами знакомством с последним романом «радзивилловской трилогии» Юзефа Крашевского «Последние минуты князя воеводы («Пане Коханку»)». Его сокращенный вариант в переводе на белорусский язык был опубликован в 1998 году в журнале «Крыніца». По свидетельству рецензировавшей «радзивилловскую трилогию» Светланы Малюкович, пан де Ларзак, бывший комендант радзивилловского замка, вместе с другими реальными личностями вошел в художественную структуру трилогии.
               
          Пожалуй, стоит попытаться отыскать его там. Тем более, что белорусский перевод заключительного романа трилогии читается на одном дыхании, благодаря его трагической любовной интриге и художественному мастерству как самого автора, так и переводчика.
             
       Что правда, то правда: я не могу не завидовать полякам, у которых есть такой музей, как музей Ю.И.Крашевского в Романове. Чем больше я читаю книги Юзефа Игнация и узнаю о нем самом, тем ближе он мне становится. И тем сильнее хочется иметь у нас в Долгом музей Ю.И. Крашевского. И хотя он представляется мне гораздо меньшим, чем романовский по величине, но обязательно таким же теплым по содержанию. Ведь рассказывать оба музея будут об одних и тех же людях.
               
         И чем больше я думаю об этом будущем музее, тем более реальные очертания он для меня приобретает. Но дорога, дорога!  При воспоминании о ней мой воображаемый музей рушится как карточный домик. Что ж, будущее покажет, на что мы способны.   

Август 2007 г.


ПРОБА  НА  ЗУБ

                Заведующая отделом иностранной литературы в моей любимой библиотеке Татьяна Налобина лукаво поинтересовалась, не пора ли мне уже браться за чтение художественных произведений Крашевского на языке оригинала и предложила для пробы взять самую тонюсенькую в своем отделе книжечку Юзефа Крашевского «Как в старину письма писали». И не ошиблась с выбором. Прочитала я этот милый исторический рассказ на одном дыхании.
               
                Написан он с юмором. Все было понятным и, наверно, характерным для восемнадцатого века, где действовали, возможно, исторически существовавшие личности. Я так ясно представила себе ситуацию, в которую попал против своей воли главный герой этой смешной истории подкоморий Верещака, когда ему срочно пришлось писать ответ на письмо литовского коронного подскарбия Флемминга, что (стыдно даже признаться!) чуть не всплакнула от жалости к несчастному Верещаке.
               
                Вроде бы в доме у подкомория ничего особенного и не происходило. Сначала искали подходящий лист бумаги, потом карандаш, потом перо, потом другое, потом чернила, потом он, недовольный собою, несколько раз начинал письмо и рвал начатое и т.д.  А в самом конце этой незамысловатой историйки оказалось, что мутная водичка, которой был написан окончательный вариант письма, к утру высохла, не оставив вовсе никаких следов. При этом мучения и напрасные потуги подкомория, за которого на письма обычно отвечала отсутствовавшая на его беду жена, были описаны так потрясающе убедительно, что даже пересилили для меня комичность ситуации.
               
                Это первое прочитанное мною в подлиннике произведение Крашевского – только малюсенькая капелька в океане его творчества, но капелька, ставшая хрестоматийной. А для меня еще и первой ступенькой в освоении его творческого наследия на языке оригинала. Ведь в любом деле очень важно сделать первый шаг.    

Август 2007 г.

               

«ДВА  СЛОВА»  О  ПОЭЗИИ КРАШЕВСКОГО               
            
            Я уверена: исток всего творчества Крашевского – его поэзия, независимо от того, что первым появилось в печати.               
            
             Надо сказать, что поэтические произведения Юзефа Крашевского его современники оценивали достаточно высоко. Вот что писал в «Юбилейной книге…» о Крашевском-поэте В. Коротынский:
             
             «В творчестве Крашевского поэзия не занимает первого места, может, даже не занимает второго. Однако того, что он написал, хватило бы для того, чтобы почтить благодарностью и славой по меньшей мере четырех обычных поэтов».
            
             Доказать вам это сегодня мне не представляется возможным. Я с большим трудом обнаружила пока переводы на белорусский язык только трех стихотворений Крашевского, а на русский – одного, приписываемого Юзефу Игнацию. Его приводит в своей монографии Владимир Василенко. Не думаю, что в ближайшем будущем число их намного увеличится. И большие эпические произведения Крашевского по истории Литвы, и его лирическая поэзия, за небольшим исключением, не пережили своего времени.
            
             В исключения же входит написанное по фольклорным мотивам, положенное на музыку Станиславом Монюшко и переведенное на белорусский язык Янкой Купалой премилое стихотворение (басня) «Дед и баба». Его можно найти в сборниках произведений Янки Купалы.
            
             Но здесь речь пойдет о другом, лирическом, стихотворении Крашевского, пока не переведенном ни на один из наших государственных языков. Это стихотворение «Два слова», датированное 1834 годом и написанное у нас в Долгом. Оно о любви, о любви вообще, а не только о любви юноши к девушке, хотя, вероятнее всего, поводом к его написанию и послужила вспыхнувшая в это время любовь молодого автора к его будущей жене Софье Воронич, любовь мужчины к женщине, увенчивающая собою все другие разновидности любви.
            
              Стихотворение «Два слова», которыми, как вы уже догадались, являются слова «люблю тебя», кажется мне труднопереводимым, поскольку в русском языке этому признанию соответствует выражение «я тебя люблю», а само произведение написано в рифму. Но для меня оно явилось заветным ключом, с помощью которого, пусть не сразу, постепенно, но непременно я отыщу предназначенный только мне (как и каждому из вас в отдельности) клад в огромном наследии Юзефа Игнация Крашевского.    

Сентябрь 2007 г.
               

ЛЮБЛИНСКИЙ  СЛЕД  КРАШЕВСКОГО

             И снова проблеск воспоминаний о старых съемках в Польше:
             ...Пробегая по улице Гродской в Люблине, я замечаю справа от себя на одном из домов мемориальную доску с фамилией Крашевского, отмечаю это в уме и несусь дальше по своим делам…
            
             Сейчас же, сев за перевод главы «Люблин» из книги Юзефа Крашевского «Картины жизни и путешествий», я отчетливо вспомнила тот сумасшедший люблинский день, не давший мне возможности хотя бы ненадолго остановиться у дома, где жил во время учебы в Люблинской воеводской школе Юзеф Крашевский.
             
             Ведь, читая главу «Люблин», я вдруг совершенно неожиданно обнаружила, что мы с телеоператором Сергеем Лушниковым, в жуткой спешке снимая старинные историко-архитектурные памятники Люблина в центре его Старого Города для туристической телепрограммы «Твой тур», успели снять почти все то, о чем пишет Крашевский.
               
              И Люблинский замок, бывший в то время тюрьмой, и Гродские и Краковские ворота, и костел доминиканцев, стоящий почти напротив дома, в котором жил юный Крашевский, и здание бывшей воеводской школы рядом с Тринитарской башней, и даже место, на котором когда-то стоял костел Святого Михаила...
            
              Согласитесь, есть своя прелесть в том, что сейчас я могу включить видеомагнитофон, бесконечное количество раз смотреть на прекрасно снятый Сережей Лушниковым Старый Люблин и с его помощью в воображении переноситься во времена отрочества Юзефа Игнация.
            
              «Городом спелых вишен» назвал образ Люблина в прозе Юзефа Игнация Крашевского польский исследователь Якуб А. Малик.
            
              Пробыл Юзеф Игнаций в Люблине всего один учебный год, но этот город явно присутствовал потом во многих его художественных произведениях. Зато с учебой дела сложились неудачно, он не был переведен в следующий класс, и Ян Крашевский был вынужден забрать своего первенца из Люблина и перевести его в знаменитую Свислочскую гимназию. Гимназия находилась недалеко от Гродно на нашей нынешней территории, он проучился в ней два года и закончил в числе лучших выпускников.
            
               К сожалению, у нас мало известно о люблинском периоде жизни Юзефа Крашевского, как, впрочем, и о его четырехлетнем пребывании в Бяльской школе.   

Сентябрь 2007 г.
               

ОБОРОТНАЯ СТОРОНА  МЕДАЛИ            

              После долгих размышлений и подсчетов я решила все-таки выбраться в этом юбилейном для Юзефа Игнация Крашевского году в так любимый им и мною Романов. Поездка оказалась феерической по количеству увиденных мест и полученных от жизни впечатлений и подарков.
             
              По приезде поздним вечером Анна показала мне замечательную выставку художественных работ Крашевского. Собраны они были впервые в Романове из разных польских музеев и библиотек. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Он действительно был настоящим художником, причем успешно проявил себя в разных жанрах. Увы и ах! – но на следующий же день с раннего утра Анна начинала развозить экспонаты выставки по местам их постоянного проживания. Времени на детальное с ними знакомство у меня не было. С другой стороны, передо мной открывалась замечательная возможность побывать вместе с Анной в Люблине, Кракове и Вроцлаве.
             
               В Люблине Юзеф Крашевский учился в 1826 – 27 учебном году после четырех лет обучения в Бяльской школе. Отсюда отец забрал его в Свислочскую гимназию, где он и получил аттестат зрелости. Дом, где он жил на улице Гродской, во время нашего с Анной приезда находился в состоянии ремонта или реставрации. Но новая металлическая памятная таблица на нем объясняла,  что на сегодняшний день он является третьей остановкой экскурсии, проводимой по памятным местам люблинского Старого Города. Остановка номер один – у Люблинского Замка.
             
                В Кракове Юзеф Крашевский в своё время мечтал жить и работать. Но надеждам этим не суждено было осуществиться. Однако в 1879 году именно здесь с небывалой грандиозностью праздновался полувековой юбилей литературной деятельности Крашевского. 
             
                И именно здесь в крипте костела паулинов на Скалке нашел он свое последнее прибежище.
             
                Скалка была мне обещана. Но до последних минут перед ее посещением я продолжала сомневаться в самой возможности его при таком насыщенном графике нашего пребывания в Кракове. Сначала мы вернули работы Крашевского в Национальный музей и Ягеллонскую библиотеку. Потом побывали в реставрационных мастерских Ягеллонского университета и попутно в нем же в качестве гостей на выставке, посвященной средневековым университетам Европы, со старинными картами, макетами и различными раритетами. Правда, на подробное со всем этим знакомство у нас, к сожалению, не было времени.
             
                В специализированном музейном магазине на Краковской Рыночной площади, где Тадеуш Костюшко присягал народу, нам вернули две отреставрированные книги. «Монографию рода Крашевских...» Каетана Крашевского с собственноручными пометками его сына Богуслава Крашевского и повесть из радзивилловской  трилогии «Бумаги Глинки». Заплачены были за реставрацию, по моим понятиям, бешеные деньги, и я с опасением крепко прижимала папку с обоими сокровищами к своей груди все то время, пока мы судорожно метались по Старому Кракову в поисках ближайшей дороги на Скалку, а потом – обратного пути к оставленной нами машине.
             
                Наши потуги все же увенчались успехом, и я своими глазами увидала саркофаг с барельефом Юзефа Крашевского, вопреки утверждению А.Федорука о том, что Крашевский был похоронен в Варшаве. А также Владимира Василенко, который похоронил его в Кракове, но на Вавеле. Саркофаг Крашевского находится по соседству с нишей и саркофагом знаменитого польского историка шестнадцатого века Яна Длугоша с правой стороны крипты. А напротив Юзефа Крашевского с левой стороны от входа позже был похоронен его многолетний друг, знаменитый польский поэт и скульптор Теофиль Ленартович, «Беньямин с Мазовии», как называл его Юзеф Игнаций в своем стихотворении, написанном после встречи друзей в Италии, где жил уже в то время Ленартович.
            
                Сейчас, когда передо мною лежит целый том обширной переписки двух этих замечательных представителей польской культуры девятнадцатого столетия, воскрешать все в памяти невероятно здорово. Но тогда, увидев нас совершенно обессиленных после посещения Скалки, вы вряд ли бы нам позавидовали. А впереди ожидал дальнейший путь на Вроцлав в кабине грузового фургона!

               
ПРИКЛЮЧЕНИЯ  ПРОДОЛЖАЮТСЯ

              Поскольку я раньше была немного знакома с Люблином и Краковом, посещения их оживили в моей памяти и все былые впечатления. А вот о Вроцлаве я никогда даже и не мечтала. Но во Вроцлавский Нацональный музей пани Аня должна была вернуть превосходную бронзовую скульптуру сидящего в кресле Крашевского работы Ригера, а в Оссолинеум две небольшие гравюры. Надо сказать, что во всех упоминаемых мной местах хозяева произведений искусства скрупулезно их изучали, оценивая состояние, в котором они возвращались домой после двухмесячного отсутствия. Но состояние было безукоризненным. Недаром миниатюрная Анна вместе со своими немногочисленными сотрудниками так тщательно заклеивала и упаковывала драгоценные экспонаты по ночам, при необходимости собственноручно передвигая и таская огромные ящики, в которых они перевозились.
               
               Все музейные дамы, по большей части имевшие с нами дело, были молоды, милы, приветливы и одеты как-то очень в соответствии с окружающей обстановкой. С их подачи в качестве гостя попала и я в Оссолинеуме на выставку изделий из старинного львовского фарфора, обрамленную портретной галереей Оссолинских, и в Рацлавицкую панораму. Опять пришлось побегать пешком по Старому Городу Вроцлава. А Анна еще с увлечением ухитрялась фотографировать то, что привлекало ее внимание во время всей этой беготни. Благо, погода стояла прекрасная, несмотря на начало ноября.
            
               С сожалением расставались мы во Вроцлаве с бронзовым Юзефом Игнацием работы Ригера, который наиболее соответствует моему собственному представлению о Крашевском. Но как выяснилось, Вроцлавский Национальный музей обещает в будущем отпустить его в Романов на более долгий срок. Возможно, на несколько лет.
            
               А на тихой улочке зачарованного золотой осенью Наленчува во дворе у скульптора Станислава Стжижинского нас уже ожидал сидевший возле дома на скамейке другой, пока ещё гипсовый, Юзеф Игнаций. Невзирая на окладистую бороду, выглядел он очень моложаво, резко отличаясь от ригеровского. Но ведь у каждого художника свой взгляд даже на очевидные вещи, тем более на исторических личностей.
            
               В одиночестве бродила я еще потом в окрестностях улицы Коперника в Варшаве, возле старинного здания детской больницы, построенной на месте дома, где появился на свет Юзеф Игнаций. Но день был холодным и ветреным. Сами окрестности за сто девяносто пять лет неузнаваемо изменились. Поэтому я поспешила вернуться в такой гостеприимный и уютный Романов. Тем более что там назревало важное событие.
            
               Хотя и жаль мне было, что не увидела я в полном объеме выставки художественных работ Крашевского, но цветной каталог этой юбилейной выставки был уже в печати. В музее со дня на день ожидали появления первых его экземпляров. Один экземпляр из пробной партии был обещан пружанскому музею, а другой — мне лично. Нужно ли пояснять, что я хотела любой ценой дождаться обещанного подарка, хотя так соскучилась по дому, что готова была идти туда пешком (Романов от Бреста раза в два ближе, чем «Пружанскі палацык»).
            
               Уже собравшись в обратную дорогу и стоя одетой на крыльце музея, я ухитрилась первой встретить издателя, привезшего еще «горяченькие» пробные семнадцать экземпляров каталога. С удовольствием представила себе, как покажу книгу нашему брестскому искусствоведу Аркадию Николаевичу Денисевичу, начавшему собирать материалы  о  Крашевском-художнике. Конечно, позже каталог будет подарен и областной библиотеке. Но это в будущем, а у меня он уже есть! И я могу всласть пользоваться обширной информацией, в нем заложенной, и любоваться высококачественными в полиграфическом отношении репродукциями неизвестных мне доселе работ Юзефа Игнация.
             
                Но и на этом дело не кончилось. Незаметно стало углубляться мое знакомство с остальными сотрудниками музея. Особенно с заведующей по совместительству музейной библиотекой пани Галиной Костка-Хыбовской. Это именно ей бесконечно благодарна я за полученный в подарок сборник воспоминаний Крашевского, переизданный издательством Оссолинеума в 2005 году. Доброе сердце пани Галины сжалилось надо мной, заметив , как хотелось мне иметь у себя эту уникальную книгу, над переводами фрагментов из которой при отсутствии под рукой польско-русского словаря я стойко проводила романовские ночи. И перед расставанием она принесла из дому и подарила мне свой собственный экземпляр «Воспоминаний» Юзефа Игнация Крашевского.
             
                Так закончился мой первый приезд в Польшу в этом году, объявленном в Бяльском повете Годом Ю.И.Крашевского. Тогда я еще не предполагала, что через три недели снова вернусь в Романов за поэзией Крашевского. Но едва ступив на порог своей квартиры, я увидела на столе большой пакет с переводами стихотворений Юзефа Игнация на русский язык, накануне полученный домашними из Москвы от моей младшей сестры Ирины Гусевой (Науменковой). Еще во время летнего отпуска она перевела несколько имеющихся у меня стихотворений Крашевского, и, как показалось нам обеим, довольно неплохо. Новые же переводы были вообще превосходными. Их нужно было обязательно показать Анне и вообще отобрать все понравившиеся стихи из имеющихся в романовском музее поэтических сборников Юзефа Игнация.
             
                Кроме того, как вы видели, прошедшая поездка была наполнена массой всяческих неожиданных событий, совершенно не оставивших времени для работы в самом музее. Да и неотвратимо приближался срок вступления Польши в шенгенскую зону, что влекло за собой много еще пока неизвестных мне перемен. А ведь возможности моего пребывания в Польше вовсе не так велики, как может показаться на первый взгляд. И я решила как можно скорее использовать свою двухразовую визу.    

Октябрь 2007 г.          
               

ВОТ  НАХОДКА  ТАК  НАХОДКА!

              Насобирав по друзьям так необходимые для предъявления при пересечении границы доллары, по дороге забегаю в книжный магазин «Искра» на улице Пушкинской похвастаться, что снова уезжаю в Романов.
             
              Знакомая мне со времени работы на БСТ директор «Искры» Елена Усачева с ходу сообщает, что в магазин поступил том переводов исторических повестей Крашевского на белорусский язык из серии «Скарбы сусветнай літаратуры». Ура! Это первое переводное книжное издание прозы Крашевского на белорусском языке после «Хаты за вёскай», появившейся в 1989 году, то есть восемнадцать лет назад.
             
              У меня, как у крыловской вороны, от радости «в зобу дыханье сперло», а денежек-то нет! Но замечательно хороший человек Елена Усачева достает заветную тетрадочку с фамилиями постоянных покупателей и записывает мне в долг до возвращения из Романова три экземпляра книги: для меня, для романовского музея и для музея-усадьбы «Пружанскі палацык».
             
              Я не думаю, что оставшиеся в магазине книги Крашевского раскупят до моего возвращения из Польши, но на душе как-то спокойнее от того, что заветные книжки уже у меня. Да и чудный подарок романовскому музею словно с неба свалился на мою голову. Разве это не счастливый знак?
               
              Но чуть не забыла. В купленном в долг сборнике две исторических повести Ю.И. Крашевского: «Маці каралёў» и «Паперы Глінкі» в переводе М. Кенько, имеющие самое непосредственное отношение к истории нашей Беларуси. О переводчике ничего не знаю, но уже заочно начинаю его любить. Жаль только, что в предисловии к книге больше говорится о самих исторических повестях и очень мало о жизненном пути Юзефа Игнация.
               
              А еще мне кажется парадоксом то, что исторические повести Крашевского, посвященные нашему прошлому, изданы в серии «Скарбы сусветнай літаратуры» и в магазине стоят на полке между сборниками Джорджа Гордона Байрона и Альбера Камю! По-моему, им больше подошла бы моя любимая серия «Беларускі кнігазбор».    

Ноябрь 2007 г.
               
               
ДЕКАБРЬ  В  РОМАНОВЕ

1–2 декабря 2007 г. Романов, Польша

               Подумать только, я уж и не помню, сколько лет не писала стихов. А тут вдруг словно вернулась молодость. И, едва ступив на порог романовского музея, я уселась за большой старинный стол и трое суток почти не вылезала из-за него, истратив на черновики всю привезенную с собой из дома бумагу. Пусть простит меня любимое мною Долгое за концовку «Декабря в Романове», но написалось, как написалось под шум романовских вековых елей. Возможно, я просто озвучила их личное мнение. В этом смысле моей душе очень созвучно высказывание о рождении стихов самого Юзефа Крашевского, которое я обнаружила в подаренном Галиной томе его воспоминаний:
               
               «Заслуживает внимания та мысль, что при исследовании поэтических произведений, художественных сочинений, всего того, что является плодом созидания человеческого духа, никогда невозможно разграничить то, что автор вложил туда сознательно, по своей доброй воле, а что родилось независимо от него, в порыве творческого вдохновения. Множатся комментарии и исследования, которые приписывают поэтам разнообразные, философски обоснованные планы, обдуманные условия, добровольное следование определенным образцам, стремления, цели, которых они вовсе не имели. (…) То высочайшее, что мы обнаруживаем в произведениях человеческих, родилось в них не по расчету и в результате обдумывания, а благодаря дуновению свыше, неожиданно. Такая мысль может показаться унизительной, но это чистая правда. Творчество остается тайной даже для тех, кто для него рожден».
             
               Я часто думала про это, а вот Юзеф Игнаций, оказывается, давно уже высказался по этому поводу в своих «Ночах бессонных». Так что конец моего «Декабря в Романове» был для самой меня неожиданностью. Хотя при более внимательном взгляде на проблему мне пришлось с ним согласиться. Ведь если все мы «родом из детства», то в детстве домом Юзика Игнася Крашевского в большей мере все-таки был Романов, о котором и перед смертью он вспоминал с тоской и любовью. Думаю, в полной мере все сказанное относится и к переводам.


«РОДИНА,  ПОЛЬША  МОЯ...»

              В декабре в Романове вечер наступает чуть ли не после полудня. Почти все свое второе двухнедельное пребывание в нем я провела за огромным письменным столом. Здесь однажды мы с Анной сверили привезенные мной переводы стихов Крашевского на русский язык, сделанные моей сестрой, с их оригиналами. Произошло удивительное – одним из лучших оказался перевод стихотворения «Родина, Польша моя...» И это при том, что моя младшая сестра, в настоящее время россиянка, Ирина Гусева (по мужу Науменкова) вовсе не отличается «пропольской» ориентацией. Что ж, в этом и заключается великая сила настоящей поэзии и уникальность творческого вдохновения. В нашем случае – вдохновения переводчика, возможно, не менее таинственного, чем вдохновение самого автора произведения:

              * * *

Родина, Польша моя, муки твои святы,
За свои, за чужие ль грехи, ты на кресте распята –               
Словно статуя ты, вытесанная дланью божьей,
Которую из-под земли выкапывают осторожно.
Варваром оскверненная и плесенью покрытая,
Еще хранит отпечаток руки творца вдохновенного...
Еще вкруг ее чела сиянье разлито...
Дрожит без меча рука от усилия неимоверного...
Имя Твое – проступок в устах детей твоих ныне,
Любовь Твоя – преступление,
                а память о твоей доле
 В катакомбах, запретная, над могилами стынет,
 Ибо даже на них сейчас кандалы неволи!
 Из-за врага и сына испившая муку до дна –
 Мученица! Истерзанная, оболганная... Родная!
 Болью великой Твоя искупилась вина –
 Распятая на кресте – Ты сегодня святая!
                (1863?)

 Пер. с польск. И.Гусевой

Декабрь 2007 г.


ЕЩЕ  РАЗ  О  КРАШЕВСКОМ-ПОЭТЕ

              По дороге из Романова в Брест захожу в Бяла-Подлясскую городскую библиотеку к Гжегожу Михаловскому. Хвастаюсь Ирининым переводом стихотворения Крашевского «Родина, Польша моя…».
              - Красиво, - говорит Михаловский, прочитав перевод. – Ты считаешь Крашевского великим поэтом?
               
              Вовсе нет. Но разве сам Гжегож в своем «Подляском квартальнике культуральном» печатает только великих поэтов? Зато в том, что Юзеф Игнаций поэт настоящий, у меня нет никакого сомнения. Вот что писал о Крашевском-поэте Винцентий Коротынский, который во всем огромном многогранном литературном наследии Ю.И.Крашевского прозревал поэтическое начало:
              «Поэтом (…) Крашевский является везде, даже в произведениях, на первый взгляд недоступных для поэтического творчества».

              И тут же Коротынский приводит конкретные примеры таких произведений у Крашевского:
«В его «Искусстве у славян» мы встречаем страницы, словно переносящие нас в умерший за тысячи лет до нас мир, принуждающие к сердечному участию в завирухе битв, в торжественном погребении богатырей, в таинственных вечах каменных богов. В его «Литве» через несколько страниц песенки, через несколько слов поговорка, из отдельных выражений древнего языка Жмудина вырастает в нашем воображении вся доисторическая хата со своими жильцами, с их занятиями по хозяйству и образом мышления. В его «Воспоминаниях» впервые из-под пера писателя встало, как нарисованное, все Полесье, с местностью и типами до этого известными только понаслышке и неопределенными, как тот богатырский пескарь на цепи, содержащийся в Припяти. В его книжечке «О труде», предназначенной для нищих духом, больше образов, чем не в одной поэме, с перекрестными тройными рифмами в октавах либо терцетах. Что же тогда говорить о повестях, которые при взгляде на их замысел, состав частей, картины природы и характеристики действующих лиц все принадлежат безраздельно к поэзии не потому, что так привлекательны по своей риторике, но оттого, что являются детьми ума насквозь поэтического, детьми его душой и телом, из плоти и крови!»

           Цитируя фрагменты из  раздела «Поэзия» В.Коротынского, посвященного поэтическому творчеству Ю.И.Крашевского в «Юбилейной книге...», изданной по случаю 50-летнего юбилея творческой деятельности Крашевского, трудно поставить точку. Так вдохновенно писать о собрате-поэте способен только другой поэт. Так что доверимся его чувствам и перейдем к периодизации собственно поэтического наследия Крашевского:

           «В области стихотворчества у Крашевского просматриваются четыре достаточно обособленных обращения. Первое с юношеских лет тянется, право, до 1840 года; ему присуща характерная для молодости горячка, размен по мелочам, борьба за подбор слов, размеры и рифмы, что, однако, не мешает частым проявлениям искреннего чувства красоты и пластики, без чего даже самые изысканные стихи не будут поэзией. Другое обращение, значительно более короткое, относящееся к 1844 году, отличается свободой уже отработанной формы, несравнимо более совершенной, нежели в первом периоде, сосредоточенностью и зрелым спокойствием художника; создал Крашевский в том периоде три больших поэмы из истории Литвы и одну пространную фантазию нравов. Третье обращение после четырнадцатилетнего молчания поминутно всплескивает быстрым потоком лиризма; относится к нему одна описательная поэма и несколько песен, посвященных восхвалению скорби. Четвертое обращение после семнадцатилетнего молчания начинается песнями слепого Слована в «Старом предании»…»
               Что тут еще можно добавить?    

Декабрь 2007 г.


С  МАРИЕЙ  КАЧИНСКОЙ…
      
       С Марией Качинской, супругой польского президента Леха Качинского, мы никогда не встречались. Я о ней, конечно, слышала, но очень немного. А она обо мне вовсе не знала и вряд ли когда-нибудь узнает. Тем не менее между людьми на этом свете иногда существуют связи, о которых они даже не подозревают.
               
       Еще прошлым летом мы с Юрием Зелевичем и Анной решили, что их музеи должны заключить между собой договор о дружбе и сотрудничестве, чтобы после введения шенгенских виз сохранить возможность поддерживать реальные культурные связи уже в его рамках. Я тоже в них вписывалась, поскольку продолжала изучать материалы о Юзефе Игнации и его семье и мечтала написать со временем книгу о нем.
               
       По стечению обстоятельств в сентябре в санатории «Надзея» недалеко от Бреста отдыхала и лечилась моя коллега из Варшавы, журналист с многолетним редакторским стажем Софья Домбровская, которой я обязана своим достаточно близким знакомством с польской столицей. Полная радужных надежд, я поделилась с ней нашими планами.

       Она горячо их одобрила, отреагировала по-своему и в декабре сообщила мне, что они с друзьями встретились в Варшаве с Марией Ричардовной Сулимой, руководителем брестской «Матери школьной» и решили в июне совместно провести международную научно-практическую конференцию по теме «Ю.И, Крашевский  –  великий сын Прибужской земли» . Мол, ты пишешь книгу, тебе и карты в руки. У Марии Ричардовны «сказано – сделано». Она уже и заявку на эту конференцию успела оформить.

       Что называется, без меня меня женили. А я, пусть и проработала почти всю свою сознательную жизнь в средствах массовой информации, сама предпочитаю «оставаться за кадром». С людьми люблю общаться один на один. И главное: хотя с Крашевским у меня уже сложились достаточно личные отношения, мне пока еще нечего «поведать о нем миру». Тогда к чему торопиться? Ведь вокруг столько других тем. Зачем трогать моего единственного, выстраданного долгими осенними и зимними романовскими вечерами? Один его юбилей недавно прошел почти незаметно, а до другого еще целых четыре года! Да и специалистов с нашей стороны для участия в такой конференции я пока не знаю.

       Но механизм по подготовке конференции уже был запущен, и сердце мое долго разрывалось на части от обуревавших его противоречивых чувств. В таком состоянии я решила самоустраниться. И конференция прошла без меня. А я в дни ее проведения, образно выражаясь, обливала горькими слезами разрозненные листки своих начатых рукописей.
               
       Правда, до этого в годовщину смерти Юзефа Игнация 19 марта в Бресте в музее «Спасенные художественные ценности» состоялось открытие выставки «Знакаміты і малавядомы Юзаф Iгнацы Крашэўскі», где экспонировались коллекция, подаренная романовским музеем пружанскому, и выставка книг Крашевского на польском, русском и белорусском языках, подготовленная сотрудниками областной библиотеки им. М. Горького. И в нем я приняла достаточно активное участие.

       Также в апреле  в Пружанах был заключен договор о дружбе и сотрудничестве между пружанским и романовским музеями в преддверии предстоящего празднования 200-летней годовщины со дня рождения Ю,И. Крашевского в 2012 году.
 
       Оба моих любимых музея уже в рамках этого договора по очереди принимали участников заявленной  международной конференции и оказывали ее организаторам посильную помощь. Заодно Юрий Зелевич и Раиса Зинчук впервые увидели Романов воочию.
               
       Каково было мое удивление, когда из опубликованной в газете «Вечерний Брест» статьи под названием «Крашевский, который нас объединяет» я узнала, что конференция проходила под патронатом первой польской леди Марии Качинской. Представляю, что почувствовали бы вы на моем месте!
               
       Но сейчас из-за всех моих переживаний даже сам Юзеф Игнаций ощущается мною каким-то отстраненным и чужим. Не могу пока представить себе, как будут складываться дальше наши с ним отношения.    

Июль 2008 г.
               

ЗОЛОТОЙ  КЛЮЧИК

       Юрий Зелевич уехал в Романов на презентацию видеофильма о Крашевском, снятого Люблинской студией телевидения. Меня тоже приглашали, но сложившиеся семейные обстоятельства осложняли возможность поездки,  да и былой энтузиазм угас, как казалось, надолго.
            
       И тут на глаза мне вдруг попался томик воспоминаний Юзефа Игнация, подаренный в Романове Галинкой Костка-Хыбовской. Я стала его медленно перелистывать и наткнулась на ранее пропущенные мной странички из юношеского дневника, описывающие последние дни пребывания Крашевского в Долгом перед отъездом на учебу в Свислочь в 1828 году, и принялась за чтение. Рука сама потянулась к тетрадке, ручке и словарю. Безыскусный рассказ шестнадцатилетнего Юзефа Игнация оказался золотым ключиком, открывшим ларец с похищенным кем-то у меня вдохновением. К возвращению Зелевича из Романова перевод наиболее интересных для меня мест был готов.
               
       Вот, к примеру, описание  вечерней охоты на уток:

       «Я укладывался в моей комнате, когда пришел от папы посланный с известием, чтобы я поднимался. (…) Речь шла о том, чтобы мы пошли охотиться на пролетающих уток. Я закрыл комнату, смеркалось, мы вышли. Когда дошли до ольшинки, пролетел козодой. Папа мне сказал, что эта птичка использует приспособления для ловли комаров, открывает клюв, с которого, когда их туда много набирается, сглатывает. Пошли мы далее, смеркалось все больше. Стали мы наконец на валу, одетые, как покрасивее, в шубы из волчьих шкур. Мучаясь от ничегонеделания, я наблюдал, как постепенно менялся окружающий нас пейзаж, приобретая новое обличие. На западе картина заканчивалась лесом, над которым появлялись черные облака, снизу подрумяненные заходящим солнцем, на юге виднелась деревня, на севере луга и отдаленные деревни, сзади, за кустами, были видны усадьба, пивоварня, сырник, пруды и т.д. Месяц над закатом, окутанный прозрачной дымкой, выглядывал из-за нее как девица, скрытая таинственной завесой. Вокруг окружали нас ночные тени, слышны были только шум по хозяйству в усадьбе и крик уток, гусей и индюков, укладывавшихся на ночь. Иногда по дамбе проезжал воз, возвращавшийся от овина, отголосок колес которого долго звучал в воздухе. Впереди, немного дальше от мельницы, со стороны деревни, тихий ветерок доносил голоса разговаривавших между собой людей, которые мешались с криком пастушков, загонявших домой свои стада, и с их простыми напевами, правду сказать, не мелодичными и романсовыми, но веселыми и довольными; одно другого стоит.
               
       Стемнело, луга исчезли во тьме, все вокруг потонуло во мраке. Словно украдкой, высунулся из-за тучи месяц, но своим слабым сиянием не смог рассеять темноту. Невозможно было ничего различить, кроме чернеющего вдали леса и кровавых облаков на еще чистом западе. В отдалении слышались крики, прерывавшие тишь своим однообразным звучанием. После долгого ожидания мы решили возвращаться и ,не спеша, у забора, миновав кусты терновника и боярышника, увидели желанный проход, через который прямо направились к дому».
            
       Это был предпоследний день пребывания Юзефа Игнация в Долгом перед началом второго учебного года в Свислочи. На дворе стояло 4 сентября 1828 года.
               
       А это из записи от 5 сентября 1828 года:
               
       «Наступил наконец последний день моего пребывания дома. День стоял ясный, но холодный и ветреный. Я проснулся с сильными ревматическими болями в левой ноге, которые продолжались целый день. Огорченный ими, еще в халате пошел пить кофе, а после этого, одевшись, поискал папу. Он был в саду. В тот момент пришло мне на память стихотворение: «Лучше командовать грушкой, нежели человеком». О, как верно, а потом вкус к работе в саду так похвален, так мил и приносит так много пользы, что каждый, кто  привык рассуждать и со вниманием все обдумывать, согласится, что работа в саду является доказательством души, любящей занятия, порядок, труд и пользу! При размышлении о растениях у меня всегда появляется мысль об их использовании. Хочу об этом написать. (…) Вторая вещь, которую хочу описать, это чудеса нашего края, содержащиеся в растениях, минералах, зверях, происшествиях, воздухе и т.д. Изучение этого потребует долгой подготовки. Третье мое задание –  исследование, которое будет называться: «Обряды, пережитки, обычаи, присловья, польский характер». Нужно будет идти до конца, не все ценят народность. Хотел бы еще долго не прерывать этого «списка», но не знаю, хватит ли на все терпения (…)»
               
       Ни один из этих красивых замыслов Юзефа Игнация не был впоследствии осуществлен, на смену им пришли другие. Но уже по ним мы с вами вполне можем судить о широте интересов шестнадцатилетнего юноши Крашевского и о том, с каким уважением он относился к занятиям своего отца по хозяйству.
               
       Кстати, холодный и ветреный последний день в Долгом подарил Крашевскому на прощанье спокойный красивый вечер:
            
       «Я обратил внимание на разницу между вчерашним и сегодняшним вечером. Небо погожее, на нем только маленькие пепельные облачка на ясном западе, месяц, который был уже виден, и по мере окружавшей его темени усиливал свое сияние. В отдалении отчетливо виднелась деревня, с боку темный лес, через который пробивался ясный закат. Мельница, широкие крылья которой были издалека видны на чистом небе, очень редко прерываемое молчание, все вместе добавляло виду красоты. Пастушки медленно гнали стада, возы двигались свободно и без шума, ветер затих».
               
        В описании должанского пейзажа уже угадывается рука будущего мастера высокохудожественных пейзажных описаний в его литературных произведениях и вместе с тем талантливого художника-пейзажиста.
             
       Конечно, интересно было бы хотя приблизительно когда-нибудь определить места, с которых открывались в сентябре 1828 года юному Юзефу Крашевскому описанные им здесь пейзажи, а еще лучше отыскать в архиве инвентарную опись имения Яна Крашевского и старинную карту окрестностей Долгого. Во всяком случае не стоит отказываться от этой мысли. Как и от мысли проехать из Долгого в Свислочь по той дороге, по которой добирался туда  Юзеф Игнаций в 1828 году.

               
ЗОЛОТОЙ  КЛЮЧИК. Окончание

       Описание поездки из Долгого в Свислочь – миниатюрный зародыш произведений Крашевского-путешественника, и хочется цитировать его без ограничений, только с небольшими купюрами. В польских источниках названия некоторых из описанных Юзефом Игнацием деревень отсутствуют, названия других соответствуют тогдашней действительности:
             
       «Из-за какой-то ошибки кучера, на мое счастье, ехали мы через деревню Яковичи. Приятно  смотреть на это селение. Хаты с добротными стенами, мужик одет хорошо, перед  домами садики, засаженные плодовыми деревцами. Казалось мне, что вижу мужиков в желаемом состоянии, похожих  на людей, а не на зверей; овинчики добротные, перед ними высокие грабы, улица чистая и аккуратная, по сторонам ее через всю деревню тянутся рвы, колодцы облицованы, как должно.
      
       Проехав еще немного, остановились мы в Великом Селе. Посередине аккуратный костельчик. Его окружают могучие липы. Скромный и маленький крест, опирающийся на одну из ближайших от входа, представляется олицетворением религии на лоне природы.  В конце деревни - усадьба, окруженная огромными деревьями. Среди неимоверной высоты лип и грабов видны прудик и большой амбар. Дом, оштукатуренный глиной, примыкает к саду, в котором видны старые груши, сливы и вишни, возле них кусты сирени и лещины, у забора вход охраняет крыжовник. Расположение усадьбы просто прекрасное. Когда подъезжали, именно в то время въезжала во двор ее, прямо к затененному дому небольшая колясочка; в ней сидели две женщины. Эта картина напомнила мне наяву какое-то романтическое описание.
Поехали мы дальше, однообразные равнины, кое-где леса. Вскоре заехали в Бакуны. Деревня так же, как и предыдущая, собственность царя, арендатор Булгарин. Расположена она недалеко от леса, с другой стороны болота, в отдалении открывающиеся взгляду деревни и фольварки. Эта деревня жалкая, хаты плохие,  различие явное. Яковичи красивые, Великое Село похуже, наихудшие Бакуны. Лес, что виден рядом, состоит из сосен, которые с края меньшие, далее все выше растут на песке.

       Ехали мы так достаточно долго по долам и горам; по мере продвижения то возникали, то исчезали разнообразнейшие виды, но картину окружал со всех сторон лес, исчезающий в отдалении, над лесом возносились старые и огромные сосны. Солнце садилось; никогда я не видел красивейшего неба, оно было покрыто светло-золотистыми облачками, которыми в вышине синел небесный свод. Другие рядом переливались то апельсиново, то зеленовато, то снова становились серыми либо пепельными. На востоке небо закрывало большое темное облако, одна лишь его верхушка розовела от заходящего солнца, которое, садясь, освещало небесный свод. Ближние облачка апельсиновые, дальше светло-золотистые, далее кроваво-красные, позже побледневшие, и это только верхушки, с противоположного края они темные. Туча же не имела никаких оттенков».
               
       Так по очереди описывает юный путешественник деревеньку Клетное, принадлежавшую пану Трембицкому, деревню Галены пана Скочинского, где они останавливались в трактире и, наконец, Красник Францишка Карпинского.
               
       Нужно отметить, что в этом своем первом известном описании бывшего владения знаменитого поэта-сентименталиста  ХVIII века Францишка Карпинского, с которым при его жизни был знаком Ян Крашевский, Юзеф Игнаций тепло отзывается о месте, где когда-то жил старый поэт. В этой юношеской дневниковой записи совершенно отсутствует та ирония по отношению к «певцу Юстины», которая звучит в более поздних записках Крашевского о Карпинском:
             
       «…к усадьбе проложена скромная и небольшая дорожка. Дом с двумя крылечками выступает вперед, вокруг него другие маленькие, не очень аккуратные строения, позади рощица из елочек, кленов, грабов и осины, спереди, то есть в сторону усадьбы, два пригорка, низ которых порос маленькими сосенками. Возле дороги растут несколько берез. Видел я это место по нескольку раз на день, так что тут знакомы мне все детали, хоть ночью легко все бы узнал. Над дорогой стоит маленький трактирчик, право, почти полностью развалившийся, а на противоположной стороне - маленькая пивоваренка и колодец. Вокруг небольшое поле, которое, как нам автор биографии Карпинского рассказывает, поэт сердца вместе со своими крестьянами выкорчевал (…).

       Неподалеку скромное, несравненного очарования маленькое кладбище, окруженное каменным забором, обросшим мхом и покрытым плющом с блестящими темно-зелеными листьями. В середине несколько деревянных крестов, окруженных деревьями, которыми, право, заросло все кладбище. Покрывают его молодые березки, елочки, сосенки и граб, в центре два дубка, посаженных рукой поэта. Тут он себе готовил место рядом с крестьянами, которые с ним трудились и велел, чтобы на скромном камне была высечена надпись из его превосходных стихов:
       Тут мой дом убогий…»
               
       Ночевали путешественники в аккуратном селении Попелеве и чувствовали себя там как дома.
             
       Нашел Юзеф Игнаций себе и интересного собеседника:
            
       «Слуга, сидевший рядом со мной, не зная, что сделать лучшего, после куска курицы, который я ему дал, сделался таким бойким, что начал мне с самого начала свою жизнь и случаи из нее рассказывать. Родом он был с Волыни, начал мне красоты своих родных мест описывать. Подробно поведал, что был в Одессе, что видел море, что был на корабле и в капитанской каюте, какие там море разнообразнейшие вещи на берег выносит: кораллы, раковины, сокровища с разбитых кораблей, янтарь и всякое другое. Позже возвратился к описанию разных мест своей околицы; описывал мне городок Междубож, куда нашего доброго пана Валицкого выслали. Лежит он на высокой горе, у подножия которой протекают реки Бог и Божок, от чего и происходит название города, который, должно быть, достаточно аккуратно и добротно  на западном склоне горы построен. Школы находятся во дворе замка.

       С этими рассказами доехали мы до Немежи».
             
       Сколько же подобных рассказов пришлось выслушать за свою жизнь Юзефу Игнацию, и не только выслушать, но и запомнить, чтобы столько живых человеческих типов было описано в его романах и повестях!.

       Спасибо, Галиночка, за твой золотой ключик. Я уже снова хочу в Романов. Кстати, у вернувшегося оттуда Зелевича я узнала, что многие называемые в дневнике Юзефа Крашевского деревни сохранились на Пружанщине до сих пор. В том числе  и Великое Село, о которых нет сведений в польских справочниках.    

Декабрь 2008 г.

               
СЛУЧАЙ  С  «ОСТАПОМ  БОНДАРЧУКОМ»
               
       Мои давние друзья Татьяна и Александр Сметанины имеют высшее экономическое и техническое образование, но по количеству прочитанных книг могут дать фору любому гуманитарию. Смолоду, вероятно, их литературные вкусы отличались. После выхода на пенсию различия остались, но сейчас в свободное время они часто читают вместе вслух, чем вечера в их доме стали напоминать мне долгие осенние и зимние вечера в усадьбе Крашевских в Долгом или в романовской усадьбе Мальских. Татьяна моя здесь выступает в роли бабушки Анны Мальской или матери Юзефа Игнация Софьи Крашевской. Тем более, что по трудолюбию и росту она сильно их обоих напоминает.

       Сама она вслед за мной уже перечитала все переводные произведения Крашевского, которые смогла достать в библиотеке, и продолжает внимательно следить за появляющимися в толстых журналах новинками, надеясь обнаружить очередной перевод повести или романа Юзефа Игнация.

       И вот неожиданно я узнаю, что у одной моей знакомой сохранилась изданная в 1960 году на русском языке повесть Крашевского «Остап Бондарчук». Особенно трогает меня то, что небольшая книжечка с тонкими обложками была отдана хозяйкой переплетчику и, не глядя на свой зачитанный вид, прожила на свете уже почти полвека. Отдавая ее мне в обмен на новую, заинтересовавшую ее книгу, хозяйка еще раз напоследок перечитала знаменитую повесть Крашевского. И я предложила своим друзьям эту вновь приобретенную книгу для совместного чтения.

       Проходит немного времени, встречаю подругу  и ее мужа, и Саша с запалом начинает мне доказывать, как актуальна эта повесть Крашевского в наше время со все более проявляющимися в жизни отвратительными чертами социального неравенства, гораздо более явными, чем это было во времена нашей молодости. Он даже пытается пересказать сюжет понравившегося произведения, но смущенно останавливается, вспомнив, что именно я предложила им книгу и, значит, знакома с ее сюжетом.

       А я его в этот момент просто обожаю, как живое доказательство того, что Крашевского еще рано «сбрасывать с корабля современности», и мне не стоит оставлять попытки внести свой посильный вклад в изучение его жизни и популяризацию творчества. С этими мыслями и встречаю я наступающий 2009 год.

       Кстати, младшая дочь моих друзей Катя сейчас работает в Германии и по моей просьбе недавно прислала перевод сайта Дрезденского музея Ю.И. Крашевского. По профессии она переводчик и немецкий язык знает отлично. Так вот, если верить Катиному переводу, на сайте музея в Дрездене написано, что за участие в восстании 1863 года Крашевский был приговорен царским правительством к смертной казни, бежал в Дрезден и обрел там свою вторую родину.

       Если учитывать, что в начале восстания Юзеф Игнаций, получив предупреждение, эмигрировал в Дрезден, опасаясь возможных репрессий со стороны властей, и ни о каком приговоре к смертной казни не может быть и речи, то невольно начинаешь думать, что немецкие специалисты по Крашевскому недалеко ушли от наших. Тем более, что в Дрездене музей Крашевского существует уже почти 50 лет.

       Неужели прав Александр Дюма, сказавший, что история – это гвоздь, на который можно повесить что угодно?  Или что-то похожее в этом роде.    

Декабрь 2008 г.
               
               
ЛУЧШЕ  ОДИН  РАЗ  УВИДЕТЬ...

       Все в большей мере ощущаю, что в наших суждениях о Крашевском и его творчестве явно присутствует, если выразиться помягче, мышление по аналогии. Вот один из примеров. Как вы думаете, все ли исследователи, упоминающие такое произведение Крашевского, как «Воспоминания о Полесье, Волыни и Литве» в связи с его значением именно для наших мест, видели его собственными глазами? Мне посчастливилось подержать книгу в руках в романовском музее. Я перелистала старинное  парижское издание и бегло просмотрела главу о Пинщине или самом Пинске, сейчас уже точно не помню. И возвратила книгу назад хозяевам потому, что больше не обнаружила там ничего примечательного о наших местах. В то же время многие исследователи, пишущие о связях Крашевского с нынешней Беларусью, приводят это произведение в качестве одного из самых ярких примеров такой связи.
            
       А книга действительно по-своему замечательна и достаточно полную характеристику дает ей в своей монографии Владимир Василенко. Но, читая эту характеристику, обратите внимание на то, сколько места отведено в «Воспоминаниях...»  нашим местностям и Полесью украинскому:               
       «Автор повествует нам об этом регионе как небывало плодородной земле, где посреди буйных и высоких трав едва-едва виднелись рога волов, а засеянные степные пространства не только кормили пропорционально небольшое население, но и оживляли торговлю зерном на Черном и Балтийском морях («Волынь» ); где берущая истоки неподалеку от Олесска на Волыни и впадающая в Припять на Полесье река Стырь играла для местных ту же роль, что Нил для египтян ( «Стырь и Горынь» ); где сохранилось много древних замков со своими реальными, а больше – явно легендарными историями ( «Славута»; «Луцк»; «Острог»; «Замки» ), но не меньшего внимания заслуживают маленькие города, даже поселения ( «Степань»; «Оссова Фелиньского»; «Млынов»; «Дубно»); где в глубокой древности на эту землю ступали ноги Владимира Великого, Витовта, Любарта, а позже – волынских воевод из славных родов Чарторыйских, Вишневецких, Сангушков, Яблоновских, Потоцких ( «Волынь»; «Славута»); где в провинциальном местечке находилась уникальная библиотека с богатыми музейными собраниями, в том числе полотнами Леонардо да Винчи, Рафаэля, Рубенса («Городок»), а горемычный крестьянин готов был день и ночь сетовать на свою нужду ( «Крестьяне»; «Пинск и пинское Полесье»); где столетия назад начало развиваться книгопечатанье ( «Луцк»), а несколько позже с боями от Дубно на Броды шел Хмельницкий ( «Млынов»; «Дубно»); где на всем пространстве Полесья сельское производство запущено ( «Хозяйство»), а свыше двух третьих всей территории занимают лесные неугодья ( «Полесские леса»)».
            
       В этом абзаце сконцентрирована почти вся география книги, исключая, пожалуй, только окрестности Кобрина. Так что главный наш «бренд» в ней – глава «Пинск и пинское Полесье», правда, превышающая по объему все остальные главы книги.
            
       Интересно то, что первое издание этой книги, появившееся в 1840 году, называлось «Воспоминания о Волыни, Полесье и Литве».  Второе парижское издание, иллюстрированное работами самого Юзефа Игнация Крашевского, вышло под заглавием «Воспоминания о Полесье, Волыни и Литве», причем на художественно оформленном титульном листе, выполненном самим Крашевским,  отсутствует запятая между словами Полесье и Волынь. Это говорит о том, насколько мало внимания придавалось пунктации в девятнадцатом столетии.

       Третье, современное издание книги вышло в Польше вновь под своим первым названием.            

       Еще более крамольной может показаться мысль о том, что и наши выводы о значении для нас очерков из книги «Картины жизни и путешествий» Крашевского сильно преувеличивают их реальную ценность. Но это только до тех пор, пока вы сами не решите оценить их географию и содержание тех глав, которые имеют непосредственное к нам отношение. Ни Пружанщина, якобы не имеющая своей истории, ни муха из дрогичинской корчмы ничем не смогут порадовать нас с вами. Это утрированно, но в чем-то и верно.
            
       Впрочем, все это вовсе не говорит об отсутствии у Крашевского заслуг перед «Литвой». Просто, возможно, при их изучении стоит переставить некоторые акценты.


«СЕРДЦЕ  У  МЕНЯ  ЛИТОВСКОЕ...»

       Так называется статья Агнешки Прымак в сборнике «Картины польской культуры в творчестве Юзефа Игнация Крашевского», выпущенном издательством Люблинского университета имени Марии Кюри-Склодовской в 2004 году. Этот сборник – результат Общепольской научной конференции, посвященной 190-летию со дня рождения Юзефа Игнация Крашевского, состоявшейся в сентябре 2002 года в романовском музее.

       Но у названия статьи Агнешки Прымак есть и вторая часть – «Литва Крашевского. Рекогносцировка». Первая же его половина является цитатой из письма Юзефа Крашевского, написанного брату Люциану во время жизни на Волыни в 1849 году:

       «Нет, не чувствую еще себя волынянином, сердце у меня литовское, и только вы меня в вашем поспешном суждении порицаете».
               
       К статье нашей польской современницы мы еще вернемся, а пока начнем с более понятных рассуждений.
               
       Мы уже убедились, насколько просто обстоит дело с менталитетом Каетана Крашевского, чего ни в коей мере не скажешь о Юзефе Игнации Крашевском. Постараюсь, как можно точнее перевести размышления на эту тему Винцентия Данека из его монографии «Юзеф Игнаций Крашевский», изданной в Варшаве в 1973 году. Судя по всему, Данек занимался Крашевским достаточно долгое время и в разных ролях: автора собственных книг, составителя и редактора сборников, посвященных жизни и деятельности Юзефа Крашевского, готовил к печати издания его писем. То есть был в классическом смысле этого слова настоящим «крашевсковедом». Им также написана статья о Юзефе Игнации для многотомного «Польского биографического словаря». Так вот, по мнению Данека,
               
       «...уже пребывание в Вильно дало толчок к осознанию писателем своего духовного родства с Литвой, формально опирающегося на то, что его отец, будучи владельцем деревни Долгое в Пружанском уезде, ощущал себя гражданином «Литвы», противопоставляемой Короне. (…) Долгое и уездный город Пружаны так же, как и Волынь, где поселился Крашевский, относились когда-то к Литве, а присоединены к Короне были только после Люблинской Унии в 1569 году. Позже пограничный кордон между Царством Польским (1815 г.) и просторами, включенными в царские владения, прошел по реке Буг и отделял родительское Долгое (Пружанский уезд, Гродненская губерния) от Романова дедушки и бабушки Мальских, расположенного в повете Влодава, где будущий писатель провел большую часть детства. Пересечение границы оставило сильный отпечаток в сознании ребенка. «За Бугом», хотя уже и в царских владениях, была «Литва», на западном же берегу реки – «Польша», как говорилось и писалось в письмах.
               
       Именно это «литовское» сознание заставляло Крашевского в дальнейшем сильно подчеркивать, что он является «литвином» (…). С полным убеждением боровшийся в своей публицистике за то, чтобы в сознании поляков после трех разделов утвердить принцип целостности старой государственности без разделяющих границ, он с другой стороны создавал иерархию ценностей: литвин и поляк с приграничья, кролевяк, познанчанин и галицианин».
               
       Эти сложные для любого современного поляка противоречия, если не умом, то сердцем сможет понять большинство из бывших граждан Советского Союза — огромного распавшегося государства, бывшего для нас общей великой родиной. Возможно, душа Юзефа Игнация Крашевского  в молодости принадлежала больше бывшему Великому княжеству Литовскому, а не современной ему Короне или былой Речи Посполитой. Вот Каетан Крашевский, родившийся и проживший все свои детские и отроческие годы «на Литве», считал себя поляком. А Юзеф Игнаций, воспитывавшийся и учившийся на польском Подлясье, чувствовал себя «литвином». И дело не в том, сколько произведений написал он о самой «Литве», а в том «литовском» взгляде на мир и людей, который и сегодня присущ нашему современному белорусу.
               
       Но вернемся  к Агнешке Прымак. Судя по вступлению к статье, литовской проблематикой в творчестве Крашевского уже занималось много польских литературоведов. Но я пока постараюсь «выжать» самое понятное только из материала самой Прымак. Например:
               
       «Самого знаменитого из рода Крашевских объединяло с Литвой множество сложных по своей природе связей. Главные причины его глубокого переживания литовской проблематики представляются двоякими по своей природе – биографическими и интеллектуальными. В первую очередь его отношение к Литве определялось эмоциональной идентификацией с краем детства и молодости.
               
       Во-вторых – Крашевский остро ощущал положение Литвы и ее народа – сначала германизированного, затем подвергнутого унифицированной политике Польшей и наконец перманентно русифицированного Муравьевым. К вышеизложенным личным причинам прибавилось интеллектуальное  увлечение историей и культурой Литвы – особенно фольклорной  и той «таящейся в земле», составляющей область археологии, понимаемой в духе ХIХ века как наука о материальном прошлом и вместе с тем как метафора живой памяти о нем (...). Сочетание этих интересов возникло под влиянием литовского движения народного возрождения, что в совокупности со всеми названными выше предпосылками определило конкретную цель – спасение Литвы на страницах литературы – «несчастливой и обреченной из-за фатально сложившихся условий» на многосотлетнее государственное небытие».
               
       В подтверждение этому приведем слова самого Юзефа Игнация:
               
       «Черты народного характера, народная идея, предназначение, степень развития древней цивилизации, ее отличительные черты, представление о том, как эта жизнь народа достигла зрелого возраста, а потом неизбежного упадка  - вот главная цель, которую мы ставили перед собой. Почему так быстро достигнув расцвета, «литовскость» пошла на убыль и дала себя поглотить? Как от совпадения фатальных обстоятельств не осталось у этого народа ничего, кроме языка у людей и туманной памяти о прошлом? Каким было предназначение Литвы? Какой идеей она жила?».
               
       Это цитата из вступления к книге «Литва. Древние события, законы, язык, вера, обычаи, песни, пословицы, предания и т.д.», т.I, Варшава 1847.
               
       Агнешка Прымак также пишет о том, что активность Крашевского, историка и писателя, по спасению литовской культуры хорошо известна. Однако Крашевский – как музыкант и художник - внес свой вклад и в развитие на Литве исторической живописи, а также ввел литовскую тематику в творчество таких музыкантов, как, например, Станислав Монюшко и т.д.
               
       Так что, покидая в 1838 году Литву для Волыни, Варшавы и чужих стран, Юзеф Игнаций не рвал ни эмоциональных, ни  интеллектуальных связей с ней.

               
ПОИСКИ  АТЛАНТИДЫ

       Пожалуй, все-таки стоит подробнее остановиться на поисках Крашевским его Литвы, Атлантиды,  как назвал он ее однажды на страницах сборника «Атеней»:
            
       «Край этот, жители которого первыми задержали набеги татар, оказали им достойный отпор и после них получили в наследство обширные опустошенные просторы земли, край этот, на который списывались крестовые походы, идущих издалека немцев и рыцарей меченосцев, край этот, в котором язычество, сохранявшееся до ХIV века, тайно сохранялось до ХVIII столетия, и его следы существуют еще до сего дня, край этот, наконец, поглощенный в своей народности частично польским, частично русским влияниями, в настоящее время едва ли не как Атлантида погибший – не сказать, что от древности – до сегодняшнего дня не был по справедливости оценен» ( Ю.И.Крашевский, «Дайны. Песни литовские», «Атеней», 1844 г.).
               
       Крашевский посвятил Литве и ее выдающимся личностям эпическую трилогию «Анафеляс» (с частями «Витолорауда», «Миндовг», «Бои Витовта»), «Кунигас. Повесть из литовских преданий», «Воспоминания о Полесье, Волыни и Литве», поэтические произведения «Бируте»,  «Герхард Руда», «Кейстут», «Рапсод 1252», «Рынгала 1392» и т.д.
               
       Литовской тематике посвящены научные труды: «Вильно от его начала до 1750 года» (т. I — IV), «Литва. Древние события, законы, язык, вера, обычаи, песни, пословицы, предания и т.д. (т. I – II), «Искусство у славян, особенно в Польше и дохристианской Литве»,  историческая повесть «Литва во времена Витовта», сборник «Дайны. Литовские песни».
               
       Все это, по словам Агнешки Прымак, отличается «выразительной пролитовской тенденцией». Кроме того, отдельные аспекты литовской проблематики рассматриваются в цикле романов и повестей из событий польской истории, в других самых разных исторических трудах, в публицистике и корреспонденции. Все это, безусловно, требует детального анализа специалистов.
               
       Попытка проанализировать жизненные и творческие связи Ю.И.Крашевского с Беларусью была сделана двадцать лет назад кандидатом исторических наук Геннадием Кохановским в его статье «Беларусь – яго калыска», опубликованной в двенадцатом номере журнала «Мастацтва Беларусі» за 1987 год. Среди прочего автор статьи пишет:
               
       “Крашэўскі паўплываў на многіх беларускіх народазнаўцаў, такіх як Я.Тышкевіч, А.Рыпінскі, Р.Зянькевіч, А.Кіркор, У.Сыракомля і інш. (хоць у трактоўцы гісторыі і культуры беларусаў – адзначаў У.Пічэта – дапускаў субъектывізм). Яго прыклад кроўнага зацікаўлення беларусістыкай прадоўжылі ў сваёй творчасці Э.Ажэшка, М.Радзевіч, А.Плуг і іншыя польскія пісьменнікі, чыё жыццё было цесна звязана з Беларуссю».
               
       К слову, Юзеф Игнаций посвятил два своих стихотворения памяти Владислава Сырокомли и Яна Чечота. И если за вторым нужно еще ехать в Романов, то первое на сегодняшний день уже переведено на русский язык  Ириной Гусевой.
               
       Когда-нибудь я вернусь к отношениям Юзефа Игнация Крашевского с Владиславом Сырокомлей, а пока закончим главу словами Геннадия Кохановского:
            
       «Заслугі Крашэўскага перад беларускай культурай не толькі важкія, але і актуальныя, таму даследчыкі яшчэ не раз будуць звяртацца да спадчыны выдатнага пісьменніка, культурнага і грамадскага дзеяча».
               
       Сделанный еще в советское время вывод для сегодняшних белорусов не только не потерял своей значимости, но, как мне кажется, звучит еще более актуально.      
               
       А поскольку, как пишет Данек, «...уже пребывание в Вильно дало толчок к осознанию писателем своего духовного родства с Литвой», вскоре я и попробую вернуться к годам пребывания Юзефа Крашевского  в Вильно.   

Декабрь 2008 г.


ПЛЮСЫ И МИНУСЫ ВИЛЕНСКОГО ПЕРИОДА ЖИЗНИ КРАШЕВСКОГО

       Почти четырехлетнее пребывание Юзефа Игнация в Вильно (с сентября 1829 по июль 1833 года) отмечено для него событиями чрезвычайной важности. Мы можем разделить его на три приблизительно равных по длительности периода. Первый (с сентября 1829 по декабрь 1830) – Крашевский - студент. Второй (с 3 декабря 1830 по 19 марта 1832) – Крашевский - политический заключенный. Третий (с 19 марта 1832 по июль 1833) – Крашевский - начинающий литератор.
               
       Переход к самостоятельной жизни для него оказался бурным, тревожным, но и многообещающим.
               
       Достоверных сведений о пребывании Крашевского в Вильно в те годы в польских источниках сохранилось достаточно мало. Начиная с первого биографа Юзефа Игнация Адама Плуга, все последующие исследователи для описания студенческой жизни Крашевского пользуются в большинстве случаев литературными произведениями самого Крашевского. Такими, как «Дневник незнакомца», «Роман без названия», «Картины жизни и путешествий».  И если для описания тогдашнего Вильно и его студенческой молодежи это вполне оправданно, то к жизни студента Крашевского и его семьи имеет отношение достаточно отдаленное. Я более склонна верить самому Крашевскому, который в «Предуведомлении» к «Роману без названия» писал:
               
       «Общество наше настолько еще не привыкло к творениям вымысла, что в каждом из них люди ищут окружающий мир, да не в том виде, в каком он может и должен быть представлен, а отображенным на дагеротипе неприязни. (…) в этом романе, как и в других моих романах, в которых недруги усматривают либо меня самого, либо кого-то там еще, у меня нет и не было мысли выводить ни себя, ни других. Тут есть типы, образы, люди, надеюсь, достаточно живо обрисованные, но определенных личностей нет, портретов быть не может, разве что случайно. Когда художнику надо поместить в большой картине тысячи характерных лиц, то среди них непременно встретится физиономия, напоминающая нам кого-то знакомого, но вовсе не потому, что художник имел намерение его изобразить.
                Житомир. 5 декабря 1853».

       Конечно, исследователям жизни и творчества «титана труда» трудно смириться с тем, что о человеке, так много написавшем, известно так мало достоверных фактов. Но это все же не дает права на домыслы в научно-исследовательской работе.

       Из воспоминаний Каетана Крашевского известно, что Юзеф Игнаций был оставлен отцом в Вильно с надежным слугой, тезкой Юзефом, который вернулся в Долгое только после его ареста. После освобождения молодого хозяина они снова жили вместе, снимая квартиру из двух комнат недалеко от Виленского университета.

       И все же одну выдержку из «Романа без названия», которая ни к чему нас с вами не обязывает, я приведу, прежде чем начну излагать сухие факты о пребывании Юзефа Крашевского в Вильно:

       «В среде, где шла бурная и разнообразная умственная жизнь, где все было пропитано наукой, Стась не мог оставаться равнодушным наблюдателем – все побуждало его мыслить, набираться впечатлений и идей, творить. Временно приостановленный порыв снова набрал силу, и студент медицины, находя себе всяческие оправдания, пропускал лекции Белькевича, прекрасные изложения Фонберга, физику Джевинского, чтобы украдкой послушать, что там говорит о латинской литературе весельчак Капелли, что читает серьезный Боровский или причудливо комментирует угрюмый Мюнних. Сокровища человеческой мысли, скрытые от него завесой непонятных языков, манили вдвойне чарами тайны и величием своей славы – он убегал на лекции филологов, на чтения по истории, литературе и только там чувствовал себя в своей стихии. (…) Так, в мучительной душевной борьбе, разрываясь между долгом и влечением, он весь истерзался (…) все больше склонялся к тому, что его манило еще в гимназии – к  словесности» (пер. Е.Лысенко).
               
       Вот как описывается пребывание Крашевского в университете в 12-том томе «Нового Корбута».

       В Вильно Юзеф Игнаций поступил на медицинский факультет Виленского университета, однако вскоре перевелся на факультет языка и свободных искусств, называемый в разговорной речи литературным.
               
       Здесь у него складываются доброжелательные отношения с профессором языка и поэзии Леоном Боровским, который был родом с Пинщины и в свое время преподавал литературу Мицкевичу и филоматам.
               
       Сразу с началом занятий он начал заниматься литературной деятельностью, готовя к печати перевод «Жизни Цицерона» по Плутарху, но эта попытка оказалась неудачной.
               
       Параллельно с учебой на факультете литературы и свободных искусств  Крашевский посещал занятия в художественной школе, которые вел Ян Рустем, художник- эклектик, объединявший элементы классицизма и предшествовавшего ему романтизма.
               
       Там он познакомился с Винцентием Смоковским, с которым впоследствии связывала его многолетняя дружба и который давал ему «письменные» советы и консультации в области живописи.
               
       Привлеченный Боровским к литературной деятельности, Крашевский одновременно пробовал развивать свои очень разнообразные увлечения: изучал языки – арабский, греческий, еврейский, латинский, русский и старославянский, переводил на польский язык арабскую грамматику К. Вольнея, пробовал писать научную работу по истории польского языка, изучал старые виленские рукописи и писал свои первые очерки.

               
ПЛЮСЫ  И  МИНУСЫ… Окончание.
   
       В то время после процесса над филоматами и филаретами в Виленском университете были запрещены студенческие общества и кружки. Но идея продолжала витать в молодежной среде, и вокруг социально-активного с детства, лидера по натуре, начинающего литератора Юзефа Крашевского сложился кружок думающей молодежи, получивший название «Мнезеры», то есть «Мыслители». Сначала он был аполитичным по программе и достаточно узким по составу. Собирались на квартире у Крашевского.
               
       Отзвуки варшавских событий 1830 года всколыхнули и виленскую молодежь. На «Мнезеров» донесли, и при обыске у Крашевского был обнаружен недавно приобретенный для него товарищем пистолет. По судебному делу «Мнезеров» Юзеф Крашевский проходил как руководитель кружка и самый серьезный обвиняемый. Если остальных его товарищей освободили для наказания университетским начальством или под полицейский надзор, то Юзефу Игнацию грозила ссылка на Кавказ для службы рядовым в Российской армии. Приговор был уже подписан царем, но благодаря ходатайствам родных и близких семье Крашевских людей отменен, и 19 марта 1832 года в день своих именин Крашевский вышел на свободу с запретом на год покидать Вильно.
             
       Всю свою дальнейшую жизнь Юзеф Игнаций Крашевский числился неблагонадежным у властей Российской империи, что являлось постоянной преградой для получения государственных должностей и документов для выезда за границу.
               
       Более чем годичное пребывание под арестом оказало глубокое влияние не только на дальнейшую судьбу Юзефа Крашевского, но и на его личность.
               
       Впечатлительный и легкоранимый Юзеф Игнаций до конца своей жизни сохранил негативное отношение к восстаниям как способу борьбы с властью. Хотя всегда относился с уважением к борцам за свободу польского народа и с горячим сочувствием к семьям погибших и репрессированных.
               
       Но даже находясь под следствием, Крашевский имел и широко использовал возможности для продолжения своей литературной деятельности. Так, в 1831 году еще во время пребывания его под арестом в виленском издательстве выходит «Пан Валерий. Повесть из ХIХ столетия».
               
       В этой прочитанной в один из романовских вечеров небольшой повести меня просто умилило  трогательное высказывание юного автора, словно предсказывавшее его будущее:
               
       «Ничто в последующей нашей жизни не остается в памяти так долго, как ее весна и оточающее ее обаяние. Мы способны жить прошлым, и каждое удовольствие, когда о нем вспоминаешь, становится во стократ милее, чем было когда-то в самой действительности. Время, если можно так выразиться, очищает его от всяких земных примесей, в нашей памяти оно сохраняется украшенным нашим собственным творческим воображением, и среди житейских треволнений  дарит сладостные минуты воспоминаний, без которых многое трудно было бы перенести. Наинесчастнейшим можно назвать человека, лишенного милых воспоминаний…»
               
       Это впору было бы написать мне сегодняшней.      
             
       Виленский университет был закрыт, и Крашевский так никогда и не закончил своего высшего образования. После выхода на свободу для Юзефа Игнация началась сразу захватившая его жизнь молодого литератора, которая продлилась до июля 1833 года.
               
       Как написано в  «Новом Корбуте»:
               
       «Сначала Крашевский жил на то, что получал из дома, но поскольку этого было недостаточно, начал переводить повесть Поля де Кока «Белый дом» и вместе с тем составлять для издателя Теофиля Глюксберга польско-русско-французский словарь. Одновременно писал свои первые повести. Много времени посвящал музыке».
               
       Выходит повесть «Высший свет маленького городка» под псевдонимом К.Ф.Пастернак.
               
       В письме матери он писал:
               
       «Сегодня я приглашен на обед в ресторан каким-то паном Монюшко, богатым жителем Минской губернии, который, прочитав Пастернака, хочет со мной познакомиться. Это меня очень радует».
               
       Этим богатым паном оказался отец будущего знаменитого композитора Станислава Монюшко.
               
       Появились первые заработки, о которых Юзеф Игнаций с гордостью сообщал родителям.
               
       Вместе с заработками пришли и огорчения в виде первых недоброжелательных рецензий на вышедшие в 1833 году отдельными изданиями исторические романы молодого плодовитого автора: «Костел святого Михаила в Вильно» и «Последний год правления Сигизмунда III».
               
       Это обеспокоило Яна Крашевского, и так уже обиженного задержкой приезда сына в Долгое.В письмах к нему он настоятельно требует, чтобы Юзеф Игнаций немедленно возвращался домой. Крашевскому пришлось подчиниться. За ним прислали подводу, и по дороге он, не предупреждая родителей, заезжает в Щучин за старым архивом, валяющимся на чердаке щучинского костела. В нем после просмотра среди вороха ненужных бумаг были обнаружены и по-настоящему ценные документы.    

Январь 2009 г.

   
ДВА  ЛИЦА  ЯНА  КРАШЕВСКОГО

       Анну с Галинкой удивляет моя симпатия к Яну Крашевскому. Создается впечатление, что они видят в нем семейного тирана. А я испытываю к нему вполне объяснимую симпатию. Вот нашла для себя еще одно подтверждение того, что польские исследователи, судят об отце Юзефа Игнация с пристрастием. Ведь сам Данек в своей монографии «Юзеф Игнаций Крашевский» (1976) приводит фрагменты письма Яна Крашевского Августу Вилконскому от 6.I.1847 г.:

       «Есть люди, которые придерживаются того мнения, что на свете нет дружбы, что мы все вместе играем для себя комедию. Я об этом в моей жизни понятия не имел, если кого любил, то ему и говорил об этом и доказывал. От кого меня сердце отталкивает, убегаю и притворяться не умею. (…) люблю мир, люблю людей, к которым меня влечет симпатия, и желал бы лучше умереть, нежели стать мизантропом (…)»

       По-моему, это замечательные слова для человека, прожившего на свете почти шесть десятков лет.

       Нашла свидетельство Каетана о судебном процессе между родными, который тоже ставят в вину Яну Крашевскому польские исследователи, упрекая в том, что он «вел долгие тяжбы с родственниками»:

       «Дядя (Виктор Мальский – прим. пер.), управляя имением (Романовым – прим. пер.) (…)  в добром согласии со всей семьей, для оформления кредита в Земском кредитном обществе и с намерением, что сестрам выплатит их долю, оформил ипотеку на свое имя; сестры в качестве приданого получили только небольшие авансы. Тем временем наступила смерть и обнаружилось дядино завещание, в котором он оставляет все, что имеет, тете Швыковской. Швыковские сразу же приехали в Романов и заняли его, ведь дядя, будучи ипотечным владельцем, записал все имение на себя, как они объясняли, только с незначительными для сестер (матери моей и тети Морачевской) выплатами, отрицалась даже доля бабушки Мальской в доходах от имения. Оттуда целый судебный процесс, когда бабушка вызвала в свою очередь нашего отца на помощь, желая и свои, и части родни права защищать. Не хочется вспоминать неприятных происшествий, без которых не обошлось в семье.

       Окончилось все, как и можно было предвидеть, что Швыковские проиграли, впоследствии отец выплатил деньги обоим тетям и получил Романов в свое владение (…). Несмотря на выигранный процесс, отец, может быть, и не в состоянии был бы выкупить Романов, если бы не помощь Габриеля (Габриель Луневский – прим. пер.), который нашел покупателей на  лес, а Долгое отец  продавать не хотел , хотя он имел капитал, но его не хватило бы на выплаты обеим сестрам (…)»

       Конечно, можно сказать, что Каетан Крашевский здесь заинтересованное лицо, а с документами процесса у нас нет возможности познакомиться. Но все же эта история явно противоречит популярной среди наших исследователей версии, по которой Ян Крашевский, женившись на Софье Мальской, получил Романов в приданое и сразу же разбогател.

       Существует два изображения Яна Крашевского. Портрет, сделанный  уже после смерти отца Юзефа Игнация, и прижизненный дагеротип, оригинал которого хранится в романовском музее. По-моему, на них изображены два совершенно разных человека. Один с усами, другой – без усов, один коротко остриженный, другой – с волосами. Один, по воспоминаниям Юзефа Игнация, напоминает его деда Блажея Мальского, другой, по описанию Паулины Вилконской, – Яна Крашевского. Такое впечатление, видимо, сложилось и у издателей «Домашней хроники» Каетана Крашевского. Там первый портрет  подается как портрет Блажея Мальского, а дагерротип - как изображение Яна Крашевского. По всем другим известным мне источникам на них изображен один и тот же человек – Ян Крашевский.
   
      Анна на меня, надеюсь в шутку, сердится. А что я могу поделать, если того человека, что на дагеротипе, почти люблю, а с тем, что на портрете, при встрече вряд ли бы решилась заговорить. Он как-то не похож на личность, обладающую добродушным юмором. На дагеротипе же в лице Яна Крашевского я нахожу и добродушие ,и юмор, отмеченные Адамом ПЛугом. Возможно, я и не права, но в любом случае в моих книжках Яна Крашевского будет представлять дагеротип.    

Март 2009 г.


ЛОЖКА  ДЕГТЯ

       Все шло замечательно. Не сказать, что совершенно гладко, но своим чередом. Летом в отпуск приехала сестра и предложила помощь в издании моей книги. Книжка была еще не дописана, и я предложила издать сборник с ее переводами поэзии Крашевского, моими прозаическими вставками и стихами, написанными в Романове.
            
       С началом работы над книгой родилась дополнительная идея: вставить в нее переводы стихотворений подлясских поэтов о Романове и Юзефе Игнации из сборника “Вкус хвои», изданного с помощью музея Ю.И. Крашевского в Романове в 2001 году. Анна пообещала договориться с авторами выбранных стихов. И весь отпуск Ирины ушел на работу над переводами для будущего сборника.
            
       Сборник «К Крашевскому в Романов и Долгое» по замыслу представлял собой большую литературно-художественную композицию, посвященную Юзефу Игнацию Крашевскому и местам, где он провел свое детство. Очень кстати пришлись тут ксилографии, выполненные по рисункам самого Крашевского, и фотоснимки, сделанные в Романове и Долгом Юрием Зелевичем и Анатолием Никитчиком.

       Самое высокое звание, которое я в жизни заработала, - это звание почетного читателя областной библиотеки им.М. Горького. По дороге в издательство я зашла к директору библиотеки Тамаре Данилюк, рассказала о содержании будущего издания и спросила: представляет ли интерес для библиотек книжка, которую собираемся выпустить мы с сестрой. Из библиотеки, ободренная полученным ответом,  направилась уже более уверенно в издательство «Альтернатива», расположенное на проспекте Машерова.
             
       В издательстве, хотя оно и частное, мне сказали, что для заключения договора нужна рецензия, и отправили с третьего на шестой этаж к заместителю председателя областного отделения СПБ Любови Красевской.

       По случайному совпадению оказалось, что впервые появилась я у нее 28 июля, в день рождения Юзефа Игнация. Сама фамилия предложенного рецензента, лишь на одну букву не совпадающая с фамилией главного героя книги, уже говорила о многом. Так началось наше сотрудничество с Любовью Красевской, которая сразу согласилась стать редактором сборника.

       Мы хотели выпустить его к очередным Дням европейского наследия, широко отмечавшимся в Романове, и при содействии директора издательства Лилии Утюковой наше желание осуществилось.

       Счастливая, ехала я в Романов вместе с Любовью Красевской и искусствоведом Аркадием Денисевичем, изучающим наследие Крашевского-художника. Приняли нас хорошо, как всегда в Романове принимают гостей, а впереди ждали праздничные торжества.
             
       На следующий день с утра мои товарищи гуляли по сентябрьскому парку, изредка перелистывая страницы нашей с сестрой первой книжки, и на душе у меня царило столь редкое для нее спокойствие. После прогулки нас пригласили осмотреть музей. Я, еще ничего не подозревая, вошла в столь знакомый мне первый зал и в который уже раз стала осматривать экспозицию. Вдруг свет померк в моих глазах! И мое спокойствие исчезло, как показалось тогда, навеки.
               
       Подпись под портретом младшей дочери Юзефа Игнация гласила, что ее звали Августой Магдаленой. А я в предисловии называю ее Августой Марией. Удар был настолько силен, что, вернувшись домой, я еще долго не могла мыслить рационально. Рвалась вклеить в оставшиеся книжки листочки с исправленным именем, попросила Анну не трогать пока находящиеся у нее экземпляры и т. д. Потом решила оставить все как есть, поскольку обязательный экземпляр в Национальную библиотеку был уже отправлен. Писать я о Крашевских еще буду и тогда исправлю сделанную ошибку! Но ложка дегтя оказалась настолько большой, что от вкуса меда  не осталось и следа.    

Октябрь 2009 г.
               
               
КАК  ВСЕ-ТАКИ  ЕЕ  ЗВАЛИ?
               
       Потихоньку придя в себя, я начала искать источники появления в моем тексте имени Августа Мария. В «Новом Корбуте», к тому времени уже полученном мною в подарок от  сотрудников романовского музея, называлось только имя Августа. Винцентий Данек писал о младшей дочери Юзефа Игнация, как о Марии Августе.
               
       Ах, вот оно что! Мой любимый Антоний Трепинский в своей небольшой книжечке «Юзеф Игнаций Крашевский» называет имена Августа Мария. В этом уже кроется первое оправдание моей ошибки.
               
       И, наконец, в монографии Каетана Крашевского я обнаружила тоже Августу Марию! А ведь именно Каетану Крашевскому поручил Юзеф Игнаций опеку над женой и дочерью после отъезда из Варшавы в Дрезден. Да и мог ли родной дядя не знать правильного имени своей племянницы? Перестановку имен у Винцентия Данека в таком случае можно объяснить, принимая во внимание то, что имена самого Юзефа Игнация тоже поменялись местами.
               
       Ладно, но откуда тогда взялась Магдалена (Магдалина) вместо Марии? В музее мне показывали письмо кого-то из родни Крашевских, в котором упоминались имена Августа Магдалена, но от расстройства я не запомнила тогда чье именно.  Хорошо, хоть имя Августа называлось везде.
               
       И вот спустя некоторое время я вдруг совершенно случайно обнаруживаю историю с именами младшей дочери Крашевских в письме Юзефа Игнация бабушке Анне Мальской, написанном в Губине 15 января 1850 г.:
               
       «Инфантка, о которой вспоминает бабушка, кроме замечательных имен Марии Августы, что получила по двум календарям, сейчас временно именуется Магдой. Более красивые имена оставляем на потом, а пани Урбановской захотелось в подражание Марии Магдалене называть ее Магдусей».
               
       Из комментариев к письмам видно, что это уменьшительное имя не прижилось и девочку в семье стали называть Туней. Впоследствии два имени младшей дочери Юзефа Крашевского, как и у него самого, поменялись местами. Основным стало имя Августа.
               
       Теперь понятно, откуда появилось в нашей истории имя Магдалена. Смутно вспомнилось, что что-то говорили мне об этом письме Крашевского романовские друзья! На душе стало спокойнее, хотя вопрос о полном имени младшей дочери Юзефа Игнация Крашевского для меня пока остается открытым.
               
       Но определенные выводы я для себя сделала. В конце концов, любую ошибку можно исправить, если ты продолжаешь работать над темой. Человеку свойственно ошибаться. Важно то, как ты относишься к своим ошибкам.    

Октябрь 2009 г.

               
НОВОСТИ  ОТ  Н.

       Принесла Анатолию Никитчику на работу в издательство Брестского Государственного технического университета книжечку «К Крашевскому в Романов и Долгое» в благодарность за его помощь в моих поисках.
               
       В помещении на стене – копия портрета Юзефа Игнация  Крашевского из альбома Владислава Барвицкого в авторском исполнении выпускника архитектурного факультета БрГТУ Алексея Плитина.

       А старшая дочь Анатолия Даниловича Ольга, выпускница этого же факультета, оказывается, уже оформила в цвете присланный отцу Николаем Волчиком ретроспективный план-схему деревни Долгое и усадьбы Крашевских.
               
       Мы говорили об этом еще во время нашей второй совместной поездки в Долгое в 2007 году. Николай Волчик и его бывший учитель Степан Яковлевич Савчук по специальности учителя географии. И оба помнят Долгое пятидесятых годов прошлого века, когда в нем еще можно было увидеть сохранившиеся остатки старых построек. Пока в нашем распоряжении нет никаких официальных документов, сделанный ими план Долгого и усадьбы Крашевских, мог бы как-то скрасить недостаток научной информации.
               
       После нашей встречи Волчик с Савчуком исходили все знакомые нам уже окрестности Долгого и, тщательно измерив местность, составили по памяти этот ретроспективный план-схему, окончательный вид которому с помощью отца придала Ольга Никитчик. План выполнен в цвете в размере газетной полосы.  Его несколько меньшие цветные копии Н. передал Волчику и в музей-усадьбу «Пружанскі палацык». К сожалению, я не могу показать его в нашей маленького формата серии.
             
       Зато здесь может поместиться уменьшенный вариант авторской копии портрета Юзефа Крашевского работы Барвицкого, сделанной Алексеем Плитиным.
             
       Но это Юзеф Игнаций Барвицкого и Плитина.

       Мой Юзеф Крашевский схож с его автопортретом, сделанным в 1844 году и открывшим первую книжку нашей серии.  Ведь внутренне мы, люди, часто отличаемся от тех, какими видят нас окружающие. Юзеф Игнаций Крашевский был молод душой и сердцем почти до последних дней своей жизни. Он любил молодых женщин, всю жизнь строил грандиозные планы и, что самое главное, многое из намеченного выполнил.

       Таким, каким он изображен на портрете Барвицкого и Плитина, он представляется мне только в самые последние дни жизни после землетрясения в Сан-Ремо, когда предположительно родились эти строки:

                * * *

Жить, не имея крова, пристанища не зная,
Всегда быть вне закона, презренным став скитальцем,
Бродягою приблудным среди своих считаться,
День начинать со стоном, заканчивать рыдая.
Трудиться напряженно, мечтая о покое,
Жить клеветой истерзанным, издевками отребья,
Быть побежденным без борьбы, побитым быть без боя –
Такой сегодня Господом мне предначертан жребий.
Но мощный и великий Бог правит эти светом!
И дал он волю палачам, сердца их испытуя
Слезами невиновного, чтоб отомстить свирепым  –
Воздастся им за зверства их – он с каждого взыскует…

                ( Пер. Ирины Гусевой)

       Очень жаль, что вопреки моему даже не тайному, а явному желанию, Анатолий Никитчик не изменил своим излюбленным темам ради Юзефа Игнация Крашевского. Но постоянное присутствие в его жизни Крашевского, пусть и на периферии, чувствуется. Даже эти план-схема и портрет не появились бы на свет без инициативы Н. и его помощи. А сейчас они существуют, и я не сомневаюсь, что не одного человека заставят задуматься о необычной и печальной судьбе Юзефа Игнация Крашевского и о Долгом, которое должно хранить память о нем, но пока еще не выполняет своего назначения.
               

Октябрь 2009 г.



«ДАРЫ  ПИЛИГРИМА»

       Маленький тираж нашей первой с Ириной книжки вскоре разошелся по библиотекам и друзьям, интересующимся Крашевским. А я освоила новый для себя вид деятельности при помощи самой опытной сотрудницы издательства Натальи Фицнер, подготовившей «К Крашевскому в Романов и Долгое» к печати. В небольшом издательстве заказчик-автор принимает деятельное  участие в процессе издания своей книги, включая художественное оформление. Нам с сестрой это пришлось по душе.
               
       Название второму сборнику, также посвященному 200-летию со дня рождения Ю. И. Крашевского, куда вошли его поэтические произведения в переводах Ирины Гусевой (Науменковой), дало стихотворение «Дары пилигрима». Оно, на мой взгляд, выражает суть всей  творческой деятельности Юзефа Игнация.

       Но сейчас, взяв в руки только что родившиеся на свет «Дары пилигрима», я поняла, что по отношению к моей младшей сестре это название имеет и второй глубинный смысл. Ирина родилась в семье советского военнослужащего в городе Риге (Латвия), ее детство, отрочество и юность прошли в Белоруссии, где она окончила среднюю школу №1 города Бреста и Могилевское культурно-просветительное училище. В Белоруссии же были опубликованы ее первые стихи и переводы с белорусского языка на русский.

       Выйдя замуж за москвича, сестра моя переехала в Москву (после раздела Советского Союза став россиянкой), где и проживает сейчас со своей семьей. Так что по жизни ее, как и Крашевского, вполне можно назвать пилигримом.

       До Ирины лирику Юзефа Игнация, кажется, на русский язык никто не переводил. Так что первые переводы его лирических поэтических произведений на русский опубликованы при финансовой поддержке моей сестры у нас в Беларуси.
             
       Во время подготовки книги «Дары пилигрима» родилась идея самостоятельно издать экспериментальную серию из пяти книжечек, посвященную 200-летию Крашевского. Ее сразу поддержала директор областной библиотеки Тамара Данилюк. А ведь библиотеки области заказали более трети тиража первого сборника. Это имело для нас колоссальное значение. Также книги ушли в Москву и Польшу. Причем Анна Чободинская-Пшибыславская согласилась быть нашим редактором с польской стороны.
             
       Издание серии, если мы его осуществим, будет подарком моей сестры любимой Беларуси, с которой,надеюсь, ее сердце связано навсегда.    

Февраль 2010 г.


В. ВАСИЛЕНКО  О  ВОЛЫНСКОМ  ПЕРИОДЕ ЖИЗНИ  И  ТВОРЧЕСТВА 
ЮЗЕФА КРАШЕВСКОГО               
      
       Вот уже увидел свет и сборник «Конспекты по Ю.И. Крашевскому», третий из запланированной серии. Там, наряду с другими материалами, подробно рассказано о детских и школьных годах Юзефа Крашевского (раздел «Конспекты по Крашевскому»), дана краткая хронология жизни, подготовленная главным библиографом краеведческого отдела областной библиотеки Владимиром Сухопаром. Я очень ему благодарна за бескорыстную помощь в работе над сборником, который, надеюсь, принесет пусть небольшую, но реальную пользу нашим краеведам при изучении биографии Юзефа Игнация.

       О виленском периоде жизни Юзефа Крашевского я уже немного рассказала в предыдущих главах. О возвращении его из Вильно в Долгое, женитьбе на Софье Воронич и отъезде на Волынь немного говорилось в сборнике «К Крашевскому в Романов и Долгое». Наверно, пора сказать несколько слов и о жизни молодой семьи Крашевских на Волыни. И здесь, пожалуй, сразу стоит обратиться к монографии Владимира Василенко. Ведь в ней фундаментально изучен именно волынский период жизни Крашевского. Вот как кратко характеризует его автор монографии:
               
       «...начинается более чем двадцатилетний волынский период (1837 – 1859) его, говоря словами Гесиода, трудов и дней – время по-своему непростое, не единожды до отчаяния тяжелое, но при этом необыкновенно интенсивное, полное свершений, обильное своими приумноженными беззаветной работой плодами. И все же, все же, надо полагать, в его восприятии самое счастливое из того, что уготовила ему судьба».
               
       Полагать, конечно, мы это можем вместе с автором монографии, хотя, к сожалению, никаких подтверждающих это мнение высказываний самого Крашевского в нашем распоряжении пока не имеется. Но продолжим дальше:
               
       «В плане приватной жизни – это пребывание в небольших селах, уже упомянутом захудалом Омельно ( с 1837 ), которое вскоре для себя он иронически переименует в Омыльно; купленном на деньги из приданого жены на контрактах в Дубне «золотом яблоке» Грудке ( с 1840 ); Губине ( с 1848 ); Житомире ( с 1853 ). Это рождение детей: Констанции  (1839), Яна (1841), Францишка (1843 ), Августы Марии (1848). Это также неустанные заботы и хлопоты малоимущего помещика. Снедающая драгоценное время рутина будней. Большие ожидания, маленькие радости и неизбежные невзгоды, без чего немыслима жизнь каждого из нас, а еще – протекающая здесь, в тех же обстоятельствах изнурительная творческая работа, по своей интенсивности и результативности не имеющая себе равных, тем более, что она вершилась не только главой многодетной семьи и без того отягощенным множеством требующих его участия дел, но к тому же – подчеркнем – человеком отнюдь не богатырского здоровья, одолеваемым недугами, не говоря уже об обычной усталости, давившей на его плечи все более и более ощутимым грузом».
               
       Действительно, почти во всех известных нам  опубликованных письмах Юзефа Игнация Крашевского и Софьи Крашевской к родным в Долгое или Романов встречаются сетования то на нездоровье членов семьи, то на постоянную чрезмерную загруженность как самого Крашевского, так и его жены.

       Тяжело, по мнению Василенко, переносилось молодым, а потом уже и широко известным писателем его интеллектуальное одиночество:
               
       «Примем также во внимание еще одно обстоятельство, которое служило постоянной помехой исполнению творческих планов. Речь о реальной, вне всяческого сомнения, серьезно мешавшей Крашевскому на каждом шагу оторванности от метрополии; о том, что все осуществлявшееся им в 1833 – 1853 гг. и имевшее небывало широкий резонанс делалось на селе со всеми вытекающими отсюда последствиями: отсутствием публичной библиотеки, значит – прямого доступа к столь необходимым при такой многостаночной творческой деятельности книгам; отсутствием возможности непосредственного ежедневного общения с кругами интеллигенции; да что там, - отсутствием всего, являющегося преимуществом городской жизни, хотя в своей привычности теми же горожанами не очень-то замечаемого. (…)
               
       Складывается небезосновательное впечатление, что трудности служили своего рода катализатором его деятельности. Парадоксально, но факт: он сделал так много, поскольку так много стояло перед ним барьеров».
               
       Последнее тоже можно подвергнуть сомнению. Ведь мы уже никогда не узнаем, сколько бы смог сделать Крашевский в более благоприятных для его творчества жизненных обстоятельствах. Хотя и то, что он успел сделать за эти годы, поражает воображение.
             
       В это время Юзеф Крашевский, как писатель уже пользовался огромной популярностью, в том числе и на Волыни. И в своей монографии Василенко приводит яркий этому пример:
             
       «В русскоязычных автобиографических заметках Шевченко «Прогулка  с удовольствием и не без морали» (1858) встречаем упоминание о популярности Крашевского в царской России. Описывая свое посещение имения Курнатовских на Волыни, он изображает их семейный уклад, а воспроизводя вечерний досуг женской половины, останавливается на том, что читали местные шляхтянки. Молодая хозяйка говорит своей приживалке и тут же в присутствии автора комментирует свои слова: «А я вам не буду читать «Остапа» и «Ульяну», когда вы ляжете спать. Я ей каждую ночь читаю, продолжала она, обращаясь ко мне...» Ну, что ж, Татьяна Ларина читала на ночь иностранцев Руссо и Ричардсона, такая провинциалка госпожа Гелена Курнатовская, оказывается, предпочтение отдавала отечественным романам Крашевского на местные темы».


В. ДАНЕК  О  КРАШЕВСКОМ – ЗЕМЛЕВЛАДЕЛЬЦЕ

       Несмотря на заглавие, опять начнем с небольшого размышления Владимира Василенко:
               
       «Изданную в 1840 г. очерковую книгу «Воспоминания о Волыни, Полесье и Литве» автор снабдил эпиграфом «ни дня без строчки» (...) ставшим его не то, что девизом, - ежедневной повинностью и потребностью, творческим горением и изнурительной работой. Во многих отношениях показательно, что в это же самое время, будучи владельцем свежеприобретенного имения Грудек  (130 душ), он освободил своих подданных от непосильных даней и оброков.
               
       Два вроде бы совершенно разных факта как нельзя лучше высвечивают требовательность писателя к себе, идущую рука об руку с уважением к труду других, особенно же когда этот «другой» по давней традиции был безымянным и безликим крепостным, на плечах которого держалась феодальная Россия той далекой поры, равно как находившаяся в ее составе Волынская губерния. Не экстравагантный, показной жест с его стороны, не встречавшаяся порой среди помещиков этакая прихоть-каприз («Чудаки») , но достойная самого высокого уважения жизненная позиция, имеющая своей целью очищение морально-духовной атмосферы общества».
               
       И это, безусловно, было. И цикл знаменитых «крестьянских повестей» Крашевского, написанных словно на одном дыхании. И искреннее сочувствие к слабым и униженным. Но если бы все было так однозначно, не стоило бы и начинать эту главку.
   
       Однако жизнь намного сложнее любых теорий. И рассуждения на эту тему В. Данека только подтверждают для меня эту точку зрения. Они многое помогают понять в биографии Юзефа Игнация Крашевского, который, не глядя на все свои творческие достоинства, в жизни оставался человеком неоднозначным, имевшим, как и все мы, свои заблуждения и слабости, иногда из-за разницы в масштабах личностей даже более очевидные для окружающих.

       Но вернемся к Данеку:
               
       «С того момента аж до отъезда с Волыни в 1859 году прослеживается в превратностях судьбы Крашевского  влияние противоречия, базирующегося на формальной, но в сознании писателя существующей сильной связи с формой шляхтича-землевладельца, хозяина крепостных душ, с одной стороны, и с возрастающей его литературной ролью, как автора повестей, публицистической и научной деятельностью - с другой. Не надо забывать, что хотя с годами приносила она с каждым разом большие доходы, но была также причиной очень дорогостоящих трат на книги, журналы, на увлечение коллекционированием, да хотя бы на оживленную корреспонденцию. Уезжая с Волыни, он сдал в аренду свои владения, то есть Губин и полученные в наследство после тетки Урбановской Кисели, но до конца жизни не отказался от образа жизни богатого шляхтича-землевладельца: собственный дом в Варшаве и вилла в Дрездене, кони, прислуга, гувернеры для детей. Если добавить коллекционерские интересы писателя в области набросков, рисунков и картин, необходимость содержания и комплектования богатой библиотеки – никогда не хватало доходов от земли и авторских гонораров на уплату больших расходов и отсюда состояние постоянной задолженности. В финансовой сфере писатель не помогал помещику, а оба друг другу взаимно мешали. Не глядя на это, в дрезденском периоде, а особенно в его первом десятилетии, не мог Крашевский избавиться от ощущения деклассации, когда почувствовал, что лишился опоры в земле и должен рассчитывать только на литературный труд как на единственный источник доходов и обеспечения на старость. В его письмах тех лет братьям легко почувствовать нескрываемую зависть, что вот младший Каетан является владельцем Романова, старший Люциан занимается хозяйством в Долгом, ему же, самому старшему из них, выпала судьба труженика пера, который собственным трудом должен добывать себе средства содержания, будучи зависимым от конъюнктур на книжном рынке и от капризов издателей.(...) Идеолог общественно-полезного труда, как единственного критерия ценности человека, никогда не избавился сам от шляхетско-помещичьих амбиций и привычек».
               
       Думаю, в нашей с вами жизни подобное происходит с людьми постоянно. Надо не забывать об этом и не создавать в воображении человека-легенду. Но не стоит на этом зацикливаться. Ведь «крестьянские повести» Крашевского меня и сегодня глубоко волнуют, как волновали уже многие поколения его преданных читателей.
             
      Добавлю только, что Юзеф Игнаций отменил в Грудке два вида податей, а не вообще все дани и оброки.    

Декабрь 2010 г.


«ПЕСНЬ  О  ВИТОЛЕ»
               
       Я не собиралась переводить поэзию Крашевского. Работы и так было предостаточно. Начав изучать жизнь и творчество Юзефа Игнация, я окунулась в них, казалось бы, с головой. Но, впервые перелистывая в романовском музее эпическую поэму «Витолорауда», изданную в 1846 году с иллюстрациями  В.Смоковского, я неожиданно наткнулась на описание суда Перкуна над богиней любви Мильдой (польское звучание) и почувствовала непреодолимое желание перевести этот фрагмент на русский язык. А потом еще один, и еще, и еще…Так прошли все четверо суток моего очередного пребывания в Романове на польском Подлясье.
            
       В самом музее в один из этих дней проходило очередное интересное мероприятие, до самого вечера за стеной звучали музыка и песни, в парке горел большой костер, а я даже на время так и не смогла оторваться от захватившего меня дела. Анна одобрила перевод, как и Любовь Красевская, прочитавшая первые фрагменты после моего возвращения из Романова.   
             
       Вскоре после того в моем сборнике поэзии «Третья попытка» (это отдельная история!) появился перевод первых фрагментов «Витолорауды», по которому, как мне кажется, можно проследить главную линию развития сюжета поэмы. Но не давали покоя воспоминания о литовских погребальных песнях – раудах, описания древних литовских обрядов и праздников, литовская космическая мифология и литовские народные песни, рассеянные по всему пространству «Витолорауды».
             
       И наконец, благодаря глубокому пониманию сотрудников романовского музея, где названный экземпляр «Витолорауды» хранится в закрытой витрине музейной экспозиции, я получила в свое владение ксерокопии выбранных мною в следующий приезд в Романов отрывков поэмы.
             
       История повторилась. Но на сей раз уже дома. Я не могла оторваться от работы до тех пор, пока все выбранные мною места не были переведены.

       Мне трудно было самой дать оценку сделанному, и я помчалась к Любови Красевской. При первой возможности с переводами познакомилась и Анна. И оба моих редактора решили, что будет интересно издать  книжку на двух языках, потому что после 1846 года на польском языке «Витолорауда» не издавалась.

       В сборник будет включен раздел «Приложение» с фрагментами научных работ, посвященных литовской мифологии.
             
       Подготовленные на польском (с помощью Анны и ее дочери Натальи) и русском языках параллельные тексты представляют собою своеобразную композицию из фрагментов большого произведения, преследующую цель дать общее понятие о сюжете и литературных достоинствах «Витолорауды».      
               
       Во времена Ю.И.Крашевского и позже критики по-разному оценивали художественный уровень  поэмы, достоверность изложенных там литовской мифологии  и обрядности древних литовцев. Пусть об этом судят специалисты. Я же по мере сил пыталась передать в переводе то, что почувствовала сама при знакомстве с оригиналом произведения.

       Юзеф Игнаций Крашевский не переводил на польский язык литовское слово «рауда», что означает «погребальная песнь». Отсюда «Витолорауда» - это погребальная песнь по  сыну богини любви Милды (так традиционно переводится имя литовской богини любви на русский язык) Витолу – главному герою поэмы. Поэтому сам сборник будет называться «Песнь о Витоле».
               
       Названия отобранных для перевода фрагментов (даваемые в скобках) принадлежат переводчику. У Юзефа Игнация поэма разбита на главы.
               
       И хотя на сегодняшний день у меня уже есть электронный вариант всего литовского эпоса Ю.И.Крашевского «Анафеляс» (присланный по электронной почте Юрием Зелевичем), первой частью которого  является «Витолорауда», я никогда б не взялась за свой перевод без трепетного общения с «живой» книгой, увидевшей свет при молодом Юзефе Игнации.
               
       Подумав немного, мы с редакторами решили добавить к фрагментам из «Витолорауды» перевод  главы ХL из поэмы «Бои Витовта», повествующей о крещении Литвы, то есть о конце Литвы дохристианской.
               
       Название самой поэмы трудно поддается переводу и в польском оригинале по смыслу больше соответствует русскому «Борьба Витовта». Ни тот, ни другой вариант, по-моему, не подходит для названия поэтического произведения, и, будь моя воля, я бы в русском переводе назвала поэму просто «Витовт». Но пока пусть остается все как есть.    

Апрель 2011 г.


В. СПАСОВИЧ  О  КРАШЕВСКОМ: ВАРШАВСКИЙ  ПЕРИОД

       Все более убеждаюсь, что я не способна пока систематически работать над биографией Юзефа Игнация. Оказывается, переводить его поэзию мне тоже очень интересно. Помимо «Витолорауды» и поэмы «Бои Витовта» заинтересовали меня и не опубликованные при жизни стихи Крашевского. Попробовала познакомиться с теорией перевода. Жаль, что я ее не изучала, но переводить все равно продолжаю.
             
       Однако в этой книжечке мне хотелось бы еще немного рассказать о варшавском периоде жизни Крашевского и его отъезде за границу.
             
       За шесть лет до переезда в Варшаву Юзеф Игнаций в письме отцу, посланном из Губина 15.IV.1853 года писал:
               
       «...Варшава для литературных интриг, литературных и нелитературных, для Ржевуского, Войтицкого и других, для меня недоступна. Был бы там невольником  и попал в такую кашу, которой себе никогда не пожелаю. Пусть папа только примет во внимание мое положение в Варшаве и сам согласится, что я был бы там не на своем месте».
             
       Он словно предчувствовал опасности, грозившие ему в столице Королевства Польского, не торопился туда, а, переехав, вынужден был в 1863 году покинуть ее навсегда, оставив там жену и младшую дочь.
               
       Вот как кратко характеризует варшавскую жизнь Юзефа Игнация Крашевского Владимир Спасович:
               
       «Положение Крашевского в Варшаве было весьма влиятельное, но трудное, исполненное неприятностей и не по его характеру. Уже началось в Царстве Польском то национальное движение, которое потом разыгралось повстаньем  1863 г.; ему предшествовало совершившееся в эти годы слияние еврейского элемента с польским на почве равноправности. Главным проводником этой идеи был Кроненберг, владетель «Ежедневной Газеты», с которым сошелся Крашевский, потому что сознавал своевременность слияния и рассуждал: «В моих глазах нет евреев, а есть только граждане и те, которые не заслуживают этого имени». Как бы то ни было, консерваторы, ультра-аристократы и ультрамонтаны подняли крик о том, что Крашевский запродал себя евреям. Движение шло, существовала надежда, что можно его затормозить вовремя и войти в русло либеральных реформ. В сущности, программа Крашевского совпадала с программой Велепольского: равноправность состояний, соединение их в единое целое, гуманность без космополитизма, прогресс не в ущерб народности; развитие в христианском духе с предоставлением каждому свободы совести. Но сверх программы был вопрос о средствах, а чем дальше шло движение, чем выше подымались волны, тем труднее было человеку просто либеральному, но чуждающемуся принадлежности к какой бы то ни было партии, сохранять свободу слова между крайностями. Красным Крашевский противодействовал, но и маркиза не удовлетворил и должен был в конце 1862 оставить редакторство газеты, а в январе 1863 г. получил предложение уехать за границу».(Из книги В.Василенко).
             
       В польских источниках личность маркграфа Велепольского, председателя польского гражданского правительства, рисуется исключительно черными красками. Но вот что пишет о нем Каетан Крашевский в своей «Домашней хронике»:
             
       «Старый маркиз Велепольский сидит в Гнезно, вроде бы парализованный, больной и молчаливый. Сейчас уже не время вспоминать, что были у него для края наилучшие стремления, но был он единственным в Польше человеком, который, имея политические планы, как настоящий дипломат, не трубил о них публично, как это у нас принято, из-за избыточной свойственной нашему народу открытости, поэтому не был он понят публикой вообще, когда же при этом, обладая сильным и энергичным характером, руку имел железную, шляхетское большинство тем более не могло его понять. Он же, опираясь на существующее правительство и пользуясь его легальностью, направлял народную власть к поставленной им цели и, как оказалось, цели патриотической, но, обходя препятствия, которые могли бы сокрушить те бразды правления, направлял их в соответствующие стороны и действовал сообразно обстоятельствам; люди близорукие – благородные, наилучшие и добрые, которые хорошо видят только то, что под носом, считали, что плывут в противоположную сторону. Велепольский не считал нужным оправдываться – этого ему не позволяла и его высокая дума, и убежденность в благих целях его труда, и то, наконец, понимание, что у нас кто что знает, о том и кричит как можно громче, а дипломатия перестает быть собой, если проговорится до срока. Отсюда начался конфликт Велепольского с целым краем (... )»
             
       По Каетану Крашевскому это как бы общая схема конфликта между Юзефом Игнацием Крашевским и Велепольским, окончившегося трагедией для обеих сторон. Крашевский покинул родину навсегда.

      Сколько же должен знать добросовестный исследователь, чтобы он смог достойно разобраться во всех жизненных перипетиях, в которые попадал герой моего романа, и написать о Юзефе Игнации Крашевском свою интересную и поучительную книгу!   

 Ноябрь 2011 г.


ВЕСТИ  ИЗ  РОМАНОВА               

       Со времен моей работы на телевидении сохранились у меня дружеские отношения и с краеведом из  Янова Подлясского Ричардом Босем. Вот уже несколько лет Ричард является депутатом Бяльского поветового совета и активно занимается польско-белорусскими культурными  связями.
               
       Перед православным Рождеством он привез от Анны Чободинской-Пшибыславской в польское консульство в Бресте документы для оформления мне шенгенской многоразовой визы по культуре на 2012 год, объявленный в Польше годом Юзефа Игнация Крашевского, а самой мне – приглашение в Романов. Более полутора лет я не могла попасть туда по семейным обстоятельствам. Поэтому директор музея Ю.И. Крашевского в Романове Анна Чободинская-Пшибыславская, как редактор с польской стороны, по выходным дням без командировок приезжала в Брест вычитывать рукописи и макеты двух последних книг серии.
               
       В Беларуси 2012 год объявлен годом книги. Поэтому в конце января планируется провести в музее-усадьбе «Пружанскі палацык” первую, посвященную 200-летию со дня рождения Ю.И. Крашевского, встречу друзей Юзефа Игнация. После нее я прямо из Пружан отправлюсь с Анной в мой любимый романовский музей за новыми впечатлениями и открытиями. Благо, он существует почти полвека, и, как говорят, меня там уже заждались.    

Январь 2012г.               
               

ВИТОВТ   КРАШЕВСКОГО

       Литовский князь Витовт, последний властелин Великого княжества Литовского, был для Юзефа Игнация Крашевского богатырем исключительным. Писатель почти скрупулезно документировал и популяризировал историю его жизни и княжения, равно в исторических трудах, поэзии, исторической прозе, в прозе современной, отчетах из путешествий, в воспоминаниях, публицистике.

       Характерно высказывание Крашевского о роли личности князя Витовта для художественной литературы в материале «Об истории Литвы» («Тыгодник Петерсбургский», 1938):

       «…на сцену выступила прекраснейшая огромная фигура богатыря, блистающая в истории Литвы, великая, могучая личность Витовта! Она господствует в истории ХIV - начала ХV вв., схожая с явлениями гомеровского мира. И именно та часть истории Литвы, в которой она сияет, напоминает эпопею. Вероятней всего, если когда-нибудь будет написана литовская эпопея, Витовту в ней выпадет главная роль, без него литовской эпопеи нет. Исключительно в нем и возле него она существует. В нем все есть, что необходимо богатырю: властная мысль, сильная рука, твердое сердце, великая дума! Мир, его окружающий, становится его отражением – поэтичным и великим. Его жизнь, его битвы, даже его измены, что за образы! Он и Ягайло, он и его старый отец, и его мать Бируте, и приспешник Войдылло, и действующие всегда на погибель Литвы крестоносцы. А эти татары над Ворсклой, разговаривающие с ним, и последнее его желание перед смертью обладать короной, и его борьба с несгибаемым Збигневом Олесницким (…). Есть тут эпопея, драма, есть история и роман, в тех нескольких десятилетиях его жизни неисчерпаемый материал для поэтов!»

       Именно таким предстает перед нами князь Витовт последней части эпической трилогии Крашевского «Анафеляс» -- поэме «Бои  Витовта». Со смертью Витовта закончилась для Крашевского самостоятельная история Великого княжества Литовского.

       Поэтому и выбрала я для перевода лирическую пятую главу о детстве и жизненном предназначении Витовта, где так остро ощущаешь боль его матери Бируте, предвидевшей все будущие тяготы военной жизни и опасности, грозящие ее сыну, и жестокую «Рауду», подводящую итоги жизни и борьбы князя Витовта за независимость Великого княжества Литовского.

       Вместе они словно составляют одно целое, хотя написаны разным размером и находятся в противоположных точках жизненного пути Витовта. Это единство восхода и заката, начала и конца, когда одно неизбежно вытекает из другого и вновь возвращается к общему для всех истоку.

       Я опять не могла взяться ни за что другое, пока, как в случае с «Витолораудой», не закончила намеченного перевода.
             
       Пятая глава привлекла меня своей нежностью и жертвенностью материнства, так мастерски выраженными в ней.  А «Рауда», наоборот, поразила силой духа ее мужественного героя, целеустремленностью и любовью к родине, неразделимой с любовью к свободе.  Как каждая мать, я ненавижу жестокость и войны. Но даже при переводе их описаний не могла противиться влиянию Юзефа Игнация, благоговеющего перед героем своей поэмы. Специалисты пишут, что именно таким, жестоким и агрессивным, был средневековый патриотизм.    

Январь 2012 г.
               
               
ПРИЗРАК  ДАМЫ  РОМАНОВСКОГО  МУЗЕЯ

       - Ты знаешь, что в Романове есть свой призрак? – поинтересовался у меня Михаловский пару лет назад. - Пани Анна даже обещала мне написать о нем для журнала.

       - В самом деле? – засмеялась я. – А я думала, что там только мой призрак временами бродит.

       Как известно, в каждой шутке есть доля правды.

       Почти десять лет прошло с того дня, как я первый раз приехала в Романов на съемки. И все-таки по приезде туда я всегда стараюсь вести себя как можно скромнее. Словом, так, как обычно ведут себя культурные люди при посещении музея. Я пытаюсь не забывать о том, как дорога его немногочисленным сотрудникам каждая минута рабочего времени, потому что вижу, как они загружены. В заставленном книгами и документами музейном бюро постоянно рождаются какие-то планы, составляются какие-то проекты, а потом идет работа над их выполнением. Поэтому я обычно заказываю себе нужную литературу и тихо в ней копаюсь. Мои друзья (я думаю, что уже имею право называть так Анну, Галинку, Ядвигу и Доминика) тоже стараются меня лишний раз не тревожить.
               
       Вот и на этот раз я попала в Романов в разгар подготовки передвижной юбилейной выставки по Крашевскому для музея в Тарнобжеге. Вместе с другими экспонатами готовили к отправке книги, среди которых были подаренные мной переводы произведений Крашевского на русский и белорусский языки. Оказывается, переводные издания были заказаны. Выходит, не напрасно старалась я, несколько лет разыскивая их по друзьям и букинистическим отделам книжных магазинов. Конечно, в ответ я давно получила бесценную для меня коллекцию книг польских авторов, пишущих о Ю.И. Крашевском. Галинка Костка-Хыбовская даже подарила мне несколько своих личных книг, сказав, что при необходимости воспользуется музейной библиотекой. Но убедившись, что и мой подарок пригодился, я испытала моральное удовлетворение. Кстати, книги, привезенные из Романова, впоследствии я собираюсь подарить туда, где они будут наиболее востребованы.

       Еще по дороге из Пружан я высказала Анне свои сомнения в том, своевременно ли публиковать сейчас сделанные мной переводы пятой главы и завершающей «Анафеляс» Рауды из поэмы «Бои Витовта». Уж больно резко звучат в последней высказывания Витовта о роли Польши в истории Великого княжества Литовского.  В ответ Анна засмеялась и сказала, что у нее есть для меня сюрприз – книга исследовательницы жизни и творчества Крашевского И. Шульской «Литва Ю.И. Крашевского», изданная в 2011 году в Варшаве на польском языке. Так что ее соотечественники не мешают ни украинцам (В. Василенко), ни гражданам современной Литвы предъявлять законные права на общую интеллектуальную собственность, какой является творчество Крашевского для европейцев, а, наоборот, для общей пользы даже издают их монографии в Польше.

       Пролистав  книгу И. Шульской «Литва Ю.И. Крашевского», я поразилась тому, какое значение придавалось раньше и придается сегодня творчеству Крашевского в современной Литве. И позавидовала литовцам, как ранее завидовала украинцам после знакомства с монографией Владимира Василенко. Кстати, в Литве давно уже переведены на литовский язык фрагменты из поэмы «Бои Витовта», включая завершающую ее «Рауду».

       Мне казалось, что у меня уже достаточно материалов лет на десять вперед для продолжения работы над изучением биографии и творчества Юзефа Игнация. Но, увидев монографию, я вновь почувствовала непреодолимое желание иметь ее у себя в любом варианте. Если не получится с книгой, придется опять не нахально, но систематически надоедать самому молодому сотруднику романовского музея Доминику Литвинюку, который вот уже несколько лет делает для меня ксерокопии необходимых для работы над серией материалов. Так что еще придется потерпеть обычно степенно помалкивающему в женской среде Доминику, который и с электронной почтой справляется лучше своих дам, и со сканированием иллюстраций для наших с сестрой книжек.

       Однако настоящие призраки не мерзнут, а я чуть не замерзла насмерть, бегло знакомясь с содержанием отреставрированной коллекции писем и документов, подаренной в мае 2010 года романовскому музею тогда еще маршалком сейма, а в настоящее время уже президентом Польши Брониславом  Коморовским. Коллекция досталась ему в наследство от бездетной сестры бабушки, бывшей замужем за Мечиславом Крашевским, сыном Богуслава и внуком Каетана Крашевского.
               
       В Романове зимой тепло только в бюро и в комнате для гостей, когда они есть. В остальных помещениях второго этажа прохладно. А в залах музея поздним вечером даже просто холодно. Анна освободилась от текучки только вечером, чтобы познакомить меня с содержанием подарка Коморовского, и мы оставались внизу до тех пор, пока быстренько не перебрали все бумаги. Замерзла я жутко, но у меня и сейчас екает сердце, когда я думаю о том, что мне, быть может, еще посчастливится  по-настоящему поработать с увиденными мельком  документами.

       Большинство из них так или иначе касается Долгого и родни Юзефа Игнация Крашевского. И я сразу обнаружила в них подтверждение того, что имя Каетана Крашевского в документах, выданных на русском языке, пишется с буквой «е», как по наитию до сих пор делала это я, а не с «э». Уже из-за одного этого мне стоило ехать в Романов!    

28 января 2012 г.

               
ДОМ  НА  МОКОТОВСКОЙ

       Мне давно хотелось подготовить сборник о Крашевском, который бы составляли материалы, написанные как белорусами, так и поляками. Дочь сотрудницы романовского музея Ядвиги Мазурук закончила факультет журналистики Варшавского университета и сейчас работает в Варшаве. И однажды, будучи в Романове, я предложила Ядвиге, чтобы Малгожата подготовила для такого сборника материал «В доме на Мокотовской» о жизни семьи Юзефа Игнация в Варшаве.
               
       В следующий мой приезд в Романов Ядвига передала мне от дочери историю дома на улице Мокотовской с его планом и двумя фотоснимками, правда, по времени более поздними, чем то, когда дом принадлежал Юзефу Игнацию. Ядвига не совсем поняла мою просьбу, поскольку общаемся мы все же на разных языках. Она засмеялась в ответ на мое удивление, а я забрала подготовленный Малгожатой по нескольким источникам материал об истории дома на Мокотовской с собой.
               
       В свое время по Мокотовской я тоже дважды прошла пешком по пути в Национальную библиотеку и обратно, не подозревая, что где-то на ней находится объект моего сегодняшнего интереса. Впрочем, я не теряла надежды пройти по улице, где проживала семья Юзефа Игнация Крашевского во время его жизни в Варшаве, по крайней мере, еще раз. И, очутившись в Романове, сразу подумала о том, что для завершения сюжетной канвы книги мне необходимо попасть в Варшаву.
               
       В Варшаве, когда я в нее приехала, было достаточно холодно, но я решила сразу же от станции «Повисле» отправиться пешком на поиски дома Крашевского. Современная Мокотовская начинается от площади Трех Крестов (старое Распутье). Она возникла на месте старинного тракта, отрегулированного в 70-х годах ХVIII  века в связи с новым, спроектированным по французскому образцу планом столицы.
               
       Инициатором урбанизации Варшавы был король Станислав Август Понятовский. В то время улица Мокотовская являлась одной из главных коммуникационных артерий города. И хотя в начале существования ее достаточно густая застройка местами прерывалась полями и парками, Мокотовская постоянно развивалась, и интенсивное строительство на ней вело к возрастанию числа построек и каменных зданий. Все вместе они придавали Мокотовской своеобразный облик, в котором мешались разные архитектурные стили, напоминая об аристократическом характере улицы.

       Сейчас улица Мокотовская входит в реестр исторических памятников. Часть старинных построек сохранилась до нашего времени, и среди исторических зданий находится дом, где жил Крашевский. Своим названием Мокотовская обязана деревне Мокотов, по соседству с которой находилась.
             
       С площади Трех Крестов берет начало несколько улиц, и какая из них Мокотовская - я припомнила не сразу. По сравнению с современными улицами она кажется очень узкой и уютной. Бывший дом Юзефа Игнация находится всего в нескольких шагах от площади и с противоположной стороны улицы в точности соответствует своему изображению на имеющихся у меня фотографиях. Сохранившаяся двухэтажной среди  остальных высоких зданий постройка сразу бросается в глаза. Но с улицы виден только фасад здания, перестройкой которого перед переездом туда семьи Крашевских в 1860 году руководил архитектор Францишек Ланци. (Да, тот самый знаменитый архитектор, по проекту которого был возведен наш «Пружанскі палацык»). Перестройка дома на Мокотовской - одна из последних работ Ланци (у Первышина – Ланчи).
               
       При первом взгляде на дом обращают на себя внимание пять больших четырехстворчатых окон второго этажа, обрамленных коринфскими пилястрами. Под каждым из них на первом этаже находится два двухстворчатых. Фасад украшен лепниной. И на всех известных фотоснимках дом Крашевских в Варшаве представлен именно этим фасадом. Правда, дополненным двумя чугунными балконами.

       Но само здание на деле гораздо больше. Постепенно из первоначального старинного одноэтажного флигеля, возведенного в ХVIII веке первым владельцем, в результате нескольких достроек и перестроек получилась удобная двухэтажная вилла в стиле итальянского неоренессанса.
               
       Войдя во двор дома на Мокотовской, видишь второй флигель, поставленный под углом к первому вблизи него, и полуфлигель, которым они впоследствии были соединены. По наружной лестнице можно подняться на большой балкон, откуда ведет дверь в помещения второго этажа основной части здания, или заглянуть с него во внутренний маленький закрытый дворик. И хотя я не берусь утверждать, что лестница, балкон и дворик сохранились со времени пребывания здесь семьи Крашевских, выглядит все это очень мило.
               
       После отъезда писателя из Варшавы домом на Мокотовской владели Леопольд Кроненберг, князь Любомирский, Титус Халубинский, Людвик Халубинский и т.д. Сегодня здание увешано вывесками различных организаций, а небольшая часть его сдается в аренду.
               
       Слева от главного входа, где только что была поставлена большая современная дверь с бьющей в глаза желтой металлической вывеской основного арендатора, находится бледная мемориальная доска с фамилией Крашевского, а справа – несколько более выразительная, с фамилией знаменитого варшавского врача Титуса Халубинского.
               
       Новопоставленная дверь говорит о том, что, возможно, в юбилейном году в здании планируется сделать ремонт, но как оно будет выглядеть после такого ремонта -  даже трудно предположить.
             
       Неприятно поразила меня и новость о том, что  музей Юзефа Игнация Крашевского в Дрездене, который с 1960 года располагался в бывшей вилле писателя на Нордштрассе, 28, в силу сложившихся обстоятельств решено преобразовать в германо-польский культурный центр.

       Если я правильно поняла, основную ценность дрезденского музея Крашевского составляли экспонаты, являющиеся собственностью Республики Польша. Но недавно польским парламентом был принят закон о том, что ценные музейные экспонаты не могут находиться на депозите в других музеях более пяти лет. Из всякого сложного положения можно найти какой-то выход. Дрезденцы выбрали для себя наиболее простой. Жаль только, что случилось это накануне 200-летия со дня рождения Юзефа Игнация!    

З0 января 2012 г.

               
КРАШЕВСКИЙ  В  САКСОНСКОЙ  СТОЛИЦЕ

       Итак, моя мечта когда-нибудь попасть в музей Ю.И. Крашевского в Дрездене в одночасье развеялась не потому, что нет денег на поездку в Дрезден, а оттого, что, как оказалось, ехать уже некуда. Германо-польский культурный центр для меня не идентичен музею Юзефа Игнация, хотя бывшая маленькая вилла Крашевского на ул. Нордштрассе, 28 осталась прежней.

       Так Дрезден из города моей мечты превратился в один из городов Евросоюза, которые все для меня по-своему интересны. И все же, каким был этот старинный саксонский город, когда по его улицам двадцать лет подряд ходил приехавший из Варшавы с молодой артисткой Марией Бенкс (?) еще бодрый пятидесятилетний Юзеф Игнаций? Вот как описывает сам город навестивший в Дрездене старшего брата Каетан Крашевский:

       «Дрезден - очень милый город, можно позавидовать капиталистам, которые в нем поселяются для спокойной жизни. Католический замковый костел красивый и представительный, по воскресеньям прекрасная музыка… Повсюду красивые виды и места для прогулок. На Брюлевской террасе обеды. Парк большой и роскошный – буки и другие деревья невиданной высоты; уход за всем прекрасный, тишина и порядок образцовые, в десять часов все возвращаются домой и все дома заперты. Немцам, как нации, похоже, предстоит великая будущность, потому что им свойствен дух порядка и консерватизма, так сказать, врожденное уважение к праву и послушание…» 

       Но и в таком спокойном зажиточном городе душа польского эмигранта Крашевского была неспокойна. Сколько же раз за эти годы менял он свое место проживания! Не считая съемных жилищ, только собственных вилл было три. В огромном количестве на разных языках издавались книги Крашевского, но денег все равно не хватало. С увеличением доходов повышались и потребности.

       Стареющий писатель не переставал страстно увлекаться женщинами. Отношениям Юзефа Игнация с австрийской журналисткой, итальянкой по происхождению, Кристиной дель Негро Антоний Трепинский посвятил свою вторую книгу «Роман Крашевского с венкой», раскрыв политическую подоплеку этой странной связи, где предмет любви был младше своего воздыхателя на сорок лет.

       Продолжалась бурная творческая деятельность Крашевского.

       В Дрездене, а не в Варшаве, как подают некоторые наши источники, Юзеф Игнаций обзавелся собственной типографией, которая хотя и просуществовала всего три года, однако принесла ощутимую пользу.

       В наш совместный с Юрием Зелевичем приезд в Романов в 2008 году нам  довелось перелистать огромный по своему формату труд – книгу Евстахия Тышкевича «Вилия и ее берега». Ее после смерти автора Юзеф Игнаций издал в собственной типографии на свои средства. Всю жизнь он поддерживал самые тесные связи с уроженцами нашей земли.

       До сих пор окутана для меня тайной история его отношений с французской разведкой. Опирались они на чистый патриотизм или к нему все же примешивалась доля меркантилизма? Сомнения впервые возникли у меня во время чтения второго тома писем Юзефа Игнация к родным. В нем помещены письма Крашевского из-за границы. Перечитать их мне пока не удалось. Но сделаю это обязательно.

       Когда жену Юзефа Игнация Софью Крашевскую из Вороничей польские исследователи упрекают в том, что она перед смертью уничтожила все письма мужа (а они переписывались до конца его жизни), я с ними не согласна. Это было ее личным делом. Юзеф Игнаций писал свои письма жене, а не будущим исследователям его жизни и творчества.

       Уверена, что в них он был не до конца честен с ней, и она об этом знала. Софья Крашевская любила своего мужа. И, как пишут, у супругов была возможность воссоединиться. Но Юзеф Игнаций сознательно уклонялся от этого, долгие годы состоя в связи с молодой саксонской вдовой Флорой Гайниц. Отсюда легко объяснить, почему оставленная жена через двадцать лет разлуки не приехала на пышные торжества в Краков, хотя там присутствовали все остальные родственники, а умирая, не оставила посторонним людям возможности посмеяться над своей единственной в жизни любовью.

       С Дрездена начиналось в марте 1879 года празднование 50-летия творческой деятельности Крашевского, закончившееся пышными торжествами в Кракове. Третья дрезденская вилла, купленная за деньги, подаренные на этих торжествах, была его последним собственным жилищем. Продажа ее совпала с началом конца этой долгой, скитальческой, творческой жизни, в результате принесшей столь огромные плоды, которые мы ни осмыслить, ни оценить по достоинству пока не можем.    

Февраль 2012 г.


ВОЗВРАЩАЯСЬ  К  ЧАСОВНЕ  В  ДОЛГОМ…

       Весной 2011 года фундамент часовни возле деревни Долгое, с которого начиналось мое первое знакомство с этими местами, по распоряжению местных руководителей сравняли с землей.  Положительных эмоций это ни у кого из людей, занимающихся изучением жизни и творчества Юзефа Игнация Крашевского, конечно, не вызвало. Ведь сама часовня была разрушена еще в 1914 году, и все эти долгие годы ее фундамент никого не заботил, продолжая оставаться духовным ориентиром для друзей Юзефа Игнация Крашевского. Над ним с течением времени образовался небольшой пригорок, на котором выросли высокие березы и заросли цветущей весной сирени. И вдруг именно в преддверии 200-летней годовщины Юзефа Игнация от единственной характерной памятки на местности, оставшейся со времен его детства и молодости, кто-то, видимо, по недомыслию решил избавиться, приводя в порядок окружающую деревню Долгое местность.
            
       В любом случае утраченного не воротишь. По крайней мере, до того времени, пока в Долгом не будет восстановлена усадьба семьи Крашевских. Может, тогда дойдет очередь и до часовенки, с которой жизнь всей семьи владельцев Долгого была так тесно связана. Хотя сама часовня не была  только домашней часовней Крашевских.  Ею пользовались все окружающие.  И родового склепа Крашевских в ней никогда не существовало, как упорно пытаются доказать в прессе и интернете наши местные исследователи биографии Юзефа Игнация. Даже те из них, с которыми я хорошо знакома.
             
       Я не утверждала бы обратного так уверенно, если бы пользовалась только собственными умозаключениями и знаниями. Но и они не так уж беспочвенны. Такой вывод можно сделать сначала по воспоминаниям  Каетана Крашевского, где он достаточно много говорит о часовне, не упоминая о родовом склепе, что при наличии склепа выглядело бы просто противоестественным.
               
       Ян Крашевский был похоронен, как мы уже знаем, возле шерешевского костела. Его жена Софья из Мальских Крашевская  покоится в деревне Вишницы недалеко от Романова. Сам Каетан Крашевский умер в 1896 году в Старом Куплине, но останки его были перевезены в Польшу, и сейчас  могила его тоже находится на старом вишницком кладбище, где захоронения родни Крашевских содержатся в образцовом порядке.

       Мы побывали там с Юрием Зелевичем во время нашей совместной поездки в Романов.
               
       Отрицательно ответила на мой вопрос о родовом склепе Крашевских в часовне возле деревни Долгое при последней нашей встрече и директор романовского музея Анна Чободинская-Пшибыславская. Она сказала, что им известны все могилы Крашевских и их близких родственников.
               
       Такой ответ можно было предположить сразу, поскольку в обратном случае этот вопрос был бы поднят поляками более десятка лет тому назад еще во время завязывающихся дружеских отношений между двумя нашими музеями.
               
       Вот (в моем переводе) письменное подтверждение, которое я получила из Романова на мой запрос, где похоронены Крашевские, связанные с Долгим:
               
1.  Ян Крашевский – отец писателя; род. 1789, ум. 1864 в Иоалине. Похоронен в Шерешево.
               
2. Софья из Мальских Крашевская – мать писателя; род. 1791 в Целеснице, ум. 1859 в Романове. Похоронена в Вишницах.
               
3. Люциан Крашевский – брат писателя, владелец Долгого в годах 1846(?) - 1868; род. 1820 в Долгом, ум. 1892 в Гонятичах. Похоронен в Дубе под Замостьем, в 1993 останки перевезены в Вишницы.
               
4. Стефания из Сулковских Крашевская – жена Люциана, умерла в Гонятичах. Похоронена в Дубе под Замостьем.
               
5. Казимира из Крашевских Руликовская – дочь Люциана; род. 1854 в Долгом, ум. 1946 в Польше.
               
 6. Каетан Крашевский – брат писателя; владелец Долгого с 1868  года, когда выкупил Долгое у брата Люциана; с 1846 жил в Романове; род. 1827 в Долгом, ум. 1896 в Старом Куплине. Похоронен в Вишницах.
               
7. Богуслав Крашевский – сын Каетана, владелец Долгого; род. 1857 в Варшаве, ум. 1916 в Киеве. Похоронен в Киеве.
               
8. Юзефа из Крашевских Крашевская – жена Богуслава; ум. 1915 /?/ в Киеве. Похоронена в Киеве.
               
9. Януш Крашевский – сын Богуслава, владелец части Долгого до 1939; род. 1894 в Долгом, ум. 1962. Похоронен в Вишницах.
               
10. Мечислав Крашевский – сын Богуслава; владелец части Долгого до 1939; род. 1900, ум. 1965 в Струге. Там также похоронен.
               
11. Мария из Крашевских Прушинская – дочь Богуслава; владелица Долгого до 1939; род. 1906, ум. 1975 в Струге. Там также похоронена.
               
12. Кароль Прушинский – муж Марии.  Погиб в Катыни в 1940.

       Но, даже имея на руках этот список и ксерокопию клепсидры, отпечатанной в Варшаве, которая была разослана родным и близким для оповещения о смерти Каетана Крашевского, сроках перевоза его тела в Вишницы и предстоящих там похоронах, я не могу доказать последователям А.Федорука, что прах Каетана Крашевского покоится на Вишницком кладбище. Вот что значит всего одна ошибка в огромном фолианте, получившем высокую премию. А ведь там только в двух небольших статьях о Долгом и Старом Куплине масса ошибок. И две из них касаются захоронений Юзефа и Каетана Крашевских.
   
Февраль 2012 г.

 
ДАР  БРОНИСЛАВА  КОМОРОВСКОГО

       Не могу не остановиться хотя бы вкратце на важности для нас подаренной музею Ю.И. Крашевского в Романове коллекции Бронислава Коморовского, хотя и видела я ее полностью пока только мельком.
            
       Документальная и научная ценность коллекции огромна. Для музея в Романове она дорога и тем, что большая часть этих документов и памятных вещей находилась когда-то в романовской усадьбе. Собрали их Каетан Крашевский и его старший сын Богуслав Крашевский. Сам завзятый коллекционер, Богуслав унаследовал большую часть коллекции отца и перевез ее в Долгое. Дар Бронислава Коморовского – это чудом уцелевшая после двух мировых войн часть собраний Каетана и Богуслава.
               
       Унаследовали его после Богуслава сыновья Януш и Мечислав. Во время второй мировой войны оно было спрятано в земле в Омшане недалеко от Романова.

       Принадлежавшая Янушу доля была подарена музею Ю.И. Крашевского в Романове  перед его официальным открытием в 1962 году и легла в  основу музейной экспозиции.  А находились в ней наряду с рукописями Ю.И. Крашевского фарфоровый домик с собачкой (детская игрушка маленького Юзика), миниатюра-портретик бабушки Анны Мальской, оригиналы произведений Крашевского-художника… Вот уже полвека любуются ими посетители романовского музея.
               
       Вторая часть собрания, принадлежавшая Мечиславу Крашевскому, была перевезена в Шленск, где он жил после войны. Жена Мечислава приходилась двоюродной бабушкой Брониславу Коморовскому. И, поскольку супруги были бездетными, после их смерти Коморовский получил в наследство большую часть доли Мечислава Крашевского.

       Теперь, благодаря Брониславу Коморовскому, унаследованная им часть коллекции Каетана и Богуслава Крашевских в мае 2010 года тоже вернулась в Романов. Драгоценный дар нуждался в срочной реставрации, которая была завершена в декабре 2011 года.

       По свидетельству Анны, коллекция поражает богатством материалов. Есть в ней оригиналы писем Юзефа Игнация (среди них письмо 1827 года, подписанное совместно с отцом), семейная переписка (в том числе братьев Крашевского Каетана и Люциана и племянника Богуслава).  Много писем известных деятелей культуры, таких как Теофиль Ленартович, Юлиан Клячко, Владислав Мицкевич, а также множество документов.
               
       Опираясь на некоторые из них, можно уточнить сведения по биографии Крашевского. Касается это и причин, по которым родители после года обучения в Люблинской воеводской школе перевели Юзефа в Свислочскую гимназию. Официальное свидетельство директора люблинской школы исключает всякие неясности.

       Есть в собрании также переписка Каетана Крашевского с Петром Хмелевским, касающаяся обстоятельств смерти  Юзефа Игнация. Велась она в то время, когда историк литературы сразу же после смерти Крашевского начал работу над его биографией. О последних днях жизни Юзефа Игнация рассказывает и письмо, написанное в июне 1887 года врачом Яном Тымовским, который лечил Крашевского.

       Перечислить все пока просто не в моих силах.
             
       Но меня больше всего, конечно, интересуют документы, написанные на русском языке и относящиеся непосредственно к членам семьи Крашевских или к Долгому и Романову.

       Некоторые из них и после реставрации почти нечитабельны. Я накинулась на них с азартом и за полтора дня почти ослепла со своим астигматизмом, пока Доминик не обнаружил лупу, затерявшуюся перед самым моим приездом. Как я его обожала в тот момент, когда он принес и отдал мне злополучную лупу!

       К слову, название деревни Долгое в документах девятнадцатого века, выданных на русском языке, имеет написание «Долге».
               

Февраль 2012 г.


ПО  МАТЕРИНСКОЙ  ЛИНИИ – 2

       Мне кажется, я сделала открытие. По крайней мере, для себя. Начав вновь читать после долгого перерыва книгу «SILVA RERUM» Каетана Крашевского, я неожиданно обнаружила почти в самом ее начале строки,  пропущенные мною при первом чтении. Описывая Свислочь и ее знаменитые ежегодные ярмарки, длившиеся по четыре недели, Каетан Крашевский добавляет:

       «Наша бабушка Мальская, родители которой Новомейские жили в то время в Крынках, близко от Свислочи, также хорошо помнила те времена…»

       Четыре с половиной года назад я отметила на этой странице описание Свислочи и ярмарок, совершенно не обратив внимания на выделенные сегодня строки. Сыграло роль незнание польского языка и огромный объем неизвестного мне материала, содержащегося в «Домашней хронике».
               
       Полмесяца назад, изучая в романовском музее отреставрированные документы из коллекции Бронислава Комровского, написанные на русском языке, я увидела среди них перевод с польского и латинского языков «Выписи из брачных метрических книг Кринского Приходского Костела». 

       Из нее я узнала, что бракосочетание дедушки и бабушки Юзефа Крашевского Блажея Мальского и Анны из Новомейских состоялось в  Кринках  23 мая 1790 года. То есть Новомейские уже тогда жили в Кринках (Крынках), а Войцех Новомейский имел чин штабс-капитана.
               
       Каетан Крашевский же говорит о времени «(перед годом 1816)». Значит, Войцех Новомейский и Констанция из Мороховских Новомейская прожили в Кринках недалеко от Свислочи, по крайней мере, более двадцати лет. Отсюда становится ясным, почему их дочери выходили замуж в тогдашней Гродненской губернии.
               
       Строительство дома Мальских в Романове было закончено в 1811 году. Перед завершением строительства состоялась свадьба Яна Крашевского и Софьи из Мальских. Похоже, Войцех Новомейский умер где-то в это время, и Констанция из Мороховских Новомейская поселилась у зятя и дочери в Романове. В 1812 году она уже укрывается в Бяльском монастыре с внучками Констанцией и Юзефой. А спустя недолгое время Ян и Софья Крашевские передают на воспитание в Романов своего первенца.

       И тут вновь в «Домашней хронике» я обнаруживаю то, на что когда-то не обратила внимания. Это относится к происхождению любимой прабабушки Юзефа Игнация Крашевского Констанции из Мороховских Новомейской. Согласно свидетельству Каетана Крашевского на стр. 308 «Мороховские были когда-то русинами». А «русинами» в то время называли белорусов и украинцев. То есть по отцу в жилах Констанции из Мороховских Новомейской, возможно, текла и белорусская кровь.
               
       Жаль только, что о самих Кринках (Крынках) мне ничего не известно. Скорее всего, это те Крынки, что находятся сейчас на территории Польши в Подлясском воеводстве почти рядом с государственной границей Беларуси. Их можно найти уже на картах конца ХVI столетия. До заключения в 1921 году Рижского мирного договора Кринки (Крынки) на протяжении веков находились на территории сначала Великого княжества Литовского, а потом Гродненской губернии, входившей в состав Российской империи.
               
       Эти Крынки сохранили городскую застройку ХVIII века. Есть в них и несколько историко-архитектурных памятников разного времени. Место, вполне подходившее для жизни семьи Войцеха Новомейского, нажившего  (по свидетельству Юзефа Крашевского) миллионное состояние.

       Правда, пока это только гипотеза. Не избежать мне поездки в Свислочский краеведческий музей.
                Март 2012 г.

               
НЕВОЗМОЖНО  ПОСТАВИТЬ  ТОЧКУ

       И как я могла забыть о Ружанах! Ведь я собиралась съездить туда еще в прошлом году, посмотрев телепрограмму «Край з Мiколам Пракаповiчам». Оказывается, там уже год работает новый музей. Да и срочно нужно исправить до выхода книги в свет одну допущенную ранее ошибку.
               
       Невозможно подсчитать, сколько раз снимали лучшие телеоператоры БСТ величественные развалины былой резиденции Сапегов в Ружанах. Я сама подготовила, наверно, не менее десяти передач об этом интереснейшем в Беларуси месте. Но, рассказывая в сборнике «Конспекты по Ю.И. Крашевскому» о посещении гимназистом Юзефом Крашевским знаменитого сапеговского архива и утонув в переводах с польского, вместо прилагаемого «сапеговский» везде поставила «сапежинский».
               
       И вот уже по дороге из Бреста в Ружаны, сидя в комфортабельном скоростном автобусе, я пытаюсь представить себе приятную встречу с былой сапеговской резиденцией в ее новом качестве. Тем более, что с молодым директором музея Русланом Книгой я познакомилась еще в 2007 году, приехав в «Пружанскi палацык», где он тогда работал.
               
       Предчувствие меня не обмануло. Жизнь в музее, размещающемся пока в двух восстановленных, примыкающих к въездным воротам флигелях, бьет ключом, учитывая небольшой штат его сотрудников, регулярно прибывающие экскурсионные группы и продолжающиеся работы на территории бывшей сапеговской резиденции.
               
       Итак, гимназисту Юзефу Игнацию посчастливилось посетить знаменитый сапеговский архив. Но существуют и более широкие связи родни Крашевского с Сапегами. Вспомним, что приобретенное Мальскими на Подляье владение Романов до этого принадлежало коденским Сапегам. И когда я два года назад решила пешком пройти из Вишниц до Романова, то, выбрав по ошибке не ту дорогу, попала сначала в деревню Сапегов, а потом в деревню Александров. И только тогда сообразила, что топаю по окружному пути.
               
       Ян Крашевский арендовал у Евстахия Сапеги земли в Ружанском ключе с центром в Кристианполе, где тогда еще существовала летняя резиденция Сапегов, и находился в дружеских отношениях с самим князем. Вот что пишет об этом Каетан Крашевский:

       «Наш отец был в очень добрых отношениях с князем Евстахием; когда после компрометации в революции князь собирался эмигрировать за границу, говорил об этом с нашим отцом, который ему советовал воспользоваться амнистией, снять с себя обвинения и остаться. Спустя много лет в Париже, встретив кого-то из общих знакомых, князь очень о нашем отце расспрашивал: «Был у меня, – сказал, – один приятель, который мне правильно советовал, чтобы я остался на родине, а я его не послушал и теперь об этом очень сожалею».
               
       Факт существования деревни Кристианполь и летней резиденции Сапегов в ней подтвердил и Руслан Книга. Деревня Кристианполь находилась, по словам Книги, километрах в двух от Ружан и была сожжена во время Великой Отечественной войны гитлеровцами в числе других деревень Пружанщины.
               
       Далее. В 1851 году Юзеф Игнаций Крашевский опубликовал в «Атенее», а в 1852 году издал отдельно письма князя Казимира Нестора Сапеги, которые тот посылал матери из заграничных путешествий в 1773, 1774, 1775 и 1776 гг. Известно, что эти письма находились в личном архиве Юзефа Крашевского. А знает ли кто-нибудь, сколько раз упоминал в своем научном и художественном творчестве Крашевский представителей обеих ветвей этого древнего знаменитого литовского рода?
               
       Кстати, совесть моя несколько успокоилась, когда я обнаружила, что в «Живописной России» архив Сапегов в Ружанах называется «сапежинским», а знаменитый сорт груш, выращивавшихся в окрестностях Ружан, носил название «сапежанка».

       Изменились времена, изменилось и написание слов. Сложно писать на исторические темы. Пишешь с ощущением, что пробираешься по минному полю.               
Апрель 2012 г.

               
КНИГА  ЦЕНОЙ  В  79  ЕВРО

       Представьте себе, я не только держала в руках, но и внимательно прочла несколько десятков наиболее заинтересовавших меня страниц из этой уже сегодня уникальной для белорусов книги. Уникальной, хотя можно заказать ее по интернету. Но под силу ли это сделать даже нашим библиотекам, не говоря уже о простых читателях? Сама автор нового издания «Этновитальность и мультикультурность в литературе: поэзия» доктор педагогических наук, профессор Брестского государственного университета им. А.С. Пушкина Мария Жигалова получила от издательства в Саарбрюккене (Германия) только один экземпляр книги. И 28 апреля она везла его, чтобы представить на международной конференции «Юзаф Iгнацы Крашэўскi: знакамiты i невядомы», которая должна была проходить в музее-усадьбе «ПружанскI палацык».
   
       Ехали мы туда втроем на электричке.  Мария Жигалова и Анна Чободинская-Пшибыславская как участницы конференции, а я как гостья. Возвращались уже вчетвером. К нам присоединилась известная брестская журналистка Людмила Бунеева, приехавшая на конференцию, чтобы подготовить  о ней материал для газеты «Вечерний Брест». Все четверо остались довольны проведенным днем, тем, что услышали и увидели в Пружанах и Шерешево, куда была организована поездка для участников конференции.
               
       Меня особенно обрадовала поездка в Шерешево. Я проверила на месте свое предположение о том, что  даже фамилия мастера из Варшавы Манцля на памятнике Яну Морачевскому в упоминаемой мной книге трех польских авторов приведена с ошибкой. При предыдущих посещениях я просто не обращала на это внимания. Но, к сожалению, не глядя на то, что Свято-Троицкий костел в Шерешево был открыт и мы вдоволь налюбовались его обновленным интерьером, я так и не смогла узнать, как переводится с латинского языка загадочная нижняя надпись на памятнике Яну Крашевскому.

       Тут самое время признаться и в собственной ошибке. Для меня остается загадкой, почему Свято-Троицкий костел в Шерешево в сборнике «Конспекты по Ю.И.Крашевскому» назван мною костелом Св. Духа. В моих рукописях он везде называется верно. Но это не может служить мне оправданием.
               
       Интересные вещи случаются на свете. Из телефонного разговора с Марией Петровной накануне конференции я узнала, что у нее есть несколько наших с Ириной сборников. До этого я слышала от Любови Красевской, что профессор Жигалова преподает в университете на филфаке новый курс «Русскоязычная литература Брестско-Подлясского пограничья XX – начала XXI вв.», где используются и наши с сестрой книги. Тогда подумалось, что именно редактор сборников познакомила ее с ними.

       Но оказалось, что Мария и Анна уже встречались в Польше на международной конференции и именно Анна подарила Жигаловой наши с Ириной сборники, приобретаемые ею для таких случаев. Так по стечению обстоятельств попали наши стихи и переводы и в программу нового курса, и в книгу стоимостью в 79 евро, недавно изданную в Германии.               
Апрель  2012 г.
               

КАК  МЫ  В  «ГРУДЕК»  НЕ  ПОПАЛИ

       Всего полгода назад интерес к Юзефу Игнацию Крашевскому повсеместно проявляли лишь отдельные энтузиасты, а сейчас сонное болото равнодушия всколыхнулось и из него забили фонтаны разнообразных мероприятий, посвященных 200-летию со дня рождения Крашевского. Благодаря этому в преддверии юбилея мне удалось принять участие в международной конференции в Лучке на тему «Юзеф Игнаций Крашевский – певец Волыни». Я присутствовала на ней в качестве гостя Анны Чободинской-Пшибыславской.

       Мы обе давно мечтали попасть на Волынь в надежде увидеть те места, где жил и написал «Анафеляс» и «крестьянские повести», и которые потом запечатлел в идиллии «Деревня» Юзеф Игнаций. Пусть не осталось там следов его усадеб, но особая аура самих деревень и их окрестностей исчезнуть не может.

       Конференция, организованная с помощью солидных спонсоров с украинской и польской сторон,  получилась интересной. Совместные дальнейшие планы – многообещающими. Кроме Старого Города в Луцке мы побывали в Млынове и Дубно, описанных Юзефом Игнацием в «Воспоминаниях о Полесье, Волыни и Литве», а также в Торчинском народном историческом музее и впечатляющем своими размерами форту Тараканов. Завершилось трехдневное мероприятие местным этнографическим фестивалем, в этом году посвященном 200-летию со дня рождения героя моего романа. Ведь Юзеф Крашевский также был известным в свое время этнографом и этнологом.

       Но, не говоря уже об Омельно и Губине, мы не попали даже в Городок. Так, оказывается,  правильно называлась и до сих пор называется первая купленная Ю.И. Крашевским на Волыни деревня, которую В. Василенко, а за ним и я, называли «Грудеком». Никто из луцких организаторов конференции не знал дороги туда.

       Хотя сама деревня находится между Луцком и Торчином, где нам удалось побывать только благодаря инициативе луцкой журналистки Светланы Зозули. По мнению торчинских краеведов, в экспозиции Торчинского музея представлены резной буфет и огромное зеркало из бывшей усадьбы Крашевских в Городке.

       История с Городком напомнила мне историю с моим первым посещением деревни  Долгое. Правда, на место бывшей усадьбы семьи Крашевских возле Долгого нашей съемочной группе все-таки удалось попасть. Хотя там и не было мемориального знака. А в Городке, как мы узнали в Торчине, даже установлена мемориальная доска или что-то в этом роде. Но не мы с Анной были хозяевами положения, и поэтому даже находившийся в нескольких километрах от нас Городок оказался недостижимым. Так что дело вовсе не в мемориальных знаках, а в живой памяти о людях, которые ее заслужили.

       К сожалению, нам не удалось познакомиться и с замечательным человеком Григорием Гуртовым, создателем Торчинского народного исторического музея, чья любовь к родному краю оказалась сильнее всех трудностей, стоявших на его пути. Самоотверженный труд Гуртового по сбору экспонатов для музея и вера в необходимость его создания – яркий пример для всех, кто любит свою родину и ценит каждую крупицу того духовного богатства, которым мы все обладаем и которое невозможно взвесить на весах и оценить в долларах.

       На мою просьбу продать книгу Григория Гуртового «Городок», которую я увидела на витрине, мне ответили, что Гуртовой не продает своих книг, и подарили по три ее экземпляра мне и Анне. На одном из них была надпись:

       «Майбутньому музею Ю.I. Крашевського в селi Довге вiд Торчинського музею. 03. 06.12 р.».

       С этого случая я начала собирать коллекцию подарков для будущего музея Ю.И. Крашевского в Долгом.
               
Июнь 2012 г.


ИЗ  ПИСЕМ  ВЛАДИМИРА  ШАБАРОВСКОГО

       «Как я пришел к Крашевскому? Любовь к краеведению у меня, наверное, в крови. Я давно изучаю историю Волыни, издал книгу о церкви одного села. В том селе (Деражное Костопольского района Ровенской области) была когда-то караимская община, о которой сегодня никто не помнит. Решил исследовать. Занимаясь поиском печатных источников, нашел скан книги Крашевского «Воспоминания о Полесье, Волыни и Литве», изданной в 1860 году. До этого видел только отдельные цитаты из издания 1840 года. О Крашевском знал с детства. В школе читал на украинском языке "Прадавню легенду".

       Найденная книга поразила меня обилием никому не известных сведений о Волыни. Решил перевести не только для себя, но и пополнить число переводов зарубежных классиков на украинский язык, судьба которого меня очень волнует. Перевожу вот уже 5 лет. Результаты моего труда печатались в двух номерах нашего областного журнала Союза писателей "Погорина". Там только нет раздела "Пинск и Пинское Полесье". Издание 1840 года не переводил, думал, что это уже кто-нибудь делает. Когда оказалось, что никто не переводит, решил и им тоже заняться. Крашевский и караимы теперь занимают меня полностью. Книгу хотелось бы издать до конца лета. А потом перевести и издать перевод издания 1840 года».

       Это фрагмент из первого письма Владимира Шаборовского, переведшего на украинский язык «Воспоминания о Полесье, Волыни и Литве». Мне удалось немного пообщаться с ним в Луцке в первый день конференции. Честно признаюсь: до нашей встречи я считала, что два издания «Воспоминаний…» отличаются друг от друга только отсутствием и наличием иллюстраций.

       Владимир приезжал в Луцк из Костополя Ровенской области всего на несколько часов. Он показал нам с Анной предварительный макет своей книги, напоминающий полноценный сигнальный экземпляр. Издательство подаст его на областной конкурс вместе с заявкой на финансирование издания.

       Приведу почти полностью также второе письмо Владимира Шабаровского с ответами на заданные мною вопросы:

       «Село Омельно, конечно же, существует. Оно расположено в Волынской области возле трассы Луцк-Киверцы-Колки-Маневичи-Любешов-Иваново (Беларусь) между Киверцами и Колками. Колки вспоминает Крашевский в разделе "Чарторыйск-Оконск". С 1956 года до провозглашения независимости Омельно носило название Макаревичи в честь учителя местной школы Даниила Макаревича, родом, кстати, из Беларуси, который в 1935 г. организовал первомайскую демонстрацию, расстрелянную польскими властями. В юности я видел там парк, посаженный Крашевским. Наверное, парк существует и сейчас. Омельно - ударение на первом слоге. Старые люди говорят "Гомельно". Но почему-то на конференции говорили "Омельне" с ударение на втором слоге.

       Второй населенный пункт, который, думаю, занимал в жизни Крашевского на Волыни самое главное место - это Городец в нашей области. Там Крашевский постоянно зимовал и работал в библиотеке Урбановских. Городцу Крашевский посвятил отдельный раздел в "Воспоминаниях". В издании 1860 года есть целое вступление к этому разделу, где автор рассказывает о личности Урбановского.

       В Городце каждый год теперь проводят литературный праздник "Городецкий автограф". В этом селе родился также польский писатель-краевед Тадеуш Ежи Стецкий и еще несколько менее известных писателей. Весной там открыли мемориальную доску к 200-летию Крашевского. Село расположено на реке Горынь. Во времена Крашевского через Городец проходила дорога из Литвы и Беларуси на Волынь.

       Остальные два населенных пункта, связанные с Крашевским, это Губин Первый Гороховского района и Городок Луцкого Волынской области. Я там никогда не был. Все упомянутые населенные пункты разбросаны по Волыни и за один день сложно было бы там побывать. Особенно далеко от других расположен Городец. Я на месте организаторов конференции повез бы вас в Омельно, это 30 км от Луцка. Но Млынов и, особенно, Дубно - это, поверьте, тоже очень неплохо. О Дубно писал Гоголь в "Тарасе Бульбе". Именно там сын Тараса Бульбы Андрий изменил казакам, влюбившись в польскую пани. Крашевский ездил туда на контрактовые ярмарки. В его времена это был большой город.

       Что касается моих переводов, то я поинтересуюсь в Союзе писателей, смогут ли они мне выделить по одному экземпляру для вас. Но не знаю, есть ли они у них, потому что были изданы за бюджетные деньги и предназначались только для библиотек.

       Крашевского у нас купить невозможно ни в переводах, ни на языке оригинала. У букинистов мне попадалась только "Графиня Козель" на русском. Нового ничего не издают, к сожалению».

       Понятно, что Владимир Шабаровский оказался для меня настоящей находкой. А ведь его появление в Луцке было неожиданностью даже для организаторов конференции.

Июнь 2012 г.


КАКУЮ  ИСТОРИЮ  МЫ  ПИШЕМ?

       За девять лет, прошедших после моего ухода с телевидения, я только однажды попыталась опубликовать в прессе материал о Юзефе Игнации Крашевском накануне открытия в Бресте в музее «Спасенные художественные ценности» выставки, приуроченной к очередной годовщине  смерти писателя. Когда я увидела корректуру, где ничего не поправили, но зато добавили рубрику «К очередной годовщине  знаменитого земляка», то под благовидным предлогом навсегда унесла с собой и рукопись, и корректуру.

       Я знаю редактора газеты с молодости, уважала его за профессионализм и полностью ему доверяла. Зашла же в редакцию случайно, но, как оказалось, на наше с Юзефом Игнацием счастье. Хорошая вышла бы шутка – перепутать день смерти с днем рождения!

       Поэтому, закончив рукопись нашей первой с сестрой книги, я решила начать с нуля, не используя больше никаких профессиональных связей. И таким образом совершенно случайно нашла «своего» редактора в лице Любови Красевской. В отделении Союза писателей Беларуси, где она работает, судьба свела меня с человеком, в то время даже не помышлявшим о Крашевском, писателем Александром Юдицким. Признаюсь, поначалу меня немного смутила его манера письма: скрупулезное описание деталей в повествовании, масса сопровождающих его копий различных документов и т.д. Но вскоре я поняла, что на книги этого человека наложила отпечаток сама история, вернее, тот ее период, который безвозвратно ушел в прошлое вместе с нашей с ним молодостью. И то, что на первый взгляд показалось мне излишним, сыграло в этом главную роль.
.
       Мне повезло, что о появлении наших с сестрой книг на свет информировал читателей на страницах областной газеты «Заря» именно этот человек с его ответственным отношением к печатному слову, почти физическим отвращением к ошибкам и товарищеской заинтересованностью в нашей работе. Рецензировал он и мои поэтические сборники. И здесь, как и в его небольших  рассказах, пробивался тонкий лиризм. Но главное, мне не стыдно за себя, когда я перечитываю эти небольшие газетные материалы, частично вошедшие в изданный в 2011 году издательством «Альтернатива» сборник документальной прозы Александра Юдицкого «Лица».
               
       Однако в последнее время мне стало казаться, что я вместе с Юзефом Игнацием Крашевским попала в какой-то заколдованный круг. Как только мое имя стало шире упоминаться в печатных источниках рядом с его именем, разного рода ошибки посыпались уже на нас обоих как из рога изобилия. Ошибки в биографии Крашевского, в названиях его произведений, в рассказах о моей работе по популяризации жизни и творчества Юзефа Игнация и т.д. Мне кажется, что по количеству ошибок, допущенных по отношению к Ю.И.Крашевскому, его можно уже второй раз помещать в Книгу рекордов Гиннесса.   
               
       С тех пор как в мире появились газеты и журналы, сохранившиеся архивные газетные и журнальные публикации всегда служили подспорьем историкам в изучении истории. Так какую же историю, коллеги, пишем мы с вами сегодня, когда изданная в одном экземпляре книга (или даже рукопись книги) может через интернет разойтись по всему свету, не говоря  о газетных и журнальных публикациях с тиражами их изданий и сайтами во всемирной сети?
                Июнь 2012 г.


ЮБИЛЕЙ  В  ДАМСКОМ  ОБЩЕСТВЕ

       В октябре 2007 года мне посчастливилось вместе с Анной развозить по польским музеям и библиотекам (в Люблине, Варшаве, Кракове и Вроцлаве) взятые оттуда на юбилейную выставку в Романове живописные работы Крашевского. Сейчас же мне довелось съездить с ней в Познань, Краков  и прикарпатский Жарновец, собирая дам для совместного празднования двухсотлетия со дня рождения Юзефа Игнация.

       Как видим, он остался верен себе! К кому еще на двухсотлетний юбилей собиралось столь многочисленное исключительно дамское общество? Что-то не могу себе припомнить. Но мои любимые романовские дамы решили, что Юзеф Игнаций должен отметить свой юбилей именно в обществе женщин, о которых он столько писал и которых понимал в свое время как никто другой из мужчин-современников.

       Со многими выдающимися женщинами эпохи он поддерживал дружеские связи. До конца своих дней он не потерял способности влюбляться и страстно любить. Но и те, что с младенческих лет окружали будущего знаменитого романиста лаской и заботой (Констанция из Мороховских Новомейская, Анна из Новомейских Мальская и Софья из Мальских Крашевская), а также женщины младшего поколения рода Крашевских заняли почетное место на этом параде женственности.

       Собрать столь смешанное общество в одном, пусть и вместительном, выставочном зале было еще не самым трудным делом. А вот над размещением гостей (ведь каждой приглашенной нужно было предоставить соответствующее место, чтобы они за три месяца не перессорились между собой) мои романовские дамы ломали головы не один день. И сложнее всего здесь было Галинке Костка-Хыбовской как автору проекта выставки.

       Но ей было бы гораздо труднее, если бы экспонаты на стенах не развешивал на общественных началах ее супруг Петр Хыбовский. Он уравновешивал творческие метания жены своим философским спокойствием, иногда до полуночи покорно перевешивая «приглашенных дам» в разнокалиберных рамах и рамках с одного места на другое.

       Глядя на все более вырисовывающуюся с каждым днем выставку и уже представляя ее будущее великолепие, я не сразу осознала, что на самом деле половина экспонатов для нее было подготовлено стараниями самих сотрудников музея. Но они так талантливо дополнили ими оригинальные живописные полотна и скульптурные портреты, доставленные из Варшавы, Познани, Кракова и Жарновца, что весь выставочный зал кажется заполненным исключительно произведениями искусства и раритетными книжными изданиями.

       Для меня это пример высшего пилотажа в создании музейной выставки. И великолепно оформленная сцена для спектакля одного актера (в лице Анны Чободинской-Пшибыславской) под названием «Женщины Крашевского – литературный портрет и не только». Представляю, как будет выглядеть будущий каталог этой выставки!

       Но поскольку капитальный ремонт музея еще не закончен, главное событие юбилейного года, то есть пятидесятилетие самого музея, будет отмечаться через два месяца, то есть 28 сентября.

       Зато свой десятилетний юбилей нашей дружбы с музеем Ю.И. Крашевского в Романове я отпраздновала еще весной.
               
27 июля 2012 г.


А  ЕСЛИ  ПОДНЯТЬ  ПЛАНКУ?

       До сих пор во всех сборниках серии писалось о восстановлении усадьбы Крашевских в Долгом. Но я мечтаю вовсе не о дублировании усадьбы родителей Юзефа Игнация возле деревни Долгое. Здесь и мой любимый музей Ю.И. Крашевского в Романове не может служить примером.

       В Польше при всей своей неповторимости и значимости он является только одним из хранилищ разнообразных знаний о Юзефе Игнации Крашевском.

       В отличие от него нам нужен уникальный проект целого музейного комплекса со своими научными кадрами и переводчиками, наряду с музейными экспонатами и документами оснащенного самой современной техникой, принимая во внимание наш скромный уровень познания явления «Юзеф Игнаций Крашевский». Все это не исключает присутствия в проекте элементов развлекательности для обычных посетителей музея.

       Изучение жизни и творчества Ю.И. Крашевского в объеме всех его взаимосвязей с эпохой, в которую он жил, с огромным количеством людей, с коими общался, может принести нам такую пользу в познании самих себя и своего времени, всю огромность которой мы сегодня пока при всем нашим желании не способны себе представить.

       Но каким же видится мне ядро такого музейного комплекса, располагающегося в восстановленном жилом доме Крашевских с белыми стенами и гонтовой крышей?

       В первом зале музея я хотела бы видеть красочную полноценную экспозицию, посвященную творческому наследию Юзефа Игнация во всех сферах его разнообразнейшей деятельности.

       Экспозиция второго зала, на мой взгляд, должна представлять Крашевского в сфере его многообразных взаимоотношений с людьми: с родными и соучениками, с наставниками в творчестве, с критиками и читателями его произведений, с издателями и редакторами различных периодических изданий, с современными ему политическими и религиозными деятелями, с друзьями и недругами, с женщинами и членами собственной семьи. Кроме личного общения, всю свою сознательную жизнь Юзеф Крашевский вел обширнейшую переписку с огромным количеством корреспондентов, которая до сегодняшнего времени не поддается полному учету и анализу.

       Экспозиция третьего зала «Ю.И. Крашевский: освоение жизненного пространства» должна давать посетителю представление о путешествиях Крашевского по родным местам и Европе и о влиянии этих путешествий на его мировоззрение и творчество.

       Четвертый зал с экспозицией «Долгое и Романов связаны по судьбе…» я бы полностью посвятила этим двум дорогим для Юзефа Крашевского местам. С их природой и обитателями, с их влиянием на воспитание и творчество Ю.И. Крашевского, с их миссией хранителей памяти о нем и его творчестве. И, конечно, нынешней дружбе сотрудников музея Ю.И. Крашевского в Романове с современными белорусскими исследователями его биографии и творчества и переводчиками.

       Это не пустые фантазии. В противном случае мы с сестрой не тратили бы средств, сил и времени на то, чтобы мысль о создании музея Ю.И. Крашевского в Долгом прозвучала в обществе как можно отчетливее.

       И что самое интересное: хотя музея Ю.И. Крашевского в Долгом еще не существует в природе, а друзья-музейщики у него уже есть. После Торчинского народного исторического музея (Украина), где будущему музею в Долгом была подарена книга Григория Гуртового «Городок», я уже получила на хранение подобные подарки с самыми теплыми пожеланиями от сотрудников  музея Ю.И. Крашевского в Романове, мастерской-музея  Ю.И. Крашевского в Познани, дома-музея Марии Конопницкой в Жарновце (РП),  музея «Дом Ваньковичей. Культура и искусство первой половины XIX века» в Минске. И, думаю, это только начало.

28 июля 2012 г.



Опубликовано в сборнике:

Гусева, Р.Н.
       В поисках Юзефа Крашевского: проза и переводы / Руслана Гусева. - Брест: Альтернатива, 2012.