Не восход солнца

   

           Глава из повести "Холсты"


           Боец Лукашин охранял вход в землянку так же зорко, как верный пёс охраняет своего хозяина.
 Если разобраться, отношения  командира и подчинённого такими и являлись.
Судьба свела их вместе ещё на Кавказском фронте, почти с первых дней мировой войны.
     Капитан Загурский командовал 4 сотней. На отлично закончил в Москве Александровское училище, а затем и Офицерскую кавалерийскую школу. И вот, война, будь она не ладна. Против судьбы, как известно, не попрёшь. Никому ещё этого не удавалось. Расценил, как должное, свой крест и капитан.
     Приняли бойцы нового командира не сразу. После первой атаки и состоялось боевое крещение.
    "Свой!" - отметили все, без исключения.  Не смотри что - "белая кость". Отчаянный, дело своё знает. За чужие спины не прячется, в сотне не рукоприкладствует, что тогда было обычным делом, сплошь и рядом. Дистанцию, конечно  держит, а как иначе? Одним словом — прижился.
    Они были абсолютно разными. Как по происхождению, так и по образу жизни. И совершенно не похожи внешне.
  Загурский — молод и образован. Когда Лукашин  увидел нового командира в первом бою, у него сразу отложилось в голове " Красивый, как бог, и отчаянный как чёрт. Таких всегда забирают первыми. Сколько их приняла уже русская земля... Им бы  детей рожать — сильных и умных, а оно вишь как?"
    Однажды Лукашин поймал себя на мысли, что всякий раз волнуется, если Загурский, по каким - либо причинам задерживался в полку. Не находил себе места, пока тот не возвращался обратно.
    -  Сожрут же, и не подавятся. А он совсем дитё.  Куды ему против волков. Охо — хо — хо...
     Загурский тоже, что называется прикипел к Лукашину. Ценил за ум, проницательность, солдатскую смекалку и доброту. А её так не хватало везде. Война.
    Двадцать первого декабря 1914 года Загурский, вместе со своей сотней атаковал колонну турок и захватил знамя  восьмого Константинопольского полка. За что и был награждён орденом Св. Георгия.
   В январе 1915 был отмечен  Георгиевским золотым оружием за сражение у деревни Еникей. За боевые заслуги своей сотни имел честь представляться императору в январе 1917 года.
    И, вдруг, революция.
   Никто не мог понять толком, что происходит: ни генералы, ни офицеры, ни бойцы.
На войне всё понятно. Вот он — фронт, вот враг, назад ходу нет.  Здесь же началось не пойми что. Солдат натравливали на офицеров, самосуды стали обычным делом, офицеров арестовывают и казнят без суда и следствия, агитируют за новую республику страны Советов. Сулили не иначе как рай на земле. А слова - то какие в листках: свобода, равенство, братство. Попробуй тут устоять, не купиться. Такого ж сроду не было, чтобы уравняли в правах солдата и офицера. Никаких теперь "благородиев", все на равных. И как следствие -  повсюду неразбериха и хаос.
     Пока Загурский соображал что к чему его перекрасили. Вместе с сотней.  Теперь он стал командир 4 сотни Красной армии.
         Весь 1918 год и начало 1919 скакала боевая сотня по дорогам революции, зализывая всё новые и новые рубцы не только на теле, но и в душах.
     Пять дней назад сдали Осинники. Отступили на 40 вёрст от противника. Предстояло переформирование и новое наступление.

       - Куды? - преградил путь красноармейцу Лукашин.
      - К командиру!
       - Не положено! Оне отдыхають.
   Вся сотня знала, что по - лукашински "оне отдыхають" означало — командир ушёл в глубокий запой. За грубое нарушение дисциплины Загурскому грозил трибунал, но бойцы относились с пониманием к  слабости  командира и всячески прикрывали.  Уважали, ну и под шумок, сами отрывались по - полной.
        - Что с табором делать? - не унимался боец.
         - Ждите!- стоял на своём Лукашин. 
     Вдруг, из - за двери раздался крик:
     - Лукашин! Лукашин, каналья!
     - Слушаю, ваш, бродь!
       - А , по харе?!
     Виноват, товарищ командир!
      - Докладывай!
     - Гуляють... — вздохнул Лукашин, стараясь не глядеть в глаза офицеру.
   - Пьют, говоришь? Это правильно...  Я, пожалуй, тоже выпью...
    - Пётр Иванович! Не надо б — взмолился Лукашин.
      -  Отставить "не надо"! - поднялся из — за стола Загурский. Потянулся за четвертью с самогоном. Плеснул в алюминиевую кружку, залпом, в один присест выпил.  Наполнил кружку снова и протянул Лукашину.
      - Я при исполнении, товарищ командир.. - замялся боец.
      - А я приказываю, пей!
Лукашин выпил, утёрся ладонью. Стоял и гадал, чем закончится очередное, как он для себя обозначил  "брожение сердца" командира.
     - Садись — хмуро произнёс капитан,  кивком указывая на стул, и сам сел за стол, напротив.
   Красноармеец подчинился. Какое - то время, молча глядели друг другу в глаза.  Лукашин отметил для себя, что "лекарство" возымело действие: глаза командира заблестели, взгляд стал осмысленный.
       - Ты в Бога веруешь? - вдруг спросил, глядя ему в глаза Загурский.
Лукашин растерялся от такого вопроса, замешкался, не зная, что ответить.
        - Был такой грех, товарищ командир...
         -  Какой же это грех, Лукашин? Неверие всегда считалось грехом.
         -  Комиссары сказывають — поповские выдумки всё это. Чтобы, значить, простой народ в кулаке держать и кровь с людей пить.
        - Комиссары сказывають — передразнил, протяжно растягивая слова Загурский. А сам что думаешь?
        -  Мне думать не положено. Я боец и должен делать, что прикажуть.
        - А что же ты тогда к полковому попу бегал перед атакой, вроде бы такого приказа не было?
      - Ну ходил, кто спорить. Слава Богу, жив пока.
        - Опять Бога поминаешь? Что — то не пойму я тебя. Так, веруешь или — нет?
      - Отпустите, товарищ командир — взмолился Лукашин.
Капитан протянул руку, взял со стола наган, и пока Лукашин соображал как выкрутиться и уйти от ответа, офицер не целясь, взмахнул рукой и нажал на курок. Пуля вжикнула поверх головы бойца и впилась в противоположную стену.
    - Ну?!
Лукашин начал лихорадочно расстёгивать ворот  гимнастёрки.
       - Вот! - потянул за нитку и показал крест, - делайте, что хотите! Воля ваша.
      -  А чего же мы тогда целый монастырь в расход пустили? - Загурский устало потёр рукой виски, - новой власти приказ выполняли - так?. А где же эти, обещанные — свобода, равенство, братство? Получается, нехристи мы с тобой , Лукашин. И никакие кресты нам не помогут. Так - то, брат...
 А знаешь почему? Да потому что, рядом другие лозунги и призывы: разделяй, властвуй, подкупай. Вот и получается. Никогда не быть: ни свободному, ни равному, ни божескому.
     - Власть новая, да люди — старые. Вот в чём спица, - произнёс Лукашин.
      -  А что ж такое, по — твоему, "разделяй", как ты это понимаешь?
Лукашин молчал. Загурский впился в него взглядом. Пауза затянулась, рука  командира потянулась к нагану. Мысли Лукашина вмиг зашевелились:
       - А это, как вернусь домой, первым делом к Леонтию горбатому наведаюсь. И, прямо с порога: " Давай, Леонтий, делись!  Пока я на фронте за тебя кровь проливал, настала твоя очередь. Не отдашь по доброму — кровью умоешься. Потому как, кто не умеет делиться — того завсегда делють.
     - Вот видишь?! А, говоришь — братство!
     - Брат родной, да карман не одной, - задумчиво произнёс боец.
- А сколько тебе надо, Лукашин, чтобы душа твоя в спокойствии находилась?
   - Что — душа? Куда я  - туда и душа.
     - А если кричит, сопротивляется?
     - Глушить требуется, успокаивать, значит. Что б поперёд меня не высовывалась, брожение сердца не наводила.
   - Чем глушить? Есть ли средство, посильнее твоего "брожения"?
Лукашин покосился на бутыль, но не осмелился озвучить мысль. И тут его озарило:
     - Да, хочь бы и песней! Всю жизнь так было. А значить — не зря. И проверить можно, хоть чичас. Под Калиновкой табор задержан, до выяснения. Самое время !
      - Зови!
Пока Лукашин выполнял приказ, Загурский,  ещё пару раз выпил, не закусывая, пытаясь унять противную дрожь, справиться с которой никак не удавалось. Скрипнула дверь, в землянку вошёл Лукашин  и старый цыган, с цыганкой. Старуха, не вынимая изо рта дымящую трубку, внимательно прищурившись, разглядывала командира.     Загурский никак не мог справиться с лихорадкой во всём теле. Под взглядом старухи он почувствовал себя ещё более неуютно. Быстро перевёл взгляд на цыгана:
   -  Куда путь держим, ромАлэ?
     - Мы люди вольные, командир. Сейчас на запад, а там — как бог даст...
       - Какие же  вы вольные, ромалэ? Прикажу расстрелять — кончится ваша воля!..
    - Давай пагадаю, сирдешный? - вмешалась цыганка. Думай, ни думай - будит то, чиму быть. Когда наперёд знаешь, сон крепше. Руку давай.
  Был бы трезвым, отправил бы с миром цыган и думать забыл. А тут...
      - Смотри, - протянул руку .
Старуха начала разглядывать ладонь одной руки, попросила показать вторую. Что — то переваривая в голове, несколько раз пыхнула трубкой и начала:
   - Живёт в тибе, сокол, золотая птица. Свет от иё сильный. Такой силы, что сама ослепла. Мечется  по клетке, калитку ищит.
  -  Найдёт? - усмехнулся, перебивая цыганку Загурский
 - Найдёт... обизательно найдёт. Ещё и солнце ни встанит. Торопить нильзя. Спешка здеся - пуще ниволи. Назад ходу нету. Захлопнится калитка навсигда.  Закружит птицу багряный хоровод. Так закружит - остановиться нильзя. Останавить  - можно. Там где есть вход, всегда  выход имеится.
    -  Знать бы, где тот выход, - устало выдохнул Загурский.
 Он закрыл лицо ладонями, словно отгораживался от всего мира, в котором ему было так холодно и  неуютно. Упершись локтями о стол, сидел  притихший, неподвижный и абсолютно раздавленный тем, против чего бессилен оказался даже алкоголь.
Лукашин жестами дал понять, чтобы впустили цыган.
    - Кхаморо, ромалэ, кхаморо, - загомонили вокруг.
     Заколыхались юбки, заплакала гитара, зарыдала скрипка, поплыла песня.

 " Ой да не будите, меня молодого...... Ой да пока солнышко, ромалэ да не взойдёт....

    Душа Загурского вдруг вздрогнула, а это была именно она -  его душа. Он сразу это почувствовал. Почувствовал, как  что — то затрепетало в нём, забеспокоилось и тут же отозвалось на призыв соединиться. Слиться  с чем — то таким же необъяснимым, но таким волнующим и трепетным, противится которому было невозможно, и препятствовать - бесполезно.
     -" Вот оно! Царство абсолютного блаженства, - поразился своему открытию капитан, - " Возможно, нечто подобное происходит, когда сливается душа с душой любимой женщины... Однажды я  узнаю и это, - откуда — то прокралась  мысль. Но думать не хотелось. Стало так хорошо и легко. Он всё бы отдал, что у него имелось, за возможность остаться здесь навсегда.
   Лукашин махнул рукой. Удалялась, постепенно затихая песня, а Загурский так и сидел,  обхватив голову руками.
  Старый солдат понимал - тревожить нельзя. Командир сейчас далеко, очень далеко. Он сейчас там, куда входить без спроса  никому не полагается...

      - Лукашин! Лукашин, каналья!
      - Слушаю, товарищ командир!
       - А, по харе?
       - Виноват, ваш бродь!
  Лукашин, с просонья, сразу не заметил, что командир уже при полном параде: бодр, подтянут, чисто выбрит. Словно и не было ничего вчера. Хотя, почему — вчера? Солнце ещё не взошло.
      - Прикажи трубить сбор! - коротко распорядился.
      Проходя вдоль строя бойцов, Загурский внимательно вглядывался в лица своих подчинённых. Словно хотел запомнить всех, и каждого по отдельности.
    - Вы служили верой и правдой мне, Царю и Отечеству, - чётко и внятно произнёс. Я благодарю вас за службу и предоставляю полную свободу. Если кто — то захочет пойти за мной — препятствовать не стану, но и неволить никого не имею права.
        Капитан круто развернулся, вскочил на коня, которого держал под уздцы его верный рыцарь Лукашин, и не оглядываясь, взял курс на восток.
- По кооням! - раздалась команда, как только бойцы осознали, что произошло на самом деле. И все как один рванули следом за командиром.

   В один из дней января 1920 года капитан Загурский сидел за столом и что — то писал.  Вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь, задумчиво произнёс:
          - Всё замешано на алчности, предательстве и крови....
Лукашин подумал, что у командира опять начинается "брожение", и что с утра надо бы раздобыть лекарство.
Утро для капитана не наступило. Среди ночи Лукашина разбудил звук выстрела...
            
 Старый вояка рыдал и не стыдился слёз. " Ну, как же так: берёг, берёг и не уберёг".
       Теперь Лукашина ничего не держало в полку. Насмотрелся и навоевался.
 Сразу же, после похорон командира он дезертировал. Пять месяцев добирался до дома в Раздолье. Успел - таки перекрыть крышу своей землянки, а через 2 месяца был арестован и приговорён к расстрелу за связь с контрреволюцией.