Натан Дубовицкий. Околоноля

Признаться, добрался до этого «шедевра» довольно поздно и случайно, после прочтения нового романа Олега Радзинского «Агафонников и Время», где одним из персонажей оказался некий Сурков В., чьи данные привели к «гангста фикшн» «ОКОЛОНОЛЯ».
Но почему «гангста»? Когда стал читать, автор показался вполне образованным и неглупым, тогда как правильный перевод этого «гангста» на русский – «отморозок, дебил, чернь, отброс…».  Если это невозможно отнести к автору, тем более нельзя отнести к персонажам романа – они, напротив, образованные, элитарные, лицемерные, изощрённые, скрывающиеся под личиной благообразия циничные профессиональные лжецы, преступники, т.е. практически «антигангста». Поэтому извините меня за непонимание начиная с терминологии.
Читаю дальше. «Карьера» написана остроумно, кратко и ярко, вполне отображая российскую действительность. Правда, слишком хорошо известную. Тем не мене читать интересно.
Далее вдруг начинается эта самая фикция (фикшн). Приведу цитату: «Выйдя из зала суда, Виктор Олегович избежал возвращения в двухкомнатную деспотию московской прописки и поселился в неразборчивой роще за кольцевой дорогой. Там он жил поначалу философом, но из-за стужи и скудости ягодного рациона постепенно одичал и стал совершать набеги на окрестности мясного пропитания ради. В самые угрюмые ночи длительных зим не брезговал и человечиной. Последствиями этого злоупотребления явились рога, клыки и обильная шерсть, а по некоторым сведениям, и хвост, которыми одарил Виктора Олеговича господь, по доброте своей заботясь о выживании всякой твари в несносном нашем климате. Послал господь озверевшему таким образом Виктору Олеговичу и средство для удовлетворения самой могучей земной нужды, позволив похитить и утащить в лес с глухой станции плодородную уборщицу. Так появилась самка у Виктора Олеговича, который нимало не медля размножился катастрофически. Уже через два года популяция Викторов Олеговичей насчитывала до сотни особей. Подвижные стаи этих алчных существ опустошали Подмосковье, что привело к полному упадку садоводства и огородничества. В конце концов, несмотря на протесты зелёных, власти разрешили отстрел викторов олеговичей».
Язык и стиль хороши, да только идеи своей нет, сплошное подражание, фанфик (фф, или просто фик) какой-то.  И диалог дальнейший читать трудно из-за смертельной скуки, охватывающей читателя.
Теперь полноправно проявляется герой повествования Егор. Трансформация, видимая в столице, описывается красиво. Не удержусь от цитирования.
«Хозяин жизни пошёл тогда румяный, полнотелый, свиноглазый. Несидевший и потому бесстрашный. Сентиментальный и оттого меценатствующий по мере скромных своих представлений о прекрасном. Тогда и поселился высоко над «Алмазным» Егор. Заходил сначала похмеляться после пятниц, потому что близко. А потом привык. И спускался часто просто поесть, как к себе в столовую. К началу нулевых мутация братвы увенчалась полным преображением. Золотовалютные цепи и браслеты радикально полегчали. Татуировки выцвели, как средневековые фрески, и стали редкостью. Кое-кто заучил английский, отказался от лакосты и версаче. То тут, то там заблестели жёны-чиновницы и любовницы-балерины. Народились и уехали расти в Швейцарию красивые пухлые дети. Жизнь наладилась».
«Прославился на модный лад и «Алмазный». Стало у него настолько стильно и вкусно, насколько может выдумать скучающий, не считающий денег, никогда не голодный подвид человека. В этом, третьем «Алмазном» заведении Егору явилась Плакса. Сопровождали её трое разновозрастных мужиков, выглядевших — чёрное, белое, немного платины — строго и дорого, как гробовщики, только что подсчитавшие выручку с двух эпидемий чумы в богатом квартале. Потом ему казалось странным: с первого взгляда он заметил именно этих чёрно-белых ребят. А она будто проступила сквозь них, не сразу, а тихим наплывом, ломким рисунком, сиплой слегка речью. И после только — вдруг вся, невероятная, непривычная, необычная, властная, как напасть, его то ли любовь, то ли погибель. Так начиналась Плакса, красивая катастрофа, ужасающая карусель, захватившая и завращавшая его с нарастающей яростью. От неё сбивалось дыхание, бывало то мрачно, то ясно, смешно и страшно. И от частой смены настроений истончалась быстрей обычного дрожащая перегородка между жизнью и смертью — его то ли любовь, то ли тоска».
Егор и Плакса – главные герои. Уже тоскливо. Заранее возникают все варианты развития событий, но варианты без особых вариаций, серые и скучные, а главное, обречённо сходящиеся на бессмысленности и отчаянной тоске. И, конечно, никакой любви изначально быть тут не может. В такой среде любовь не живёт. Любовью автор, по нынешней российской традиции, называет животный инстинкт, потребность в половом удовлетворении, обыкновенную похоть.
У преступников, воров, казнокрадов чиновников какой-то сентиментальный осадок остался от испарившейся души. Это сентиментальный осадок стремятся сублимировать в музыку, поэзию, прозу. Для этого нужны исполнители подобных желаний – райтеры, писатели-наймочки. Естественно, обойти эту реалию нельзя. Писателю – особенно. И тут котлеты, мухи, российские дела, власть, деньги, - всё, как полагается.
Об этом, видимо, нескучно писать только человеку, с головой окунающемуся в это дерьмо, причём годами. Уважаемый Натан Дубовицкий, я вам искренне сочувствую! Перестрелять бы всю эту антигангста вместе с гангста (эти противоположности в исторической перспективе сойдутся)!  Невольно приходит не вполне справедливая, не совсем праведная крамольная мысль по советской ретроистории: а не будь сталинских репрессий, эта гангста захватила бы власть гораздо раньше, и уж никакой победы, к которой примазывается нынешняя предательская власть, изменившая и родине, и своим клятвам, и своим «убеждениям», подавно бы не было…
Но уйдём от эмоций, чтобы к ним прийти на новых эпизодах. Конечно, воспоминания о матери, о семье, о быте, о природе погружают в сентиментальность, тем более что чувства здесь, наверняка, неподдельные. Но затем необоснованное блистание эрудицией вокруг западного молодёжного «искусства» и образа жизни сводит эти впечатления на нет. Отражение отстоя в зеркале. И неважно уже, в кривом или прямом. До образов Аллена Гинза, конечно, далеко. Тот хотя бы довольно смелый первооткрыватель, а не трусливый подражатель.
Читать следующие главы тяжело, тяжело из-за скуки. Опытный читатель даже фразы и выражения представляет в «дежурном» порядке. Но сделаем усилие: дочитаем.
Стасовы, самоходовы, худайбердыевы изрядно надоели с лица стандартными выражениями. Но и это вытерпим.
А затем приходит госпожа Жалость: жалко всех, жалко Егора, жалко никчемных и ничтожных людей, жалко эпоху, страну, планету, даже солнечную систему…
Но к жалости примешивается злость, а иногда и месть, но мелкая, тщедушная, боязливая.
После исчерпанности чувств трагедия с Плаксой уже не трогает. Ничего не значащий эпизод: надо же, чтобы что-то произошло с героиней.
Самое странное впечатление от произведения заключается в том, что оно идеологическое. Нет, не в высоком смысле слова. Дело в том, что не читатель видит глазами Егора, а Егор видит глазами читателя. Лицемерная высота российской власти, представленная в умении говорить правильно (правда, иногда в эмоциях проявляется истинное человеконенавистническое лицо) при полной ложности содержания и прямо противоположных действиях, видимо, стала некоей российской писательской парадигмой.
Как много правильных фраз! И ни одного правильного действия! А лирические отступления с уходом в псевдоинтеллектуализм не могут не раздражать. И даже финальное убийство не событие, а просто фон, фон российской беспросветной жизни.
Удался ли роман? Возможно, автор очень сожалеет, как повар, который испортил хорошо задуманное блюдо. Но выполнен социальный заказ: мы проглотили эту навязанную нам иллюзорную действительность как реальную фикцию.