Охота

У бухгалтерши Лиды дачка была маленькая, неприметная, скромная – вся в хозяйку. Лида в свои сорок с небольшим  имела уже полное право считаться старой девой, а на вид была даже не старой, а какой-то допотопной: носила длинные юбки и платочки, под которыми прятала тонкую седоватую косицу. На дачу Лида приезжала в самом начале сезона и принималась трудиться. Каждые выходные она в одиночку, старательно копала, сажала, удобряла, подрезала. Сметала в кучу сухие прошлогодние листья и веточки, вычищала до блеска свою одноместную дачку, помогала выбраться из-под земли первоцветам, оградки им из щепок сооружала, чтобы не наступить случайно. А потом, в благословенные дни летнего отпуска, окончательно переезжала в свое маленькое ухоженное царство. Но не грелась праздно на солнышке, а продолжала неутомимо работать. Чтобы и сад, и огород были образцово-показательными, чтобы, глядя вокруг, чувствовать тихую радость и понимать – всё не зря живешь, дело делаешь. «Лида - труженица», - уважительно говорили соседи, и от этого она тоже ощущала тихую радость. Но не гордость, нет, грешно гордиться.
Тем утром Лида пропалывала клубнику. Удобно устроившись на низкой скамеечке, она выдергивала крохотные розетки одуванчиков и бодяка – от этих врагов не избавишься навсегда, сколько ни старайся, ни выкапывай их долгие мясистые корни. Кустики клубники никли под тяжестью ягод – третий урожай уже. Лида и варенья наварила со стевией, сахарной травой, и деткам соседским раздала, и сама наелась, как никогда в жизни. Клубника была сладкая, вкусная, но Лида беспокоилась, не истощит ли это бесконечное плодоношение сами растения. А если подкармливать постоянно – тоже навредить можно. Лида сорвала глянцевую ягоду, отправила в рот – сладость невозможная. Как же на даче хорошо, и что уехать отсюда теперь нельзя – тоже, в общем-то, хорошо. Кто ее там, в городе, ждет, разве что начальство. А лето, которое уже шестой месяц тянется – так это вообще прекрасно, чудны дела твои…
Качнулись ветки крыжовника у забора, сильно качнулись, хотя ветра не было. Лида подняла голову. Ветки продолжали покачиваться, но уже другие, правее, как будто кто-то медленно пробирался по кустам. Кошка, подумала Лида, от той старушки забежала, как ее, то ли Тамара, то ли Варвара.
- Кис-кис, - позвала Лида.
Никто из крыжовника не вышел, а ветки всё качались. Лида заправила под платок выскользнувшую челку, присмотрелась. Ничего постороннего она в кустах не увидела, а крыжовник у нее был аккуратно подстриженный, прятаться вроде бы негде. Ну, на то она и кошка, захотела – пришла, захотела – ушла…
Неизвестный гость перескочил из крыжовника в заросли топинамбура. Эту «земляную грушу», на вкус ничего общего с грушей не имевшую, Лида растила скорее для красоты. Из высоких стеблей получалась неплохая живая изгородь. И вот сейчас эти стебли качались из стороны в сторону, а еще Лида услышала треск и шуршание. Ежик, с облегчением догадалась она, ну конечно же ежик, самого не видно, а топает как слон. Сфотографировать бы его – Лида документировала каждый визит дикой живности на свой участок. Просто так, для себя. Зверюшек она любила, мечтала в детстве стать зоологом – а стала бухгалтером, сама не поняла, как.
Маленький красный фотоаппарат она хранила на полочке в прихожей именно для таких случаев. Лида бесшумно пробежала к дачке, открыла дверь, схватила не глядя свою «мыльницу» и на цыпочках подошла к зарослям топинамбура. В них по-прежнему что-то шевелилось. Не спугнуть бы, ежики быстро бегают. Одно резкое движение – и всё, укатилась колючая капля.
Не отводя взгляда от дисплея «мыльницы», Лида раздвинула качающиеся стебли и от неожиданности тут же нажала на кнопку.
Что-то темное и крупное, совсем не похожее ни на кошку, ни на ежа, притаилось в зарослях. Ошарашенная Лида тщетно пыталась понять, где у него голова, где ноги, где вообще что. И в следующую секунду посреди этой бесформенной шевелящейся массы распахнулась огромная пасть. В ней не было ни языка, ни нёба – только неисчислимое множество зубов, острыми рядами уходящее в глубь. Лида взвизгнула и отшатнулась, улетел куда-то фотоаппарат, а темная тварь прыгнула на нее. И Лида успела почувствовать гнилой мясной запах из пасти, внезапно и полностью заслонившей от нее весь мир вокруг.
Ближе к вечеру заглянула соседка – попросить у Лиды клубники на варенье, они об этом пару дней назад договаривались. Постояла у калитки, позвала, потом зашла на участок. Всё было как обычно – чистенько, ухожено, только самой хозяйки не видать. Соседка позвала еще, а потом ушла, решив, что Лида куда-то отлучилась или вздремнуть прилегла после трудов праведных.

Лида жила так одиноко и незаметно, что ее об ее исчезновении вьюрковцы узнали только после нового случая. А произошел этот случай в противоположном конце поселка, на Лесной улице.
Там, в шестнадцатой даче, жило семейство Усовых: Максим, Анна и сын их Леша, более известный как Леша-нельзя – именно так родители к нему обычно и обращались. И именно он пару месяцев назад сильно отравился ядовитым пасленом, которым ни с того ни с сего заросли во Вьюрках все канавы и обочины.
Усовых во Вьюрках вежливо и молчаливо недолюбливали – примерно так же, как Бероевых. Они тоже не вписывались в благостную, старомодную дачную атмосферу. Не жили тут поколениями, участок не получили, как положено, а сами купили, отгрохали здоровенный дом безо всяких резных переплетов и тюлевой веранды, к дому пристроили гараж, тоже огромный, для своего гробоподобного внедорожника, который еле втискивался во вьюрковские улочки. Всё у Усовых было крупногабаритное, тяжелое, да и они сами тоже. И Леша-нельзя наелся паслена потому, что привык совать в рот вообще всё, кормить свой неудержимо растущий организм. Пышнотелость и старшим поколением дачников одобрялась как признак здоровья и сытости, и младшим снисходительно прощалась – любители спортзальной усушки на дачи не ездят. Но Усовы, в довершение всего, жили с невероятным напором и шумом. Максим с Анной общались на таких  повышенных тонах, что обсуждение обеденного меню или похода на речку соседи принимали поначалу за бурную ссору. Впрочем, и ссор хватало, и Леша-нельзя регулярно получал по различным частям тела и уносился с ревом. Иногда к Усовым приезжали гости, такие же огромные, на огромных машинах – родня, видимо, - и оглушительно хохотали, поглощая шашлыки с пивом.
Тихой и хрупкой была только Лешина бабушка Лизавета Григорьевна, о почти призрачном существовании которой регулярно забывали даже сами Усовы. Ветхая, белоглазая, тонущая в пучине старческого слабоумия, она иногда выходила за ворота, дожидалась первого случайного прохожего и путано, долго рассказывала ему всю свою длинную неяркую жизнь.

Всё произошло средь бела дня, когда выяснилось, что засорилась труба под туалетом, по которой нечистоты стекали за забор, в лесную канавку. Анна крикнула Максиму, чтобы он немедленно эту трубу прочистил. Максим крикнул из дома, что уже пытался, и ничего не вышло, а в лес он идти не намерен, так что придется ставить в сортир ведро, как у всех. Анна ответила, что не хочет, как у всех, а хочет удобно, и пусть Максим попробует еще раз. Максим отказался и оглушительно пожелал ей успеха в трудном ассенизационном деле, раз для нее это так важно. Тут подключился Леша, который крикнул, что не будет собирать малину, потому что в малиннике кто-то ходит, и он боится. Разъяренная Анна, возившаяся с трубой и ведрами, отвесила ему незапачканной частью руки подзатыльник и велела делать, что сказано. Максим собрался во двор, чтобы сделать сыну внушение. Ревущий Леша тем временем удрал за ворота – он вообще не хотел собирать засиженную клопами малину, а хотел кататься на велосипеде.
Переобуваясь в прихожей – за чистотой в доме жена следила строго, для улицы одна обувь, для дома другая, - Максим услышал снаружи дикий, слишком громкий даже для его ушей визг. Он вылетел за дверь и столкнулся с перепуганной Лизаветой Григорьевной, которая дрожащей рукой указывала на дальний забор и лепетала:
- Обезьянка. Обезьянка, черная…
Вежливо отодвинув слабоумную тещу в сторону, Максим направился к дачному туалету. Но Анны там не было. Он растерянно оглядел участок и заметил что-то желтое рядом с малинником. Это оказалась огромная резиновая перчатка, которую жена, очевидно, надела, чтобы прочистить трубу. Максим брезгливо поднял ее, неожиданно тяжелую и булькающую внутри… и коротко вскрикнул.
Из перчатки вывалилась окровавленная рука с любимым жениным перстнем на пухлом указательном пальце. Судя по лохмотьям плоти – кем-то отгрызенная.

Соседи быстро забыли о своей неприязни к семейству Усовых, увидев огромного Максима побелевшим от ужаса и со слезами на выпуклых бычьих глазах. Обыскали весь участок, и соседние дворы, и улицу, но никаких следов Анны не обнаружили. Лизавета Григорьевна, твердившая поначалу про черную обезьянку, теперь умолкла и только дрожала всем своим невесомым телом.
Люди постепенно прибывали, явились председательша с мужем и активная молодежь в лице Пашки, Никиты и Юки. Посовещавшись, вьюрковцы пришли к выводу, что нечто, напавшее на Анну и, очевидно, сожравшее ее, явилось из леса. И надо готовиться к тому, чтобы держать от подобных нападений оборону. Только никто не знал, как ее держать.
- Если оно снаружи пришло, что же там вообще творится?.. – уныло спросил Никита, ни к кому конкретно не обращаясь.
- Мы, если серьезно к вопросу подходить, даже не знаем, что у нас тут творится. А вы про «там», - сказала Клавдия Ильинична.
- И что нам теперь делать?
– Закрутки делать, может, скоро и электричества не будет.
- А вода? Вода останется?
- Нужен генератор. У кого-то же был.
- Что, воду все-таки отключат?
- Тут человека сожрали! – взревел Усов.
- Обезьянка, обезьянка… - точно проснувшись вдруг, затараторила Лизавета Григорьевна.
Сквозь толпу тем временем деликатно пробирался собаковод Яков. Он вел на поводке свою овчарку, широкую, как меховая скамейка. Протиснувшись на свободный пятачок в центре круга, он откашлялся, чтобы привлечь внимание.
- Найда, извините, умеет брать след, - сообщил Яков. – Я ее отдавал на дрессировку. Прошу прощения, но я полагаю, прежде всего нам нужно установить, откуда пришло это, так сказать, существо. Нет-нет, она не кусается.
Найда чихнула с подвыванием.
- Так давайте, давайте! – засуетился Петухов.

Собаку подвели к откушенной руке с золотым перстнем, от которой она сначала, как и все, испуганно шарахнулась. Яков стоял поодаль, размотав до максимума Найдин поводок, и бормотал, что это ужас, какой же ужас, до чего дожили. Его и так скорбное от природы лицо приобрело совсем беспросветное выражение. 
Потом Найда обнюхала траву вокруг. Нюхала с явным отвращением, фыркая и всхрапывая, как лошадь. Покружилась на месте и уверенно направилась в заросли малины. Петухов с горечью и удовлетворением подумал, что теория нападения извне, которую он первым предложил, подтверждается: за малинником забор, за забором лес, а там… Найда всё не выходила из кустов, и в конце концов Якову пришлось подойти и раздвинуть ветки, с которых посыпались перезревшие ягоды.
За малинником действительно был забор. И не только та его часть, за которой находился лес, но и та, которая отделяла участок Усовых от соседского. И именно во второй, разделительной части ограды зияла дыра. Нижний край железного листа был отогнут, и из этого треугольного лаза выглядывала Найда. Увидев хозяина, она нетерпеливо гавкнула.
Соседи пришли в ужас, когда поняли, что неведомый зверь проник к Усовым через их территорию. Но Клавдия Ильинична пресекла все истерики на корню, сурово объявив, что сейчас главное – во всем разобраться, а паниковать будем потом.
Найда шуровала по кустам, только хвост мелькал над зеленью. Затем, к окончательному недоумению дачников, она толкнула носом калитку и деловито потрусила по улице, причем не к лесу, а в противоположном направлении. Если она взяла верный след, то вел он в самое сердце Вьюрков.

Петляя по поселку и надолго останавливаясь в задумчивости, Найда привела вьюрковцев к Лидиной калитке. Привычно открыла ее носом, подбежала к зарослям топинамбура и заскулила.
Те из дачников, кто в поисковом азарте успел зайти на чужую территорию вслед за собакой, смутились: нехорошо как-то, без спросу. Кто-то вспомнил, что здесь живет та женщина в платочке, на богомолку похожая – не то Люда, не то Лида… Начали звать, но из дома никто не вышел. Пашка и Юки, заметив, что дверь маленькой дачки открыта, заглянули внутрь. Кастрюльки, клееночки, образки повсюду, сладко пахнет клубничным вареньем…
- Простите пожалуйста, вы дома? – крикнула Юки.
- Некому прощать, нет там никого, - послышался из сада печальный голос Якова.
Собаковод сидел на корточках рядом с топинамбуром и что-то разглядывал. Это оказались мелкие бурые пятна, вроде брызг от краски, и они были повсюду – на листьях, на заборе, на траве. Юки сначала и решила, что это краска, может, забор подкрашивали или столбики, и не сразу поняла, почему пожилая тетенька рядом так горестно причитает:
- Я-то думала, что ж ее не видно! Клубники хотела взять, Анютке, а ее всё не видно. Думала, приболела или гуляет…
Никита еще на усовском участке недоумевал – что же это за зверь, который может сожрать человека целиком, оставив одну руку. Как будто из-за той перчатки, заляпанной дерьмом, побрезговал. А здесь не осталось вообще ничего, одни брызги. А вдруг правда краска или любимцы Тамары Яковлевны подрались… Вдруг эта Люда или Лида и вправду где-то гуляет, Найда взяла не тот след, а на участке Усовых произошло что-то совсем другое.
Никита с подозрением огляделся, ища самого Усова, и вдруг увидел в траве поодаль что-то яркое. Прямо в одуванчиковой розетке лежал маленький красный фотоаппарат. Никита подобрал его, прокрутил снимки: цветочки, птички, бабочки… а последний кадр темный и размытый. Никита показал его Якову, потом Пашке. Оба только руками развели. Он увеличил снимок до максимума, уменьшил обратно, попробовал рассмотреть под разными углами, издалека, прищурившись. Не помогло. На снимке было что-то расплывчато-зеленое, а в центре – что-то расплывчато-черное, и весь кадр пересекала чуть более отчетливая зеленая палка. Абстракционизм, да и только, - с досадой подумал Никита.
Женщина, сокрушавшаяся по поводу Лиды и ее клубники, посмотрела на снимок и ткнула в дисплей темным от копания в земле пальцем:
- Топинамбур.
- Что?
- Ну вот, видите – стебель. Поперек идет. И листик видно. Топинамбур это, - она указала на заросли, к которым их привела собака.
Никита выключил фотоаппарат и положил в карман – вроде как улика. От того, что последний снимок был, получается, сделан именно здесь, легче не становилось. Становилось, наоборот, тяжелее.

Изучив весь участок и отдохнув в теньке, Найда опять куда-то рванулась. Яков поспешил следом, посвистывая и покрикивая, точно погонщик.
Дачники потихоньку начинали роптать – что, в конце концов, происходит и когда это наконец выяснится? Надо о безопасности думать, экстренное собрание созывать, заборы укреплять, в конце концов, у кого-то ограда чисто символическая. Если тут и вправду что-то людей жрет, надо дома сидеть и своих сторожить, деток и стариков в первую очередь. А они бегают за этим сыщиком доморощенным, как цыплята за курицей. А курица – она, между прочим, и без головы тоже бегает… Может, и собака его просто так туда-сюда носится, по своим делам. Может, у нее и нюх давно отшибло – старая ведь эта Найда, сколько лет возвращавшихся во Вьюрки грибников исправно облаивала у забора. А может, след-то она взяла, да не тот, а, скажем, кого-нибудь из Усовых. Лешка по всему поселку с утра до ночи разгуливает, вот и наследил. А Максим свою Аньку сам и тюкнул, они же вечно друг на друга орали, а в прошлом году он ее пьяный граблями по участку гонял. Момент-то подходящий, теперь кто угодно что угодно натворить может и свалить хоть на полтергейст, хоть на зверя неведомого. И шито-крыто, все поверят. Ну точно ведь не по следу собака идет, гуляет просто и нос свой сует куда ни попадя. Вон, опять в калитку чью-то сунула.
Юки, монотонно и вежливо кивавшая под ворчание старушки с Рябиновой улицы, вдруг остановилась.
Это была Катина калитка.

Никита пробился через уже вливавшуюся на участок толпу, позвал Катю – раз, другой. Ткнулся в облупленную белую дверь дачи – заперта. На рыбалку ушла, с облегчением догадался Никита и не сразу заметил, что дачники организованно идут вглубь участка.
Там, у соседского забора – высокого, окружавшего бероевский особняк, - стоял сарай. Древний, перекосившийся, покрытый разноцветной мозаикой из мха и лишайников. В таких сараях хранят обычно огородный инвентарь, велосипеды и то, что не пригодилось даже в дачном хозяйстве, то есть хлам низшей, безнадежной категории.
Найда поскребла лапой дверь, бросила умный взгляд на хозяина и завыла, по-волчьи запрокинув тяжелую морду.
На двери висел проржавевший замок. Подошел Пашка, достал из кармана отвертку – в его любимых штанах, укомплектованных невообразимым количеством карманов, отвертки и плоскогубцы имелись всегда, - и одним движением выломал из прогнивших досок петли, на которых висел замок. Дернул дверь на себя, потом сообразил, что она открывается вовнутрь – сарай, наверное, стоял тут с тех времен, когда во Вьюрках еще не боялись зимних взломщиков, пинком вышибающих калитки и двери. Пашка навалился плечом, но что-то мешалось с той стороны, дверь открывалась тяжело. Из темной щели вместе с волной удушливого, гадкого запаха вырвалась шумная туча мух.
- Ой, погодите, - слабым голосом сказала Тамара Яковлевна и прикрыла глаза. Женщины подхватили ее, стали растирать руки, похлопывать по щекам, Зинаида Ивановна заботливо обмахивала приятельницу батистовым платочком.
А мужчины вдруг засуетились, загалдели, оттесняя от сарая слабых и впечатлительных. Те упорно рвались вперед, потому что жуть ведь как интересно было, и хотелось ужаснуться. Прямо как раньше, подумала Юки, как в интернете, когда смотришь ролик, в котором убивают взаправду, и леденеешь, но сам ведь на кнопку жмешь, может даже не один раз, чтобы посмотреть, как живое неживым становится, а ты – свидетель…

В сарае всё и нашли. Красно-бурые потеки на стенах и на полу, обглоданные кости, сухую скорлупку, которую бывший фельдшер Гена определил как фрагмент черепа, выжеванные жилы и хрящи. Тут же валялись какие-то тряпки – когда Усов схватил одну, громогласно опознав в ней обрывок жениного сарафана, из складок вывалился подпорченный уже палец. Тонкий пальчик, маленький. Никита рванулся посмотреть – нет, не Катин. У Кати ногти были овальные и выпуклые, а на этом – широкий, квадратный, как лопатка. Грязноватый палец, натруженный – мозоль желтым шариком проступила сквозь вздутую кожу.
Никита никогда не понимал, почему в фильмах людей, увидевших подобное, обязательно начинает тошнить. А сейчас вдруг почувствовал, что ему действительно хочется всё это поскорее выблевать. Только не из желудка, а из другой какой-то глубины – вытряхнуть, вычистить из себя, чтобы этого просто не было, чтобы он этого никогда не видел…
- А я говорил, что она… ну это самое, - пробормотал Петухов. – Сразу ведь видно, если человек психический.
Никита ошарашенно на него посмотрел. До него постепенно, какими-то обрывками доходило, что речь о Кате. И что, по мнению Петухова, ее обглоданных костей в этом сарае нет, что… что Катя и превратилась каким-то образом в того неведомого зверя.
- Чего это вы на нее валите? – запальчиво крикнула из задних рядов Юки. – Ее, наверное, первой и… и слопали! – Юки всхлипнула. – Я еще вчера утром заходила, а ее нет!
- Сарай был заперт, - возразил Петухов. – Заперт, прошу заметить, снаружи, на хозяйский замок хозяйским ключом.
- С-сыщик, - прошипела Юки. – А кто запер? Кто угодно мог!
- Угу, зверюга заперла, - нервно хихикнули рядом. – Лапами.
Собаковод Яков, надев свисавшие с одной из полок садовые перчатки, молча возился с разбросанными по полу обрывками ткани. Осторожно подцеплял, расправлял и складывал на край деревянного ящика у двери. Вид он имел строгий, значительный, будто и впрямь настоящий следователь.
- А Лиду когда в последний раз видели? – спросил Петухов.
- Я к ней… ну, за ягодой… - кудрявая Лидина соседка истерически обмахивалась лопухом. – Как ни зайду – никого… Уже дней пять ее не видно было.
- Так, - внушительно сказал Петухов.
Тут Никиту прорвало. Он, сам удивляясь своей ярости и громкости, начал орать, что все с ума посходили, и он их, конечно, понимает, от такого кто угодно тронется, но Катю он знает, и она не могла, даже чисто физически, да и вообще никто из людей такое сотворить не может, это неведомый зверь, очередное вьюрковское проклятье, чудовище из леса, сожравшее и труженицу Лиду, и Усову, и… и Катю, если она только не рыбачит сейчас на реке, а он очень, очень надеется, что она просто ушла на рыбалку…
- Молодой человек, - печально сказал Яков. – Здесь уже давно происходят совершенно невозможные вещи, и с ними ничего нельзя поделать. Они всё равно происходят.
- Я вам не «молодой человек»!
- Извините, Никита. Вы вот лучше посмотрите, - собаковод кивнул на ящик, где висели перепачканные в крови тряпочки. – Что-нибудь из одежды вашей, так сказать, знакомой тут присутствует?
- Почем я знаю?!
В сарай, толкаясь и переругиваясь с пытавшимися ее удержать взрослыми, пробилась Юки. Увидев кости на полу и потеки на стенах, она зажала рот рукой, шумно сглотнула и опустилась на корточки рядом с ящиком.
- Это теть-Лидин платок. Рисунок такой, как на бандане, я запомнила… И юбка у нее серая тоже была. Это не знаю чье. А это вообще от мешка вроде, - Юки подняла голову и с отчаянной честностью посмотрела на Никиту. – Катькиного тут нет.
- И что? – Никита широко развел руками, задел прислоненную к стене лопату, лопата опрокинула ведро, со стены ржавым дождем посыпались тяпки и секаторы.
- Ну вы же понимаете, - вздохнул Яков.
Никита оттолкнул его с дороги и вышел из сарая. Очень хотелось на воздух. Подальше от этого дачного следователя, который вдобавок совершенно омерзительно картавил. И сейчас Никиту действительно тошнило.
- Подождите, - на его локоть легли прохладные пальцы Клавдии Ильиничны. – Вы же с этой Катей общались. Кто она, откуда?
Никита непонимающе покосился на председательшу.
- Ну лет ей хоть сколько? И кем работает, раз всё лето тут одна сидит? Семья у нее есть?
- Не знаю.
- Как же вы не знаете, если общались? – всполошилась Клавдия Ильинична. – Вы хоть можете сказать, кто она вообще такая?
У Никиты в груди что-то мелко задрожало и ухнуло вниз, как яблоко с ветки. Вот, значит, что имеют в виду, когда говорят «внутри что-то оборвалось». Он вдруг понял, что действительно ничего о Кате не знает, даже ее фамилию никогда не слышал. И тут же вспыхнула параноидальная мысль – а куда без паранойи, когда день за днем, месяц за месяцем такое вот вокруг творится, - что Клавдии-то Ильиничне как раз что-то известно, и удивлена она именно его беспечной неосведомленностью. И сейчас он узнает, почему Катя всегда казалась похожей на него, тоже порченой – и всё в очередной раз перевернется с ног на голову.
- Да что вы людей пугаете, не с Луны же девка свалилась, - укоризненно сказала Тамара Яковлевна. – У меня бы лучше спросили.
Внимание председательши тут же переключилось на нее, и Никита, воспользовавшись этим, удрал. А Тамара Яковлевна довольно долго – даже кружок любопытствующих собрался, - рассказывала, что знает она, конечно, эту Катю, маленькая еще тут бегала, родители ее каждое лето привозили, приличные люди, мать, кажется, Ниной звали. Бабушку древнюю иногда тоже привозили, бабушка у них в маразме была, сидела всё на крылечке, а иногда сбегала – ну ни дать ни взять второй ребенок, - и бродила по улицам, бормотала что-то.
И те из дачников, кто постарше, тоже начали постепенно вспоминать, оживились. Бывший преподаватель истории Волопас даже рассказал, как эта бабушка к нему забрела и в сарай залезла, а он не знал, как ее выпроводить. А кто-то вспомнил, что Катя и маленькая вечно на речке сидела, мать то ее искать бегала, то бабушку.
Всё это успокаивало – значит, не неведомое существо жило тут столько лет под видом рыбачки Кати, а обычный человек, с семьей и детством, всё ясно как божий день и никаких зловещих тайн тут до всем известных событий не было…
- А сейчас семья вся эта – она где? – поинтересовалась Клавдия Ильинична.
- Это вам видней, вы ж у нас в товариществе главная.
- Тут знаете сколько участков? Мне все платежи собрать, да перечислить, да акты все эти…
- Ну, значит, платила она исправно, - пожала плечами Тамара Яковлевна под нервное, но одобрительное хихиканье.
- До недавнего времени тут всё исправно было, - ледяным тоном ответила Клавдия Ильинична. – Так с семьей она когда в последний раз приезжала?
- Ну, лет… десять назад.
- А потом одна?
- Я ей тоже, знаете ли, нянькой не нанималась, - начала раздражаться Тамара Яковлевна. – Ну не ездили они потом пару лет. А потом да, одна приезжать стала.
Тут из-за дома послышался крик Петухова: он срочно звал всех на что-то посмотреть.

Петухов стоял возле калитки, ведущей в лес. Он осторожно открыл и снова захлопнул ее, чтобы продемонстрировать – несмотря на все требования Клавдии Ильиничны, калитка не была заперта. Замок висел отдельно, на столбике. И трава оказалась примята – калиткой явно пользовались. Петухов еще раз толкнул ее, и все уставились на узкую тропинку среди иван-да-марьи и таволги. Конечно, такие тропинки вели ко всем участкам, граничившим с лесом, их вытаптывали годами, и у многих заборов они не заросли до сих пор, но всё в сочетании…
Юки заметила что-то у края тропинки, под ближайшей березой. Что-то небольшое, синее и явно пластмассовое. Прежде, чем взрослые успели сообразить, что происходит, Юки на цыпочках, высоко вскидывая коленки, выбежала в лес.
- Стоять! – рявкнул Пашка, и ему тревожным лаем ответила Найда.
Юки схватила непонятный предмет и пулей влетела обратно на участок. Петухов захлопнул калитку у нее за спиной и напустился было на глупую девчонку, но тут же растерянно замолчал, увидев то, что она держала в руках.
Это было обыкновенное пластмассовое ведерко, почти до краев наполненное черникой, ежевикой, черноплодной рябиной и еще какими-то ягодами – свежими, разве что чуть-чуть подмякшими. И все они были примерно одного цвета, только оттенки различались – от сине-черного до смоляного.
- Это ж вороний глаз, - Юки выцепила из ведра крупную глянцевую ягоду с уцелевшим околоцветником. – Он ядовитый…
Дачники испуганно зашептались: ходила в лес, ягоду собирала, еще и ядовитую, оставила у калитки – приманивает, что ли, кого… И где все-таки ее семья, и что она тут делала каждое лето вместо того, чтобы на море загорать или работать, как все, зачем сидела целыми днями на реке с удочками – взрослая, молодая женщина, не мужичок-рыболов, который водку за пазуху и «на леща», ей-то это зачем? И как всегда в подобные моменты, когда страх и замешательство одолевали вьюрковцев, всплыл из глубин забвения покойный Кожебаткин. Вот тоже был просто странноватый сосед, а потом…
- А тело-то, - вспомнил вдруг Петухов. – Тело его как, нашли?
Дачники задумались, кто-то покачал головой.
- Мы с Катей когда приходили, его не было уже, - ляпнула Юки.
- Вы с Катей? – переспросили сразу несколько голосов.
- Ну… - Юки чувствовала себя так, будто ее вызвали к доске в самый неподходящий момент. Она бросила растерянный взгляд на Пашку, ожидая хоть какой-то подсказки, но у того вид был не менее беспомощный. – Нет, мы… мы не вместе, я потом пришла, а Катя…
- Уже там была? – нахмурился Петухов.
У Юки похолодел кончик носа – по нему она всегда определяла, что бледнеет. Точно, когда она пришла глянуть, что же там творится у Кожебаткина, Катя уже была на участке. Катя там была, а вот мертвое тело куда-то подевалось. И Катя еще подпускать ее не хотела – типа она маленькая, типа ей нельзя на такое смотреть.
Юки поставила ведерко на землю и поспешно спряталась за чужими спинами. Увлеченные обсуждением нового подозрительного факта дачники не обратили на это внимания – иногда все-таки хорошо считаться маленькой и незаметной. Юки пробралась к Пашке и торопливо зашептала:
- Пойдем ее поищем, а? Паш, ну пожалуйста. Она же на речке, а? Ну пойдем, ну Паш.
Слезы проступили у нее на глазах прозрачными выпуклыми линзами. Пашка забормотал свое обычное – куда, зачем, без тебя разберутся. Юки замотала головой, рванулась в сторону, Пашка ухватил ее за локоть, чтобы не убежала опять черт знает куда, показал ей пару красноречивых жестов, а потом они потихоньку вышли на улицу.
За первым же поворотом они наткнулись на Лешу-нельзя. Про него в суматохе, по-видимому, забыли, другие дети сидели по домам, и Леша развлекал себя сам, как мог. Он запустил в Юки какой-то извивающейся штуковиной, оказавшейся отброшенным хвостом ящерицы, и звонко крикнул:
- А у меня мамку съели!
Пашка вдруг схватил с земли березовую ветку и погнался за ним, но Леша ловко ускакал по канавам, хохоча и ругая Пашку недетскими словами.
- И вас съедят! – крикнул он напоследок. – Всех съедят!

Речная вода, как это обычно бывает в жару, пахла арбузом. Над ней оранжевыми и синими трескучими полосками носились стрекозы. Иногда по поверхности шлепала мощным телом одинокая хищная рыба. Юки вспомнила, как Катя рассказывала ей о видах рыб, которые тут водятся: с удовольствием и знанием дела, разделывая на кухонной доске заляпанное кровью и слизью чешуйчатое тельце. Показывала – вот жабры, вот молоки, вот плавательный пузырь, отделяя их легко и умело. Иногда уже выпотрошенная рыба вдруг принималась биться, и Юки морщилась от болезненной жалости к бессмысленному холоднокровному существу.
С дорожной насыпи тянулись вниз тропинки к удобным рыболовным местам. Возможно, они еще не заросли по той же причине, по которой и дорожка в лесу за Катиным участком была видна так отчетливо: везде она ходила, сновала по своим тайным делам. Катя что-то знала. Юки поняла это, когда они избавлялись вдвоем от безногой девочки с жабьим ртом. Юки и слово то странное вдруг вспомнила, которым Катя эту девочку назвала: игоша. Тогда Юки решила, что Катя ведьма. Теперь выходило, что кто-то похуже. Если только ее обглоданные кости тоже не лежали там, в сарае.
- Катя! – позвала Юки.
- Да тихо ты! Перебудишь еще… этих.
- Тех, кто зовет?
- Ну.
- А ты их видел?
- Еще чего.
Точно ледяной палец снова тронул Юки за нос. Про тех, кто зовет с реки, никто из вьюрковцев особо не распространялся. Вроде здесь какие-то голоса слышали. И фигуры какие-то, тени чудились осмелившимся выйти на берег – «блазнились», как говорила Тамара Яковлевна. Голоса звали, окликали по имени. И вроде бы говорили о каких-то очень личных вещах, известных только тому, кого они окликали. Это если Юки всё поняла правильно – о них почти не рассказывали, не поминали чертей, по выражению той же Тамары Яковлевны.
А Катя сидела на реке целыми днями. С удочками, спиннингом, и донок у нее тут везде наставлено. Говорила, что либо плеер слушает, либо в берушах сидит. А потом раз обмолвилась в разговоре с Юки, что эти, которые теперь в Сушке живут, не такие уж и страшные. Обмолвилась и тут же посерьезнела, упорно переводила тему, на вопросы не отвечала. Она же старшая, ей можно.
Катя, много лет жившая во Вьюрках неприметной отшельницей, наверняка знала всех по именам. И тайные вещи о каждом наверняка могла разведать, если бы захотела. На нее же никто внимания не обращал. И ходила она почти бесшумно, говорила – рыбацкая привычка, чтобы добычу не спугнуть.
Далась ей эта рыба, и мужики на Сушке столько не сидели, сколько она.
- Ка-атя!

Они почти дошли до забора, за которым начиналось поле с недостижимым ныне коттеджным поселком на горизонте. Уже видно было ворота – где-то здесь нашли пару недель назад одежду бесследно исчезнувшего Валерыча. Тропка раздваивалась, и вторая ее половина уходила вниз, к темным сырым мосткам, с которых когда-то сигала в воду вьюрковская молодежь. Раньше здесь повсюду валялся мусор – бутылки, пакеты, пачки сигаретные, - и стоял прогоревший мангал. Пашка вспомнил, как давным-давно, месяцев семь назад, они с приятелями жарили на этом мангале шашлыки. И запивали кисловатым пивом, и прыгали с мостков «бомбочкой» в теплую мутную воду.
Теперь ни мангала, ни мусора, ни других следов человечьего отдыха уже не было. Чистенько, зелено, осока шуршит.
Юки сунулась было вниз, но Пашка схватил ее за руку. И отсюда было видно, что на мостках никого нет.
- Кать! Кать-ка!
И что-то шумно плеснулось в нескольких метрах от берега, выметнулись из зелено-коричневой глади не то щупальца, не то ветки – гибкие отростки, которые мелькнули на фоне солнечных бликов и тут же втянулись обратно. Пашка ухватил Юки покрепче, и они побежали обратно, стараясь держаться ближе к кустам и заборам.
- Ты видел?
- Щука плеснула.
- Какая еще… - Юки даже притормозила от изумления. – Ты видел?!
- Я тебя сейчас тут оставлю, и хоть топись!
Юки знала, что не оставит, поэтому развернулась и в последний раз, отчаянно выкрикнула:
- Ка-а-атя!
Через несколько секунд Пашка уже втаскивал Юки на дорожную насыпь. Река тихонько плескалась внизу, пахло арбузом, зудели комары.
Катя ушла не на рыбалку.

Этой ночью Вьюрки не спали. В темноте мелькали фонарики, плясали отблески настоящего, небатареечного огня, лаяли перевозбужденные и растерянные собаки. Дачники искали зверя. Поселок по совету Петухова разделили на квадраты, и каждая группа обыскивала свою территорию.
Юки бегала по гудящим Вьюркам, стараясь держаться подальше от безлюдных закоулков, путалась у охотников на зверя под ногами, потом приносила новости: пенсионер Волопас предлагает отпугивать зверя ультразвуком, обещал сделать из подручных материалов специальное устройство, но только через пару дней. Тамара Яковлевна не пускает охотников на свой участок, говорит, вы мне кошек передавите, с собаками вашими – назревает скандал. Максим Усов бродит один, с обрезом – очень страшный, а главное, откуда у него обрез? Андрей из седьмой дачи, Пашкин знакомый, идти с Юки отказался, и велел передать, чтобы они тоже выходили на охоту, потому что это сейчас нужно для общего выживания.
- Для выживания дачников как вида, - задумчиво сказал Пашка.
Они с Никитой с вечера сидели в даче и пили. Точнее, когда Пашка и Юки, возвращаясь с реки, заглянули к Никите – тот уже пил. Пашке ничего не оставалось, как присоединиться.
Никита, поставивший, очевидно, перед собой цель прикончить за ночь все оставшиеся бутылки, говорил и говорил. Сначала – что не может это быть Катя. Да, всякое уже тут случалось, и ни логики никакой, ни справедливости, но не могла Катя вот так озвереть в одночасье. Он вчера ее видел, а эту тетку, Люду или как ее там, почти неделю назад сожрали, в Кате что-нибудь, да изменилось бы, и он бы заметил, точно заметил. Вообще то, что Никита к Кате неровно дышит, было всем уже известно. Как в кино, подумала Юки, она полюбила его – он оказался вампиром. Он полюбил ее – она оказалась оборотнем-людоедом. Только совсем не романтично получатся, и не красиво ни капельки.
А в пропитанной густым спиртным духом темноте у Никиты уже рождалась новая версия: может, Катя только держала этого зверя у себя, приютила, пожалела. Черт его знает, какой этот зверь на самом деле. А он свою благодетельницу и сожрал, в очередной раз вырвавшись на волю.
- Может, она и ягоды для него собирала, - подал голос Пашка. – Пыталась… ну… вегетарианцем сделать.
- Какие ягоды? – не понял Никита.
Юки рассказала про открытую калитку и ведро со странной смесью съедобных и ядовитых ягод.
- Зачем она вообще в лес ходила… - Никита снова впал в тоскливые раздумья.
- Знала что-то, - убежденно закивала Юки.
- Про что?
- Про всё!
Никита вспомнил, как Катя прибежала к нему с какой-то ахинеей: у меня есть теория, мне нужен свидетель… Выходит, действительно что-то знала. Или, по крайней мере, догадывалась.
- Ведьма, - сказал вдруг Пашка и икнул. Юки даже вздрогнула – она как раз подумала то же самое.
- Сам ты ведьм… ведьмедь, - Никита, пошатываясь, встал. – А я, если меня извинят дамы…
- Она нас и заколдовала, - яростно жестикулируя, доказывал его удаляющейся спине Пашка. – Нет, а правда. Вот кто она вообще? Это всё она! Ты хоть фамилию ее знаешь?

Одно из главных правил для пьяного человека летней ночью – не смотреть на звезды, чтобы не распластаться от головокружения по поверхности родной планеты. Но больше смотреть было некуда. Никита нашел знакомый с детства ковш Большой медведицы, лихо отплясывавший сейчас свою звездную джигу. Сам тоже угрожающе качнулся, но в последний момент поймал равновесие и стал, не выпуская из рук включенного фонарика, застегивать джинсы. Луч света метался в воздухе, выхватывая край крыши, ветку, куст шиповника…
И бесформенную темную массу, заворочавшуюся в этом кусте.
Фонарик светил прямо на зверя, но все равно совершенно невозможно было понять, где у него лапы, где голова, и чем всё это покрыто – кожей, чешуей или короткой шерстью. Оцепенев от страха, Никита тем не менее упорно всматривался, пытаясь разобрать в его очертаниях хоть что-нибудь. Что-нибудь знакомое.
В темной массе, похожей на гигантского слизня, - точно, слизень, вот единственное, на что хотя бы отдаленно походило это существо – вспыхнули двумя красными точками глаза. А потом распахнулась пасть с многорядьем зубов, и зверь выпрыгнул из своей засады.
Никита упал в траву и тут же, не дожидаясь, пока его начнут есть, заорал. Мелькнул свет, совсем рядом что-то оглушительно хлопнуло, раздался новый вопль, топот, треск, и над Никитой склонилось непонятное расплывчатое лицо.
- Павлов? Живой? – спросило лицо голосом ушедшего на охоту Андрея из седьмой дачи. 
Рядом сидел на земле и тяжело дышал Пашка. Он держался за ногу, измочаленная штанина набухала темным. Пашка выскочил из дачи на крик Никиты и прыгнул на зверя с вечной своей отверткой. И, хоть тварь и успела прихватить его за ногу, да так, будто стая собак разом вцепилась, Пашка тоже успел пару раз ткнуть в нее отверткой. Всё это Никита узнал буквально за пару секунд, потому что Пашка говорил безостановочно, и показывал ему заляпанную чем-то вроде болотной жижи руку. Вокруг бегала и встревала с дополнениями Юки, и Андрей о чем-то настойчиво спрашивал, и еще голоса слышались из темноты. Вообще на участке образовалось неизвестно откуда довольно много народа, и даже гороподобный силуэт Усова мелькнул в лучах фонарей…
Никита встал и побрел прочь от них, от шума, от вони, которую распространяла оставшаяся на траве и на Пашке жижа. Ему вслед что-то кричали. Никита с трудом вписался в калитку и захлопнул ее за собой.

Огни, крики и лай остались позади. Поскальзываясь и падая в жгучие объятья крапивы, Никита спустился к реке. Выбрался в конце концов на утоптанную площадку у самой воды – чье-то рыболовное место. Сел и уставился на черную гладь. Уже светало, и на реке, где деревья не заслоняли небо, всё было видно довольно отчетливо.
Никита вдруг вспомнил фразу из собственного школьного сочинения по «Бедной Лизе», в котором приложил со всей детской бескомпромиссностью и Лизу, и ее малахольного ухажера: «Топиться от несчастной любви – это банально». Вспомнил и расхохотался так, что в кустах испуганно закрякали утки, и эхо еще долго прыгало от берега к берегу.
Потом он заснул, свесив голову на грудь. Никите снился покойный дедушка. Сам Никита был маленький, упакованный в жаркую кроличью шубу, а дедушка уговаривал его съехать вниз с железной дворовой горки. Невысокая такая горка, покрытая соблазнительной наледью, по которой лететь одно удовольствие. И дедушка, улыбаясь, протягивал снизу руки, говорил, что нужно съехать, а то вырастешь трусишкой, кому же ты такой нужен будешь. Но Никита почему-то боялся.
Проснулся он очень вовремя, потому что практически сполз уже в реку. Один шлепанец уплыл и покачивался в паре метров от берега, застряв на широком листе кувшинки. Никита поспешно взобрался обратно на вытоптанную площадку. Совсем рассвело, стали различимы и деревья на том берегу, и круги от движения рыбьих тел на поверхности…
Вода забурлила, и Никита увидел поднимающийся из ее мутной толщи темный округлый предмет. Голова. Потом возникли плечи, потом тело, обтянутое мокрой белой тканью, напоминавшей о чем-то не то подвенечном, не то погребальном. На теле он сразу заметил несколько маленьких круглых ранок, разорванная ткань вокруг них покраснела.
Это Пашка тогда, отверткой…
Фигура навалилась на берег, отвела в сторону волосы, в которых запуталась ряска. Вода лилась с нее ручьями. Лицо было ровного белого цвета, и только глаза, неподвижно уставившиеся на Никиту, темнели двумя провалами.
- Катя… - почти беззвучно просипел он, вжимаясь спиной в берег.

 





 
 


Рецензии