Противостояние

                Фридрих фон Диттерман, аристократ, наследный владелец заводов, фабрик и акций, счетов в швейцарском банке, большой недвижимостью  в землях Лотарингии и старинного замка, будучи историком  и этнографом, именно в этот период своей жизни приблизился как нельзя больше  к предмету своего  пристального изучения.

Еще в ранней юности он сменил  интерес к вестготам и завоеванию ими Испании на интерес к сармато-аланам, что увлекло его глубоко и надолго.

В вопросе их близости или отдаленности германским племенам значение имело то, что из негерманских племен только аланы имели огромное пространство в Европе, которого не имел никто. В то же время  аланский генотип  был поразительно  сходен с германским.

В истории европейских  войн лучшими воинами считались германцы, испанцы, русские, но во времена великой  Римской империи  римские легионы боялись только аланской конницы.

Аланы были непобедимыми ариями. Эта проблема рождала много гипотез и требовала столько же  открытий для истинного и упрямого германца, каким был Фридрих.

Отныне в памяти Фридриха, названного  в честь  Фридриха Барбароссы дедом, большим почитателем германской империи времен рыцарской славы крестоносцев,  стала особняком содержаться канувшая в лету империя  древних ариев - аланский воинский  союз.

Своим сознанием ученого Фридрих давал Германии 30-х и 40-х годов -  фюреру, политике, армии  - всему, что  бросило  на поле  сражения целиком Европу, вполне, на его взгляд, объективную оценку.

Фридрих был затронут философией,  в которой   изначально была оправдана разрушительная сила воин для  очищения от мировой скверны и созидающая сила  для движения истории вперед.

Фридрих Барбаросса, его священные   походы  в Палестину  за  Крестовиной  Господней - все это уже содержалось в памяти  юного  Фридриха, который воспринимал  современность  сквозь призму исторической данности, полной загадок для его ума.

И все же, как ни парадоксально, но его оценка хранила в сознании упорное неприятие  насилия,  даже когда он уже находился в эпицентре войны – взаимоисключающие истины.

                В начале решительного броска армии фюрера на восток, Фридрих вполне  ощущал себя солдатом великой  войны  против окружающего вырожденческого мира и был уверен, что этот поход приведет его  туда, где коренилась  вера ученого историка  в будущее не только Великой Германии,  но и тех арийских народов, которым она способна дать спасительное покровительство.

Однако, пройдя всю Восточную Европу,  майор фон Диттерман  уже не был ни восторженным юнцом, ни   ученым идеалистом.

Кровь и  грязь войны,  если не изменили в целом его философию  неизбежности военной доктрины древних и сильных наций  как способа  движения вперед, то  сняли  с ее таинств  все покровы, потому что на  какой бы отрезок истории ни бросал взгляд Фридрих, дни войны всегда были наполнены тяжелой и кровавой работой -  будь то рыцари 12 столетия   или  теперешние солдаты двадцатого столетия.

Сущность войны во все времена была однородной, менялись только антураж эпох и имена предводителей.

Состояние своей нации он  очень быстро распознал как безумие, и в этом безумии ему повезло лишь в одном,  в том, что путь по всей Европе  с запада на восток, к границе между Европой и Азией,  был  стремительным  и действительно привел его в составе Первой танковой  армии генерала Клейста в ноябре  1942 года  на  эту  крошечную территорию, сохранившую  остаток когда-то мощного этноса, завоевывавшего прежде огромные пространства, но легко  оставлявшего их, устремляясь к новым.

         
                Визуальное знакомство с этим  народом, переназванным осетинами в среде его северо-кавказского обитания,  происходило в тот момент, когда войска фюрера  взяли в плотное кольцо Владикавказ, самый южный форпорт русских царей при входе в Закавказье, ныне столицу маленькой советской автономии.

Исследователь этноса в нем побеждал завоевателя, его ум не переставал анализировать его нынешнее изменение от наслоений большевизма, абсолютно чуждых Фридриху.

Для Фридриха все, во что он вглядывался - генотип местных жителей, сдержанность и суровость поведения,  твердость  в сопротивлении - скрывало в себе  черты  народа,  тысячелетиями скитавшегося   по дорогам своей истории то с обозами, как простые кочевники,  то с великой конницей,  с которой римляне считали благоразумней держать союз, нежели иметь  столкновения.

Этот народ, на его взгляд,  заслуживал лучшей исторической судьбы и более достойных  условий для  сохранения своего арийского эго.

И он был искренне убежден в том, что для  него  лучше германское покровительство, чем славяно-большевистское, потому что самое страшное произошло с этим этносом  тогда, когда он потерял  главное для себя - миф своего  арийства.

Время  сделало ненужным и даже компрометирующим этот миф в коммунистической среде, уравнившей все этносы и их эволюционные пути, сведя все к одной исторической точке отсчета - революции в России.

Тема особых судеб для каждого, старая для мира с момента разрушения Вавилонской башни, осталась за пределами  вновь построенного  государства.

Для  Фридриха же этот миф представал  в развитии –  от первых волн оседлости до,  пусть кратковременной, но тем не менее империи под носом у римлян на севере Африки, затем вне всякой государственности - в подбрюшье у Руси, с навязанными самими себе христианскими византийскими храмами, впоследствии  также брошенными по берегам Дона,  где теперь проходил Фридрих   в составе своей дивизии.

                Его армия шла там,  где военные кочевники по планете –аланы - приняли  первый удар монгольского нашествия на Русь, сокрушительный для них и спасительный для тех, кто находился за их спиной  от Дона до Рейна, но только в самый первый момент, пока вскорости не вернется и не растопчет все и вся на своем пути великий Монгол.

И Фридрих, вероятно, был единственным, кого это занимало больше, чем  сегодняшний и завтрашний дни войны.

Аланы  заплатили за свой героизм бесславием последующей жизни, канув в Кавказских  горах, которые Фридрих обозревал  теперь  каждое утро с большим почитанием их скульптурной и живописной красоты.

Фридрих  усматривал их принадлежность к древним ариям, сродни германцам, и в живучести аланского духа войны в нынешнем столкновении.

Осетины дрались, как львы, против армии Фридриха. Фридрих знал, что в германских  лагерях  для  советских военнопленных  эти заблудшие арии не уничтожались, как прочие, что не мешало упрямым и непокорным, прижившимся в течение тысячелетий со славянами, проявлять огромное мужество и  неистребимое  сопротивление нынешним врагам, которых представлял сам Фридрих. 
   
Они читали  с большим доверием большевистскую  книгу истории.
А Фридрих читал единственно верную,  на его взгляд, книгу  истории истинных наций, среди которых не набиралось и десятка, историю их расцвета и усталости, спада и,  наконец, смерти, если их не спасет более сильная нация, которая неизбежно поглотит, что и будет для них великим очищением.

И поэтому  солдат великой  войны  германских ариев против окружающего вырожденческого мира Фридрих фон Диттерман полагал, что период  пребывания на  территории маленькой осетинской автономии под Владикавказом  является не столько военной, сколько их духовной миссией на этой земле.

Здесь в данный момент коренилась его вера в будущее  Германии, которая сбросит с самой себя негатив войны и даст  всем народам  спасительное покровительство.

Эти убеждения придавали смысл  происходящему и  скрашивали   трудности войны, потому что война смешивала самые высокие и  самые низменные понятия, повседневность бывала омерзительной, даже для его сознания солдата.
               

                Уже второй год шел Фридрих вместе с Первой танковой армией генерала Клейста, которую сейчас поддерживала моторизованная дивизия СС ”Викинг”, снятая с туапсинского направления. 
   
Вся группа танковых и пехотных дивизий  в конце сентября 1942 года  не смогла прорваться в Осетию через  Эльхотовские ворота. Чтобы отвлечь от целевого грозненского похода, на немцев была брошена столь же огромная сила русских, все больше прижимавшая их к горам.

Фридрих держался с местным окружением ровно и спокойно, хотя было известно, что все мужчины поголовно находятся по другую сторону линии фронта. 

Здесь находилось очень мало людей, согласившихся работать на  врага, а при части Фридриха были только три  наемных осетина, трое братьев из западной части Осетии.

Фридрих, как всякий офицер рейха, на протяжении всего фронта был неизменно брезглив к наемникам из местных.

Все они  старательно  зверствовали над  соплеменниками,  лишний  раз  доказывая преданность хозяевам.

Это поощрялось в немецкой армии, но и крайне  презиралось.
 
   
                В конце октября 1943 года во двор комендатуры  был доставлен советский летчик, только что сбитый  над алагирским направлением, где он уже успел причинить большие неприятности части Фридриха.

Прилетали русские  из Моздока, который был недалеко, в восьмидесяти километрах. 

Этот летчик тоже успел сбросить несколько бомб. Фридрих хотел допросить пленного о маленьких аэродромах 4-й воздушной армии, засеявшей крошечные аэродромы вокруг его дивизии, с них  ежедневно присылались начиненные до отвала снарядами такие же смертники в силу маломощности их машин.

Они  выделывали отчаянно смелые   выкрутасы, которые  уносили  множество жизней германских солдат, став настоящим бедствием для них.

В тот день майор фон Диттерман направился ко двору, где с пленным летчиком возились наемники,  и на подходе стал свидетелем  происходившего.

Один из троих братьев – Фридрих  никогда не всматривался в их лица, вскользь они были, как китайцы, на одно лицо - расстегнул ширинку и мочился в лицо пленному единокровцу.

Стоявший солдат, заметив омерзение на лице начальника, объяснил, что пленный оказался осетином и, услышав речь своих палачей, обратился к ним на родном языке, и  что тогда этот достал свой  детородный орган и направил струю в лицо летчику.

Увиденное и услышанное привело Фридриха в ярость, он  не любил скотства ни в ком, наемники были призваны выполнять грязную работу - выколачивать из пленных информацию. но были не вправе выражать свои чувства, даже в отношении врагов рейха!   

Он  резко бросил мочившемуся - “грязная  свинья!”, тот мгновенно ретировался, словно испарился,  а Фридрих приказал солдату вести  пленного в  его кабинет. 

Пленного ввели, и он упорно молчал на все вопросы Фридриха. Но через некоторое время он знаком попросил воды. 
 
Фридрих кивнул, солдат налил воду  в стакан и дал ему. Избитый, изнуренный жаждой человек  не пил, а  сполоснул рот и выплюнул себе под ноги.

Фридрих спокойно отнесся к недопустимой  антисанитарии в своем кабинете.   

Пленный оценил это, потому что вдруг на хорошем немецком языке пояснил, что больше всего он хотел этого глотка воды, а второе - убить.

И Фридрих понял, что летчик  сейчас ненавидел предателя полицая больше, чем  его, своего противника.

Он мог добиться от летчика толку,  дав разрешение на это солдатам, однако, вместо этого он приказал вывести пленного во двор.

Во дворе Фридрих  велел подвести пленного, но уже не туда, где происходило  его обесчещение, а кивнул на место у  плетневого ограждения.

Летчик, дойдя до указанного места, повернулся лицом и спокойно ждал.

Для Фридриха  всегда было неприятно затягивать  мучительное ожидание  приговоренного, но впервые за весь  путь войны у  него было  ощущение,  что  он должен  казнить почти единокровца.

Мотив  виновности  советского  солдата, причинившего германским  солдатам  значительный урон  с воздуха, был независимо от воли  офицера рейха  в некой степени  приглушен иным мотивом - вне времени и пространства.

Летчик, чувствуя неординарность поведения фашистского офицера, поймал его взгляд в капкан своего, пристального. Однако он не мог даже предположить, какие мысли блуждают в сознании  его палача.

Фридрих мгновенным импульсом взрастил в себе злость против  “вырожденца”, бросил кивком приказ,  круто развернулся и пошел в кабинет.

От прозвучавшего выстрела майор фон Диттерман не вздрогнул.

Но вечером за ужином друг и сослуживец Генрих Манхерд заметил мрачность Фридриха.

А спустя время Фридрих  высказал неожиданное: он попросил Генриха проследить, если не удастся ему самому, чтобы ни один из наемников  не попал в эшелон по пути следования в Германию.

Генриха удивило придание Фридрихом значимости  местным  изменникам, которые никогда не удостаивались разговора за  ужином -  все нечистоплотные понятия, как правило, сбрасывались за порогом. 

 
                Фридрих фон Диттерман погиб  через несколько дней  под очередным моздокским сорвиголовой,  расстрелявшим его на бреющем полете, с которого можно было расстрелять даже пчелу на цветке.

Генрих, тяжело переживший потерю друга,  не забывал  сказанного Фридрихом. Но когда дивизия стала отступать, он выполнил просьбу друга несколько в иной форме.
   
Он оставил троих братьев-предателей тем, кого они должны были бояться больше всего – военной разведке НКВД.

В решающий день наступления советских войск, взявших в кольцо германские части под Владикавказом,  немецкий солдат отодрал руки  того самого, пытавшегося в экстазе  паники ухватиться за борт грузовика, и пригрозил автоматом,  после чего  тот  должен был осознать свою обреченность перед надвигавшейся армией своих же, освободивших Владикавказ в ноябре 1943 года.

Никто никогда не узнал о моменте противостояния двоих воинов - германского офицера Фридриха фон Диттермана и оставшегося ему неизвестным советского летчика, потомка сармато-алан, для которых  гибель в битвах как естественное окончание жизни  было тысячелетним опытом  подсознания. 
 
Оба они прошли через  историческую неизбывность таких  понятий,  как честь и достоинство воина, выше которых  мужская половина человечества ближе к середине ХХ века не придумала ничего  другого. 
      
Несправедливость  таилась в том, что убеждения Фридриха фон Диттермана были прерваны внезапной смертью, и он не оставил своих рассуждений  о судьбах двух воинственных наций, из которых одна преломилась в канун середины двадцатого столетия, а другая сошла на нет с мировой арены еще задолго до эпохи великого воина Чингиз-хана.

Рассудить такое оставалось только Богу, взявшему жизнь у двоих  воинов, но оставившему жизнь третьему, предавшему свое воинство.

Для бывших советских полицаев не существовало аргентин, они  или  бесславно  исчезали в советском ГУЛАГе, или жили,  награжденные  пожизненным страхом, разъедавшим их сознание, как раковой опухолью,  страхом перед  каждым, кто мог узнать в лицо своего мучителя,   или перед авторитетом фронтовиков, вернувшихся с победой.

В сталинских лагерях они обречены были на самое ничтожное существование,  на них, случалось, отводили душу не только побывавшие в аду фашистского  плена, но и уголовники, отъявленные мерзавцы,  тем не менее, зачастую патриоты своей страны.

Выживали бывшие наемники  только за счет  своей неизменно низкой сущности, чаще всего пресмыкаясь перед лагерным начальством.   

Однако и через много лет,  по освобождении, людская память была для них не лучше сталинской зоны.
 
Она также  требовала ежеминутного психологического напряжения для сохранения  себя среди народа, лелеявшего свою победу в великой войне,  где погиб каждый второй, и для сохранения втайне своего прошлого от собственных детей, которых они наживали, как всякие смертные, сея свое больное вырожденческое семя.

Тот самый, назовем его Худов, оказался хитрее своих братьев. Пока те еще долбили вечную мерзлоту на Колыме, он, прикупив по дороге из уральского лагеря документы о красноармейском прошлом,  спрятался совсем неподалеку от дома, на Ставрополье,  и там рыл более нежные пласты - закладывал свое семя в вечность.

Из семени произошли  два зародыша, из одного произрос сын, затем дочь.  По хрущевской оттепели, когда  один из братьев окончил свою грешную жизнь на поселении, предписанной в Воркуте и после лагеря, а второму удалось уцелеть, и он вышел, принявшись за дела семейные, третий, Худов,  осмелев, даже вернулся на родину.

Владикавказ был заполнен фронтовиками дальних фронтов, и под звездой  удачливости, светившей  предателю,  ему не только удалось прожить какое-то время как доброму семьянину, но и даже обучать молодое поколение в качестве директора среднего учебного заведения.

Затем ему удалось умереть как положительному гражданину.

И в годы новой перестройки российского государства, когда все стало,  в который  уже  раз!  менять свою сущность на противоположную, а старые фронтовики, получив свежие раны в сердца, стали  опадать, как осенние листья со слабого древа страны, к его могиле приходила вдова  и  взрослые дети, внешне являя собой совершенно  пристойную  картинку жизни, стиравшую  в  военных архивах  многие  следы  прошедшей войны.
 
                Но в той же самой земле  остались неизвестными  могилы двоих  воинов,  которые  в непостижимой   глубине вечности  уже давно пожали друг другу  руки…