Из жизни прототипов, или История желтой кофточки

…в одной моей книге (романе  «Дважды два восемь») есть один эпизодический персонаж – барменша Татьяна Геннадьевна. Автор о ней сообщает немного: говорит, что она была "высокой и хрупкой брюнеткой с бездонными антрацитовыми глазами", что у нее был "растерянный взгляд тринадцатилетней девочки, не до конца уверенной, нравится ли она мальчишкам", и, наконец, добавляет, что, когда она "читала выложенный на прилавок любовный роман, на ее устах порхала смущенная улыбка сопереживания".

  Там еще говорится, что в Татьяну Геннадьевну была чуть-чуть влюблена вся мужская часть посетителей кафе «Фрегат «Паллада».

На самом деле все это неправда. В Татьяну Геннадьевну был влюблен один я. И не чуть-чуть, а сильно.

И, опережая возмущенные «фе» моих образованных, как мне хочется думать, читателей: мол, влюбился в барменшу, наполовину, считай, проститутку, я  сразу добавлю – в Татьяне Геннадьевне не было ничего от разбитной подавальщицы, была она человеком внутренне интеллигентным и, вообще, производила, как выражаются американцы, впечатление «девушки, на которой хочется жениться».

И вот ваш покорный слуга в нее по уши втюрился. И начал ходить к ней в кафе, как на работу.

Любые мои попытки объясниться поддержки со стороны Татьяны Геннадьевны не находили и тут же пресекались разговорами о чем угодно.  Будучи мальчиком взрослым (мне было двадцать семь лет), я об истинном смысле этих словесных уходов догадывался и давал себе честное слово больше не появляться в кафе, но не выдержав и недели, опять, как дурак, подходил к стеклянным дверям «Паллады», опять по-сиротски, бочком пробирался в зал, опять натыкался на антрацитовый взгляд Татьяны Геннадьевны и вязнул в нем, словно муха в меду.

...И здесь вдруг в дело вмешалась моя сестра. Сестрица моя (ей было лет восемнадцать, и была она девкой на редкость смазливой), короче, сестрица моя однажды пришла ко мне в  «Палладу» и вдруг потребовала, чтобы я заказал ей шампанского. Потом повела себя странно: распустила волосы, стала громко хихикать и бросать на Татьяну Геннадьевну уничижительные взгляды.   

У бедной Таньки (она была старше моей сестры лет на десять и в смысле внешности проигрывала ей с разгромным счетом), вдруг вытянулось лицо, ее антрацитовый взгляд потух, она стала совсем-совсем некрасивой, а моя родственница продолжала хлестать ее взглядом и развратно прихлебывать вино из фужера.

Потом вдруг сказала:

– Пошли.

– Да я еще посижу,  – беспечно ответил я.

– Пошли-пошли,  – безапелляционно заявила  сестрица и, ухватив меня за руку, буквально выдернула: сначала из-за стола, а потом и из самой «Фрегат Паллады».

Мы прошагали метров пятьсот по Невскому и подошли к «Гостинке».   

– А теперь возвращайся, – твердо сказала сестра.

– На хрена? – удивился я.

– Потому что ТАК НАДО. Погуляй с полчасика (только больше не пей), а потом возвращайся к своей красотке. Вот увидишь – все будет окей.

Я в очередной раз недоуменно пожал плечами, прошвырнулся до Аничкова, чуток потолкался в «Лавке писателя» и вернулся в кафе.

Татьяна, увидев меня, просияла. Даже не так. От радости она высоко подпрыгнула и издала торжествующий ирокезский вопль: не то «Ы-и-и!», не то «У-э-э!». Поверь мне, читатель, что это великолепное зрелище, когда красивая черноволосая женщина, завидевши вас, подпрыгивает на полметра вверх и визжит от счастья.

Ради этого стоит жить.

Весь вечер мы не сводили  друг с друга влюбленных взглядов и… ах, да-да, читатель… the last but not the least  … на Татьяне Геннадьевне в тот вечер была моя любимая кофточка – желтая в черный горошек. И только недавно я догадался, почему мне так нравился этот грошовый наряд, явно выстоянный в многочасовой очереди еще при коммунистах.

Дело в том, что Татьяна Геннадьевна никогда не надевала его, если кафе закрывал САМ хозяин. Трехрублевая кофточка означала, что Татьяна в этот вечер свободна и это, естественно, сказывалось на ее поведении – в желтокофточные вечера она обращалась со мною ласковее, из-за чего и казалась мне куда как красивее, чем в других, предназначенных не для меня нарядах. 

Итак, на Татьяне Геннадьевне была моя любимая кофточка (желтая в черный горошек) и мы весь вечер не сводили друг с друга влюбленных взглядов, а, когда настал час закрытия, я…  я ушел.

Потому что был идиотом.   

Я пешком отправился к себе на Петроградскую, читая по дороге стихи и почти что взлетая от счастья на небо.

Повторяю, я был идиотом.

На следующий день, ровно к шести я, как штык, приперся во «Фрегат «Палладу». На Татьяне Геннадьевне был черный брючный костюм.

Я петушком подлетел к барной стойке и выдал для затравки заранее сочиненную остроту.

Татьяна Геннадьевна ее проигнорировала.

Я вновь пошутил.

Лицо Татьяны Геннадьевны стало еще суровее.

Я растерянно взял свой коньяк и, как всегда, оставив на блюдечке сдачу, поплелся к самому дальнему столику.

Что, что случилось?

Я что-то не то сморозил?

Да нет, вроде шутка как шутка.

Или я что-нибудь ляпнул еще вчера вечером? Но я ведь помню ее прощальный взгляд, полный любови. И вдруг… вот такой коленкор.

В чем же дело?!

Выпив три по сто коньяка, я решил не сдаваться и, чтобы загладить свои неведомые мне прегрешения, подарить ей цветы. (Ведь я никогда не дарил ей цветы!) Естественно, розы.

Я помчался к Гостинке, купил самый красивый букетище и опрометью вернулся во «Фрегат Палладу».

Вот ч-черт!

Дверь кафе была уже закрыта. А за стеклянной витриной  уже считались.

Ну, ничего-ничего. Подожду.

Я прошел к рабочему выходу. Рядом с ним стояла новенькая восьмерка. Спрятав букет под куртку, я пристроился метрах в пяти от машины.

Ждать пришлось долго. Минут через сорок наконец грохотнула железная дверь. Потом появилась высокая фигура хозяина, за ним – Татьяна Геннадьевна в беличьей шубке.

Чтоб не мешать, я отступил к темной арке, выходившей прямо на Невский.

Хозяин прошел к машине, пискнул брелочком, открыл переднюю дверь и усадил в машину Татьяну Геннадьевну.

Потом сел за руль и поехал.

* * *


Прошло два с половиной месяца.

Я, как мне казалось, уже совсем позабыл всю эту дурацкую историю, у меня уже начинался роман с другой женщиной, терпевшей меня впоследствии целых четырнадцать лет и родившей мне двух красавиц-дочек, и вот, проходя как-то с другом по Невскому, я случайно уперся взглядом в витрину «Фрегата Паллады».

За стеклом стояла ОНА. В желтой кофте.

– А кстати, Колька, – небрежно спросил я приятеля, – вот ты хотя б знаешь, что там, – я тыкнул пальцем в Татьяну Геннадьевну, – в этой, короче, кафешке продается лучший в Санкт-Петербурге коньяк. Восемнадцатилетней выдержки.

– Свистишь! – не поверил приятель.

– Отвечаю! Ну, хочешь – попробуем?

Приятель, не будь дурак, согласился.

* * *

– Хм, – думал я, сидя за столиком, – каким же я был идиотом. Зачем я так мучился? Она же совсем не красива. Ничем не лучше моей, – и я назвал имя женщины, терпевшей меня впоследствии целых четырнадцать лет и родившей двух красавиц-дочек. – А уж младше ее – почти вдвое. И зачем я так мучился? И куда это все подевалось? Сейчас я могу совершенно спокойно на нее смотреть и даже шутить, как с любою другою женщиной.

– У вас без меня, наверное, сильно понизились выручки? – спросил я вслух.

– Да, – улыбнулась уголками губ Татьяна Геннадьевна, – есть такое дело.

– Согласитесь, что клиентом я был не последним.

– Это точно.

– Но ничем не могу вас сейчас обнадежить. Весь в делах. Весь в заботах. Не до «Васпуракана».

(Так называлась марка того коньяка).

– Это даже неплохо. Вы немножечко слишком им увлекались.

– Все это в прошлом. Еще два по сто.

Маленькая (они часто менялись) зальная принесла два фужера. Я взял свой бокал, пригубил и вышел перекурить на воздух.

Мой некурящий друг остался в кафе.

– Гм. Как все-таки странно,  – думал я, смотря на парившие в воздухе огромные хлопья мокрого снега. – Вроде как помирал. И куда все ушло? Ни жилки не бьется, –  рельефные торсы стоявших на Аничковом мосту обнаженных юношей обрастали седой стариковской шерстью. – Гм. Как все-таки странно. Совершенно спокоен. Ни жилки не бьется.

Я вернулся кафе. У соседнего столика сидел новый гость – ее пятилетняя дочка. Мы были отчасти знакомы.

– Привет, – сказал я.

– Здрасьти, – буркнула дочь (она ко мне не благоволила).

– Вот все забываю тебя спросить, какая твоя любимая игрушка?

– Робот-трансформер.

–Это же мальчиковая игрушка.

– А я в девчоночьи не играю.

– У меня в моем детстве тоже был робот. Хотя ты, наверное, думаешь, что мое детство было в каменном веке?

– Ну типа да.

– А, между тем, тогда уже были роботы. Мой робот стоил целых четыре рубля, огромные деньги (двадцать восемь порций мороженого) и мне в него играть запрещали. Нормально?

– Во гады!

– Он просто стоял на секретере. А еще у меня была пластмассовая кукла Олег Попов и тряпочные песики Тяпа и Ляпа. Я их больше всего любил.

– Честно?

– Отвечаю! Ты, кстати, – я назвал дочку по имени, – мороженое-то будешь?

– Ну да.

– Ну, вот и отлично. Сейчас скажем маме, чтоб она нам дала сто грамм клубничного, сто грамм сливочного и… Твоя мама считает, что хватит. Мама у тебя очень строгая и я с нею спорить боюсь…

Короче, дочка оттаяла и разболталась. Но набирая ложкой мороженное, она все равно  бросала на странного дядю сторожкие взгляды, тайно желая, чтоб этот веселый, но непонятный дядя пореже маячил бы рядышком с мамой и лучше всего бы вообще – провалился в тартары.

Потом пришел бывший Танькин муж – полуспившийся пролетарий с жидкими усиками и увел их дочурку.

Потом я взял еще два по сто коньяка, и еще два по сто, потом снова вышел курить на воздух, опять полюбовался на клодтовских юношей в снежных нарядах, потом снова вернулся в кафе, а потом мой приятель куда-то делся, а я остался сидеть и заказал себе еще два раза по сто, а потом в кафе заявились какие-то приблатненные пацаны и стали курить прямо в зале, и бедная Танька безуспешно пыталась их вытурить, а я вдруг вылез из-за стола и подошел к ним, и последнее, что я запомнил, это был мой собственный крик: «Я требую, чтобы вы уважительно разговаривали с женщиной, которую я люблю!»   
    
* * *

Очнулся я у себя на Петроградской. По-прежнему шел мокрый снег. Я стоял недалеко от метро и легонько покачивался.

– Эй, мужчина! – окликнул меня милиционер.

– Да? – высокомерно ответил я.

– Предъявите, пожалуйста, документы.

– Я удивляюсь вам, офицер. Неужели вы сами не видите, что перед вами – вполне приличный человек?

– Ежели ты приличный, почему у тебя лоб в крови?

Я опасливо тронул свой лоб – на нем надувалась огромная черная гуля.

– Да, – сконфузился я, – здесь вы правы. И это, наверное, тянет на штраф. Пара тысяч устроит?

– Устроит.

– Тогда подождите одну минуточку.

Я сунул руку в карман пальто – там было пусто. Машинально обхлопал другие карманы и вновь не нашел ни копейки.

– Вот, с-с-сука! Все пропил. А было тыщ сорок. Ну что ж, офицер… видно ваша взяла. Ведите меня  в отделение.

– Живешь далеко?

– Да не очень. Улица Лахтинская, дом восемь, квартира четырнадцать.

– Сам-то дойдешь?

– Думаю, да. Я выпил, не спорю, но, прошу вас отметить два смягчающих обстоятельства: передвигаюсь я совершенно самостоятельно и ни малейшей социальной опасности не представляю.

– Ну,  – мент засмеялся, – уболтал, хрен с тобою. Иди… джентльмен из подворотни.   

* * *

На следующий день ближе к вечеру я снова зачем-то забрел на Невский. Прошел мимо Аничкова, потом оказался рядом с «Фрегат «Палладой».

За стеклом вновь стояла ОНА. В желтой кофте.

Я распахнул стеклянную дверцу и прошел к барной стойке.

– Здравствуйте, – глядя в пол, выдавил я.

– Здравствуйте, – спокойно ответила Татьяна Геннадьевна.

– Я пришел… извиниться за свое вчерашнее поведение. И твердо пообещать, что такого больше не будет.

– Ой, не зарекайтесь. Не зарекайтесь.

– Нет, я говорю вполне серьезно. Видите ли… я больше в ваше кафе, наверно, ходить не буду. Так, наверное, будет лучше.

– Видимо, да, – кивнула Татьяна.

– Не поминайте… лихом. Поверьте, что я хотел… как лучше и не моя вина, что из моих намерений ничего… не получилось. Ну  я… пойду?

– Постойте, – вдруг сказала Татьяна Геннадьевна. – Вот ваши деньги. Тридцать две тысячи.

(Это была ее месячная зарплата).

– Как?! Я разве вчера их… не пропил?

– Нет. Я вам этого сделать не позволила.

– А как это у вас получилось?

– Я попросила у вас взаймы. И вы тут же мне отдали все, что у вас было.

– Большое спасибо.

– Не за что.

Сжимая пухлую пачку купюр, я вышел на Невский и побрел к станции "Площадь Восстания".   

* * *

С тех пор я больше ни разу не был во «Фрегате «Палладе». Хотя с Татьяной Геннадьевной все же увиделся. В самом-самом конце девяностых я встретил ее в метро вместе с дочерью. Дочь похорошела и повзрослела, стала без пяти минут барышней, а вот Татьяна Геннадьевна не изменилась. Для своих тридцати с хвостиком она выглядела просто великолепно.

Но глаза были – грустные.

Подходит я не стал. Говорить было не о чем.


                ПРОДОЛЖЕНИЕ В "ЗАПИСКАХ ЛУЗЕРА"