Вий Станислава Басараба

Гоголевский «Вий» –
«утверждение легенды,
выражающей сущность человека»*

*Г.А. Гуковский – литературовед, филолог, литературный критик

«Художественное творчество, как и познание, не есть отражение действительности, оно всегда есть прибавление к мировой действительности ещё небывшего».

                Н. Бердяев


Гоголь был одним из тех литераторов, которые весьма критически относились к идее иллюстрирования своих произведений. В огромном эпистолярии, оставленном нам Николаем Васильевичем, можно отыскать немало едких замечаний по поводу визуализации его текстов и даже мыслей об иллюстрации, как таковой. Вот, к примеру, одна из таких цитат: «Товар должен подаваться лицом и нечего его подслащивать этим кондитерством». Под уничижительным определением «кондитерство» Гоголь подразумевал иллюстрации, явно считая свои труды совершенно самодостаточными, не нуждающимися в изобразительных объяснениях или в каком-либо ином украшательстве.
Тем не менее, именно Гоголь является самым популярным русским классиком среди художников, работающих в книге. Его произведения многократно иллюстрировались и продолжают вызывать не только интерес и желание быть причастными к фантазиям великого мастера гротеска, но и в известном смысле побуждают художников к творческому соперничеству в выразительности и яркости воплощения иллюзии. Связать разрозненные ощущения от тех мыслей и находок, которые являет нам литературное произведение, и составить из них целостное представление – это исключительно важная задача для художника-иллюстратора. Ведь, как ещё писал отец Павел Флоренский, целью творчества как раз и является «связывание и взаимоподчинение отдельных элементов, чтобы сделать их телом целому. И поэтому деформация элементов в организованном целом, то есть, иначе говоря, иллюзия, есть самая суть деятельности художника». В умении овеществить иллюзию в немалой степени состоит принцип художественности, отличающий истинный талант от посредственности. В таком умении Николая Васильевича Гоголя мало кто мог превзойти.
Возможно, и по этой причине тоже Гоголь не желал видеть в своих книгах никакого оформления. Однако из письма к Плетнёву мы узнаём, что он вполне мог бы «допустить излишество этих родов в случае, когда оно слишком художественно». Мы хорошо знаем, какой желал видеть иллюстрацию к поэтическому тексту Пушкин. Известно, как он высмеивал буквальное воспроизведение того или иного эпизода, когда художник не выказывал своего собственного отношения к прочитанному, будучи не в состоянии подняться до вдумчивого образного осмысления литературного пассажа.
Какой хотел бы видеть иллюстрацию Гоголь, мы точно сказать не можем, но сама иллюстрация в XIX веке сильно отличалась от того, что мы подразумеваем под иллюстрацией в наше время. Приведём здесь высказывание искусствоведа академика Фёдора Ивановича Буслаева, современника Гоголя: «Иллюстрация, то есть объяснение текста очертаниями в формах ваяния и живописи, есть существенное и прямое назначение этих обоих искусств в их отношении к словесности». Исходя из такого понимания иллюстрации, нетрудно понять нелюбовь Гоголя к иллюстрациям и сарказм Пушкина по отношению к попыткам проиллюстрировать его вещи. Ни тот, ни другой не нуждался в объяснениях смысловой стороны текста. А ведь почти весь XIX век иллюстрация фактически была обыкновенным станковым произведением, где книжный текст служил художнику и читателю лишь простым пояснением рисунка.
В XX веке отношение к иллюстрации меняется. Она перестаёт слепо воспроизводить текст в графических формах, вследствие чего книжная культура переживает настоящий расцвет. Все течения русского авангарда, все творческие направления изобразительного искусства кардинально меняют как книгу, так и книжную иллюстрацию. Известный русский художественный деятель Сергей Дягилев пишет: «Единственный смысл всякой иллюстрации заключается как раз в её полной субъективности, в выражении художником его собственного взгляда на данную поэму, повесть, роман. Иллюстрация вовсе не должна ни дополнять литературного произведения, ни сливаться с ним, а наоборот, её задача — освещать творчество поэта остроиндивидуальным, исключительным взглядом художника, и чем неожиданнее этот взгляд, чем он ярче выражает личность художника, тем важнее его значение».
Мы легко соглашаемся со словами Дягилева, если трактовка иллюстрируемого художником произведения совпадает с нашей собственной и возражаем, если наши понимания расходятся. Ведь у нас у всех уже давно и свой Гоголь, и свой Пушкин. Поэтому представить что-то новое и необычное для иллюстратора – это большой риск быть непонятым или стать отвергнутым критически мыслящим читателем. Строго говоря, любая талантливая вещь приходит к зрителю в форме чего-то нового, доныне не встречавшегося и оттого с необходимостью требующая понимания. Как говорил классик: «Искусство должно быть понято народом». «Не понятно народу», – как часто искажают ленинское крылатое выражение, а понято – рано или поздно.
«Вий» проиллюстрировало множество художников-иллюстраторов, но лишь немногие их графические работы остаются в памяти, заставляют думать. Которые хочется понять и осмыслить, а, значит, в конце концов, и принять. Работа Станислава Басараба над гоголевским «Вием» лично для меня стала одной из таких работ. Ради неё захотелось потратить своё время и душевные силы, чтобы во всём разобраться, прочувствовать строй образных решений, проследить за мыслью художника и что-то, в итоге, понять для себя...
Но посмотрим, что сам художник говорит о своей работе.
«Н.В. Гоголь давно стал моим писателем, произведения которого я охотно иллюстрирую. Мне близки не только его произведения, но и сама его судьба: он родился на Украине и провёл там детские и юношеские годы, а затем приехал в Санкт-Петербург; и я родился и рос на Украине до моего приезда в Северную столицу. Колорит Украины в произведениях Гоголя мне близок и понятен, как близок и понятен мне колорит петербургских повестей Николая Васильевича. Гоголевский «Вий» – это повесть о чём? Это страшный рассказ о тёмных силах, о ведьмах и вурдалаках, какими так богат устный народный фольклор Украины? О сколько подобных страшных и таинственных историй мне пришлось слушать в детстве! Предполагаю, что похожие истории оставили глубокий след в памяти Николая Васильевича, благодаря чему мы имеем теперь дивный поэтический цикл «Вечеров на хуторе близ Диканьки». А Диканька разве не Дикость? Но «Вий» – совсем не рассказ из этого цикла, а нечто иное, гораздо серьёзнее и философичнее рассказов пасичника Панька, хотя произведение и построено, казалось бы, на украинском фольклоре. Страшны в «Вие» не ведьма, черти и гробы, а обречённость и гибельность философа Хомы Брута, в самом имени которого Гоголь заложил некоторую разгадку: Хома, то есть Фома, разве не неверующий евангелический апостол Фома? А Брут разве не тот, кто предал Юлия Цезаря и предательски ударил мечом в спину бывшего соратника в римском сенате? Выходит герой повести неверующий предатель, то есть предавший веру Христа и исповедующий философию «чему быть, того не миновать», самую легкомысленную философскую идею, предполагающую не заниматься своей душой, а пустить на самотёк своё существование, предаваясь только требованиям молодой плоти. Недаром ведьма-панночка седлает именно Хому Брута, который, в отличие от своих простодушных спутников, Халявы и Горобца, сознательно исповедует философию «чему быть, того не миновать». И не могут помочь отстоять свою жизнь неверующему молитвы. Он погибает. И меловый круг не является защитой для христианина, он содержит в себе нечто вроде языческого талисмана, не совместимого с верой в Бога, который без труда прорывает своим взглядом Вий, хтоническое чудовище, языческий божок. Можно с уверенностью сказать, что Гоголь своего героя подверг испытанию его же теорией жизни, которая привела к гибели носителя такой теории».
Казалось бы, что ещё можно добавить к такому обстоятельному и подробному объяснению? Однако Станислав Басараб избегает прямоговорения не только в сюжетных линиях в заочном диалоге с читателем, но и сам выбор формы этого диалога тоже не является традиционным: в арсенале художника только жест, мимика и движение. Такой скупой набор изобразительных средств объясняется тем, что основным материалом для художника является пластика человеческого тела. В таком случае намёк, выражение, характер, знак оказываются куда красноречивей дотошных литературно-художественных описаний, велеречивых и поверхностных. А здесь художник формирует посредством пластических решений особый изобразительный язык, способный вместить в себя самые что ни на есть отвлечённые идеи. При таком необычном способе коммуникации со своим зрителем, язык художника оказывается на удивление понятным, ибо наполнен такой мощной энергетикой и неподдельным чувством, что невольно становишься не только соучастником заочного обсуждения с автором проблем человеческого бытия, но и превращаешься в его невольного сторонника. Говоря о художественном языке иллюстратора, я бы не стал, опираясь на формальные признаки, ссылаться на эллинистическую традицию, скорее отыскал бы языческие мотивы в таком авторском видении. Вот что об этом говорит сам автор иллюстраций: «На язычестве необходимо остановиться особенно. Хочу поделиться своим непосредственным наблюдением за духовной жизнью украинцев. Думаю, что юго-западные славяне, в отличие от севера Руси, если и приняли довольно легко христианство в Киеве от Святого Владимира, то всё равно сохранили в себе весьма внушительную порцию язычества со всем набором колдунов, ведьм и всякой нечисти. Полагаю, что Гоголь понимал это. Особенно хорошо понимал он это после того, как поселился в Великороссии и стал русским гражданином и писателем Империи. Вот вкратце моё понимание этого произведения. Но это только холодное, разумное понимание. А есть ещё глубоко личное, что привлекло меня, как художника, и, ещё больше, как человека, к выбору этой трагической повести. Я ощущаю себя, своё естество и сознание, очень близким главному герою. Быть христианином непросто, для этого необходимо призвание, то о чём говорил Христос в Евангелии: много званых, но мало избранных. Хома Брут таким избранником не был. И это тоже сближает меня с персонажем Гоголя, я вполне могу ощутить всю безысходность, всю трагичную обречённость героя повести. Он одинок и гибнет, когда вся природа благоухает и зовёт к жизни, а люди размеренно и счастливо суетятся вокруг. Они такие далёкие-далёкие, точно из какой-то иной, благолепной жизни. А ты один на один со своим страданием, физическим и духовным... Но не только главный герой, лицо которого я предлагаю на выбор из нескольких типов украинцев, был мне интересен для изображения, но и его попутчики, исполнители панской воли, мужчины и женщины, и, конечно, панночка, загадочное и неоднозначное существо. И здесь я предлагаю ход «Капричос» Франсиско Гойи, его ироничность в народном духе и комментарии к рисункам. Но не только его, здесь было уместно вспомнить и комментарии Гольбейна на страницах «Похвалы глупости» Эразма Роттердамского. Эти два художника влияли на выбор идейного решения серии рисунков. Если обратить внимание на пластическое решение иллюстраций, то мне помогло творчество М.М. Верхоланцева, очень динамичное и продуманное анатомически».
Я неслучайно привёл здесь такую большую цитату из размышлений художника, поскольку считаю, что в ней не только много интересных мыслей, но и дан верный ракурс, под которым следует рассматривать всю графическую серию к «Вию». Но, что является справедливым для любого визуального искусства, нам интересно не «как сделано», а как сделанное отзовётся в нашей душе. Уверен, что рисунки вызовут у читателя свой индивидуальный ассоциативный ряд и дадут повод задуматься над теми вечными вопросами, что затронул художник в своих иллюстрациях.
В завершение ещё несколько слов от Станислава Басараба: «Серия рисунков к повести Н.В. Гоголя «Вий» не является иллюстрацией в понимании традиционного оформления книг, а есть пластическое комментирование текста. Эти рисунки имеют индивидуальную привязку к моим мыслям, жизненному опыту и испытанным чувствам. А повесть Гоголя явилась тому источником и помощником в этой работе».