Пламя. Глава 22

Город с высоты был непримечателен. Улицы, лишённые всякого строя, с домами, расположенными беспорядочно, представлялись навязчивым хаосом. Неровным тошнотворно-серым пятном Мидиан простирался на дальние расстояния, казавшись бесконечным. И надо всем – такое же помутнённое, блёклое небо. Оно сейчас было бесплодно. Нет ни снегопада, ни просвета лазури через пелену мертвенных облаков. Возможно, Даниэль сумел бы уловить красоту и в данной картине. Но не сейчас. Он задумывался абсолютно о другом и находился в тревожном впечатлении от одного события.

...Он видел этот пейзаж из раскрытого чердачного окна здания, где Андерс проводил собрания. Самое подходящее место, чтоб развеять прах. Новость о том , что Синдри два дня назад вскрыл себе вены равнодушно донёс Даниэлю сам Вун и передал урну с «остовами родственника», подметив, что теперь он может делать с ней всё, что угодно. Она стояла на узком подоконнике. Тень от неё, растушёванная и почти неявная, - это всё , что осталось от пребывания того человека в этом мире. Причина его самоубийства была Даниэлю ясна, поскольку в кабинете наш герой обнаружил разорванное в клочья свидетельство об усыновлении.

Даниэль думал о том, что, возможно, Синдри не сделал бы с собой такого, если бы так и остался в детском доме. Но здесь никто не виноват, кроме самоубийцы, что не смог совладать с правдой. Не узнать, кто бы из него при ином повороте обстоятельств получился. Может, даже тот, кто примером своей жизни показал бы благочестие. Может, тот, кто ушёл бы в монашеский скит. Или же тот, кто скончался бы от передозировки. Всё равно. У истории нет сослагательного наклонения. И сейчас всё именно так, как нужно и как положено, поскольку в жизни не бывает никогда иначе. Только Даниэлю было жаль Синдри, свершившего неискупимое и ничего не оставившего в продолжение себя.

Всё, чем он дорожил, и всё, что он ставил целью – это пепел. А кто-то оставляет после себя огранённый и неповторимый драгоценный камень. Но это уже огромный труд души, от которого Синдри был далёк.

Даниэль берёт урну, открывает её и опрокидывает прах над Мидианом. Серая пыль парит в пустом воздухе, оседая на крыши и дороги города, на снег… Дани ещё несколько минут смотрел в окно, обездвижено стоя и не убирая из рук урны.
Но прах всё будет реять – в веках, в тысячелетиях. Лететь, чтоб рассказать историю о том, как нельзя жить.

Вместе с Синдри завершил пребывание на этой земле ещё и тот, кто доставлял Даниэлю необходимые сведения. Теперь нет доносчика, значительно облегчающего промысел нашего героя и его единомышленников. Но это решаемо вполне: Даниэль, умеющий  приспосабливаться хамелеоном, хоть с трудом, хоть ломая голову, узнает то, что ему нужно. Есть ещё нечто немаловажное. Тот самый решающий вечер, когда «Semper idem» должны выступить на сцене, не за горами. И Вун узнает, как Даниэль всё это время им руководил. Дани и его сообщники безнаказанными не останутся. За это время он должен спрятать в рукаве туз.

Вечером в своём особняке он смотрел на огонь в камине глазами наложниц, глазами обречённой Юдифь, которой не позволили отсечь ненавистному Олоферну голову.
На следующий день Адели у него спросит со всей нежностью и чуткостью, почему он так грустен и молчалив. Завтра он станет отводить взгляд. Он ответит ей неправдой, утаивая в себе настоящую причину, лежащую на сердце камнем. И он ещё острее прочувствует, как же долго искал Адели, как же сильно в неё влюблён и как же жалит его собственная ложь.

И завтра же Андерс не даст Эсфирь лишить эту девушку жизни, уверяя, что к его оппозиционеру она является концептуальным дополнением, без которого нежелательно обходиться. Это заставит королеву посмотреть на ситуацию под другим углом. И она примет для себя решение не касаться до Адели. У Эсфирь появится убеждение, что совершенно скоро и абсолютно точно Даниэль сам от этой девушки отвернётся, одержимый своей новой страстью. А параллельно с этим вернётся обратно из отдыха Вильгельм, что тут же восхищённо воскликнет: «Знал бы ты, что происходит за пределами города! Я знаю, что именно ты помог уже стольким! Артур был бы горд, что деньги идут на благое. И какая радость знать тебя с твоим-то светным сердцем…» И Даниэль расскажет всё про случившееся в его отсутствие. Он не покажет, что в нём мечется тревога, сонмы ужасающих предчувствий и щедрый на уколы стыд. А на другом краю земли самая маленькая дочка Мартина напишет на листе с ошибками и косыми, но старательно выведенными буквами, со святой простотой, просьбу Бога, чтоб у Дани было всё хорошо. И положит письмо на подоконник, свернув трубочкой и завязав лентой.

…А сейчас огонь непрерывным танцем своим гипнотизировал, очаровывал, дыша пылом и заставляя отрешиться от всего, что болезненно волновало Даниэля.
Тихим шёпотом он произносил, позволив горько-сладкой истоме распутного желания разлиться по крови, заполнить его сознание, завладеть его телом:

- Я чувствую, как ты желаешь услышать мой зов. Приди ко мне. Я буду твоим. Искуси и соврати до самого предела. Приди владеть, Эсфирь. Приди в мои руки. И я хочу, чтоб ты была моей. Я хочу… 

Огонь в камине вспыхнул сильнее, забеспокоился, как будто взвился от порыва ветра…

- Ты принадлежишь другой, - шёлковым шорохом неверно зыбился голос Эсфирь.

- Так исправь это!..

И в жерле из языков пламени сложился постепенно и плавно её полупрозрачный силуэт. Лунь её кожи начинала проявляться, пристальные факелы чёрного взора ослепляли пылом. Она, облачённая только в свою смертельную и яро влекущую прелесть, вышла из огня к нему.