A thousand paper cranes

. На бумажном сгибе
В воде всегда чувствуешь себя легко, как будто очутился в своей родной стихии, и уже совсем не чувствуешь боли. В воде становится непременно лучше – и не важно, как плохо тебе было до этого. Если бы только можно было оставаться в ней навсегда – с головой погрузиться и больше никогда не всплывать, свернуться клубочком и ни за что на свете не выныривать, даже если закончится воздух. В такие моменты кажется, что он совсем не нужен. Всего мгновение – и можно будет обойтись без всего. Еще три секунды. Две. Одна…

– Корра! – чей-то далекий голос доносится, как сквозь вату, и знакомые руки вцепляются в плечи, заставляя выныривать на поверхность и делать глубокий вдох – до боли в легких, пока кислородом не насытится вся кровь и не перестанет стучать набатом в ушах.

– Я все еще помню свое имя. – говорит девушка, выкашливая воду из легких, пока Катара терпеливо ждет. В такие моменты Корра жалеет, что не может отрастить себе жабры – или что не находит сил утопиться.

Мокрые пряди липнут к лицу, холодный воздух постепенно обволакивает кожу, заставляя покрываться мурашками – вода давно остыла, и теперь холодные капли, стекая по спине, заставляют поморщиться. Корра с раздражением запускает пальцы в волосы, убирая их с лица и скручивая в жгут, чтобы хоть как-то удержать непокорную гриву на месте, и смотрит на Катару – снизу вверх, как смотрят капризные дети, - пристально и не мигая. Она знает, что не имеет права злиться, особенно на Катару, которая делает все, чтобы поставить свою подопечную на ноги, но не может ничего с собой поделать – сейчас она чувствует себя такой слабой и беспомощной, что в душе осталась одна только слепая злость на всех и на всё.

– Собираешься выходить, или так и будешь здесь сидеть? – абсолютно не обращая внимания на этот пронизывающий взгляд, говорит женщина, чуть наклонив голову вбок.

– Если ты не заметила, то у меня ноги отказали. – злобно шипит Корра, чувствуя, что слезы из глаз могут хлынуть в любой момент. Она вцепляется в бортики ванны так сильно, что ей кажется, что сейчас она либо переломает себе пальцы, либо отломает от ванны по куску, которыми с удовольствием сможет запустить в кого-нибудь. Но ничего не происходит. Он все еще сидит в холодной воде, едва сдерживая слезы, и медленно горит от ненависти к самой себе и всему миру.

Горит ли?

Едва догорает.

– От твоей злости тебе легче никогда не станет. – вздыхает Катара и вытаскивает Корру из ванной, подхватив под руки – даже сил старухи хватает, чтобы справиться с заметно полегчавшим телом девушки и даже усадить ее на небольшую деревянную скамейку возле умывальника, и от этой мысли Корра только стискивает кулаки.

Она не позволяет Катаре вытирать ее полотенцем – грубо выхватывает его у нее из рук и яростно вытирает руки, грудь, живот, ненавистные и неходячие ноги. С волос капает вода, ручьем течет по спине, и девушка со злостью тянется к шкафчику под умывальником, грубо выбрасывает оттуда все, что мешает, и, наконец, находит заветные ножницы. Катара даже не шевелится, когда Корра начинает яростно отстригать длинные пряди – как попало, неровно, едва не раня собственные пальцы. Волосы летят на пол – пряди потолще шлепаются на кафель с громким, противным звуком, и Корре даже немного жаль, что ножницами она не подстрижется под ноль. Волосы застревают между лезвиями, и под конец она едва может завершить начатое – у лица остается клок волос, чуть длиннее остальных. Она отбрасывает ножницы в угол ванной, и те с жалобным звоном ударяются о кафель – единственный громкий, оглушительный звук в этом маленьком помещении. Корра пытается встать – опирается на умывальник и резко бросает тело вперед, пытаясь дотянуться до сушилки для полотенец, но ноги как обычно подводят – подгибаются под тяжестью тела и заставляют рухнуть вниз, больно ударившись локтем и подбородком. Больше нет смысла сдерживать слезы – они сами катятся из глаз, заставляя все вокруг расплываться в одно многоцветное пятно.

Кафель холодный. Мокрый. Настоящий. Боль тоже настоящая, а вот все остальное – едва ли.

Катара снова поднимает ее – Корра ощущает запах шерсти от ее любимого голубого платья, чувствует старческие, но все еще сильные руки на своих предплечьях. Она сажает ее в небольшую, компактную инвалидную коляску, которую прикатила из коридора, и прикрывает полотенцем, будто одеялом. У Корры больше нет сил шевелиться, и она просто флегматично наблюдает за тем, как Катара стряхивает с нее налипшие пряди волос, достает еще одно полотенце, чтобы вытереть остатки шевелюры девушки, и, прихватив заранее приготовленное белье, увозит коляску из ванной.

– Я оденусь сама. – едва слышно говорит она, когда Катара закатывает коляску в ее комнату.

Дверь закрывается с едва слышным щелчком.

Корра остается одна в комнате.

Корра остается одна.



***





Все случилось два месяца назад – и вряд ли кто-то предполагал, что такое вообще может случиться.

Нападение на школу Корры было подготовлено на высшем уровне – никто поначалу даже не понял, когда по громкой связи объявили о том, что теперь здание захвачено террористической группировкой: все сочли это очередной несмешной шуткой председателя студсовета, на которую не стоит и обращать внимания, но когда в воздухе раздалась автоматная очередь, то все внезапно стало очень серьезно. Когда люди в зеленой униформе ворвались в столовую, Корра не кричала и не звала на помощь, как делали некоторые ее одноклассники. Корра видела, как Хаула бьют прикладом по голове, и тот валится на пол, словно подкошенный. Видела, как Опал заламывают руки и заставляют встать на колени.

А потом были только отрывки.

Она помнила только, что их главарь искал ее, Корру, и она была достаточно глупа для того, чтобы без страха подняться с колен и посмотреть в его пустые, серые глаза. Почему-то тогда она не испугалась – чувствовала себя невероятно храброй, словно героиня одного и приключенческих фильмов. Наверное, сказался прошлый опыт помощи отцу в его операциях – пусть и случайный. Но она точно помнила, что не боялась. Помнила, как он, улыбаясь, протянул ей руку, словно галантный кавалер, и увел за собой – его помощники в зеленой униформе и с автоматами расступались, едва ли не расшаркиваясь перед своим главарем, и уже тогда Корра поняла, что не выберется оттуда целой. Уже тогда пожалела о своем бесстрашии.

Потом была темнота – густая, трескучая, как эфир в сбившемся радиоприемнике, иногда перемежаемая криками – ее собственными криками, и вспышками фотокамеры. Тогда боли отчего-то не было – все покрывала абсолютная тьма, словно одеяло, оберегающее от самого опасного.

«Твой отец!», кричал незнакомый голос из ниоткуда. «Он не может не прийти!»

«Отец!»

«Заберет…»

«Пусть принесет…»

«Заберет?»

«Корра!»

«Корра?»

– Папа? – попыталась позвать она, но губы не слушались, а из горла вырывался только сдавленный хрип, будто что-то мешало воздуху выходить. Она тянулась вперед, в надежде снова увидеть хоть что-то – но так и не смогла.

В следующий раз, когда она открыла глаза, она была в больнице. Дневной свет, белый цвет стен и халатов окруживших врачей были нестерпимо яркими, и Корра хотела поднести руку к глазам, чтобы как-то прикрыть их, вот только к руке тянулись тонкие ниточки капельниц, а мышцы стали словно ватными. Врачи говорили что-то про то, что нужно лежать и не двигаться, суетились, бегали, а Корра едва могла понять, что здесь происходит, и как она здесь очутилась. Осознание пришло не сразу – но когда оно наступило, то девушка была к этому не готова.

В тот день ее психотерапевт сказал, что испытывать страх – абсолютно нормально. Корра не знала, стоит ли ему верить.



***





Обед проходит в тишине, и Корра как обычно смотрит только в свою тарелку – впрочем, еда давно не кажется ей аппетитной, но смотреть на разочарованные лица семьи Тензина еще хуже. Еда может вызвать только тошноту – а жалостливый взгляд Пемы вызывает исключительное желание пойти и повеситься, предварительно покаявшись во всех грехах. В столовой снова темно – теперь в доме реже раздвигают тяжелые шторы на окнах, потому что дневной свет раздражает Корру, – и на стенах мягко светятся небольшие бра, больше похожие на ночники. Зеленый свет стен совсем не кажется успокаивающим, вопреки всеобщему мнению, и больше похож на поросшие мхом стены пещеры. Столовые приборы едва слышно стучат о фарфоровые тарелки. Нестерпимо хочется спать.



Тензин, как родственник отца, принял Корру без всяких вопросов, и сам вызвался помогать ей проходить реабилитацию, вот только едва ли он мог представить себе, что все будет настолько сложно. Судя по его взгляду, сейчас он очень жалеет о том, что согласился на эту авантюру. Корре отчего-то хочется смеяться, но она только сдавленно выдыхает, разминая вилкой картофель в тарелке.

Обычно веселый Мило сидит и послушно ест овощи – в любой другой день Пема бы устроила едва ли не праздник по этому поводу, пообещав отпрыску дополнительную порцию десерта, да вот только сегодня всем абсолютно не до этого – Корра понимает, что в этот раз она перешла черту. Девушка отчаянно хочет почувствовать хоть что-то – волнение, стыд, гнев, но у нее в душе темно и пусто, и она сама не знает, когда этой темноты станет лишком много – должно быть, она польется у нее из глаз, ушей и рта, затопит все вокруг, и тогда они все, все погрязнут в этой тьме навсегда. Тогда, возможно, ей больше не придется так неловко сидеть за столом и делать вид, что все нормально.

Корра заправляет длинную, неровную прядь за ухо и смотрит на Тензина в упор – ей надоело делать вид, что она увлечена исключительно картошкой – серьезного разговора избежать все равно не получится, так пусть он случится сейчас.

– Спасибо, Пема, еда была восхитительна. – Тензин отодвигает стул и вытирает тонкие губы салфеткой. – Корра, если не возражаешь, я хотел бы поговорить с тобой. В моем кабинете.

Как будто у нее есть шанс отказаться. Как будто она может сказать ему «нет» и просто закрыться в своей комнате, как любой обычный проблемный подросток. Разумеется, нет.

– Разумеется, да. – отзывается Корра и откладывает столовые приборы. Тензин берет коляску за ручки, но не торопится вывозить ее из столовой, и Корра с недоумением смотрит на него, пока, наконец, не понимает, чего от нее хотят.

– Спасибо за обед, Пема. Было вкусно. – она выдавливает из себя улыбку, и видит, как жена Тензина неловко улыбается в ответ. Это вполне удовлетворяет ее опекуна, и коляска наконец выезжает в коридор, ведущий в сторону рабочего кабинета хозяина дома.



***





Когда Корра впервые увидела себя в зеркале, то именно синяки на шее привлекли ее внимание. Почти ровная темная полоса гематомы, желтоватая по краям и багрово-фиолетовая ближе к середине, буквально заворожила ее – девушку не интересовал ни синяк, расплывшийся под глазом, ни начинающий заживать ожог на лопатке, ни аккуратный шов, идущий от левой брови к линии роста волос. Шея. Корра снова и снова подносила к ней пальцы, дотрагивалась до поврежденной кожи и будто снова чувствовала, как ей становится нечем дышать. С каждым прикосновением она словно снова оказывалась там, в лапах главаря этих мерзких уродов, но отчего-то она не могла перестать. Отчего-то было необъяснимо трудно заставить себя отпустить прошлое.

Психотерапевт говорил, что возвращаться снова и снова к пережитому – абсолютно нормально, но Корра давно перестала ему доверять.

А потом кто-то предложил налить ей ванну вместо привычного душа, и в тот день Корра почувствовала себя в безопасности в первый раз за все лечение – в теплой воде, подтянув коленки к груди и прислонившись спиной к бортику, она представила себя словно в огромном коконе, в котором ее никто не достанет. И это было прекрасно.

Она слышала, как врачи шушукаются об этом между собой в коридоре, думая, что она спит. «Они пытали бедную девочку железом, огнем и воздухом – думаю, вполне объяснимо, что она так рвется к воде».

Хотя, на ее взгляд, ничего столь легко объяснимого в этой ситуации не было. Она не хотела думать, почему так легко чувствует себя в воде и так боится, когда видит, как по коридору медсестра перевозит скальпели на стерилизацию. Она хотела только, чтобы весь этот кошмар закончился.



***





– То, что произошло сегодня, абсолютно неприемлемо. – нужно отдать Тензину должное, он не стал кружить вокруг да около. – Боюсь, мне придется поставить под вопрос твое пребывание в моем доме.

Корра сидела в своем кресле напротив письменного стола Тензина, там, где обычно стояли его дети, которых он отчитывал за очередной проступок со свойственной ему строгостью, не перегибая, однако, палку – все-таки, он был отменным психотерапевтом, и знал подход не только к пациентам, но и к людям вообще. Однако, по всей видимости, на этот раз его невероятные умения договориться хоть с хромым ослом потерпели невероятное фиаско, натолкнувшись на знаменитое упрямство Корры.

– Ты сам сказал, что испытывать гнев – это нормально. – пожав плечами, парировала девушка. Она знала абсолютно точно, что было бесполезно препираться, и раз уж Тензин вообще завел этот разговор, то он обязательно выставит ее, о чем бы они сейчас не договорились.

– Нормально. Но не когда ты срываешь его на ком-то, и в особенности не когда ты срываешь его на членах моей – твоей, Корра – семьи.

Он кажется невероятно уставшим. Корре кажется, будто она помнит его таким, каким он был пару лет назад – куда делся тот радостный джентльмен в желтом пижонском костюме и красной рубашке, который с радостью гулял с детьми в парке, читал им сказки на ночь (хотя, в роли сказок чаще всего выступал какой-нибудь из трактатов Юнга как наиболее эффективная колыбельная для детей), где тот дядя Тензин, который всегда помогал ей, когда у нее были проблемы в школе, или когда она видела плохие сны? Где тот дядя Тензин, который сажал Мило на шею и весело изображал из себя ездовую лошадь, пока Пема смеялась и просила их быть осторожнее?

Все это давно прошло. С тех самых пор, как Корра потеряла способность ходить и здраво мыслить, во всей их большой семье наступил один большой разлад. Она снова все сломала. В который раз.

– Я не хотела обидеть Катару. – едва слышно говорит она, и ненавидит сама себя за то, что это звучит как оправдание – глупо и наивно.

– Но, тем не менее, моя мать напугана и возмущена твоим поведением, пусть совсем и не подает вида. – голос Тензина звучит непривычно громко, и если бы Корре не было все равно, то она бы непременно испугалась. – Ты переходишь всякие границы. И я уже не говорю о том, что ты могла себя покалечить. Ты вообще думаешь об этом, а?

– А что, если я хотела себя покалечить? – спрашивает Корра и видит, как Тензин давится словами, не в силах что-то ответить на это. Она знает, что этими словами забивает последний гвоздь в свою же крышку гроба, но поступить иначе не может. Все уже давно предрешено, и теперь она просто идет по уготовленной ей дороге, даже если не знает, куда она приведет. Разве это вообще важно?

– Ты не оставляешь мне выбора. – говорит Тензин, стараясь не смотреть Корре в глаза. – Мне придется отправить тебя в центр реабилитации Вана.

В душе ничего не обрывается, вопреки ожиданиям – мир не рушится, не распадается на мелкие кусочки, и все остается по-прежнему. Тензин выглядит так, будто только что вынес смертный приговор, и Корра ощущает в его взгляде чувство вины – добрый дядюшка Тензин, который всегда давал ей мудрые советы и рассказывал старые поучительные байки. Он так и не изменился – никто не поменялся за это время. Это сама Корра стала другой, и теперь пришел ее черед учиться жить заново, и делать это самостоятельно. Потому что больше некому помочь.

Папа не придет.



***





Когда она смогла говорить, то первым делом позвала отца. Срывающимся, хриплым голосом звала его, вжавшись к спинке больничной койки и не обращая внимания на сходящие с ума датчики, прикрепленные к ее телу. Уговоры врачей не действовали, и она продолжала кричать – до тех пор, пока не почувствовала укол и не обмякла, словно кто-то снова подрезал ниточки. Пока Корра отчаянно боролась с внезапно подступающим сном, ей объяснили, что отец не может приехать. Совсем не может. Она так и не успела заплакать – лекарство подействовало, и она снова провалилась в темноту.

На следующий день привели Сенну – она приехала с севера, бросив свои исследования, лишь бы только убедиться, что ее дочь в порядке. Корра тогда сильно удивилась, увидев ее на пороге своей палаты – красную от слез, растрепанную, в халате поверх мятой дорожной одежды – и едва ли смогла вспомнить, когда видела мать в последний раз. Наверное, это было три года назад, но с тех пор слишком много воды утекло.

Сенна плакала, стискивая ее руку. Корра не знала, что ей делать.

Когда со слезами было покончено, мама объяснила ей, почему отец не может прийти, и тогда настал черед Корры плакать. Тонрак вызвался добровольцем в специальную группу по уничтожению остатков группировки, захватившей школу в от злополучный день – «Алого Лотоса». В последний раз он говорил, что отправится куда-то на Дальний Восток, но с тех пор от него не приходило ни весточки – на этих словах что-то внутри Корры оборвалось, будто натянутая струна, и все заполнила тьма – гнетущая, тяжелая, густая. А еще шум – много шума, в котором смешались чьи-то крики, отчаянный писк приборов, треск, взволнованный голос матери.

Корра снова заснула.

Сена обещала совсем скоро ее забрать. И сдержала обещание.



***





Корра пакует вещи в старенький чемодан, хотя ей почти нечего собирать. Одежды у нее не так много, из личного хлама – старенький дневник, пара книг и мобильник. Тензин сказал, что увезет ее только завтра, но девушка думает, что уж лучше покончить со сборами сейчас. Из раскрытого окна пахнет сыростью и талым снегом – в город стучится весна, вот только Корра совершенно не готова родиться заново вместе с природой. Вещи умещаются довольно компактно, оставляя еще много места, и девушка в растерянности озирается, проверяя, не забыла ли что-то. В этот момент в дверь стучат, и она нервно подпрыгивает на месте от резкого звука.

– Войдите. – говорит Корра, ожидая увидеть за дверью Тензина, но вместо этого на пороге оказывается Джинора – тихая, незаметная Джинора, которая предпочитала обществу людей книги и свои рисунки.

– Я слышала, что ты уезжаешь. – она неуверенно мнется на пороге, пряча что-то на за спиной, и Корра тяжело вздыхает. Возможно, если бы не эта дурацкая ситуация, она могла бы сейчас весело болтать с Джинорой, а не вот так неловко пытаться ей отвечать, стараясь не замечать этого ужасного выражения жалости в ее глазах.

– Да, завтра утром. – все же говорит девушка, захлопывая чемодан и щелкая замком.

– Я бы очень хотела, чтобы ты осталась. – выпаливает Джинора и тут же замолкает, словно сболтнула лишнего.

– Я тоже бы этого хотела. – кривит душой Корра, которой совершенно не хочется обижать девочку.

– Папа сказал, что мы можем иногда приезжать к тебе, чтобы проведать. – Джинора тараторит так быстро, что девушка едва может разобрать слова. – Первую неделю мы не сможем этого сделать, зато потом мы будем приезжать каждые выходные, я обещаю! Я привезу тебе книжек, а мама обещала испечь твои любимые пирожные. А еще я подумала, что тебе там может быть скучно, поэтому вот.

Она протягивает Корре что-то на ладони, и поначалу она даже не понимает, что это, но при ближайшем рассмотрении это оказывается бумажным журавликом – идеально сложенной фигуркой из тонкой бумаги для письма.

– Это оригами, меня папа научил складывать, а его – дедушка Аанг. – Джинора кладет журавлика Корре на колени. – Говорят, что если сложить тысячу таких, то твое желание обязательно исполнится.

Корра аккуратно берет журавлика в руки и подносит к лицу. Он совсем небольшой и мало чем похож на настоящего журавля – скорее уж на лебедя, – но отчего-то на глазах у нее наворачиваются слезы.

– Спасибо, я… - она не успевает закончить фразу, потому что Джинора обнимает ее – порывисто, крепко, уткнувшись носом в макушку. Надо же, отмечает Корра про себя. Она теперь выше меня, раз я в инвалидном кресле.

– Поправляйся скорее, Корра. – шепчет Джинора и резко отпускает ее, отступая назад, к двери.



В эту ночь Корре совсем не спится – она впервые за долгое время думает, что поступает не так, как нужно.



***





Процесс реабилитации шел очень тяжело – возможно потому, что сама Корра не хотела сотрудничать с врачами.

Каждый раз, когда швы расходились в результате самых небольших нагрузок, она с мазохистским удовольствием наблюдала за тем, как из раны течет кровь, и не пыталась позвать кого-нибудь из медперсонала – от серьезных травм ее спасал лишь регулярный обход врача по палатам, а потом и индивидуальный присмотр. Однако, как бы ни шло лечение тела, лечение духа оставалось проблемой. Корра отказывалась от еды, и за несколько недель значительно потеряла в весе, что сказалось не очень положительно на ее здоровье. А еще врачей беспокоили ее ноги. Многочисленные переломы срослись правильно, нервные окончания должны были работать абсолютно нормально – но ходить она так и не могла.

– Мне очень жаль, мы сделали все, что могли. – обескуражено сказал врач, поправляя очки на переносице. – Пока ты сама не захочешь пойти – ты не встанешь на ноги.

Проблема была в том, что она хотела. Больше всего на свете она желала встать на ноги и убраться из этой чертовой больницы, бежать оттуда со всех ног, далеко-далеко, пока не рухнет без сил на землю – а до тех пор мчаться прочь от своего прошлого и самой себя.

Но она неизменно падала.

Снова.

И снова.

Ее психотерапевт просил ее поверить в себя – и со злости она швырнула в него свою собственную медицинскую карточку.



***





Тензин приходит совсем рано – стучится в дверь, когда за окном еще даже не начало светать. Корра все равно не спит – лежит с закрытыми глазами и мысленно считает до тысячи, снова и снова.

– Сейчас придет Катара и поможет тебе собраться. – слышится приглушенный голос из-за двери, и девушка со вздохом садится, запуская пальцы в лохматую шевелюру, которая все еще подстрижена клоками. Меньше всего на свете ей хочется видеть мать Тензина, но она понимает, что одна вряд ли сможет справиться даже с тем, чтобы добраться до ванной.

Катара действительно приходит через две минуты – помогает Корре забраться в инвалидное кресло и выкатывает его в сторону ванной.

Пока девушка чистит зубы, в помещении повисает неловкое молчание – как и всегда в случае с Катарой. Корре отчаянно хочется извиниться, но она понимает, что любое извинение, произнесенное сейчас, будет звучать ужасающе фальшиво, потому что она не сожалеет по-настоящему. И поэтому они молчат, и в наступившей тишине слышно только, как бежит вода из крана.

Вдруг у самого уха раздается едва слышный щелчок, и Корра видит, как та самая длинная прядь волос падает ей на колени.

– Так лучше. – говорит Катара, убирая ножницы и проведя рукой по голове девушки.

Она обнимает Корру, когда они возвращаются в комнату, и девушка вдыхает знакомый запах шерстяной ткани и шафрана, стараясь запомнить его если не навсегда, то на очень долгое время. Что-то подсказывает ей, что они больше не увидятся. Ей хочется сказать спасибо, и то, как много помощь Катары для нее значит, но не может найти нужных слов, а потому решает промолчать.





Тензин усаживает Корру в свой внедорожник, аккуратно пристегивает ее ремням безопасности, и только после этого грузит сложенное инвалидное кресло и чемодан в багажник. На крыльце дома стоит Пема с детьми, и через окно машины девушка видит, как плачет всегда веселая Икки, как Мило уткнулся в подол платья матери, и как Джинора порывается подойти к машине, но строгий взгляд отца останавливает ее.

Тензин целует жену и детей на прощание и садится в машину.

– Ты должна понимать, что так будет лучше для тебя. – говорит он Корре, и та почти готова согласиться – но только почти. Она уже ни в чем не уверена.

Машина трогается с места, выезжает на главную улицу города, а потом и на шоссе. На горизонте чуть теплится рассвет, и Корра обводит краешек солнца пальцем на стекле.

Она не уверена, что готова встретиться с тем, что готовит ей судьба, и сомневается в том, что в силах все это пережить. Но она пережила и без того много для своих лет – об этом говорит каждый ее шрам.

И она знает, что не сдастся просто так.

Она будет бороться.

Или хотя бы попытается.

Даже если бороться больше не за что.