Кизилтащ - загадки истории Дело игумена Парфения

Юрий БЕЛОВ

Кизилташ – загадки истории
Поиски, исслелования, предположения

В этом году исполняется 200 лет со дня рождения настоятеля Кизилташского монастыря игумена Парфения, трагически погибшего, а если быть более точным, бесследно исчезнувшем по дороге в Кизилташ 22 августа 1866 года, поскольку вина обвиняемых в его убийстве  так и не была доказана. Материал который я вам предлагаю – незавершенная часть книги, над которой  работаю уже много лет. В неё не вошли некоторые главы, которые  не меняют общего содержания и выводов, а лишь расширяют её рамки и дополняют какими-то подробностями. Поэтому я решил поместить её здесь в таком сокращенном виде в связи с этим юбилеем, не пытаясь ответить на все вопросы поскольку сам, не смотря на большую проведенную  работу, их  не знаю а лишь предлагаю свою версию событий происходивших полтора века тому назад.


ОГОНЬ  УПАЛ  НА  ТАРАКТАШ
Дело игумена Парфения

Дорога повернула с почтового тракта на Кизилташ. Проехав ветхий мостик через Суук-Су и обогнув гору, игумен, мимо хутора помещика Жирова, погоняя лошадь, углубился в чащу густого леса, который, спускаясь по склонам, подступал к дороге, ведущей в киновию. Парфений спешил к вечерней службе. По случаю девятого дня от Успения Божьей Матери в монастыре ожидали до тридцати богомольцев. Приедут купец Николай Барабаш и семейство Лоренцовых. Отправляясь в воскресенье после обеда в Судак, Парфений дал указание рясофорному монаху Симеону, как принять гостей, и пока его не будет приготовить для них, что следует – подать водки, а если не хватит развести спирт из монастырской кладовой. Но одна мысль не давала ему покоя и тревожное предчувствие подступало к сердцу…
За спиной прозвучал выстрел. Лошадь рванулась и, сдерживая её, игумен вглядывался в темную стену кустарника и мелколесья, которая хранила молчание. Проехав с версту по извилистому мрачному лабиринту, он повернул к ручью, который пересекал дорогу и, поднимаясь по крутому откосу, на какую-то долю секунды увидел, будто шевельнулась темная точка на каменистом склоне и сверкнули чьи-то недобрые глаза за сухим поваленным деревом. Пуля просвистела над головой. Следом грянул второй выстрел и боль обожгла грудь. Беспомощно сползая с седла, как в тумане, игумен различил две темные тени и услышал гортанную речь. Кто-то спускался к дороге. Мелкие камешки сыпались из под ног. В затухающем сознании мелькнуло злое смеющееся лицо под  бараньей шапкой и, как призрак,  привиделся далекий каменный гребень – Таракташ.

Примерно так выглядит официальная версия убийства Парфения трансформируясь и изменяясь в разных источниках часто противоречащих друг другу, что и побудило меня усомниться в их достоверности и начать свои поиски.

Часть 1
Кизилташ, легенда о целебном источнике, храм в пещере, древние находки,  история монастыря, жизнь игумена Парфения, описание убийства в дореволюционных источниках.


Впервые я оказался в Кизилташе лет 17 назад. Мы ехали по петляющей вверх дороге с отцом Никоном, настоятелем Покровского храма в Судаке и возрождающегося Кизилташского монастыря, на его машине, с заметным издали православным крестом на лобовом стекле. На мой вопрос об игумене Парфении, он показал неопределенно куда-то вниз, в глубокий, поросший   лесом овраг, который тянулся справа от дороги. Здесь, по его словам, был убит настоятель монастыря и совершилась кровавая трагедия. Но, в то время меня еще мало интересовала эта давняя история и в поездку я напросился больше из любопытства, и совсем по другому поводу. В Кизилташе, рядом со святым источником, находилась  пещера, в которой скрывался легендарный разбойник Алим, любимец крымско-татарского народа, о котором я тогда писал и собирал сведения. Отец Никон любезно  показал все достопримечательности – серный источник, развалины монастыря, вернее, остатки фундаментов, пещеры на высокой горе. Правда, издали. Территория эта еще принадлежала воинской части, которая размещалась в этом уютном уголке десятки лет. Место это, окруженное горами, и, правда, было похоже на маленькую Швейцарию и не удивительно, что по преданию еще епископ древней Сугдеи Стефан Сурожский выбрал его для летней резиденции.
Позже, когда  монастырь  был передан верующим, мне удалось еще раз побывать в Кизилташе с отцом Никоном, осмотреть  окрестности, следы прежних построек и  подняться в пещеру с целебным источником.
Легенда рассказывает, что в начале XIX века, около 1825 года, в этой пещере татарин-пастух нашел икону Божьей Матери и передал ее греческому купцу Пластару, а тот, в свою очередь, феодосийскому протоиерею Иосифу. Эта древняя икона в серебряной позолоченной ризе была перенесена в церковь святителя Стефана и с той поры христиане снова стали усердно посещать пещеру с целебным источником и служить в ней молебны. Чудесное появление иконы в пещере не кажется мне столь необычным и сверхъестественным. Подобных «чудесных явлений» в истории религии не счесть. Видимо какой-то монах-паломник оставил её здесь для молящихся или она уцелела со времени выхода греков из Крыма, которые, несомненно, посещали эту пещеру в память о бывшем здесь когда-то монастыре. Вряд ли такое живописное и уединенное место не использовалось ими с этой целью. Ведь еще со времен иконоборства множество небольших монастырей было рассеяно в окрестностях Судака, среди гор, вдали от непрошенных врагов и мирской суеты.
В архиве А.А.Бертье Делагарда есть сведения о том, что в Кизилташе, (по книгам и местным рассказам), существовала церковь Усекновения главы Иоанна Предтечи. В рукописи Архиепископа Гавриила Айвазовского «Остатки христианских древностей в Крыму» также находим указание: «В имении умершего полковника Чевати, на горе Кизилташ, покрытой густым лесом, был древний греческий монастырь во имя  «усекновения честной главы Иоанна Предтечи». Он не велик и высечен в сером камне. Вышина 1 сажень 1 ;  аршина, ширина – 2 сажени, длина 2 сажени 1 ; аршина. Внутри протекает источник, которого вода почитается целебной».
Описание пещеры оставил и Евгений Марков, побывавший здесь, видимо, в конце 1860-х годов: «Пещера, осеянная крестом и окруженная благочестивыми фресками, писанными прямо по сырцу скалы, темнела высоко впереди нас, и от неё сбегала капризными поворотами живописная и предлинная лестница, то прятавшаяся в зелени деревьев, то лепившаяся около утёсистого обрыва».
Его проводили по лестнице поклониться местной святыне.
Далее он пишет: «В глубине её был ключ, снабжающий монастырь прекрасной водою и почитаемый, конечно, за целебный, за чудотворный. Свод пещеры очень низок, испод пропитан сыростью. Ряд ликов, совершенно искаженных кистью невежды художника, выставлен над ключом взамен икон; эта уродливая мрачная живопись и неприютность темной пещерки производит впечатление какой-то идолопоклоннической божницы».
В многотомном издании «Россия» под редакцией В.П.Семенова-Тянь-Шанского (1910г.), в очерке Я.Ф.Ставровского читаем: «В скале близ монастыря есть пещера, где в особый бассейн собирается вода источника, почитаемого с древних времен целебным. В конце пещеры сохранилась мраморная плита с иссеченным изображением святого, служившая до устройства церкви престолом». Об этом упоминают и многочисленные путеводители по Крыму. В одном из них, под редакцией К.Ю.Бумбера (1914г.) сказано: «В пещере находится источник; тут красиво падает сверху через отверстие вода, и находится белая мраморная плита с изображением какого-то святого».
О том, что место это было обитаемо в древности и в средние века говорят и немногие археологические находки. В 1954 году, при строительных работах,  здесь был найден бронзовый фигурный сосуд XII-XIII века «водолей», в форме мужской головы, а точнее погрудного изображения. Такие сосуды получили распространение в Италии и использовались на пирах для омовения рук во время еды. Видимо, при генуэзцах здесь также было поселение, о чем, наверное, расскажут будущие раскопки. Водолей находится в Симферопольском краеведческом музее, куда его передал инженер-строитель Г.Г.Бадьян.
А несколько лет назад настоятель монастыря отец Никон нашел на месте развалин  небольшую (около 7 см) плоскую бронзовую женскую фигурку с поднятыми руками, в длинной рубахе с широкими рукавами, каком-то подобии сарафана с высоким воротником и большим гребнем в одной руке, каким расчесывали гривы лошадей. Она напоминала древнюю славянскую богиню Макош, изображение которой встречается в орнаментах русских вышивок. Геометрические и волнистая линии на «сарафане», возможно, имеют скрытый смысл – река, поле (долина) – символ плодородия, или источник на святой горе. Небольшое отверстие на плоской фигурке говорит о том, что её, видимо, носили на груди. Но кому она принадлежала – половцам, хазарам или иным народам, решать специалистам. К сожалению, при переезде отца Никона на другую квартиру,  фигурка эта затерялась и, по его словам, бесследно пропала. Но еще при  встрече с ним, во время моего посещения монастыря, я сделал с неё «перетирку» карандашом и прорисовку, что дает возможность судить о внешнем виде этой ценной находки. 
Кизилташ переводится, как «красный камень» или «красный утес», хотя можно объяснить название и  как место богатое кизилом, которого и правда немало в окрестных лесах. Интересно, что в «Синаксаре» - житии святых, рукописной книге, где на полях средневековые монахи оставили записи из жизни древней Сугдеи, есть загадочная надпись от 14 февраля 1327 года: «Что касается горы высокой, круглой, красной… и зовут её Пуркан, потоков нет… сугдейские горы». Текст полностью не сохранился и нет уверенности, что говорится здесь про Кизилташ – Красный камень.
В 1830 году на месте монастыря поселилась болгарская подвижница Константина. Она провела здесь в одиночестве около восьми лет, а после прибытия сюда монахов удалилась к источнику святой Параскевы, где позже возник женский Топловский монастырь.
По документам Крымского республиканского архива (Ф377, оп.20, д.773), «участок из дачи пустоши Кизилташ» был пожертвован в 1852 году надворной советницей Екатериной Степановной Виноградовой «для постройки в пещере горы Кизил Таш киновии во имя св. Николая, со всеми угодьями и сеяными покосами». При межевании участка был депутат с духовной стороны благочинный Феодосийского уезда протоиерей Федор  Пенчул, а от Виноградовой её муж Федор Григорьевич Виноградов.
На плане участка, пожертвованного «на постройку в горе Кизилташ киновии во имя святого Николая» (Ф377, оп.11, д.370) указано, что площадь его 2 десятины 1596 сажень. Но, со временем, имя дарительницы забылось, как и название монастыря. Помешали его созданию события Крымской войны 1853-1855г.г. И только после её окончания, в 1856 году архиепископ Иннокентий, управлявший епархией, возобновил Кизилташскую киновию. По его благословению монахи Андроник и Пантелеймон устроили в доме из плетенных прутьев, обмазанных глиной церковь в честь святителя Стефана Сурожского и монастырь получил новое название. Но, все же, на литографии 1906 года с видом монастыря  мы видим изображение двух святых – Николая Чудотворца и Стефана Сурожского.
Первым настоятелем был иеромонах Арсений. Он пробыл три года, оставив после себя небольшой ветхий домик и четыре землянки, в которых размещалось одиннадцать человек монахов. Затем был назначен Игумен Парфений. Его называют «самым ярким, выдающимся наместником киновии». Правда, неизвестно вспомнили бы мы про него, если бы не произошли события, породившие множество легенд и предположений, связанных с его исчезновением в августе 1866 года.
Родился игумен Парфений (Поликарп Журавский) в 1815 году в Елизаветграде. Там же окончил курс духовного училища. 15 мая 1840 года, в возрасте 25 лет, он поступил послушником во Введенский монастырь Новоладогского уезда Петербургской губернии. В 1842 году был переведен в Херсонский архиепископский дом, где исполнял должность казначея. В 1845 году он принял монашеский постриг и 8 апреля следующего года рукоположен в иеромонаха.  С июня 1848 года отец Парфений – благочинный Корсунского монастыря, затем исполняет должность эконома в Херсонском епархирейском доме, а через два года поступает в число иеромонахов Балаклавского Георгиевского монастыря. 30 марта 1852 года его отправляют для исполнения службы в Тегинское укрепление Черноморской береговой охраны, где он проявил себя, как опытный инженер, предложив «легчайший способ поднятия затонувших грузов», (машина по подъему тяжестей до 400кг.), чем заинтересовал князя Воронцова и был награжден по его распоряжению 100 рублями. Было  предписано по его проекту устроить  в Сухуме «малую подъемную» и использовать подобные машины для портовых надобностей.
В 1855 году отец Парфений был помощником благочинного и когда с 28 февраля по 4 марта пять неприятельских судов обстреливали Новороссийск, он исповедовал и причащал раненых и отпевал погибших воинов, за что был награжден наперсным крестом на георгиевской ленте.
После окончания Крымской войны он находился в Одесском Успенском монастыре, а затем был вновь переведен в Херсонский архиерейский дом, где исполнял должность смотрителя свечного завода. К этому времени относится успех его проекта о поднятии кораблей, затонувших в Севастопольской бухте, за что он получил благодарность от начальника Черноморского флота контр-адмирала Бутакова и от Великого князя Константина Романова. А 20 марта 1857 года за личное мужество во время военных действий и незаурядные изобретения был награжден наперсным крестом от Святейшего Синода. Кроме этого имел бронзовый крест в память о Крымской войне, а также медаль и крест, учрежденный для служивших в Кавказской армии. 7 апреля 1857 года он был возведен в сан игумена и переведен в Ферапонтову Дунаевскую пустынь, а в следующем году назначен настоятелем Кизилташской киновии, где, без преувеличения,  проявились его способности и талант.
Е.Марков в «Очерках Крыма» писал: «Это был мужественный и деятельный хозяин Кизилташских лесов. Он из пустыни стремился сделать домовитое, всем обильное хозяйство, и уже почти достиг своей цели. Он первый, с зари до зари, работал на своих заводах и в своих плантациях. Горсть монахов помогала ему, рабочих нанимать было не на что. В Кизилташской киновии, до Парфения,  была только пещера с целебным источником, да две-три плетеные мазанки. Парфений добыл все остальное. Он просекал дороги, ломал камень, пилил доски, жег известку и кирпичи, прививал черенки в лесных грушах, разбивал виноградники, копал колодцы. Из пещеры в скале сделал целый скит, с двумя гостиницами, с церковью, с кельями и разными службами. Лес кругом обратился в сад, в огород, в виноградник, в хлебное поле, застучала мельница на высоте гор, завелся табун лошадей и рогатый скот, богомольцы хлынули в Кизилташскую киновию, в дни освященные старыми воспоминаиями. Энергия, предприимчивость и хозяйственная опытность Парфения сделали его в некотором роде, руководителем окрестных владельцев. Он был мастак во всём: архитектор, инженер, столяр, печник, садовник, скотовод, что хотите. Это был маленький кизилташский Петр Великий в рясе инока. К нему обращались за советом, ему поручали дела. Посещавшие Кизилташ возвращались из пустыньки, очарованные её лесными красотами и простосердечным радушием умного хозяина. Татары вообще тоже очень уважали Парфения и боялись трогать леса, принадлежавшие скиту, зная строгость игумена…»   
Убийство игумена Парфения описывают разные авторы, но в повествованиях их множество расхождений и противоречий, в чем легко убедиться, хотя писалось это, когда еще были живы многие современники и свидетели происходивших событий.
Е.Марков пишет: «Заговорщики, вооруженные ружьями, подстерегли Парфения на том месте, где теперь стоит памятник. Парфений возвращался, по обычаю, один, верхом из Судака, часа в 4 дня. Пуля сразу повалила его. Убийцы выскочили из засады и стали колоть его кинжалом. Между тем бедный таракташский татарин Якуб, искавший по лесу своих волов, набрел на эту сцену. Он слышал выстрел, видел убийц, убийцы тоже увидели его. Под угрозой смерти и под страшными клятвами, они приказали Якубу набирать дрова и тащить в глубокую лесную балку налево от дороги. Якуб должен был съесть земли, по обычаю татар, в знак вечного молчания. Трепеща за жизнь, он стал участником убийства. Убитого игумена стащили в балку и сожгли на костре вместе с конем. Нашли на нем рублей 18 денег  и кое-какие мелочи. Якуба отпустили, обещав, в случае измены, погубить не только его самого, но весь его дом и весь его род…»
Из этого текста следует, что игумена убили одним выстрелом, наповал, но еще кололи его кинжалом, а затем сожгли вместе с конем.
А вот описание трагедии из книги священника В.Томкевича «Судак Таврический» (1907г.). Повторяя, что игумен сразу был убит на повал, он добавляет: «По убиении невинной жертвы, злодеями овладел какой-то страх и, чтобы окончательно скрыть следы своего преступления они задумали сжечь тело убитого ими игумена Парфения, и с этой целью, взвалив труп на лошадь, отвезли его далеко в сторону, в глубокий, непроходимый дремучий лес, и там натаскавши костер сухих дров, зажгли его, а тело убиенного, нарезав ножами на мелкие части, бросили в огонь. На несчастье и погибель злодеев, вблизи от их преступного костра, на котором они сожгли тело  убитого игумена, находился один татарин с мальчиком-сыном из ближайшего селения, отыскивавшие своих волов. Злодеи, желая избавиться от свидетелей их преступления, так как мальчик убежал, задумали было покончить и со своим единоверцем, но долгие усиленные просьбы несчастного татарина, страшные клятвы и обещания сохранить их тайну смягчили их сердца, и он был отпущен живым».
Здесь нет уже страшного кинжала, которым колют игумена, но  его режут на куски, прежде чем сжечь, и у татарина появляется сын, который убежал. Сам он был отпущен живым и не участвовал в сожжении игумена, а преступников увидел уже возле костра, а не сразу после убийства.
Удивляет легкомыслие, с которым уважаемые авторы пересказывают эти события, доверяясь противоречивым слухам, которые не соответствуют показаниям  «свидетелей» по этому делу, в чем вы и сами сможете убедиться.
Таких противоречий очень много и в других источниках, казалось бы, не так отдаленных по времени от описанных событий. Они перекочевали и в многочисленные путеводители по Крыму, выходившие до революции. В одном из них, 1914 года, под редакцией К.Бумбера читаем: «Во время возвращения о.Парфения четверо татар подстерегли его в балке, ранили сначала выстрелами из ружей, докончив кинжалами, а затем сожгли труп его и убитой лошади на костре». Но здесь «случайным свидетелем происшествия» был уже только «татарский мальчик-пастух, пойманный убийцами и, под угрозой смерти, давший слово никому не говорить о виденном», а труп игумена сожгли вместе с лошадью.
Казалось бы более достоверные сведения можно почерпнуть в книге  «Описание киновии Св. Исповедника Стефана Сурожского (Судакского) или Кизилташ в Крыму» (1898г. – второе издание). Но и здесь легенды перемешаны с вымыслом. Если верить её авторам игумен «был убит на повал Таракташскими татарами из 3-х ружей почти в упор в грудь, когда ехал верхом», «тело убиенного, изрезав ножами на мелкие части, бросили в огонь», а татарин с сыном, пошли к костру,  «почуяв запах жаренного мяса».
Стоит ли перечислять другие подобные примеры, которых, к сожалению, множество. Немало их и в современных изданиях.

Часть 2
Памятник казненным татарам, дело игумена Парфения, архив А.Дермана, дознание Безобразова, первые показания, поиски игумена.

В августе 2000 года архиерейский собор Русской православной Церкви причислил игумена Парфения к лику святых, а незадолго до этого, в 1998 году, при въезде в поселок Дачное, Судакского района, в прошлом Таракташ, на плоской возвышенности был установлен памятник невинно казненным татарам, которые обвинялись в убийстве игумена Парфения. На плите высечены их имена и надпись: «Огонь упал на Таракташ. Мы стали жертвами и преданы земле…»
Прошло много лет после тех трагических событий, выросло не одно поколение, но эта старая и, кажется, забытая история по-прежнему остается неким камнем преткновения, застарелой обидой, несмотря на различные публикации, которые появляются в последнее время, даже со ссылкой на архивные источники, но признаться не убедительные. Написаны они без тени сомнения с одной лишь целью – подтвердить устоявшуюся версию. Но противостояние, даже в таком вопросе, совсем не способствует взаимопониманию, доверию, дружбе, слиянию двух культур и мирному сосуществованию разных народов на крымской земле.
Не стоит делать вид, что проблемы не существует. Сколько не убеждать мусульман в «справедливости» совершенного тогда суда, будет бытовать мнение, что казненные не виновны и Парфений не был убит, а скрылся и уехал за границу, проигрывая в Монте-Карло деньги «заштатного монастыря», как писал А.Дерман в своем «романе-хронике», изданном в 1939 и 1941 году. (Сначала в журнале «Новый мир» №7,8 и 9, затем отдельной книгой).  Бесполезно объяснять, что в то время, когда отношение к крымским татарам было лояльное, а к священникам совсем другое, иначе он и не мог написать. Но вдумчивому читателю ясно, что финал его истории вымысел, социальный, если не политический заказ, не подтвержденный никакими документами, которые он широко использует и цитирует в других главах книги, выделяя отдельным текстом. Здесь же таких выделений нет. Это лишь фантазия автора, ни на чем не основанная. Но разве это можно объяснить тем, кому хочется в это  верить… 
Кстати, в книге, изданной в  1941 году, еще до событий в Крыму, связанных с депортацией, эпилог в котором эффектно описано появление Парфения в Монте-Карло, где он якобы проигрывал деньги монастыря, отсутствует. Причину этого объяснить трудно. Или А.Дерман сам отказался от такого «лихого» завершения своего повествования, понимая всю его надуманность и неестественность, или что-то изменилось за это время в отношении к священникам, и он вынужден был так поступить. В любом случае, в книге, (а не журнальном варианте), этого эпизода нет. Переиздание «Дела об игумене Парфении» А.Дермана, осущетвленное в 2011 году известным крымско-татарским скульптором Ильми Аметовым, (автором памятника казненным татарам в Дачном и мемориала депортации крымских татар в Судаке),  уже ушедшим из жизни, было сделано по тексту помещенном в журнале «Новый мир» в 1939 году, видимо, по тем же причинам. Поскольку этот вариант больше «заострял проблему» и преподносил Парфения в неприглядном виде. (Или второй текст был ему  не известен).
Книга Б.Дермана, изданная в 1941 году, в два раза больше по объему, чем журнальный вариант и издание Ильми Аметова, поскольку значительно переработана и дополнена. Не только в деталях, отдельных словах и фрагметах текста, но и добавлены целые главы. Также,  и многое, что было в журнале, в книгу не попало. И не только эпизод с игуменом Парфением в Монте-Карло. Например, в последней главе, описание встречи Марии Шампи с отцом Сеид Амета, очень трогательное по содержанию, просто отсутствует в варианте 1941 года. Не ясно, чем это можно объяснить.  Это тем более не понятно, поскольку иллюстрация, на которой изображен старик татарин, предположительно отец Сеид Амета, помещена в книге в виде концовки, а самого текста рассказывающего о нем… нет. Видимо, оог была сделана художником раньше, до переработки книги, и её решили оставить, надеясь, что читатель не будет особенно разбираться, кто на ней изображен. 
Можно ли сказать, что эти изменения были желанием самого автора  или над ним давлела цензура и столь существенные правки сделаны не по его воле, сказать трудно.  Если учитывать время, когда создавалась книга, можно предположить, что не все зависело от него. В издании 2011 года 176 страниц, а в книге Б.Дермана 1941 года – 380 страниц текста. И лишь уменьшением размера шрифта это не объяснить.
Наверное, на эти и многие другие вопросы мог бы ответить сам Дерман, но он ушел из жизни более полувека назад.
Абрам Борисович Дерман (1880-1952) родился в г. Лисичанске в в семье торговца. С 1907 до начала 1920 года он жил в Крыму и работал в газете Южные ведомости и других изданиях. Видимо, тогда и был собран материал о Парфении, когда еще были живы многие очевидцы тех событий.
Мне удалось найти архив А.Дермана… Но воспользоваться им не предоставилось возможности. Я смог посмотреть только его опись.
Несколько лет назал я проездом побывал в Москве и разыскал архив Дермана в одном из архивных хранилищ. Но, к сожалению, в то время оно переезжало в другое здание и все документы были упакованы  в ящики.
Из описи следовало, что в архиве, кроме других материалов, находилась рукопись романа  о Парфении – 589 страниц, плюс 24 страницы, видимо, вариант окончания. Кроме этого его записные книжки, которые многое могли бы рассказать, 56 листов копий архивных докумнтов, которые были использованы в работе над книгой и три плана местности. Но побывать в Москве мне больше не удалось…
Архив был приобретен в 1953 году после смерти А.Дермана у его жены Н.Ф.Петрушевской.
Можно сказать, что причисление Парфения к лику святых не имеет под собой оснований, а только обостряет проблему. Такое впечатление, что сделано это наперекор  тем, кто поставил памятник его предполагаемым убийцам.  Если даже считать доказанной его  смерть от рук казненных татар, нельзя не признать, что это, если и произошло, то… на бытовой почве. (По версии следствия его хотели ограбить и отомстить, что было связано с его хозяйственной деятельностью). И пострадал он не за веру и свои религиозные убеждения, что могло быть поводом для канонизации.  Хотя, спасибо, что его не забыли… Он действительно заслуживает доброй памяти. 
Парфений был человек незаурядный, с глубоким чувством собственного достоинства. Из его писем в консисторию видно, что он разочаровался в монашестве и был неугоден церковному начальству, хотя оставался  глубоко верующим, но не скрывал и открыто высказывал свои взгляды. Такие люди неудобны тем, кто находится у власти в любое время. 
Ибраим Абдуллаев в своей книге «Таракташская трагедия» (2010г.), пытаясь по-своему разобраться в этой истории, преподносит Парфения в неприглядном виде. Якобы он не имел тех достоинств, которые были приписаны ему Е.Марковым и другими авторами. Абдуллаев уделяет этому обширное место в своем исследовании, приводит ссылки на документы, которые по его замыслу должны подтвердить эту версию, что Парфений был не такой уж хороший, каким его описывают. Меня они, разумеется, не убедили. И не ясен смысл его усилий. Разве столь существенно кем был игумен Парфений, когда речь идет о его убийстве или… исчезновении? Наверное, важнее был ли он на самом деле убит и как это произошло? Вот, что хотелось бы узнать, чтобы «расставить все точки» в этом деле. Но, пока, на протяжении полторы сотни лет, вопрос этот остается открытым.
Как оказалось, истина, выяснение действительных обстоятельств смерти или исчезновения игумена никому не нужна. Всех устраивает существующие версии. С этим я столкнулся, собирая материал для этой книги и общаясь, как с представителями православной церкви, так и с крымскими татарами, и другими, казалось бы, заинтересованными лицами.
Среди верующих христиан и священнослужителей почитаем новый святой. Они не собираются от него отказываться. И фанатично настроенных мусульман не убедишь, что обвиняемые в смерти игумена Парфения пострадали не по вине «царского правительства», а в первую очередь из-за своих же односельчан, жителей деревни Таракташ, которые путем вымышленных лжесвидетельств и своих показаний, сводили с ними личные счеты за какие-то давние обиды.
Скажу сразу, что, хорошо зная материалы дела, я  не верю в вину казненных, которая на самом деле не была  доказана. Но, так же, я не могу согласиться и с тем, что расследование проводилось не добросовестно, а  суд над ними был инсценирован с одной лишь целью, поставить на место непокорных татар и преподносится, как произвол царской власти.   
Конечно, кому может понравиться такое мнение.
Но, подумайте сами - следствие тянулось почти полтора года. Допросы свидетелей происходили открыто, в присутствии всех желающих, среди которых были многие известные люди, в том числе и  Г.Айвазовский. Сменилось три следователя, один из которых Крым-Гирей был из знатного крымского рода. Допрошено около ста свидетелей, которые вызывались по несколько раз, так же приезжали и в Феодосию, где проходило заседание военно-полевого суда.
Можно сказать, что это был процесс века. И в то же время дело было действительно настолько запутанное, в чем вы и сами можете убедиться,  из-за противоречивых показаний и оговоров свидетелей, в том числе и жителей деревни Таракташ, замешанных на старых ссорах, мести, обидах, что неумолимо толкало обвиняемых на скамью подсудимых и заводило  следствие  в тупик.  Конечно, были здесь и свои просчеты, и ошибки, и, наверное, определенная предвзятость. Нельзя забывать и политическую обстановку тех лет, покушение на царя Дмитрием Каракозовым, накануне этих событий, весной 1866 года, что могло настроить правосудие и власть на жесткие меры.
Но… повторю еще раз -  открытое слушание, сто допрошенных по несколько раз свидетей, три, сменивших друг друга следователя и полтора года допросов, очных ставок, изучения обстановки на месте событий и тщетных попыток разобраться в столь сложном и запутанном деле. 
Это нельзя сравнить с теми «скороспелыми разборками», которые в наше время, как «шоу»,  показывают  по телевизору.
Пытаться  заново расследовать это дело – неблагодарное занятие. Но, все же, я  решил это сделать, чтобы  вчитаться  в старые документы и непредвзято, глядя со стороны, на расстоянии многих лет, проверить все возможные версии, казалось бы, самые невероятные. И какой бы не был результат принять его с неизбежностью. Ведь истина дороже… 
Найти дело игумена Парфения в Крымском республиканском архиве оказалось не просто. Ведь до 2007 года оно было в закрытом хранении и не значилось в каталоге, а поиски я начал в 2002 году. В уже опубликованных к тому времени работах по этой теме источники (номер фонда и описи) не указывались или были не верны, случайно или умышленно вводя в заблуждение. Лишь месяца через два мне были предоставлены сотрудниками архива нужные документы.
Это было девять томов разного объема с документами дела и показаниями свидетелей. В первом томе – 21 лист, во втором – 51, в третьем – 321, в четвертом  – 429, в пятом - 618, в шестом – 264, в седьмом – 405, в восьмом – 65, а в девятом томе были сведения о приходящей в суд корреспонденции – 44 листа. Чтобы только прочесть такое количество документов, написанных  неразборчивым почерком со старой орфографией, потребовалось бы уже немало времени. А нужно было еще делать записи и наиболее важные показания переписывать полностью, не зная, что потом понадобится в работе, а также искать другие дела в разных фондах косвенно необходимые для выяснения той или иной ситуации. Особенно трудно было читать протоколы допросов, больше похожие на стенограмму. Они были наиболее важной частью документов, где фиксировались еще не «отфильтрованные» показания и гипотезы. В них я надеялся найти хоть какую-то  подсказку к решению этой сложной задачи. Приходилось подолгу разбирать каждое слово, которое могло оказаться важным и ключевым. Многие записи были настолько неразборчивы, что представляли почти сплошную волнистую линию, понятную лишь тому, кто это писал. 
К концу второй недели  я преодолел только третий том, а вся работа растянулась на несколько месяцев. За другими делами  приезжать удавалось на два-три дня, останавливаясь в гостинице, что было связано с материальными и другими проблемами. Конечно, живи я в Симферополе, все было бы гораздо проще.  Но первые успехи окрыляли. Вчитываясь в документы, я уже хорошо представлял этих людей, и, казалось, жил в том времени. С каждым днем раскрывались новые страницы этой трагедии, но разгадка была так же далека и недосягаема, как прежде.
Документы с трудом помещались на полке в шкафу читального зала архива и на столе занимали большую часть места. Они были изрядно потрепаны, во время проведения следствия,  от прикосновения многих рук. Но на них еще не было пометок о том, что с ними работали исследователи. Мне пришлось делать первую запись на чистом листе, вклеенном внутри обложки первого тома.
С лицевой стороны была лаконичная надпись: «Феодосийский военно-полевой суд, учрежденный в г.Феодосии по делу об убийстве Игумена Кизилташской киновии», а ниже: «Произведенное ассесором Таврического Губернского Правления Безобразовым по предложению Таврического Губернатора о безвести пропавшем игумене Кизилташской киновии Парфении. Начато 30 августа 1866 года, окончено 6 ноября 1866 года».
Это была наиболее важная часть документов  - «Первоначальное дознание произведенное Безобразовым от 26 августа», сразу через несколько дней после пропажи игумена. Тогда еще не было в названии слово «убийство», а лишь «безвести пропавший». Приписка военно-полевого суда появилась позже. Многое из дознания Безобразова со временем было изменено или преувеличено. Так, найденные им два кусочка папиросной бумаги в предполагаемой «засаде», превратились в 9 окурков «разного табаку», которые на самом деле были собраны на протяжении всей дороги в Кизилташ.
27 августа 1866 года Мировой посредник Бескровный послал телеграмму в Симферополь Таврическому Губернатору:  «22 числа 3 часа дня выехал Игумен Парфений из Судака в Кизилташ верхом, спешил к вечерне, но до сих пор не розыскан. Предполагают убийство. В лесу найдено засада на дороге, 9 окурков папирос разного табаку. Местные жители письмом просят меня о проишедшем уведомить Ваше превосходительство. Розыски производят уже три дня». (т.4, л.124)
Из телеграммы не  ясно, где найдены окурки – на дороге или в засаде. Возможно, причина в запятой, которую телеграфист поставил не в том месте. Или текст телеграммы надо понимать так, что в лесу на дороге в Кизилташ найдена засада и… 9 окурков «папирос разного табаку». Но, не в засаде, как пишут в разных публикациях, а… по всей дороге. В самой же «засаде», что следует из дальнейших документов, было обнаружено лишь два обрывка папиросной бумаги.
И в Распоряжении Таврического Губернатора «о командировании капитана Охочинского», от 16 сентября 1866 года,  сказано, что «возникают сомнения о существовании засады, так как по дороге найдено девять окурков папирос разного табаку» (т.4, л.130)
Это подтверждает и акт осмотра дороги, составленный Безобразововым.
Но начнем все по порядку, так, как расположены документы в деле и проводилось следствие.  Прибыв в Судак, Безобразов встретился с теми, кто видел игумена Парфения  накануне и в день его исчезновения.
29 августа он опрашивал Антона Христиановича Стевена, которого игумен посещал в последний свой приезд. Имение Стевена находилось в районе нынешнего автопарка и простиралось до речки Суук-Су, а дом стоял на повороте дороги возле кольца и въезда в Судак. Это была бывшая дача Карла Ивановича Гагендорфа «Карловка», которая после его смерти принадлежала его дочери Марии, жене известного ученого Х.Х.Стевена и перешла к его сыну по наследству.
Антону Христиановичу было 33 года. Он занимал должность мирового посредника и один из предполагаемых убийц, Сеид Амед, был его приказчиком.
Должность мирового посредника была учреждена незадолго до этого, в 1861 году, «для содействия в проведении крестьянской реформы 1861 года». Назначался он сенатом из местных помещиков по представлению губернских властей, сначала на три года, потом бессменно. Мировые посредники должны были рассматривать жалобы крестьян на помещиков и разрешать споры между ними. А по отношению к крестьянам они обладали судебно – полицейской властью. Среди первых мировых посредников было много прогрессивно настроенных лиц (бывших декабристов, писателей, в том числе и Лев Толстой). Но к 1863 году их роль упала. И все же Антон Христианович Стевен был для того времени одним из представителей власти в Судаке.
Из документов дела видно, что он не стал на  защиту Сеид Амета, а скорее, наоборот, с самого начала считал его виновным. С отцом Парфением А.Х.Стевена связывали дружеские и можно сказать  «соседские» отношения. Дело в том, что дом Дарьи Рудневой, у которой останавливался Парфений, приезжая в Судак, находился рядом с имением Стевена. Прежде эта земля также принадлежала Гагендорфу и перешла по наследству к его старшей дочери Анне. Она была женой подполковника Федора Ивановича Руднева. Их сын, (муж Дарьи Ивановны Рудневой), капитан артиллерии Владимир Федорович Руднев умер в 1851 году на 39 году жизни. Об этом сообщает надпись на уцелевшей надгробной плите со старого кладбища, которая находится возле кирхи в Уютном, бывшей немецкой колонии.
В своем романе Б.Дерман не жалеет приторных красок для Дарьи Рудневой, делая из неё чуть ли не любовницу игумена Парфения, для чего не было ни каких оснований. В документах дела нет и намека на подобные отношения. Все это лишь художественный вымысел в духе требований того  времени.
На вопросы Безобразова А.Х.Стевен  показал: «По поводу исчезновения настоятеля Кизилташской киновии игумена Парфения могу сообщить следующее.
Игумен был у меня в доме (в Судаке) в воскресенье 21 августа. В понедельник, 22 августа, он от меня был… в 11 утра, завтракал и, несмотря на мои просьбы остаться у меня обедать, отказался и ушел в дом вдовы капитанши артиллерии Дарьи Ивановны Рудневой, где он обыкновенно квартирует. Отец Парфений выехал оттуда (по свидетельству живущей у неё женщины Авдотьи) около 3-х часов пополудни и был, по замечанию всех видавших его, скучен и задумчив. По всем его словам можно было заключить, что он едет в Кизилташ и спешит к вечерне, и в монастыре очень его ждали богомольцы, числом около 30-и (по случаю предстоящего праздника). От волостного головы Миназова я узнал, что отца Парфения видел в последний раз мальчик… татарин, в то время, как он с полдороги сворачивал на монастырскую. Это около 7 верст от Судака. И вследствие предположения Вашего не имею ли я на кого либо подозрения в вражбе и убийстве отца Парфения и не предполагаю ли я какого-либо другого исхода внезапному и бесследному его исчезновению, могу сказать только следующее.
1). Игумен Парфений слишком высоко стоит в мнении не только моем, но и всех знавших его, но предположить преднамеренную отлучку не возможно.
2). Он был слишком религиозен (в истинном смысле слова), чтобы лишить себя жизни самому.
3). По моему крайнему убеждению он погиб насильственной смертью от руки убийцы. Этому свидетельствует капитал монастыря и имущество, как церковное, так и частное, найденное в совершенной целости. Подозрения я ни на кого не имею и обо всех отношениях игумена Парфения не знаю. Полагаю, что месть или злоба не имеют места в числе людей уважающих и любящих игумена Парфения. Исключение я думаю имел вероятно расчет найти при нем большие деньги, был побудительной причиной злодейства (если только игумен убит). 
 Как видим, А.Х.Стевен еще не был уверен в убийстве Парфения. Кстати, версия о его бегстве за границу тогда не казалась столь уж нелепой и также  рассматривалась, как предположение. Ведь всем было известно о его более чем натянутых отношениях с церковным начальством. Да и случаи такие признаться имели место. В архиве удалось найти этому подтверждение. Буквально на следующий, 1867 год, появилось дело «О намерении священника Попова уйти за границу» (Ф118, оп.1, д.653). Но такая версия исчезновения Парфения была менее состоятельна, и, несмотря на это, укоренилась и попала в литературные источники. Мне она сразу казалась нелепой. Чтобы повторять сюжет романа Э.Л.Войнич (к тому времени еще не написанного) у игумена Парфения могло быть и более удобное время, а не  когда его ждали в киновии богомольцы и его сразу кинулись искать.
В то же день, 29 августа, Безобразов, производя дознание «о неизвестно где девавшемся игумене Парфении», прибыл в Кизилташскую киновию и спрашивал монахов, которые показали.
1. Монах рясофорный Симеон, что «21 числа в воскресенье, после обеда, когда я находился в своей келье, то настоятель Парфений, позвав меня к себе, объявил об отъезде своем в Судак на не продолжительное время и о том, что в Кизилташском монастыре ожидаются посетители для поклонения по случаю 9-го дня от Успения Пресвятой Богородицы, имевшем быть 23 августа, во вторник, накануне коего, именно в понедельник к служению вечерни, он, Парфений должен был непременно возвратиться к своему посту в Кизилташ, назвав и фамилии некоторых из посетителей, кои названы были – семейство г.Лоренцова и купец Барабаш, чтобы я покамест приготовил для них, что следует, а потом подал бы Барабашу и водку сколько имелось таковой. Когда понадобится еще водка, то указывал на имевшийся спирт, впрочем добавил, что если я быть может не сумею рассиропить спирт, который требует известную пропорцию, (седьмую часть воды), то чтобы я обошелся как-нибудь до возвращения его… После чего он, Парфений, отправился в Судак на своей лошади верхом, взяв с собой саквы, но что в них было положено не знаю. Из одежды он имел на себе кафтан черного атласа, байковую круглую шляпу, темнодикого цвета башлык верблюжьего сукна, кушак, опоясывавший кафтан и обувь – простые сапоги.
Когда же на другой день в назначенный час игумен не прибыл в монастырь, то полагали, что его задержали в Судаке и что он, как был всегда верным своему слову, должен непременно возвратиться… Но прошел вечер, наступила и ночь, а Парфения все-таки не было, что вынудило 23 числа утром послать служителя, отставного солдата Иванова разведать в Судаке не заболел ли игумен. Посланный, возвратившись, объявил, что отец Парфений, как сказали ему в доме Рудневой, где он постоянно останавливался, выехал обратно в Кизилташ еще 22 числа после обеда. Это обстоятельство заставило сомневаться, однако, зная, что он вчастую посещал лесничего Сукова в деревне Шах-Мурзы. Я послал того же 23 числа и того же служителя в Шах-Мурзу, но оттуда так же получил ответ, что игумена Парфения не было у г.Сукова. Сомневаясь еще более об отсутствии настоятеля, предложил послать еще в Топлу и Орталан, что исполнил на другой день, а между тем 23 августа объявил Таракташскому волостному начальству для розыскания игумена приступить, также к этому и собственными монастырскими средствами.
С получением ответа из Топлы и Ортолана, что и там отца Парфения нет, донесли, обсудив с товарищем Афанасием, Таврической Духовной Консистории по эстафете. Вследствие чего присланы в Кизилташ иеромонах Петр и священник Радионов для проведения в известность имущества монастыря, которое все, против книг и описей, оказалось в целости. Между тем игумен Парфений и по учиненному розысканию уездной полицией не найден в лесу по пути из Кизилташа в Судак.
Подозрение в причинении ему насильственной смерти ни на кого не имею в чем и подписываюсь.
Рясофорный монах Симеон».
2. Второй рясофорный монах Афанасий показал тоже и подписал.
В этих показаниях привлекает внимание одна деталь, которая не вызвала вопросов ни у кого из следователей. Не странно ли выглядит то, что уезжая в Судак  и собираясь вернуться на следующий день, Парфений дает указание приготовить гостям «что следует» и передать Барабашу водку «сколько имелось», а «когда понадобится еще водка» указывал на имеющийся спирт. Сколько же водки нужно было Барабашу и почему её нужно было подавать гостям перед вечерней службой? Неужели такие порядки бытовали в монастыре или гости приехали не только по случаю церковного праздника?
Есть в биографии игумена Парфения одна дата, на которую никто, (случайно или умышленно), не обратил внимание. Он был назначен  настоятелем в Кизилташскую киновию 20 августа 1858 года и, скорее всего, прибыл сюда через день или два, а исчез или погиб ровно через 8 лет, 22 августа 1866 года. Хотя во всех источниках настойчиво указывается, что  пробыл он в киновии больше семи лет, а не ровно восемь. Придавал ли он сам значение этой дате и не по этому ли поводу готовил угощение гостям? Но, к сожалению, ни купца Барабаша, ни семейство Лоренцова об этом не спрашивали. Да и вообще у них, как и у других богомольцев прибывших в Кизилташ не брали показания, хотя многие из них, как и Лоренцовы,  добирались в киновию из Судака и могли  кого-то встретить  на лесной дороге или  заметить что-то необычное.
На следующий день, 30 августа, Безобразов в сопровождении понятых, произвел осмотр дороги, по которой ехал игумен. В «акте осмотра» сказано: «При нижеподписавшихся, проверял дорогу от Кизилташской киновии к м.Судак, по которой игумен Парфений возвращался из Судака в Кизилташ. Примерно на 7 версте от деревни Таракташ и на 2 от хутора Райскавого старшины Жирнова, на месте, отделяющем таракташскую лесную дачу от таковой казенной, открывается по обе стороны дороги площадка до двухсот саженей окружности, за которой тянется сплошная чаща мелколесья, по оврагам и буграм. Оттуда, шагах в 35 от дороги, на правую сторону… к лесу,  найдена, между несколькими небольшими деревцами, незначительное количество вырубленного кем-то и не срезанного хвороста кизилевого дерева, коим слегка были обложены деревца, что и названо Таракташским головою «засада», где могли находиться или лежать два-три человека, курившие папиросы, так как найдено два кусочка обгоревшей папиросной бумаги. Для какой надобности и когда сделана была «засада» представить не возможно, но скорее можно назвать эту «засаду»  охотничьей, так как вся местность дороги от Кизилташа до большой дороги к Таракташу представляет собою, судя по обрывам над дорогой и густоте леса по горам, большую опасность для проезжающих в особенности ночью. Но Парфений выехал из Судака в 3-м часу по полудни, следовательно, встреченный на площадке злоумышленниками, легко мог повернуть лошадь назад в Таракташ или же, пронестись по дороге дальше на своем ретивом коне, пока злодеи могли бы пробежать к нему из засады 35 шагов. Наконец, по всей дороге не намекает ни какого признака, дававшего повод думать об убийстве Парфения, приезжавшего, как говорят монахи, иногда ночью из Судака. К тому же несколько сот человек, высланных из разных деревень крестьян, искавшие игумена Парфения несколько дней по лесам, не представили ни каких доказательств совершенного над игуменом преступления, коего равно лошади и вещей его не могли розыскать, в чем и заключен сей акт.
Асессор Ив. Безобразов.
Помощник исправника, Кизилташской киновии рясофорный монах Симеон, поселяне деревни Отузы – Асан Усеинов и Наймет Тенит Сакметов».
Как видим Безобразов, осмотрев дорогу, не нашел признаков убийства Парфения, как и сотни крестьян, отправленных на поиски игумена.  Эти признаки появляются в деле горазо позже.
29 августа 1866 года Исправник Кол….  (неразборчиво), прибывший в Судак 27 августа, в своем донесении Таврическому Губернатору Григорию Васильевичу Жуковскому сообщал, что 24 августа  Волостной голова «совместно с сельским заседателем Анипиевым, собрав поселян до 50 человек, отправил для розыска, повторив его и на другой день, но последнее не привело к успеху.
Пристав 1 Стана, бывший в то время на границе Перекопского уезда, узнав из донесения Волостного правления о случившемся, тотчас прибыл в эту местность однов число обывателей, пошли с ним вчерашнего числа, 28-го, из Таракташа ременно со мной. Немедленно собрав из окрестных деревень значительное лесом до Кизилташа, распределив людей на известном расстоянии один от другого, по обе стороны дороги, но, ни Игумена Парфения, ни лошади бывшей под ним не найдено. Затем розыск был продолжен обратным путем, а я «отправился из Кизилташа в Отузы и другие части для усиления сыщиков, намереваясь не оставлять розыскания, пока возможно будет прийти к убеждению, что именно случилось с Игуменом Парфением.
Доныне же из разных… предположений, основанных на признаках в одном месте, в роде засады, нельзя не поколебаться, что могло произойти и насильственное отсутствие Игумена Парфения. На местность эту обращено особое внимание полиции, но чаща леса, горы и овраги, преграждают совершенно отчетливый успех в деле». (т.4, л.125)
В рапорте Безобразова Таврическому Губернатору, (т.4, л.128), тоже говорится о поисках игумена по дороге в Кизилташ: «По прибытии, возобновляя самый тщательный розыск по дорогам, лесам, оврагам и горам на всем протяжении от Кизилташской  скалы, что в расстоянии 5-6 верст от монастыря вьются над лесом и скалами орлы и предположил по этому признаку разлагавшееся в том месте тело. Усилен был по всему пространству обыск, но кроме остова съеденной орлами собаки, (здесь сделана приписка – «не много нашел»),  ни каких признаков к открытию следов Парфения не отыскано.
Обращаясь затем к частным показаниям и разным сведениям, к осмотру дороги, равно места, где предполагалась засада, можно вывести два главных заключения, правильность которого из них подтвердит время и формальное исследование.
1).  Игумен Парфений мог умереть от насильственной смерти.
2).  Мог скрыться…»

Жаль, что Безобразов не уточняет на плане, где находился «остов съеденной орлами собаки», а указывает лишь расстояние  5-6 верст от монастыря. Это примерно там, где и происходили описанные позже Якубом события. Я бы не относился к этому столь пренебрежительно. Сегодня уже не выяснить,  как там оказалась собака. Но ведь она могла почуять убитую лошадь или… самого игумена и, возможно, пыталась разрыть могилу,  поэтому была убита и там же брошена, тем, кто хотел скрыть следы преступления. Но, к сожалению, место это не было обследовано. Кроме того, в деле нет упоминания, что игумена искали с собаками,  что было бы более эффективно и уместно.
Кстати, орлы живут там и сегодня. Может быть, те же самые? Они яростно кружили надо мной, защищая свое гнездо на вершине скалы, когда я, укрываясь среди ветвей кустарника, поднимался на гору указанную Якубом.

31 августа 1866 года Безобразов допрашивал крестьянку д.Таракташ Фатьме Булат, 58 лет, показавшую: «Сколько тому назад времени, месяц или больше не знаю, но только помню, что какой-то священник, русский, православный ехал через Таракташ, возле указательного столба встретив меня на дороге, идущей в Малый Таракташ, сказал мне: «Здравствуй, бабка». Я ответила ему по-татарски тем же, но придя домой в Таракташ объявила людям, что встретила какого-то русского священника, сказавшего мне объявленную фразу, которую я не поняла и показала, быть может, оскорбительно. Это я говорила тогда, когда услышала о пропаже игумена Парфения, коего никогда не видела и не знаю. Священник тот ехал верхом на лошади, но какой масти та лошадь была, не знаю. Что показала справедливо и более ничего не могу объяснить… в том и подписываюсь.
Государственная крестьянка Фатьме Булатова».
Встреча эта произошла, видимо, в центре нынешнего поселка Дачное, в прошлом Таракташ, там, где находится рынок и остановка автобуса. Но была ли она в последний приезд игумена, ведь Парфений приезжал в Судак каждую неделю, забирая почту и по другим делам, а иногда и чаще. Фатиме говорит, что прошел месяц или более, а после исчезновения Парфения минуло лишь 9 дней.
Но были и другие свидетели. Татарка Фатьма Умерова с сыном Мустафой Смаилом встретили Парфения, в день его исчезновения, на повороте дороги в Кизилташ.
2 сентября Безобразов спрашивал об этой встрече Фатьму Умерову, «в девичестве Смаилову, 42 лет, неграмотную, магометанской веры».
Она показала: «Дней 10 тому назад, хорошо не припомню, шла с сыном моим от первого брака Мустафою из Отуз в Таракташ для свидания с родными и встретила игумена Кизилташского монастыря Парфения, ехавшего верхом на лошади, масти красной, в черной шляпе по дороге из Таракташа в Кизилташ, в том самом месте, где разделяется дорога на Кизилташ, Карасу и еще куда не знаю. Разминувшись с Парфением в два часа пополудни, я не оглядывалась назад, а потому не могу  удостоверить, куда он направил свой путь. И только тогда стала говорить о встрече нашей с игуменом, как стали носить слухи о пропаже Парфения…
Когда шла с сыном, то, не припомню в каком месте, слышала стук топора, кто-то рубил лес, но по дороге никого не встречала, кроме игумена Парфения, которого несколько раз видела в разное время, ехавшим верхом на лошади в разных местах окрестностей Кизилташа».
Обратим внимание на то, что Фатьма Умерова слышала в лесу стук топора. Позже это пытались проверить, но так и не узнали, кто рубил лес в то время, когда проезжал игумен. Кроме того, она говорит, что никого больше не встретила. Вскоре она изменит свои показания, так же, как и её сын Мустафа Смаил, которого опрашивали накануне.
31 августа 1866 года государственный крестьянин Мустафа Смаил показал:
 «От роду ему 20 лет, магометанской веры, холост, под судом не был. Игумена Кизилташской киновии видел в понедельник на прошлой неделе перед вечером, встретив его на дороге, идущей из Таракташа на Кизилташ. Он только что поворотил на Кизилташскую дорогу из большой почтовой. Со мною была и моя мать… Игумен был одет в черный кафтан. На нем была черная шляпа. Ехал он верхом на гнедой лошади».
Показания эти в целом совпадают за исключением того, что Фатьма Умерова говорит, что видела игумена в два часа, а её сын «перед вечером» и она встретила Парфения до поворота, а Мустафа, когда тот уже повернул на Кизилташ.
1 сентября 1866 года давала показания Старо-Крымская мещанка Евдокия Артемовна Козинцева (Авдотья - о которой упоминает А.Х.Стевен):
«Служа у помещицы капитанши Дарьи Рудневой с малолетства, я, по даровании свободы, оставив госпожу свою, жила с мужем в м.Судак более пяти лет, а теперь, вот уже три года, нахожусь в услужении у прежней госпожи моей Рудневой, где постоянно я видела игумена Кизилташской киновии отца Парфения, приезжавшего еженедельно в м.Судак за почтовою корреспонденциею. Он останавливался на квартире Рудневой, которая, как женщина довольно состоятельная и религиозная, с радушием принимала Парфения и помогала чем могла бедной киновии. Таким образом, приезжая в Судак каждую неделю, а иногда в неделю два раза, Парфений, чтобы не платить за квартиру постоянно останавливался в доме госпожи Рудневой, даже в отсутствие хозяйки.
21 августа сего года, часов в пять по полудни, приехал к нам игумен Парфений верхом на темно-рыжей лошади, в черном кафтане «шпанского» атласа в простых дорожных сапогах, в серой с широкими полями шляпе с мешком, лежавшем по обе стороны седла, называемом «саквы», во двор Рудневой, уехавшей 30-го июня сего года в Киев, привязал к забору лошадь свою, взял саквы и вошел в комнаты, попросив чаю. Я исполнила его желание, но он, оставя свой мешок, не захотел пить чай и отправился к Антону Христиановичу Стевену, от которого возвратился часов в 11 ночи, лег спать, читая книги.
На другой день, часов в 5 утра Парфений отправился в устраиваемый им дом госпожи Екатерины Христиановны Стевен осматривать работы, откуда возвратился часов в семь утра и напился чаю. Потом вырезал своим алмазом четыре стекла и отдал Семену, фамилии коего не знаю, для вставления в рамы для питейного дома…
В 9 часов утра отправился к соседу нашей барыни господину помещику Стевену, от которого возвратился часов в одиннадцать утра, пообедав, немного полежав и в два часа пополудни в понедельник, 22 августа, уехал в Кизилташ, куда спешил встретить гостей. Во все время пребывания игумена Парфения у нас я заметила его очень расстроенным. Он все суетился… и так отзываясь, что ему что-то тягостно на сердце.
Игумен взял с собой газеты и, вероятно, почту полученную, вложив в саквы, завязал все и выехал на дорогу, идущую в Таракташ, куда ехавшего Парфения видела женщина наша Настасия.
Во вторник, 23 августа, приехал из Кизилташа отставной солдат Иванов и поразил меня спросом о Парфении, неизвестно где девшемся. Я, рассуждая о вышеописанном, добавила, что Парфений, судя по его словам, никуда не мог уехать, как прямо в Кизилташ.
Парфений был неустрашимого характера и смеялся всегда нашему предупреждению быть осторожней ночью и вечером по дороге из Кизилташа в Судак, так как дорога эта представляет собою чрезвычайно угрюмую и страшную местность с оврагами, канавами, горами и чащами.
По случаю раннего выезда Парфения из Судака (2 часа пополудни), я не могу предположить убийства и никого в этом не подозреваю, тем более, что игумен пользовался, как мне кажется, общим уважением, а потому, где девался Парфений не знаю… и более ничего не могу по сему объяснить и дополнить».
Это очень важные показания и поэтому я привожу их практически полностью. Но Авдотья Козинцева не могла знать, что кроме дома А.Х.Стевена и его сестры Екатерины Христиановны Стевен игумен Парфений побывал еще у акцизного чиновника Зотова и проведал больную Елизавету Шампи, о чем говорится в документах дела. Есть там упоминание и о какой-то сумме денег, которую он якобы получил на почте, но подтверждений этому нет, как и тому, что он вообще ездил на почту, которая находилась в центре поселка, а не забрал газеты и другую корреспонденцию, оставленные для него у Рудневой. Никто почему-то не справился об этом у почтмейстера.  Кроме того, по словам Авдотьи, у игумена был алмаз, который он в этот приезд использовал для резки стекла, и как человек практичный, наверное, носил  с собой, но его не нашли среди вещей изъятых у обвиняемых, да и не искали… Хотя, обыскивая  карманы игумена,  предполагаемые преступники должны были его забрать.
В тот же день  была допрошена Старо-Крымская мещанка Наталья Харламовна  Бойкова, находящаяся в услужении у Рудневой. Она показала:
«Занимаясь хозяйством моего семейства, я постоянно нахожусь в доме и однажды, в два часа пополудни, 22 августа, в понедельник, я была на улице против ворот дома госпожи Рудневой, откуда выезжал игумен Парфений, ехавший по дороге на Таракташ. Куда и где свернул с дороги Парфений или он поехал в Кизилташ не знаю.
1 сентября 1866 года был опрошен приставом 1 стана приказчик сада Екатерины Стевен, крестьянин д.Таракташ, Сеит Ибраим Сейдамет Оглу, 41 года, женат, имеет детей, под судом не был.
Это был первый допрос одного из обвиняемых в убийстве игумена Парфения, но тогда еще никто не подозревал его в совершении преступления.
Сеит Ибраим Сейдамет Оглу показал: «С октября 1865 года служу приказчиком в саду Стевен в Айсавской долине. В позапрошлое воскресенье, не помню кто и где  в Таракташе сказал, что в Судак приехал верхом игумен Парфений. В обязанности приказчика Стевен в саду которой производилась постройка дома, чем заведывал игумен, я явился к нему для получения приказаний по постройке и в понедельник утром отправился в Судак, в дом г.Рудневой, где игумен всегда останавливался. Приехал к нему часов в 7-8 утра. Застал игумена во дворе вместе с приказчиком и одним рабочим Рудневой. Оставался я во дворе пока начали собирать обедать, тогда я ушел, получив приказание игумена купить в Таракташе 200 штук черепицы и привезти во двор для постройки. Во время нахождения моего во дворе Рудневой игумен отлучался не более, как на один час и был у помещика Зотова. Таким образом, около полудня я отправился от Рудневой в Таракташ, к себе в дом, и… сейчас же отправился в сад Стевеновой. Дома застал жену и малолетних детей. Во дворе со мной живут еще два брата, Эмир Усеин и Эмир Сале. Последний был в то время в молочной колонии помещика Янцева. Был ли Эмир Усеин дома, во время моего прихода, не знаю. Из дома прибыл часа в 2-3 пополудни. В саду я застал Кар…шикова Семира Наддурамана. С ним полол сад до вечера, а вечером отправился домой в Таракташ, где ночевал.
Приказание игумена о привозе черепицы и воды я в тот день не исполнил, так как не настояло в том потребности. О выезде игумена из Судака в Кизилташ после обеда я знал. Это сказал мне приказчик Рудневой Шампи, со слов самого игумена. Что случилось с игуменом и куда он поделся мне неизвестно. Об исчезновении его я слышал, не знаю в какой день, от приказчика Шампи. Все это объясняю по справедливости, в том и подписываюсь».
Как видим, Сеид Ибраим и не пытался создать себе «алиби».  Говорил, что был в доме Рудневой лишь до 12 часов, не утверждая, видел ли кто его позже, и не скрывает, что знал об отъезде игумена  после обеда, хотя мог бы об это и умолчать.
Показания Сеит Ибраима и Евдокии Козинцевой не совпадают лишь в том, что, по его словам, в понедельник утром игумен отлучался не более как на час и был у Зотова, а не два часа у Стевена, как утверждала Козинцева. Это ставило под сомнение, был ли вообще Сеид Ибрам до обеда у Рудневой, и впоследствии не раз проверялось, так же как и был ли он в саду Екатерины Стевен до захода солнца.
В тот же день Безобразов допросил татарина у которого игумен Парфений купил лошадь, на которой приезжал в Судак.
Крестьянин деревни Токлук (ныне Богатовка) Умер Билял Оглу сказал, что лошадь свою он продал игумену Кизилташской киновии Парфению месяца четыре тому назад. Приметы лошади следующие: масти темно-рыжей, росту среднего, лет 6, с тавром на правой задней ляжке «З», правая нога выше копыта белая. После продажи лошадь к нему никогда не приходила и теперь её нет.
К этим показаниям мы еще вернемся, они окажутся важными для выяснения истины.
2 сентября 1866 года Безобразов запрашивает Феодосийское уездное полицейское управление, сколько числится верст от Феодосии до Старого Крыма и от сего последнего до Кизилташской  киновии, а из Кизилташа до Судака и обратно до Феодосии. Ему отвечали, что по сельскому тракту считается от Феодосии до Старого Крыма – 25 верст, оттуда до Кизилташа – 22 версты и от Кизилташа до Судака – 20 верст. Всего 67 верст.
Но, как оказалось, сведения эти были ему нужны не для проверки какой-либо версии об исчезновении игумена, а для оплаты прогона лошадей во время поездок. На этом миссия его закончилась. Причина по которой он был отстранен от дела неизвестна.  В последующие две недели изменений в следствии не происходило. Документы этого времени отсутствуют. А 16 сентября к дознанию приступил феодосийский уездный исправник, капитан корпуса жандармов Охочинский, которому помогал пристав 1 стана Феодосийского уезда Орловский и дело сразу приняло другое направление.

Часть 3
Назначение следователя Охочинского,
показания Якуба Сале, выстрелы в лесу, свидетель убийства, противоречия в показаниях Якуба Сале.

С приездом в Судак Феодосийского уездного исправника капитана корпуса жандармов Охочинского, дело сразу приобретает другое направление. Хотя сам Охочинский доносил Таврическому губернатору: «Приехал в Судак спустя месяц после исчезновения Игумена, «следы преступления все закрыты». (Рядом была сделана кем-то приписка: «Не нарочно же: правильнее сказать следов преступления не было обнаружено»).
В первый же день его расследования, 16 сентября 1866 года, по непонятным причинам меняет, а точнее существенно дополняет свои показания Мустафа Смаил Оглу, поселянин деревни Таракташ, который, идя с матерью, встретил на дороге игумена.
Он показал: «При первом допросе меня чиновником Безобразовым я упустил из виду сказать следующее: когда я встретил игумена Парфения, поворотившим с большой почтовой дороги на дорогу в Кизилташ, то видел вслед за ним выехавшего татарина д.Таракташ Якуба Сале Окай Оглу. Куда именно ехал Якуб и зачем не знаю. Якуб ехал не большою дорогою, а тропинкой, соединяющейся дальше с большой дорогой. Он, наверно, видел игумена, который ехал впереди его саженей в ста. У Якуба я спросил огня, но он свазал: «Разве ты не знаешь, что я не курю табаку и поехал поспешно дальше»…
Впервые в документах дела появляется  Якуб Сале – таракташский татарин, 55 лет, имеющий 2 сыновей и 3 дочерей, старше, опытнее, мудрее, а, наверное, и хитрее тех, кого обвинили в убийстве игумена Парфения на основании его показаний. В деле и различных публикаций он представлен случайным свидетелем убийства, совестливым человеком, которого мучает известная ему тайна сожжения игумена, бедным, несчастным татарином, правда, забывают, что у него было четверо волов и не один виноградный участок. И все же многие отмечали, что в показаниях Якуба есть неясности и противоречия. Я бы сказал, что их бесчисленное множество, в чем вы и сами сможете убедиться.
Невольно бросается в глаза, что первый же допрос Охочинского касался Якуба. Почему раньше Мустафа не сказал о встрече с ним? Забегая вперед, обратимся к показаниям Мустафы на допросе следователем Крым-Гиреем, который был назначен после Охочинского и, видимо, также обратил внимание на эту странность.
8 ноября 1866 года Мустафа Смаил Оглу, 22 лет, показал: «…Во вторник, 23 августа, он, Мустафа, был в саду и только к вечеру, возвратившись в деревню, узнал о пропаже Игумена, когда Сеид Амет привез о том известие из Кизилташа. Тогда же и объявил Голове, что встречал игумена. О том, что за игуменом я видел Якуба, тогда я не объявил, боясь, что Якуб откажется от того, что шел в лес, а я наживу себе хлопот. Когда он же мне объяснил, что бояться мне нечего, то я показал все, как было».
Думаю, не только у меня возникает вопрос – зачем это было нужно Якубу?
Якуб, ставший, по его словам, свидетелем злодеяния, о чем тогда еще никто не знал, и даже о том, что он вообще был в лесу, вдруг зачем-то говорит Мустафе, что он может о нем сказать и бояться ему нечего. Странное поведение для человека, который,  трясется от страха и ему, как он позже покажет, угрожают убийцы, если он проговорится. Заметим, что это происходит еще за 12 дней до того, как он назовет имена предполагаемых убийц. Но, в то время он  будто бы еще и не собирался этого делать.
Вспомним, что Мустафа и его мать на первом допросе, 31 августа и 2 сентября, не упоминали о том, что видели Якуба. На втором допросе, 16 сентября,  Мустафа «вспоминает», что Якуб ехал на лошади саженях в ста (около 200м) позади игумена и, как он считает, должен был его видеть. На самом деле дорога в этом месте, хоть и изобилует поворотами, но, все же, просматривается на 2-3 сотни метров и Якуб не мог не заметить игумена. Более того он утверждает, что шел пешком, что потом, вновь изменив свои показания, говорили  Мамут и его мать («шел скоро»). Но как бы он быстро не шел, скорость движения лошади быстрее, чем человека, а ведь игумен тоже спешил. И если предположить, что Якуб вышел из Таракташа позже Парфения, то как он мог его почти догнать? А если он вышел раньше, то игумен должен был непременно проехать мимо и обогнать Якуба, который утверждал, что не видел Парфения. А если он все же ехал на лошади? Тогда мог следовать неприметно, на небольшом расстоянии от игумена.
В распоряжении  Таврического губернатора «о командировании капитана Охочинского», от 16 сентября 1866 года сказано, что «какая-то татарка в день исчезновения Игумена видела неизвестного татарина на сивой лошади, ехавшего в той же местности, по которой должен был проезжать Парфений, что будто татарин этот быв неизвестно, впрочем, кем открыт, арестован и заключен в острог, где  содержался 2 суток, но потом выпущен, тоже неизвестно по чьему распоряжению». (4-130)
Трудно сказать были ли это искаженные слухи от рассказа Мустафы и его матери, видевших Якуба, или так  было на самом деле. Видимо, поэтому Охочинский и допрашивал Мустафу, а затем и Якуба, в первый же день своего приезда в Судак.
О неизвестном татарине на лошади, следовавшем за игуменом, еще будут возникать упоминания в деле, но так и не найдут подтверждения.
Вот показания матери Мустафы, данные Крым-Гирею  2 ноября 1866 года, в которых упоминается Якуб.
Фатьма, дочь поселянина деревни Куч-Османа, жена Умера, поселянина деревни Отуз, 42 лет, показала:
«В понедельник, 22 августа из Отуз я шла в д.Таракташ с сыном Мустафой. Дорогою в лесу мы никого не встретили и только близ источника, что у самой дороги, с левой стороны, если идти из Отуз, я слышала в лесу стук топора, но никого   не видела. Ближе к дороге в том же месте лежали несколько деревьев, только что срубленных. По выезде из лесу в Аджибей, где Кизилташская дорога соединяется с Карасубазарской, я встретила игумена ехавшего верхом. Ближе к Таракташу мы встретили Якуба Сале Акоп Оглу. Оба места, где мы встретили игумена и затем Якуба, я указать могу. Якуб шел скоро».
В этих показаниях Фатьма впервые говорит о том, что не только слышала в лесу стук  топора, но  и видела возле дороги близ источника только что срубленные деревья. Кто же был этот человек, рубивший лес у дороги, примерно в том месте, где Якуб собирал хворост? Человек этот мог оказаться важным свидетелем, или… убийцей. Но сколько его не искали, так и не нашли. Ведь если он в то время находился там, где проезжал игумен, то, наверное,  слышал выстрелы, о которых позже будет говорить Якуб, или мог опровергнуть его показания. Если только неизвестным человеком, рубившим лес у дороги, вблизи источника, не был сам Якуб. Но тогда он не мог ехать (или идти) за игуменом по дороге и встретить Фатьму с сыном… Может быть для этого ему и были нужны  показания Мустафы, чтобы отвести от себя подозрение).
16 сентября Якуб Сале давал показания Охочинскому, в тот же день, когда Мустафа сообщил, что видел его на дороге. Но пока он не говорит ни слова о том, что был свидетелем убийства:
«В понедельник, в самый день пропажи, как говорят, игумена, я утром поехал в общественный лес нарубить хворосту. Поехал одной арбой, но взял 2 пары волов, с целью попасти их в лесу. Рубил хворост на половине дороги идущей из Таракташа в Кизилташ. Пару волов, которыми предположил привезти хворост, привязал в лесу, а другую пару пустил пастись. Нарубив хворосту, я привез в деревню Таракташ, а другую пару волов оставил в лесу, так как они зашли не знаю куда. Приехал в Таракташ в полдень и после обеда («часа в 2 или 3» - зачеркнуто) пошел пешком разыскивать волов, оставшихся в лесу. Не доходя ; версты до поворота с большой дороги на Кизилташскую, я встретил татарина Мустафу, шедшего в Таракташ. Мустафа просил у меня огня, чего у меня не было. Но игумена я вовсе не видел. Я пошел прямо в Аджибей спросить, не видели ли моих волов. В Аджибее застал жену приказчика помещика Жирнова и караульного Мемета. Они сказали, что волов не видели. Я пошел дальше в лес и недалеко от Аджибейского дома нашел своих волов, которых прямо погнал домой. Игумена Парфения я видел только осенью прошлого года в саду Стевеной. Больше игумена не видел. Куда делся игумен, я не знаю».
Далее он говорит: «О пропаже игумена я слышал от других. На другой день после пропажи игумена, именно во вторник утром, из д.Таракташ я отправился пешком в колонию Денаймел к немцам, родным братьям, Иванесу и Айнеру… спросить, когда будем сеять хлеб на земле, распаханной с товарищем у Верибрюсова. В Денаймеле немцев не застал. Они переселились, как сказали в колонию Карасан. Когда я шел в Денаймел, по дороге, в деревне Эльбузлы, пристал ко мне тамошний мужик, русский, которого имени не знаю и указать не могу. Этот русский шел со мной до Салов и дорогою спрашивал меня, действительно ли пропал священник, на что я ответил незнанием. От русского я первый раз услышал о пропаже игумена. Идя в Денаймел, я заходил в деревню Челеби-Эли к родственнице своей Умиш, жене татарина Баракая, который в то время не был дома (ездил в Конрат к дочери). Из Денаймела возвратился опять в Челеби-Эли, переночевал там в доме Баракая, а в среду утром отправился домой в Таракташ».
Это странное, на первый взгляд, путешествие, достоверность которого подвергалась сомнению и следователем, и в различных публикациях, может оказаться наиболее правдивым из всех показаний Якуба, поскольку изобилует деталями и подробностями, которые можно было, при желании, проверить.   Мог ли человек, ставший свидетелем убийства, переживший такое потрясение, вернувшись домой уставший, глубокой ночью, рано утром отправиться за десятки километров узнать, когда ему сеять? Одно показание Якуба (о сожжении на костре игумена) неизменно исключает второе (о путешествии рано утром следующего дня в Денаймел). Какое же из них правдивое?
Показания его тщательно проверялись. Жена приказчика Аджибейской экономии помещика Жирова, Старо-Крымская мещанка, дочь Петра Мелайского (неразборчиво) Вильгельмина показала:
«День в который пропал игумен Парфений я хорошо помню… Ни в день тот, ни прежде татарин Якуб, которого я давно знаю, к нам на хутор спрашивать волов не приходил и я его не видела… На хуторе нашем, в отсутствие мужа моего в Феодосии, находился временно татарин Мемет, проживающий ныне в Таракташе. В день пропажи игумена Мемет находился на хуторе и никуда не отлучался».
В последующих показаниях Якуб уже не говорил, что видел в Аджибее жену приказчика, а только Мемета. Но это почему-то не вызвало особого подозрения, как и другие противоречия в его показаниях, которые неизменно «сходили ему с рук».
26 сентября был получен ответ на запрос пристава Охочинского, о путешествии Якуба в Донаймель, в котором говорилось: «Вследствие словесного предложения Вашего Высокоблагородия, Цюрихтальский окружной приказ имеет честь донести, что здешние колонисты Иоганн и Генрих Гаук переселились в деревню Карамин Перекопского уезда 22 числа прошлого, августа, месяца».
Практически это подтверждало показания Якуба. Ведь он говорил, что не застал братьев колонистов 23 августа. Только  он называл их Иванес и Айнер, а не Иоанн и Генрих, что можно списать на его забывчивость, а, возможно, он так к ним и обращался. Они действительно уехали 22 августа, накануне его прихода, и если даже не в Карасан, а в Карамин, то он мог в точности этого и не знать, а получить эти сведения от их односельчан.
Конечно, Якуб мог оказаться в Денаймеле и позже, например, на следующий день. Вызывает также сомнения то, что впервые о пропаже игумена он услышал по дороге в Салы (Грушевку) от местного русского мужика, то есть утром 23 числа. Но розыски игумена объявили только в этот день вечером, после того, как монахи послали в Судак узнать, не заболел ли он, а потом в Шах Мурзу, и лишь на следующий день в Топлу и Ортолан. Но и здесь утверждать что-либо сложно. Известие о том, что игумен не вернулся в монастырь могло разнестись быстрее, чем кажется.
К этому «темному месту» в показаниях Якуба вернулись через год, когда следствие безнадежно зашло в тупик. 23 августа 1867 года в Цюрихтале был призведен «повальный обыск об образе жизни и поведении государственного крестьянина д.Таракташ Якуба Сале Акай Оглу». Все опрошенные лица (12 человек) показали, что знают его хорошо: «Он возит лес на продажу, занимается также садоводством. Не заметили за ним ни каких дурных поступков и вообще поведение его одобряем».
Казалось бы, это подтверждает безупречную репутацию Якуба, как правдивого свидетеля убийства, если бы не одно маленькое «но», на которое, почему-то, опять, ни кто не обратил внимание.
Жители деревни Цюрихталь утверждали, что Якуб возит им лес на продажу. Но не было проверено, когда и как часто привозил он  лес, и было ли им взято в то время разрешение на порубку. И не привозил ли он лес 23 августа 1866 года, после пропажи игумена.
Это вновь наводит на мысли, что Якуб и мог быть тем  человеком, которого безуспешно искали, рубившим лес по дороге в Кизилташ в день исчезновения игумена, стук топора которого слышала идущая из Отуз Фатьма и видела деревья, сложенные у дороги, а поездка за хворостом была лишь для отвода глаз. Возможно, он и положил потом хворост сверху на арбу, чтобы скрыть украденные из казенного леса деревья и отправился в Денаймель, но не пешком, а на арбе, нагруженной лесом, в которую запряг две пары волов, которых брал специально для этой цели,  и  не за тем, чтобы узнать у братьев колонистов, когда сеять хлеб на земле «распаханной с товарищем у Верибрюсова». А в Таракташ  и вовсе не уезжал, а был застигнут игуменом на месте порубки. Конечно, таких версий  может быть множество и у меня она не единственная.
И все же странно, что никто не спросил самого Якуба, видел ли он срубленные деревья у дороги, вблизи того места, где он собирал хворост,  и не знает ли кто рубил лес? Не спросили об этом и Мамута Ангыра, и его жену, которые, как мы узнаем позже, собирали кизил в том же месте, вблизи источника.
Но показания Мустафы, который идя с матерью, видел Якуба, вновь всплывают в деле уже через год, 21 сентября 1867года, когда была допрошена жена волостного писаря Надежда Петрова Иванова, которая показала: «В понедельник 22 августа пришел в дом наш мальчик Мустафа Смаил Оглу с матерью своей. Он, (как сирота), бывал в Таракташе и часто заходил к нам. На другой день, во вторник, Сеид Амет привез какую-то бумагу из Кизилташа в Волостное правление, распечатав которую, бывший Голова Мейназов сказал, что игумен пропал и просят его розыскать. Об этом мне сказал помощник моего мужа (Ворон). Мустафа же Смаил Оглу, услышав это, сказал мне, что он видел на дороге проезжавшего игумена, который поклонился им, и далее Мустафа прибавил: «Еще вчера я его видел живого, а сегодня он пропал, жаль его». Об этом я сказала Ворону, чтобы он передал Голове, который спросил Мустафу видел ли он игумена, на что тот ответил, что видел одного и более никого не видел.
Когда приехал помощник Исправника Костюков для розыска игумена и Мустафа был спрошен несколько раз, но ничего не говорил, что видел кого-либо в лесу. Чиновник Безобразов, приехавший на следствие, так же спрашивал Мустафу и обещал ему денег 25 рублей, лошадь и одежду, так как он бедный сирота, но мальчик твердил постоянно, что он в лесу никого не видел, а слышал только в стороне от дороги стук топора. (Оказывается,  стук топора слышал и Мустафа).
И я постоянно уговаривала Мустафу не скрывать, если он что-нибудь знает и после долгих колебаний он открыл мне, что видел за игуменом бежавшего над дорогой татарина Якуба Сале, но что если Якуб от этого откажется, то он погиб. На вопрос мой, не имел ли Якуб у себя ружья, топора или чего-нибудь, Мустафа отвечал, что в руках у Якуба ничего не было и только под мышкой были башмаки. Об этом я сказала в тот же день мужу, а муж мой передал на другой день становому приставу Орловскому, приехавшему в Таракташ. Сам Якуб, когда объявил… об убийстве, то говорил, что если бы на него не указал Мустафа, что он видел его, то он не осмелился бы сказать об убийстве из-за боязни, что его самого убьют.
(Это не соответствует словам Мустафы, которому Якуб якобы сказал, что о нем говорить можно).
Наконец, когда Мустафа Смаил Оглу был вызван в Феодосию в Полевой Военный  суд и возвратился в Таракташ, я из  любопытства спросила его, какое он дал показание, так как я слышала, что он объявил, что видел Якуба бежавшего с топором за игуменом. На что Мустафа ответил, что он показал тоже, что и прежде, но что один из родственников преступников, которого сам Мустафа укажет, перед тем, как он Мустафа шел в Феодосию, обещал ему 10 рублей за то, чтобы он показал,  что Якуб бежал с топором, что бежал быстро и спрашивал у него, Мустафы: «Далеко  уехал игумен?» За что тот родственник обещал после дать еще больше».
21 сентября 1867 Мустафа был допрошен в Феодосии в присутствии Полевого суда и показал: «перед отправлением моим в Феодосию татарин Тонка Мамут, родственник подсудимого Сеит Ибрама, действительно упрашивал меня сказать в суде на допросе, что когда я встретил Якуба Сале, бежавшего за игуменом, то Якуб был с топором, бежал быстро и спрашивал, его Мустафу, далеко ли отъехал игумен. Но я на такую ложь не согласен, потому что Якуб был без топора и даже не имел в руках и палочки, кроме башмаков под мышкою. И когда объявил Тонке Мамуту, что по просьбе его он показать не может и боится, то Тонка сказал: «Не бойся и обещал дать по возвращении моем из Феодосии 10 рублей».
Не буду комментировать эти показания. Складывается впечатление, что здесь верить вообще никому нельзя и все  замешано на лжи, по какому-то неизвестному нам сценарию, хорошо продуманному, кем-то неизвестным, хитрым и расчетливым... Трудно понять, кто кого оговаривает, кому заплатили и кто говорит правду…
               
                ***
Охочинский в своем отчете писал, что показания Якуба о его путешествии в Денаймель не подтвердились. Не ясно, какие у него были основания для таких выводов.  Но вскоре об этом забыли. Наступило 28 сентября – переломный день в этом запутанном деле. Якуб дал показания, что видел убийц и был невольным свидетелем трагических событий. Допрос состоялся в присутствии уездного исправника, офицера Корпуса Жандармов, пристава 1 стана и заседателя уездного суда.
Якуб Сале Акай Оглу показал:
«…Я сначала зашел на хутор Аджибей, но находящийся там караульный Мемет отозвался, что волов моих он не видел, тогда я пошел  дальше в лес для розысков. Пройдя по лесу довольно пространство по направлению к Кизилташу, я услышал в лесу сначала один, а затем еще два выстрела. Полагая, что охотники убили дикую козу, я побежал из любопытства посмотреть и на дороге заметил следы крови, и виден был след, как-будто, что-то поволокли из дороги в лес влево»…
(Пробежать «из любопытства», чтобы посмотреть на убитую козу, нужно было чуть ли не версту по не совсем ровной местности с углом подъема местами до 35 градусов. Не лучше ли было искать своих волов. Но эти странности ни у кого почему-то не вызвали вопросов и подозрений).
Остановимся в этом месте и сравним показания Якуба с теми, которые он давал позже, 4 ноября, следователю Крым-Гирею. Прийдется прочесть всю историю  с самого начала:
«В понедельник, 22 августа этого года, я поехал в лес парою волов за хворостом и взял с собою другую пару, чтобы в лесу попасти. Когда я нарубил хворост, наложил им мажару и запряг волов, то другую пару не мог отыскать. Я рубил хворост недалеко от Кизилташской дороги, правее, близ криницы. Там же, вблизи собирали кизил Ангыр Мамут с женою. Я и их спросил, не видели ли моих волов. Не найдя их я повез хворост домой около полудня. Через деревню я приехал в свой сад, послал мажару с сыном своим, а сам вернулся в лес за другой парой волов. У конца садов я пошел речкою, когда меня нагнал в дилижансе Курт Амет Дервиш Али Осман Оглу, заехавший в свой сад. Несколько дальше, когда шел тропинкою под дорогой, встретился Мустафа Смаил Оглу, попросивший у меня огня, а стороною по дороге шла мать его Фатима. В Аджибее, проходя мимо хутора, я спросил у стоявшего в дверях Мемета Смаила Оглу не загнали ли в хутор моих волов. Он сказал, что нет, и я пошел дальше в лес. Для легкости я снял башмаки и пошел босый. Подходя к кринице, я услышал выстрел не далеко, правее дороги. Остановившись, я присматривался в ту сторону, когда впереди раздались через несколько минут два выстрела, один за другим. Думая, что это охотники и желая спросить, не видали ли они в лесу волов, я пошел на выстрелы. На подъёме горы, при повороте дороги, у самого начала лесной дороги, я заметил кровавое пятно. По лесной дорожке, в полутора шагах от первого, другое пятно. Я пошел той дорожкой. Через несколько шагов я заметил, шедший дорогой след, как будто волокли что-нибудь»…
Чем же отличаются эти показания? У Якуба появился еще один свидетель, Курт Амет Дервиш Али Осман Оглу, который якобы видел его на дороге идущим из Таракташа. Но его почему-то никто об этом не спрашивал. Так велика была вера в правдивость показаний Якуба.
Обратим внимание, что Якуб упоминает о том, что снял «для легкости» обувь, пройдя хутор в Аджибее, а не раньше до поворота с большой дороги, где его видел Мустафа, если верить его показаниям, идущего босым с башмаками в руке. Вряд ли Мустафа мог придумать такие подробности. Может он и правда видел Якуба без обуви, но в другом месте, там, где у дороги лежали срубленные деревья… до встречи с игуменом.
Якуб говорит, что караульный на хуторе Мемет стоял в дверях, а не «отозвался», как в прежних показаниях, и он уже не заходил на хутор, а спросил, «проходя мимо». Это исключало возможность встречи с женой приказчика, на которую он ссылался в первых показаниях. Якуб уточняет, что услышал выстрел, подходя к кринице «недалеко правее дороги». В первый раз он не называл это место конкретно, а лишь говорил: «Пройдя по лесу довольно пространства». На плане, составленном Охочинским, со слов Якуба, 30 сентября во время осмотра дороги, первый выстрел прозвучал гораздо дальше криницы, шагов на 150-200. В акте осмотра дороги,  составленном 30 сентября, Охочинский пишет:
«Отправившись в лес и пройдя предполагаемую засаду более ста шагов, Якуб по правую сторону  дороги указал место, откуда последовал первый выстрел, неизвестно кем произведенный. Место это, по густоте и величине деревьев, действительно  лишало Якуба возможности заметить стрелявшего. Здесь Якуб несколько минут спустя услышал выше еще два выстрела. Пройдя от этого места далее по Кизилташской дороге 975 шагов, Якуб вновь указал на место, где он заметил тогда следы крови и видный тогда след, по которому тащили что-то. Место это при повороте от большой дороги влево на лесную дорогу, идущую вверх на гору».
Казалось бы просто найти  это место, но это не совсем так.  Дорога с тех пор изменилась, она проходит уже не совсем там, где была  во времена Парфения. И если пройти от предполагаемого сегодня всеми места убийства, где несколько лет назад поставлен памятный крест, обратно 975 шагов, то окажемся гораздо дальше криницы и моста через ручей, которого тогда не было. Много раз я проходил по этой дороге, облазив все окрестные горы, пытаясь решить эту загадку.
Но вернемся к показаниям Якуба. Желая подтвердить сказанное им ранее, он  вспоминает, что был в лесу не один и, кажется, совершает ошибку.
30 сентября, дополняя свои показания, он сказал следующее: «Когда в день пропажи игумена Парфения я до обеда рубил хворост в лесу, то в той же местности собирали кизил татарин д.Таракташ Ангыр Мамут Ангыр Мустафа Оглу и жена его. Они тоже должны были слышать выстрелы, произведенные в лесу. Я убежден в этом потому, что после первого допроса меня Становым приставом, жена Мамута, встречаясь со мною, сказала: «Тебя видно спрашивали за выстрелы, я тоже слышала их, когда с мужем собирала кизил».
Обратим внимание, что в документах по-разному пишется имя Мамута – Ангыр Мамут или Мамут Ангыр. Возможно, это ошибка писаря. К этому мы еще вернемся.
1 октября была допрошена жена крестьянина Мамут Ангыр Мустафа Оглу, Уркой, которая показала:
«Месяца и числа тому погодя я вместе с мужем своим собирала кизил в лесу недалеко от дороги, идущей на Кизилташ. После обеда мы видели татарина Якуба Сале Акай Оглу, искавшего своих волов, и после слышали три выстрела в лесу: сначала один, а вслед за ним еще два. Кто стрелял и во что мы не знали, а полагали, что стреляли охотники».
Обратите внимание, что после обеда Мамут и его жена видели Якуба, искавшего волов. Казалось бы, это естественно, ведь они были в лесу недалеко от криницы, но… и не так близко. На плане, составленном Охочинским со слов Якуба и Мамута, это место обозначено на расстоянии, по крайней мере, с полверсты и более от дороги. Но, почему же Якуб не упоминает, что видел после обеда Мамута  с женой, а настойчиво доказывает, что был на хуторе помещика Жирова и шел по дороге из Таракташа, вслед за игуменом? Из его показаний следует, что он отставал метров на 250 (1/4 версты). Это и есть то расстояние, при котором сомнительна видимость на петляющей Кизилташской дороге.
После того, как Якуб услышал первый выстрел, он, по его словам, «остановившись, присматривался в ту сторону, когда впереди, через несколько минут (Мамут показывал, что минут через десять) раздались еще два выстрела». И по логике «сюжета» Якуба, игумен должен был проехать за это время на лошади около версты по дороге, идущей в гору. Странно, что пока ехал игумен, Якуб  стоял на месте и присматривался, (он же не мог знать, что будут еще выстрелы), вместо того, чтобы подойти к Мамуту и его жене, чтобы спросить о своих волах. Ведь, в первую очередь, там и нужно было искать, где он их пас.  За три часа, пока его не было, если он уехал в Таракташ до обеда, они могли объявиться.
Можно предположить, что именно так он и сделал. И Мамут с женой действительно его видели… после обеда. Но Якубу было не нужно, чтобы знали о том, что во время выстрелов он уже находился в лесу, поэтому появились показания Мустафы. Выстрелы, возможно, действительно были. Сомнительно, чтобы Якуб стал их придумывать. Ведь в лесу или на дороге мог оказаться кто-то еще, кто мог это подтвердить или опровергнуть. Вот только, где прозвучали выстрелы? Если показания Якуба вымысел, и он был свидетелем или реальным участником убийства, то должен был  увести следствие подальше от настоящего места преступления, что он, видимо, и делал.
Напомню, что это лишь версия. В этом случае нужно было вести поиски в месте предполагаемой «засады» и в противоположном направлении от указанного Якубом, на расстоянии нескольких минут пути.
Но на все эти «мелочи» тогда не обратили внимания, поверив Якубу,  так были поглощены разоблачением преступников.
Охочинский не опросил самого Мамута, который мог подтвердить или опровергнуть показания жены, в то время он был в отъезде. Его допросил уже Крым-Гирей через месяц, 30 октября.
На его вопросы, Мамут Ангыр Мустафа Оглу показал…
Но прежде прочитаем текст клятвы, которую давал Мамут, как и другие, перед дачей показаний:
«Я, Мамут Ангыр Мустафа Оглу, пред Алкараном Всемогущего, не имеющего себе равного Великого Бога клянусь и обещаю, что все, о чем у меня спросят, несмотря не на дружбу, родство, вражду, корысть и страх, без потворства с чьей-либо  стороны, без участия, прибавления и без утайки с точностью покажу и скажу самую сущую правду, даже на страшном суде всеобщего воскресения пред самым всемогущим Богом с чистым лицом возмог дать завет в оной: Биллаги, Выллаги, Тыплаги, буду отвечать по справедливости и покажу сущую истину. После оной моей присяги целую слова Алкарана. Аминь. О господи Миров».
Вот, что рассказал Мамут Ангыр: «Утром в понедельник, в тот день, в который, как я узнал, пропал игумен Парфений, я утром с женой отправился в казенный лес собирать кизил. Позже, но до полудня, когда мы собирали кизил… Якуб Сале Акай Оглу недалеко рубил хворост и я видел его четырехколесную мажару и пасшихся четырех волов. При нас Якуб положил воз хвороста и повез в деревню на паре волов. Другую пару волов Якуб искал тогда же, но не найдя, уехал на одной паре. После полудня, часа через два, возвратясь из деревни пешком, Якуб подошел к нам и спросил, не видели ли мы его волов, ушел искать их в лес. После того около часу, к стороне откуда я услышал выстрел и затем, минут через десять, два выстрела – один разом за другим. Выстрелы были, я думаю, ружейные. Первый выстрел около версты, а другие два, судя по звуку, должно быть дальше».
Если не ставить под сомнение показания Мамута, хотя, как позже выяснилось, он был родственником Якуба и мог его покрывать, Якуб вернулся в лес около двух часов, когда игумен только выехал из Судака, а подходил к Мамуту и его жене за час до первого выстрела, (если так понимать его неопределенные показания),  и не мог в это время находиться на дороге по пути из Таракташа, где его «видел» Мустафа. Да и вернуться так быстро он мог только верхом, оставив где-то лошадь, если он вообще уезжал. (Возможно, он не был в Таракташе, а рубил в это время деревья. За этим занятием и мог застать его игумен).
Мамут говорит, что первый выстрел прозвучал на расстоянии около версты, хотя, он находился в полуверсте от дороги. Возможно, выстрел был сделан гораздо дальше, совсем в другом месте.
Но, к сожалению, эти противоречия не привели следователей к каким-либо выводам. Оставим пока без ответа все возникающие вопросы и вернемся к показаниям Якуба Сале Акай Оглу, так настойчиво  изобличающего убийц. Мы прервали его рассказ в том месте, где он заметил следы крови и виден был след, как будто поволокли что-то из дороги в лес влево.
«…Пройдя немного следом, - продолжал Якуб, - я увидел, что два татарина, именно Эмир Усеин Абдураман Оглу и Сейдамет Эмир Али Оглу, стояли возле трупа убитого игумена Парфения. Один из них, именно Сейдамет, держал оседланную лошадь, а другой, Эмир Усеин, обыскивал карманы покойника, третий же, Сеит Ибрам Сеит Амет Оглу бежал с ружьем навстречу ко мне. За ним и Сейдамет, привязав лошадь к дереву, после подошел ко мне с ружьем. Оба, сведя курки, прицеливались стрелять в меня, но я, пав на колени, просил у них пощады, клянясь богом никому не говорить. Тогда они взяли меня, привели к трупу Парфения, которого означенные три татарина, свалив на лошадь, по дороге… повезли вверх. Проведя версты две, (злодеи), и сбросив с лошади труп, Сейдамет повел лошадь дальше в лес и выстрелом из ружья убил её, два же остальные товарищи начали собирать сухие дрова для костра. Возвратившийся Сейдамет с другими товарищами развели огонь и, положив туда труп с одеждою и сапогами, начали жечь, подкладывая побольше сухих дров, желая, разумеется, скорее скрыть следы преступления. Подложа дров, они отходили несколько шагов и сидели, стараясь не быть замеченными, если бы кто прошел или проехал…»
Прервем еще раз показания Якуба Сале и сравним их с тем, что он говорил через месяц , 4 ноября, Крым-Гирею:
«…На подъеме горы, при повороте дороги, у самого начала лесной дороги, я заметил кровавое пятно. По лесной дорожке, в полутора шагах от первого, другое пятно. Я пошел той дорожкой. Через несколько шагов я заметил шедший дорогой след, как будто волочили что-нибудь. Пройдя следом по извилистой дороге шагов сто, при повороте дороги, шагах в 10 впереди, я увидел группу: Вдоль дорожки стороною лежал лицом к земле труп человека, возле него привязанная была лошадь. Два человека стояли у трупа, который обыскивал один из них. Я остановился, но меня уже заметили и один из них, Сеид Амет, кинулся навстречу, прицеливаясь в меня ружьем. Я обернулся, думая бежать, но за мною с ружьем в руках стоял подошедший сзади Сеид Ибрам. Он крикнул, что вы не стреляете в него. При этих словах я бросился в ноги и начал умолять их не убивать меня. Сначала они угрожали мне смертью, говоря: «Зачем ты здесь? Откуда ты пришел?» Но после клятвы моей, что пришел я случайно и никому не скажу о виденном, они сказали, что не убьют и заставили идти с ними. Эмир Усеин, обыскивавший карманы убитого, перебросил труп через седло, а Сеид Амет, отвязав лошадь, повел её в повод дорогою. В убитом я узнал Кизилташского игумена, на груди которого заметил кровь, вероятно от раны. Меня заставили придерживать с Эмир Усеином труп за ноги, а Сеид Ибрам шел сзади, как кажется, карауля меня. Дорога шла лощиною, с версту далее. В небольшом котловане остановились, сбросили труп на землю и рассуждали, что делать с лошадью. Говорили, что убить её жаль. Предложили, чтобы я отвел её в Мордвиновский лес и пустил там. Но Эмир Усеин сказал, что надо её убить. Тогда Сеид Амет сказал, что застрелит её и увел оседланную в поводе дальше лощиною. Меня заставили помогать им собирать валежник. Устроили костер. Эмир Усеин выкресал огонь и поджег его. В стороне, куда Сеид Амет увел лошадь, послышался выстрел. В костер подкладывали валежник. Когда образовалась большая куча жару, положили на неё труп игумена и забросали еще валежником. Пришел Сеид Амет и сказал, что лошадь застрелил, спрятал и забросал валежником…
В костер беспрестанно подкладывали валежник. Эмир Усеин достал из кармана белый платок, который, как я заметил прежде, он при обыске трупа достал из кармана шаровар игумена. Хотел отдать мне тот платок, но Сеид Ибрам бросил его в костер и сказал мне: «Я куплю тебе платок». Сеид Ибрам удивлялся, что у игумена не оказалось денег. Он сказал Сеид Амету: «Ведь поп продал вина на семьсот рублей». Обратившись ко мне, Сеид Ибрам сказал: «Как ты сюда попал? Ведь ты повез хворост домой». Но я не знаю, когда он видел, что я вез хворост. Эмир Усеин рассказывал, что еще в пятницу они поджидали игумена, но проспали его. Мешая по временам костер, они дручками ворочали труп и разбивали кости. Когда оставался еще кусок не перегоревшего трупа, кажется грудь, наложили на него большую кучу валежника и пошли домой».
Как видим, показания Якуба обрастают подробностями. Если допустить, что все это вымысел, то у него не только завидная фантазия, но и память. Ведь Якуб был неграмотный и все прежде сказанное, нужно было держать в голове. К тому же, в его возрасте, а ему было 55 лет, он мог забыть или перепутать какие-то мелочи и детали своего рассказа, о которых уже говорил. Ведь не мог он тогда предполагать, что его будут допрашивать еще, и еще раз… И, что следствие затянется на полтора года.
Сравним еще раз его показания. В первом, которое он давал  Охочинскому Якуб говорит, что «Эмир Усеин Абдураман Оглу и Сейдамет Эмир Али Оглу, стояли возле трупа убитого игумена Парфения. Один из них, именно Сейдамет, держал оседланную лошадь, а другой, Эмир Усеин, обыскивал карманы покойника, третий же, Сеит Ибрам Сеит Амет Оглу бежал с ружьем навстречу ко мне. За ним и Сейдамет, привязав лошадь к дереву, после подошел ко мне». А в показаниях Крым-Гирею лошадь была уже привязана и сказано: «Сеид Амет кинулся навстречу, прицеливаясь в меня ружьем. Я обернулся, думая бежать, но за мною с ружьем в руках стоял, подошедший сзади Сеит Ибрам».
Согласитесь, что это совсем другая ситуация. Мог ли человек, переживший все это, у которого картина увиденного должна стоять перед глазами, перепутать, кто к нему бежал, а кто стоял сзади? А  вот придумавший эту историю, мог и забыть, как рассказывал её первый раз.
Из вторых показаний следует, что подошедший сзади Сеид Ибрам, не давал возможности  Якубу скрыться и как бы оправдывал  слышанный им первый выстрел. Но если Сеид Ибрам только подошел и не участвовал в убийстве игумена, то где он был все это время, когда Якуб ждал двух последующих выстрелов, а потом шел по дороге? Он должен был прибежать раньше Якуба, вслед за игуменом. А если оставался следить за дорогой, должен был видеть идущего по ней Якуба и подать сигнал, скорее всего, еще одним выстрелом.
В первом варианте «возвратившийся Сеид Амет с товарищами развели огонь и положили туда труп с одеждою и сапогами», а во втором – все это произошло до прихода Сеид Амета, что кажется более вероятным. Ведь чтобы отвести лошадь на вершину горы, убить её, завалить валежником и вернуться обратно нужно время. Не могли же его просто ждать и не разводить огонь. Да и стоило ли сначала заниматься лошадью, а не пытаться, в первую очередь, скрыть следы убийства?
Ясно, что первоначальные показания Якуба со временем были им «доработаны» и скорректированы. Так меняется расстояние до костра – сначала две версты, затем верста. Появляются  и новые детали. Например, платок, который Эмир  Усеин достал из кармана игумена, разговор о вине, проданном якобы  Парфением  на семьсот рублей, и то, что его поджидали еще в пятницу и проспали. Все это должно было, по замыслу Якуба, придать достоверность его рассказу. Но к его показаниям отнеслись крайне легкомысленно. Никто не проверил, был ли у игумена белый платок, о котором могли знать и монахи, и прислуга Рудневой Авдотья, и Стевен, и многие другие; продавал ли он в этот приезд вино, о чем нет никаких сведений в деле и показаниях других свидетелей; и мог ли он проезжать по этой дороге в пятницу, когда его, якобы, ждали преступники, и где они были сами в это время, когда его  «проспали», ведь у них могло оказаться на это время «алиби», что непременно поколебало бы уверенность в показаниях Якуба.
С той же целью, чтобы подтвердить свои прежние показания или вымысел, мог он добавить и слова  Сеид Ибрама, который якобы видел, как Якуб вез домой хворост. Хотя, до полудня, как показывал при первом опросе Сеид Ибрам, он находился во дворе Стевена.
Если Якуб был лжесвидетелем, то очень рисковал, прибавляя к уже сказанному новые подробности, в достоверности которых  не был  уверен.
Так же странно, что убийцы сжигают труп и уходят домой, не дождавшись пока он окончательно сгорит. Из показаний Якуба не ясно пытались ли потушить костер, потух ли он или продолжал гореть, когда они ушли. Никто это не уточнял. Но в любом случае это не вяжется с желанием скрыть следы. Да и зачем было сжигать труп, а не закопать его где-то в глухом лесу, как поступили, по словам Якуба, с лошадью? Кто был в местности по дороге в Кизилташ, которую окружают горы, возвышенности, овраги и густой лес на многие километры, согласится со мной, что скрыть следы преступления здесь не сложно. Ведь спрятали где-то, если верить в происходившее, сгоревшие кости, которые так и не нашли.   А люди, которые шли на такое преступление, могли подумать об этом заранее и запастись лопатой или сходить за ней домой после убийства, что заняло бы меньше времени, чем огромный  костер, который горел до глубокой ночи и мог привлечь внимание.
И если один из убийц Сеид Амет, то, как объяснить, что когда на следующий день А.Х.Стевен посылает его в Кизилташ узнать, не вернулся ли игумен, он проезжая дважды мимо страшного оврага, не уничтожил следы костра, зная, что игумена будут искать? Ответ напрашивается лишь один – просто он ничего об этом не знал.
Признаться, мне вообще не ясно, зачем преступникам нужно было до такой степени скрывать следы убийства. Присыпали бы валежником и ладно. Лучше бы тайком вернулись в Таракташ и создали себе «алиби», чтобы их видели подальше от злополучной дороги как можно больше людей. При определенной осторожности, пройти через горы, где множество тропинок, не замеченными, было не сложно. Ведь они не могли знать о проблемах игумена с консисторией и предполагать,  что не найдя его останки, могут решить, что он скрылся и бежал за границу. Даже Якуб, при всей своей фантазии, не говорит о том, что среди указанных им убийц был об этом хоть какой-либо разговор.
Конечно, многое в этом деле неясно, в том числе и, что было в саквах, которые взял с собой  игумен. Якуб не дает на это ответа и это в какой-то степени снимает с него подозрение. Если бы он был убийцей Парфения, а не указанные им люди, то знал бы их содержимое,  Но, в тоже время, и предполагаемые убийцы, не могли не поинтересоваться, что находится в  поклаже и, не раскрывая,   бросить саквы в костер. В одном и другом варианте событий Якубу должно быть известно, что вез игумен. Кстати, он даже не упоминает о саквах в своих показаниях, ни когда увидел преступников, ни когда взвалили тело убитого на лошадь, ни когда его сжигали на костре. Можно предположить, что он вообще о них не знал. Жаль, что на это не обратил внимание никто из следователей.
 Можно предположить, что Якубу не было известно, куда делся или как погиб Парфений, а он лишь использовал в своих целях ситуацию, после его исчезновения, (подождав некоторое время и видя, что его не нашли), для сведения счетов с односельчанами, к которым питал чувство мести, что, как показывают документы, имело под собой основание. Но ведь игумена, если он был  убит неизвестными преступниками, могли рано или поздно найти и тогда ложные показания Якуба были бы опровергнуты. Но он почему-то не опасался такого развития событий.
Вывод из этого однозначен – или Якуб говорит правду и на самом деле был свидетелем этой трагедии, или знает и покрывает настоящих преступников и уверен, что игумена никогда не найдут… 

Часть 4
Палач Бекир. Место убийства. Два старых пня. Пепелище. Догадки и гипотезы. Секретные поиски Кондараки. Новый свидетель. Показания Сеид Мемета. Очная ставка.

Среди событий тех трагических дней, когда пропал игумен Парфений, было еще одно, казалось бы, не связанное с его исчезновением, на которое не обратили должного внимания участники следствия и последующие исследователи этого запутанного дела.
В ночь с 21 на 22 августа 1866 года, накануне исчезновения  Парфения,  из Феодосийского тюремного замка бежал палач Бекир вместе с арестантом Ивановым. (Дата эта может вызывать сомнения, поскольку указана лишь в одном документе, где написание числа «22» читается, как «24» из-за неясного почерка, скорописи писаря. Подтвердить её другими документами не удалось и можно принимать с оговоркой).
В XIX веке в России телесные наказания и смертные казни выполняли заплечных дел мастера или палачи. Назначались они обычно, по добровольному согласию из арестантов, приговоренных к наказанию плетьми или ссылке. В 1838 в палачи было разрешено брать заключенных арестантских рот и вольнонаемных из  местных жителей. Если добровольцев не находилось, заплечными мастерами назначали осужденных преступников без их согласия. Добровольцы принимались на службу бессрочно, а назначенные - на срок не менее трех лет. Они получали паек и казенную одежду, а вольнонаемные и плату от 200 до 300 рублей в год. Они освобождались от всех повинностей, но обязаны были жить под надзором  в тюремном замке, практически в заключении. Обычно палач обладал большой физической силой, мастерски владел кнутом – орудием истязаний, которым мог легко убить человека.
 Скорее всего, Бекир был назначен из осужденных преступников, иначе, зачем ему было бежать. В деле нет сведений, бежал ли он с оружием. Это можно только предположить.
Путь их лежал в сторону Судака. Позже они разошлись и через несколько дней Бекира арестовали по дороге в Ялту, а Иванова под Симферополем. В первую ночь они могли пройти около 30 верст и укрыться где-то не далеко от дороги, поближе к воде или источнику. (Вспомним «засаду», найденную Безобразовым не далеко от чокрака, в которой по его словам могло находиться два или три человека). Продуктов и денег у них, видимо, не было, и они могли надеяться добыть их только грабежом или… убийством.
Как показывают документы дела, палач Бекир родился в Таракташе и  был двоюродным братом главного свидетеля обвинения Якуба Сале Акай Оглу…
               
                ***
Читая акт осмотра места преступления, составленный Охочинским 30 сентября 1866 года, мы остановились на том, что, пройдя 975 шагов, Якуб указал, где он видел тогда следы крови. «Место это при повороте от большой дороги влево на лесную дорогу, идущую вверх на гору» - писал Охочинский. Здесь позже был установлен памятник, деревянный крест на мраморном основании. Но креста давно нет. Когда он исчез неизвестно.  Место это забыто и найти его сегодня не просто. Много раз я бывал на дороге в Кизилташ, обойдя все окрестные горы, взбираясь на вершины, меряя шагами расстояние, указанное Якубом. Приезжал  сюда каждый год и обязательно, (это стало уже ритуалом), в день исчезновения игумена, поминая его и казненных татар.
Сложность поисков заключалась в том, что исчез не только крест, забыты топонимы – названия гор, изменила направление и дорога, построенная в послевоенные годы.
В документах сказано, что место где Якуб впервые увидел убийц, пройдя 105 шагов по лесной дороге, находилось между двух старых пней. Трудно в это поверить, но они и сегодня на прежнем месте. Через 150 лет…
Охочинский пишет: «Местность, где Якуб видел в первый раз след крови и где, как он полагает, убит игумен, представляет следующий вид: Дорога углубленная, на правую сторону большая гора, поросшая лесом, налево же возвышенная окраина, также поросшая лесом, с крутым поворотом из большой дороги на лесную. На верху этой окраины лежит толстое сухое, не плотно прилегающее к земле,  дерево, из под которого видно указанное Якубом то место дороги, где были следы крови».
Далее в акте осмотра места преступления читаем: «Проходя от этого места по дороге вверх около полутора верст, Якуб указал, где сожгли игумена. Место это, как небольшой котлован, окруженный большими возвышенностями, представляет замкнутое и закрытое место. Там найдено большое пепелище, на котором разложен был костер и сожжен покойный игумен. В пепелище, форма которого представлена на чертеже… нашли небольшой остаток длиною с пол аршина недогоревшего куска дерева (вероятно впоследствии брошенный) в числе нескольких камней, не подвергшихся огню. Отложив дерево и камни в сторону, в пепле, при тщательном розыске, найдены измельченные остатки горелых человеческих костей. Более ничего не найдено.
По обгорелым небольшим камням и земле, где горел костер, следует заключить, что огонь был продолжительный и сильный. Но обуглившегося дерева не осталось.
Вблизи костра и далее в лесу нашли множество старого сухого валежника, из которого легко можно было произвести костер.  По указанию Якуба Сале Акай Оглу, от этого места вверх на гору была отведена, до сожжения трупа, татарином Сейдаметом лошадь покойника с седлом и, как объяснил в то время Сейдамет, убита и  завалена так, что следов её не осталось. Осмотрев ту возвышенность, куда указывал рукой Якуб, остатков лошади и седла не найдено. Спускаясь вниз обратно по той же дороге, примерно шагов 200, найдена еще одна обгорелая кость. Далее Якуб объяснил, что злодеи, желая изгладить след свой, набрали длинных ветвей и волочили за собой вниз по дороге. Там же, где были видны следы крови, они затирали землю ружьями, повторяя угрозы Якубу хранить это в тайне, под опасением лишения жизни».
Подписали этот акт: Уездный исправник Лагорио, капитан корпуса жандармов Охочинский, пристав Орловский, Дворянский уездный заседатель Кондараки. Понятыми были: капитан-лейтенант А.Х.Стевен, титулярный советник Лев Николаевич Зотов, штабс капитан Качиони, крестьяне деревни Таракташ Бекир Осман Оглу, Сейдамет Осанн Оглу, Куртий Амет Оглу, Куртий Амет Оглу и Ягья Осман Оглу.
Со многими из них нам еще предстоит встретиться. Но вернемся к акту осмотра места преступления.
Первое, что вызывает сомнение – это очень уж «правильная» форма пепелища, напоминающая  фигуру человека и не превышающая его по размеру, где указано даже изголовье. Скорее всего, костер в котором сжигали труп, да еще ночью, разбивая кости дрючьями, не мог иметь столь определенные очертания и должен быть гораздо больше.  Конечно, нужно было проверить, горел ли он на всем этом ограниченном пространстве, а не рассыпан ли здесь  пепел, чтобы придать ему определенную форму, и сделать для этого срезы грунта в разных местах пепелища. Можно было выяснить, не использовали ли охотники  это место для костра раньше и когда последний раз, ведь защищенная от ветра возвышенностями  котловина   удобна не только для сокрытия преступления.  А также осмотреть пространство вокруг пепелища.  Охочинский утверждает, что «вблизи костра и далее в лесу нашли множество старого сухого валежника, из которого легко можно было произвести костер». Но это скорее наводит на мысли о неумелой фальсификации. Если бы такой большой костер горел несколько часов, то весь валежник на большом расстоянии вокруг был бы собран и сожжен предполагаемыми преступниками. Но, к сожалению, на это не обратили внимание.
К тому же, разжигая костер после захода солнца, как говорит Якуб, (неясно, что они делали 5 часов до этого) и, собирая в темноте валежник, преступники непременно должны были оставить какие-то следы своего присутствия, если они там, конечно,  были, хоть и прошел уже месяц.
И самое главное, никто из тех, кто на утро общался с ними, не заметил запаха дыма от костра, который долго сохраняется на одежде и волосах.
Якуб утверждает, что преступники затирали кровь на земле прикладами ружей, но пятна крови, которые он заметил в начале лесной дороги, на месте убийства игумена, должны были уничтожить в первую очередь. Ведь кто-то мог их увидеть, так же, как и он. Но еще один, позже появившийся «свидетель» мальчик Мемет, о них ничего уже не говорит. Из  показаний Якуба следует, что когда он встретил убийц, а потом пошел с ними вверх по оврагу, никто из них для того, чтобы убрать следы крови не возвращался. Обратно они шли уже глубокой ночью и не могли их видеть.
Обгоревшая кость, найденная на расстоянии 200 шагов вниз по дороге, как бы указывала, куда унесли останки, но могла быть еще одной попыткой фальсификации несуществующего сожжения игумена. Не ясно, зачем было «убирать» обгоревшие ветки и, в тоже время, оставлять следы пепелища, которые легко было присыпать сухими листьями. Может быть для того, чтобы его нашли?
Много еще вопросов в этом деле, на которые нет ответа.
В тот же день, 30 сентября, Охочинский и пристав 1 стана, «не сомневаясь, что найденное сего числа в лесу пепелище и кости игумена Кизилташского монастыря Парфения, постановили: пепел собрать и передать на хранение, впредь до особого распоряжения в Судакскую церковь, а кости тщательно уложить в коробку с ватою и хранить при деле».
18 октября Таврическая палата уголовного суда, рассмотрев два дознания, произведенные Безобразовым и Охочинским, постановила, «по особой важности» дела,  для производства «строжайшего формального следствия», создать особую комиссию под председательством судебного следователя Феодосийского уезда Крым-Гирея.
В тот же день Крым-Гирей приказал пригласить на 21 число Городового и двух врачей в качестве экспертов для исследования костей и определить:
а). Действительно ли найденные кости суть человеческие. б). На сколько свойства этих костей допускает заключение относительно пола и возраста лица, которому они принадлежали. в). Есть ли среди этих костей какие-нибудь признаки, указывающие на то, что над человеком, которому они принадлежали, совершено было преступление и то, каким влияниям подвержены кости по смерти того лица».
21 октября было произведено обследование костей городским врачом Феодосии С.Розенблюмом и младшим лекарем Горошомкиным в присутствии комиссии.
Заключение было следующее: «Кости представленные для исследования  состояли из многих обломков разной величины и формы, из коих: а). Верхний конец малой берцовой кости.  б). Один второй и два третьих фаланги пальца ручной кости. Все прочие мелкие обломки, как то – часть ребер, длинных костей, большой берцовой и бедренной, черепной и др. Определить не возможно принадлежат ли они человеческому остову. Пола и возраста лица, которому принадлежали кости признанные человеческими, определить нельзя, ровно нет признака к заключению, что над лицом тем совершено было преступление, что можно утвердительно сказать, что кости раздроблены насильственно, а не распались сами от каких-либо влияний. Все кости подвержены были действию сильного и продолжительного огня.
В числе костей найдена часть в один вершок длиною, обугленных стенок кровеносных сосудов, доказывающая, что вместе со скелетом подвержены были горению и мягкие части тела. Между мелкими осколками костей, пеплом и золой найдены и железные сапожные гвозди, шесть штук длиною в пол дюйма и один длиною в девять десятых дюйма.
Кости были положены в особую коробку для хранения и опечатаны».
Добавлю, что было их не так уж много и все они помещались в небольшой папиросной коробке.
В.Томкевич писал в книге «Судак Таврический» (1907г.): «Кизилташские иноки с великим благоговением и подобающей честью взяли с того места кости и похоронили их в храме св. Стефана Сурожского».  О том же говорится и в «Описании киновии Св. Исповедника Стефана Сурожского» в кизилташе (2-е издание 1893г.). Скорее всего, захоронение находилось в алтарной части и, возможно, его еще можно найти. Монастырь был разрушен, но фундамент храма сохранился, хотя,  здесь все было перерыто.
Наука за последнее время ушла далеко вперед и новая экспертиза могла бы пролить свет на эту давнюю историю. В Елизаветграде, нынешнем Кировограде, где родился и жил игумен Парфений (Поликарп Журавский) могли сохраниться захоронения представителей этой фамилии. Если бы удалось найти фрагменты костей  с пепелища, что, кажется, никому сегодня не нужно, то при желании, учитывая важность проблемы, можно было бы сравнить их ДНК, если, конечно, эти кости… были человеческие, а не оставлены в костре охотниками.
Прежде чем перейти к дальнейшим событиям, попробуем разобраться, почему Якуб, до этого «не видевший убийц и самого Парфения», изменил показания и представил следствию страшную картину убийства. Для этого вернемся к литературным источникам, отстоящим по времени не так далеко от происходивших событий,  и посмотрим, как они об этом рассказывают.
В Томкевич в книге «Судак Таврический» (1907г.) пишет: «Но невинно пролитая кровь вопияла к правосудию и Богу. Татарин и его сын (если вы помните у него сказано, что Якуб был в лесу с сыном, хотя мальчик не имел к нему ни какого отношения) долго мучились от угрызения совести и ночных видений, тайного страха, так что лишились сна и пищи, и совершенно заболели. Видя себя в таком несчастном положении, татарин пошел к своему мулле за советом и открыл ему тайну преступления известных татар, но мулла строго запретил ему кому бы то ни было открывать эту тайну. Но убитый игумен все стоял перед ними и приказывал выдать властям его убийц и, в противном случае, грозивший им страшным Божьим наказанием, - все это так устрашило татарина, что он, не взирая ни на что, немедленно донес Ф.Селецкому – полицейскому комиссару и указал место, где сожжено было тело о.Парфения».
В «Очерках Крыма» Е.Маркова  читаем: «Совесть не давала между тем Якубу покоя ни днем, ни ночью. Он бросил свои дела, не спал ночей, худел, мучился. Жена долго приставала к нему с расспросами, наконец, ему стало невтерпеж и он выдал секрет жене. Жена передала соседке, соседка мужу; мужа звали Ибрам. Он бросился к старшине, старшина послал к мулле. Мулла советовал молчать. Ибрам обратился к кордонному майору, оберегавшему берег Судака от контрабандистов, и на другой день Якуб и все убийцы были схвачены и отвезены  в Феодосию».
Это две разные версии. В первой, написанной священником, Якубу и мулле является сам игумен «грозивший им Божьим наказанием». Во второй появляется муж соседки Ибрам, некий старшина и «кордонный майор», который и сообщил о преступлении.
Подобных описаний много и в других дореволюционных и современных источниках. Но все они далеки от действительности, по крайней мере, не соответствуют материалам дела и показаниям самого Якуба. Ни жена Якуба, ни её соседка и муж, ни мулла и тем более Ф.Селецкий и мифический доносчик Ибрам, который, как пишет Е.Марков, был отравлен в тюрьме, к разоблачению убийц и откровениям Якуба отношение не имеют. Все происходило  иначе. Но, прежде чем узнать об этом, прочтем один документ. Это записка Дворянского Заседателя Феодосийского уездного суда К.Кондараки Его Превосходительству Господину Начальнику Таврической губернии.  Обратим внимание, что написана она 16 сентября 1866 года. Напомню, что в этот день приступил к следствию Охочинский и в тот же день он первый раз допросил Якуба Сале Акай Оглу, который еще не изобличал никого в убийстве игумена Парфения, а долго рассказывал ему о своем хождении в Денаймель к братьям колонистам. И именно в этот день  К.Кондараки, имя которого мы не встречаем среди разоблачителей убийц, пишет:
«…Желая содействовать к открытию совершенного преступления… по известным мне доводам и по частным сведениям, на которых основываю свои предположения… обнаружатся следы преступления, которые поведут к желаемому результату к тому  или еще местная полиция будет действовать осторожно и секретно до той  минуты покуда я найду необходимым действовать формально открыто. Поэтому имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство разрешить мне секретным предписанием, причем прикажите выдать мне и открытый лист на взимание при поездке моей обывательских лошадей без прогонов, так как не имею к тому запасных средств. Также считаю необходимым доложить Вашему Превосходительству не угодно ли будет разрешить мне и экстроординарной суммы, про всякий случай, для фискальных людей. Хоть 15 рублей. Так как при подобных весьма трудных открытиях, как Вам небезисвестно, играет самую значительную роль деньги».
Не много попросил Кондараки на «фискальные» нужды. Но откуда у него такая уверенность  (в первый день следствия) и что стоит за этой фразой – «по известным мне доводам и по частным сведениям?»
16 сентября, допросили только Якуба и татарина Мустафу, который якобы встретил его на дороге, и которому Якуб почему-то перед этим говорит, что теперь сказать о нем можно и, таким образом, попадает в поле внимания следствия. Но сам он об убийстве еще молчит. Почему же Охочинский, только приступивший к следствию, никого больше не допрашивает до… 28 сентября, того дня, когда Якуб сделал свое признание, и в тот же день были арестованы обвиняемые в убийстве. Только 25 числа он опросил жену приказчика в Аджибее, еще проверяя искал ли Якуб своих волов. Значит, до этого времени у него  не было иных версий и сведений. Что же произошло с 26 по 28 сентября? Здесь и правда есть о чем задуматься. Впору  поверить А.Дерману, что Якуб был запуган и дал ложные показания. Но не будем спешить с выводами.
Показания Якуба, после двух недель бездействия Охочинского, поворачивают следствие лишь в одну, единственную сторону. Никакие другие версии больше не рассматривались. Но и до этого их практически не было.
О том, что обвиняемые были выявлены не без участия Кондараки, мы узнаем из его же письма Таврическому Губернскому прокурору, где он говорит о «грозивших ему опасностях» и «энергических секретных розысканиях», чуть-ли не «пули свистели» у него над головой. Признаться, не очень приятное впечатление производит этот «документ» и его автор. Неясно, что им руководит – желание добиться истины, выслужиться любым путем, или… увести следствие в сторону, если только он сам не стал жертвой ловкой и изощренной фальсификации, в которой его просто использовали, направив по ложному пути, что кажется мне более вероятным.
Письмо датировано 8 октября 1866 года. В нем говорилось: «В бытность Господина Начальника Губернии в Феодосии, в первых числах сентября, я докладывал Его Превосходительству, что, по известным мне частным сведениям о безвестно пропавшем игумене Парфении, я надеюсь открыть случившееся над игуменом преступление и просил разрешить мне заняться этим делом, первоначально секретно, а впоследствии, если надобность укажет, официально при содействии местной полиции…
После энергических моих секретных розысканий, несмотря на грозившую мне опасность, с Божьей помощью, успел 28 сентября открыть трех человек татар, участвовавших в убийстве и в сожжении на костре трупа игумена. Открытые мной преступники теперь содержатся в Феодосийском тюремном замке.
Так как личность моя более других заинтересована в этом варварском  преступлении, которое усердием моим и трудами открыто, и желая более прежнего содействовать по доведению хоть одного или двух преступников до самосознания по известной мне методе, тем более, что они не подозревают во мне прямого виновника открытия  сделанного ими преступления, так как давал им заметить, что я только был случайный переводчик в этом деле. Но в личной моей просьбе о посещении преступников, по неизвестной мне причине Уездный стряпчий г.Волков отказал.
…Покорнейше прошу Ваше Благородие предписать секретно господину стряпчему не препятствовать мне посещать в тюрьме тех арестантов, для вышеизложенной миссии».
А 30 октября 1866 года Кондараки писал в следственную комиссию: «Вследствии произведенных розысков, 28 сентября, через татарина д.Таракташ Сеит Мамута Байрахтар Усеин Оглу, были мною  (это слово вставлено сверху) открыты преступники… Об этом, явясь того же дня, я объявил господину капитану Охочинскому и бывшему при том исправнику Лагорио и Приставу Орловскому, с объявлением к тому, что о том преступлении знает поселянин Якуб Сале Акай Оглу, который при спросе все подробно объяснил.
Спустя после приезда моего в Таракташ с лишним полтора часа, привел Якуба к сознанию и подробно все, что знал объяснил в отобранном от него 28 числа показании, которое приложено к делу».
Видимо Сеит  Мамут Байрахтар Усеин Оглу – это и есть мифический «доносчик Ибрам», который, по словам Е.Маркова, был отравлен в тюрьме. Но о Сеит Мамуте ничего подобного неизвестно, да и арестован он не был.
Сменивший Охочинского следователь Крым Гирей, желая проверить эту туманную  историю, допросил его 3 ноября 1866 года.  Сеит Мамут Байрахтар Оглу показал: «Я собирал кизил в лесах Мордвинова. В августе и сентябре этого года был в Суук-Су и Эль-Бузлах. В сентябре, числа 20, я возвратился в Таракташ. Покойного Парфения я хорошо знал и он любил меня. Поэтому я старался узнать виновных. Когда здесь был уже исправник и жандармский капитан, я увидел в Малом Таракташе Якуба Сале Акай Оглу. Я знал, что Якуба видели в лесу позади игумена и когда Якуб сидел задумавшись, то я подошел к нему и сказал: «Якуб, у тебя есть что-нибудь за душою? Якуб задрожал, но ничего не сказал. Тогда я позвал его в дом Мазина Халиль Улла Эфенди, которого дома не было. Я сказал: «Якуб, расскажи мне все, не бойся. Скорее я буду в солдатах, чем ты». Тогда Якуб рассказал мне, как он был случайным свидетелем убийства и назвал убийц (Сеид Амета, Эмир Усеина и Сеит Ибрама). Чтобы Якуб после не отказался от своих слов, я позвал сейчас соседа, Аджи Халиля Эфенди. При нем Якуб повторил свой рассказ.  Тогда  я сел на лошадь и поскакал объявить в квартире Качони заседателю К.Кондараки, при бытии самого Качони. В тот же день Якуба Сале привели на допрос и убийцы были арестованы. Рассказывая мне обо всем, Якуб говорил, что давно хотел объявить начальству, но боялся мести убийц, и прибавил, что он советовался только с Эмир Сале, братом Сеид Амета. Но Эмир Сале пригрозил ему местью убийц и заставил молчать».
Здесь всплывает и «кордонный майор» Качони (Качиони), о котором упоминает Марков.
Если Якуб, выждав определенное время, решил  обвинить в убийстве трех знакомых ему татар, с которыми имел давнюю вражду, ему нужно было искусно разыграть «муки совести», чтобы в это поверил Сеид Мамут Байрахтар и поспешил  сообщить  начальству. Сам Якуб этого сделать не мог. Это выглядело бы не так естественно и могло вызвать подозрение.  Байрахтара он выбрал для этой цели не случайно и был уверен в результате задуманного им плана.
Был допрошен и сосед Сеид Мамута, Аджи Халиль Эфенди, 47 лет, который, по его словам, также слышал признание Якуба. Он показал: «Не помню какого числа сентября, в среду, я собирался ехать в деревню Ай-Серез, когда Сеид Мамут Байрахтар Оглу пригласил меня выслушать рассказ Якуба Сале Акай Оглу. Тогда Якуб при Сеид Мамуте рассказал, как он, Якуб, был случайным свидетелем сожжения игумена убийцами, которых назвал – Сеид Амет…, Сеид Ибрам… и Эмир Усеин… Я сказал Якубу, что он должен тот же час объявить о том начальнику». 
3 ноября Крым-Гирей приказывает Таракташскому волостному правлению «арестовать сейчас же Эмир Сале Эмир Али Оглу и предоставить его следствию к утру завтрашнего, 4 числа ноября».
Доставленный в следственную комиссию, Эмир Сале, брат подозреваемых в убийстве Парфения,  показал, что ему 37 лет, он женат, имеет детей, вероисповедания магометанского, грамотный, под судом не был, в деревне Таракташ занимается убоем скота и продает мясо.
Об убийстве игумена Парфения он сказал: «До открытия преступления этого дознанием я не знал. Якуб Сале Акай Оглу о том мне не говорил и я не заставлял его не объявлять об этом преступлении, угрожая местью виновных в убийстве. Никаких свидетелей по делу  этому я не убеждал при следствии в пользу обвиняемых».
После этого была устроена очная ставка между Якубом и Эмиром Сале в том, что на 4 или 5 день после убийства он Якуб, был у Эмира Сале и объявил о совершенном его братом (братьями) убийстве и том, что он, Якуб, был случайным свидетелем убийства и прибавил, что он, Якуб, хотел объявить об убийстве начальству, на что Эмир Сале пригрозил местью виновных».
Дальше, на возражения Эмира Сале, «присовокупил: когда я говорил с Эмир Сале в его саду, то по окончании разговора Эмир Сале сказал: «Может кто видел, что мы разговаривали и спросит о чем, то ты скажи, что Али Пизамет Оглу продает свой сад и я предлагал тебе сторговать его…
Эмир Сале, «на данные Якубом улики», говорил, что он «действительно приходил к нему, Эмиру Сале, но об убийстве игумена не говорил, а только просил посредничества его, Эмира Сале, в покупке сада у Али Пизамета Оглу», в подтверждение чего «совокупил», что «с Али мы говорили о покупке сада именно для Якуба Сале». Эмир Сале утверждал, что сам Якуб просил его, Эмира Сале, «заторговать сад Али Пирамета и притом секретно». На что Якуб Сале возражал: «Если бы я мог купить сад Али, то в посредничестве Эмира Сале не нуждался бы, потому, что сам Али Пизамет предлагал мне купить его сад».
Я рад если вы что-то поняли. Могу лишь  добавить, что таких документов девять томов и в каждом показания, допросы и очные ставки с Якубом Сале и другими свидетелями. Признаться, я удивляюсь его изобретательности и наглости, с которой он порочит своих односельчан.  Говорю это с позиций человека, который не верит ни одному его слову, такое уж сложилось у меня мнение и его трудно поколебать. Вы, конечно, можете думать иначе. Но я стараюсь объективно освещать ход следствия, а вам решать, где истина.
Можно было бы  не повторять все  подробности допросов, но ошибка с той или другой стороны может скрываться в какой-либо детали. А маленькая ложь, часто влечет за собой большую. Но в этих показаниях кажется правым Якуб Сале, потому что Али Пирамет Оглу, 66 лет, поселянин деревни Таракташ, подтвердил на допросе его слова и показал:
«Где живу имею дом и сад, женат, детей нет, неграмотен. С Якубом Сале Акай Оглу я в родстве не состою, но Эмир Сале Эмир Али Оглу приходится мне дальним родственником. Он женат на племяннице моего дяди. Месяца полтора или два, не помню прежде или после убийства игумена, я продал свой сад Кучуку али Велиеву. Я действительно сам предлагал Якубу Сале Акай Оглу, как соседу, купить мой сад, но коль он не купил, то я продал другому. Из посторонних же никто не торговал у меня сада, ни Эмир Сале, никто другой и не говорил со мной о покупке сада для Якуба Сале Акай Оглу или другого».
Показания Али Пирамета выглядят правдиво. Он показывает против своего родственника, хоть и дальнего. Правда, мы не знаем какие у них отношения. Нельзя забывать, что он все же сосед Якуба и их могло  связывать нечто большее. Но Али не  помнит, когда продал свой сад, до убийства игумена Парфения или позже. Возможно, здесь и кроется обман и события, о которых говорит Якуб, происходили гораздо раньше. И он, надеясь на забывчивость своего пожилого соседа,  с уверенностью ссылался на его слова. А просить Эмира Сале содействовать в покупке сада мог уже после разговора с Пираметом.
Возможно, вымышленными  угрозами Эмира Сале, «на 4 или 5 день» после исчезновения игумена и покупкой сада, Якуб хотел еще раз подтвердить свои показания о том, что был свидетелем убийства и тогда еще, в первые дни после этого,  переживал случившееся, а не придумал эту историю гораздо позже. Конечно, если он не говорил правду.
Это легко было проверить. Но, к сожалению, Крым-Гирей не спросил у Кучука Али, когда он купил сад у Али Пирамета.
Мог ли Якуб Сале, если он лжесвидетель, так все предусмотреть и заставить следствие поверить его показаниям? Что бы я не сказал, это требует подтверждения и разоблачения Якуба, но это не просто.
               
                ***
4 ноября Крым-Гирей приказал взять под арест Эмира Сале и на время следствия, и суда содержать в тюрьме, «как виновного в убийстве игумена по статье… подвергавшей ссылке на работы в крепостях от 8 до 10 лет». Но в тот же  день, когда Якуб давал показания против Эмира Сале, именно 3 ноября, появился еще один свидетель, который тоже видел в лесу убийц – это был 13 летний мальчик, поселянин деревни Таракташ, не имевший отца и матери, живший со старшим братом Ибрамом. (Не этот ли Ибрам был по легенде отравлен?). Звали его Сеид Мемет Курт Амет Оглу. В деле сказано, что он «ходил в школу, но грамоте еще не выучился».
Вот что он рассказал: «В понедельник, месяца два или более тому назад, после полудня, я пошел в лес за лошадьми брата Ибрама, серого и вороного. Не найдя их на Ай-Иване, я прошел дальше в Кизилташский лес. Ходил я…  там, где прежде не был и потому найти теперь их не могу. Но в лесу есть езженная дорога, которая ведет кажется из Таракташа в Кизилташ. Подходя к дороге, я услышал выстрел к Судаку. Через несколько времени ближе ко мне раздались два выстрела, один за другим. Я продолжал идти. Перейдя дорогу и пройдя шагов 100, я увидел нечаянно перед собой, шагах в двадцати между кустами лошадь и четырех человек. Сеид Амед держал под уздцы лошадь, через седло которой был перекинут какой-то человек, который не двигался. Около лошади стояли Эмир Усеин и рядом с ним Якуб, как будто испугавшись. Ближе ко мне стоял Сеид Ибрам. Всех четырех я хорошо знал. Якуб был без ружья. Сеид Амет и Эмир Усеин стояли то ли что между кустами и за лошадью. Я не мог заметить были ли у них ружья. У Сеид Ибрама же было в руке ружье.
Все это  я заметил в несколько секунд. Как только их увидел. Сеид Ибрам, услышав шум моих шагов, тотчас бросился ко мне и подойдя, нацелился в меня ружьем и крикнул: «Что ты здесь ищешь?» я со страху обмер и упал на землю. Сеид Ибрам подошел ко мне и, приложив нож к моей шее, что-то говорил с ругательствами. Я не помню, как он меня оставил и как я пришел домой. Другие трое, кроме Сеид Ибрама, кажется не видели меня».
Показания Сеит Мемета были даны без присяги «по малолетству» его.
Появляются они, как нельзя, кстати, чтобы подтвердить признание Якуба. Он бы и сам лучше не придумал, если только  не был их автором. Можно, конечно в них поверить, но тогда и говорить больше не о чем. Вина преступников безоговорочно доказана. Но представьте себе огромный  лес, на несколько километров в одну и другую стороны, по дороге в Кизилташ на горах, возвышенностях и оврагах и в нем только два человека – Якуб и мальчик Сеид Мемет. Один ищет двух своих волов, идя со стороны почтового тракта, другой, (для разнообразия сюжета), - двух лошадей, двигаясь совсем с другой стороны, через горы и хребты, из Ай-Ванской долины. И вот, ведомые неведомой силой, они встречаются в лесной чаще, в глухом овраге, на месте кровавого убийства.
Возможно ли это? Повторяю, в огромном лесу всего два человека, (если не считать Мамута с женой  спокойно собирающих кизил). Какая степень вероятности их встречи? Думаю, что никакая. Ну, может быть дробь с несколькими нулями. А они говорят, что были в этом месте в одно и тоже время. Нужно поверить или доказать, что этого никогда не было.
От Таракташа, ныне поселка Дачное,  по Феодосийскому шоссе до поворота налево в лес и далее через горы, до предполагаемого места убийства, около 10 километров. Мальчик 13 лет  должен был пересечь хребет Армутлук, добраться к дороге на Кизилташ и выйти именно к повороту в овраг, где происходили описанные Якубом события. Напомню, что он  так далеко, по его словам, никогда не был.  В горном лесу множество тропинок и дорог, которые пересекают его в разных направлениях. Подходя к дороге с почтового тракта в Кизилташ, Мемет услышал первый выстрел, по направлению «к Судаку». Мы знаем, что по времени, остается около 10 минут до двух последующих выстрелов, потом еще хотя бы 10 минут, чтобы Якуб дошел до места, где увидел пятна крови. Для этого ему нужно было пройти 975 шагов. Затем еще 105 шагов по оврагу, до поляны, где лежал труп игумена и стояли преступники. Добавим еще минут 10 на описанную Якубом сцену, пока он давал клятву и  труп  был положен на лошадь. Значит, прошло около получаса между первым выстрелом и временем, когда Сеид Мемет «увидел» всю описанную им сцену.
Получается, что когда прозвучал первый выстрел, он должен был находиться версты за две от этого места, как, впрочем, и от дороги. Но тогда его уточнение, что первый выстрел был «к Судаку» неуместно.
 Сеид Мемет говорит, что услышал первый выстрел уже «подходя к дороге». В этом случае до прихода Якуба оставалось минут 20, и мальчик должен был оказаться в овраге раньше его. Но по замыслу автора этого сюжета Сеид Мемет должен был прийти именно в то время, когда Якуб находился рядом с преступниками, чтобы «увидеть» его самого, когда он был «как бы испугавшись» и подтвердить этим всю рассказанную им историю. Но мог ли перепуганный  мальчик, на расстоянии  20 шагов, за кустами, когда он не смог рассмотреть, у кого есть ружья,  определить психологическое состояние Якуба, да еще не повернутого к нему лицом? К тому же он говорит, что Якуб, Сеид Амет и Эмир Усеин его не видели.
Сеид Ибрам бросился к мальчику, «услышав шум его шагов», а на остальных почему-то напала какая-то глухота, так что в столь напряженной обстановке они не слышали ни шагов, ни крика Сеид Ибрама, ни его ругательств и даже не обратили внимания, куда это он кинулся с ружьем. Конечно, в это трудно поверить. Но такое упрощение событий, когда никто,  кроме Сеид Ибрама, его не видел, позволяло  не придумывать, что говорил и делал каждый из присутствующих, в том числе и Якуб, что мальчику запомнить и не перепутать было бы трудно. А также это «объясняло» почему Якуб не говорит о нем в своих показаниях, что он, как бы,  его не видел.
Думаю, что мальчик в этом месте вообще никогда не был и если бы  провели следственный эксперимент, он вряд ли бы смог показать как стояли преступники и где находится эта лесная дорога. Но этого сделано не было.
Никто не уточнял, как он добирался домой, обратно через горы или по дороге и почтовому тракту.  Сеид Мемет сказал, что он «не помнит, как дошел домой». И этим показания его были исчерпаны. Можно ли им верить? Мне они кажутся вымыслом, а вы судите сами.

Я давно хотел повторить этот путь и 6 сентября 2014 года рано утром отправился с внуком Ваней десяти лет в Айванскую долину. Но по дороге нас сбила машина и мы попали в больницу. Ваня с переломом ноги, я – с многочисленными травмами и ушибами. Но уже через неделю после выхода из больницы я вновь шел по той - же дороге. Подняться в горы я смог лишь на половину пути, а преодолеть хребет Армутлук было уже не в моих силах. Слишком  ослабел после болезни.  Прищлось отложить этот эксперимент до лучших времен. Но вскоре состояние моего здоровья ухудшилось и вот уже несколько месяцев я вообще не встаю с постели, надеясь, конечно, на лучшее. А правки и дополнения в этом материале делаю на компьютере  лежа. В этом и причина незавершенности книги. Так что проверить показания мальчика Мемета пока не представляется возможным.

И еще одно странное совпадение слов Мемета с признанием Якуба. Оба они «видели» только трех преступников. Но позже Якуб покажет, что был еще четвертый участник убийства, брат Сеид Амета. Но мальчик об этом ничего не говорит, а лишь то, что было в то время «известно»  и удобно Якубу.
Дальше в своих показаниях он сообщает: «Дня через два или три в Правлении собирали людей искать пропавшего игумена. Через несколько дней после того Сеид Ибрам встретил меня под деревней, между садами. Он был ласков со мной и сказал: «Вот Якуб на нас хочет сказать. Если ты только скажешь кому-нибудь, что видел нас в лесу, так не успеешь и оглянуться, как я тебя зарежу».
Эти показания  выглядят, как еще одна попытка подтвердить сказанное Якубом, так же, как и все последующие: «На другой день встретил меня в конце деревни Эмир Усеин, и проходя сказал мне: «Если завтра скажешь, завтра же тебя мы зарежем». Через несколько времени не помню, возвращаясь из сада со сливами, я встретил Сеид Амета, ехавшего верхом. Он тоже сказал мне: «Если скажешь, то света больше не увидишь». Дней через десять после того Сеид Ибрам, Сеид Амет и Эмир Усеин были арестованы».
Все это выглядит, казалось бы, правдоподобно, но разумно ли на месте преступников, совершивших страшное злодеяние, оставлять в живых такого свидетеля, как, впрочем, и Якуба. Рано или поздно они проболтались бы или могли использовать эти сведения в целях шантажа и т.д.
Как сказал бы Станиславский: «Не верю!»
По словам Сеид Мемета, каждый из обвиняемых по очереди угрожает ему смертью, а не один или двое в большей или меньшей степени. Зачем-то рассказывают ему о том, что Якуб хочет их выдать, хотя он не мог знать, что Якуб был лишь невольным участником сокрытия убийства, о чем стало известно не через несколько дней, а гораздо позже, 28 сентября, после показаний самого Якуба. Сделать же такие далеко идущие выводы из того, что он якобы видел на расстоянии 20 метров, мальчик не мог.
К тому же Сеид Мемет не был столь уж беззащитен. Он мог рассказать обо всем старшему брату Ибраму, который был кузнецом, значит физически сильным, и мог за него постоять или обратиться за помощью и защитой к волостному Голове или кому-то из односельчан, с кем сталкивался и был знаком по роду своей деятельности.
Сеид Мемет объяснял: «Два дня по приходе из лесу, после встречи с Сеид Ибрамом и другими, я со страху не был в полном сознании и только на третий или четвертый день рассказал обо всем брату своему Ибраму. Об угрозах же сделанных мне после той встречи я не смел рассказать никому… Ибрам уже дней 10 тому назад уехал в Бахчисарай за железом».
Странно, что свое признание мальчик сделал в отсутствие брата. Это трудно объяснимо и может поколебать уверенность в надуманности его показаний.
Только через год, 5 сентября 1867 года, была, наконец, проведена очная ставка между Сеид Аметом и «видевшим» его мальчиком Сеид Мемет Курт Амет Оглу.
Сеид Мемет объяснил: «Я видел тебя в понедельник, 22 августа, в Кизилташском лесу. Места я указать не могу. Ты держал оседланную лошадь.
Сеид Амет спрашивал: «Какую лошадь?»
Сеид Мемет ответил, что он не знает, какую лошадь и добавил: «С тобой были Эмир Усеин, Сеид Ибрам и еще 4-й, которого не знаю. Он был без бороды. Через седло было переброшено что-то, чего я не рассмотрел, но видел, что висят волоса».
Сеид Амет: «Человек, который был с нами, был с бородой или без бороды?»
Еще Сеид Амет сказал: «Ты при следствии говорил, что когда видел нас в лесу, то заметил, что труп игумена лежал на земле, а теперь говоришь, что через седло было что-то переброшено».
Когда Сеид Амету предложили уличить Сеид Мемета, он «объяснил, что мальчик все врет и если бы он зашел бы в лес, то не нашел из него дороги домой. А потом спросил маличика, в какое время он пришел домой?»
Сеит Мемет «твердо объяснил, что если бы я тебя и прочих не видел в лесу, то не говорил бы об этом. Пришел же я домой вечером, и уличал точными словами своего показания. После чего подсудимый Сеид Амет не нашел ни каких доказательств на изобличение его во лжи».
Когда мальчику предъявили (?) его показания, то он объяснил, что «только о трех говорил, что они были без бороды, четвертого же он в лицо не видел, а видел его тыл». (Ф д.4 л.308)
11 ноября 1866 года допросили Ибрама, который показал:
«Я, Ибрам Курт Амет Оглу, 22 лет, веры магометанской, под судом не был, поселянин д.Таракташ, где проживаю, занимаясь кузнечной работой.
В понедельник, 22 августа, я собирался ехать в Судак за угольями. Брат мой, Сеид Мемет, пошел в лес за лошадьми, но лошадей не привел. На другой день я заметил перемену  в лице брата и спросил его, что с ним. Он сказал, что испугался в лесу. Раза три еще я спрашивал его, не случилось ли с ним что-нибудь или не болен ли он. Наконец, он сказал,  что его хотели зарезать в лесу и что он со страху ничего не помнит. Хотя, когда разыскивали уже игумена, то на слова брата я не обратил внимания, думал, что он что-нибудь испугался в лесу, и со страху показалось ему, что его хотят зарезать. Я его больше не расспрашивал и только по приезде из Бахчисарая вчера узнал, что Сеид Мемет видел в лесу убийц игумена».
Что можно сказать после этих показаний, которые выглядят очень правдоподобно.  Казалось бы, в них нельзя не верить. Можно ли утверждать, что Ибрам, как и его брат в сговоре с Якубом? Трудно это представить. Во всяком случае, среди читателей, наверное, уже не осталось сомневающихся, что дело запутанное и не простое.
Кому же проговорился Сеид Мемет и как оказался у следователя? Об  этом в деле ничего нет. Но есть прошение к следователю Крым-Гирею от Эмир Алия Сеит Мамут Оглу, отца одного из обвиняемых, Сеид Амета, который писал среди прочего: «Кроме же всего этого, не ведаю с какого повода, но без сомнения, что под влиянием злонамеренного Сеид Мамута, нынешний Таракташский волостной Голова Асан Мустафа Оглу схватил на улице 12 летнего Таракташского татарина, мальчика, Сеид Мемета Курт Амет Оглу и отвез его с собою в комиссию для допроса по делу сему, а когда мальчик сей, как ничего о сем не дающий, объяснил в комиссии, что он ничего не видел и не знает, то Голова Асан, взяв его в волостное правление, заключил под арест, где продержал его до темной ночи, так, что мальчик сам, при таких истязаниях, от испугу начал плакать, о чем могут подтвердить бывшие при правлении Таракташские татары: Сале Шабан Оглу, Куртин Осман Оглу, Амет Осман Оглу и сторож Мустафа Халиль Оглу. После чего, без сомнения, и мальчик сей должен был показать, что ему было приказано».
Возникает впечатление, что события происходят  не в глухой татарской деревне, а на Диком Западе, в Чикаго  или в недрах сицилийской мафии, где идет война кланов. Какой уж тут «царский режим». С той и другой стороны уже несколько человек дают противоположные показания. А ведь это только начало дознания.
Можно, конечно, относиться к словам отца Сеит Амета с некоторой долей сомнения. Но других сведений об этом в деле больше нет.  А с Сеид  Мамутом или Байрахтаром, который упоминается в прошении, мы еще встретимся позже.
То, что свидетелем преступления оказался ребенок, у которого не было родителей и практически бесправный, наводит на размышление. В тоже время, зачем новому волостному Голове Асану, назначенному после Мейназова, фабриковать ложные показания. Если только для того, чтобы спасти своего предшественника, который был уже в тюрьме, по обвинению в помощи преступникам. Ясность могла бы пролить очная ставка между мальчиком и обвиняемыми. Это, конечно, понимал и Крым-Гирей. И она была проведена на следующий день, 12 ноября. Прочтем внимательно протокол допроса.
Очная ставка:
«Сеид Мемет Курт Амет Оглу словами показал, уличая Сеид Ибрама, что в понедельник, в день убийства игумена, он видел в Кизилташском лесу его, Сеид Ибрама, который бросился к нему с ружьем, а потом хотел зарезать.
Сеид Ибрам Сеид Амет Оглу на улики Сеид Мемета отвечал, что его, Сеид Мемета, он не знает и в лесу не был, в тот день, про который он говорит и после того дня его нигде не видел.
Сеид Мемет Курт Амет Оглу, уличал Эмир Усеина в том, что видел его в лесу с Сеид Аметом, Сеид Ибрамом и Якубом, и что после того встретил его Эмир Усеин и грозил зарезать… Далее, на возражения Эмир Усеина отвечал, что он, Сеит Мемет, говорил правду и ни кем не научен и что он, Эмир Усеин отказывается от того, что было, вероятно потому, что боится правду сказать.
Эмир Усеин, на улики Сеит Мемета, отвечал: «Не правда, брат, напрасно ты говоришь на меня, видно тебя научили и заставили так говорить».
Дальше показал, что Сеид Мемета не встречал и не признался ему. Во все время очной ставки, обращался с Сеид Меметом со словами «брат», стараясь уговорить его отказаться от своих показаний».
Далее Сеит Мемет, с таким же успехом, «изобличал Сеид Амета в том, «что в лесу он держал лошадь под уздцы и видел с ним Сеид Ибрама, Эмир Усеина и Якуба, и что при встречах после этого Сеид Амет грозил ему убить, если он скажет, что видел их в лесу…
Сеид Амет, на улики Сеид Мемета, отвечал, указывая на него: «Он не так рассказывает, как знает и прибавил: «Рассказывай, как было». Далее спрашивал: «Кто тебя учил так говорить?» Во время очной ставки Сеид Амет, не отвечая на улики Сеид  Мемета, повторял: «Он не так говорит», но на вопрос капитана: «Как же Сеид Мемет прежде говорил и от кого он, Сеид Амет, слышал о показании Сеид Мемета», он, Сеид Амет,  отвечал: «Я ничего не знаю и не слышал». Затем, обратясь к Сеит Мемету, повторил: «Я тебе не делал ничего дурного, зачем ты на меня говоришь?».
Последний вопрос надо понимать, так: «Зачем ты на меня наговариваешь?» Я бы тоже хотел знать на него ответ.


Часть 5
Арест обвиняемых. Первые показания. Утверждение Марии Шампи, Освобождение Якуба. Осмотр в саду Стевен. Письмо Сеит Ибрама. Показания Авдотьи Козинцевой. Пропавшие волы.
Кафтан с позументами.

В поисках свидетелей убийства и попытке разобраться в их показаниях, мы ушли далеко вперед от того дня, когда преступление было открыто, как мы уже знаем, стараниями К.Кондараки. Теперь нам предстоит вернуться к тому времени, когда были арестованы обвиняемые, когда они еще ничего не знали о своей предстоящей судьбе.
28 сентября 1866 года Феодосийский уездный исправник капитан жандармов Охочинский и Пристав 1 стана Феодосийского уезда Орловский, «выслушав показания Якуба, по делу об исчезновении игумена Парфения и, имея ввиду, что оговоренные Якубом в убийстве Парфения татары, Сеид Амед Эмир Али Оглу, Сеит Ибрам Сеит Амет Оглу и Эмир Усеин Абдурахман Оглу находятся: 1-й во дворе капитана-лейтенанта Антона Стевена в Судаке, 2-й в саду девицы Стевен в Айсавской долине и 3-й жительствует в деревне Таракташ. Все они один от другого на довольном пространстве, пересекаемом садами. Поэтому, для успешности дела и для пересечения оговоренным всяких способов к сообщению с другими, постановили: Одновременно отправиться – уездному исправнику в сад девицы Стевен, капитану Охочинскому и Приставу к Антону Стевену,  для арестования оговоренных и произведения расспросов, где означенные лица находились в день и ночь исчезновения игумена…
  А другим чинам произвести арестования над находящимся в Таракташе, оговоренному в участии в убийстве татарином Эмир Усеином Абдурахманом Оглу, чтобы впредь, до особого распоряжения, Эмир Усеин отдан был в волостное правление для содержание под стражей».
В тот же день начались допросы обвиняемых. Первый из них показал:
«Зовут меня Сейдамет Эмир Али Оглу, от роду мне 26 лет, магометанской веры, холост, уроженец деревни Таракташ, где имею отца, мать, четверых братьев и одну сестру. Четыре года я служу приказчиком у Антона Христиановича Стевена».
Сеид Амет, а в документах дела иногда Сейдамет, вызывает наибольшую симпатию. Возможно из-за его возраста, он был младше других обвиняемых, и еще из-за каких-то неясных причин, того впечатления, которое я вынес из чтения дела. Мне трудно было поверить в его вину. Это не вязалось с тем образом, который сложился в моем представлении.
Продолжая свои показания Сеид Амет говорил:
«День в который пропал игумен Парфений я помню. Это  было в понедельник, но какого именно месяца число не знаю… В день пропажи игумена я до обеда был во дворе господина Стевена и никуда не отлучался. В обед я ходил в дом госпожи Чернявской, где живет госпожа Шампи, которая в то время была больна, и я ходил навестить её. У госпожи Шампи я пробыл около часа. Там видел меня, служивший у Шампи (киязин) именем Редерер (учитель немецкой колонии), хромая старуха акушерка немка из колонии и иностранка Алиса Ларгье. От госпожи Шампи я пошел домой, в двор Стевена, и находился там до вечера, в чем ссылаюсь на Антона Христиановича Стевена и всю его прислугу во дворе. Вечером я пошел ночевать к госпоже Шампи. Пришел туда около захода солнца, и меня видели там поименованные выше лица, кроме девицы Ларгье, которой у Шампи уже не было. Спал я в зале того дома, который занимает Шампи. На другой день, во вторник, я о пропаже игумена слышал от господина Стевена. В день пропажи игумена, я татар Эмир Усеина, Сеит Ибрама и Якуба Сале не видел. Родственник мой, Сеит Ибрам Сеит Амет Оглу, часа в 2 пополудни, когда я не ходил еще в 1-й раз к Шампи, заходил во двор господина Стевена и на спрос мой сказал, что он приехал за табаком. Все это объясняю по справедливости».
При понятых Сеид Амет был обыскан. При нем оказался бумажник, в котором, кроме нескольких бумажек, «не имеющих ни какого значения для дела», было 15 рублей серебром кредитными билетами, один в 10 рублей и пять по 1 рублю серебром. В карманах, «в особо завернутой бумажке» мелкого серебра 4 рубля 65 копеек, серебряные турецкие часы в футляре, маленький перочинный ножик, янтарная папиросница, кресало с губкою. Сеид Амет объяснил, что во дворе Стевена кроме «пальта и чумарки», которые показал, больше никаких вещей нет, а все находится в Таракташе, в доме отца. Причем Сеид Амет доставил, по требованию, собственное, ему принадлежащее, двухствольное ружье.
Были опрошены все, кто мог видеть Сеид Амета в тот день во дворе Стевена. Сам Антон Христианович был немногословен и видно не собирался защищать своего приказчика. Он сказал: «За давностью времени, не могу припомнить всех подробностей, но по всем обстоятельствам, припоминаемых мною, приказчика моего, Сеид Амета Эмир Али Оглу, в понедельник, 22 августа, в день пропажи игумена Парфения, я у себя во дворе нигде… не видел». И добавил только: «Ружье у него есть». Позже он вспомнит кое-какие подробности, но настолько скупые, что невольно вызывает у меня недоверие и ставит на какое-то время в число «подозреваемых».  Следствие, конечно, его алиби не проверяло и я имею ввиду только свои предположения.
Живущие в доме Стевена показали:
1-я, Елена Петрова дочь Руденко, вдова, Симферопольская мещанка, 65 лет.
«…В тот день, до обеда, я приказчика Сеид Амета видела во дворе господина Стевена. Но после обеда я его не видела…».
2-я, Пелагея Егорова дочь Севастьянова, вдова, солдатка, 33 лет, кухарка у господина Стевена, показала, что и Руденко.
3-я, Ульяна Никифорова дочь Копелюхова, жена Старо-Крымского мещанина, 42 лет, служит «мамкою» у господина Стевена, показала тоже.
4-й, Зекирья Иброам Оглу, крестьянин д.Таракташ, 40 лет, показал тоже.
               
                ***
Опрошенный того же числа приказчик помещицы Рудневой иностранец Герман Симферьян Шампи показал, что ему 29 лет, вероисповедания католического.
«В день пропажи игумена Парфения я не помню, видел ли приказчика Стевена татарина Сеид Амета. Но, твердо знаю, что в доме моей матери, в ночь с понедельника на вторник, он не ночевал в означенное время...  Мать моя была больна и у нас в доме ту ночь почти не ложились спать. Сеид Амет каждую ночь ночевал в доме моей матери, но почему он не ночевал в означенное время, я не знаю».
Это было только начало длинного и запутанного выяснения, где был Сеид Амет в ночь после пропажи игумена. Но если мы хотим в этом разобраться, прийдется прочесть показания всех свидетелей, которые, то вспоминали, что видели его в тот день и вечером, то отказывались от своих слов, будто сговорившись, и показывали обратное. Этой участи не избежали и другие обвиняемые. Как оказалось, их непричастность к убийству доказать было сложно и практически невозможно.
В тот же день, 28 сентября 1866 года, допросили работника Стевена крестьянина д.Таракташ умер Фетка Оглу, 37 лет, который показал: «В этот день утром я видел приказчика Сеид Амета, мне и Ибраиму он приказал работу. После полудня Сеид Амет вновь подходил к нам. Вечером, когда уже темнело, я один… в комнате бочки бондарил, видел Сеид Амета и затем куда он ушел я не знаю. После в тот день я его не видел».
Казалось бы, это подтверждало, что Сеид Амет не мог одновременно находиться в понедельник вечером во дворе Стевена и в лесу сжигать игумена. Но это было еще далеко не все.
29 сентября была опрошена дочь «иностранки» Шампи, Мария, 21года. Несмотря на уже сложившееся мнение, что Сеид Амет один из убийц,  молодая девушка дает показания в его пользу: «Помню, что приказчик господина Стевена, Сеид Амет, в понедельник, в день пропажи игумена Парфения был у нас до обеда и после обеда, но определить именно время не могу, но утвердительно говорю, что Сеид Амет с понедельника на вторник ночевал у нас в доме, в чем и подписываюсь.
Девица Мария Шампи».
Эти показания Марии Шампи породят потом массу легенд о её особом отношении к обвиняемому Сеид Амету. Тему любовного романа между юной француженкой и молодым татарином развивает и А.Дерман в своей книге. Но, признаться, в документах дела подтверждения этому нет.
Девушке не просто дались эти показания. Она единственная из владельцев Судакской долины подтверждала невиновность Сеид Амета, утверждая, что он не был в лесу той ночью, а ночевал в их доме. Позже она, под давлением окружающих, откажется от этих показаний, потом вновь будет настаивать на своих словах, и опять откажется, мучительно это переживая, и все же, несмотря ни на что, снова скажет, что Сеид Амет был той ночью в их доме, а значит - не виновен. Но этого будет уже недостаточно, чтобы спасти его жизнь.
Я тоже думаю, что он не виновен, но кому от этого  легче?
Скажу лишь, что через много месяцев, в самом конце следствия, будто блеснула надежда и один из главных свидетелей, учитель Редерер (Рейдер),   смог, хоть и косвенно, по своим записям,   подтвердить, что Сеид Амет вечером и в ночь, когда пропал игумен Парфений,  все же был в Судаке в доме Шампи. Но на это почему-то никто  не обратил  внимания.  Обвиняемые были уже обречены.
А тогда, 29 сентября 1866 года, «церковный учитель» колонии Судак, Франц Иванов сын Рейдер, 35 лет, показал: «По случаю болезни иностранки Шампи, я находился в доме её 12 дней. День, в который исчез игумен Парфений, я хорошо помню… Приказчик господина Стевена татарин Сеид Амет все время находился в доме Шампи, ночевал там, исключая понедельник, день пропажи игумена. Он, по неизвестной причине, в тот день не ночевал и после обеда того дня не видел его. Утром же, как помню, Сеид Амет приходил к Шампи».
Была опрошена и жена колониста Павла Бритнера, Доротея, 34 лет, которая показала то же.
30 сентября  А.Стевен сообщил Охочинскому, что «за первым показанием моим, данным 28 сентября 1866 года, считаю долгом прибавить, что я приказчика моего бывшего, Сеид Амета Емира Али Оглу, видел у себя во дворе в понедельник, 22 августа, утром часов около 10 или 11».
1 октября Мария Шампи отрицает свои прежние показания: «Хотя 28 числа, сентября месяца, я и дала показания, что приказчик господина Стевена татарин Сеид Амет, в день пропажи игумена Парфения находился после обеда и ночью в нашем доме, но это утвердительное показание я дала потому собственно, что Сеид Амет почти каждую ночь ночевал в нашем доме. Ныне же раздумав и припомнив все прошедшие дни, я прихожу к заключению. Что Сеид Амет именно в день исчезновения игумена мог и не быть в нашем доме, чего впрочем не могу припомнить. Тем более, что в то время мать моя была больна и я находилась  в большом расстройстве.
1 октября было составлено постановление об «отобрании у поселянина Сеид Амета Эмир Али Оглу двухствольного ружья и охотничьей сумки… и найденные в сарае в саду девицы Екатерины Стевен два одноствольных ружья (одно Стевен, а другое Сеит Ибрама Сейдамета Оглу).
В этот день Якуба Сале Акай Оглу «обвиняющего в убийстве игумена Парфения своих односельцев, вышеназванных 3-х татар… и не наводящем на себя подозрение в учиненном с ними, постановили отпустить под полицейский надзор местному волостному правлению, независимо от того, на основании личного заявления Якуба Сале о том, что лично он и семейство его находится в опасности со стороны родственников задержанных за убийство, собрать в волостное Правление Таракташских татар и объявить им, что Якуб… отдается им под покровительство и защиту от тайных врагов его».
Допрошенные 1 октября обвиняемые в убийстве игумена Парфения показали:
1. Эмир Усеин Абдураман Оглу:
«Об убийстве игумена Кизилташского монастыря Парфения я решительно ничего не знаю. В убийстве не участвовал и кто это сделал не знаю и не слышал».
2. Сеид Амед Эмир Али Оглу:
«В убийстве игумена Парфения не участвовал и кто сделал это не знаю».
3. Сеид Ибрам Сеит Амет Оглу:
«Не знаю, кто убил игумена и сам в убийстве не участвовал».

 1 октября  Сеид Амет «при допросе отозвался», что найденные при обыске у него деньги, 15 рублей серебром кредитными билетами, принадлежат хозяину его Стевену, что деньги эти и возвратить ему Стевену через пристава 1 стана. Но мелкие серебряные монеты решено оставить при дознании, так как служащая у Рудневой Авдотья в кошельке игумена Парфения перед выездом видела мелкие серебряные деньги, но сколько не знает.
Что касается других обвиняемых, они также были подвержены опросу и тщательному обыску.
28 сентября был составлен акт осмотра в саду Екатерины Стевен, в Айсавской долине, где работал приказчиком Сеит Ибрам Сейдамет Оглу, обвиняемый в убийстве игумена. Туда отправился Феодосийский уездный исправник Лагорио, пригласив с собой отрядного офицера пограничной стражи штабс-капитана Качони и Старо-Крымского мещанина Илью Кадова.
В саду  были «караульщики» - Абраим Давлет Оглу, Бешир Бекир Оглу и еще несколько рабочих. При обыске были найдены, из вещей Сеит Ибраима: чистая рубашка, завязанная в бумажный платок… в кармане складной небольшой ножик и в бумажнике письмо, написанное по-русски 9 августа сего года от имени Сеит Ибрама к Антону Христиановичу Стевену и другое, по-татарски, от Курион Нарсу Кари Мурзы Оглу к Сеит Ибраму, 22 февраля 1866 года. Кроме того найдены в сарае два двуствольных ружья; одно принадлежало госпоже Стевен, с коротким стволом, а другое, длинное, сторожу Бешир Бекир Оглу. Ружья, заряженные пистоном, посажены на капсули.
В деле сохранилось письмо, написанное Стевену:
«Ваше Высокоблагородие, Антон Христианович!
В прошлом году Вы изволили нанять меня в приказчики, в сад к Вашей сестре Екатерине Христиановне. После которого найма я должен был продать дилижанс, лошадей и корм… потому что не мог в одно и тоже время смотреть за моим добром и садом Вашей сестры.
В настоящее время, по слухам до меня дошедшим, я узнал, что меня хотят рассчитать в нынешнем году, после уборки винограда, будто-бы за то, что я плохо работал в саду. То поэтому прибегаю к защите Вашего Высокоблагородия.  Антон Христианович, скажите мне правду, правильны ли слухи, дошедшие до меня, и чем я заслужил гнев и в настоящее время должен остаться без куска хлеба, ибо не имею средств купить опять дилижанс и лошадей, которых продал, потому что не мог быть в одно время приказчиком и дилижанщиком.
За сим имею честь остаться Вашим покорнейшим слугою, Ваше Высокоблагородие.
9 августа 1866 года.   Сеит Ибрам Сейдамет Оглу».
Письмо это не было передано Стевену. Возможно у Сеит Ибрама не было для этого удобного случая, или слухи о его увольнении не подтвердились, или вопрос этот был решен без помощи письма, а может быть он просто колебался и еще не решился поговорить об этом со Стевеном, ожидая удобного случая. В документах дела ответа на это нет.
На допросе, 28 сентября, Сеид Ибрам показал, что «прибыл в то утро в дом Рудневой  для свидания с приехавшим туда в тоже утро игуменом Парфением, и получил от него приказание приготовить для постройки в саду девицы Стевен земляного сырцового кирпича и воды, и прежде бы взял письменное разрешение от господина Акцизного чиновника Зотова на пробную продажу табаку… отец игумен пошел в скорости в дом Зотова, а я зашел в бондарку господина Стевена, и там заснул, но не могу определить, долго ли батюшка пробыл там. Пришел оттуда во двор господина А.Стевена приблизительно около пополудня. Здесь я опять говорил с батюшкой…».
Потом Сеид Ибрам, по его словам, отправился в деревню Таракташ, домой, где пробыл с полчаса, взял кусок хлеба и пошел в сад девицы Стевен, где застал караульщиков, Абдурамана Девлет Оглу и Бешир Бекир Оглу, которые пололи виноград с таракташскими поселянином Аметим Сулейман Оглу, пробыв с ними до вечера, до захода солнца.
Мы можем сравнить эти показания с теми, которые давал Сеид Ибрам, 1 сентября 1866 года. В целом они совпадают. Единственное, что в первый  раз он говорил, что игумен поручил ему доставить в сад Стевен на постройку дома 200 штук черепицы, а не сырцового кирпича, и, кроме того, называл только одного рабочего, с которым до вечера полол виноград в саду, а не троих. Звали его Семир Наддураман. В общем, эти противоречия ни как не говорят против Сеид Ибрама.  Скорее всего, человек, который готовится к допросу и совершил преступление, будет стараться повторить все детали и подробности. А в показаниях Сеид Ибрама, данных через месяц,  могли появиться какие-то неточности.
Проверяя его показания, 28 сентября, феодосийский уездный исправник Лагорио, штабс-капитан Качони и Старо-Крымский мещанин Илья Кадов допрашивали Башира Бекир Оглу, 24 лет, который служил сторожем у Е.Стевен. Утром, рано, в тот день, 22 августа, он был в винограднике, а  Абдураман Давлет Оглу находился во дворе.
Они показали, что когда приехал верхом на лошади игумен Парфений посмотреть «строившуюся избу», приказчика Сеид Ибрама еще не было, а приехал он в сад верхом на лошади, когда они занимались палением травы, прополов виноградники, и был почти до вечера, а перед заходом солнца, сев на лошадь, уехал, куда не сказав.
Заметим, что первые, после ареста обвиняемых, показания свидетелей были в их пользу и подтверждали, по крайней мере, большинство из них, что они не причастны к убийству. Но потом, со временем, под напором следствия или по другим причинам, они отказываются от своих первоначальных слов. Можно было бы объяснить это тем, что первым их желанием было выгородить обвиняемых, но позже, боясь ответственности, они говорят то, что было на самом деле. Возможно, но очень уж правдиво выглядят эти первые показания и главное они совпадают в деталях. Поэтому и читать их нужно более внимательно.
Второй допрошенный, Абдураман Девлет Оглу, 32 лет, показал, что лошадь Сеид Ибрама «находилась в саду Е.Стевен, а пришел он пешком в сад после обеда и, пробыв с ними в саду почти до вечера, отправился домой перед заходом солнца пешком и лошадь оставил в саду».
То, что в этих показаниях есть расхождения с предыдущими, относительно лошади, лишь подтверждает, что между говорившими и Сеид Ибрамом не было сговора. Но в том, что он уехал на лошади, далее будет еще одно подтверждение, на которое, кажется, не обратили внимания.
1 ноября 1866 года, когда следствие вел уже Крым-Гирей была еще раз допрошена Авдотья Козинцева, которая подтвердила показания данные 1 сентября Асессору Таврического Губернского Правления Безобразову, и в числе прочего добавила: «Во вторник, (потом исправила), в понедельник, 22 августа, довольно поздно, вечером, приехал в дом Рудневой Сеит Ибрам Сеит Амет Оглу и спросил: «Игумен уехал?» Я ему ответила, что «он должен знать, что уехал». Тогда он сказал, что хотел взять у него табаку. Я была удивлена, что Сеид Ибрам никогда так поздно не приезжавший, спрашивает игумена, тогда когда знает, что он выехал уже. Сеид Ибрам был встревожен, говорил со мною, даже не заходя на кухню, потом вскочил на лошадь и поскакал в Таракташ».
Показания эти совсем не похожи на выдумку. Они не могли относиться к вечеру вторника, поскольку тогда уже было известно, что игумен пропал и его искали. Если Сеид Ибрам приезжал в дом Рудневой «довольно поздно вечером», он не мог в это время сидеть в лесу у костра и сжигать труп игумена. О том, чтобы он отлучался, не говорит и обвиняющий его Якуб Сале. А труп, по его словам, сжигали часов до двух ночи.
Показания Авдотьи Козинцевой совпадают по времени с показаниями тех, кто видел Сеид Ибрама в саду Е.Стевен. по их словам, он ушел или уехал перед заходом солнца и мог, по дороге в Таракташ, заехать в дом Рудневой. И то, что Сеид Ибрам хотел якобы взять табаку у игумена могло быть правдой, ведь игумен давал ему указание получить письменное разрешение «от акцизного чиновника Зотова на пробную продажу табаку». Возможно, в саквах и был табак, выращенный в монастыре и предназначенный для продажи.
В показаниях Сеид Амета, которые он дал в день ареста, 28 сентября, сказано: «Родственник мой Сеит Ибрам Сеит Амет Оглу часа  в 2 пополудни, когда я не ходил еще в первый раз к Шампи, заходил во двор господина Стевена и на спрос мой сказал, что он приехал за табаком». Сам Сеид Ибрам в показаниях 28 сентября говорил, что пришел во двор господина А.Стевена приблизительно около пополудня»
То, что время его прихода в дом Стевена не совпадает с показаниями Сеид Амета, говорит скорее в его пользу. Ведь у них была возможность договориться. А если они не виновны, то могли и не придавать этому особого значения и ошибиться. Но в показаниях 1 сентября Сеид Ибрам не упоминает, что был в доме А.Стевена, а от Рудневой «около полудня отправился к себе домой в Таракташ… и сейчас же в сад Е.Стевеной».
То, что игумен  собирался продать табак не мог знать Якуб Сале. В его показаниях, от 4 ноября, он утверждал, что Сеид Ибрам, удивляясь, что у игумена не было денег, сказал якобы: «Ведь он продал вина на семьсот рублей». Это явно вымысел. И Сеид Ибрам этого сказать не мог, зная, что игумен собирался продавать табак, а не вино. Ни о какой продаже вина нет ни слова в показаниях тех, кто видел в тот день игумена, а вот сведения о табаке, легко было выяснить, опросив акцизного чиновника Зотова.
В показаниях 1 сентября Сеид Ибрам не скрывает, что знал «о выезде игумена из Судака в Кизилташ после обеда» и слышал это от приказчика Рудневой Германа Шампи, которому сказал об этом сам игумен. Почему же он приезжал в дом Рудневой поздно вечером? Может быть, он что-то узнал и надеялся, что игумен еще не выехал в Кизилташ? Но об этом в документах дела и последующих показаний Сеид Ибрама  сведений нет.
Почему-то и сам Сеид Ибрам не вспоминает об этом на следствии. Ведь для него это было практически «алиби». Поскольку, как бы поздно он не приехал в дом Рудневой, но все же, это было «вечером», по словам Авдотьи Козинцевой, а не ночью или утром. 
7 ноября клубок противоречий вокруг показаний Сеид Ибрама пополнился новым свидетелем. Бекир Аледжан Оглу показал: «В понедельник, 22 августа, после полудня, около часа, я понес колья в сады болгарина Георгия, где был приказчиком и караульным. Возвращаясь из сада и не доходя версту до Таракташа, я встретил Сеид Ибрама, шедшего с ружьем, не доходя того места, где от Козской дороги, близ которой находится сад Георгия, отделяется дорога в Кизилташский лес. Эта дорога считается ближайшей из Судака в Кизилташ и идет она мимо деревни Таракташ. Я поздоровался с Сеид Ибрамом и спросил, куда он идет. Он ответил, что волы его остались на Ай-Иване (в горах) и он идет за волами. До тех пор я не объявлял об этой встрече, потому что был в море по ловле рыбы и возвратился третьего дня. Узнав вчера от общества о том, что разыскивают людей видевших в лесу  обвиняемых в убийстве игумена, я решил объявить, где видел Сеид Ибрама. В доказательство… моей на рыбной ловле, представляю записку, данную мне начальником отряда пограничной стражи».
Конечно, вызывает сомнение само желание Бекира, без чьей-либо подсказки или давления заявить на своего односельчанина. Чтобы проверить его показания, была проведена очная ставка между ним и Сеид Ибрамом:
«Бекир Аледжан Оглу, уличал словами своего показания, а на возражения Сеит Ибрама присовокупил, что это было именно в понедельник, 22 августа, а на другой день, вечером, в деревне говорили уже о пропаже игумена, утверждая, что Сеид Ибрам был с ружьем.
Во все время очной ставки Бекир смотрел прямо в глаза Сеид Ибраму, повторяя несколько раз, что будь Сеид Ибрам его родным отцом, он уличал бы его также твердо, потому что «говорит правду по совести».
«Сеит Ибрам на улики Бекира отвечал, в начале, что в лес он не ходил, потом прибавил, что встретил Бекира на месте, про которое он говорит, но это было за несколько дней до 22 августа и что он, Сеид Ибрам, был без ружья. При этом во все время очной ставки, Сеид Ибрам не смотря на делаемые ему замечания, не смотрел в глаза Бекиру. Даже на увещание прибывшего  уездного Кадия, Сеид Ибрам возразил только: «Я не виноват, на меня напрасно говорят».
Поведение Сеид Ибрама на очной ставке, конечно, не в его пользу. Возможно, он был человек слабохарактерный, к тому же психологически раздавленный происходившими событиями.
На этом история с ружьем не закончилась. Прошло несколько месяцев и 2 мая 1867 года Сеид Ибрам дает другие показания, что «при следствии неправильно записано против него показание татарина Бекир Аведжина, что будто последний, в день исчезновения игумена, видел его, Сеид Ибрама, шедшим в лес с ружьем и что будто бы он ответил Бекиру Аведжину, что идет в лес за волами, тогда, как подобный ответ он не мог давать потому, что не имеет волов лет 20, и Бекир Аведжи в означенный день вовсе не видел его».
Сколько же волов и лошадей было в это время в лесу? Двух волов искал Якуб, двух лошадей мальчик Сеит Мемет, да еще Сеит Ибрам потерял двух своих волов. Если это вымысел, то очень однообразный. Будем надеяться, что до конца дела никто больше волов искать в лесу не будет. Хочу заметить, что Сеид Мемет, искавший лошадей в том же месте и в то же время, что и Сеид Ибрам, мог встретить его или злополучных волов. Так же  и Сеид Ибрам мог увидеть лошадей Сеид Мемета или его самого, но этого почему-то не произошло.
Конечно, шуткой здесь не обойдешься. Дело очень серьезное. Будем выяснять вместе с Крым-Гиреем были ли у Сеид Ибрама волы.
7 мая 1867 года допросили свидетелей: сеит Халиль Асан Оглу, 67 лет, который показал, что у Сеид Ибрама в прошлом, 1866 году, было 3 быка, 3 или 4 лет, из них одного он продал ему, а пара имеется и теперь.
Аблунадир Абдураман Оглу, 40 лет, сам продал Сеит Ибраму быка 1 года, который и теперь находится у жены Сеид Ибрама. Так же еще один бык был у Сеид Ибрама еще до этой продажи. Бычков этих Сеид Ибрам в прошлом году не запрягал. Были ли у него рабочие волы когда-либо неизвестно.
Осман Мемет Оглу, 45 лет, подтвердил, что у Сеид Ибрама имеется пара быков 3 или 4 лет. Одного из них он купил у Аблукадыра весной прошлого года, а другого купил с коровою у татарина Османа Зекир Оглу, после весны или зимой прошлого года.
Халиль Осман Оглу, 32 лет, показывал тоже и еще два свидетеля подтвердили, что у Сеид Ибрама было 2 быка.
Так и не ясно, можно ли бычков 3 или 4 лет считать волами, если их еще не запрягали. И можно ли сказать однозначно, были у Сеид Ибрама волы или нет? Вопрос этот, по материалам дела, так и остался без ответа. И неизвестно какой вывод сделан из этой истории с быками Крым-Гиреем.
Мы совсем забыли еще об одном обвиняемом – Эмир Усеине Абдурахман Оглу. Ведь сомнения в виновности хотя бы одного из предполагаемых преступников, могли разрушить столь уверенные свидетельства против них Якуба Сале.
В день ареста, 28 сентября 1866 года, у Эмир Усеина  так же был произведен обыск. В «Акте осмотра» сказано:
«Добросовестный Таракташского волостного правления Аджи Асан Мустафа Оглу и десятский земской полиции Асан Садик Оглу, при понятых,  «делали осмотр» во дворе Таракташского поселянина Эмир Усеин Абдураман Оглу, собственно ему принадлежащим вещам:
Оказалось в сундуке: черный новый суконный кафтан, обложенный позументом, штаны довольно обношенные и татарского покроя… (неразборчиво), в кладовке или кухне пара простых сапог, смазанных маслом. На этих вещах, ни каких кровавых пятен не оказалось и если были таковые, то легко могли быть смыты после 22 августа.
На стене висело одноствольное пистонное ружье, но не заряженное и тщательно очищенное и смазанное маслом. Взято для представления к делу. На вопрос Эмир Усеину, для чего у него это ружье, сказал, что нужно ему стрелять зайцев и собак в его виноградном саду.
Здесь можно сделать небольшое отступление. Вы, наверное, не заметили большого богатства в доме Эмир Усеина: старые сапоги, обношенные штаны и единственно новый кафтан с позументами, который он берег на случай праздника. Из вещей Сеид Амета также ничего не нашли в доме Стевена, кроме «пальты и чумарки», правда были у него серебряные часы и янтарная папиросница. У Сеид Ибрама – чистая рубашка, завязанная в платок, а из письма Стевену видно, что он продал единственное средство заработка - лошадей и дилижанс, поступая на работу приказчиком, но купить их уже не имел возможности. Было у него еще два молодых бычка, о которых мы уже знаем. Но все это как-то не вяжется с образом преступников, который представлен в различных  публикациях, где обычно говорится о трех уважаемых, богатых  татарах и бедном Якубе, у которого была мажара и четверо волов, а по материалам дела мы знаем, что он занимался садоводством и продажей леса.
В день ареста, на допросе Эмир Усеин показал, что ему 27 лет, женат, детей нет, под судом находился в 1858 году, (когда ему было 19 лет), «по сумнению» за ограбление дома поселянина деревни Таракташ Сале Ибраим Оглу и содержался в остроге 8 месяцев.
Он утверждал, что 22 числа, в понедельник никуда из деревни не отлучался, даже и ночью находился дома. В том могут посвидетельствовать сосед Асан Ибраим Оглу, Мизин Аджи Сеит Умер Оглу и Курт Асан Амет Оглу, но чтобы я участвовал в каком-нибудь скрытии или в убийстве игумена Парфения, то несправедливо и ложно.
Айше, жена Эмир Усеина, 27 лет, подтвердила, что днем и ночью, 22 числа, муж находился дома и никуда не отлучался. Мать его, Ава Шерфе, 57 лет, подтвердила тоже.
Но сосед, Мазил Аджи Сеит Умер Эмир Асан Оглу, 32 лет, сказал, «что был ли он дома или нет не знает, в тот день утром, вечером и ночью он не видел его».
Курт Асан Амет Оглу, 24 лет, также его не видел. Тоже показал и Асан Ибраим Оглу, 25 лет.
При обыске у Эмира Усеина, того же 29 сентября, были найдены 2 пары сошек, употребляемых при стрельбе из винтовки. Но он объяснил, что они были у него потому, что он, как охотник, имел у себя винтовку. Ружье «с изломанною ложею», как видно, находилось с давнего времени без употребления. Других вещей, «которые могли служить доказательству» не было.
Жена Сеид Ибрама показала, что в тот день, придя в обед, он поспешно схватил с собой кусок хлеба и ушел или уехал верхом она не помнит.

Часть 6
Назначение Крым-Гирея. Допрос Сеид Амета. Очная ставка межу Якубом и Сеид Ибрамом. Показания  Марии Шампи, Рейдера, Ларгье и всех бывших в доме Шампи. Самая трудная ночь.

Вы сами видите, что доказать виновность обвиняемых было не просто, как и им свою  непричастность к убийству игумена Парфения. Дело здесь, конечно, не в предвзятом отношении следствия и пресловутом «царском режиме».  Показания против них давали не только односельчане, но и жители, и помещики судакской долины, которые видели их в день исчезновения игумена. Вели они себя во время допросов и очных ставок, к сожалению, не уверенно, пряча глаза, что вызывало недоверие к их показаниям. А их оппоненты, Якуб и те, кто поддерживал его «оговор», были более настойчивые, наглые и самоуверенные.
Наиболее уязвимый из обвиняемых, оказался самый молодой из них, Сеид Амет. Его в тот день видело большое количество людей и почти все, кроме Марии Шампи, показывали против него.
Назначенный 18 октября следователь Крым-Гирей, чтобы разобраться в этом запутанном деле, решил сам, еще раз, допросить обвиняемых. Через несколько дней он приступил к допросу Сеид Амета. Для этого заключенного доставили из Феодосийского тюремного замка. Сопровождали его рядовой Симферопольской жандармской команды Матвей Дерванов и рядовой Феодосийской уездной команды Отжу Самамахи. В полученной ими инструкции было сказано:
1. Принять арестанта в ручных и ножных оковах и везти на обывательских почтовых лошадях через Изюмовку и Салы, а по прибытии в Судак сдать господину следователю Крым-Гирею.
2. В пути следования строго смотреть, чтобы арестант не учинил побега, не имел  ни с кем переговоров в особенности с единоверцами татарами, а потому стараться не останавливаться нигде без особой надобности, а тем более при проезде деревни Таракташ.
3. Во время содержания в Судаке, так же строжайше блюсти, чтобы никто из посторонних, кроме Следственной Комиссии, не имел ни каких разговоров с татарином Сеид Аметом. Не допускать передачи ему не только вещей, но даже пищи, без ведома членов Следственной Комиссии.
В своих показаниях (Протокол №1) он, подтверждая сказанное прежде, повторил, что весь день 22 августа был в Судаке и весь вечер воскресенье в семье Шампи, ночевал в доме Чернявских, а утром пришел в сад к Стевену, потом ходил к Шампи и до вечера пробыл в саду Стевена, а «когда стемнело пошел к Шампи, где застал: учителя Редерера, бабку при крепости, работника Шампи Латифа, который видел меня в продолжение  всего вечера. Ночь, с 22 на 23, оставался у Шампи, по случаю болезни старушки Шампи. Почти не спал и до полудня пробыл у Шампи. Около часу пополудни пошел к Стевену, который через час или два после этого послал меня ехать верхом искать игумена Парфения в Кизилташ большой дорогой и возвратился домой через казенный лес.
После этого в поисках игумена с другими не участвовал, потому что был занят в саду у Стевена. Отобранные у меня 4 рубля 65 копеек мелким серебром, я собирал давно и носил всегда при себе. Но никто их у меня никогда не видел. Деньги были завернуты в обрывок какой-то газеты, который я в тот же день, то есть в день арестования, взял из числа валявшихся в доме Стевена газет».
В деле больше нет сведений об этой газете. Пытались ли выяснить её название и за какое она число, была ли она в доме Стевена или среди той почты, которую получил Парфений, и почему Сеид Амет завернул деньги в обрывок газеты именно в день ареста, как они хранились у него до этого, если, по его словам, были у него давно? К сожалению, все это не исследовалось, хотя могло опровергнуть или подтвердить слова Сеид Амета.
По поводу мелких серебряных монет можно добавить, что из показаний  Якуба следует, что труп обыскивал Эмир Усеин,  но как  монеты и предполагаемый бумажник игумена  оказались у Сеид Амета? Почему монеты не разделили на всех или не оставил себе Эмир Усеин? Так же не проверили, был ли занят Сеид Амет в саду Стевена, когда искали игумена. Это показалось следствию незначительным. Но если Сеид Амет был в числе убийц, он мог пытаться как-то отвести поиски от известного ему места, если там видны были какие-либо следы. Не ясно, остался ли он в саду Стевена, когда велись поиски игумена, по своей инициативе или по настоянию Стевена.
В своих показаниях, Якуб утверждает, что Сеид Ибрам сказал ему, что костер и труп лошади он убрал и можно ничего не бояться. Но Сеид Ибрам не знал, где находится лошадь, ведь отвел её к тому месту и убил Сеид Амет. Почему же он сам этого не сделал, когда на другой день ехал в Кизилташ узнать не вернулся ли игумен? У него были для этого возможности и время. Ведь  вечером уже был объявлен розыск Парфения и Сеид Амет, если он убийца, не мог этого не предполагать.
Сеид Ибрам также не торопится убирать костер и закапывать лошадь, а рано утром, в среду, приводит в сад Е.Стевен 20 рабочих, будто и не было бессонной страшной ночи. Ведь вернулись они, как говорит Якуб, под утро. Чтобы собрать 20 человек нужно было время, если он не договорился с ними накануне, когда, по словам Якуба, был в лесу. Никто этих рабочих не опрашивал, да и сам Сеид Ибрам о них больше ничего не говорит. Ведь будь он убийца, то знал бы, что Парфений уже не приедет проверять его работу. Или это «рвение» продуманный ход и попытка ввести в заблуждение следствие? Не слишком ли изощренный  способ для неграмотного  Сеид Ибрама? В любом случае эти рабочие могли рассказать, когда с ними договаривался Сеид Ибрам и возможно кто-либо из них видел его накануне вечером.
Почему Сеид Амет  поступает столь не осмотрительно и безмятежно спит до обеда, лишь потом появляясь в доме Стевена? Это естественно, если он говорит правду и ночь караулил в саду, тогда ему нечего скрывать и можно, не таясь, выспаться. Да и Эмир Усеин не позаботился о своем алиби. Те, кто должен был его видеть в день убийства, ничего не помнят, даже братья и соседи, с которыми он при желании, мог легко договориться, но почему-то этого не делает. Или он просто не предполагал, что ему это может понадобиться?
Опытнее, хитрее  и умнее всех оказался «бедный татарин», (хотя мы уже знаем, что это не так), Якуб. Каждое его слово подтверждается, а если, что и вызывает сомнение, тут же находятся новые свидетели. Все в его показаниях кажется правдиво и гладко, подозрительно гладко, так гладко, что вызывает сомнение, могло ли это быть на самом деле.
Видимо, эти сомнения одолевают и Крым-Гирея. Он  проводит очную ставку между Якубом и Сеид Ибрамом.
На очной савке с Сеид Ибрамом, Якуб заявил, что никакой злобы к нему не имеет. Сеид Ибрам о предъявленных ему свидетелях сказал, что подозрения не имеет на Бекира Оглу, Абдурамана Девлета Оглу, Амета Сулейман Оглу, Курт Амета Ибраим Оглу, Ангыр Мустафа Оглу, жены его Урноэ и Сеид Мамута Байрахтар Оглу, «с ними не состою ни в родстве, свойстве, дружбе или вражде и к присяге их допускаю. Но свидетеля Якуба Сале Акай Оглу к присяге не допускаю, потому что он имеет злобу ко мне за то, что когда позапрошлую зиму я был поставщиком, то у меня пропадало много лесу. Приказчик господина Стевена, Сеид Амет Эмир Али Оглу, сказал мне, что ворует лес Якуб и на следующую ночь я поймал в лесу Якуба на самом воровстве при поселянине Амет Даско Мустафа Оглу и при нем отобрал у Якуба топор и ремень».
Вспомним, что жители немецкой колонии Денаймель утверждали, что Якуб занимается продажей леса, и слова Сеид Ибрама могли оказаться правдой. Возможно, здесь и кроется причина «оговора» (если такой, конечно, имел место) Якубом тех, кто мешал его «бизнесу». Но эта причина не единственная.
Сеид Ибрам рассказывал: «Позапрошлую зиму Якуб Сале Оглу сватал сына  своего на дочери моей сестры, но ему отказали. За этот отказ он может иметь злобу против меня. Злоба эта тогда ничем не выразилась. О том, что Якуб действительно сватал сына на моей племяннице я доказательства представить не могу, а сам слышал о том при сестре своей, ныне умершей. К ответу Якуба имею представить еще, что летом этого года игумен Парфений заказал мне доставить пятнадцать саженей камня, из которых Якуб просил передать ему четыре сажени… но я отказал и Якуб, разбранив меня, игумена и самый камень, ушел. Это было без свидетелей. К этому имею присовокупить, что о сватовстве Якуба на моей племяннице я слышал и от племянника моего Халиля Мустафа Оглу. К этому добавить ничего не имею».
На эти, казалось бы, изобличающие слова Сеид Ибрама Якуб ответил без особого труда, все отрицая: «Я искал до порубки древо в лесу, где он был поставщиком и им не был задержан. Сына своего на его (слово зачеркнуто) не сватал, да и сын мой засватан уже два года тому назад. И передать мне часть готового камня у него не просил и с ним не бранился, а сам Сеид Ибрам предложил мне наняться перевезти камни, но я отказался».
Обратим внимание, что Сеид Ибрам только перечисляет факты, на основании которых, как он считает, Якуб мог «иметь к нему злобу» и называет тех, кто мог бы это подтвердить. Заметим, что он не имел возможности общаться с названными лицами, поскольку находился под арестом, без всякого контакта не только с кем-либо, но и с другими обвиняемыми. А Якуб был на свободе и мог договариваться со «свидетелями» и «руководить» процессом.  Думаю, что большой ошибкой следствия было отпускать Якуба, поставив его, таким образом, в неравные условия с обвиняемыми, создав ему возможности для фальсификаций.
Если бы Сеид Ибрам не был уверен, что свидетели подтвердят его показания, он бы их не называл. Ведь их отказ мог ему только навредить. Кроме того, если он заведомо лгал, почему не «приукрасил» свой рассказ и не добавил, что Якуб угрожал ему местью, а он, лишь предполагает, будто сам в растерянности и пытается понять, почему Якуб его оговаривает в том, что он не делал.
Но все эти предположения разбиваются о показания Амета Даска Мустафа Оглу, на которые надеялся Сеид Ибрам. Допрошенный на другой день, 31 октября, он показал, что о злобе между Якубом Сале и Сеид Ибрамом он не знает и не слышал, к тому же добавил: «Когда Сеид Ибрам был поставщиком, то я слышал жалобы его на то, что у него воруют лес и знаю, что он караулил воров, но чтобы он поймал Якуба Сале Акай Оглу этого я не видел и не слышал». Но очная ставка между ним и, утверждавшим обратное, Сеид Ибрамом проведена не была.
Тогда же опросили и Сеид Халиля Мустафа Оглу, племянника Сеид Ибрама, который сказал, что о злобе между Якубом и Сеид Ибрамом не слышал, но подтвердил: «Я знаю, что сын Якуба сватал сестру мою, но Сеид Ибрам не согласился отдать её ему…»
Эти показания, хоть и принадлежали родственнику Сеит Ибрама, но, все же, частично уличали Якуба во лжи. Но очная ставка между Якубом и Сеит Халилем проведена не была, и утверждения эти остались без должного внимания. По крайней мере, до конца следствия о них больше никто не вспоминал.
Попробуем разобраться в наиболее сложной и важной части дознания, показаниях тех, кто видел Сеид Амета, приказчика А.Х.Стевена в день исчезновения игумена Парфения.
31 октября Крым-Гирей отправил повестку А.Х.Стевену, предлагая ему прибыть к 10 часам утра 1 ноября в Следственную Комиссию по делу об убийстве игумена Парфения, которая находилась в «доме Пинокоронелли» (Пинкорнелли). Но повестка Стевену вручена не была, так как утром 31 октября он выехал в Саурчинскую волость, сообщал волостной Голова Асан Мустафаев.
Была послана повестка и Герману Шампи, приказчику Рудневой, так же явиться к 10 часам утра, но и ему вручена не была «за отъездом его в Карасубазар».
Позже Стевен и Шампи дали показания. А в этот день, 1 ноября, к 8 часам утра были приглашены так же поселяне: Закирья Ибраим Оглу, Умер Фетка Оглу, Ибраим Мустафа Оглу, проживающий у Шампи, поселянин Лятиф и другие свидетели, которые о себе показали:
1. Федор Христофорович Алифьери, 34 лет, греческого вероисповедания, холост, «в Судаке живу 2 года. Сеид Амета Эмир Оглу хорошо знаю, не состою с ним ни в родстве, ни в дружбе, ни во вражде».
2. Ульяна Никифорова Капелюхова, урожденная Бупольцева, 42 лет, Старо-Крымская мещанка, замужняя.
3. Елена Петрова Руденкова, 65 лет, Симферопольская мещанка.
4. Авдотья Артемовна Козинцева, 42 лет, Старо-Крымская мещанка, замужняя, неграмотная.
5. Мария Сафронова Шампи, 21 года, вероисповедания римско-католического, французско-подданная, девица, грамотная по-русски.
6. Аликс Шарлот Ларгье, 58 лет, протестантского вероисповедания, швейцарско-подданная.
Все они показали, то же что и Алифьери, что ни в родстве, ни в дружбе, ни вражде с Сеид Аметом не состоят.
Свидетели были приведены к присяге:
«Я, нижеподписавшийся, обещаю и клянусь перед Господом Богом и Святым его Евангелием в том, что по делу, по которому я призван, покажу одну правду, как сам знаю и как перед Богом и судом Его страшным отвечать должен. В чем да поможет мне Господь Бог. В заключение этой моей клятвы целую Слова и Крест Спасителя нашего. Аминь».
Фёдор Алифьери показал:
«Понедельник, 22 августа, я хорошо помню. После обеда в 4 часа пополудни я был у госпожи Рудневой, где узнал о болезни госпожи Шампи, которая была в опасном положении. Вскоре пришел туда Герман Шампи с которым часов в шесть с половиной я вышел от госпожи Рудневой и через двор господина Стевнена пошел навестить больную Шампи. Проходя через двор Стевена, мы видели его самого и он вышел на крыльцо без фуражки, поздоровался с нами и спросил у Германа о здоровье его матушки. После этого сказался идти тоже к больной, и добавил: «Я возьму фуражку и приду за вами».
Эта часть показаний снимает, хоть и не имеющее под собой серьезных оснований, подозрение с А.Х Стевена. Из слов Алифьери видно, что  во время предполагаемого убийства Парфения он находился дома. А так же мы можем сделать предположение о погоде. Видимо, она была не очень теплая, если Стевен решил зайти домой за фуражкой. Не будем забывать, что по новому стилю было уже 4 сентября. Да и вряд ли Стевену могла понадобиться фуражка для защиты от солнца после шести часов вечера.
Сам Стевен 2 ноября показывал: «Вечером в этот день, около половины седьмого и позже, около десяти часов,  я был у больной госпожи Шампи. Первый раз заходил только во двор, а второй раз был и в комнатах, но оба раза Сеид Амета там, у Шампи, не видел».
Жаль, что Стевен не говорит, кого он встретил, придя в дом Шампи второй раз и нет возможности сравнить с другими показаниями и проверить его слова.
Алифьери, продолжая свои показания, объяснил: «Придя в дом госпожи Шампи, я вышел на балкон, потом в сени, из которых, через отворенные двери я видел комнаты направо… В коридорах никого не было. Дверь же налево из сеней, в комнату больной, была заперта и в эту комнату я не входил, потому, что мне сказали, что больная спит в той комнате, куда заходили: старуха немка, учитель Рейдер, девица Мария Шампи и Герман.
Я пробыл на балконе Шампи около четверти часа и за это время Сеид Амета в доме и на балконе не видел».
Запомним время, которое указывает Алифьери – около половины седьмого вечера. Но Сеид Амет и не утверждал, что был именно тогда у Шампи.
Кроме этого, Алифьери показал: «Сеид Амет был хорошо знаком в семье Шампи и бывал там каждый день. Дней через десять после исчезновения игумена Парфения, я видел, как девица Мария Шампи «работала» кисет, который я через несколько дней видел у Сеид Амета. Когда я сказал ему, что знаю, что этот кисет делала Мария Шампи, то он сказал, что она подарила ему этот кисет.
Весь день, понедельник 22 августа, я Сеид Амета не видел и только вечером во вторник видел его сидящим у ворот Стевена, причем заметил, что Сеид Амет был очень задумчив.
В понедельник, 22 августа, я был в погребе у господина Стевена, где был он сам и Сеид Амет. Я курил папиросу, в которую с табаком случайно попал пистон, который и лопнул. Сеид Амет побледнел и очень испугался.  Тогда же я обратил на это внимание, потому что знал, что он охотник, имел дело с ружьём… и мог испугаться лопнувшей гильзы.
В этих показаниях Алифьери сам себе противоречит, говоря, что в понедельник не видел Сеид Амета и в тоже время, в понедельник, по его словам, произошел случай в погребе Стевена, когда Сеид Амет испугался лопнувшего патрона. Возможно, это всего лишь описка. Из показаний самого Стевена, данных 2 ноября,  можно предположить, что случай этот произошел в конце октября, но ведь Сеид Амет был арестован гораздо раньше, еще 28 сентября. Скорее всего, его слова нужно понимать, как «через неделю или позже», после исчезновения Парфения.
Вот, как описывает это Стевен: «Неделю тому или позже у меня в погребе были поселянин Алифьери и Сеид Амет. В папироску Алифьери попал случайно пистон, который при курении лопнул. Сеид Амет до того испугался, что я хохотал над ним и тогда же обратил на то внимание и, по возвращении домой, рассказал об испуге Сеид Амета своей жене». 
Не думаю, что услышать в темном  погребе, неожиданно для себя звук разорвавшегося пистона, так уж безобидно. И не было ли это провокацией Алифьери, вот только не ясно зачем?
А то, что Сеид Амет во вторник вечером  сидел у ворот Стевена и был задумчив, может говорить лишь о том, что он переживал о «неизвестно куда девшемся» Парфении, вернувшись из Кизилташа, где его не оказалось. Логичней  предположить, что если он был участником преступления, то не сидел бы без дела, а пытался найти других обвиняемых, чтобы скрыть с ними следы преступления, пока не начали поиски, и обсудить дальнейшие действия. Но он сидит у ворот Стевена и о чем-то думает, о том, что мы никогда уже не узнаем…
Странно, что никто за весь месяц с небольшим, со времени исчезновения игумена до ареста обвиняемых, не видел их вместе и не дал показаний, что они что-то обсуждали или совещались. Даже изворотливый Якуб не придумал этого для них и не нашел нужных свидетелей. А ведь если они совершили это преступление, им было о чем говорить, когда началось следствие, первые опросы свидетелей и поиски игумена.
Но вернемся к показаниям свидетелей, которые были даны Крым-Гирею  1 ноября.
Ульяна Копелюхова:
«Я служу мамкою у господина Стевена. День 22 августа хорошо помню… До обеда в этот день я видела Сеид Амета, но после обеда, вечером, я его не видела, а только на другой день, во вторник после обеда я видела его во дворе».
Елена Руденкова:
«Я служу нянькою у госпожи Стевеной. Видела в этот день до обеда Сеид амета, а после обеда и вечером я была с детьми и на дворе и на кухне, но Сеид Амета не видела».
Пелагея Севастьянова:
«Я служу шестой месяц кухаркой у господина  Стевена… Часов в 11 утра, в этот день, я видела приказчика Сеид Амета в кладовой, после того я посылала за ним работника Ибраима, позвать обедать, но обедал ли он дома или нет я не знаю. Вечером, кажется после захода солнца, я пошла доить корову. В это время со двора, из ворот, как мне помнится, выходил Сеид Амет. Я видела его в спину. Лицо мне видно не было, но я запомнила, что это был он, потому что одет этот выходивший был чисто в черной куртке и белой рубашке. Во вторник утром, часов в 8, Сеид Амет вышел на кухню, я, оставив свое домашнее, обратясь к нему, спросила: «Как здоровье госпожи Шампи?» И он ответил: «Слава Богу лучше, она сегодня спала». При этом ни каких посторонних, также и слуг, на кухне не было».
Можно сказать, что эти показания подтверждают невиновность Сеид Амета. Но могла ли Пелагея Севастьянова, не видя лица, со спины, вечером определить, что выходивший именно Сеид Амет?
Слова её подтверждают и показания работника А.Стевена Ибрама Мустафы Оглу, который 3 ноября добавил к своим показаниям данным 1 ноября: «Вечером, около часу по захождении солнца, я поил лошадь у колодца, когда Сеид Амет в черном длинном татарском халате вышел из комнаты, что близ сарая, и ушел со двора. И дома не ночевал. Когда Сеид Амет выходил со двора, кухарка Пелагея доила коров, возле конюшни во дворе. Зекирьи тогда не видел, а Умер ушел в сад ночевать, в то время еще, когда я вел лошадь напоить. Во вторник я увидел Сеид Амета первый раз за час до обеда, возле бондарки».
Это не противоречит словам и самого Сеид Амета, который утверждал, что появился там к обеду.
И, наконец, очень важное и во многом спорное свидетельство Марии Шампи:
«День 22 августа я помню хорошо. Утром и после обеда этого дня, но по часам времени определить не могу, Сеид Амет был у нас в доме. Вечером, после захождения солнца, больной матери моей сделалось очень дурно. Я вышла из её комнаты в зал и видела Рейдера, которому сказала, что матушке худо и он ответил, что надежды нет. Пройдя через дом, я вышла на балкон, где был брат мой, Герман, и работник Лятиф. Я заплакала и они утешали меня. Вскоре… (оторвано), при Германе и Лятифе, на балкон вышел и Сеид Амет, пришедший с дороги со стороны экономии  господина Стевена. Пробыв несколько времени на балконе, мы все четверо пошли в комнаты и вскоре затем пили чай в зале, при сем был и Рейдер… В комнату больной Сеид Амет не входил. После чаю Рейдер лег спать в спальне предупредив чтобы разбудили если с больной произойдет какая-нибудь перемена. Герман заснул на диване в доме, где я и Сеид Амет оставались не спали. Работник Лятиф ночевал на кухне, а немка оставалась при больной. До утра никто из посторонних в дом не входил. Под утро, половина третьего, я сварила кофе, и я с Сеид Аметом пили кофе на кухне. В это время проснулся Лятиф.
Во вторник, рано утром, приходила девица Ларгье, которая видела Сеид Амета. Потом он ушел в свою экономию и никто его больше не видел. Эти подробности я потому помню, что ночь с понедельника, 22 августа, на вторник, была самая трудная для больной матушки.
Мы живем четыре года в Судаке и с тех пор Сеид Амет знаком с нашим семейством. Когда в воскресенье, 21 августа, матушка моя заболела, то господин Стевен прислал Сеид Амета к нам, чтобы у нас в доме он ночевал. С тех пор и до арестования его, почти каждый день он проводил у нас в доме, за исключением двух или трех раз ночью, когда он отлучался в деревню.
В пятницу, за неделю до арестования Сеид Амета, матушка моя подарила ему кисет моей работы, который я делала для него в благодарность от нашего семейства, за то, что в болезни матушки он за ней присматривал».
Видимо, этот кисет и был поводом для возникновения легенды о романе между молодым татарином и француженкой. Но заметим, что подарила его не сама Мария, а её мать Елизавета Шампи, которая после этих трагических событий и своей болезни прожила еще около 15 лет. Умерла она 21 января 1880 года, на 69 году жизни, о чем сообщает надпись на сохранившемся памятнике со старого кладбища, который находится у кирхи в Уютном.  В 1866 году ей было 55 лет. Родилась Елизавета Шампи 30 октября 1811 года. Видимо, она была женой одного из братьев Шампи (Симферьяна), прибывших в 1829 году из Франции  и поселившихся в Капселе.  Симферьян и Август Шампи занимались виноделием.

Лет 15 назад из Франции  приезжал кто-то из потомков Шампи и бывший директор совхоза «Солнечная Долина» Владислав Филиппович Карзов рассказывал мне, что возил их в Капсель и показывал место прежнего имения, где сохранились два старых подвала, принадлежавшие позже Матиасу. Но во время описанных событий семья Шампи жила в Судаке в доме Чернявской недалеко от дома А.Х.Стевена.  Это между нынешним автопарком и кладбищем. Дом Стевена находился против автопарка, а Рудневой – там, где сейчас газовая заправка. Интересно, что все это в ста метрах от того места, где я живу.

Мария Шампи тоже говорит о том, что во вторник утром Сеид Амет ушел в экономию Стевена, но о приходе самого Стевена вечером в понедельник не упоминает. Правда, он утверждал, что не заходил в дом, и она могла его не видеть.
В тот же день давала показания Аликса Ларгье:
«День 22 августа помню хорошо. Утром, часов в 11 я была в доме госпожи Шампи, которая болела и была при смерти. У неё я видела в это время игумена Парфения и Редерера. Побыв не долго, я ушла. После обеда, в тот же день, я опять была у госпожи Шампи и застала там мадам Рейдер, мадам Янцен, колонистку Доротею, господина Рейдера и дочь больной, Марию Шампи. Мадам Рейдер и мадам Янцен ушли часу в шестом, а я оставалась от трех часов пополудни и до девяти часов вечера. Во все это время никого из посторонних я не видела и Сеид Амета, приказчика господина Стевена, там не было.
От Рейдера, пользовавшего больную госпожу Шампи, и от посторонних я слышала, что самая трудная ночь для больной была с воскресенья, 21 августа, на понедельник.
Во вторник, часов в шесть утра, я посылала девушку Меланью узнать о здоровье больной и по возвращении её спрашивала, кого она видела в доме Шампи. Часов в 10 утра я сама была в доме Шампи, но Сеид Амета там не было, а из посторонних я видела только Рейдера и Доротею.
После исчезновения игумена Парфения, мне несколько раз приходилось спрашивать Сеид Амета не оказалось ли что-либо по рассказам. Он отвечал всегда: «Батюшка улетел на небо». Второго сентября, в пятницу, проезжая мимо сада Эмира Усеина близ Таракташа, я заметила в саду самого Эмира Усеина Абдурамана Оглу, Сеид Ибраима Сеид Амета Оглу, Сеид Амета Эмир Али оглу, волостного Голову Мейназова и волостного писаря. Остановившись, я подозвала Сеид  Амета и спросила его, что они делают в саду и нет ли известий об игумене. Он ответил, что в саду они празднуют Пятницу, делают кебаб, а про игумена выразился: «По нашему мнению он улетел на небо».
Меланья Николаевна Кравцова, 18 лет, Керченская мещанка, шестой месяц проживающая в Судаке, показала:
«С вечера, в понедельник, 22 августа, девица Ларгье, у которой я служу, приказала мне сходить утром рано к госпоже Шампи, узнать о её здоровье. В пять или шесть часов утра я была у госпожи Шампи, у которой видела саму больную в её комнате, Рейдера, девицу Марию Шампи, брата её Германа и Сеид Амета. Но я ничего не слышала о том ночевал ли Сеид Амет у них или нет. Побыв у Шампи минут 10, я возвратилась домой».
Меланья Краснова, конечно, не могла знать, ночевал ли в доме Шампи Сеид Амет и её показания лишь подтверждают слова Рейдера, который видел Сеид Амета утром во вторник около шести часов.
По словам Ларгье, она пробыла в доме Шампи с трех часов до девяти вечера. Это примерно  время, когда должен был прийти Сеид Амет,  (когда зажгли свечи), и они могли просто не встретиться.
Франц Гуго Рейдер, 35 лет, студент богословия, саксонско-подданный, женат, имеет детей:
«В воскресенье, 21 августа, под вечер за мною прислали от заболевшей госпожи Шампи и с 4 ; часа в воскресенье, до обеда вторника, я оставался в доме Шампи. Сеид Амета, в воскресенье, я застал уже там и ночь, с воскресенья на понедельник, он провел в доме Шампи.
В понедельник, до 10 часов вечера, Сеид Амета в доме Шампи я не видел. В 10 часов вечера я лег спать в гостиной комнате и спал до двух часов ночи. Доротея Бритнер разбудила меня. В доме я застал Германа Шампи, спавшего на диване, и Марию Шампи. Я осмотрел больную, потом посоветовал Марии Шампи лечь спать и она ушла в другую комнату. Около шести часов утра привезли из Феодосии лекарства. Я развернул их и осмотрел, все ли привезли. В это время зашел с балкона Сеид Амет. Я ему сказал: «Отчего ты не ночевал дома, где ты спал?» На что он отвечал: «У меня было дело в саду». Это было сказано при татарине, привезшем лекарство.
Я теперь не могу определить, какая ночь, с воскресенья или с понедельника была трудная для больной, но я справлюсь о том в своем журнале».
Не ясно, почему Рейдер не проверил сразу, какая ночь была самая трудная. Видимо, его больше об этом не спрашивали. И только через несколько месяцев, 13 мая 1867 года, он заявит, что «справился по своему журналу, что самая трудная ночь была у больной госпожи Шампи  с понедельника, с 22 на 23 августа, а татарина, который был послан в Феодосию за лекарством, он ни имени, «ни прозвания» не знает.
Эти запоздалые уточнения Рейдера о том, какая ночь была самой трудной для больной Шампи, безоговорочно подтверждали показания Марии Шампи, которая говорила, что хорошо запомнила подробности той ночи потому, что она была самая трудная для её матушки. И  опровергали утверждение девицы Ларгье, что самая трудная ночь, по рассказам Рейдера и других, была с воскресенья, 21 августа, на понедельник.
Можно сказать, что эта роковая забывчивость Рейдера стоила жизни не только Сеид Амету, но и остальным обвиняемым. Хотя, не его вина, что на его  показания о том, какая ночь была самая трудная для больной Шампи, так и не обратили внимания. Они, по сути, должны были снять подозрение с Сеид Амета и других осужденных. Если только… Мария Шампи говорила правду.
Следующие показания «старухи немки», Доротеи Георгиевны Бритнер, урожденной Фольман, 45 лет, колонистки, лютеранки, которая показала:
«Я пришла около двух часов пополудни. Мне сказали, что Парфений только что ушел. Три дня после того я оставалась в доме Шампи. Весь понедельник, 22 августа, и во вторник, Сеид Амета в доме не было. Я утверждаю это потому, что и днем и ночью я была во всех комнатах и на кухне.  Утром во вторник, когда привезли лекарство из Феодосии, и когда мы отпили уже кофе, пришел Сеид Амет. Мария Шампи сделала ему кофе и он, напившись, лег спать на постели в комнате правее дома со стороны входа. Мария Шампи знала, что Сеид Амет лег там спать, и сама заперла двери в ту комнату, идя залом. Сеид Амет спал до обеда, до первого или второго часа. За обедом я сказала Сеид Амету: «Разве не довольно ночи, чтобы спать еще днем?» На что он ответил, что был в саду за караульщика. При этом разговоре никого не было».
Прежде, чем во всем этом разобраться, прочтем показания еще нескольких участников событий.
Зекирья Ибраим Оглу, 22 лет:
«В этот день я работал во дворе у Стевена, куда перед обедом приходил игумен. Когда я отошел на кухню, вошел Сеид Амет и, покурив папиросу, вышел. После этого я до вечера не видел во дворе Сеид Амета».
Умер Амет Оглу:
«Я работал у Стевена. Утром во дворе Стевена был Кизилташский игумен, но я его не видел. Сеид Амета в этот день я видел три раза. Утром, когда рабочие выходили в сад, в полдень, во время обеда, и вечером, после захода солнца, когда он входил в свою комнату. При этом никого во дворе не было».
Ибраим Мустафа Оглу:
«Когда игумен Кизилташский выехал из Судака, я не знаю. Но в среду утром господин Стевен посылал меня в Кизилташ узнать, не возвращался ли он. В понедельник, на той неделе, я видел Сеид Амета три раза: за час до обеда, близ бондарки, за обедом и по возвращении моем из сада, где я полол. Я видел его, когда он по заходе солнца вышел из своей комнаты и вышел со двора. При этом никого во дворе не было»
Лятиф Ибраим Оглу, 22 лет, поселянин:
«В понедельник, 22 августа, в обеденное время игумен Кизилташский был в доме Шампи, где я уже два года и два месяца служу работником.  Вечером, перед тем, как зажечь свет, я был на балконе с Германом Шампи, когда из комнат вышла сестра его, Мария Шампи, и плакала. Мы утешали её, когда, пройдя с дороги в ворота, Сеид Амет вышел на балкон. Около получаса после того, мы вошли в комнату, где Герман и Мария с доктором и Сеид Аметом пили чай, а я пошел в кухню. Вернувшись вскоре из кухни. Я просидел с ними часа два. После, доктор Рейдер ушел спать. Герман лег на диване… в доме, где Мария Шампи и Сеид Амет продолжали сидеть. Я тогда же лег спать на кухне. Не знаю, долго ли я спал, но ночью я проснулся, когда Мария и Сеид Амет варили кофе. Мы втроем попили кофе и вскоре ушли в комнаты, где сидели до утра».
Показания Лятифа во многом совпадают с тем, что говорила Мария Шампи. Но это не добавляет ясности. Трудно представить, что она была в сговоре со своим работником, чтобы спасти Сеид Амета. Это не вяжется с её образом чистой и неуверенной в себе девушки.
Позже была проведена очная ставка между Лятифом Ибраимом Оглу, Рейдером и Доротеей Бритнер.
Франц Рейдер и Доротея Бритнер повторили свои показания, «уличая Лятифа в том, что Сеид Амет не был в ночь с понедельника на вторник, и Рейдер присовокупил, что Мария Шампи плакала  вечером в воскресенье и, вероятно, Лятиф ошибается… и что в понедельник утром, после той ночи он, Лятиф, ходил от него, Рейдера, с письмом к жене в крепость».
Но Лятиф «оставался при своем показании, потом, на улики Рейдера, отвечал, что письмо он носил в крепость утром, после той ночи, про которую он, Лятиф, показывал и когда Мария Шампи и Сеид Амед варили в кухне кофе…»
Была также проведена очная  ставка между Марией Шампи, Рейдером и Бритнер.
Рейдер утверждая, что «именно с понедельника, 22 августа, на вторник, в ночь, в доме Шампи Сеид Амет не был, присовокупил, что утром, во вторник, он сказал Герману Шампи: «Эту ночь было скучно, потому что  не было Сеид Амета».
Мария Шампи «на улики Рейдера и Бритнер, отвечала, что она остается при своем показании и присовокупляет, что Сеид Амет не ночевал одну ночь у них в доме, но это было или в ночь с вторника на среду, или ночь с среды на четверг»
Странно, что не спросили самого Сеид Амета, когда он не ночевал в доме Шампи, и может ли это подтвердить?
               
                ***
Сравнивая все эти показания, можно представить, где был Сеид Амет в день приезда и в день исчезновения игумена, с точностью до одного часа.
В воскресенье, около пяти часов вечера, приезжает Парфений и, не попив чай, уходит к Стевену, возвращаясь в дом Рудневой около 11 часов. Но оказывается, что в это время он побывал и у больной Елизаветы Шампи. В это время Сеид Амет находится в доме Шампи. Пришедший туда в половине пятого Рейдер, застал уже там Сеид Амета, который, по его словам, остался ночевать с воскресенья на понедельник. Это подтверждает и Сеид Амет.
По словам Сеид Амета, утром он пришел в сад к Стевену. Здесь его утром видит рабочий Стевена, Умер Фетка Оглу, которому Сеид Амет, вместе с Ибрамом, приказал работать. Но Ибрам Мустафа Оглу вспоминает, что видел его первый раз только за час до обеда. Умер Амет Оглу подтверждает, что встретил его утром у Стевена, когда рабочие выходили в сад. Сам А.Х.Стевен, во вторых своих показаниях, уточняет, что видел у себя во дворе Сеид Амета около 10 часов, а в следующих показаниях, 2 ноября, называет другое время – «около полудня». В 11 часов в дом Шампи приходит девица Ларгье, пробыв там минут 15. она утверждает, что Сеид Амета там не было. Он там и не мог быть. В это время, в 11 часов,  Пелагея Севастьянова видела Сеид Амета в кладовой Стевена.
Зекирья Ибраим Оглу видел его после прихода игумена, когда Сеид Амет зашел на кухню, то есть, после 9 часов утра.
До обеда во дворе Стевена Сеид Амета видели еще Ульяна Капелюхова, елена Руденкова, а кухарка Пелагея Севастьянова посылает рабочего Ибраима позвать Сеид Амета к обеду. Но не знает, обедал ли он дома. Ибраим говорит, что видел его за обедом. Это подтверждает и Умер Амет Оглу и уточняет, что видел его «в полдень» во время обеда. Рабочий Стевена Умер Фетка Оглу говорит, что после полудня Сеид Амет вновь приходил к ним в сад. Затем в 2 часа, по словам Сеид Амета, во двор Стевена приезжает за табаком  Сеид Ибрам. После этого Сеид Амет идет в дом Шампи, что подтверждает Мария Шампи, видевшая его после обеда. По его словам, он видел там Рейдера, «хромую старуху акушерку немку» и Аликсу Ларгье, которая показала, что была в доме Шампи с 3 до 9 вечера, но Сеид Амета не видела.
Первый раз Сеид Амет пробыл в доме Шампи, как он говорит, около часа. Никто, кроме Марии Шампи это не подтвердил. Это исключительно важно, потому что в это время игумен Парфений был уже по дороге в Кизилташ, где, если верить Якубу, его поджидали убийцы. Поэтому вторая часть показаний свидетелей требует особого внимания.
До вечера Сеид Амета никто не видел. Около половины седьмого Федор Алифьери идет через двор Стевена с Германом Шампи проведать больную. В доме Шампи он находился 15 минут и Сеид Амета не видел, которого в это время там и не могло быть. По его словам, он пришел туда около захода солнца, то есть, часов около 9 или позже.  Это утверждение Сеид Амета совпадает с показаниями всех видевших его в это время.
Вечером, после захода солнца, Умер Амет Оглу видит, как он входит в свою комнату. Ибраим Мустафа Оглу вернувшись из сада «по заходе солнца», запомнил, как Сеид Амет вышел из своей комнаты и ушел со двора, а позже  добавляет, что это было через час после захода солнца. Пелагея Севастьянова, после захода солнца, идет доить коров и видит, как она утверждает,  Сеид Амета, выходящего со двора. Лятиф, работающий в доме Шампи, «вечером и перед тем, как зажечь свет», увидел, как прошел с дороги Сеид Амет и вышел на балкон дома Шампи. Тоже повторяет и Мария Шампи. Сеит Амет говорит, что  Аликсы Ларгье уже не было. Она же называет время своего ухода – 9 часов вечера.  То, что девицы Ларгье  уже не было, когда пришел Сеид Амет, следует и из показаний Лятифа.
Но Рейдер и Герман Шампи, которые были в тот вечер на балконе, не видели Сеид Амета. Не видел и А.Х.Стевен, приходивший, по его словам, второй раз в 10 часов вечера, но не заходивший в дом. И в доме Стевена о встрече с ним после обеда не вспомнили: Зекирья Ибрам Оглу, Ульяна Копелюхова, Елена Руденкова. А Доротея Бритнер утверждает, что в понедельник и вторник Сеид Амет в доме Шампи вообще не был.
В показаниях всех этих свидетелей, конечно, могли быть расхождения, если даже они искренне хотели сказать правду. Ведь со дня пропажи игумена прошло много времени. Одни могли забыть какие-то подробности или, за давностью, путать с событиями предыдущего или последующего  дня, что имело место, как показало следствие, в показаниях Рейдера. Другие говорили совершенную правду, а третьи могли умышленно вводить следствие в заблуждение.
Можно предположить, что Якуб, заявивший о том, что видел преступников в лесу, более чем через месяц после описанных им событий, надеялся, что уже трудно будет восстановить точную последовательность происходившего.
Очень важными для подтверждения невиновности Сеид Амета были показания работников Стевена, видевших его вечером, 22 августа, в день пропажи игумена. Но вскоре один из них отказывается от своих слов.
7 ноября в следственную комиссию обратился уездный Кадий, Сеид Хадьи Эфенди, 52 лет, проживающий в деревне Сараймин.
Он показал: «Сего числа я был призван в деревню Таракташ к поселянину Умеру Амет Оглу, сильно больному. Умер раскаивается в том, что он показал при следствии будто видел Сеид Амета вечером в понедельник, 22 августа, и объявил, что при допросе он был уже болен и находился не в полном сознании, и теперь, готовясь к смерти, и придя несколько в себя, он долго думал о сказанном и просит, чтобы слова его показания не были приняты за присяжные показания. Что он, Умер Амет Оглу, не может утверждать, что вечером в понедельник, 22 августа, видел Сеид Амета Умер Оглу…»
Трудно поверить, что такое заявление на самом деле было сделано из чувства раскаяния, а не под давлением или «совету» того же Якуба. Нужно было, конечно, проверить свидетельство Кадия и навестить умирающего. А так же опросить соседей и близких, чтобы выяснить с кем он встречался последнее время, не находился ли в каком-либо родстве или зависимости от Якуба и почему изменил свои показания, столь важные для Сеид Амета и подтверждения его невиновности.
Но сделано это не было. 

Часть 7
Священник Коссовский. Дело об охоте с ружьем. Замешательство Сеид Амета. Донесение священника Чернявского. Убеждение Стевена.

Не только показания уже известных нам свидетелей, утверждения Якуба Сале, но и другие причины заставили всех поверить в то, что Сеид Амет – один из участников убийства игумена Парфения. Не последнюю роль в этом сыграл священник Судакской Покровской церкви Василий Коссовский. Личность его неоднозначна. С одной стороны, на следующий год после исчезновения игумена, он открывает первую в Судаке школу и обучает детей у себя на квартире. А с другой…
В архиве сохранилось несколько дел, связанных с Коссовским: «Дело о неблаговидных поступках священника Коссовского» (Ф118, оп.1, д.368),  «Дело о пьянстве священника Коссовского» (Ф118, оп.1, д.352),  «Дело об оговоре священником Коссовским исправника Лагорио в неправильном ведении строительства церкви» (Ф118, оп.1, д.454), «Дело о вмешательстве священника Коссовского в гражданские дела» и т.д.
Правда, просмотрев все эти документы, я не нашел подтверждения его вины. Каждый раз он выглядел оговоренным или… пытался так представить  все дело. Скорее всего, он был человеком не очень ровного характера и, к тому же, слишком… болтливым. Пусть меня простят за подобные выводы, но иначе не скажешь.
Особенно заинтересовало меня «Дело о подозрении священника Коссовского в охоте с ружьем» (Ф118, оп.1, д. 661). Начато оно было 29 октября 1867 года, через год после исчезновения игумена Парфения. 
В деле говорилось  о том, что 22 октября 1867 года, отслужив панихиду на кладбище над могилою родителей помещика Лоренцова, и пообедав, Коссовский уехал в Ортолан (ныне Земляничное) погостить к помещице Зотовой, но отправился туда вместе с охотниками, среди которых были помещик Катакузино, иностранец Алифьери и титулярный советник Власов. Позже Коссовский объяснял, что выходил иногда с охотниками «в ближайшие около Судака леса и горы, но не для охоты, а для проходки и пользования горным воздухом». Но случалось это редко, и один он опасался возвращаться домой, «наипаче… после катастрофы с покойным игуменом Парфением».
А еще он утверждал, что и ружье держать в руках не умеет.
Можно было и не обратить внимание на это дело, если бы не замечание следователя, который сказал Коссовскому: «Если ни охотой, ни ружейной стрельбой вы никогда не занимались, то на каком основании в Судаке и его окрестностях составилось мнение, что вы искуснейший стрелок из ружья, так что промаха никогда не даете?»
Участие Коссовского в охоте было тогда не доказано. Во избежание лишних разговоров, его решено было перевести в другой приход. Но замены ему не было и он еще более трех лет оставался в Покровской церкви.
В послужном списке Коссовского сказано, что он сын дьячка, вдов и бездетен. В Судакскую Покровскую церковь  был переведен в 1864 году из города Ногайска «за нетрезвое поведение и неприличные поступки». А за год до этого «за допущение больную умереть без напутствия» был помещен в Катерлезскую киновию на один месяц, с запрещением священнодействия. И в этом же году, за «неисправное ведение предбрачных обысков» оштрафован на 10 рублей. В тоже время, Коссовский имел медаль и крест в память войны 1853-1856 годов. Такая же награда была и у игумена Парфения.
Неясно, какие отношения были у настоятеля Кизилташской киновии с Коссовским. Приезжая в Судак, Парфений  останавливался у Рудневой, а не у настоятеля Покровского храма, который был вдов и не имел детей. Возможно, так ему было удобней. Но вряд ли Коссовский с его репутацией был среди друзей игумена. Таких, как он, не раз присылали в Кизилташ на перевоспитание.
В документах дела нет сведений о том, что они как-либо общались или между ними возникали конфликты. И все же чрезмерное желание убедить окружающих в виновности обвиняемых и в первую очередь Сеид Амета, вызывает некоторое подозрение и недоверие к Коссовскому. А тут еще  это дело с ружьем. Зачем было скрывать Коссовскому, что он «искуснейший стрелок из ружья и промаха никогда не дает?»
У меня, конечно, не было оснований думать, что Коссовский, предположим, из мести, зависти или по какой-либо другой неизвестной мне причине мог убить Парфения. Кстати, его, как и многих других, не спрашивали, где он был в тот злополучный день.
По крайней мере, нужно было проверить все версии.
6 ноября 1866 года Коссовский дает показания следователю Крым-Гирею:
«Я, Василий Антонов  Коссовский, 39 лет, священник православной Судакской Покровской церкви.
Через несколько дней после исчезновения игумена Парфения я был в доме Шампи, после похорон сына её Сафрония. Я сидел в рясе, облокотившись на стол, стоявший прямо против дверей. В дверях показался Сеид Амет Оглу. Он настолько был знаком со мной, что при втречах всегда отдавал почтение и я с ним часто разговаривал. На этот раз он остановился в дверях, лицо его искривилось и он с видимым ужасом  на лице отступил. Это до того меня поразило, что я тогда же заметил и говорил: «Что это не даром и что, вероятно, облачение мое и наружность, схожие с игуменом Парфением, привели его в ужас и что, вероятно, он один из виновных».
Как видим, задолго, почти за месяц  до показаний Якуба, Коссовский, на основании этого безобидного случая делает вывод, что Сеид Амет «один из виновных», и говорит об этом, как мы узнаем позже, очень многим, то есть, как бы сказали сейчас, «формирует общественное мнение». Возможно, эти разговоры не в меру болтливого священника и подсказали хитрому Якубу, что таким способом, обвинив в убийстве своих односельчан, он отомстит им за нанесенные ему обиды. Это лишь предположение. Вы вправе думать иначе.
Случай с Сеид Аметом, если не подходить к этому предвзято, можно объяснить его впечатлительностью и тем, что  хорошо зная Парфения, как человек религиозный, он испугался двойника, когда все его мысли, как и у многих в то время, были о пропавшем игумене. Но Коссовскому не приходит такое в голову  или… это его не устраивает.
Но может быть и другое объяснение этих событий.
26 января 1871 года Коссовский подал в отставку и просил уволить его со службы ссылаясь на плохое здоровье. В свидетельстве, которое было  выдано ему в Феодосии в 1870 году врачом коллежским асессором Горошенко, сказано, что он страдает глухотой на оба уха и имеет «упорную хроническую течь из правого уха, вследствие катара среднего слухового прохода и прободения барабанной перепонки, образовавшейся от простуды при общем золотушном состоянии. При этом Коссовский часто страдает головными болями, появляющимися и усиливающимися от громкого разговора или чтения. Степень глухоты настолько значительная, что он не различает слов на близком расстоянии и не может выполнять свои обязанности». (Ф 118, оп.1, д.840).
Болезнь у него была, видимо, давняя и запущенная. Можно только удивляться, как с такими заболеваниями он еще преподавал в организованной у себя дома школе.

А теперь представим ситуацию описанную Сеид Аметом и так воспринятую Коссовским.
Показания Коссовского, которые он дал 5 мая 1867 года поясняют, какую он сыграл роль в этом деле:
«Действительно, случай замешательства Сеид Амета при встрече со мной в доме Шампи, до того поразил меня, что я не мог забыть его, и тем более, что впечатление, произведенное на меня этим случаем, вполне согласовалось с настроением общественного мнения. Ведь  и всем я говорил об этом, но довольно будет назвать господ владельцев Судакских: Паскевича, Авекмеева, Капниста, Катакузино, Зотова, Эссена и еще почтмейстера Квасова, и штабс-капитана Качони. Подозрение мое доходило почти до степени убеждения, так что когда господин Феодосийский исправник Лагорио высказал в почтовой Судакской конторе предположение, что игумен Парфений бежал, и когда спустя несколько часов мне об этом передали в той же конторе, то я энергически отвергая предположение господина Лагорио,  утверждал напротив, что игумен погиб от рук злодеев и рассказал тут же о вышеописанном происшедствии с Сеид Аметом, при встрече со мною в доме Шампи, и уверен, что последствия дела покажут, что Сеид Амет должен знать, кто настоящий преступник или участник преступления.
Последнее убеждение я высказал в присутствии почтмейстера Квасова, семейства Шампи и капитана Качони. После этого Сеид Амет был арестован через несколько дней».
Как видим, Коссовский и сам не отрицает свою роль в изобличении «преступников», что совпадает по времени с «признанием» Якуба.
В этом отношении интересны выводы одного из очевидцев проходившего следствия  священника Знаменской церкви деревни Салы (Грушевка) Иакова Черняева, в его донесении Епископу Таврическому Алексию, посланном 15 ноября 1866 года, в котором он пишет: 
«Смиреннейше доношу…, что преступники, несмотря на обвинения свидетелей, не сознались и что даже в присутствии 20 человек депутатов от татарского общества; Исправника Лагорио, помещиков Паскевича, двух братьев Капнистов и офицера Качони, которые уличали в глаза обвиняемых в убийстве игумена, что все они убеждены, что убийство совершено действительно ими, убеждая их сознаться…
За всем тем, слух носится, что факты по делу обличающие и обвиняющие в убийстве Парфения, к осуждению преступников недостаточны (это место в донесении, как и предыдущее, отчеркнуто дважды, видимо следователем, к которому переслали письмо, или самим Алексием).
Далее Черняев пишет: «Пристрастия ни с чьей стороны членов комиссии мною не замечено. Следствие велось гласно, каждый день в присутствии посетителей Судакцев. (Прошу обратить на это внимание. Ю.Б.).
Два обстоятельства, по моему мнению, опущены комиссией, несмотря на мое настаивание, а именно:
а). Из числа свидетелей по ссылке преступника Сеид Амета, дочь иностранки Шампи, Мария Шампи, два раза изменяла свое показание и после третьего, данного за присягою, опять было поколебалась, и уже объявила в присутствии об изменении, но потом остановилась на сказанном. Эта-то колебимость и неуверенность в показаниях Марии Шампи, в деле не значится.
б). Судакский священник сам изъявил желание на очную ставку с Штевеном (Стевеном), у которого Сеид Амет был приказчиком, в том, что Штевен прежде положительно утверждал и говорил, что он совершенно убежден в том, что в убийстве игумена участвовал его приказчик Сеид Амет, чего в показаниях Стевена нет. В которых он сказал только, что был ли Сеид Амет 22 августа после обеда и вечером в его доме он не заметил…»
Крым-Гирей отвечал на посланное ему письмо Черняева, что «протокол допроса Марии Шампи священник Черняев подписал без всяких с его стороны заявлений, а в показаниях священника Коссовского не выражено желания очной ставки с господином Стевеном».
4 февраля 1867 года Коссовский был вновь приглашен в следственную  комиссию. Ему были предъявлены показания А.Стевена, данные 2 ноября, и предложили ответить находит ли он их не полными и в чем именно?
Коссовский показал: «Проверив, в присутствии вашем, показания господина Стевена, я нашел оные совершенно согласным со всеми обстоятельствами, известными из разговора о котором идет дело, с господином Стевеном. В противном случае в показании своем при следствии я мог бы указать недостатки онаго, чего, однако же я не мог сделать тогда, равно и теперь не вижу ни какой нужды. Собственноручно отвечая, 1 октября в доме господина Стевена, последний при разговоре со мной обстоятельно говорил, что он убежден в участии приказчика своего Сеид Амета в убийстве игумена, каковое утверждение имею и я, и весь Судак».
Коссовский не говорит правда, что «весь Судак» имеет такое убеждение во многом благодаря ему.
Стевен заявил о своем убежденности уже 1 октября, после показаний Якуба и рассказов Коссовского о встрече с Сеид Аметом. (Именно 1 октября допрашивали Сеид Амета).
Стевену так же были предъявлены показания  Коссовского,  на что он ответил: «Я действительно говорил ему, что убежден, что в убийстве игумена Парфения участвовал  Сеид Амет Эмир Али Оглу. При следствии по этому делу я выразил господину следователю причины, почему я имею такое убеждение, которые и значатся в показаниях мною данных».
И все же не ясно, о каких «причинах» говорит Стевен и почему он «имеет такое убеждение» и считает причастным к смерти игумена  Сеид Амета. Можно предполагать, что он недолюбливал своего приказчика или были какие-то другие, более глубокие причины.
И, правда ли, Коссовский настолько поверил в виновность Сеид Амета, или говорил об этом по легкомыслию? По крайней мере, его подозрения, высказанные в присутствии многих людей и почтмейстера Квасова, быстро стали всем известны. Присутствовавший при этом штабс-капитан Качони, мог передать их  Кондараки, который жил у него на квартире. И после этого Кондараки пишет уже известное нам письмо таврическому губернатору с просьбой разрешить ему «секретное розыскание». Или у Кондараки были для этого другие, неизвестные нам основания?

Чась 8
Показания Федора Алифьери. Встреча в шинке.
Поиски лошади.

Недели через две после ареста обвиняемых владелец шинка Федор Алифьери дал показания, которые поставили под сомнение свидетельства всех, кто видел Сеид Амета вечером в день исчезновения игумена.
Федор Алифьери показал:
«Дней через десять после Покрова, в какой день не припомню, в содержимом мною шинке я видел Лятифа Ибраима Оглу, которого хорошо знаю. Он разменял трехрублевый кредитный билет и взял пол кварты водки. С ним были три татарина, из которых двух я знал (видел на предварительной очной ставке с Сеид Аметом Эмир Али Оглу) – это Умер и Ибрам.
Они распили пол кварты и взяли еще две пол кварты, при чем Лятиф пил мало и менее остальных. Перед выходом из шинка, они остановились и Лятиф говорил таинственно остальным. Из любопытства я вышел. Лятиф собрал их ближе к себе, говорил что-то шепотом и потом, бывшие у него медные деньги, разделил между ними. Затем он особенным выражением произнес  раза три: «Сахын, сахын, сахын». Это значит по-татарски: «Берегись».
У одного из бывших с Лятифом была лошадь. Лятиф подсадил его на лошадь. Он ускакал, а остальные разошлись. Тогда же я заподозрил их в каком-нибудь предосудительном поступке. Но теперь, зная дружбу обвиняемого Сеид Амета Эмир Али Оглу с Лятифом и что бывшие с Лятифом в шинке являются свидетелями против Сеид Амета, я думаю, что Лятиф и эти люди подкуплены».
Допрошенный в тот же день Лятиф Ибраим Оглу показал, что за месяц до Покрова он приходил в шинок Алифьери и угощал работников, которых рассчитывал за поденную работу: Ягья Амета Мустафу Оглу, Эмира Амета Даско Сеит Оглу, Усеина Халиля Оглу, Халиля Абдурамана Оглу и тогда принес действительно три рубля серебром. И прибавил: «С Умером Амет Оглу и Ибраимом Мустафой Оглу я был в том же шинке еще раньше, недели за две. В тот раз я занял у Ибраима тридцать копеек серебром и заплатил за водку. После же Покрова в шинке я не был».
Из показаний Лятифа следует, что он был в шинке за месяц до Покрова, то есть около 1 сентября (Покров, по старому стилю, 1 октября), и еще за две недели до этого, значит до исчезновения игумена Парфения.
Умер Амет Оглу подтвердил: «Еще до убийства игумена я был в шинке Алифьери с Сеид Ягья Адони Асомом, Ибраимом… Усеин оглу и Ягья Аметом Мустафа Оглу. Лятифа там не было. После же того я в шинке не был».
Далее он добавил: «Может быть, Лятиф был в шинке при мне, но я его не запомнил».
3 ноября была проведена очная ставка, на которой Федор Алифьери «уличая Ибраима Мустафу Оглу», утверждал, что выходя из шинка Лятиф подсаживал его, Ибраима, на лошадь.
Ибраим Мустафа Оглу «на улики Алифьери отвечал, что после Покрова он вовсе не был в шинке, а был до Покрова за полтора месяца».
Федор Алифьери утверждал, что «именно после Покрова  Лятиф с Ибраимом и другими двумя были в шинке, по выходе из которого вели с ним какой-то таинственный разговор».
Лятиф Ибраим Оглу «на улики Алифьери отвечал, что после Покрова в шинке его не были и Ибраима и других ни к чему не уговаривал.
Так и не доказав участия их в каком-либо сговоре, следователь Крым-Гирей постановил: «Лятифа Ибрама Оглу, 22 лет; Умера Амета Оглу, 28 лет, и Ибраима Мустафа Оглу, 20 лет, на время следствия и суда заключить в тюрьму и донести об этом Таврической Палате Уголовного суда».
4 ноября Лятиф Ибрам Оглу и Ибраим Мустафа Оглу, в сопровождении четырех рядовых, были отправлены в Феодосию, для содержания в тюрьме, а Умер Амет Оглу, по болезни, не был отправлен в Феодосию, а поскольку содержать его под стражей в Судаке или деревне Таракташ не представлялось возможным, было решено отдать его на поруки.
В поручительской подписи говорится, что взяла его на поруки… Аликса Шарлот Ларгье. Можно предположить, что она могла быть причастна к тому, что Умер Амет Оглу отказался от своих показаний и, если вы помните,  выразил сомнение в том, что видел Сеид Амета вечером 22 августа. Из дела видно, что Аликса Ларгье относилась к прказчику А.Стевена с недоверием и была уверена, что он не ночевал тогда у Шампи. Мог и кто-либо иной оказать на него это влияние. Если только это не было искренним раскаянием и последней волей  умирающего.
Не менее запутанная история связана с поисками лошади Парфения. Если вы помните, Якуб показал, что Сеид Амет отвел её в сторону от места костра и застрелил. Лошадь искали сразу после исчезновения игумена, когда в горах по дороге в Кизилташ проходили обширные поиски с привлечением крестьян из окрестных деревень.
Первые сведения об этом находим  в показаниях А.Стевена, которые он дал 2 ноября, где сказано:
«В первых числах сентября Голова Мейназов, приехав ко мне, предложил отправиться с ним, в качестве понятого, для розыскания лошади игумена. Я взял с собой Сеид Амета, а Мейназов, приказчика Зотовой.
Мы отправились в сторону Копселя, и когда я спросил Меназова, почему он ищет лошадь в той стороне (как после оказалось противоположной той, где лошадь найдена закопанной), то Мейназов ответил, что, как лошадь игумена была Токлукская, то быть может посредине Копселя и отыщется…»
Нужно объяснить, что лошадь свою игумен Парфений купил у татарина деревни Токлук (ныне Богатовка) Умера Билял Оглу, месяца за четыре до своего исчезновения. И то, что Мейназов решил искать её в Копселе, вблизи деревни Токлук, кажется вполне естественным и отводит от него подозрение в сокрытии преступления, которые возникнут позже и Мейназов окажется в Феодосийском тюремном замке вместе с обвиняемыми в убийстве Парфения.
Лошадь, по словам её бывшего владельца, была «масти  темно-рыжей, росту среднего, лет - шести, с тавром на правой задней ляжке «3», а правая нога, выше копыта, белая».
Умер Белял заявил, что «после продажи лошадь к нему никогда не приходила, и теперь её нет».
Как видим, в поисках лошади участвовал  и Сеид Амет, ничем себя не выдавший, если он был участником преступления и на самом деле застрелил лошадь и знал, где она зарыта.
Вспомним, что уже после показаний Якуба, который изобличал своих односельчан в убийстве Парфения,  в акте осмотра места преступления, составленном 30 октября 1866 года, говорится о лошади: «По указании Якуба Сале Акай Оглу, от этого места (от пепелища) вверх на гору была отведена до сожжения трупа, татарином Сеид Аметом, лошадь покойника с седлом и, как объяснил в то время Сеид Амет, убита и завалена так, что следов ей не осталось. Осмотрев ту возвышенность, куда указал рукой Якуб, останки лошади и седла не найдено».
Казалось, поиски лошади зашли в тупик, но через несколько дней в следственную комиссию поступило заявление Таракташского волостного Головы Мейназова «о найденном им, вместе с посланными со стороны его людьми, 3 октября, места, где виден след лошади убитого игумена Кизилташского монастыря Парфения».
5 октября, пристав, вместе с понятыми, отправился для осмотра этого места. В акте осмотра сказано: «По указанию Волостного Головы, от пепелища, где сожгли игумена Парфения, поднялись вверх на самую вершину горы (расстояние около полверсты от пепелища). И оттуда, по весьма крутому спуску, вниз, шагов 200, к месту, которое указал Голова и которое находится среди густого леса. При тщательном осмотре, под кустом толстого кизила оказалось, между набросанными довольно толстыми сухими деревьями, следы большой лужи крови всосавшейся в землю. Тут же, на толстом кизиле обтерта кора, как видно ремнем или веревкой, которыми привязана была лошадь игумена. Оттянув деревце в сторону, приступили к разрытию найденного места, где и оказался труп лошади, закопанный не более, как на пол аршина глубины в землю.
Найденный труп почти разложился, но по масти сохранившихся кусков кожи (темно коричневой), нельзя сомневаться, что убитая лошадь принадлежала покойному игумену Парфению. Более, при самом тщательном осмотре, в яме, где находился труп, ничего не найдено. Волостной же Голова представил, найденные 2 октября возле этого места, пыж из серого войлока, совершенно похожий на войлок, найденный при обыске у татарина Сеид Амета Эмир Али Оглу».
Попробуем, не смотря на утверждение пристава, что лошадь без сомнения принадлежала игумену, высказать по этому поводу сомнение.
Судя по всему, убийство лошади могло быть оправдано только в одном случае, если оно совершено с целью полностью уничтожить  следы преступления, чтобы заставить всех поверить, что игумен не убит, а скрылся. Но так ли уж тщательно были уничтожены эти следы? Костер, в котором якобы сжигали игумена, уходя, не потушили и оставили кости, которые «видели» отправленные на поиски татары, а уже потом они бесследно исчезли. А труп лошади зарыли возле большой лужи крови, даже не присыпав прошлогодними листьями или землей из вырытой ямы. Да и рыть яму под кустом толстого кизила, где много корней,  не очень удобно, тем более одному человеку, а она, чтобы скрыть лошадь, должна была быть довольно большого размера, да еще сверху пол аршина (около 35см) грунта. Кто из обвиняемых и когда мог это сделать, не исследовалось. По крайней мере, Сеид Амет, единственный, кто, по словам Якуба, знал, где она убита, первые два дня, после пропажи игумена, пока его не стали искать, был на виду и не  замечен по дороге в Кизилташ, кроме случая, когда его посылал в киновию Стевен. Но он ехал туда и возвращался другой дорогой, и необходимых инструментов (лопаты или чего-либо еще)  у него с собой не было, что заметили бы те, с кем он встречался, опрошенные следователем.
Мне приходилось не раз подниматься на вершину горы, чтобы найти это место. Спуск, о котором говорит пристав, довольно крутой, шагов 200, и находится с южной стороны. Это большая прогалина, которую видно издали. Внизу, среди деревьев, много кустов кизила. Но место, где была найдена лошадь, на плане, который сохранился в деле, указано очень неопределенно. И поиски мои не увенчались успехом, хотя я перерыл саперной  лопатой немало земли, натыкаясь на корни деревьев, приходя сюда еще и еще раз. Эти безуспешные усилия легко объяснить. Ведь, когда была найдена лошадь, от неё взяли для опознания только хвост, гриву и копыта, которые позже, за ненадобностью, были выброшены, а другие останки остались на прежнем месте. Если бы их удалось найти, можно было и сегодня подтвердить или поставить под сомнение выводы следственной комиссии полуторавековой давности.
Если вы помните, лошадь, на которой ехал игумен, была куплена им у татарина деревни Токлук и в деле указан её возраст – 6 лет. Почему-то на это не обратили должного внимания, так велико было желание поверить, что найденная лошадь принадлежала игумену. В старое время любой барышник на ярмарке мог определить возраст лошади по… её зубам. Как оказалось, стираются они строго определенно, по порядку, точно указывая сколько лет животному. Но тогда это не было исследовано. И если бы сегодня удалось найти её останки, можно было бы определить та это лошадь, или кем-то специально убита другая, более старая (которую было не жалко для подобной фальсификации). Такая находка, если бы моя версия подтвердилась, поставила бы под сомнение не только принадлежность этой лошади игумену, но и сам факт описанного Якубом убийства и сожжения Парфения. Поэтому, я придавал столько значения поискам лошади.
Обычно лошадь живет 20-25 лет, иногда доживая до 40.
 У неё имеется три пары резцов, на значительном расстоянии от передних зубов. На жевательной поверхности резцов находятся глубокие ямки, покрытые эмалью и наполненные от части зубным цементом. Когда ямка стирается, на поверхности зуба образуется кольцо, а потом она исчезает полностью. Сначала у лошади стираются ямки на внутренней паре резцов нижней челюсти (2 ямки), примерно в 5-6 лет. Это и был возраст лошади игумена Парфения. Затем, на 7 году, стираются ямки на средних резцах, на 8 году - на наружных.  И после этого, в той же последовательности,  стираются ямки на резцах верхней челюсти. С 11-12 лет, когда ямки исчезают полностью, возраст определить уже сложно.               
Возле места, где была закопана лошадь, нашли войлочный пыж. Но нет сведений о пуле, если вообще найденная лошадь была убита выстрелом из ружья. Если кому-то нужно было направить следствие по ложному пути, к этому месту могли привести тайком старую похожую лошадь (или приехать на ней), а чтобы не привлекать внимание выстрелом, перерезать ей горло и отделить голову,  чтобы меньше рыть яму, которую закапывают тут же у неё между ног. В этом случае, конечно, было много крови, которую оставили специально, чтобы это место было «найдено», но не сразу, а через какое-то время, когда труп настолько разложился, что определить, та это лошадь или нет, было уже не возможно.
Но если лошадь игумена действительно была убита Сеид Аметом выстрелом из ружья, то крови не должно было быть так много. Якуб не говорит о том, что когда Сеид Амет  вернулся, то был в крови, которая могла хлестнуть на него из перерезанного горла. А если он отрезал голову через день или два, когда скрывал следы и закапывал лошадь, что более логично, то кровь уже свернулась и лужи не могло быть.
Вспомним, что место, где была найдена лошадь, было указано волостным Головой Мейназовым. Но ведь Мейназов, участвуя в поисках  Парфения, вскоре после его исчезновения, уже был на этой горе, где проходил сбор тех, кто искал игумена.  Как же тогда десятки и сотни людей, приходивших сюда, не заметили место, где была закопана лошадь и еще свежую лужу крови. Это могло быть только потому, что лошади тогда там еще не было. Но такое предположение следствием не проверено.
Также вызывают сомнение и следы от ремня или веревки на коре дерева, будто лошадь была там привязана долгое время, вырывалась или билась в агонии. Это не соответствует даже показаниям Якуба, который не говорит, что Сеид Амет, застрелив лошадь, отсутствовал очень долго.  Якуб добавляет, что он её  «спрятал и забросал валежником». Но как он мог это сделать, (если «спрятал» - это выкопал яму и зарыл лошадь), за столь короткое время, не имея лопаты? Значит, приходить на это место, которое знал только Сеид Амет,  нужно было еще раз.
Кажется немыслимым и то, что через полтора месяца после предполагаемого убийства можно было найти пыж из серого войлока рядом с местом, где была закопана лошадь, что он не был присыпан опавшими листьями, не смыт дождевыми потоками, как и лужа крови. Напомню, что был уже октябрь месяц, а по новому стилю  его середина. Да и найден пыж, по странному стечению обстоятельств, судя по всему, человеком, который уже давал показания по этому делу, родственником Якуба.
По словам Мейназова, поднял пыж с земли Ангыр Мамут Мустафа Оглу. (Не правда ли странное совпадение? Не тот ли это Мамут Ангыр или Ангыр Мамут, который собирал кизил в лесу, когда Якуб искал своих волов?). А нашел он пыж, или принес с собой, кто теперь разберет.
Он был послан, вместе с другими татарами, в числе 22 человек, и с Таракташским старостой Смаил Аметом 2 октября  «для розыскания в Аджибейском лесу лошади». Стоит лишь один раз взглянуть на бесконечные, покрытые лесом горы, чтобы задуматься о реальности такой находки и представить её ничтожную вероятность. Наверное, это вызывало сомнение и у следствия. Крым-Гирей допросил присутствовавших при этом свидетелей.
Таракташский староста Смаил Амет, 30 лет, показал: «Я был с людьми 2 октября в лесу на розыске лошади игумена Парфения. В том месте, где 5 числа найдена лошадь зарытою, поселянин Ангыр Мамут Мустафа Оглу при мне поднял войлочный пыж. У того места было большое кровавое пятно, но лошади мы не нашли, потому что искали по сторонам, думая, что волки или собаки растащили кости. В том же месте, 5 числа, когда пришли к мысли, где лошадь может быть закопана, её действительно и нашли зарытой».
Показания его выглядят правдоподобно. К сожалению, он не говорит, кому пришла первому эта мысль или, кем была подсказана. Смаил Амет подтвердил, что представленный ему пыж действительно тот самый, что был найден в том месте. И Ангыр Мамут «признал пыж», который он поднял.
Видимо, Крым-Гирей тоже не исключал того, что пыж мог быть подброшен и не принадлежал Сеид Амету. Он проводит экспертизу, приглашая специалистов по выделке войлока. 13 ноября пыж, найденный в лесу, и пыжи из сумки, изъятой у Сеид Амета, были предъявлены для опознания.
Амет Мемет Оглу, 45 лет, турецкоподданный, живущий в Феодосии и занимающийся выделкой пыжей, заявил: «Предъявленные мне войлочные пыжи по цвету  совершенно схожи между собой, но из одного ли они войлока вырваны или нет я затрудняюсь определить, потому, что пыж, который был выстрелен уже состоит, кажется, из шерсти более тонкой, нежели остальные пыжи».
Тоже показали еще два эксперта – Мемет Амет Оглу, 22 лет, и Усеин Мустафа Оглу, 30 лет. Принадлежность пыжа Сеид Амету практически доказана не была и вызывала у экспертов сомнения. К этому можно добавить, что на месте убийства игумена, за поваленным деревом, где, как предполагали, находились стрелявшие, пыжей почему-то найдено не было, как и других следов их присутствия. Но если представить ход событий, то ясно, что после выстрелов, преступники должны были спуститься к трупу игумена и были заняты тем, чтобы оттащить его от места преступления, и возвращаться для поисков пыжей им просто было некогда. Да и делать это позже не было необходимости. А если они все же были так предусмотрительны, что сделали это через день или два, то почему же не убрали пыж, так легко найденный Ангыр Мамутом через полтора месяца, к тому же, если приходили сюда, чтобы закопать лошадь?
Но если вся история с лошадью – фальсификация, возникает вопрос, зачем было убивать другую лошадь и потом её «находить»? Видимо, еще для одной улики против Сеид Амета и подтверждения слов Якуба. Но если настоящая лошадь была кому-то продана и её, рано или поздно, могли найти, то после того, как она была найдена зарытой, поиски должны были прекратиться. Конечно, нужно было опросить жителей окрестных деревень и узнать, не пропадала ли у кого за последнее время похожая лошадь. Привести её на гору могли и, минуя место убийства и пепелище, более коротким путем, по южному склону. Такой подъем, вполне доступный, занял у меня около получаса.
Из показаний Якуба видно, что лошадь была убита до сожжения трупа игумена, часа через полтора после его убийства, и он слышал выстрел за полверсты от пепелища. (Позже Якуб будет утверждать, что выстрел он не слышал). Но следствием не было проверено слышали ли этот выстрел Мамут Ангыр и его жена и до какого времени они собирали кизил. Не выяснено также, не проходил ли кто по дороге, через час или два после проезда игумена, ведь в монастыре ожидали гостей, до 30 богомольцев, и кто-то из них мог слышать выстрел, которым убили лошадь. С этой целью можно было опросить монахов, кто и в какое время прибыл в тот день в монастырь. Но этого тоже сделано не было.
Разного рода сомнения возникали и позже.
24 мая 1867 года, когда дело было уже передано в военно-полевой суд, асессор Пасханов писал в своем рапорте: «Я уверен, что местные власти, имевшие возможность раскрыть всю истинность происшествия 22 августа, по неизвестным мне причинам, вели так дело расследования, что как-будто бы старались закрыть его…»
Он приводит «факты, на которых построена эта уверенность» и среди прочего пишет: «Читая акт осмотра местности и нахождения лошади, через полтора месяца после закапывания, непременно является уверенность, что Мейназов знал давно, в точности, это место и вел прямо, без всяких видимых признаков, не колеблясь, к этому месту. В акте, составленном  прежде показаний сделанных Умером и Зекирьей… сказано, что Мейназов нашел место в лесу, где видел след лошади покойного игумена. Эта фраза, мне кажется, служит только придиркой, а не истинной причиной нахождения трупа лошади. Через 1,5 месяца, в лесу, да еще след лошади, неприметно в осеннее время, когда и ненастье и лист, падающий с деревьев, заносит на целую четверть толщины всякие следы…
По указанию Головы, от пепелища, где сожгли игумена, поднялись вверх на самую вершину горы, около полуверсты, а оттуда, по весьма крутому спуску, вниз шагов 200 к месту, которое указал Голова и которое находится среди густого леса. Когда еще не открыта была лошадь, мог ли кто-нибудь быть уверен, что она именно там, а ведь прямо без колебаний он вел к неизвестному месту, где действительно найдено то, что искали так долго. А Мейназов вел, как видно, без всяких сомнений, с уверенностью, что найдут там лошадь закопанной, где он укажет…
Только при тщательном осмотре места, которое показал Голова, под кустом толстого кизила, между наброшенными довольно толстыми сухими деревьями обнаружили следы большой лужи крови всосавшейся в землю. Тут же на толстой ветке кизила обтерта кора, как будто ремнем или веревкой, которой привязана была лошадь игумена. Каким образом, прежде чем откопан был труп лошади, уже определено было, что кора содрана именно веревкой и ремнем, которым привязывали лошадь игумена? Этот факт мог быть определен только тогда, когда уже выкопали лошадь и, наконец, могла же быть здесь закопана лошадь и не игумена. Зачем же такие меткие и верные предположения?
Каким образом на месте, где закопана лошадь, могла оказаться кровь, всосавшаяся в землю? Разве возможно было сначала закопать лошадь на пол аршина в землю, а потом найти могилу и выпустить с неё кровь?»


Часть 9
Столкновения с татарами игумена Парфения.
Тяжба с  Висманом. Дело о муке. Узники Суздальской тюрьмы. Рясофорный монах Симеон. Второй Парфений.

В публикациях, которые посвящены игумену Парфению, часто пишут о его «многочисленных» столкновениях с таракташскими татарами, хотя это далеко не так. В Крымском республиканском архиве сохранились документы лишь о единственном подобном случае, но и он связан с жителями деревни Токлук (Богатовка). События эти происходили в 1863 году, за несколько лет до исчезновения игумена. Это дело «О нанесении настоятелю Кизилташской киновии Игумену Парфению обид Токлукскими татарами и о потравке ими монашеских пастбищ». Дело это на 8 листах было начато 26 апреля 1863 года, а закончено  23 мая. (Ф 118, оп.1, д.229).
Дело заключалось в том, что токлукские татары, ехавшие через лес, пустили пастись своих волов, как они утверждали, на участке отузского татарина  Вели, а по словам игумена на  монастырском земле. На его замечание, они не реагировали и избили Парфения. В своем обращении в консисторию, он сообщал, что татары потравили монастырское пастбище и учиненные ему побои действительно произошли.
Посылая копию решения суда, Преосвященному Алексию Епископу Таврическому и Симферопольскому  игумен Парфений писал:
«Прошу Ваше Преосвященство защитить меня от произвола разбойников и грабителей, покровительствуемых властями Таврической губернии.
Я уже писал Вашему Преосвященству, что татары везли вино бывшему заседателю Феодосийского Земского Суда Деофани и что в покровительстве его они полагали всю надежду за свои поступки. Деофани производил следствие без депутата с Духовной стороны, показания татар, что они «остановились и пустили волов на пастьбу в лес отузского татарина Велия, совершенно ложны. Где они остановились, есть земля монастырская и что они оттуда загнали волов чрез огорожу на монастырскую же поляну с нахальством и самоуверенностью в покровительстве, а равно и вынужденное мною их преследование и потом учиненные мне побои действительно произошли, в том я могу принять какую угодно присягу, если уж сам мой сан и слишком двадцатилетняя моя, всегда должностная четырем архиереям и Обер Священнику Армии и Флота беспорочная служба не довольно ручается за справедливость моих показаний».
Парфения возмутил не только сам суд, но и в какой неуважительной форме было объявлено ему его решение.  Он писал: «11 апреля я прибыл в присутствие онаго Суда, пригласив с собой, приехавшего в Феодосию, настоятеля Херсонского монастыря отца игумена Евгения. Г-н Судья Цирули, узнав причину моего прихода, приказал подать мне дело. Оно было подано каким-то молодым человеком, которому г.Судья, с указанием на дверь присутствия, приказал «прочитать там где-нибудь»… Мы вышли в канцелярию и сели возле одного стола для чтения. Минуты через две подошел к тому же столу присутствия г.Дворянский Заседатель Рафанович и начал о чем-то кричать на всю канцелярию по своим делам с произношением Чорта и т.п. Чтение и внимание к нему остановилось и когда Рафанович ушел я просил о.Евгения повторить несколько прочитанного. По прочтении нам, тот же молодой человек, юноша, дал мне  лист  бумаги. О.Евгений написал и я подписал, что решение слушал. Расписку передали мы столоначальнику г.Вриони. тем дело и кончилось. Из старших членов мы уже никого не видели».
В том же рапорте Парфений пишет и о конфликте с судакским помещиком Висманом: «При сем, имею честь присовокупить, что дело о муке все еще не окончено. Висман по суду хотя и признан грабителем, но, как богатый человек, пользуется совершенной свободой и, как г.Вице губернатор Таврический строжайше не предписывал об удовлетворении обиженных, все сказалось ничего не значащим. Вероятно, что для богатого Висмана и предписаний не было иначе, как бы они не исполнились.
Всепокорнейшее прошу Ваше Преосвященство защитить меня в настоящем деле, иначе нет возможности охранять монастырские интересы, кому бы то ни было от разбойников и грабителей. Для объявления претензии с 11 апреля назначить месячный срок.
26 апреля 1863 года в Духовной консистории слушали рапорт игумена Парфения и, ссылаясь на разные статьи законов, решили, что «в деле нет доказательства грабежа татар, а слова самого Парфения, таковыми являться не могут». Правда, просили распорядиться Начальника Губернии «чтобы татарам окрестных с Кизилташской киновией деревень сделано было, через кого следует, внушение о неприкосновенности монастырского достояния, и, в случае нужды, была оказана законная защита монастырю от несправедливости татар».  А Парфению, на употребляемые им в рапорте выражения: «Защитить меня от произвола, разбоя и грабежа, покровительствуемых властями Таврической Губернии, на основании 322 ст. Свода Законов тоже №8, уложение о наказаниях, как оскорбительное для должностных лиц, подвергаем его самого не малой ответственности и потому воспретить ему на будущее время, как в обращаемых к епархиальному начальству, так и в других бумагах, употреблять подобные выражения под опасением ответственности по закону».
18 мая Парфений  пишет прошение Преосвященному Алексию:
«Так как я в нанесении мне Токлукскими татарами и Судакским  поселенцем Висманом обиде со стороны Духовного начальства ни нашел ни какой законной защиты, но напротив, встретил противодействие, то не желаю более подставлять свою грудь под удары татар. Покорнейше прошу Ваше Преосвященство сделать зависящее распоряжение, как о принятии от меня Кизилташской киновии и обязанности по постройке церкви Св. Параскевы, так равно и о моем месте пребывании».
Как видим, Парфений пишет не только об обиде, нанесенной Токлукскими татарами, но упоминает и поселенца Висмана. Следственная комиссия не обратила внимания на этот застарелый конфликт, и Висман не допрашивался в суде по поводу исчезновения игумена и в деле не упоминается. Но если учесть, что конфликты Парфения с Таракташскими татарами надуманы и не имели места, по крайней мере, не подтверждаются документами, то судебная тяжба с Висманом на самом деле существовала и в Судаке он был одним из тех не многих помещиков, кто относился недоброжелательно к игумену и мог желать его смерти.
У меня нет оснований что-либо утверждать, но разобраться в этом деле, все же, было необходимо, хотя бы для того, чтобы исключить Висмана из числа подозреваемых.
Антон Висман был соседом Екатерины Стевен в Айсавской долине, которой, как вы помните, игумен Парфений строил дом накануне своего исчезновения. Кстати, дом этот сохранился и находится среди пятиэтажек по Алуштинскому шоссе №16. Его называют  домом Христиана Христиановича Стевена. Известный ботаник действительно купил этот участок земли «с господским домом» у прежней владелицы Екатерины Болдани в 1840 году, (по другим сведениям в 1844г.). После смерти ученого, в 1863 году, он перешел к его дочери Екатерине Стевен. Можно предполоить, что дом перестраивался Парфением или строился заново на месте старого и ветхого здания.
Тяжба с Висманом началась еще в 1859 году, при жизни Х.Х.Стевена,  и продолжалась уже  его дочерью. (Ф 377, оп.1, д.2154).
8 июля 1859 года Христиан Христианович Стевен писал прошение к императору Александру Николаевичу «Всемилоствейшему Державнейшему Великому Государю», в котором сообщал о своей жалобе, присланной 16 октября 1858 года в Таврическое Губернское правление на уездного зелемера Кроткова, который, по поручению наследника умершей Екатерины Болдани канцеляриста Дмитрия Болдани и жены прапорщика корпуса жандармов Сухачева приехал в Айсавскую долину, где находилось имение Х.Х.Стевена с виноградным садом, чтобы «перемежевать оные, согласно показаниям наследников».
В результате межевые ямы в некоторых местах были закрыты, а на границе с участком Висмана осталось только 4 старых межевых столба. «Отчего часть сада моего, - писал Стевен, - осталась в границах Висмана».  Предприимчивый сосед  воспользовался этим и срубил по границе участка деревянный забор, намереваясь присвоить и  землю Стевена, оставшуюся по другой стороне столбов.
Но, если вы помните, Парфений упоминает не земельную тяжбу с Висманом, а некое «дело о муке». Подробно оно описано в книге Ибраима Абдуллаева «Таракташская трагедия», который тоже обратил внимание на проблему конфликта между игуменом и Висманом. (Ф 118, оп.1, д.1328).
Суть его в следующем: Дарья Руднева осенью 1862 года выписала из Бердянска для своей экономии в Судаке ржаную муку и другие продукты. Парфений, зная, что покупка муки в Бердянске будет гораздо дешевле и выгодней,  просил её выписать и  для монастыря 100 пудов ржаной муки, уплатив Рудневой 75 рублей.
16 октября 112 пудов 26 фунтов муки в 26 мешках с другими товарами прибыли в Судак на судне «Св. Николай». Шкипер Джурасович хотел сдать груз Рудневой, но Антон Висман, грузивший на судно вино, предложил ему свои услуги, обещая на обратном пути на своих подводах довезти все Рудневой. Поверив его уверениям, Джурасович отдал весь товар Висману, надеясь, что он передаст его по назначению.
Висман не только не доставил товар Рудневой, а даже ничего ей не сообщив, присвоил его себе и… растратил.
Судебная тяжба, которая грозила Висману уголовным наказанием, закончилась тем, что он признал содеянное «по недоразумению» и обязался вернуть Парфению и Рудневой стоимость муки и мешков, по ценам в Бердянске, но с выплатой долга затягивал. Лишь в августе 1863 года Висман уплатил монастырю за 80 пудов муки и 18 мешков 65 рублей 90 копеек, а в сентябре – еще 40 рублей «на пользу монастыря». Но дело о предании Висмана суду, так и «осталось без изменений» и наказания он избежал.
Можно предположить, что земельная тяжба с Екатериной Стевен, которой игумен Парфений строил дом, каким-то образом связана с «делом о муке» и желанием Висмана присвоить продукты принадлежащие монастырю. Возможно, неприязненные отношения Антона Висмана и настоятеля Кизилташской киновии были гораздо глубже и далеко не все нам известно.
Этот говорит лишь о том, что при всем том хорошем отношении, которое было у Парфения с местными помещиками, имелись у него и недоброжелатели, далеко не из числа Таракташских татар. А что уже говорить о его отношениях с епархиальным начальством?
Если разрабатывать версию, что к его исчезновению причастна консистория, то можно предположить, что Парфения за инакомыслие и неуважение к церковным устоям, как человека разочаровавшегося в монашестве, могли похитить и вывезти в один из отдаленных монастырей, чтобы избежать публичного, как требовал игумен разбирательства его дела. Таких строптивых служителей церкви гноили в подвалах и тюрьмах Суздальского и других монастырей.
Еще при Екатерине в Спасо-Евфимиевом монастыре Суздальской монастырской тюрьмы  томились инакомыслящие священники и монахи. Как указывают разные источники, «здесь сидели старообрядцы, молокане, последователи секты «кавказских прыгунов», греко-католические священники, раскольники — «за неправильное толкование догматов веры», сидели десятилетиями: «дьякон Вешняков – 40 лет», «дьякон Добролюбов – 25 лет», «архимандрит Леонтий – бессрочно». Были и «секретные арестанты»: например, старообрядческий епископ Конон провел здесь 22 года (1859-1881)». Как видим, находился он там, и в то время, когда пропал Парфений. Сидели здесь и солдаты, разжалованные офицеры, а также декабрист Федор Шаховской. Но с 1829 года Суздальская секретная тюрьма  предназначалась «только для лиц духовного звания» «как способ обуздания неспокойных из духовенства», сюда попадали по делам, не допускающим «никакой гласности». Думаю, что, по мнению епархиального начальства, именно здесь игумену Парфению было и место.
Хотя эта версия не расследовалась и ничем не подтверждена, я бы не  удивился, если бы в архивных документах или списках заключенных нашли его имя. 
Так же не исследовались  отношения Парфения с монахами в монастыре. Возможно, не всех устраивала его требовательность, бескомпромиссность и решительный характер.
В связи с этим интересно вспомнить рясофорного монаха Симеона, как казалось, наиболее приближенному к игумену, который исполнял в монастыре обязанности эконома, того самого, которому Парфений, уезжая в Судак, поручил приготовить для гостей водку и чего следует из монастырских кладовых. История его любопытна, хотя, может быть, не более того.
Монах Симеон (в миру Симеон Калинин) родился в 1832 году в городе Николаеве Херсонской губернии  в мещанской семье. (Он был на 17 лет младше игумена Парфения и в 1866 году ему было 34 года).  Образование получил в Николаевском казенном морском училище. После увольнения из общества мещан, 18 августа 1857 года он поступил в Кизилташскую киновию, то есть, был одним из первых её монахов, (в то время еще так называемый «трудник» - проживающий в монастыре, но еще не выбравший монашеский путь) и только 29 октября 1859 года, уже при игумене Парфении, был определен послушником. Дальше его «карьера» развивалась так же неторопливо. Через два года, 2 августа 1861 года он был облечен в рясофор и пять лет занимал это положение, оставаясь рясофорным послушником, до исчезновения игумена Парфения. Хотя в документах его называют «рясофорным монахом». А 16 сентября 1866 года Симеон был пострижен в монахи. Это несколько странно, ведь именно в этот день прибыл в Судак Охочинский и был впервые допрошен Якуб Сале.
1 декабря 1866 года Симеон был рукоположен в иеродиаконы (монах дьякон, помогающий священнику, но не имеющий права проводить службу).
Возникают подозрения, что он мог доносить в консисторию о том, что происходило в монастыре. Они укрепляются еще и тем, что через два года после завершения суда над предполагаемыми убийцами Парфения, 28 февраля 1869г.  он пошел на заметное «повышение» и был переведен в штат Таврического Архиерейского Дома, где 17 апреля того же года рукоположен в иеромонаха (священника монаха). Здесь он выполнял обязанности ризничего, смотрителя епархиального женского училища, смотрителя по строительству семинарии, помощника эконома, позже был назначен казначеем, а 24 декабря 1871 года награжден набедренником.
По распоряжению владыки Гурия 2 июля 1874 года он был назначен управляющим Инкерманской киновией, а 12 апреля 1875 года награжден наперсным золотым крестом от Св. Синода. Но 4 декабря из-за болезни,  был переведен в число братии Корсунского Богородичного монастыря. По распоряжению епархиального начальства 16 августа 1876 года командирован в Ливадию на богослужение, а 30 ноября того же года назначен управляющим Косьмо-Дамиановской киновией, которой  и руководил в течение двух с половиной лет. В мае 1879 года по прошению, вследствие болезни, освобожден от занимаемой должности и перемещен в число братии Балаклавского монастыря. Здесь он вскоре, при обострении  болезни, был принят в больницу странноприимного дома Таранова-Белозерова, где  скончался 19 февраля 1882 года. Погребен он в  Балаклавском Георгиевском монастыре.
Хоть и кажется более успешным его продвижение, после загадочного исчезновения игумена Парфения, но это, конечно, не дает оснований для далеко идущих выводов. Хотелось лишь  обратить  внимание на то, что 16 сентября 1866 года, через три недели после исчезновения игумена Парфения, когда еще не были оглашены Якубом его показания, изобличающие предполагаемых убийц и не было полной уверенности в смерти Парфения, а в Судак только прибыл следователь Охочинский, Симеон постригается в монахи и берет себе имя… Парфений, с которым и продолжает свою монашескую жизнь.
Не правда ли странно? Если не более того…
Может быть, он сделал это из уважения к памяти бывшего настоятеля Кизилташской киновии. А если бы Парфений вдруг объявился? Значит, Симеон был уверен, что он уже никогда не вернется…
К этому можно добавить или пояснить, что есть несколько вариантов избрания нового имени – по святому этого дня или оно должно начинаться с той буквы, что и мирское имя подстригаемого в монахи. (Вспомним, что мирское и монашеское имя игумена Парфения – Поликарпа Журавского, начиналось с одной буквы).
В биографии Симеона сказано, что это его «мирское имя», но скорее всего звали его Семеном, что более вероятно. День памяти святого Парфения (Святителя Парфения епископа Лампсакийского) отмечается православной церковью 20 февраля (7 февраля по старому стилю) и к дате 16 сентября, когда Якуб дал свои показания Охочинскому, изобличающие казненных татар, а «рясофорный монах» Симеон был пострижен в монахи отношения не имеет…
 
Часть 10
Бумажник из шагреневой кожи.
Войлочный пыж. Золотой крест и окровавленная рубаха.
Прошение Эмира Али – отца Сеид Амета. Высочайшее повеление. Праздник Байрам.

Показания свидетелей были настолько противоречивы и не убедительны, что доказать вину или невиновность обвиняемых действительно было очень сложно. У следствия оставалась еще возможность изучить вещественные доказательства по делу. Ведь какие-либо неточности и расхождения могли поставить под сомнение виновность обвиняемых или подтвердить её. Конечно, Якуб, если он лжесвидетель, не мог всего предусмотреть, но и здесь, кажется, фортуна была на его стороне.
31 октября 1866 года опрашивали рясофорного монаха Симеона, который к своим показаниям данным 29 августа добавил: «У покойного игумена Парфения был бумажник в котором он хранил крупные деньги, но который иногда брал с собою и был кошелек для мелкого серебра. Я видел их, когда игумен посылал меня в город за провизией. Игумен доставал из кармана бумажник и выдавал мне деньги. По обыске кельи покойного игумена, бумажник его не был найден и вероятно был при нем, а кошелек для мелкого серебра оказался дома, и если при нем было мелкое серебро, то вероятно находилось в особой  бумажке.
Предъявленный мне бумажник, по величине и по цвету, совершенно сходен с бумажником игумена, но, как я его видел не часто, то не могу утверждать, тот ли это самый. Предъявленные мне мелкие серебряные  монеты, те же самые которые были при игумене или нет, я утверждать не могу. Но покойный игумен всегда при разъездах имел с собой мелкое серебро и теперь у него в киновии находится мелкого серебра более ста двадцати рублей серебром».
Как видите, показания Симеона не в пользу Сеид Амета, у которого были найдены серебряные монеты, завернутые в обрывок газеты. Очень трудно, в такой ситуации, списать это на простое совпадение.  Крым Гирей допрашивает других очевидцев, чтобы все же выяснить истину. Думаю, что ни у кого уже нет сомнений, что следствие занималось именно этим, а не фальсификацией  происходивших событий. Занималось, надо сказать, добросовестно, что подтверждают материалы дела.
1 ноября 1866 года была допрошена Авдотья Козинцева, которая к своим прежним показаниям, данным 1 сентября Безобразову, добавила: «при Парфении, когда он выехал из Судака в понедельник 22 августа, были с собой  бумажник кожаный и, до этого я часто видела завернутые в отрывки газеты мелкое серебро. Серебра было рубля на четыре или больше. Я видела его, когда игумен вынул из кармана, чтобы заплатить столяру Степану, которому дал 20 или 25 копеек. Предъявленный мне теперь бумажник я признаю за тот самый, который был у игумена Парфения. Только в том месте бумажника, где теперь подкладка, или была подкладка, или была книжечка, после вырватая».
Авдотья Козинцева подтверждает, что серебряные монеты были завернуты у Парфения  в «отрывки газеты» и было его рубля на четыре. Эти свидетельства  не в пользу Сеид Амета, у которого  было найдено 4 р. 65 к. мелкого серебра в обрывке газеты.
5 ноября 1866 года Сеид Амету Эмир Али Оглу были предъявлены найденные у него вещи, среди которых был и исследуемый бумажник.
Сеид Амет показал: «Предъявленное мне  1) двухствольное ружье с подписью на нижней стороне ствола Digonnet и на ложе по татарски Сеид Амет, 2) охотничья сумка кожанная… 3) патронташ кожанный с восемью жестяными патронами, 4) дробница обыкновенная, кожанная, 5) бумажник шагреневой кожи желтого цвета о трех отделениях, с вырванною записною книжкою (самой книжки нет), 6) большой складной ножик с надписью на корешке «No Whis key», 7) ножик перочинный фабрики Завьялова, 8) мелкое серебро на 4р. 65к. серебром, 9) коробка с пыжами, 10) войлочные пыжи, 11) дроби ;  фунта, 12) пустая бутылка от лимонада «газёс», 13) тертой соли 1/8 фунта, 14) ….. (неразборчиво) – все принадлежащие мне, из них ружье, бумажник и деньги азяты при мне, а также и перочинный ножичек, а остальные вещи взяты в экономии г.Стевена, где я был приказчиком».
В тот же день, 5 ноября, был составлен «Протокол №42» в котором сказано: «Я, Сеид амет Эмир Али Оглу: взятый при моем арестовании у меня бумажник, представленный мне теперь, находится у меня уже два года. Я купил его в д.Таракташ у бондаря Зекирьи Ибрам Оглу, кажется за один рубль серебром, но без свидетелей. Бывшую  в бумажнике записную книжку вырвал тогда же сам Зекирья, у которого она и теперь находится»
Тогда же, 5 ноября, был допрошен Зекирья Ибрам Оглу. Он показал: «Предъявленный мне бумажник мне не знаком. В прошлом году, после Покрова, я купил в Феодосии в лавке какого-то караима бумажник, кажется меньше представленного, за 75 к. серебром. Тот бумажник недели через две я продал тоже за 75 к. серебром Сеид Амету. Книжечку же от бумажника я вырвал. Обертку с книжечки той при деле представляю. Бумажник тот был не долго у меня и цвета его, и примет я припомнить не могу».
Кажется, хоть и не очень уверенные, показания Зекирьи Ибрама подтверждают слова Сеид Амета и бумажник действительно принадлежал ему, а не убитому игумену. Но следствием это будет еще не раз проверено.
Особым постановлением было решено «из взятых при произведении обыск и найденных в лесу вещественных доказательств оставить при деле: 1) бумажник, 2) мелкое серебро на сумму 4р. 65к., 3) войлочный пыж, найденный в лесу, 4) такие же пыжи, найденные в сумке Сеид Амета Эмир Али Оглу и 5) представленную Зекирья Ибраим Оглу обертку от записной книжки. Остальные вещи (ружье, сумку и т.д.) отдать на сбережение в посторонние руки. Уничтожить, как не нужные по делу и неудобные для хранения: 1) пистоны, легко возгораемые, 2) соль (сырая) и т.д., и приобщить к делу расписку г.Стевена в получении 15 р. серебром».
Но следствие продолжало вести поиски тех, кто мог пролить свет на происхождение бумажника.
14 ноября была опрошена Авдотья Даниловна Тренина, 37 лет, жена купца, православной веры, грамотная, которая показала: «Кизилташский игумен о.Парфений, приезжая в Феодосию, останавливался всегда в нашем доме и я имела случай видеть его бумажник. Предъявленй мне бумажник, опечатанный печатью… совершенно похож на бумажник отца Парфения, который так же завязывался ремешком, как и предъявленный. Записной книжки в  бумажнике игумена  я не помню и представленной обертки книжки не видела.
Опрошенная Прасковья Александровна Тренина, 36 лет, православной веры, грамотная, жена Феодосийского купеческого сына показала: «Я часто видела его бумажник, который совершенно сходен с представленным мне… Бумажник игумена завязывался таким же ремешком. При мне Отец Парфений записывал в свою записную книжку, бывшую в бумажнике, но обертки у книжки, кажется, не было и представленную мне обертку книжки я не видела».
(Как следует из описи, «обертка от книжечки была из синей шелковой материи»).
Допрошенный 28 ноября 1866 года Иосиф Кайке, 46 лет, Феодосийский купец, караим, торгующий красным и мелочным  товаром показал: «Представлденный мне бумажник куплен не у меня в лавке. Продажная цена предъявленного бумажника не менее 1рубля 20 копеек. Дешевле можно купить только случайно».
Феодосийский купец Иосиф Хороз, 34 лет, показал то же.
Абрам Афуз, 22 лет, Феодосийский мещанин, караим, имеющий в Феодосии лавку бакалейных и войлочных товаров показал: «Представленный мне бумажник куплен ли у меня в лавке или нет, я не могу сказать. Но три года тому назад я купил в Феодосии при распродаже магазина Исааковича полтораста бумажников по дешевой цене. В числе их были и совершенно подобные предъявленному, которые я продавал по 75 копеек – по рублю и до полутора рублей. Только на тех бумажниках не было ремешка для обвязывания, а была резиновая ленточка.
Года два тому назад я продал несколько подобных бумажников караиму Бобовичу и до настоящего времени осталось у меня несколько подобных. Поселянина д.Таракташ Зекирью Ибраима я не знаю и не могу сказать покупал ли он бумажник у меня».
Допрошенный Бабай Бобович подтвердил эти показания Абрама Афуза.
Если вы помните, Зекирья говорил, что купил бумажник в лавке какого-то караима в Феодосии. Может быть, это и был Бабай Бобович? Вот только бумажники, которые он продавал, перевязывались резиновой ленточкой, а не ремешком…
Жаль, конечно, что никто не спросил у уважаемых торговцев, не продавал ли кто-нибудь из них такой бумажник игумену Парфению.  Ведь они не могли его не знать. А похожих бумажников, как оказалось было в продаже даже не десятки, а сотни. Странно, что это не было сделано.
Все неразрешимые сомнения могло решить только дополнительное следствие. К вопросу о бумажнике вернулись вновь через несколько месяцев уже на суде, который проходил в Феодосии.
18 августа вновь допросили Зекирью Ибраима Оглу.
Суд спрашивал его продавал ли он бумажник Сеид Амету, где сам его купил, за какую цену, долго ли он у него был и для какой надобности он продал его Сеид Амету.
Зекирья отвечал, что купил его в Феодосии в лавке караима,  «которого указать могу», заплатил за него 75к., был он у него месяцев 7-8, после чего продал его Сеид Амету. От покупки прошло 2 года. «Бумажник этот был мне вовсе не нужен, а Сеид Амет хотел себе также купить бумажник, то я и устроил ему свой за ту же самую цену. При продаже бумажника Сеид Амету был Мустафа Амет Оглу… который приходится мне родственником».
Вопрос: «Была ли в бумажнике записная книжечка, имела ли она откладку и какую именно, и с книжечкой ли ты продал бумажник?»
Ответ: «В проданном мне бумажнике была записная книжечка, на которой была голубая подкладка, не припоминаю, шелковая или коленкоровая. Я продал Сеид Амету бумажник с книжечкой, который он вырвав отдал мне. Не знаю, видел ли это Мустафа Амир».
Вопрос: «По какой надобности Сеид Амет вырвал книжечку?»
Ответ: «Книжечку эту Сеид Амет вырвал потому, что она заключала в себе мало листов, и отдал мне вместе с обложкой».
Вопрос: «Ты давал сам эту книжку?»
Ответ: «Книжку с обложкой я представил в комиссию, которая, вырвав листы, отдала таковые мне, а обложку оставили у себя. Листы эти я уничтожил.
 Бумажник, мною проданный Сеид Амету, тот ли это самый, который мне ныне предъявили, я уже утвердительно сказать не могу… Обертка мне предъявленная, та самая, которую я представил в комиссию. Написанное на обертке по татарски, писано не мною, ибо я не грамотный. В книжежечку мою записывал Аджи Сеид Умер Эфенди и брат мой Амет, и другие грамотные, которых я просил записывать свою работу и другие счета».
И еще Зекирья добавил: «Я при следствии не говорил, что бумажник мною проданный был меньше предъявленного мне. Я и тогда показывал, что и теперь».
Показания Зекирьи подтверждали сказанное им ранее и, по сути, оправдывали Сеид Амета. И в то же время вызывали подозрение, не был ли он в сговоре с теми на кого ссылался.
В рапорте председателя Суда от 18 августа 1867 года сказано: «Зекирья, помня свои прежние показания, сам или по стороннему наставлению, догадываясь о чем его могут спросить в Полевом Суде, заблаговременно условился с лицами, на которых он ссылается. В последнем случае улика о бумажнике окончательно рушится. А с одним убеждением в виновности преступников, не подкрепленных уликами, Суд не может произнести над ними приговора».
Вопрос о бумажнике требовал дальнейшего исследования.
21 августа  1867 года был допрошен караимский купец Мордохай Катхи, указанный Зекирьей. Он показал: «Бумажники подобные представленному мне ныне, два года тому назад были в лавке моего брата Иосифа Катхи с которым я вместе торгую. Продавались они тогда по 75-80 копеек. Куплен ли этот бумажник в нашей лавке я утвердительно сказать не могу. Предъявленного мне Зекирью я не знаю».
Через несколько дней, 27 августа 1867 года, был допрошен и брат Мордохая – Иосиф Кайхи, который подтвердил свои показания, данные 28 ноября 1866 года следователю Крым-Гирею, и добавил: «Бумажники, подобные предъявленному мне, были в моей лавке, которые обвязывались не ремешком, как настоящий, а резиновой лентою. Бумажник этот я никому из Таракташских татар не продавал, ибо я очень мало сам торгую в лавке, а торгуют мои братья и в том числе Мордахай Катхи, который, быть может, кому из Таракташских татар и продал, чего я не знаю. Цена этому бумажнику не менее 1р. 20к., но они продавались у меня по 70-80к.». (т.4, л.202)
22 августа 1867 года Мустафа Амет Оглу подтвердил, что бумажник, предъявленный ему, он видел у родственника своего Зекирьи Ибраим Оглу, и добавил, что «хотел купить оный, но Зекирья не уступал и я видел его часто у Зекирьи, потом он мне сказал, что продал Сеид Амету…  при этой продаже я не был».
На очной ставке Мустафа говорил, что бумажник продал не при нем, на что Зекирья заявил: «Вероятно, ты это забыл. А о том хотел ли ты купить у меня бумажник и говорил ли о том, я не припомню».

                ***
Кроме принадлежности бумажника игумену Парфению или Сеид Амету, следствие пыталось выяснить, действительно ли, найденный в лесу возле трупа убитой лошади пыж,  принадлежал Сеид Амету. Следственная Комиссия пригласила экспертов на освидетельствование пыжей, (найденного в лесу Ангыром Мамут Мустафа Оглу, и пыжей оказавшихся в охотничьей сумке Сеид Амета).
13 ноября допрашивался, живущий в Феодосии, Амет Мемет Оглу, турецкоподданный, 45 лет, мусульманского вероисповедания, который занимался выделкой войлоков. Он показал: «Предъявленные мне войлочные пыжи по цвету совершенно схожи между собой, но из одного ли они войлока вырваны или нет я затрудняюсь определить, потому что пыж, который был выстрелен уже… состоит, кажется из шерсти более тонкой нежели остальные пыжи».
Мемет Амет Оглу, 22 лет, «показал тоже, что и предыдущий».
Усеин Мустафа Оглу, 30 лет, «показал тоже».
И все же, приглашенные эксперты, хоть и неуверенно, но подтвердили, что пыж, найденный в лесу и пыжи  из сумки Сеид Амета, разные. Еще много таких косвенных подтверждений невиновности обвиняемых разбросано по делу, но были они, все же, незначительны и не настолько убедительны, как показания Якуба Сале и других односельчан, подтверждавших их причастность к убийству игумена Парфения.  Настолько незначительны, по мнению следственной комиссии, что о них даже не вспомнили на суде, при вынесении приговора.
Пытались также выяснить, мог ли быть у игумена Парфения белый платок, о котором говорит в своих показаниях Якуб.
9 августа 1867 года из Кизилташского монастыря была отправлена в Военно Полевой Суд опись 5 карманных платков разной расцветки, принадлежавших игумену Парфению, за подписью заведующего киновией иеромонаха Николая:
Один цветной «чисто шелковый» с голубой каймой, второй – черное поле с  белыми крапинами, третий – красный «бумажный» с цветами и… два белых платка.
Скорее всего,  игумен купил себе полдюжины (6) платков. И один мог быть при нем во время поездки в Судак. Логично предположить, что он купил три цветных и три белых платка. Но, лишь предположить… А для большей уверенности нужно было предъявить один из белых платков на опознание Якубу, среди нескольких похожих других.
В уже упоминавшемся донесении, которое послал 15 ноября 1866 года священник Знаменской церкви Салов (Грушевки) Иаков Черняев Епископу Таврическому Алексию, есть сведения дополняющие документы дел:
«В деле нет и того, что один татарин Барахтар (Байрахтар) сказывал членам комиссии, что он несколько прослышан и надеется открыть, у кого находится крест, принадлежавший игумену Парфению, но за отсутствием известных Барахтару лиц, через которых он мог бы дознать ясно, теперь указать не может и просит предоставить времени».
Далее Иаков Черняев пишет: «На днях я узнал новый факт, еще ни кем не подтвержденный, а именно: у одного из преступников жена была больна, (что в деле видно), почему 22 противу 23 августа в доме его ночевала какая-то старуха  татарка, присматривавшая за больною. Хозяина дома не было, а пришел уже на рассвете и просил переменить рубаху. Старуха та вышла нечаянно в сени и заметила, что скинутая рубаха была окровавлена. Это, как слышно, сказывала старуха татарка судакской помещице Нотариной, а  помещица – Сукову. Все это передано мною Становому приставу 1-го Стана».
Следователь Крым-Гирей пытался выяснить изложенные Черняевым факты и, на посланную ему копию этого письма, отвечал:  «Для розысков о кресте поселянину Мамуту Байрахтар Оглу выдан Приставом 1-го Стана открытый лист. О виденной будто бы в ночь с 22 на 23 августа неизвестной женщиной окровавленной рубахи Сеит Ибрама, розыски производит пристав Орловский, но до сего времени слух этот не подтвердился».
Слух об окровавленной рубахе, скорее всего, очередной вымысел заинтересованных лиц. Ведь даже Якуб, при всей его фантазии, (если конечно его показания ложны), не говорит о том, что у кого-либо из обвиняемых была окровавлена одежда. Ведь по его словам, игумена убили в грудь, наповал и на вылет, а все эти сцены с кинжалами были придуманы уже позже. Можно предположить, что не у Сеит Ибрама, а у Сеид Амета, который, по словам Якуба, убивал лошадь могла быть окровавлена рубаха. Ведь там была найдена целая лужа крови, всосавшаяся в землю и забрызганы даже листья кустарника. Но и об этом Якуб ничего не говорит.

Мамут Байрахтар Оглу, которому был выдан открытый лист, с особым рвением принялся за розыски золотого креста игумена Парфения, но, судя по всему, он преследовал совершенно другие цели.
3 декабря 1866г. жители деревни Таракташ направили докладную записку чиновнику Особых поручений при Таврическом Губернаторе, Вриони, в которой писали: «По миновении неожиданно  нечинимого случая, постигшего было внезапно все общество наше злополучной минутой, оказательством из среды сообщества на жизнь незабвенного благотворительными делами и для нас мусульман, бывшего настоятеля Кизилташского монастыря Парфения: открытием начальству злодеев и отдаление оных с общества… мы считали себя  навсегда от безвинных истязаний быть свободными, но между тем [один] из сообщественников наших по имени Сеит Мамут Байрахтар Оглу издавна для нас не благомыслящий, быв постоянно в нетрезвом виде, показывал нам «кукую-то» на русском диалекте написанную бумагу и заверил общество, что он от бывшей следственной комиссии, ему суть приказ по не собственной его особой составляет вторую комиссию к окончательному доследованию в выше объяснимом злодеями причетных лиц, каковыми находит, как и Голову Хайредина Мейназова и имеет учинить с ним свое распоряжение, каковыми «нахвалками» устраша все общество, грозя всякого, его распоряжениям противящегося, выслать за караулом к Приставу, а оттоле в острог, каковыми «настрашками» заверяя себе. Самовластным «вымог» из общественных денег хранящихся у поселян д.Таракташ: Биюк Мале Ибраима Шелий Оглу – 5р. 60к. и Кучук Мале Османа Дервиш Али Оглу – 5.р. 60 к., а всего 11 р. 20 к. Объясняя, что оные деньги имеют быть высланы согласно требованию Судебного следователя г.Крым-Гирея по вышеобъявленному следственному делу… Так же просителей неоднократно требуя к себе по одиночке… изготов караульных показывая нам приказ бывшей Комиссии, требующей нас к высылке. Между тем, вымогал с каждого по 25 рублей серебром денег исключая из нас Сеит Имера, собственно для г. Пристава, обещая потом высылкой… подговаривал безвинно оговорить Гоневу Хабредина, что якобы при розыскании убиенного игумена, начально нашедшие при общем розыске кости, будто бы Голова приказал перепрятать их».
Еще в записке говорилось о том, что Байрахтар «самовластно» занимал  в Кучук Мале квартиру, «нарекая караульных и беспрекословно для своей особы требовал обывательскую подводу… а просителей и детей испугом подвергал болезненному состоянию».
29 июля надворный советник Бакаревич писал в Военно Полевой Суд, что Дарья Руднева объявила ему, что «татарин Сеид Ибрам, состоящий ныне работником  в саду девицы Екатерины Стевен, рассказывал… управляющему девицы Стевен Герману Шампи, что татарин Аблекирим, нашедший в первый раз пепелище, передавал по родству жене его, Сеид Ибрама, все обстоятельства, кем и как были собраны с пепелища большие кости и где и кем спрятаны были в другом месте».
А чиновник г.Свищев сообщал: «Незадолго перед тем, как помещица Дарья Руднева собиралась ехать в Кизилташский лес для розыскания костей Игумена Парфения, по признакам, заявившимся во сне Герману Шампи, то татарин Сеид Мамут Байрахтар Оглу, увидев случайно его, Свищева, объявил ему так: «Передай Дарье Рудневой, что в лесу она теперь не отыщет костей, что кости уже взяты из леса и он, Байрахтар, знает, где находится и крест Игумена золотой, маленький, (и показал даже размер его), на обожженной цепочке. Но тот, у кого крест, человек бедный и он не выдаст его, а также не скажет, где именно столчены были кости Игумена, потому что после того, как отобрали у него бумагу, в которой он уполномочен был для розыскания креста, он ничего не выдаст по делу Игумена».
И второе: «Что на днях татарин Кара Асан, встретив Германа Шампи, объявил ему так: «Вот ты, Шампи, хотел утопить меня, выставив свидетелем по делу Игумена, а теперь я утоплю тебя. Сеид Мамут Байрахтар заявил в волостное правление, что через несколько дней после пропажи Игумена, когда ты, Шампи, я и Байрахтар, проезжали из Судака в Кизилташ мимо того места, где ныне обозначено крестом место убийства игумена, то ты, Шампи, сказал: «Вот удобное место, не здесь ли убили игумена?» Из чего Байрахтар выводит, что ты или знал, или способствовал убийству.  Я, управляя лошадьми, тех слов твоих, хотя и не слышал, но подтвержу все, что покажет Байрахтар».
При этом были и свидетели, пишет Свищев. 
Руднева и Свищев объясняли, что «Байрахтар более или менее способствовал раскрытию преступления убийства Игумена, до тех только пор, пока не был арестован Голова Мейназов, чего Байрахтар желал. Но в настоящее время он, Байрахтар, обнаруживает обратное направление и своими вмешательными действиями в кругу татар положительно вредит успеху раскрытия истины об убийстве Игумена». (т.4, л.87)
Роль Байрахтара во всем этом деле очень мутная и не ясная. Его многочисленные показания выглядят лживо и не находят подтверждения. Вспомним, что он был изначально, вместе с Якубом, причастен к обвинению предполагаемых преступников. И.Абдуллаев, автор книги «Таракташская трагедия», считает его основным фальсификатором показаний против обвиняемых. Мне кажется, что на эту роль все же больше подходит Якуб, который был старше и опытнее. А Байрахтар помогал ему запутать следствие. 
Но, это лишь мое мнение. 
Сеит Мамут Байрахтар, 39 лет, поселянин д.Таракташ, допрошенный в Цюрихтале 23 августа 1867 года Заседателем Таракташского Волостного праления Асан Османовым, показал: «Состою по обвинению в вымогательстве у Таракташских поселян, под предлогом расходов… по делу об убийстве Игумена Парфения. Но виновным себя не признаю.
После того, как найдены были кости Игумена Парфения, я как-то был в Судаке и около дома Селецкого, на улице, меня остановила русская баба, совершенно мне не знакомая, повидимому, пришедшая в Судак на резку винограда. Она спросила меня, таракташский ли я? На утвердительный ответ, женщина та сказала мне, что ей говорила сестра Таракташского татарина Аблекирима, что последний нашел крест Игумена. Я спросил после сестру Аблекирима Нанне, говорила ли она, что-либо такое. Но «Ионеса» ответила, что никому ничего не говорила.
Слова неизвестной мне женщины [я] передавал Герману Шампи и чиновнику Свищеву. Последнему я прибавил, что буду стараться отыскать крест, если только действительно Аблекирим знает что-нибудь о кресте».
Допрошенный 23 августа 1867 года татарин Аблекирим Осман Оглу, 28 лет, показал: «Я нашел пепелище, где был сожжен  игумен, и его кости, о чем объявил кому следует и был допрошен… Но о кресте игумена я ничего не знаю и никому ничего не говорил».
Если этому верить, то Байрахтар врет. Зачем и с какой целью, объяснить трудно. Возможно, вся история с поисками креста была придумана им, чтобы получить полномочия и свести какие-то счеты с Мейназовым. Это не единственное темное место в его показаниях.
Кроме того, он в тот же день показал: «После смерти Игумена, когда именно не помню, я поехал в Феодосию. На дороге я встретил Германа Шампи, у которого кучером был татарин Кара Асан. Они ехали в Кизилташский монастырь. И в дороге мы говорили об убийстве Игумена, и когда подъехали к месту, где теперь стоит крест, Шампи сказал, что, вероятно, здесь был убит игумен, а тут его тащили. При этом Шампи сказал, что он рад смерти Игумена, потому что тот постоянно наговаривал на него помещице Рудневой, у которой Шампи служит приказчиком, вмешивался постоянно в хозяйство, которым управляет Шампи и доносил Рудневой об его ошибках. Германа Шампи слышал и Кара Асан».
Но, Кара Асан, допрошенный в тот же день, 23 августа 1867 года, показал: «Действительно, я ездил в монастырь с Германом Шампи. Тогда мы встретили Сеид Мамута Байрахтарова, который разговаривал с Шампи о смерти Игумена. Но я теперь не помню, что они говорили. Около места, где теперь стоит крест, мы не останавливались».
И еще он добавил: «Я не говорил Герману Шампи, что «я его утоплю, как он меня хотел утопить». Даже ничего подобного не говорил. (т.4, л.196-198)
Если верить показаниям Байрахтара, который правда не внушает большого доверия и мог преследовать собственные цели, у игумена Парфения были еще недоброжелатели, кроме предполагаемых убийц. Здесь есть о чем задуматься. Ведь обвинения против Эмир Усеина приказчика Екатерины Стевен, основывались на отношении к нему игумена Парфения, как к «плуту» и плохо выполняющему свои обязанности. Но, оказывается, что такие же претензии были у Парфения и к Шампи, приказчику Рудневой, где он постоянно останавливался, в течение ряда лет, и своим вмешательством в хозяйственные вопросы мог доставлять Герману Шампи, мягко говоря, неудобства. В этом случае можно поверить, что он был рад исчезновению игумена и даже его смерти…
Я не пытаюсь утверждать, что Шампи к этому причастен, а лишь хочу сказать, что и для подозрения Эмир Усеина нет особых оснований, ведь он был не единственный, кому досаждал игумен. Но, все же, не могу не обратить внимание на то, как настойчиво уговаривал Герман Шампи свою  сестру Марию изменить показания, которые оправдывали Сеид Амета, и убеждал её, что самая трудная ночь для их больной матери была не с понедельника на вторник (с 22 на 23 августа), как считала Мария Шампи и что подтвердили в будущем записи Рейдера.
К тому же, как показывают документы дела, после исчезновения игумена Герман Шампи был уволен Рудневой и занял место управляющего в имении Екатерины Стевен, которое занимал до этого один из обвиняемых Эмир Усеин. Но и здесь он долго не удержался и позже работал управляющим у Рудзевич.
Сеид Амет, как приказчик соседа Рудневой Антона Христиановича Стевена, мог так же мешать Герману Шампи.  Возможно, своей безупречной работой, ведь у Стевена и Парфения не было к нему претензий, или… роман юной француженки с молодым татарином это не легенда, и Герман Шампи пытался этому  помешать, по своему содействуя  обвинению  Сеид Амета.

                *** 
14 декабря 1866 года было направлено прошение судебному следователю Феодосийского уезда 3-го участка Крым-Гирею от «жительствующего Феодосийского уезда в деревне Таракташ поселянина сей деревни Эмир Алия Сеит Мамут Оглу», отца  одного из обвиняемых, Сеид Амета.
В нем говорилось: «Печальное положение мое, притерпеваемое в настоящих моих преклонных летах и болезненном состоянии, заставили меня утруждать Ваше Высокоблагородие Покорнейшею моею просьбою следующее:
В августе месяце сего года, не помню, какого числа, игумен Кизилташского монастыря, будучи в Судакской долине, при возвращении от толь в пути неизвестно где девался.  Вследствие чего первоначально бывший тогда Таракташский Волостной Голова Хайредин, а потом г. Пристав 1-го Стана Феодосийского уезда, потом Феодосийский Уездный исправник и Чиновник Особых поручений при Таврической Губернии Безобразов делали в лесах поиск, но за таковыми игумен остался не сысканным, поэтому явились в народе различные мнения, одни полагали, что игумен куда-либо скрылся, по случаю неприязненных отношений к нему Епископа Таврического и Симферопольского Алексея, а другие напротив того сомневались, не убит ли он кем-либо из татар деревни Отуз, имевших на него негодование за недозволение им пасти на монастырской земле их волов, с которыми он, Игумен, завел было о сем формальным образом дело в Феодосийском уездном суде…
1-е). При розыске игумена Пристав 1-го Стана г. Орловский открыл, что в то самое время и по той самой дороге, на которой ехал верхом на лошади Игумен, шел поспешно в лес Таракташский татарин Якуб Сале Акай Оглу, который при расспросах о сем, не делая сознания, но как бы в испуге, объяснил разноречиво. Поэтому нельзя было не подозревать его Якуба в том, что он был соучастником с кем-либо в убийстве Игумена.
Затем 2-е). Когда по распоряжению начальства, для открытия истины настоящего случая, прибыл в деревню Таракташ г. Жандармский офицер, по имени и фамилии мне неизвестный, Заседатель Феодосийского уездного суда Кондараки, феодосийский Уездный исправник Лагорио, а за ними и Пристав 1-го Стана Орловский, то, как я стороною наслышан при расспросах их, поименованный татарин Якуб первоначально также не делал никакого о сем сознания, а напоследок сделал извет на сына моего Сейдамета Эмир Али Оглу  и на родственников моих, Таракташских же поселян Эмир Усеин Абдурахман Оглу и Сеит Ибраим Сейдамет Оглу в том, что будто бы они убили Игумена ружейными выстрелами в Аджибейском лесу на кизилташской дороге и в том же лесу сожгли. Что он Якуб будто бы случайно надошел на это преступное действие, разыскивая своих волов, и что убийцы будто бы насильно заставили его дать присягу, чтобы он об убийстве этом никому не объявлял. По каковому извету они Сеид, Эмир, Усеин и Сеит Ибрам заключены в острог, где и поныне содержатся, а сам Якуб находится на свободе, причем по указанию Якуба найден в лесу костер, где найдены и некоторые обгоревшие кости, похожие на человеческие.
И, наконец, 3-е). Когда по распоряжению начальства для произведения о сем формального следствия составилась смешанная Комиссия под председательством Вашего Высокоблагородия, которая также прибыла в д.Таракташ , то в это время кроме изветчика Якуба, не ведаю из каких видов, явился на сцену в качестве шпиона или так сказать «факсиора» таракташский татарин Сеит Мамут Усеин Оглу, известный всему Таракташскому обществу, как человек позорного поведения, и этот Сеит Мамут, стращая каждого из таракташских жителей, что если сын мой и прочие с ним оговоренные не будут уличены в убийстве Игумена, то все общество будет наказано тем, что в каждый дом… будет поставлена экзекуция (солдаты) и этим и привел общество в такое страшное положение, что оно невольно составило два мирские приговоры, в том, что оно не желает иметь в среде своей оговоренных в этом поступке, сына моего Сейдамета и с ним Эмир Усеина и Сеит Ибрама, даже и в таком случае если они будут  по делу сему оправданы. А между тем он Сеит Мамут говорит, что для устрашения экзекуции надо издержки требовать с общества 11р. 30к., которые и получил он, Сеит Мамут, от Таракташских татар Осмаил Дервиш Али Оглу и Ягьи Сафу Акай Оглу. Каковые поборы легко доказываются, то участие в этом деле Сеит Мамута  заключалось в пожелании его воспользоваться означенными деньгами, а быть может и еще чем-нибудь для него поинтереснее. Кроме же всего этого не ведаю с какого повода, но без сомнения, что под влиянием злонамеренного Сеид Мамута нынешний Таракташский Волостной Голова Асан Мустафа Оглу схватил на улице 12 летнего таракташского татарина мальчика Сеид Мемета Курт Амет Оглу, отвез его с собою в комиссию для допроса по делу сему, а когда мальчик сей, как ничего о сем не дающий, объяснил в комиссии, что он ничего не видел и не знает, то Голова Асан, взяв его в Волостное правление, заключил его под арест, где продержал его до темной ночи. Так что мальчик сам при таких истязаниях от испугу начал плакать, о чем могут подтвердить бывшие при правлении тарактташцы  Сале Шабан Оглу,  Куртай Осма Оглу, Амет Осман Оглу и сторож Мустафа Халиль Оглу. После чего без сомнения и мальчик сей должен был показать, что ему было приказано.
Если действительно сын мой Сеид и прочие с ним оговоренные были убийцами Игумена, то я нисколько не желал бы освобождения его от того наказания, которое определит закон за подобные поступки, но невыносимую боль наносит родительскому сердцу моему в настоящих преклонных моих летах то, что если он будучи в деле этом вовсе невинным,  [как и другие] подвергнутые обвинению и они будут осуждены по извету подозреваемого в настоящем преступлении Якуба Сале Оглу и по мнимым фактам».
Думаю, что тяжело дались несчастному отцу Сеид Амета эти последние слова. Но, все же, его тщетные попытки  спасти обвиняемых и представить свою версию происходившего были не убедительны. Уж очень настойчиво и умело давали показания мальчик Сеит Мемет, что нельзя было объяснить одним страхом перед Волостным Головой, и другие свидетели.
Эти убеждения старика не поколебали следствие и обвиняемые, все же, были приданы военно-полевому суду.
19 декабря 1866 года по «Высочайшему повелению» Таврической Уголовной палате и Министру внутренних дел Таврической губернии было направлено распоряжение:
«Государь Император по всеподданнейшему докладу г. Министра внутренних дел, согласно ходатайству г. Новороссийского и Бессарабского Генерал Губернатора и отзыву г. Военного Министра, высочайше повелеть соизволил виновных в убийстве настоятеля Кизилташской обители  игумена Парфения татар придать военному суду по полевому уголовному уложению, с представлением права окончательной конфирмации по сему делу Командующему войсками Одесского Военного Округа».
Но еще не понимая до конца всего ужаса происходящего, 24 декабря 1866 года, обвиняемые Сеид Амет, Эмир Усеин и Сеит Ибрам напраляют прошение «Его Высокородию Господину Таврическому Губернскому Прокурору», которое  «сочинял и переписывал» с их «точных» слов учитель Ст. Бабоян:
«Находясь с сентября месяца сего года под стражей мы подвергнуты к тюремному секретному содержанию, между тем, приближается общественный великий праздник наш по магометанским  обрядам Рамазан, с 23 дня сего декабря месяца по 24 января будущего 1867г. – нам необходимо по долгу нашему праздновать вообще этот национальный великий день в году, молиться вместе с товарищами, а потому, прибегая под защиту и милосердие Ваше обращаемся к стопам Вашего Высокородия, как защитника угнетаемых, с покорнейшей просьбой не оставить сделать зависящее со стороны Вашей милости надлежащее распоряжение, приказать кому следует, позволить нас выпускать с секретного заключения в общество, чтобы успеть беспрепятственно исполнить вышеизложенные обязанность нашу в отношении веры нашей с товарищами нашими, содержащимися так же в Феодосийской тюрьме».
Это наивное желание использовать национальный праздник для общения с другими заключенными, было, конечно, изначально обречено и обвиняемым, которые содержались каждый в отдельной камере,  было отказано.

Часть 11

Очная ставка. Показания Сеид Ибрама. Адвокат Барановский.
Показания Г.Айвазовского.

В начале сентября 1867 года была проведена очная ставка между священником Коссовским и Сеид Аметом.
Священник Коссовский объяснил: «Когда я был в доме Шампи при похоронах её сына Сафрония, то увидел тебя. Ты вошел в двери, когда я сидел за столом облокотившись. Ты при виде меня, так остановился, как вкопанный, на лице твоем заметно выразился страх. Кроме меня и моего причетника Маевского в это время там никого не было и тогда еще приготовляли на стол.
Сеид Амет: «Когда вы меня видели в доме Шампи?
Я вас тогда действительно видел. В комнате было два накрытых стола из сторонних. Там были Редер с женой и много женщин, которых не помню. И я при виде вашем, когда вошел в комнату, (не опешил), но позади  меня позвали и когда я спросил зачем, то мне ответили6 «Подавать на стол». И я вышел.
И если бы я вас испугался тогда, то мог бы испугаться вас раньше, когда сидел в первой комнате, а туда вошли вы. Это было так же после убийства игумена».
Коссовский: «Ты меня видел после убийства игумена не раз. Первый раз я тебя видел в почтовой конторе, потом встретил тебя ехавшим верхом и ты при встрече со мною слез с лошади, и помнится мне наконец я тебя видел на берегу моря… Но, точно, ты всегда не обнаруживал испуг при встрече меня».
Как видите, эта очная ставка не внесла ясности, хотя, в какой-то степени реабелитировала Коссовского в предвзятости отношения к Сеид Амету. Судя из его слов, он сам как бы  сомневается, говоря, что видел Сеид Амета и прежде, и тот ни как не выказывал своего испуга при этих встречах. Можно с большой вероятностью толковать результаты этой очной ставки в пользу Сеит Амета, хотя, как показывает следствие, это не было учтено.

7 сентября состоялась очная ставка Сеид Амета с «иностранкой» Аликс Ларгье.
А. Ларгье  объяснила, что 2 в понедельник, 22 августа, я тебя в доме Шампи не видела и тогда я спросила у Марии Шампи куда ты ушел, и она ответила, что ты пошел в Таракташ».
Сеид Амет отвечал, что «вы меня видели в доме Шампи, когда я пришел вы уже уходили, когда я спросил вас куда вы идете, вы ответили, что идете обедать».
Аликса ларгье: «Когда я пришла к Шампи у больной уже были поставлены банки на голове, еще без меня, и я видела у больной выбритую голову. При мне же ставили шпанскую мушку на затылок. Пиявки при мне так же не ставили и не знаю ставили ли их».
Сеид Амет: «Вы давече сказали, что во вторник господин Стевен ездил разыскивать игумена. Тогда как во вторник разыскивал игумена не господин Стевен, а я. Поэтому не верному вашему показанию я заключаю, что вы все показываете не верно».
Аликса Ларгье: «Во вторник я после обеда пришла к господину Стевену, которого застала только что пообедавшего, он читал почту, и когда я его спросила  не нашелся ли игумен, то он ответил, что он сам ездил после тебя, Сеид Амет, но ничего не нашел. Это было уже вечером при свечах, когда я пришла к нему. И ты ездил раньше разыскивать игумена, а господин Стевен позже. И говорю положительно, что тебя в понедельник я не видела в доме Шампи».

Очная ставка Сеид Амета и рядового семена Ткаченко.
Сеид Амет объявил: «Я причин к отводу предъявленного мне солдата Семена Ткаченко от присяги не имею, его не знаю и в первый раз вижу… Он мне совершенно не знаком».
Рядовой Семен Ткаченко также сказал, что подсудимого не знает и никогда не видел.
Сеид Ибрам: «Так же не знаком с Ткаченко и объявляю, что я до сих пор не знал, что я виновен… Голова, когда посадили его в острог рассказал мне в тот же вечер, а теперь расскажу я».
(Сеид Ибрам обратился просил председателя спросить г.Защитника виделся ли он с Головою и объявил ли ему, что-нибудь (такого)? На это г.Защитник ответил, что он с Головою виделся, но что он ему ничего не говорил).
Сеид Ибрам далее продолжал: «После того когда посадили волостного Голову, на второй или третий день приходит ко мне г.Защитник. (И просил спросить защитника говорил ли он что-нибудь ему, Сеид Ибраму? Г.Защитник ответил, что он виделся со всеми подсудимыми, но Сеид Ибрам ему ничего особенного не говорил).
Сеид Ибрам: Что когда только вы приходили в острог, г.Защитник, то он объявил мне, что он избран для моей защиты и должен защищать его, Сеид Ибрама, и чтобы я рассказал ему все, что знаю. Я ответил ему, что ничего не знаю. Тогда г.Защитник сказал мне, чтобы я (ответил) ему все, как перед Богом.
Я хочу сказать чему научил меня Голова и скажу по порядку.
Голова меня учил, чтобы я никогда не подписывал своего показания не прочитавши. Мне Голова объявил, что он виноват втроем. Что Зекирья нашел костер и объявил Умеру, Умер – ему, Голове. А теперь он отказывается, что это мне говорил и указывает, что будто я ему сказал.
Когда в остроге солдаты дразнили меня, что меня расстреляют и я сказал о том Голове, то он ответил мне, что это пустое, ничего не будет».
Далее подсудимый Сеид Ибрам Сеит Амет Оглу продолжал свое показание без всякой связи и смысла, так что не возможно было следить за его рассказом, а потому суд нашел необходимым допрос его прекратить.
Когда Сеид Ибраму было предложено вышеизложенное на подпись, то он ответил, что (может) еще добавить: «Дней двадцать тому назад я просил смотрителя тюремного замка пригласить ко мне защитника моего, но смотритель всегда отвечал мне, что Защитника нет в городе. Потом однажды вечером пришел ко мне смотритель и сказал, что он передавал мою просьбу г.Защитнику, который ответил, что он прийти не может потому что Полевой Суд ему этого не дозволяет.
Потом Сеид Ибрам опять начал говорить без связи и смысла. (За его неграмотностью подписался Н.Александров).
Эмир Усеин также сказал, что солдата Семена Ткаченко не знает и тот  ответил также.

Акт
1867г. 7 сентября Военно Полевой Суд постановил сей Акт в том, что при даче предпринятого очного свода подсудимому Сеид Ибраму Сеид Амет Оглу с рядовым Ткаченко, первый объявил, что сделает суду заявление, что и было ему дозволено. Сеид Ибрам начал свое заявление тем, что он до сих пор не знал, что он  виновен и что теперь он расскажет все, затем просил Суд просить Защитника виделся ли он с Головой Мейназовым в остроге. На ответ Защитника «что он виделся с Головою, но тот ему ничего не говорил, Сеид Ибрам продолжал, что после того, как посадили в острог Мейназова на второй или третий день приходил к нему защитник, и опять просил спросить Защитника говорил ли он что Сеид Ибраму.
Из такого вступления было ясно, что подсудимый  хочет открыть Суду нечто особенное, но когда Сеид Ибрам обратился с последним вопросом к Суду то г.Защитник Барановский заметно изменился в лице и облокотившись на стол, обратясь спиной к зерцалу, а лицом к подсудимому устремил пристальный взгляд на Сеид Ибрама, который от влияния этого взгляда заметно смешался и начал давать объяснения не имеющие ни связи, ни мысли, так что не было возможности связать что-либо общее из его заявлений. На замечание же председателя, сделанное защитнику Барановского, не сидеть спиной к Зерцалу, он ответил «мне неудобно слушать преступника», и если бы ему было дано место в ряду с судьями, то он не оборачивался бы спиною к Зерцалу, но помещение, занимаемое защитником в присутствии, Суд находит настолько удобным, что если бы он не имел особых побудительных причин сделать такой крутой поворот к подсудимому Сеид Ибраму, то мог бы не сидеть спиной к Зерцалу.
Подполковник Бедецкий
и ассесоры (6 человек).

В Полевой Военный Суд учрежденный в Феодосии М.Юстиции Барановским. 7 сентября 1867г.
Вчера  в протоколе очной ставки Сеид Амета с Рейдером, написанном по обыкновению под диктовку г.Обер-Аудитора, сказано между прочим, что подсудимый повторил показания г.Шампи и что Бритнер лежала скорчившись. На самом деле этого не было и подсудимый этого не говорил, хоть по моему заявлению записаны потом в протоколе подлинные слова подсудимого. Но выражение г.Обер-Аудитора, что подсудимый повторил слова г.Шампи и что бритнер лежала скорчившись, не вымараны, а потому прошу суд отношение это для видимости приобщить к делу.

Рапорт
в Полевой Суд. 7 сентября 1867г.
Выйдя сего числа из присутствия, чтобы узнать скоро ли будет священник для привода к присяге и в это время в разговоре со мной г.Платонов сказал, что преступник Сеид Амет уличая г.Рейдера сказал, что видел акушерку Бритнер лежавшую скорчившись. Это подивердил и г.Паскевич, стоявший тут же в это время, сказал, что и он слышал. О слышанном мною долгом считаю донести Суду, потому именно, что Защитник в Заявлении  своем от 7 сентября №32 заявил, что преступник этого не говорил, а между тем не только Суд слышал слова, сказанные преступником, но г.г.Платонов и Паскевич слыхали, бывшие в то время в зале присутствия, а потому полагая, что и все лица дознания в то время в зале присутствия слыхали сказанные преступником слова.
Поручик… (неразборчиво).

7 сентября 1867г. в присутствии суда был опрошен подсудимый Сеид Амет. Было спрошено допускает ли он к присяге г.Айвазовского, на что он ответил, что причин к устранению его от присяги не имеет. Г.Айвазовский ответил, что до встречи в суде  подсудимого Сеид Амета не видел и не знает.
Григорий Айвазовский.
Он был приведен к присяге.

8 сентября 1867г. по частному заявлению жандармского капитана Миргородского Ассесору суда прапорщику Кудро(плис?)кому, и что когда он, капитан Миргородский, при очной ставке с Якубом 5 сентября сидел с г.Айвазовским, то во время очной ставки г.Айвазовский передал капитану Миргородскому, что переводчик при передаче слов подсудимого Сеид Амета, что он видел его у трупа игумена и упомянул о камне – то столб, то Сеид Амет ответил: «Неправда, то не столб был, а камень».
По заявлению этому был опрошен г.Айвазовский и показал, что выражение Сеид Амета, что там не столб был, а камень, он не припоминает, но помнит, что упущение действительно было сделано переводчиком именно что Сеид Амет бранил Якуба, а переводчиком передано не было. Против этого капитан Миргородский… говорит г.Айвазовский, что действительно слышал так как объяснил выше. Но г.Айвазовский ответил, что не припоминает, но что говорил было шопотом и потому разговор мог быть неверно понят.

В разъяснение обстоятельства о котором был спрашиваем г.Айвазовский, я имею объявить, что 3-го дня между мною и г.Айвазовским во время очной ставки Якуба с Сеид Аметом я слышал слова: «Переводчик не все переводит. Сеид Амет сказал там был не столб, а камень». Кем же сказаны были эти слова  г.Айвазовским или капитаном Миргородским решительно не припомню.
Майор Илья Уаров Паскевич.

Аликса Ларгье подтвердила свое показание 8 сентября 1867г.

Показание грека Федора Алифери. 8 сентября 1867г.

Прежние показания во всем подтвердил и добавил: «После исчезновения игумена, полагаю дней 20 или более, пришел ко мне г.Шампи и предложил отправиться с ним искать игумена,  и я согласился. Г.Шампи сказал, что ему во сне какой-то монах сказал, что игумена надо искать у синей горы близ моря. Когда дилижанс был запряжен то мы сев в оный выехали из двора г.Рудневой. проезжая мимо сада г.Стевена, мы увидели Сеид Амета, стоявшего у сада в ограде и он подошел к нам. Мы остановили лошадей. На вопрос его, куда мы едем? Мы ответили ему, что едем разыскивать игумена и предложили и ему отправиться с нами. При имени Парфений Сеид Амет сильно покраснел и от  предложения нашего ехать с нами он отказался. Покурив папиросу, мы тронулись дальше. Подъезжая к имению Капсель, лежем по дороге к Синей Горе, я с г.Шампи встретили Кордонного офицера Капсели, который также нас спросил, куда мы едем? Мы ответили ему, что едем искать игумена и предложили ему отправиться с нами искать на Синей горе у моря. Г.Качеони на предложение наше согласился ехать, но сказал: «Напрасно мы ищем игумена на Синей Горе, его надо искать в лесу, и при этом сказал, что если бы ему позволило начальство, то он связал бы обоих приказчиков г.Стевена. они знают, где игумен.
Мы втроем проискали целый день и, не найдя ничего, поздно вечером возвратились домой.
Дня через три мне понадобился табак и я пошел во двор г.Стевена к Сеид Амету, которого застал в сенях, приготовлявшим  серу и (полоз) для бочек. Я. Войдя к нему, сделал из его табака папирос.у и сказал: «Мы напрасно проискали игумена». При этих словах Сеид амет вздрогнул, быстро обернулся и заметно побледнел, и ответил мне: «Известно напрасно».

8 сентября была опрошена и кухарка Стевена Пелагея Севастьянова, которая в первом своем показании 1 ноября 1866г. показала, что в понедельник 22 августа вечером после захода солнца доила коров и в это время со двора выходил, как ей казалось, Сеид Амет.
«показание свое я утверждаю и говорю, что когда вечером в понедельник по захождению солнца я доила коров, то в это время из калитки выходил Сеид Амет. Хотя я его лица не видела, но по костюму бывшему на нем я (замечаю), что это был он. В это время из комнаты вышла горничная г.Стевена Харитина, которой сейчас в Судаке нет и она мне сказала, что г.Стевен пошел навестить больную Шампи. На это я ей ответила: «Ну так он встретится там со своим приказчиком». Часу в 8 утра я опять видела Сеид Амета, который, войдя в кухню, поздоровался со мной. Я спросила его о здоровье Шампи, а он ответил: «Слава Богу, лучше. В понедельник не припомню обедал ли он…
Откуда была горничная Харитина, не знаю. Я не заметила в калитку или в ворота вышел Сеид Амет, но он пошел в том направлении, где находились ворота и калитка. И я видела Сеид Амета выходившим из ворот или калитки, когда я пошла только доить коров».

8 сентября 1867г. опрошен поселянин д.Таракташ Ибраим Мустафа Оглу.
Он подтвердил свое показание 1 ноября 1866г.: «Я видел действительно Сеид Амета и если бы не видел не показывал бы». (Вечером после захода солнца).

Акт 8 сентября 1867г.
Рядовой Семен Ткаченко объявил Капитану Линевичу начальнику Феодосийской уездной команды, что на днях он находился часовым в коридоре у камеры, где содержатся «секретные преступники», слышал происходивший между ними разговор. А именно: Один из подсудимых, бывший на допросе вчерашнего числа. Обратился к другому подсудимому, каковые оба содержатся в разных камерах, в одном коридоре верхнего этажа Острога с следующими словами: «Я все через тебя страдаю». На это другой  преступник ответил: «Я вовсе не намерен был убить, когда стрелял, а думал, что пуля пойдет мимо. И теперь грех на моей душе, и напрасно ты меня бранишь, ведь я же ничего не показываю…»

8 сентября 1867г. Показания Сеид Ибрама Сеит Амет Оглу.
Однажды, как-то вечером, привезли в острог Голову Хайритдина. Я не знал, кто это именно был, но от караульного узнал, что это был Голова. Я спросил Голову за что он попал в острог, на что он ответил. Что Зекирья нашел в лесу пепелище и сказал об этом Умеру, а Умер будто бы ему, Голове, который не донес о том и за это попал в острог. Когда Голова окончил свой рассказ, тогда я ему сказал, что  я слышал, что Якуб бежал за игуменом и что Якуб, Умер и Зекирья погубили ли игумена или что они вероятно настоящие виновные оказывается и укрыватели этого дела и всех его последствий, так как они между собою в родстве и что это для меня дело темное. Потом Голова сказал мне, что Аджи Мазин поехал в Константинополь (?) и Умер дал ему денег для покупки вещей. Все это Голова мне говорил, а теперь отказывается. Голова говорил, что потом следователь Крым Гирей и помещик Стевен поехали в Кутлак. Потом Голова мне говорил, что крестьянин Сеид Мамут хотел найти крест бывший на игумене и что следователь Крым Гирей и помещик Стевен, взяв с собой Сеит Мамута поехали в Волостное правление и там о чем-то разговаривали, но что они между собою говорили Голова не знает. И потом в разное время происходили разговоры между мною и Таракташским Головою через наружные окна наших камер, но о чем мы говорили не припомню. Я содержусь в верхней комнате, а внизу правее камера Головы. Еще  объявляю, что часовые, которые стоят на часах, говорят мне через окно дверей моей камеры, что меня завтра убьют и расстреляют, и я не имею ни днем, ни ночью покоя. Голова слышал эти слова, что часовые меня стращают и говорил мне чтобы я этого не боялся, все это вздоры, что помещик Паскевич и его …. (неразб.) сказал, но этого ничего нет. Словами солдата я был напуган и до приезда Губернатора все ночи плакал. Однажды я и в остроге я слышал от какого-то солдата, что Голова отказывается от всего, что я у него слышал, и говорит, что все это я ему говорил (значит вся эта вина падает на меня и я виноват). На другой день я спросил Мейназова об этом, что он мне говорил, что я сам ему это говорил, из этого я заключаю, что вся вина падает на меня и он, Голова, мне враг, и что он говорил мне о том, что Якуб бежал за игуменом. Он родня Зекирье и умеру, которые может быть  убили игумена. После выезда Губернатора у меня с Головой произошли ответные распри и я ему сказал, что я доложу все его противозаконные поступки, пусть он на меня (доказывает).
Когда  объявил Голова, что докажу все его поступки, то он мне ответил: «Напрасно, тебе никто не поверит». Теперь мне все (обещают) признать меня виновным, но только словами, но пусть же они докажут фактами.  Голова мне сказал, что в Таракташе поставлено 100 человек военного постоя и общество напугано этим так, что быть может и покажут, что на меня. Я докажу насколько в дружеских отношениях Голова с Якубом Сале. Более я про Голову ничего не знаю. Все общество Таракташское (устранено) от свидетельства, потому что оно не довольно на меня. (Немец) с которым я шестнадцать лет ездил вместе пусть скажет (заметил) ли он что-нибудь обо мне.  Помещица Дарья Ивановна Руднева сказала мне, что г.Стевен хочет меня рассчитать и я написал письмо об этом к г.Стевен, которое отобрал исправник. Потом Сеид Ибрам объявил, что ему сказал Сеид Амет, что об этом у Дарьи Ивановны говорила девица Стевен, что она хочет меня рассчитать и когда я спросил Снид Амета за что, то он ответил, что не знает. Игумен же также говорил, что Стевен хочет меня рассчитать, но что он и Дарья Ивановна упросит г.Стевена и меня оставят. На меня наговорил Голова г.Стевен, которая сказала, что у ней есть много бумаг обо мне. Солдат, рассказавший мне, что Голова объявил Губернатору, что настоящие преступники содержатся в остроге.

8 сентября 1867г. Показания солдата Семена Ткаченко, 32 года.
«Находясь в карауле в Феодосийском караульном замке 6 августа, я стоял на часах у секретной камеры. В верхнем коридоре на правой руке в 3-м часу дня я видал. Что из преступников, именно высокий, сидел на окне в своей камере, а другой, поменьше, на кровати, (высокий т.е. Сеид Амет, а низенький Сеид Ибрам). Я видел их  через маленькое окошко в дверях. Один встал с окна, а другой с кровати и помывшись начали молиться Богу. Когда высокий т.е. Сеид Амет окончил молитву, то взяв кусок хлеба закричал Сеид Ибраму: «Окончил ли ты молитву?» Сеид Ибрам не отвечал ничего, а сел на окно. Сеид Амет обругал по-татарски: «Отцово сердце опаскудил». Сеид Ибрам ответил: «За что же ты меня ругаешь, ведь я ничем не виноват».
После этого я перешел в угол к камере Сеид Ибрама. После этого Сеид Амет крикнул, что если ты ……….. (в тексте многоточие) сел, то другого помарал». Сеид Ибрам отвечал: «Я тебя ничем (го) не замарал. За что ты на меня ругаешься?»   Сеид Ибрам ответил: Грех мой тяжкий. Я над ним хотел подшутить, я хотел его испугать за то, что я просил у него, священника, денег, а он мне не дал. Я выехал вслед за ним и хотел пустить пулю мимо. Я сам не знаю, как попал. Грех мой или несчастье, я теперь буду отвечать перед Богом, пусть меня хоть расстреляют или зарубят».
Больше я ничего не слышал, потому (что) пришла мне смена. Разговор преступники проводили у своих наружных окон и разговор их я потому понял, что сам говорю по-татарски. Более ничего прибавить не имею, кроме только того, что Сеид Амет не имел на себе кандалов. Разговор этот я до сих пор не передавал потому, что недоумевал. Во вторник же начальник команды потребовал к себе и спросил меня, между прочим,  не слышал ли я какого-нибудь разговора между преступниками, и я только тогда сообщил ему о показанном мною выше. Разговаривав же преступники сидели на окошках в крайних камерах. Бывший же в камере посреди их преступник также сидел на окне без кандалов. Он не из числа указанных мне преступников.

8 сентября 1867г. Допрошен Лятиф Ибраим Оглу поселянин д.Таракташ.
Он подтвердил показания данные 1 ноября 1866г. и добавил, что «после той ночи, когда Мария Шампи, Сеид Амет и я пили на кухне кофе, то меня доктор Редер посылал в крепость (зачеркнуто… Феодосию) за лекарством.
В тот же день, когда игумен парфений выехал из нашего двора, то в тот же вечер я видел Сеид Амета в доме Шампи. На другой же день т.е. во вторник, когда варили кофе на кухне, я ничего не слышал о пропаже игумена (?).
Я в шинке Алифери был до Покрова, только не с Умером и Ибраимом, а другими Таракташскими работавшими в саду и расплачивался с ними в шинке и менял 3-х рублевую бумажку… Когда я выходил из шинка то не менял ни каких денег и не раздавал».


9 сентября 1867г. Очная ставка Федора Алифери и Лятифа (показал тоже самое).

9 сентября 1867г. Очная ставка Федора Алифери с Ибраимом Мустафа Оглу.
Тот также отрицал и говорил, что не был в шинке после Покрова.


9 сентября 1867г. Голова Мейназов в 12 часов ночи вызвал полицмейстера подполковника Палинкова (?) и объявил, что имеет открыть важный секрет по делу об убийстве игумена Парфения, а когда тот явился, то он просил его перевести его из Замка на Гауптвахту и чтобы сего числа его вызвали в суд.
Мейназов был переведен на Гауптвахту и 9 сентября приведен на допрос.


Показания Мейназова 9 сентября 1867г.
«Позавчерашний день подсудимый  Сеид Ибрам, возвратясь из присутствия суда в острог сообщил мне, что он открыл суду, что имеет со мною переговоры… вчера прибавив, что я ищу своего врага и хочу его открыть. На 4-й или 5-й день после моего ареста Сеид Ибрам крикнул ко мне из своей камеры за что я попал под арест. На это я ответил… (повторяются показания). Сеид Ибрам сказал, что Якуба видели сзади игумена, а умер и Зекирья нашли это место, значит они были товарищами по этому делу. Видя, что Сеид Ибрам говорит мне я подумал, что не мешает его случайно и спросить почему он знает об этом. Тогда он ответил мне, что месяцев 5 тому назад он слышал, не говоря от кого, что мельник Ундони (иностранец) имел спорное дело с игуменом и имел совет с Умером, Якубом  и Зекирьей, …… и что они, вероятно, сделали это дело.
 
***
И все же, не скрою, мне было приятно прочесть, что возмездие хоть в какой-то степени настигло Якуба за лжесвидетельство, во что я искренне верил.
5 декабря 1867 года был освобожден из под стражи брат обвиняемых Эмир Сале. А10 декабря в Полевой суд обратились 8 помещиков судакской долины с заявлением, что к ним явился татарин Якуб Сале с окровавленным лицом и объявил, что татары деревни Таракташ без всякого повода с его стороны избили его и угрожали его жизни, в отмщение за доказательства данные им по делу убийства игумена Парфения, при чем выражались, что он виновен в том, что в Таракташе стоит военный постой.
В своем заявлении в суд, куда Якуб явился с побитым лицом, он заявил, что на прошлой неделе в четверг 7 декабря он поехал утром в лес на двух мажарах и вместе с ним поехали два сына его Аблекирим 25 лет и Аббул  Гани 18 лет. В лес поехали для порубки хвороста и собирания валежника для печки. Собирали валежник и рубили хворост в общественном лесу, куда имеют право въезжать все жители брз особого на то разрешения. Когда нарубили хворост и собрали валежник, положили на мажары и, выехав из общественного леса на дорогу, проезжали казенный лес. В это время их встретили полесовщики казенного леса Мустафа Нар Усеин и  Мустафа Амет Оглу, которые остановили их и обвинили Якуба в порубке казенного леса. Один из них Мустафа Нар Усеин отобрал у него ремень и топор и вместе с Мустафой Аметом Оглу отправились в Большой Таракташ. Но по дороге в деревню  их остановили тоже караульщики верховые Сеид Амет Соло Оглу и Абсеут Оглу. Они арестовали его мажары и волов, и проводили в волостное правление. Голова объявил, что пошлет на другой день  в лес понятых для осмотра этого места. Опасаясь, что для обвинения его полесовщиками может быть сделана в лесу порубка, Якуб на следующее утро еще до рассвета отправился в казенный лес, где действительно застал Мустафу Нар Усеина и Мустафу Амет Оглу. Они рубили лес, собираясь приписать это Якубу. Он хотел отнять топор у Мустафы Нар Усеина, но они вдвоем стали его бить. Якуб окровавленный отправился в волостное правление и по пути его с побоями видели многие жители деревни.
После этого случая Якуб объявил в суде, что опасается жить в Таракташе.
Судьба его после казни обвиняемых неизвестна.               

                Часть 12
Казнь. Тюремный замок. Известковая яма.
Игумен Парфений – Поликарп Журавский.

Казнпли их 2 марта 1868 года в субботу за городом, где поставили три виселицы. В восемь утра их вывели из тюремных камер и  повезли на телеге к месту казни.
В тот день все жители татары, закрыв свои лавки, находились в мечети.  Во время казни один из обвиняемых Эмир Усеин обратился к народу: «Христиане и мусульмане будьте свидетелями, что меня напрасно повесят». В 9 асов 5 минут все трое были подведены к виселицам и повешены. А через полчаса тут же сброшены в вырытые для них могилы.
 Здание тюремного замка не сохранилось. Не иэвестно и точное место, где оно находилось. Где-то в районе нынешней Украинской улицы и бывшего Зеленхоза. Наверное, в этом могли бы помочь краеведы. О тюрьме в Феодосии вспоминает А.Грин, который отсидел там несколько месяцев в 1905 году:
Заседание судебной палаты было назначено в Феодосии, где я теперь живу с 1924 года и где тщетно искать хотя каких-нибудь следов старой тюрьмы. Вся она растащена по частям и на площади, где она когда-то была, появились небольшие домики, составленные из её погибшего корпуса».

***
Пришло время  вернуться к моей версии происходивших  событий. Напоминаю, лишь версии, основанной только на моих предположениях. Думаю, что все показания Якуба выдуманы. Не было ни костра, на котором сжигали игумена, ни встреченных им в лесу татар. Все происходило как-то иначе. И Якуб, если он был свидетелем или участником убийства, почему-то уводил следствие в сторону от реального места происходивших событий, как птица уводит от гнезда. Причина этого не ясна. Но то, что игумен был всеже убит у меня нет сомнений. Так же можно считать реальными и выстрелы, поскольку их слышали Ангыр Мамут с женой, если только они не давали ложные показания. Но в какой стороне они звучали – пока вопрос. Думаю не в той, куда указывал Якуб.
Если вы помните, дата бегства палача Бекира и арестанта Иванова из тюремного замка в Феодосии вызывает сомнение из-за почерка писаря. В то же время сам Бекир утверждал, что Сеид Амет предлагал им с Ивановым деньги, чтобы они взяли на себя  вину в убийстве Парфения, этим как бы подтверждая, что они могли находиться там в то время.
А теперь хотелось бы рассказать об одной как мне кажется важной детали на которую не обратили внимание следователи. Когда Сеид Амет находился в тюремном замке в Феодосии, в камеру рядом с ним посадили палача Бекира, который должен был через стену задавать ему вопросы. А возле дверей камер поставили двух надзирателей, чтобы они записывали, что спрашивал Бекир и отвечал Сеид Амет. И вот  Бекир вдруг без всякой связи с предыдущими вопросами спросил знает ли Сеид Амет, где находится местность Аджибей и упомянул о какой-то старой известковой яме. Сеид Амет сказал, что ни о какой известковой яме он не знает. Вопрос этот записал лишь один надзиратель Войнов, стоявший у дверей камеры Бекира. (ф 375 д.1 т.8 л.6-7)
Зачем спрашивал об этом Бекир не ясно. Возможно, он знал, где искать тело игумена и проверял, знает ли это место Сеид Амет. Но с его стороны это было неосторожно.
Действительно, если бы тело игумена было брошено в яму с известью от него бы ничего не осталось. Но была ли в Аджибее такая яма. На старых картах конца 19 века здесь обозначен кирпичный заводик. Рядом могла быть и известковая яма. Ведь кирпич ложили тогда на известковом растворе. Использовали известь и в хозяйственных нуждах. В конце 19 века здесь возникла немецкая колония и было построено десятка полтора домов, которые не сохранились. Но потребность в извести и известковая яма могли быть и во времена Парфения.
Мне удалось найти место, где был кирпичный заводик. Это в конце небольшой долины Аджибей при повороте к Старому Крыму. Здесь справа от дороги и стояли когда-то домики немецкой колонии. А рядом на возвышенности видны следы старых обжиговых печей и разброваны куски кирпичей и черепицы. Где-то здесь могла быть и известковая яма. Делалась она обычно из дерева или рыли яму в земле глубиной 1,5 – 2 метра в котором можно поместить 1 т извести и обшивали досками.
Вот что я прочел об извести в разных источниках:
При попадании на нее небольшого количества воды начинает гаситься самопроизвольно, при этом способна развить высокую температуру от которой может загореться  древесина.
Известь  хранят обычно в закрытых ямах неограниченное время, при этом считают, что чем длительнее хранение извести, тем выше ее качество.
Напомню, что еще в древности известь использовали для уничтожения трупов умерших от чумы или павших животных. Так что версия моя вполне убедительна. Скрыть следы убийства Парфения в такой яме было вполне реально. Тем более, что и искать его в этой стороне никто бы не стал. Поиски вели по дороге в Кизилташ окруженной горами. Но попасть в Аджибей с того места, где Якуб услышал первый выстрел и где была найдена засада не так уж сложно. Рядом ложбина между гор, которую я преодолел без особого труда и вышел в долину, где был когда-то кирпичный заводик и… известковая яма. Так же это было просто и для убийц с лошадью и трупом игумена, которые хорошо знали местность. Ведь Якуб и его двоюродный брат палач Бекир были родом из Таракташа.

В биографии игумена Парфения сказано, что он проявил себя как незаурядный военный инженер – изобрел способ подъема затонувших кораблей и т.д. Преподносится это, как незаурядное явление, чуть ли не чудо. На самом деле, откуда у обычного священника знания военного инженера, которые требовали не только навыков, но и соответствующего образования.  Ничего неизвестно и о жизни игумена Парфения до прихода в монашество. Сказано лишь, что он из мещанского города Елизаветграда, где окончил духовное училище
Я позвонил в краеведеский музей Кировограда в прошлом Елизаветграда. Но там ничего не слышали об игумене Парфении. Конечно, нужны были поиски в архиве, но и в более доступных источниках интернете и разных изданиях встречается фамилия Журавских в связи с Елизаветградом. Упоминается Афанасий Феодорович Журавский (1816 – 1894), который похоронен в ограде Вознесенской церкви. Но наиболее известен этнограф и исследователь Севера  Андрей Владимирович Журавский. Он был приемным сыном военного инженера генерал-майора Владимира Ивановича Журавского (умер в 1892 году). У него было три брата. Все стали военными инженерами. Генерал-майор Дмитрий Иванович Журавский (1821 -1892) известен как строитель первой двухколейной железной дороги между Москвой и Петербургом. Генерал-майор  Михаил Иванович Журавский был директором Одесской железной дороги. Имя четвертого брата неизвестно. Младшая сестра Маша вышла замуж за полковника Шпарберга.               
 Я не могу ничего утверждать для этого необходимы дополнительные поиски, но согласитесь трудно поверить в такое совпадение, чтобы игумен Парфений – Поликарп Журавский с его изобретениями не имел отношение к братьям Журавским из Елизаветграда или более того не являлся одним из них. Мы ведь не знаем чем он занимался после окончания духовного училища до вступления в монашество и что привело его на этот путь.
В его биографии сказано, что он из мещан. Но, может быть, у него были причины для такого утверждения. Военные инженеры братья Журавские из Елизаветграда были потомственные дворяне. Дворянство получил их предок Влас Журавский еще при Петре  за ратные подвиги.
В России существовало несколько дворянских родов Журавских – 4 польских и 3 более поздних русского происхождения.
Фамилия Журавский  произошла  от польского слова Журав (;uraw) журавль. Появилась на рубеже 12-13 вв в Польше. Владельцы фамилии изначально имели на юго-западе Польши поместье называемое Журавка (;urawka) журавль, журавушка и родовой герб  с изображением рыцаря,
Издревле журавль, как и аист, у славян считался покровителем детей и молодых мам. Кроме того, эта птица, по народным поверьям, олицетворяла таланты и научные способности. По другой версии, эта фамилия восходит к прозвищу Журавль, которое давалось человеку за внешнее сходство с журавлем -  высокий рост, худобу или  какие-либо другие качества.


Часть13
Дело игумена Парфения в публикациях Николая Доненко.
«Таракташская трагедия»  Ибраима Абдуллаева.
 

Когда в печати появились первые публикации Николая Доненко об игумене Парфении, я, конечно с интересом их прочел, хорошо зная к тому времени материалы дела. И на страницах газет, и в его небольших книжечках об уже канонизированном Парфении, выходивших позже, которые я, конечно, приобрел,  множество моих пометок и знаков вопроса. Вопросов действительно было много и мне хотелось их выяснить при встрече с автором. Такая возможность представилась несколько лет назад, на одной из конференций в Партениде. Но разговора не получилось. Николай Доненко дал понять, что обсуждать здесь нечего, да и вообще не снизошел до разговора со мной. Было ясно, что его все устраивает в том, что уже написано и никакие сомнения не одолевают.
Позже появились статьи Ибраима Абдуллаева в «Голосе Крыма» совершенно иного направления и нападки на него со стороны православной церкви в других изданиях. Затем публикации глав его книги в интернете и, наконец, появление её в продаже.
Узнав в магазине, где продавалась книга, номер его телефона я решил позвонить ему, чтобы поздравить с выходом этого издания, хотя, признаться, долго колебался. Уже наученный горьким опытом подобного общения, я мысленно настраивал себя не вступать  ни в какую полемику, заранее предполагая, что это ни к чему хорошему не приведет. Но когда услышал в телефонной трубке доброжелательный, правда, немного настороженный голос, как-то, само собой, одними поздравлениями не обошлось.
Мне не нужно было долго объяснять, кто я. Абдуллаев, конечно, видел мои записи на специально вклеенном листе в каждом томе «дела игумена Парфения» и его, наверное, самого интересовало, кто это работал с этими документами до него. Разговор был живой и заинтересованный.  Было видно, что и ему, собственно, не с кем об этом поговорить. Ожидая услышать человека категорически и фанатично настроенного, я вскоре понял, что это далеко не так. Абдуллаев был интересный собеседник по своему увлеченный, ищущий истину, но через призму своего восприятия действительности. Здесь наши позиции невольно расходились.
Он рассказывал, что, когда начинал свое расследование этого запутанного дела, говорил близким, которые его всячески отговаривали, что хочет выяснить, что же произошло тогда на самом деле, (в этом мы с ним солидарны), и если даже казненные окажутся действительно убийцами, то он это безоговорочно признает и напишет об этом в своей книге. Звучало это искренне и убедительно. Книгу удалось издать на свои деньги, с помощью родственников и близких, без участия меджилиса. Признаться, до этого я думал, что это все же политический заказ. Уж очень он ревностно и настойчиво противопоставляет крымских татар ненавистному царскому режиму, много пишет о том, сколько их покинуло полуостров, в разные периоды, после присоединения к России, что по сути не имеет отношение к пропаже игумена, уделяя этому и другим социальным вопросам чуть ли не половину книги. Но думаю, что все это обусловлено его искренними переживаниями, воспитанием и любовью к своему народу.
И все же, при всем уважении к нему, я не могу не обратить  внимание на некоторые моменты в его книге, где мне трудно с ним согласиться и в этом мы, несомненно, расходимся.
 Не могу я согласиться, что, как пишет Ибраим Абдуллаев, «в беспристрастности и объективности трибунал не был заинтересован» (с.210), что, возникающие в ходе следствия «вопросы никто и не пытался задавать. А  главное – получить ответ на них. Полиции и жандармерии необходимо было выполнить заказ – найти убийц. И они его «добросовестно» выполняли» (с.201).
Думаю, что если бы сегодня так же добросовестно проводились следствия, меньше было бы невинно осужденных. Но вы и сами видите, и никто, наверное, не будет спорить, что дело действительно было очень сложное, и ответов на поставленные тогда вопросы, нет и сегодня, спустя почти 150 лет.
      Ибраим Абдуллаев указывает, что «все свидетельства Якуба приводят к твердому убеждению, что он не был очевидцем «преступления, так как каждое следующее его показание опровергало предыдущее. Подобных противоречий в показаниях Якуба по всем эпизодам дела огромное количество» (с.211). С этим, безусловно, можно согласиться, но не с выводами, которые он делает, что «следователи и судьи, выполняя «заказ», закрывали глаза на противоречия и не пытались даже выяснить, какое показание является объективным». Это, конечно, не так. Из документов дела видно, что следствие всячески пыталось выяснить истину. Об этом говорят и многочисленные допросы большого количества свидетелей и очные ставки между ними, Якубом и обвиняемые. Ни о каком «заказе» в деле и намеков нет. Признавая оговор Якубом своих односельчан, Абдуллаев, к сожалению, пытается сделать главным виновником гибели осужденных не его и тех жителей деревни Таракташ, которые давали ложные показания, а опять же пресловутый царский режим. Пишет он и об охранке «сфабриковавшей дело игумена», убеждая читателей, что «правдивые показания не входили в планы охранки» (с.207).
Это, можно сказать, «слабое звено» его исследования, выводы эти надуманы и ни чем не подтверждены. Сводятся они к тому, что «руководство Таврической епархии и губернское начальство не были заинтересованы в объективном, беспристрастном расследовании мотивов и обстоятельств дела о внезапно исчезнувшем игумене» (с.175).
Не лестно отзывается он о епархиальном руководстве «инспирировавшем уголовное дело об убийстве игумена Парфения (при этом тщательно скрывались подлинные причины его исчезновения) и последующей трагедии таракташцев» (с.203). Подлинной причиной исчезновения игумена  Абдуллаев, бесспорно, считает бегство его за границу от преследований консистории накануне предстоящего суда, повторяя в этом легенду придуманную А.Дерманом, так же ничем не доказанную.
Но я не верю в такое развитие событий и не нахожу подтвеждений этому в деле, кроме того, что такая версия выдвигалась, среди других, в начале следствия. Если автору она больше нравится, он может это только предполагать и не более того. Но Абдуллаев, без тени сомнения, убеждает читателей, что «Парфений сам решил свою судьбу, совершив побег, избавил себя от духовного сана и вернулся в мир Поликарпом Журавским» (с.274), и этими, ни на чем не основанными выводами, заканчивает свою книгу.
Абдуллаев пишет: «Колониальная администрация совместно с руководством Таврической епархии стремилась любой ценой умолчать многолетний конфликт с игуменом Парфением, его побег, а случившееся представить как религиозную вражду крымских татар-таракташцев с православным духовенством» (с.177).
О конфликте игумена с консисторией, действительно, в деле особых подробностей нет. О нем упоминает лишь Безобразов, проводя свое дознание, а с прибытием Охочинского и показаниями Якуба, который, (а не кто-либо другой), уводит следствие в сторону,  версия побега и возможные причины его больше не рассматривалась. А по поводу «религиозной вражды  крымских татар-таракташцев с православным духовенством» - это уже «перебор». Об этом нет даже намека в документах дела. Весь конфликт, по мнению следствия, сводился к хозяйственным вопросам, но отнюдь не религиозным. В этом Абдуллаев, к сожалению, повторяет Доненко, который пытается сделать из игумена Парфения жертву столкновения на религиозной почве, что совершенно не соответствует истине. Парфений был просто человек требовательный, добросовестный, с определенными моральными принципами и  относился одинаково ко всем, независимо от их национальности и вероисповедания, иначе бы  не пользовался уважением среди жителей Судака и его окрестностей. Подтверждением  этому  может служить и его отношение к Висману, откровенные высказывания в адрес нерадивых монахов, которых присылали в монастырь на эпитимию, письма в консисторию. Так что «религиозная вражда» явно надумана.
Абдуллаев пишет, что издание его книги предпринято «с целью разоблачения реакционных обвинений» и «восстановления исторической правды» (с.25). Хотя, правда, как вы понимаете, у каждого своя. И он, к сожалению, не избегает соблазна «подлить масла в огонь» противостояния. Не очень уважительно отзывается о Парфении, пытаясь умалить значение его личности, приписываемых ему заслуг и т.д.  Но, несмотря на перечисленные «вольности», в остальном он делает правильные выводы,  указывая на ошибки и просчеты следствия, хорошо зная материалы дела, чего не скажешь о публикациях Николая Доненко. Складывается впечатление, что он и не знакомился с ним, а ссылается лишь на отчет Охочинского и материалы консистории. (В «Деле игумена Парфения» не было отмечено, что Доненко работал с этими документами).  Если даже он и держал их в руках, то «восстановление исторической правды» его мало интересовало. 

Первые, мягко говоря, неточности в публикациях Доненко, на которые справедливо обратил внимание и Абдуллаев, это его попытка представить отношения Парфения с татарами, как ряд столкновений, предшествующих убийству игумена. Из разрозненных единичных фактов он выстраивает нужный ему сюжет и пишет: «С 1863 г. начались первые, ставшие роковыми, столкновения с местными татарами, которые без зазрения совести вырубали лес и выпасали скот на монастырской земле». Но Доненко «забывает» сказать, что это были не только первое,  но и единственное столкновение игумена с татарами о котором упоминается в документах, и, как вы уже знаете, происходило оно  не с таракташскими, а токлукскими татарами, за три года до его исчезновения и не имело к этому ни какого отношения. Доненко это, конечно, хорошо известно, но он продолжает: «Не видя для себя препятствий, удостоверившись в безнаказанности, татары продолжали свои набеги и грабежи. Однажды они жестоко избили священника, заставшего их на очередном воровстве».  Но здесь он говорит о том же самом, единственном случае, пытаясь представить это, как ряд событий. И это уже не ошибка или недоразумение. Кроме того, в первых его публикациях еще указана дата этого события: «С 1863 года» или «примерно с 1863 года», но уже в последующих изданиях «Жития» говорится лишь, что «к этому времени относятся первые, ставшие роковыми, столкновения с местными татарами» еще более вводя этим в заблуждение читателей.


…………………………………………………………………………………

Напомню, что я пропускаю несколько глав. Надеюсь со временем закончить эту работу. К сожалению её уже не увидит Ибраим Абдуллаев. С огромной болью я прочел  в интернете, что 18 октября 2015 года он ушел из жизни. Было ему всего 55 лет. Он один из немногих с кем мне хотелось бы поделиться своей работой, поговорить, поспорить, высказать свои предположения, пройти дорожками Кизилташа к месту предполагаемого убийства игумена Парфения. Но я с ним даже не был знаком, не считая короткого разговора по телефону.  Добрая ему память и мои соболезнования семье и близким. А недавно меня потрясло другое горе. 4 ноября 2015 года трагически погиб в 42 года, разбившись на учебном самолете, настоятель Кизилташского монастыря и Покровского храма в Судаке игумен Никон (Демьянюк), много сделавший для возрождения монастыря. С ним мне тоже хотелось поделиться своими изысканиями. Думаю, что ему это было бы интересно.
Но, как гласит старая истина, все надо делать вовремя.               

                Судак 2002 -2015
Приложение


Руднев Владимир Федорович – по документам 1848г. (Ф 3, оп.1 д.17), капитан, 37 лет, служивший в 7-й польской артиллерийской бригаде. Уволен 25 января 1845г., живет в Судаке в собственном имении, занимается садоводством и виноградарством, содержание от доходов сада. Имеет дочь.
В документаз 1833г. (Ф 3, оп.1, д.10) упоминается подполковник Иван Федорович Руднев.
Франц Рейдер - по дкументам 1876 года, (Ф 3, оп.1, д.113), «сельский учитель» и писарь, днем учил детей русскому и немецкому языку, а в воскресные дни выполнял церковные обязанности в кирхе – жена Юстина, сын Оскар, дочери Павлина, Луиза, Одилья, Эмилия, Клара.
Антон Висман - родился в 1815г. умер в 1882г.
Елиавета Шампи - родилась 30 октября 1811г. умерла 21 января 1880г.
Афанасий Виноградский - родился в 1808г. скончался 18 января 1892г.
Дарья Виноградская - родилась 1833г. скончалась 20 января 1896г.
Антон Христианович Стевен - родился 12 декабря 1835г. скончался 23 марта 1891г.
Степан Жиров - по записям в метрической книге судакской церкви 13 августа 1833 года, хорунжий 46-го казачьего полка.
Николай Барабаш - по документам 1847г., (Ф 3, оп.1, д.17),  феодосийский мещанин, занимался сбытом рыбы и икры в Харьков, Курск и другие города. В 1847 году он продал 1200 пудов осетра, 200 – севрюги и 1800 – белуги.  (Ф 3, оп.1, д.17, л.5 об.)

В 1866 году в Судаке (с Ай-Савской долиной) было 186 дворов, в немецкой колонии – 17 дворов, в Таракташе – 280. (Ф 3, оп.1, д.49)