Мама

Мама.
Когда она решила вернуться, я стал уже слишком взрослым.
Мне было шестнадцать. Я мог сам приготовить себе обед из трех блюд, и даже компот сварить. Я мог починить протекающий кран, сколотить табурет и настроить антенну так, чтобы смотреть кабельные каналы соседей. Я мог ставить капельницы больному деду. Я мог присматривать за соседскими детьми, забирать их из школы, кормить и помогать делать уроки. Я мог сдавать бутылки, чтобы купить себе шоколадку за семь рублей – в то время это были приличные деньги и приличная шоколадка. Но я не мог смотреть ей в глаза. Не мог, хоть тресни!
Было как-то неловко.

Я всегда надеялся, что вырасту непохожим на нее, и что никто никогда не признает наше родство по внешности. Но к своему ужасу, я оказался почти точной ее копией. Только вот засада – она была все также выше ростом и все также смотрела на меня свысока.
- Я знаю, что ты меня не любишь, - говорила она таким тоном, словно это вполне естественно: не любить своих родителей.
Я молчал. Мое сердце разрывалось от любви, но как доказать это собственной матери, которая уверена в обратном?
Она была еще так молода и по-девичьи стройна.
- Жаль, что мы увиделись в таких обстоятельствах, - она пожала плечами, играя с тонкой длинной сигаретой в пальцах. Я достал зажигалку и помог ей прикурить.
- Тебе самому курить-то не рановато? – улыбнулась она и изогнула бровь так, словно я был одним из тех мужчин, с которыми она любила флиртовать.
- Она не моя, - буркнул я.

Это и правда была дедова зажигалка. В последнее время его зажигалки занимали все свободное пространство в нашей квартире. Он забывал их везде, поэтому они были даже в моей школьной сумке, в карманах джинсов и курток, и не одна, а сразу несколько. Кстати говоря, они мне всегда нравились: гладкие, из прозрачного пластика разных цветов, такие яркие и чем-то похожие на леденцы.
Она поправила мизинцем упавшую на лоб прядь каштановых волос и глубоко вздохнула:
- Ну, долго там еще?
Я пожал плечами. Мы стояли в курилке перед дверью в адвокатскую контору. В темном коридоре яблоку негде упасть, гомон, вздохи, тяжелый запах вспотевших тел. Скоро наша очередь.
- Ты совсем взрослый, - она вдруг проводит своими цепкими пальцами с длинными ногтями по моей голове, и я непроизвольно отступаю на шаг назад. – И такой красавчик!
- Весь в тебя, - на этот раз я не могу сдержать улыбку.
Она открывает свою сумочку, потом вспоминает про сигарету, выкидывает ее в мусорное ведро, заправляет за ухо выбившийся локон, достает пудреницу и внимательно разглядывает свое отражение в маленьком зеркальце. Кажется, что-то в глаз попало. Я ловлю каждое ее движение, каждый жест, каждый вздох, все мельчайшие детали. У нее ярко-зеленые глаза и смуглая кожа с обилием родинок и веснушек, что не делает ее менее привлекательной, скорее даже наоборот – придает особый шарм. Темно-серое пальто до середины бедра подчеркивает тонкую талию, а узкая джинсовая юбка на мой взгляд коротковата, по крайней мере, я никогда не видел, чтобы матери моих одноклассников или друзей носили такие. Хотя, ради справедливости стоит отметить, что у их матерей не было и таких стройных длинных ног.

Сколько я не увижу ее после?  Еще года три или всю жизнь? Узнаю ли я ее, когда мы встретимся мимоходом на улице?
- Куда будешь поступать после школы? – задает она дежурный вопрос.
- Пока не знаю, разве что с кем-то из друзей за компанию, - честно признаюсь я.
- Ты всегда таким был, - улыбается она и поднимает взгляд к потолку в попытках выудить из памяти что-нибудь из моего дремучего детства. – У тебя всегда было слишком много интересов, чтобы выбрать что-то одно…
Удариться в ностальгию ей не удается, нас вызывают в кабинет. Внутри прохладно и очень тихо, женщина за пятьдесят сверяет мои паспортные данные, потом дает мне что-то подписать. Мы простояли в очереди полдня, ради пяти минут, которые потребовались, чтобы заверить документы.
На улице апрель: лужи, теплый ветер, солнце и ярко-голубое небо. Мама несет в руках кипу бумаг.
- Интересно, я ничего не забыла? – бормочет она себе под нос, мельком просматривая документы. Я веду ее под локоть, старательно обходя лужи, чтобы она не промочила свои новые замшевые сапожки.
Потом мы долго стоим на остановке. Неловкое молчание затягивается до бесконечности. Я не против. Я просто хочу на нее смотреть. Она хмурится, вглядывается в номера подъезжающих автобусов, покусывает пухлую нижнюю губу.
- Я уезжаю месяца на два, - говорит она, когда замечает, как я ее разглядываю. – А потом увидимся, хорошо?
- Хорошо, - отвечаю я.
- Я тебе позвоню, - бросает она, игриво подмигивает и обезоруживающе улыбается на прощание.
- Ненавижу тебя, - шепчу я вслед отъезжающему автобусу, глотая слезы. – Слышишь? Люблю тебя!

А на следующий день, после школы меня подстерегает старший брат – Вадим. Я не особо рад его видеть, мы никогда не были близки и никогда не дружили, да и знал я его постольку поскольку.
- Ты ее видел? – спрашивает он без прелюдий типа: «Здаров, малой! Как жизнь?». Он старается идти рядом со мной в ногу и говорить негромко, чтобы другие ученики, спешащие домой после уроков, нас не услышали.
- Да, мы виделись.
- Она успела тебе мозги запудрить?
- Отвали, - отвечаю я.

Вадим меня раздражает. Так не всегда было. Когда я его впервые увидел, он мне даже понравился. Это было три года назад. Мама тогда была замужем за капитаном милиции отдела по работе с несовершеннолетними преступниками. Она приехала к нам с дедом и сообщила, что они решили усыновить одного из неблагонадежных мальчишек. Мне было тринадцать, и я был в восторге от того, что у меня вдруг появится старший брат. Дед ворчал, что ей не хватило ума вырастить одного сына, так она взялась второму ребенку жизнь портить. А она лишь сказала, чтобы я собирал вещи, теперь мы все будем жить одной дружной семьей.
Сначала я не знал, о чем с ним говорить. Ему было семнадцать. У него был злой взгляд, сломанный нос, бритая голова, повадки начинающего уголовника. Ему было скучно со мной, у него были свои друзья, свои интересы, но он никогда не давал меня в обиду, защищал от нападок дворовой гопоты и говорил, что я должен усердно учиться и вырасти хорошим человеком.
Потом я узнал, что мы все живем в квартире, доставшейся Вадиму после смерти матери. Тогда-то я и понял, что все было враньем с самого начала. Мамин новый муж был неместный. Комната в общежитии для сотрудников внутренних органов его не устраивала, потому он и придумал эту гениальную схему. Усыновить ребенка без родственников, но с квартирой, пообещав ему свободу, взамен колонии для несовершеннолетних.

Наша совместная жизнь длилась не более полугода. Мечты об идеальной семье превратились в прах. Наши с Вадимом неудавшиеся родители, так и не успев оформить документы на усыновление, развелись с диким скандалом. Я вернулся к деду. Вадим попал в колонию на два года. Виделись мы с ним крайне редко, но оба старались держаться друг за друга из последних сил. Потому что некоторые события способны связать жизни абсолютно разных людей в один тугой узел. Даже если эти события оказались далеко позади и превратились в сплошной кошмарный сон.
- И что она хотела на этот раз?
 Я пытался идти очень быстро, чуть ли не бегом, Вадим запыхался, так как вырос здоровенным быком к своим двадцати, но не отставал от меня.
Я молчал.
- Ты только не говори, что ей снова нужна квартира! – он усмехнулся своим зычным низким смехом.
Я свернул во двор ближайшего дома и только там сбросил темп до нормального прогулочного шага.
- Не может быть! Я прав? – он резко схватил меня за плечо и развернул к себе лицом. – Она узнала, что дед при смерти и захотела свою долю?
- Что ты хочешь от меня?
- Я хочу, чтобы ты о себе подумал хоть раз! Какого хрена ты делаешь?
- Это не твое дело, - я скинул его руку со своего плеча. – Просто отвали!
Я направился дальше через арку к своему двору, а Вадим закричал мне вслед:
- Отвали?! Ах ты мелкий гаденыш! Отвали, значит?! Много ее мужиков до тебя домогалось? Я знаю как минимум одного!
У меня перехватило дыхание, словно от удара в солнечное сплетение. Я остановился, как вкопанный. Вадим быстро догнал меня.
- Она не знала, - сказал я сдавленным от обиды голосом.
- Если бы она была хорошей матерью, то заметила бы, что наш «папочка» не просто так связал свою жизнь с трудными подростками! – злобно прошипел он и сплюнул себе под ноги.
- Она не знала, - упрямо повторил я.
- Если бы не я... Меня-то он боялся и ненавидел! Потому и засунул в эту гребанную колонию!
Мне стало стыдно перед ним за свою слабость, за то, что попросил помощи и за то, что, по сути, неплохому парню, пришлось опуститься до уровня подонка и грубой силой добиться хоть какого-то уважения. Я покраснел до корней волос и закусил нижнюю губу.
- Но я не жалею, ты не думай, - успокаивающим тоном продолжил он, заметив мое смятение. - Надо было его вообще убить. А она... Она тебе жизнь разрушила, ты понимаешь это?
- Она не виновата в том, что не может меня полюбить.
Мне бы хотелось объяснить ему, что не все женщины любят детей. Не знаю, что это: патология психологического развития, природная аномалия, регулирующая популяцию, мутация органов чувств… А может она просто всегда мечтала о дочери? Или до такой степени ненавидит моего отца? Не знаю.
Он тяжело вздохнул, посмотрел на меня с пренебрежением, развернулся и пошел в обратную сторону.

Когда она решила вернуться, я стал уже слишком взрослым.
К тому времени я уже довольно успешно окончил школу, и первый курс государственного вуза.
Мне было восемнадцать, и я только что похоронил деда. Вопреки всем прогнозам врачей, старик продержался еще два года, правда, чаще всего он лежал в больнице. Иногда ему становилось лучше, иногда я думал, что до утра он не дотянет.
Потерянный, опухший от трех бессонных ночей, дрожащими руками я пытался заварить чай.
- Подожди, я сама, - сказала мама, забирая из моих рук упаковку с заваркой. - Ты совсем похудел.
- Я же говорил тебе! - закричал я на нее так громко, насколько мог. - Говорил, что он умирает! Могла бы приехать!
- Значит не могла! - выпалила она и влепила мне звонкую пощечину. - Сопляк! Не смей на меня орать!
А ночью я впервые с дедушкиной смерти смог заснуть, правда, ненадолго. Он мне приснился. Он был в кухне, как обычно слишком пьян, крикнул что-то вроде:
- Где я?! Какого хрена я здесь делаю?!
Было похоже, что он очень злится, и что ему не нравится быть на том свете. Он вдруг начал крушить все вокруг, совсем как при жизни, стучать кулаком по кухонному столу и что-то кричать. Я резко проснулся и с ужасом осознал, что слышу эти звуки наяву. Соседи устроили скандал посреди ночи, но мне спросонья понадобились долгие две минуты, чтобы это понять. Кажется, я был в шоке. Мама спала в гостиной на диване, но эти крики и ее разбудили. Она заглянула ко мне в комнату. Я протянул к ней руки, как будто она была последней надеждой на спасение.
- Ну, ты чего? Испугался? - она взяла мои холодные влажные ладони, и села на край постели.
- Мама, это он? - заикаясь от страха, пробормотал я. - Это он! Ему там не нравится, ему там очень одиноко!
- Нет, милый, это просто соседи, - она успокаивающе улыбнулась. – Ну, давай, спи!
- Пожалуйста, не уходи, - взмолился я. - Не уходи больше!

Она погладила меня по голове и сидела со мной, пока я снова не уснул.
А когда я проснулся следующим утром, уставший и измученный кошмарными снами, невыносимой пустотой и болью внутри, я понял, что ее уже нет. И даже запах ее духов почти выветрился.
Для меня началась новая жизнь. Первые полгода были самыми тяжелыми. Я записался в городскую библиотеку, и все время просиживал там, читая книги о потустороннем мире, или о воспоминаниях людей, переживших клиническую смерть. Я искал ответы, я очень хотел узнать, где сейчас дед и что с ним. Но мне становилось только хуже. Иногда мне казалось, что он вернется. Вот так просто откроется дверь и он поставит у порога свою трость, а потом зайдет сам, ворча, что лифт снова сломался. Время не лечит, оно сдирает пинцетом бинты и гнойники с раны, промывает медицинским спиртом открытую плоть, прижигает, чтобы не кровоточило. И так раз за разом, каждый день. Время не лечит, это ты начинаешь привыкать к боли.

Когда она решила вернуться, я стал уже слишком взрослым.
Мне исполнилось двадцать пять, когда она пригласила меня на свою свадьбу. Была середина очень жаркого июня. Окна настежь. Пыль и гвалт, гудки и рев моторов вскоре сменяются военно-патриотическими маршами, слышатся восторженные крики, аплодисменты, чей-то счастливый смех.
- Здесь всегда так шумно? – спрашивает она, осторожно откладывая вилку и вытирая губы салфеткой.
- Только по праздникам, - отвечаю я.
Квартира в центре города, окнами выходящая на главную улицу, не смотря на все преимущества, определенно имеет ряд минусов.
Когда она позвонила и сказала, что заедет на обед, я постарался приготовить что-нибудь вкусное, а не как обычно полуфабрикаты для себя одного.
- Как дела на работе? - разговор не клеится с самого начала.
- Хорошо, - отвечаю я сдержанно, хотя мог бы рассказать массу увлекательных историй, предчувствуя, что она пришла поговорить не об этом. Моя жизнь уже вошла в ту фазу, когда вопрос: «Как дела?» - всего лишь прелюдия к какой-то просьбе, требованию или предложению. Кажется, это и называется взрослой жизнью.
- Знаешь, я хотела тебе сказать, - неуверенно начинает мама, протягивая мне свою пустую тарелку, потому что я начинаю убирать со стола. – Мы решили пожениться…
И тарелка с оглушающим звоном разбивается, выскальзывая из моих рук. Мама нервно потирает лоб, проводит пальцами по губам, поправляет пышные локоны, на этот раз уже перекрашенные в золотисто-русые, потом одергивает юбку на коленях, словно не знает, куда деть руки… Ей кажется, что я сейчас же начну скандал, она знает, как мне не нравится ее нынешний бой-френд.
А я в очередной раз ловлю себя на мысли, что слишком долго разглядываю ее. Время замирает, и я думаю только о том, что с возрастом она становится все красивее. Эти морщинки вокруг глаз, ямочка на щеке справа, родинка над бровью слева, аккуратный прямой нос, пухлые губы и узкий подбородок – не совсем лицо, скорее произведение искусства.
Я встаю на колени возле ее стройных ног с узкими лодыжками и ступнями, чтобы подобрать осколки и спрашиваю:
- Когда?
- Через месяц. Пожалуйста, приходи, а? – она впервые просит меня о чем-то таким умоляющим тоном. – Церемония будет скромная, просто роспись в загсе, а потом небольшой банкет.
Эти слова явно даются ей с большим трудом. Наверняка там будут присутствовать ее друзья, возможно коллеги по работе, и она опасается, как будет выглядеть со стороны внезапное известие о том, что у нее есть сын. Но я все еще не понимаю, зачем ей идти на такие жертвы?
- Я приду, мама, конечно, - обещаю я, и даже пытаюсь улыбнуться, выглядывая из-под стола. Она тоже отвечает мне легкой напряженной полуулыбкой.

Через месяц я в костюме и белой рубашке злюсь на себя за то, что не открыл этот загородный ресторанчик раньше нее. Потому что теперь это прекрасное место будет ассоциироваться только с ее свадьбой и с этим типом, которого она держит под руку, принимая поздравления. А мне бы очень хотелось бывать здесь чаще. Небольшое помещение обставлено, как уютный охотничий домик, с чучелом рычащего медведя в полный рост и с настоящим камином, а не той убогой имитацией, какие стали в моде последнее время. Внутри все из дерева: столы, стулья, барная стойка, паркет, широкие оконные рамы. Оленьи рога на отполированных основаниях, развешанные по стенам, отбрасывают причудливые угловатые тени на белоснежных скатертях. Снаружи – веранда – маленькие круглые столики и плетеные кресла с пледами и подушками для более приватных бесед. Ресторан находится на холме, далеко впереди открывается великолепный вид на лес и речку.
Собралось всего человек двадцать. Люди, которых я никогда не видел прежде. Мама в строгом белоснежном костюме, подходящим скорее для бизнес-ланчей, лучезарно улыбается. Ее муж выглядит более чем скромно рядом с ней. И где только она такого нашла? Стремительно лысеющий, неуклюжий, с плохой дикцией и небольшим словарным запасом, разве что один из редких мужчин, которые выше нее. Но ведь она не выходит замуж только ради того, чтобы носить туфли на каблуках без стеснения? Он ловит мой взгляд и приподнимает бокал шампанского. Меня передергивает, я делаю вид, что не заметил этот жест и отворачиваюсь.
Гости поглядывают на меня с интересом, как на диковинную зверушку, перешептываясь. Оказалось, что я – главное откровение сегодняшнего вечера. Всем так неловко, что они даже не знают, о чем со мной говорить. Это было бы смешно, если бы не так обидно.

Мама протягивает мне бокал ее любимой сангрии с легкой улыбкой, потом наигранно поправляет ворот рубашки и расстегивает верхнюю пуговицу. Ее пальцы случайно касаются моей левой ключицы и кожу словно огнем обжигает.
- Так лучше, - говорит она, отступая на шаг и критически окидывая взглядом свои труды.
- Потанцуешь со мной? – я беру ее за руку.
- Ох, - выдыхает она, смущенно. – Ну, давай, только я уже забыла, как это делается.
Мы выходим к центру зала, где уже танцуют несколько пар под какую-то легкую мелодию. Теперь мы стали одного роста – я еще немного подрос за это время, хоть и оставался невысок по мужским меркам, а она переодела свои шпильки на более удобные туфли без каблука. Меня это радует, я могу смотреть ей прямо в глаза. Ее руки расслабленно лежат на моих плечах.
- Как вы познакомились? – спрашиваю я.
- На работе, - отвечает со вздохом. Само собой, где же еще?
Я привлекаю ее к себе за талию еще чуть ближе и шепотом спрашиваю:
- Почему он, мама?
Она качает головой. В ее глазах застыло недоумение.
- Не знаю… Наверное, боюсь состариться одна.
- Но я же с тобой.
- Нет! Нет-нет-нет! С тобой я уже старая клуша, а с ним – все еще привлекательная женщина.
Она отстраняется, берет меня под руку и уводит на веранду подальше от посторонних глаз.
- Милый, у нас возникли небольшие проблемы, - начинает она, драматично изгибая брови. – Мы вынуждены будем пожить с тобой в дедовой квартире, пока у нас не появится собственная.
- Что? Ты хочешь сказать, что у твоего гребанного мужа нет жилья в его шестьдесят или сколько там ему? – от злости мой голос начинает дрожать и срываться.
- Сорок восемь, - поправляет она строго, начиная терять терпение. – Это такая же моя квартира, как и твоя! Помнишь? У нас долевое владение недвижимостью! Так что я не собираюсь жить, где попало, имея собственную жилплощадь.
И все вдруг встает на свои места. Ее милая улыбка, приглашение на свадьбу, полные любви взгляды, которые она бросала мне весь день. Я молчу, делая вид, что мне намного интереснее разглядывать носки своих неудобных парадных туфель. Какого черта, мама? Какого черта?
- Почему ты его так ненавидишь? – спрашивает она, всплескивая руками.
- Меня бесит, как он меня разглядывает, - отвечаю я тоном, который придает моим словам чуть больше пошлого контекста, чем они могут означать. – Он… Он выслеживает меня, понимаешь? Он мне звонит, пишет, как будто просто так! Но я уже не мальчик, чтобы перепутать обычную вежливость и то, когда на меня сезон охоты объявляют!
Она бьет меня по губам.
Ее взгляд становится непроницаем, губы и подбородок напряженно дрожат в бешенстве.
- Не смей, слышишь меня? – с отвращением шипит она, еле сдерживаясь, чтобы не врезать мне как следует. – Мир не вращается вокруг тебя, пора бы это понять!
- Извини меня, мама. Сам не знаю, зачем я такое сказал. Он мне не звонит, это неправда. Просто… Ты заслуживаешь лучшего… Постой!
Договорить я не успеваю, потому что она уходит с веранды, даже не оглядываясь. Солнце начало заходить за горизонт, запели кузнечики. Мне в лицо бьет порыв прохладного ветра, пахнущего дождем – ночью точно будет гроза.

На самом деле, это конечно же правда, но я не стал рассказывать о том, что как-то во время телефонного разговора ее новоиспеченный супруг признался мне в любви. Он, конечно же, был пьян, но это никак не может его оправдать. Я не знаю, что со мной не так. Почему я должен быть неотъемлемым ее продолжением настолько, что на меня начинают переключаться даже ее мужчины?

Перед уходом я обнимаю ее, а она улыбается, словно ничего не произошло – старается держать марку.
- Люблю тебя, - шепчу я ей в ухо, вдыхая аромат ее новых Шанель Шанс. – Люблю! Слышишь?
Она отстраняется от меня слишком быстро и уплывает в объятия следующего, решившего попрощаться, гостя. Горячие слезы застилают мне глаза, а обида прожигает все внутренности едкой кислотой с привкусом желчи.
- Что мне нужно сделать, чтобы ты меня услышала?! – кричу я.
На мой голос поворачиваются удивленные лица. Я вытираю ладонью злые слезы. Она быстро берет меня под руку и уводит к выходу из ресторана.
- Не надо истерик! – она улыбается гостям через плечо, потом смотрит на меня с жалостью. – Да что с тобой опять не так?!
- Я устал ждать, когда ты вернешься, мама, - со злостью шепчу я и прикусываю костяшки пальцев со всей силы, чтобы не разрыдаться. Боль меня отрезвляет.
- Ты ненормальный, - с пренебрежением вздыхает она.
- Будь счастлива, - отвечаю я и выхожу, громко хлопнув дверью – совсем по-детски и глупо – спешу домой, чтобы начать собираться к переезду на дачу, у меня есть еще три месяца, чтобы утеплить дом, провести воду и просто все обустроить.

Когда она решила вернуться, было уже слишком поздно.
Недавно мне исполнилось двадцать девять, и я не выгляжу как человек, который когда-нибудь начнет жить нормально. Я – вечный подросток, в своих драных джинсах, растянутых футболках и кедах. И я как подросток пишу о своих самых сокровенных переживаниях, потому что так и не научился говорить о них с другими людьми.
«Привет, милый! Когда мы снова увидимся? Люблю, скучаю!» - пишет она СМС, которые так легко спутать с любовными посланиями.
Как странно.

Двадцать девять лет потребовалось ей, чтобы полюбить меня. Двадцать девять долбанных лет! А что я? Я стараюсь хладнокровно убрать телефон в карман джинсов, но у меня подрагивают пальцы, а на лице появляется глупая улыбка. С некоторых пор я перестал отвечать на ее звонки и сообщения. Я так давно «уже слишком взрослый», что одиночество стало моим единственным возможным состоянием.
- Твоя девушка? – спрашивает у меня Инга, с которой мы только что познакомились, заглядывая через плечо. Я сижу на старом деревянном пирсе для лодок, свесив ноги, а она стоит рядом и, приложив руку козырьком ко лбу, разглядывает малочисленных прохожих на набережной. Солнце уже заходит, но алый закат все равно слепит глаза.
- Вот черт! – каблуки ее босоножек проваливаются между досок, и она переступает с одной ноги на другую. Ее узкая белая юбка испачкалась, потертая сумочка лежит рядом со мной. Она пытается закурить, но слишком пьяна для таких манипуляций.
- Все из-за тебя! – рычит она на девчонку, которая сидит слева от меня, также свесив ноги.
Девочка не реагирует, увлеченно наблюдая за речными чайками.
- Слышишь?! – женщина отвешивает подзатыльник ребенку так сильно, что хрупкое тело едва не вываливается с пирса в воду. – Бестолочь!
Я вижу, как глаза девочки наполняются слезами, но она лишь гордо вскидывает голову.
- Кстати, это моя дочь, если что, понял? – говорит она и кладет руку мне на плечо. – В общем, ты тут давай, посиди с ней, пойду, поищу своих подруг, не знаю, куда они свалили!
Неуверенной походкой женщина выходит на асфальтированную набережную.
Милая девочка лет десяти доверчиво улыбается мне. У нее короткие выгоревшие на солнце золотистые волосы, нос в веснушках, обветренные губы. Бесполые шорты, майка и кроссовки делают ее похожей на мальчика, на ее шее я замечаю ожерелье из конфет на резинке, а на обгрызенных ногтях – оранжевый лак.
- Как тебя зовут?
- Лаура, - серьезно отвечает девочка и смотрит мне прямо в глаза, совсем не по-детски. – Хотя по паспорту еще хуже – Лаурита.
Мои брови непроизвольно ползут вверх. Девочку это явно забавляет, она начинает хихикать.
- Это моя мама насмотрелась мексиканских сериалов! – она закатывает глаза. – Представляешь?
- Нет, - честно признаюсь я.
Господи, да кто же может назвать своего ребенка Лауритой?
Некоторое время мы сидим молча. Девочка разглядывает меня, а я пытаюсь сосчитать ее веснушки. Семнадцать, кажется. Сзади слышатся голоса и громкий смех – Инга, наконец, нашла наших общих знакомых.
- Эй, Тони, иди сюда! – кричит мне Лена – девушка, с которой я познакомился случайно пару дней назад, здесь же. Шел дождь, она промокла, и я предложил ей свой зонт, потом мы грелись в кафе. Встретились на следующий день, только в этот раз она была со своими друзьями и подругами. Им не на что было купить пива, и я их угостил. Лена улыбалась мне и хитро подмигивала своей компании, мол, смотрите, как надо разводить лохов. Я упорно делал вид, что ничего не понимаю, и что Лена мне просто нравится.
Лаура хватает меня за руку:
- Не уходи, - шепчет одними губами.
- Начинайте без меня! – кричу я в ответ. И вся их гудящая толпа направляется в ближайшее кафе.

Над светлой головкой девочки кружит мошкара, она увлеченно ковыряет болячку на загорелой коленке. Я никогда не задумывался о собственных детях, но вообще они мне нравятся. Нравится их искренняя беспомощность, нетерпеливость и неосознанная жестокость. Они такие настоящие, такие ЖИВЫЕ до тех, пор, пока родители не начинают их медленно убивать.
- Откуда ты такая взялась? – спрашиваю я у ребенка.
- Мы из Тюмени переехали, когда папа нас выгнал из дома, - рассказывает Лаура. – Он остался с моей младшей сестрой… Ей повезло.
Жара, наконец, уступает место вечерней прохладе. Я вдыхаю полной грудью речной воздух и наслаждаюсь последними лучами заходящего солнца на своем лице. Люблю закаты, каждый раз думаю о том, что где-то далеко, с другой стороны, кто-то сейчас ждет рассвет.
- Неплохо было бы по хот-догу, а? – задумчиво говорит девочка и смотрит на меня кокетливо из-под ресниц. Она уже прекрасно понимает, какую власть может иметь над мужскими умами, даже не смотря на то, что внешне выглядит еще младше своего возраста – слишком худая и неуклюжая. Но я позволяю ей эту маленькую хитрость, к тому же сам уже давно проголодался. В очереди за хот-догами мы стоим вместе, оставить ее одну на пирсе я не решился.
- Ненавижу ее, - тихо говорит Лаурита, оборачиваясь на звонкий хохот своей матери. Вся их шумная компания сидит за маленьким пластиковым столиком, почти у самого входа, поэтому они быстро замечают нас.
- Только не говори, что ей удалось тебя раскрутить на мороженое или шоколад! – заливается Инга, развязно вешаясь мне на шею.
- Ничего я не просила, - бурчит девочка и дергает меня за руку. – Давай уйдем?

Пытаясь подавить тошноту от смеси запахов терпких духов, алкоголя и сигаретного дыма, я улыбаюсь и обнимаю Ингу за тонкую талию одной рукой.
- Не хочешь прогуляться? – спрашивает она, слегка касаясь губами моего уха.
И я чувствую это. В моей крови бурлит коктейль из возбуждения – резкого и оглушающего, стыда – заливающего мои щеки огнем, ненависти, отвращения и жалости – такой сильной, что жжет глаза.
Я вручаю Лаурите хот-дог и баночку колы.
- Жди меня у выхода, я скоро, - говорю я ей и позволяю ее маме увести меня за руку в другую сторону.
Мы идем сквозь толпу галдящих, пританцовывающих, целующихся и просто веселящихся людей. Кафе представляет собой обычный деревянный каркас, возводимый на лето: высокая крыша и опорные балки по периметру, вместо стен – белая тюль, раздувающаяся, словно парус, прохладным ветром. Инга игриво оборачивает тончайшую ткань вокруг головы, как невеста фату и заливается смехом, а потом снова тянет меня за руку, вслед за собой в белоснежное облако, помогая протиснуться сквозь эти декорации. Мы выходим с другой стороны постройки и оказываемся на заросшей кустами сирени алее. Здесь нет ни души, ни одного фонаря, возможно специально для удобства маргинальных посетителей, вроде моей спутницы. Она тянет меня дальше, в самую чащу, туда, где совсем темно, душно и влажно от речного воздуха. Оборачивается и притягивает меня к себе за шею, я поддаюсь вперед, прижимая ее худое тело к стволу дуба, глажу ее лицо пальцами, она закрывает глаза и улыбается. Ее можно было бы назвать привлекательной: изящные черты лица, высокие скулы, пухлые губы – если бы не это уродливое отсутствие хоть какой-то мысли во взгляде. Лишь похоть, страсть, жажда жизни, которую она уже потеряла…
- Почему ты так ненавидишь своего ребенка? – спрашиваю я, когда ее руки в нетерпении расстегивают ремень на моих джинсах.
- Заткнись, - шипит она.
- Почему ты не сделала аборт, мама?
- Что ты несешь, придурок? – она в замешательстве останавливается и широко раскрывает глаза.
Я накрываю ее рот влажной от волнения ладонью, а другой рукой – перехватываю горло. Она пытается меня оттолкнуть, ударить коленом, но я держу крепко, чувствуя как извивается ее тело, глядя, как бешено бьется жилка на ее шее в ритм с моим сердцем. Еще немного и оно взорвется. Дай мне только смотреть в твои прекрасные, преисполненные ужасом глаза.
- Ненавижу тебя, слышишь? – шепчу я ей, чувствуя, как у меня по щекам текут слезы. – Люблю тебя, мама.
Она сопротивляется довольно резво для своей комплекции, но алкоголь притупил ее реакции и координацию движений. Из последних сил она пытается выскользнуть из-под моего тела, но лишь сдирает кожу на спине и плечах о жесткую кору дуба, жалобно, безнадежно стонет. Это был последний шанс, она прекрасно это понимает. Ее тело слабеет в моих руках. Через одежду я чувствую жар ее агонии, и меня захлестывает волна сильнейшего возбуждения. Перед глазами встает красная пелена, все звуки исчезают, внизу живота пульсируют сильнейшие спазмы. Раз. Два. Три. Стараюсь бесшумно выдохнуть, падая на колени и увлекая за собой бездыханное тело. Немного времени, чтобы прийти в себя после сильного и болезненного оргазма. Слава богу, на мне черные джинсы. Потираю взмокшую от пота шею, руки все еще дрожат. Инга смотрит на меня помутневшими глазами с красными бисеринами лопнувших капилляров – теперь в них застыла сама смерть, ну хоть какое-то разнообразие. По телу разливается умиротворенность и сытая усталость.

Встаю, отряхиваю колени и неровной походкой направляюсь из рощицы обратно к кафе.
Вдоль набережной зажглись фонари, от реки начал подниматься едва заметный туман. Я беру за руку девочку, доедающую свой хот-дог.
- Наконец-то, - вздыхает она и улыбается мне открыто, доверчиво, почти влюбленно.
Я улыбаюсь ей в ответ, чувствуя себя, словно человек, очнувшийся после долгой комы – ЖИВЫМ.