Зовущие с реки

Когда Ромочка в первый раз увидел того, кто бродил в лесу за забором, погружаясь бесследно в землю и снова выныривая из нее, он сразу рассказал маме, но мама не стала слушать. Мама Ромочку никогда не слушала, как будто речь его была чем-то вроде воздушного или птичьего шума. Он не обижался, так уж была устроена мама. С ней всегда было тепло и вкусно, а на ночь она обязательно подтыкала ему одеяло, чтобы Ромочка безмятежно спал в мягком коконе. Он очень боялся того, кто сидел по ночам под кроватью и хватал почему-то за свесившуюся во сне ногу или руку. Целиком его Ромочка никогда не видел, только вот эти лапы, которыми он хватал – серые, голые, многочисленные. Один раз, когда приезжала тетя с двоюродным братом, они все вместе ходили в специальное морское место, где было много аквариумов с разными водяными зверями. Там Ромочка очень испугался зверя креветки – потому что если его вынуть из воды, и увеличить во много-много раз, то лапы получатся точь-в-точь как у того, кто сидел под кроватью. Даже слова были похожие – «кровать» и «креветка», и Ромочка пытался маме про огромную подкроватную креветку объяснить, но мама не слушала. Зато всегда подтыкала одеяло, чтобы Ромочке было не так страшно. Даже на даче, хотя это было необязательно – многолапый зверь оставался в городе, он, наверное, мог жить только там. В летнем дачном мире раньше вообще было хорошо, только ребята на улице иногда обзывали Ромочку и кидались в него гадостью, но это потому что они глупые. А он не за ними совсем не ходил, а за лесом, за рекой, стрекозами и блестящими жуками, которые быстро-быстро зарывались в землю. Раньше тут было очень хорошо, и все Ромочке нравилось, пока он не проснулся однажды в другом мире, непонятном и населенном всякими. Кажется, это все заметили, не только Ромочка – что мир за одну ночь изменился. Только они как будто не видели тех, кто здесь завелся, смотрели мимо и иногда даже проходили сквозь них как ни в чем не бывало. Да и Ромочка видел сначала далеко не всех, он следил за признаками их присутствия, учился их распознавать, как охотник в лесу. Он и хотел бы на них охотиться, стрелять и развешивать потом по стенам их опустевшие шкуры, потому что чужие они были, странные, от одного взгляда на них холодело под ребрами. Лучше бы их не было, думал Ромочка, лучше бы все оставалось, как раньше.

Пожилая женщина, которую соседи продолжали, невзирая на возраст, называть Таней, жила в ветхой синей дачке на углу Вишневой улицы, перед самой рекой. Таня ни с кем не дружила и не общалась без необходимости, все свое время уделяя дачному хозяйству и сыну Ромочке. Наверное, он и стал причиной ее угрюмой замкнутости. Таня была не из тех матерей необычных детей, которые сбиваются в стаи, начинают отстаивать свои права и некую трудно определяемую избранность, но и постороннего сочувствия она не желала. Вот и существовала обособленно, целиком посвятив себя заботам о сыне – тем более, что больше заботиться было не о ком, только Ромочка в Таниной жизни и был. Крупный, долговязый, приближающийся по общепринятым меркам к совершеннолетию, но застрявший по не известным вьюрковцам причинам в малоосмысленном детстве. Ромочка ездил по поселку на велосипеде, посматривая из-под густых мужских бровей безоблачными глазами, купался в Сушке, с ревом прыгая с мостков и тут же возвращаясь на мелководье, поскольку плавать он толком не умел, бродил в лесу, держась по маминому указанию поближе к забору и иногда пугая грибников своими внезапными безмолвными появлениями из кустов.
Таня первой начала паниковать на общих собраниях после того, как исчез выезд. Возмущалась, кричала, что нужно что-то делать, как-то решать эту необъяснимую проблему, потому что ей нужно в город, у нее недостаточно лекарств для больного ребенка. Никто и не знал, что Ромочка ежедневно поглощает целую пригоршню таблеток. Таню успокаивали, объясняли, что ушедшие на поиски выхода дачники теряются в лесу и не возвращаются с поля, поэтому лучше потерпеть и выждать, авось разрешится как-то само собой, и, в конце концов, не могут там, снаружи, оставить без внимания непостижимую пропажу такого количества людей. Но даже веские заверения Клавдии Ильиничны вскоре перестали действовать на Таню. Председательша уже начала волноваться, советовалась с мужем, что сказать этой странной женщине со встрепанными седыми волосами, чтобы она прекратила будоражить остальных дачников, и без того напуганных. Но все вроде бы разрешилось без лишних усилий со стороны Клавдии Ильиничны: беспокойная мать после очередного скандала сама перестала ходить на собрания.

Ромочка видел, что мама чем-то расстроена. И пытался ей объяснить, что не надо так уж бояться всех этих, новых, которые незаметно бродят вокруг. Он ведь тоже боялся, не спал ночью, а потом сообразил, что это как на самолете лететь – страшно только поначалу. Они жили своей жизнью, и на людей большинство из них почти не обращало внимания. Даже вид у них был такой же растерянный, как у обычных вьюрковских обитателей, словно для них все это тоже было потрясением, и они, свалившись неведомо откуда, теперь привыкали и обживались. Только некоторые начинали постепенно приглядываться к людям, трогать их – например, тот, который водился теперь в лесу. Когда он впервые вздыбился земляным столбом перед Ромочкой из слежавшейся хвои и мха, Ромочка описался. Вот его точно можно было уже начинать бояться, он трогал людей и казался недобрым. А за остальными даже интересно было подсматривать, дивясь их причудливости: не люди и не звери, только напоминавшие изменчивыми очертаниями кто медведя, кто дерево, кто тетеньку. Ромочка спрашивал у взрослых, кто это пришел во Вьюрки и как их нужно называть, но взрослые смотрели на него с таким же непониманием, как и эти, новые, когда он спрашивал у них. Хотя эти, может, и не смотрели – кто их знает, где у них глаза.
Мама расстраивалась все больше, стала сердитая, и, что самое ужасное, картофельные оладьи теперь у нее подгорали. Ромочка осторожно выплевывал черные корки и складывал их на клеенке, точно в сердцевине большого нарисованного цветка. А мама ругалась, что Ромочка разводит на столе свинарник, и даже несколько раз стеганула его кухонным полотенцем. И перестала подтыкать ему одеяло на ночь. Раньше такого никогда не было. Мама тоже становилась чужой и странной, совсем как новые жители Вьюрков.
А потом она разбудила Ромочку рано утром, когда даже лягушки на реке еще молчали. Мама стояла у кровати в полосатой кофте, с волосами, аккуратно прибранными под платок – обычно она одевалась так, когда ехала в город. Ромочка сказал ей, что сейчас в город нельзя, ведь дороги больше нет, в лесу стережет тот, высоченный, а в поле – другой, его почти не видно, потому что он стелется по земле, и это он растягивает поле, никому не давая уйти. Мама заплакала и велела Ромочке хорошо себя вести, хорошо кушать – она оставила ему целый тазик оладий на кухне, - и слушаться тетю Лиду, которая будет за ним присматривать до маминого возвращения. Ромочка тоже с готовностью сморщился, замычал басовито и расплакался. Мама рывком поправила сумку на плече и захлопнула за собой дверь.
Ромочка бежал за ней по поселку в одних трусах со смешными нарисованными морковками, ревел и просил вернуться. Мама упорно отворачивалась, он видел только ее ссутуленную спину. А потом вдруг схватила с земли палку и двинулась на Ромочку, неуклюже ею размахивая:
- Уйди! У-уйди!.. Куда ты без лекарств своих? А если приступ? У-уйди!
И такими страшными были и мамин голос, и ее побагровевшее лицо со вздувшимися венами, что Ромочка испугался и послушался, побежал обратно к калитке. Даже не успев сказать, что таблетки он уже много дней не пьет, высыпает под матрас, чтобы мама не волновалась, когда они закончатся – вон их у него сколько припасено. И ему хорошо, гораздо лучше, чем обычно, и приступов никаких, и он теперь стал, наверное, совсем здоровый…

Жившая напротив тетя Лида, похожая на серенькую монашку, действительно иногда приходила, кормила и умывала Ромочку, разговаривала с ним. Но Ромочка чувствовал, что этой своей обязанностью, невзирая на все смирение, она тяготиться, и сам он ей неприятен. Она старалась уйти быстрее, и Ромочка так и не понял, почему – он и в зеркало смотрелся, и нюхал себя, и даже старательно высмаркивался заранее, увидев за забором тети-Лидину косынку. А больше не приходил никто. Как будто во Вьюрках и не заметили, что мама пропала, а Ромочка остался один и скучает.
Мама не возвращалась, а в даче все до сих пор даже пахло ею. Поэтому Ромочка старался проводить в даче как можно меньше времени. Он бродил по улицам, собирал малину вдоль общего забора, за которым начинался лес, ловил на реке стрекоз. Ему сказали, что в реке купаться больше нельзя, и Ромочка безропотно согласился с запретом. На пологом берегу, где раньше устраивали летом поселковый пляж, и впрямь теперь не купались, не бродили рыхлые бабушки с внуками в одинаковых панамках. На реке вообще никого из людей не было, кроме рыбачки Кати, которая по-прежнему закидывала свои удочки и сидела неподвижно в ожидании первой дрожи поплавка.
Говорили, что на реке завелись страшные твари, которые топят людей. Но Ромочка видел тех, кто здесь теперь жил – не такие уж они были и страшные, скорее робкие. Они прятались в воде, под корягами, только смутные силуэты иногда мелькали да слышались всплески. Ромочка все надеялся их выследить, может, даже поймать сачком, но они упорно скрывались.
А другие, наоборот, становились все заметнее, уплотняли свои очертания и даже меняли их на более понятные. В жутковатой бесформенной массе, неизвестно из чего состоящей, проступали лица и глаза, уменьшалось количество лап. Они как будто приспосабливались, как брошенный на подкрашенный песок в аквариуме осьминог меняет цвет, чтобы слиться с дном. Стоило Ромочке вспомнить передачу, в которой кидали в разноцветные аквариумы маленького уродливого осьминога, как он тем же вечером заметил в кусте чубушника что-то по-осьминожьи многоногое, с круглым ртом в центре похожей на пульсирующий мешок головы, и очень испугался. Он решил, что теперь будет представлять себе что-нибудь приятное – птичек, котов, тетенек.

А потом Ромочка снова увидел маму. Он бродил, как обычно, вдоль лесного забора, и вдруг заметил с той стороны, в орешнике, знакомую фигуру в полосатой кофте. У Ромочки горячо и жадно трепыхнулось в груди, он даже не разглядел маму, а угадал по одним только выученным наизусть очертаниям, и бросился к забору. Но замер, так и не сделав последние несколько шагов.
Это была не мама. Что-то другое грубо и неточно восстановило мамины черты и подсунуло Ромочке, понадеявшись, видно, на то, что радость узнавания его ослепит. Но внутри этой поддельной мамы зияла пустота. Пустота выливалась из ее неподвижных глаз и полуоткрытого рта. Сначала они научились сами походить на людей, а теперь учатся их подделывать, с ужасом понял Ромочка. Это тот, из леса, забрал маму и вместо нее подкинул к забору наспех собранное нечто. Даже не живое, а полое внутри, как трухлявый пень. Ромочка чуял, что там, за лицом, похожим на мамино, ничего нет, только древоточцы прокладывают свои ходы.
Поддельная мама подняла руку и слепо зашарила ею перед собой.
- Уйди! – крикнул Ромочка – совсем как мама тогда ему кричала. – Сгинь! Сгинь!
Поддельная мама улыбнулась вдруг широким оскалом, точно поняла Ромочку, и попятилась обратно в глубину леса так быстро, словно у нее были глаза на затылке. Ромочке так и врезалось в память, как она шла спиной вперед, обратив к нему распяленное в улыбке лицо и странно выгибая ноги. Но он не помнил, как добежал до дачи. И долго ревел на маминой кровати, молотя по ней тяжелыми взрослыми кулаками.
После этого Ромочка долго не выходил из дома. Он запер дверь и не открывал даже тете Лиде. Питался сухими овсяными хлопьями и соленьями из шкафа, ходил на свой детский горшок, который изредка выплескивал из окна. Если бы мама была здесь, она бы рассказала, что Ромочка и раньше так упрямился после тяжелых внешних впечатлений. Закрывался у себя в комнате и сидел, угрюмо ожидая, когда неправильный мир изменится и можно будет выйти в новый.
По ночам Ромочке очень мешал человечек с кошачьим лицом, который давно уже завелся в доме. Он громко стучал когтями по полу, всё двигал, сдергивал зачем-то занавески на пол. Ромочка гонял его топотом и криками, а утром просыпался с крепчайшими колтунами в отросших волосах – так человечек мстил.

Прошла неделя или больше, прежде чем Ромочка повернул наконец ключ в двери. Он вышел, вдохнул сладковатый вечерний воздух, особенно вкусный после дачного смрада. И пошел мыться на реку. О том, что купаться в реке теперь запрещено, Ромочка забыл – да и неважно это было, ведь мир вокруг должен был измениться за столько времени.
Он сложил одежду на берегу аккуратной горкой, зашел в воду и начал неуклюже плескаться. И тут кто-то отчетливо позвал его:
- Ромочка.
Голос звучал не снаружи, а как будто внутри его головы. Он был чистым и радостным, как у мамы, когда она возвращалась домой после удачного похода по магазинам, отхватив и курицу по скидке, и пакетик конфет, и пачку отличных мужских носков.
- Ромочка, а что я тебе принесла.
Они опять подглядывали ему в голову. Но голос, который повторял мамины слова, был всё равно таким теплым и ласковым, что в груди опять жадно трепыхнулось. И в ответ кто-то плеснулся в буроватой воде.
- Погляди, Ромочка…
- Ты что, а ну вылезай! – гаркнули с насыпи над берегом.
Не знакомый Ромочке человек в очках скатился оттуда и запрыгал у кромки воды, не решаясь соваться дальше.
- Вылезай! Нельзя в реку! Тут люди пропадают!
- Их, наверное, зовут, - подумав, объяснил Ромочка.
Человек растерялся:
- Кто зовет?
- Не знаю. Зовут с реки.
Так Ромочка случайно и подарил Вьюркам присказку про «тех, кто зовет с реки». Но сам он об этом не догадывался. Он послушно вышел из воды, взял свои вещи подмышку и поднялся на насыпь вслед за испуганно озирающимся дяденькой в очках. Это был бывший фельдшер Гена с Цветочной улицы, но познакомиться с ним Ромочка тоже не догадался.

С тех пор он и стал при любой возможности убегать на берег Сушки, чтобы посмотреть на зовущих с реки. Он прятался повыше, за кустами, чтобы не спугнуть их и самому не полезть, забывшись, в воду. Их ласковый зов оказался чем-то вроде песни, которую они повторяли на разные лады, листая образы и воспоминания в Ромочкиной голове и находя там слова. Наверное, они проделывали это с каждым, кто приходил на реку.
Потом им наскучили немногочисленные мысли Ромочки, и робеть они тоже перестали. Подплывали к самому берегу, возились в зарослях кубышек, с боем выдергивали длинные резиновые стебли и мастерили гирлянды из желтых пузатых цветов. А Ромочка смотрел во все глаза и удивлялся, каким же глупым он был раньше. Ведь они казались ему неописуемого вида тварями, чем-то вроде живых коряг или циклопических водомерок с ловкими многосуставчатыми лапками. А теперь, следя за их играми, он ясно видел, что это девочки, чудесные нежные девочки в липнущих к телу белых одеждах. Они резвились, гонялись друг за другом, вспенивая воду, выбирались погреться на стволы поваленных бобрами деревьев и мгновенно исчезали, оставив одни только круги. Они были такими красивыми, такими хрупкими, что Ромочкино сердце плавилось от немого обожания. Ему всё нестерпимей хотелось скатиться по затянутому вьюном берегу и нырнуть к ним. Но он верил взрослым и чтил их запреты почти как божественные табу. Уже то, что он все-таки приходил на реку снова и снова, граничило со святотатством, но навеки детское сознание Ромочки не могло совладать с оглушившей его любовью к чудесным девочкам.

Он чуть не повернул назад, когда однажды утром, явившись на свое излюбленное место, увидел там рыбачку Катю. Вроде бы она здесь обычно не удила, место было мелководное, заросшее – а вот пришла все-таки. Ромочка уже собрался отступить, пока она не обернулась, но тут увидел совсем рядом, под плакучей ивой, одну из белых девочек. Он постепенно учился отличать их друг от друга, и это была одна из его любимиц, похожая на безделушку из маминой комнаты – фарфоровую балерину.
Ромочка и сам не понял, как оказался на своем наблюдательном посту. Но не мог же он ее тут одну оставить.
- Ромочка, - сказал у него в голове чистый радостный голос. – Пришел Ромочка.
Фарфоровая балерина не резвилась, как обычно, с подружками. Она затаилась под ветками и очень медленно, беззвучно подплывала все ближе к Кате. Чем-то Катя ее заинтересовала – наверное, тем, что тетенька, а рыбу ловит. Ромочка тоже удивлялся, потому и запомнил, что тетю с удочками Катей зовут. Когда Ромочка был поменьше, Катя даже показывала ему, как насаживать червяка и коротким движением забрасывать поплавок не в кубышки и не на дерево, а ровно туда, куда хочешь. Ромочке нравилась Катя, нравились ее пушистая темная челка и веснушки возле носа. Только она всегда была грустная. Интересно, и сейчас грустная? Заинтригованный Ромочка пополз, пыхтя, вниз по насыпи, чтобы увидеть хоть краешек Катиного лица. И обнаружил, что рыбу она ловить и не думает. Удочки, садок – всё лежало без дела в траве, а Катя сидела, напряженно выпрямив спину, и смотрела ровнехонько туда, где тихонько покачивалась над водой глянцевая голова балерины. Она ее заметила! Не то что другие взрослые, которые будто нарочно смотрели мимо и даже проходили сквозь своих новых соседей. Прижимаясь к земле и морщась от жгучих поцелуев крапивы, Ромочка сползал всё ниже, к самой воде. И оттуда увидел: Катя не просто смотрит на затаившуюся под ивой девочку, она с ней разговаривает. Так тихо, что даже смутный шум ветра и плеск воды не давали расслышать ни слова, но Ромочкина любимица подплывала всё ближе, точно Катя звала ее…
И тут Ромочка вдруг почувствовал под ногой пустоту, потерял равновесие и шумно свалился в воду всей нижней половиной тела. Надо все-таки смотреть, куда ползешь.
Спустя мгновение Катя уже поднимала вытащенного из реки Ромочку на ноги и шипела:
- Ты зачем сюда пришел?!
- К девочкам… - смущенно пробасил Ромочка, размазывая ил по штанине.
Катя придвинулась ближе:
- К каким девочкам?
- Которые в реке… ну вы видели… я тоже на них смотреть хожу.
Ромочка бубнил объяснения, даже несколько польщенный таким вниманием, а сам разглядывал Катино лицо. Нет, оно больше не было грустным, теперь в каждой его черточке сквозил идущий из глубины, давно вынашиваемый страх. У мамы становилось такое лицо, когда она видела паука. Она их всю жизнь боялась, но не до обыкновенного визга, как все тетеньки, а тяжело, по-настоящему. Ромочка скорее почуял, чем понял головой – Катя, значит, тоже своего паука увидела.
- Девочки, - повторила Катя и посмотрела на реку, но под ивой никого уже не было. Потом понизила голос: - Нельзя сюда ходить. Они тебя заберут. Туда, в воду заберут и всё. Или обменяют, пошлют вместо тебя к нам лягушку здоровенную, а все будут думать, что это ты.
Ромочка представил себе, как лягушка важно гуляет по Вьюркам, а все с ней здороваются, и захихикал.
- Я правду говорю, - Катя заглянула в Ромочкины безоблачные глаза, и ему стало вдруг не по себе. – Чтоб духу твоего здесь не было. Ты где живешь? А ну, показывай.

Катя оказалась злой ябедой. Нажаловалась тете Лиде, что Ромочка на реке околачивается, да еще приврала, что он там чуть не утонул. Тетя Лида охала, всплескивала руками, а потом, не зная, как еще наказать великовозрастного чужого ребенка – чтобы понял, а то без наказания не поймет ведь ничего, - заперла его в даче и строго-настрого запретила выходить. Прямо как тогда, когда Ромочка сам спрятался от неправильного мира, только теперь ему совсем не хотелось здесь сидеть.
Ромочка побитым сенбернаром бродил по даче, плакал, даже обзывал в сердцах дурами и тетю Лиду, и Катю. Теперь девочки на реке будут играть без него, он наказан и замурован в доме. А что он такого сделал…
В унынии и заточении Ромочка провел два дня. Приходила тетя Лида, оставила банку супа и мерзкие рыбные котлеты – и снова заперла дверь. Она даже немного удивилась, что он не убегает – через окно, например. А зачем ему было убегать, если всё равно нельзя на реку. Катя сказала, что будет его там караулить. И Ромочка представлял, как она караулит его под насыпью – с овчаркой Найдой на поводке, как пограничник. И тетя Лида, наверное, тоже станет караулить, вон какая она сердитая ходит. Обе будут с собаками бродить по берегу, охраняя реку от Ромочки. Его тайная дружба с девочками из реки раскрыта, и остаток жизни он проведет здесь, в заключении и в разлуке с ними.
Ночью Ромочка проснулся от шума. Человечек с кошачьим лицом возился на полке, где хранились книги и всякая дачная мелочь. За последнее время человечек тоже оформился окончательно, превратился из малопонятной узловатой фигурки в котообразного гномика серой масти.
На кресло-кровать под полкой упруго падали книги, коробочки, пузырьки. Ромочка шикал, хлопал в ладоши, но человечек не уходил. Пришлось встать и включить свет. Котомордый тут же свалился с полки и юркнул под шкаф. Он всегда пропадал бесследно, не давая рассмотреть себя на свету.
На кресле поверх всего сброшенного лежал странный желтый кирпичик. Ромочка взял его, повертел в руках и наконец понял – это маленький радиоприемник, по которому мама иногда слушала новости. Он щелкнул переключателем, и из крохотного динамика послышалось шипение, то нарастающее, то убывающее, как шум ночного леса. Колесико легко крутилось туда-сюда, и шум изменялся, но не превращался, как обычно, в музыку и голоса.
- Ро…
Он замер, торопливо прокрутил обратно и прижал приемник к уху.
- Ромочка, - сказал из динамика легкий ласковый голос. – А мы к тебе. Мы к тебе…

Они пришли следующим вечером. Ромочка мучительно ждал их, боясь отойти от окна даже на пару минут, и за весь день съел одно яблоко. И после заката, когда оранжевые всполохи горели в небе, сад вдруг наполнился шорохом и смехом, и чудесные девочки возникли из ниоткуда: расселись в траве, озорно закачались на ветках. Они вертели в руках забытую в беседке посуду, перекидывались яблоками, теребили прислоненный к крыльцу велосипед – и вдруг брызнули врассыпную, испуганные внезапным звонком.
Ромочка застыл у окна в безмолвном восторге, ничем не выдавая своего присутствия. Но девочки быстро сами его обнаружили и подошли, начали стучать по стеклу долгими белыми пальцами. В сумерках казалось, что от них идет еле уловимый молочный свет. Ромочка очнулся, с трудом оторвал прилипшую к размякшей краске на подоконнике щеколду и распахнул окно. Множество нежных и очень холодных рук потянулись к нему, и он словно перетек в них, оказавшись каким-то образом уже за стенами дачи, в центре белого хоровода. Девочки окружили его, и каждая норовила дотронуться, погладить, поцеловать. От них пахло рекой, водорослями, чистой речной рыбой. И холодное, прозрачное счастье медленно растекалось в Ромочкином сердце…
Вдруг нежное щебетание и смех прервались резкими вскриками. Девочки спешно расступились, и Ромочка увидел Катю. Бледная, с потемневшими глазами, она шла к нему по садовой дорожке, замахиваясь на девочек зеленым, горько пахнущим веником и исступленно повторяя:
- Хрен да полынь! Плюнь да покинь! Хрен да полынь! Сгинь! Сгинь!
Вот глупая, подумал Ромочка, кого она хочет детским стишком напугать. А потом заметил, что девочки и впрямь бегут от нее, испуганно шарахаются от растрепанного полынного веника, растворяются в сумерках с тихим плачем. Ромочка пытался остановить их, умоляюще хватая за нежные руки и белые одежды, но они ускользали и таяли, таяли…   
- Перестань! – взревел Ромочка и чуть не бросился на Катю с кулаками, но остановился, не добежав до нее. И потому, что нельзя ведь девочек обижать. И потому, что внезапно увидел, как просвечивает у Кати внутри что-то непонятное и постороннее, близкое этим, новым – только сама она этого, похоже, не чувствует, не знает о том, что стала другой. Бледный пламень проступил сквозь телесные очертания Кати, и Ромочка застыл, очарованный им.
Чудесные девочки пропали, и стало тихо. Катя зачем-то пошлепала Ромочку горьким веником по голове и плечам, словно жалуя в полынные рыцари.
- Что ж ты за дурак такой, - севшим голосом сказала она. – Они же тебя заберут. В реку к себе заберут и всё, не вернешься…
Ромочка оторвался наконец от созерцания неведомого, что просвечивало сквозь Катю, понял мгновенно, какую беду она сотворила, прогнав его белых подруг, и разрыдался:
- А я хочу-у! Хочу, чтоб не вернуться!
Он ревел долго, изливая накопившуюся тоску, сбивчиво объяснял Кате, что девочки добрые, и он хочет к ним, лишь бы позвали. Мама пропала, он один, ему так грустно и холодно – не снаружи, внутри холодно, внутри, потому что все про него забыли. Ромочка никому не нужен, он больной и страшный, и тете Лиде в тягость, и даже маме был в тягость, потому она и ушла от него в лес. А девочки ласковые и добрые, и он им нравится, они сами говорили. Он любит их и ушел бы, с радостью ушел бы с ними, если бы их не прогнала злая Катя. Теперь они побоятся за ним приходить, они такие робкие и пугливые. А они обещали сделать Ромочку таким же, как они, легким и красивым, обещали, что он будет жить с ними, качаться на волнах, играть с рыбами и плести гирлянды из кубышек…
Они сидели в беседке на лавке. Ромочка уже охрип, и глаза щипало от слез, а Катя хмурилась и старалась на него не смотреть.
- Можно на ручки? – попросился Ромочка. Он уже и сам хотел успокоиться, но горе вышло из берегов.
- А?
- На ручки, - угрюмо повторил Ромочка и, забравшись на лавку с ногами, осторожно уместил, насколько мог, свое большое тело в Катиных объятиях, уложил лохматую голову ей на колени. Так мама обычно его утешала, баюкала, как будто Ромочка и снаружи оставался маленьким мальчиком.
Растерянная Катя сначала крякнула от тяжести, а потом, поняв, что никуда Ромочка уходить не собирается, устроилась поудобнее – насколько это было возможно, - высвободила зажатую руку и осторожно погладила его по голове.
- А они русалки? – с закрытыми глазами спросил Ромочка.
Катя помолчала, вспоминая темные, жуткие фигуры с чуткими многосуставчатыми лапами.
- Может быть…
- А почему их никто не видит?
- Не знаю. Их даже мы с тобой по-разному видим. Они тебя… заколдовали, и ты видишь красивых девочек. А на самом деле…
- Не надо, - открыл глаза Ромочка. – Может, это тебя заколдовали.
- Меня заколдовали, да, - погрустнела еще больше Катя.
Из беседки было видно кусок вечернего неба, и Ромочка, взглянув на него, снова обнаружил самого масштабного нового соседа – огромную огненную фигуру, склонившуюся над Вьюрками.
- А ее видишь? – спросил он.
- Кого? – Катя посмотрела туда, куда показал Ромочка, встревоженными пустыми глазами, и он с сожалением понял, что – нет, не видит.
- Там, в небе, - Ромочка зевнул и устроился поуютнее. – Тетенька из огня, большая. Она нас тоже вот так... обнимает.
Он заснул мгновенно, и до самого рассвета Катя сидела в беседке, держа на руках этого неожиданного младенца. У Кати был свой нехороший жизненный секрет – ей некого было вот так убаюкивать, она не могла иметь детей. Может, поэтому она не будила Ромочку, а может, потому, что напряженно о чем-то думала. И иногда с тревогой посматривала на быстро светлеющее небо.

На рассвете Катя велела Ромочке сполоснуться из рукомойника, чтобы избавиться от полынного духа, и одеться в чистое, а потом повела куда-то. Поняв, что они идут на реку, Ромочка затих, боясь спугнуть свою великую удачу.
Они спустились к кромке воды на опустевшем поселковом пляже, и Катя кинула в сонную гладь камешком.
- Принимайте гостя.
У мостков что-то шумно плеснулось в ответ, и Ромочка расплылся в счастливой улыбке, увидев знакомую глянцевую голову с тонкой нитью пробора.
- Только попробуйте… обидеть, - выдавила Катя.
- Они нет, они никогда, - запротестовал Ромочка. – Они хорошие, - и залился малиновым подростковым румянцем: - Я их люблю…
- Дай знак потом, что… ты с ними и живой.
Ромочка торопливо закивал, с нетерпением поглядывая на воду. Катя постояла на месте, нервно кусая губы, потом отошла к насыпи.
- Ну, иди.
И Ромочка, сбросив сандалии, пошлепал по мелководью. Когда вода дошла ему до колен, идти стало труднее, он пыхтел и взмахивал руками, но не оглядывался. А Катя, совершенно ошарашенная тем, что сама, по доброй воле отдала живого человека водяным тварям, следила за удаляющимся Ромочкой до тех пор, пока ласковые холодные руки не обхватили его, мягко увлекая не то на дно, не то в какой-то свой обещанный мир. И после того, как остались от Ромочки только круги на воде, Катя стояла, оцепенев, на берегу, и всё ждала знака.
Трещали стрекозы, бежали по темной глади водомерки, вспучилась над водой лягушачья голова и, поразмыслив, квакнула.
А знака никакого не было.