2. Диссомния

Вероника открыла глаза. «А, я дома… – была первая мысль, когда она скользнула взглядом по золотисто-сумеречной лепнине на потолке, неясным ликам тяжёлых картин на стенах и кудряво-мраморному камину высотой в человеческий рост, разверзшему свою углисто-дымную пасть… «Да ведь я никогда здесь не была!» – мелькнул панический крик, но всё казалось таким знакомым… Диван в небрежно задрапированной парче, тускло светящиеся в полумраке вышитые подушки… Отец сидел рядом, расслабленно откинувшись на спинку, и когда она слегка пошевелилась, покосился на неё с усмешкой.
– Наконец-то ты проснулась…
– Где я? – тупо спросила она.
– В Караганде, – передразнил он по-русски.
– Очень смешно… Который час?
 – Утро следующего дня. – Он запустил руку ей под кофту и погладил живот. – Я так скучал по тебе.
К её потрясению, тело отреагировало на этот жест вполне однозначно – как на совершенно постороннего мужчину. Вероника смущённо отодвинулась подальше и подтянула колени к груди.
– Ты всё такая же дикарка, – сказал странную фразу отец.
Вероника беспомощно промолчала. Жгучие глаза, внимательно изучавшие её во тьме, казались чёрными с багряным отсветом, как тлеющие угли. Хотя ему было уже лет за сорок, Альдо отличался необыкновенной для мужчины, сильной, властной красотой. Она никогда не видела такого красивого мужчину так близко. Он коснулся рукой её щеки, провёл пальцем по подбородку – у Вероники возникло жуткое чувство, что он сейчас засунет пальцы ей в рот, но он, словно услышав её мысль, отстранился.
– Вставай. Голодная, как сто эмигрантов? Целый день по городу шаталась. – Её поразило, как точно он определил её состояние. Рой вопросов сразу же поднялся в голове. Для начала… Но желание в чём-то разбираться тут же рассеялось, как пыль. Хотелось просто сидеть, жевать что-нибудь горячее и запивать вином. Помедлив, она последовала за своим хозяином и оказалась в длинной зале за столом, рассчитанным на двенадцать персон. Два золотисто-резных стула с краю были отодвинуты, а на углу антикварного стола лежала вполне себе современная коробка пиццы.
– Садись, – непринуждённо пригласил её отец, для которого ужинать в музейной обстановке явно было привычным делом. – Выпьешь что-нибудь?
– А что есть?
– Есть погреб. Но я предпочитаю «Арабеск». 
– Пойдёт, – пролепетала Вероника.
Вино и в самом деле оказалось превосходное.
– Это с виноградников нашей семьи, – пояснил Альдо.
Вероника впилась в пиццу, чтобы не отвечать.
– Тебя что-то беспокоит?
Она зажмурилась и помотала головой.
– Как доехала?
– Нормально…
– По железной дороге?
– Угу.
– Плебейство, – неодобрительно покачал он головой.
– Это не плебейство, а эконом-класс, – пояснила она.
Альдо откинулся на увенчанную вензелем спинку стула и с улыбкой смотрел, как она ест. Веронике стало смешно.
– Хватит меня разглядывать.
– Ты совсем не изменилась. – В его словах, как и во всей ситуации, было много странного, но Вероника чувствовала себя такой счастливой, что хотелось, чтобы это волшебство длилось и длилось.
– Это не волшебство, Вика, – возразил отец. – Это твой дом.
Она чуть не подавилась.
– Ты что, читаешь мои мысли?!
– Немного, – он сказал это так легко, что все её вопросы снова рассыпались. В самом деле, чего тут странного… Влюблённые часто… «Господи, да что тут, наконец, происходит?!» – перебила Вероника саму себя.
– Ты устала, – отец успокаивающе накрыл её прохладные пальцы своей жгучей ладонью. – Пойдём, я провожу тебя в твою комнату. Или ты помнишь, где она?
Веронике вдруг ясно представилась маленькая удобная спальня на третьем этаже, с круглой кроватью между двух овальных зеркал, под блестящим пышным балдахином, застеленной шёлком цвета шампанского…
– Я помню… но… проводи, – ей хотелось побыть с ним.
– Оставь, я потом вымою посуду.
– Здесь нет слуг?
– Не держу. – Отец поднялся. – Днём придёт домработница, и ещё одна дама от муниципалитета – проверить, достаточно ли я исправно содержу памятники старины. La vita e dura , – Вероника засмеялась. «Жизнь – дура, это точно», – подумалось ей.
– Попрошу меня не переводить, – отреагировал отец.

***

Бросив сумку в угол спальни, Вероника почувствовала себя скиталицей, которая вернулась из путешествия длиной в жизнь. Ванная, будто вырезанная из цельного куска мрамора,  оказалась настолько просторной, что в ней даже было окно под пышным, как в театре, занавесом. Отогнав в сторону тяжёлые белые волны, Вероника выглянула в очерченную арочным сводом синеву Большого канала. Сейчас, в предрассветные часы, спали все – туристы, жители, даже местные булочники, традиционно возвещавшие городу о пришествии нового дня запахом свежеиспечённого хлеба. Вероника быстро побросала на пол своё потёрто-запылённое обмундирование – куртку, джинсы, сапоги – и нырнула в ванну, как в прозрачно-мраморную купель. Здесь всё было, как в храме, и она чувствовала себя заново рождённой. Смыв с себя, кажется, усталость всех предыдущих лет, она упала в свежие объятия кровати и заснула, как младенец.

***

Шёлковые простыни льнули к телу, как лепестки полураспустившегося цветка, но груди коснулся пронзительный осенний ветерок. Вероника почувствовала, как что-то изменилось. Сильные мужские руки пробежали вдоль её тела. Вероника открыла глаза и увидела, что отец спустил край простыни ей до талии. Наклонившись, он стал целовать её грудь. Она была так потрясена, что не могла вымолвить ни слова. Он поцеловал её в губы. Вероника не сопротивлялась. Губы у него были потрясающие – чётко очерченные, чувственные… Поневоле она с таким наслаждением пила их таинственный возбуждающий вкус, что боялась дышать. Внезапно его рука скользнула ей между ног. У Вероники вырвался прерывистый вздох, который отец сразу же заглушил ещё одним поцелуем. Сердце билось как сумасшедшее. Ни с одним мужчиной прежде Вероника не испытывала подобного. Обычно, даже в моменты самых интимных ласк, она воспринимала всё с отстранённостью наблюдателя; на самом деле, ей было просто-напросто скучно, и она с тайным раздражением ждала, пока всё закончится. Но Альдо пробудил в ней инстинкты, о которых она не подозревала… с ним она совершенно потеряла счёт времени и не смогла бы сказать, как долго уже он её обнимает…

***

…она открыла глаза и проснулась. Вероника лежала в спальне одна, в окно искоса подглядывало вихрастое послеполуденное солнце. Она прижала тыльную сторону ладони к пылающей щеке. Приснится же такое!.. Хорошо, что отец об этом никогда не узнает… Вероника с облегчением откинулась на горячую подушку. Она была совершенно не в состоянии планировать и анализировать, но какие-то обрывки…
Итак, ещё вчера она была никому не нужной безотцовщиной, а сегодня её отец – представитель одной из древнейших правящих семей и самый прославленный режиссёр Италии. О чём это говорит?.. Да ни о чём, кроме того, что Вероника безумно его любила. Она знала это всегда, ещё до того, как они встретились, по его фильмам. Сколько раз она, всматриваясь во вспарывающую глаз пучину красок на экране, проваливалась куда-то в небытие. Отец был из тех режиссёров, что всю жизнь снимают один и тот же фильм: из картины в картину, из кадра в кадр по визжащей от исступления плёнке кочевали образы-символы, непонятные, наверное, даже самому режиссёру, – понятные только наиболее вдохновенному зрителю… Фарфорово-юное лицо слепой кареглазой девушки и нож, прижатый к полуоткрытым губам – разлетающееся в цветных брызгах, взорванное солнцем витражное окно – раздвигаются стены, раздвигаются потолки – капли духов из тёпло-телесного флакона падают вверх, на потолок – подпол, в нём лаз и ещё подпол, в нём лаз и ещё подпол – раненая бочка, истекающая пенистым вином – и руки, руки, руки… Руки, стучащие в стекло из темноты, тянущиеся из стен, вздымающиеся из-под осыпанной тлеющими углями земли… Руки в экстазе, руки ищущие, руки лукавые, руки в ужасе. Руки, бьющие по воде, комкающие сырую глину, хватающие влажное железо, когда очередная девичья фигурка протискивается сквозь узкий люк в склеп, в подвал, в келью, в колодец…
Вероника всегда остро переживала себя этой девушкой: в ссадинах на оголившихся боках, в задранном платье. Запах травы и пепла, щербинки старинных плит… босоножка с порванным ремешком. Длинная, длинная храмовая колонна, увенчанная женским лицом, камера долго скользит вверх, пока не упирается в невидящий взгляд отрезанной головы со спутанными змеями кудрей… Деревянные мостки, бегущие в глубь водопада, вдоль скал с морщинистыми лицами и угрюмыми профилями… Камера движется быстрей и быстрей – словно какая-то неведомая сверхчеловеческая сила отрывает её от земли и швыряет вперёд, на затянутые туманом поля, сквозь прозрачные слои гаснущего заката – и вот будто удары невидимого исполинского существа обрушиваются на кованую дверь одиноко стоящей часовни…
Мельница. Медленное вращение лопастей. Крахмальная юбка, задранная до бёдер… Девушка с хрустом ломает полными белыми руками свежие огурцы, а следом и чёрное, похожее на распластанного в воздухе коршуна, распятие.
Галька. Стук гальки во время прилива. Стук гальки в месте смешения вод горного ручья и солёного моря. На камнях бьётся подстреленная птица, и кровь её смешивается с водой.
Неподвижная девушка в огромном, украшенном мозаикой бассейне. Живот – кровавое месиво. Из матки вырываются длинные щупальца с крючьями на концах и шарят по воде, поднимая шипучие брызги.
Женщина в муках родов, на залитых кровью больничных простынях. Живот бугрится неровными наростами, словно бурое яйцо древней рептилии. Плоть с треском надрывается, и в прорехе возникает младенец с головой в виде каменной равносторонней пирамиды.
Разбитая чашка, рассыпанная клубника. Руки, неосторожно собирающие осколки, давят ягоды и роняют кровь.
Неумолимые безглазые лики готических идолов созерцают расчленённый труп мальчика на дне церковного двора. Отсечённые кисти рук и ступни в элегантных ботинках сложены в узор. Отрубленная голова лежит в ногах.
Молодую женщину в развевающемся монашеском одеянии волокут на эшафот – рельефным полумесяцем замирает в сонном небе топор палача – голова катится вниз, и влажный чёрный рот шепчет что-то прямо в объектив.
Дыня, разрубленная топором, серебристый разлом, червлёный грудами снующих туда-сюда муравьёв.
Снова насекомые – на этот раз в гангренозной ране на боку у мёртвого Христа.
И опять знакомое фарфорово-бледное лицо в форме сердечка, выпуклые влажные губы и маленькие змеи, падающие у девушки изо рта, заливающие ядом камни под её крошечными, похожими на лепестки туфлями.
Эти яркие, брызжущие солнечным телом и кровавым соком страницы можно было листать бесконечно. Официально киноведы характеризовали работы отца как «эротический фильм ужасов». В его картинах действительно присутствовали сцены оргий и фантастических истязаний, и хотя ни один фильм не был задуман как ужасы – большинство сценариев имели классическую литературную основу – их названия зачастую украшали одновременно рейтинги самых страшных и самых откровенных фильмов мира. В прокате ленты шли строго после полуночи, тем не менее, кинотеатры были переполнены.
Самым нашумевшим экспериментом отца стала восьмичасовая – по два часа на каждую серию, лента «Интерлюдии страха», снятая по скандально известному роману маркиза де Сада «120 дней Содома» – четырёхтомник, знакомый рядовым читателям в основном по первой части. Действие фильма было отнесено к разным эпохам, от Франции времён Великой Революции, через фашистскую и современную Италию в сюрреалистическое будущее, где элементы эпохи барокко причудливо сочетались с биотехнологиями, а среди персонажей присутствовали «кары» – невидимые существа, живущие во времени и питающиеся воспоминаниями людей. Немыслимо длинная феерия цвета, света, оптических и психологических игр завораживала и приковывала внимание так, что лента, ни по каким критериям не вписывающаяся ни в один формат, с успехом шла в прокате, её не обошёл вниманием ни один сколько-нибудь влиятельный критик, а кинофестивали одарили рядом призов – в основном за лучший грим, операторскую работу и спецэффекты.
Потрясением для всех стала победа следующего фильма Альдо «Чёрный мёд» – жанр которого сам режиссёр определял как «порнохоррор» – на дотоле респектабельном кинофестивале в Венеции. Демонстрация фильма сопровождалась скандалами в прессе с участием политиков и муниципалитета, а церемония награждения закончилась массовой дракой в зрительном зале, после чего устроители вынуждены были закрыть фестиваль досрочно. Сам Альдо отшучивался по этому поводу, говоря, что фильм дружно признали несомненным событием в истории кино.
Веронике из фильмов отца больше всего нравилась «Диссомния» – история о девушке, которая стала свидетельницей убийства, пребывая в состоянии сомнамбулического сна, и вынуждена была погружаться в мир своих видений, пытаясь вспомнить лицо убийцы – которым и оказался тайно в неё влюблённый психиатр, проводивший с ней сеансы гипноза. Но и другие ленты Вероника помнила буквально наизусть. Она любовалась каждым кадром, хотелось распечатать их, как фотографии, и повесить в рамке. Сейчас, перебирая их мысленным взором, она с замиранием сердца думала о том, что всю эту невообразимую красоту создал не кто-нибудь – недосягаемое светило киноиндустрии, равнодушно улыбающееся с толстых глянцевых страниц, – а её собственный родной отец. Ей казалось, что теперь и она сама, как героиня в чарующий кинокадр, войдёт в какой-то новый, неизведанный, божественный мир.

***

Когда Вероника, далеко за полдень, спустилась вниз, отца дома уже не было. На бесконечном, как такса, столе белела записка без подписи, из двух слов: «буду ночью». Вероника весело пожала плечами и решила потратить освободившийся запас времени на осмотр главной достопримечательности дня: дома, который, как она уже успела мельком заметить, не раз «снимался» в отцовских фильмах в роли самого себя – интерьер у Альдо зачастую выступал более значимым действующим лицом, чем легко гибнувшие, и ещё легче превращавшиеся в нечто невероятное, персонажи-люди. Как Вероника помнила из многочисленных – впрочем, довольно скупых на подробности, сетевых заметок об отце, особняк носил название «Ка’Луна» («Лунный дом») и вот уже несколько веков служил фамильной собственностью клана Консоло-Боначелли. Вероника отправилась на импровизированную одиночную экскурсию.
Красота просто убивала. Вероника представить себе не могла, что в таком поистине княжеском великолепии можно вот так запросто жить день за днём. Но самое странное – её не преследовало чувство, что она здесь временно, что она всего-навсего гостья, как несомненно было бы, поселись она вдруг в каком-либо из отелей люкс, тоже, зачастую, размещённых в зданиях бывших родовых дворцов. Только принимая вещи как «свои», она могла предельно остро ощутить их подлинную ценность.
Вероника ничего не смыслила в роскоши; она никогда даже не мечтала о богатстве. Пределом её желаний было – чтобы денег хватало на самое необходимое. Если очень настойчиво вникнуть… ей нравился стиль хай-тек, и при случае она выбрала бы Икею – скандинавский лаконизм и предельная функциональность, ничего лишнего. Однако в своей повседневной жизни Вероника привыкла довольствоваться нищенскими условиями и уже не первый год снимала жильё в сталинском доме под снос, где с пятиметрового потолка падала штукатурка, а по вечерам регулярно выбивало пробки – то есть, в каком-то смысле, её прежняя жизнь тоже была не чужда своеобразному ретро…
В доме отца всё было иначе. Зеркала позапрошлого века, заливные мраморные полы, роспись на плафонах, подлинники картин, о которых Вероника раньше только читала в энциклопедии, два камина в густых мраморных кудрях, мебель, сделанная ещё средневековыми мастерами по заказу первых владельцев, – всё это было самым тщательным образом отреставрировано и приведено в соответствие требованиям современного комфорта. Камины можно было топить, а на диванах – валяться, что отец по преимуществу и делал, предпочитая всем прочим помещениям часть парадной залы на втором этаже, очерченную светом огня. В ней удобно располагалась пара диванов, журнальный стол и оскаленная шкура белого медведя, а над камином вместо традиционного зеркала висел экран для просмотра старинных плёночных фильмов – отец не признавал современные цифровые технологии, считая их лишёнными души.
Матери в её воспоминаниях не было – сколько Вероника себя помнила, отец растил её один. Он говорил, что нашёл её в корзинке на крыльце.
Вероника быстро убедилась, что Ка’Луна составлял плоть от плоти Венеции: в нём едва ли нашлась бы комната правильной формы. Даже фасад, вроде бы прямоугольный, при ближайшем рассмотрении носил следы асимметрии: из-за неодинаковой ширины арок верхний ряд окон «полз» в сторону относительно нижнего, основной корпус был скошен, и в плане здание, как и отдельные его комнаты, представляло собой трапецию. Левую стену отягощала крытая галерея, нависавшая прямо над каналом. Справа окон не было вообще. Чёрная лестница (парадным считался вход с воды) выходила в стеснённый со всех сторон каменными стенами крохотный сад и оттуда – на причудливо расширявшуюся к перекрёстку улицу.
Хотя всю предыдущую жизнь Вероника была искренней противницей излишеств и полагала, что барские замашки ей совершенно чужды, сейчас ей хотелось расцеловать каждый кусок мрамора, залить слезами каждую парчовую подушку. По телу разливалось согревающее чувство дома. «Подумай, по документам ты ему никто», – монотонно бубнил опыт общения с многообразными одноразовыми «дядями», но более глубокое чувство шептало: это её дом, и что бы ни случилось, всегда будет её, она покинула его добровольно, а он дождался её возвращения. Она – итальянская княжна, и теперь так будет всегда.
Затаив дыхание, Вероника прохаживалась из комнаты в комнату – то ложилась со свежим кинематографическим журналом на кушетку под огромным готическим окном, то бесцельно открывала и задвигала пустые ящички миниатюрных столов розового дерева, стоявших там и сям просто для красоты, то выходила вдохнуть запах моря и апельсинов на крошечный каменный балкончик, расположенный прямо под окном её спальни… Она знала, что здесь ей никогда не надоест. Хотелось бегать по анфиладам вприпрыжку, как девчонка, и визжать от восторга. В глубине души она считала себя недостойной такого счастья – вся юность прошла в борьбе за выживание, и вдруг – жизнь в роскоши.
Обнаружилась даже молельня: небольшое круглое помещение за великолепной кованой решёткой, бархатная подушка для преклонения колен, старинная Библия на специальной подставке, необычная икона чёрной Мадонны над алтарём. Она вспомнила, что читала об этой иконе в интернете: её фотографию приводили на каком-то форуме в доказательство, что Альдо – тайный сатанист… Вероника же с первого взгляда поняла: отец выбрал именно это изображение лишь из-за красоты. В доме повсюду встречались вещи совершенно бесполезные – во всяком случае, малофункциональные – треснувшие, как яйцо, гигантские вазы, обросшие кораллом, безобразные идолы африканских шаманов с гвоздями, торчащими из живота, открытки прошлых веков с линялыми подписями, разбитые античные статуи – во всём этом чувствовалась странная привычка отца наслаждаться красотой неправильности и разрушения.
Но важнее всего был запах дома… Вся внутренность комнат, благодаря характерной медово-золотистой цветовой гамме, казалась озарённой тёплым мягким светом, и у Вероники возникала ассоциация с ульем уютных восковых сот, пропитанных свежим мёдом, в котором ещё светится полуденное солнце. Такого устойчивого чувства, что её путь завершён, что она у себя, у Вероники никогда не было там, где она родилась. Почему она так уверена, что на самом деле родилась здесь?..

***

Альдо, как и обещал, появился ближе к полуночи. Вместе с ним в дверь, с леденящими кошачьими завываниями, ворвалось огромное, мохнатое, белоснежное существо.
– Боже! Луна! – завопила Вероника прежде, чем успела подумать, откуда знает имя кошки, и подхватила довольного зверя на руки. Возле её ног, утробно тарахтя, уже тёрся второй, не менее толстый, но абсолютно чёрный зверь.
– Антон! – она расхохоталась, только сейчас сообразив, что отец назвал кота в честь известного сатаниста Антона Ла Вэя, – в шутку, конечно, просто потому, что никогда особо не жаловал религию. Вероника почесала счастливого зверя за ухом. – Как же я по вас соскучилась! Какие вы стали большие, жирные! Чем ты их кормишь?
– Фаршем из человечины, – обаятельно улыбнулся хозяин.
– Ах вы мои людоеды, – восхитилась Вероника. – Я не толстый, я пушистый? Да? А у кого тугие бока под шубой прощупываются? Ах, толстопятый! Ах, злодей! – Вероника спустила на пол вальяжную Луну и прижала к груди безразмерного Антона. Зверь, пряча улыбку, величественно зажмурился. Луна бодро мяукнула.
– Они в основном живут на яхте, – пояснил отец. – Но я решил, что им захочется с тобой поздороваться.
Вероника благодарно улыбнулась и отпустила кота. Зверь грузно упрыгал в глубь дома. Альдо непринуждённо притянул её к себе и поцеловал в щёку. Помимо воли Вероника раскраснелась. Даже самая мимолётная его ласка волновала её до слёз.
– Не скучала?
– Нет, я смотрела дом…
– На крышу поднималась?
– Нет…
– Самое лучшее пропустила. Я тебе потом покажу. Вот, держи. – Он вручил ей две объёмистых картонных коробки.
– Что это?.. – смутилась Вероника.
– Домашнее платье и туфли. А то ты всё время в коже и джинсе, смотреть больно.
– О, боже… – Вероника заглянула под крышку и увидела ленты белого тумана. – Я такое никогда не носила…
– Примерь.
– Что, прямо… сейчас?
– Ну да. – Не дожидаясь согласия, отец забрал у неё коробки и понёс наверх. Ничего не оставалось, как последовать за ним. В спальне Вероника извлекла эфемерное платье и расправила разлетающиеся полосы шёлка. Потом оглянулась на отца.
– Ты не мог бы… выйти на время?
– Зачем? – удивился он. – Что я, тебя голую не видел?
Вероника смутилась ещё больше.
– Но… просто… Я всё равно не могу переодеваться, когда в комнате есть мужчина!..
Отец пожал плечами и вышел.
Вероника осторожно освободилась от побитой жизнью «кожи и джинсы» и надела платье. Оно восхитительно льнуло к телу, но вот смотрелось… Странно, что Альдо выбрал именно такое для дочери. Вероника подумала, что платье идеально подошло бы женщине, которая решила радикально разнообразить супружескую жизнь. Может, в магазине он не заметил, что оно полупрозрачное? Под нежнейшей белой тканью достаточно отчётливо выделялись кофейные соски грудей и тёмный треугольник волос между ног. Грудь Вероника прикрыла, перебросив вперёд распущенные локоны – их длины как раз хватило, но… Обернувшись в поисках белья, она обнаружила, что все её вещи отец как-то незаметно забрал и в данный момент запихивает в стиральную машину в ближайшей кладовой. Вероника закусила губу. Что ж, в конце концов… зачем портить линию? Да и о чём она беспокоится, это же её отец?..
Внезапно внутри раскрылась картинка словно из другого измерения. Это была сцена из фильма «Интерлюдии страха», но такая, как она выглядела во время съёмки. Часть фильма снималась прямо здесь, в доме. Повсюду стояло оборудование, микрофоны, рельсы, несколько камер. Масса народу. Масса красивых нагих женщин. Вероника поняла, что, конечно, неоднократно видела отца обнажённым. Он занимался с ними сексом прямо перед выключенными камерами.
Воспоминание мелькнула и прошло. Откуда оно? Когда она всё это видела?
Вероника сердито сунула ноги в невесомые туфли, отделанные лебяжьим пухом. В конце концов, если не приглядываться, отсутствие белья почти не заметно.

***

Отец встретил её взглядом, полным такого восхищения, что Вероника задрожала. Он легонько погладил её плечи.
– Ты свежа, как охапка подснежников. Тебе очень идёт белый цвет. Почему ты никогда его не носишь?
– Слишком маркий, – смущённо призналась Вероника, чувствуя себя потусторонним существом на сюрреалистическом пиру, сценами которых так изобиловали отцовские фильмы. Платье двумя широкими прямыми полосами спускалось от плеч к поясу, глубокий ви-образный вырез оставлял открытыми живот и спину, талию перехватывал ремешок с серебряной пряжкой, а юбка разлеталась книзу, как молочно-белый дым.
– Так бы тебя и съел, – резюмировал отец. Вероника рассмеялась, коснувшись рукой пылающих щёк. Он вежливо отодвинул ей стул, дожидаясь, пока она сядет. – Ты не против, я опять заказал пиццу? Я здесь почти не готовлю. Но ты, если хочешь, можешь звонить в любой ресторан, и тебе принесут то, что у них в меню. Список телефонов на кухне.
– Спасибо. – На самом деле, пицца её устраивала. Вероника боялась, что просто не сообразит, как есть экзотическую снедь, доставленную из люксовых отелей. Вдруг у них там икра с устрицами на завтрак, обед и ужин?
– Вот-вот, – усмехнулся Альдо; она почти привыкла к тому, что он читал её мысли. – Именно поэтому я предпочитаю съесть кусок пиццы где-нибудь на ступеньках набережной, а не сидеть считать золотые вилки.
Вероника рассмеялась и вульгарно оторвала рукой горячий сочный кусок.
Ужин пролетел незаметно; как получалось, что она разговаривала с человеком, которого знала второй день, так, будто они всю жизнь провели вместе? – было выше её понимания, и она просто наслаждалась моментом. Ей ни с кем раньше не было так хорошо.
– А ты был в бессмертном кафе «Флориан»? – припоминала она очередную местную достопримечательность.
– Нет.
– Что, ни разу?! – Вероника чуть не свалилась со стула.
– А что я там забыл? Оно же для туристов. Одна чашка кофе знаешь, сколько стоит?
– Фанаты платят за легенду, – важно сообщила Вероника. – За возможность подышать тем же воздухом, что Дягилев и Бродский!
– Странно, что в России вы им не надышались…
– А если бы ты туда зашёл, и на тебя бы народ подтянулся, – хихикнула она.
– Сильно сомневаюсь, что мне по этому поводу начисляли бы процент с выручки.
– Кто бы мог подумать, что люди-легенды такие меркантильные!
– Пусть на Бродском пиарятся. Ему процент уже без надобности…
Вероника нерешительно поглядела на кружевные салфетки, с завистью вспоминая обычай дикарей вытирать руки об волосы. Отец милосердно извлёк откуда-то бумажные полотенца.
– А чем ты сейчас занимаешься?
– Снимаю фильм, представь себе.
«А куда пропадают при этом куски реальности?» – был следующий вопрос, но Вероника боялась затрагивать эту тему. Пусть всё идёт, как идёт.
– О чём?..
– О женщине с глазами из пламени, – улыбнулся он, глядя на неё так, словно она и была той женщиной.
«И кто играет главную роль?» – следовало спросить, но Вероника снова побоялась.
– И… чем всё закончится?
– Не знаю. Посмотрим.
– Разве замысел режиссёра – не главное?
– Есть много такого, что от меня не зависит.
– Например?
– Ты.
При этом откровенном заявлении Вероника поёжилась; наверное, сейчас было самое время перейти в наступление, но так хотелось отдохнуть! Она впервые поняла, о чём втайне всегда мечтала: когда она найдёт отца, он возьмёт на себя все её проблемы. Больше никогда и ни за что ей не придётся отвечать…
Она подняла голову и невольно им залюбовалась. Всю предыдущую жизнь до этого ей было неприятно смотреть на мужчин. Ей и в голову не приходило считать кого-либо из них красивыми. Теперь она словно прозрела. Откуда такая разница между ним и остальными?.. Может, его несомненный творческий гений каким-то образом проницал и внешность, сообщая ту ослепительную, пугающую ауру, которой так не хватало другим? Она попыталась вспомнить прочих представителей богемы, которых довелось встречать, и внутренне содрогнулась. Те выглядели как потасканные, пресыщенные, самодовольные самцы. Он выглядел, как бог.
Она вдруг сообразила, что пауза затянулась. В который раз её поразил жгучий пламень его бездонных ласкающих глаз.
– Какая ты у меня красавица, – улыбнулся он.

***

Ей не показалось. На пороге спальни он уже совершенно откровенно стиснул её в жадных объятиях, которых, если бы она призналась самой себе, ей хотелось больше всего.
– Как ты можешь, ведь я твоя дочь! – крикнула она вместо этого.
Застыв на мгновение, он казался озадаченным.
– Но мы же всегда были любовниками.
– Как… всегда?
– С твоего детства.
– С детства?!
– Вика, но ты же не будешь, сейчас, говорить мне, что это плохо, что это безнравственно?.. Ты из-за этого меня бросила. У тебя было тридцать лет, чтобы подумать. И ты вернулась. – Сжав её лицо в ладонях, он смотрел на неё так, словно ждал, что она немедленно займётся с ним любовью. – Ты что – ни хрена не помнишь? – У неё просто не было слов. Её заторможенность явно злила его, в глазах вспыхнул опасный огонёк. Он медленно оттолкнул её от себя. – Ну давай. Вспоминай.
Он ушёл, а она ещё долго стояла, без сил привалившись спиной к стене.

***

На белом, как раскалённая пустыня, экране метались лиловые тени. Сцена припадка эпилепсии у молодой монахини. Десятилетняя Вероника молча стояла у двери. Она часто видела эту женщину в доме, и, как сейчас в фильме, на ней не было ничего. В углу огненного квадрата мерцает бдительный таймер. Бешеные руки в клочья рвут чёрную пелерину. Серебряные нити слюны стекают с пунцовых губ, искажённых немым криком. Чёрное месиво между широко разведённых бёдер. По телу, выгибающемуся неудержимой дугой, ползают чёрные пчёлы. «Чёрный мёд».
Отец всегда смотрел отснятый за день материал дома, на большом экране над камином, нимало не озабочиваясь присутствием несовершеннолетней дочери. Чаще всего его при этом развлекала какая-нибудь из запечатлённых на плёнке красавиц, но бывало, он ласкал себя сам. Вероника уже привыкла смотреть на что угодно. Казалось, рядом она или нет, его нисколько не волнует.
Но не сейчас. Он вдруг перехватил её взгляд.
– На что ты смотришь? Подойди. Нравится? Ближе. – Он не трогал её, но его неподвижный взгляд словно приказывал: давай, ты же знаешь, чего я хочу… ты же не откажешься сделать для меня что-то особенное?.. Веронике хотелось убежать, но она знала, что не посмеет. Отец поставил её между своих раздвинутых ног, мягко взял её руку, прижал к своему пульсирующему члену и слегка подвигал вверх-вниз, потом закрыл глаза и с прерывистым вздохом откинулся назад, – по крайней мере, его взгляд больше не жёг её. Вероника задрожала, ей казалось, что она сейчас увидит чёрных пчёл, что её рука ей не принадлежит, она бесчувственная, как у куклы. Подняв голову, она снова встретилась со жгучим взглядом отца. Он облизнул губы. – Ты же видела, как другие девушки это делают? Давай, мне будет приятно, – свободной рукой он погладил её шею. Вероника отчего-то знала, что пока не подчинится, он не отпустит её, поэтому послушно потянулась губами к его члену. – Встань на колени, тебе так будет удобнее. Представь, что облизываешь мороженое… – он говорил слегка охрипшим низким голосом, – Вероника вспомнила его с другими женщинами и на мгновение почувствовала себя польщённой: она никогда ещё не видела отца таким. Он снова закрыл глаза. – Да… да… чудесно, – его сильные руки обхватили её голову, пальцы требовательно зарылись в волосы. Он начал сам делать движения ей навстречу. На какое-то мгновение Вероника испугалась, что задохнётся – он проникал всё глубже, но внезапно резким движением вышел, прижал её к себе, и Вероника почувствовала, как что-то горячее и липкое разливается по её шее и плечу. – О, боже, – простонал отец, поглаживая свой член её волосами. По его телу волнами пробегала дрожь, он отдавался наслаждению, совершенно, по-видимому, забыв обо всём. Наконец железная хватка его рук чуть ослабела, он откинулся назад в полном изнеможении. Вероника чувствовала себя оглушённой, в голове шумело. Она тоже без сил села на ковёр, потом нерешительно потрогала шею. Её волосы были перемазаны спермой. Ей захотелось пойти умыться, но она не решалась.
– Иди умойся, – словно прочитав её мысли, сказал отец. Выходя, Вероника мельком бросила взгляд на экран. Чёрные пчёлы деловито сновали в пустых глазницах выбеленного зноем черепа.

***

– Я, если захочу, раздену тебя до кости! – вспомнилась фраза, брошенная отцом в пылу ссоры с одной из участниц массовки.

***

Вероника не сразу разобралась, что из происходящего – сон, а что – реальность. Она чувствовала прикосновение сильного горячего тела, фантастически гладкой кожи, умелых рук, которые с поразительной чуткостью находили самые чувствительные местечки на её теле, самый восхитительный ритм…
– Я с ума сойду, если не поимею тебя сегодня, милая, – услышала она шёпот отца, – не могу уснуть…
Вероника с трудом стряхнула с себя сон о прошлом; ей казалось, она всё ещё чувствует вкус спермы.
– Не сопротивляйся, милая, я не буду входить… – оседлав её, он просунул член между её грудей и начал двигаться медленными, жадными, настойчивыми толчками. Вероника не успела слова сказать, как его пальцы оказались у неё во рту. Не зная как, она поняла, что он тоже видел её сон. Он хотел повторить то, что было тогда. Откликнувшись на его молчаливую просьбу, она позволила ему войти в её рот. Да… да… чудесно… она не могла понять, слышит ли в самом деле этот свистящий шёпот, ей показалось, что она сейчас задохнётся…
Он снова кончил ей в волосы, вытащив в самый последний момент, она непроизвольно погладила его сильные бёдра и тут же отдёрнула руку. Он, казалось, полностью погрузился в чувственные ощущения, забыв обо всём, как с ним обычно бывало в мгновения экстаза. Немного придя в себя, он непринуждённо уселся у неё на груди, по-видимому, не собираясь слезать; даже в темноте она почувствовала его оценивающий взгляд и отвернулась. Ей хотелось что-нибудь сказать, но слов не было. Наверное, ей хотелось сказать, что…
– Слезь с меня… Бог ты мой, какой же ты мерзавец!

***

Ночью отец предпочёл не дискутировать и ушёл к себе спать, поэтому к утру Вероника успела измаяться, устать и подрастерять запал. Однако ей всё же удалось вместо «привет» произнести достаточно твёрдым тоном:
– Ты всерьёз считаешь – я так запросто приму, что ты меня растлевал?
Отец посмотрел на неё, как на сбежавшую из дурдома опасную сумасшедшую, которую надо как-нибудь незаметно обезвредить.
– Вика, не ори.
– Я не ору!
– Я тебя не растлевал. Ты сама согласилась…
– Ты себя слышишь? Десятилетняя девочка согласилась спать со взрослым мужиком! Может ещё скажешь, что я тебя изнасиловала?!
– Но сейчас тебе не десять лет…
Вероника стиснула ладонями виски.
– Боже мой! Боже мой! – на этот раз она действительно перешла на крик. Вся её жизнь завертелась перед глазами, как слетевшее с оси колесо. – Как ты мог?! Как ты сквозь землю не провалился?! Как ты мне в глаза смотрел?!
– Да перестань ты наезжать на меня! – отец тоже повысил голос, и в его прямом взгляде Вероника прочла неприкрытое желание, которое сказало ей больше, чем слова. – Я хотел тебя. И сейчас хочу… – Он подошёл к ней и схватил за руки – Вероника не нашла в себе сил уклониться. – Ты ведь тоже это чувствуешь! Мы связаны!
Она с трудом перевела дыхание. Вероника всегда гордилась своей решимостью и ненавидела чувствовать себя размазнёй, но он совершенно лишал её воли. Когда он смотрел на неё таким откровенным, зовущим взглядом, она терялась. Был ли в том, что он говорил, какой-то смысл? Заметила ли она это? …то? Их связь? Без сомнения…
Вероника чувствовала себя полностью потерянной, в хаосе вещей.
Она знала, что если он велит сейчас: сделай мне приятно, – она не сможет возразить. Она просто не в силах была трезво доказывать собственному отцу, что с родной дочерью не спят. Если он сам не понимает, о чём может быть разговор? Вот это и называется – «согласилась»?..
Внезапно он ослабил хватку, и от неожиданности она чуть не упала.
– Если тебе так неприятно, давай вырежем это, – сухо предложил он.
– Чт-то?..
– Я говорю: вырежи! – прокричал он, как для глухой.
Непрошеная догадка иглой ужаса вонзилась в её ум.
– Да ты и раньше уже это делал, – прошептала она. – Вырезал куски из моей жизни… Поэтому я только теперь начинаю вспоминать!
– Уж что бы там я ни делал, это ерунда по сравнению с тем, что устроила мне ты!
– Я?.. Разве… – искренне опешила Вероника.
– Ты вырезала тридцать лет из нашей жизни! И сожгла! Пропала неизвестно куда! Я тебя искал, искал…
– И нашёл. – Это было утверждение, а не вопрос. Вероника уже поняла, чья воля без явных на то причин, ни с того ни с сего, привела её в Венецию.
– Недавно, – неохотно признал он.
– Поэтому я вернулась… Ты мне приказал!
– Ничего я тебе не приказывал, – устало выдохнул Альдо, сел и опустил голову на руки.
Помолчали.
– Но… как это вообще возможно? Вырезать кусок реальности?
Отец поднял голову и посмотрел на неё с таким выражением, будто считал, что она нарочно над ним издевается.
– Хватит, – глухо рассудил он. – Парад воспоминаний на сегодня закончен. У меня уже голова раскалывается.
Под этими словами Вероника подписалась бы и сама. Поколебавшись, она тоже села за стол и с тоской подумала о чашке кофе.
– И что делать? – спросила она, скорее, в пустоту, не надеясь на ответ, но отец внезапно оживился.
– Надо сварить кофе! – придумал он. – И позвонить в доставку пиццы!

***

Девочка с улыбкой разглаживала жёсткие складки ангельски-белого платья. Это был её первый съёмочный день в качестве актрисы. Она слышала от взрослых, что фильм называется «Дочь дьявола», и будут снимать сцену «одержимости», но это всё проходило где-то на краю сознания. Был такой солнечный день, и храм такой красивый. Огненные лучи полуденного солнца сочились сквозь красные витражи. И Вероника сама себе казалась таким лучом, только белым, белым, как снег на вершинах гор. Она чувствовала свою красоту и наслаждалась ею.
Поэтому ей совсем не понравилось, когда молодой вихрастый режиссёр начал объяснять что-то насчёт слёз, отчаяния, что её куда-то потащат, и надо будет отбиваться. Он толкал её, просил вспомнить обидные случаи – может, её дразнили мальчишки? или она скучала по маме? – но Вероника рассеянно смотрела вниз, на свои белые туфельки с плоскими атласными бантами, и думала только о том, чтобы никто не прикоснулся к ней и не помял платье.
Тогда отец – он тоже был на съёмке – подошёл к режиссёру и что-то шепнул ему на ухо. Тот объявил перерыв. Вероника вздохнула с облегчением и вновь села на краешек резной церковной скамьи.
Отец вернулся спустя некоторое время, держа в руке нарядную коробку. Чудеса продолжались. С замирающим дыханием Вероника вгляделась в дивную фарфоровую куклу с такими же, как у неё, каштановыми локонами, тёмными глазами, в похожем кремово-белом платье из кружев.
– Тебе нравится? – спросил отец.
Вероника заворожённо кивнула.
– Она твоя.
Не веря своему счастью, Вероника приняла из его рук массивную коробку и долго вглядывалась в румяное личико куклы сквозь блестящее стекло. Её не хотелось доставать, было страшно даже дышать на неё. Она была так изумительно красива.
Внезапно отец выхватил у неё коробку и разбил об пол. Серебряные брызги осколков разлетелись во все стороны. Вероника даже не успела вскрикнуть. Отец схватил куклу и с выражением жуткой ненависти на лице резкими движениями оторвал у неё маленькие фарфоровые руки.
Вероника стояла, хватая ртом воздух, и почти не слышала команду: «Мотор!»

***

Нестерпимо захотелось пройтись.
Неслышно ступая босыми ногами, она спустилась в центральную залу. Отец проводил здесь много времени, часто даже спал на развёрнутом к экрану диване. Вероника безотчетно хотела взглянуть ему в лицо, но в темноте видела только размытое пятно белой майки.
Как можно быть таким чудовищем? Как можно влюбить в себя ребёнка и потом так терзать? Веронике хотелось сделать что-нибудь дикое, закричать, отхлестать его по щекам. Однако вместе с тем она чувствовала, что изменилась. Теперь уже не то, что было раньше. То – больше никогда не повторится. Она поймала себя на мысли, что иногда – мельком – видела в его глазах страх. Теперь он боялся, что она накажет его за всё, что он сделал с ней в детстве.
О чём ты думал, – хотелось крикнуть ей. Неужели ты действительно надеялся, что я навсегда останусь беспомощным ребёнком?
А хотела ли она наказывать его? Какой теперь в этом смысл? И так ли это легко? Чего он на самом деле боится? Наверное, больше всего на свете она хотела быть нужной ему. И сейчас она ему нужна.
Она не отдавала себе отчёта, с какого момента почувствовала на себе его взгляд, но знала, что он уже не спит. У неё снова возникло ощущение, что он видел тот же сон. Неужели он прав? Они действительно настолько связаны?
– Раз уж ты не спишь, принеси мне воды со льдом, – Вероника только что подумала, как же хочется пить.

***

Спустя вечер Вероника уже лежала на коленях у отца в том самом платье, грызла солёные орешки и краем глаза косилась на экран. Весь ужас был в том, что Альдо нарушал все мыслимые и немыслимые границы так легко и естественно, ни на миг не задумываясь и ни на грош не чувствуя себя потом виноватым, что и Веронике рядом с ним условность начинала казаться именно условностью, то есть пустышкой, которую можно свободно отмести в сторону и забыть об этом навсегда. Слова типа «инцест» ничего, кроме смеха, у отца не вызывали, бесполезно было даже произносить их при нём, он мог ответить, например: «Это на каком языке?»
На свободном диване, жмурясь, в позах римских патрициев раскинулись удовлетворённые коты. Поведение хозяина их полностью устраивало. С тайным отвращением Вероника поймала себя на том, что и сама как-то быстренько усвоила возле Альдо роль приручённой кошечки. Так с ним было удобнее. К этой роли у него не возникало замечаний. А бросить вызов ему на равных у Вероники недоставало сил, и она сомневалась, что когда-нибудь решится.
По экрану, как асфальтоукладчик, катилась довольно затянутая «Дочь дьявола». Вероника сама настояла на том, чтобы её пересмотреть. Эта лента имела к Альдо косвенное отношение: он её продюсировал, а снимал малоизвестный и не очень опытный на тот момент режиссёр Микеле Мауро. Сцены с юной Вероникой шли только в начале фильма: дальше «дочь дьявола» взрослела, и её играла другая актриса. Отец задумчиво комментировал:
– Если бы мы тогда не промахнулись с выбором актрисы на роль взрослой Эммы… На звезду у нас денег не было. Да и не знаю я ни одной звезды, которая подошла бы. Разве что Сильвана Мангано могла сыграть, но, свят-свят-свят, на тот момент ей было пятьдесят лет! Это ни в какую, это надо переписывать весь сценарий… Решили искать дебютантку. Я им сразу сказал: возьмите непрофессионалку, она будет органичнее. Но наши мальчики-отличники: нет, здесь надо играть. А толку? Вот это, что ли, игра? Эмма должна быть, как дикая кошка на пустой улице! Непрофессионалка – рискованный вариант, но вот конкретно в этом фильме, в этой роли, могло сработать. В итоге, ни два ни полтора – пригласили девочку-студентку. И, главное, пока шли пробы, казалось, она ничего. А когда начались съёмки, и стало ясно, что она не тянет, было уже поздно что-то менять. Раздеться она согласилась, это было оговорено контрактом, ну и что? Не было в ней той потерянности, того огня…
На экране молодая девушка рвала зубами розы, принесённые ей ухажёром.
– Лучше бы вообще убрали эту сцену, если актриса не понимает, зачем она…
На пол сыпались мятые лепестки, чёрные в лунном луче. Отец помолчал.
– Ты прости меня, пожалуйста, за то, что я тогда куклу сломал. Но, честно говоря, я думал только о том, сколько стоит съёмочный день. Если бы мы не уложились в сроки, то лишились бы всех прав на картину. И вообще, скорее всего, пришлось бы студию продавать.
– Мне в школе все одноклассники завидовали. Знаешь, всем маленьким девочкам хочется сняться в кино…
– А всё-таки сцена получилась превосходная. Лучшая в фильме. Ещё бы и остальное на том же уровне… А так… Хорошо хоть, с долгами расплатились.
Очевидно, измученный пересчётом ошибок ученика, отец откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
– Я, правда, верил, что из Микеле получится что-то интересное. А он после этого фильма в бизнес ушёл. Теперь торгует ботинками где-то в Риме. И, знаешь, ничего. Разбогател, женился. По американским меркам, наверное, это считается – добился успеха.
– Ну, не все ведь живут в наследном замке. Некоторым приходится работать, чтобы прокормиться.
– Ой, я тебя умоляю. Ты думаешь, Микелино – мальчик с улицы? У него дед – парламентарий, отец – мэр Милана.
Вероника подавила вздох. В который раз опыт подтверждал, что среди элиты, как социальной, так и творческой, встречается поразительно мало мальчиков и девочек «с улицы». Невзирая ни на какую демократию, большинство почему-то было из наследных замков…
Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Вероника вновь переключила внимание на фильм. Да, здесь не надо быть профессионалом, чтобы отличить руку гения от руки подмастерья. Энигматическая полудьяволица на экране напоминала умотанную мамашку из соседнего двора. У Альдо любая актриса массовки превосходила в кадре саму себя, блистая ослепительной харизмой и неземной красотой. «Дочь дьявола», повзрослев, даже цвет волос поменяла: превратилась в крашеную блондинку. Героини фильмов отца, хоть и воплощённые в разное время разными актрисами, все как на подбор были темнокудрые готические принцессы.
Вероника и раньше, наряду со всеми критиками и фанатами, замечала, что женские персонажи у Альдо на одно лицо, – но только теперь отчётливо поняла, чьё оно: её собственное. Те же блуждающие карие глаза – камера часто подчёркивала «ведьминскую» косинку – те же змеевидные спутанные локоны. Вероника выглядела именно таким колючим цветком, дикой розой в шестнадцать, восемнадцать лет. Да и сейчас…
– А с ведущими актрисами у тебя были романы? – задумчиво протянула она.
– Нет, – поколебавшись, ответил отец.
– Понятно: были. Часто?..
– Да какие романы, о чём ты говоришь? – возмутился Альдо. – С кем? С Джиной Конноли, что ли? Ей на момент съёмок было шестнадцать лет!
Вероника промолчала.
– Ну, было… Был секс. Это же не романы.
– И с девочкой тоже?
– Я не… входил. Так, просто… дал отсосать. Думаешь, я так уж прям рвусь в тюрьму?
– Уффф… – терпению Вероники пришёл конец, и она пересела на соседний диван, потеснив снисходительных котов. – Альдо, ты просто… чума!
– Не хочешь про это слушать, так и не спрашивай! – искренне удивился отец. – Можно подумать, я тебе навязываюсь со всеми подробностями.
Вероника вновь переключилась на фильм. Дьяволица вычёрпывала ложкой внутренние органы из тела своего убитого любовника. Вероника понимала, что читать нотации бесполезно, и некоторое время ей даже удавалось сдержаться.
– Слушай… а тебе никогда не приходило в голову, что в присутствии несовершеннолетней дочери неплохо бы ходить одетым?
– А ещё я должен был тебе рассказывать, что детей приносит аист, – иронически откликнулся Альдо на это замечание.
– Но… допустим… не обязательно же было на глазах у ребёнка заниматься сексом?
– Не обязательно, разумеется, но что я, должен был на улицу тебя выгонять?..
Логика была непобедимая, и Вероника сдалась.

***

Сквозь сон она услышала звук сирены, которой местные власти оповещали о начале типичного для ноябрьской Венеции кратковременного наводнения. Вероника перевернулась в кровати и накрылась одеялом с головой. Потом перевернулась ещё раз и вынырнула. Сегодня она собиралась забрать вещи из отеля и решила не менять планы: хотелось посмотреть на мокрую царицу Адриатики.
– Acqua alta , – мрачно сообщил отец, сражаясь со ставнями на первом этаже. – Надень резиновые сапоги. У нас здесь ещё ничего, а в центре воды по колено.
– А у тебя есть лишние?
– У меня не лишние, – Альдо пожал плечами. – У меня твои. Да, так и стоят до сих пор.
– И сколько им лет?
– Мы с тобой знаем, что тридцать три, но им кажется, что их купили три года назад…
– А где?..
– В кладовке.
Вероника неохотно повлеклась по лабиринту комнат. Вспомнить бы ещё, где тут кладовка…
– За лестницей, налево! – прокричал отец из отдаления.
Обнаружив наконец искомое помещение с запасом плащей, дождевиков и, как ни странно, удочек, Вероника была удивлена, увидев на обувной полке длинный ряд резиновых сапог одного фасона и размера, но разных цветов.
– Да их тут целая лавка! – воскликнула она.
– Это ты купила, – негромко пояснил отец, остановившись в дверях. – Семь пар.
– Но… зачем?.. – Вероника подняла ближайший сапог, прикидывая, не изменился ли размер.
– Не знаю, – спокойно сказал отец, хотя в его глазах засветилась улыбка. – Но ты носила их вперемешку. На одну ногу – жёлтый сапог, на другую – красный.
Вероника подавила смешок.
– Наверное, хотела привнести краски в чёрную венецианскую осень, – предположил отец.
Вероника осторожно выбрала пару поскромней – белые – и прозаично воздержалась от экспериментов.
– Стареешь, –  покачал головой отец, хотя глаза его смеялись.
– А чьи это удочки?
– Твои. Ну ты даёшь, совсем беспамятная стала.
– Не помню. Правда, не помню.
– Ты удила рыбу чуть ли не на пьяцетте . Единственная девчонка, сидела там между чокнутых стариков. Не знаю, как они, а я лично в курсе, что в море сливают канализацию. Поэтому, честно говоря, я выбрасывал весь твой улов в окно и жарил то, что покупал на рынке, пока ты уходила. Кончать жизнь самоубийством, пробуя гадость, выловленную из легендарных венецианских каналов, как-то не хотелось.
– Вот как рушатся последние детские иллюзии, – засмеялась Вероника.
– Может, тебя проводить? – предложил отец.
– Не надо, у меня всего один чемодан.

***

И зря отказалась – запихивая чемодан в вапоретто , Вероника в очередной раз потянула плечо, которое последние годы по неизвестным причинам – очевидно, верное синдрому офисного работника – периодически давало о себе знать ноющей болью. Дома, рассовав по полкам немногочисленное шмотьё, она с запозданием вспомнила, что хотела купить домашнее платье поприличнее. Ладно, потом. Морщась, она принялась разминать замученную болью руку.
– Болит?
– Ага… ч-чёрт раздери…
– Дай я посмотрю. Ложись. Да не съем я тебя! Ложись!
Вероника неохотно легла, понимая, что в случае чего – не будет знать, что делать. Но отец, оказывается, и правда умел делать хороший массаж.
– И давно у тебя так? – поинтересовался он, безошибочно находя болевые точки.
– А ч-чёрт знает… давно, – проскрипела Вероника.
– Защемление нерва… ну, это ерунда. Пара-тройка сеансов, и мы это уберём.
– Говоришь, как профессиональный массажист, – удивилась Вероника.
– У  меня, между прочим, диплом невропатолога, – насмешливо ответил отец.
– Ну, ты просто кладбище талантов… Ааааа!..
– Ой, извини, – отец одним рывком заломил ей руку под таким углом, какого, она думала, и в природе-то не существует, а потом пальцами надавил на какие-то точки возле шеи, так что мышцы мгновенно одеревенели – ни на миллиметр голову не повернуть. – Никогда больше не сравнивай меня с мёртвыми! Поняла?
– Да! – крикнула Вероника, и отец убрал руки – сразу стало легче. Боль была ошеломительная, слёзы сами собой так и брызнули на подушку.
– Твою ж мать… – простонала Вероника, – ты мне чуть руку не оторвал!
– А я хороший специалист, – холодно отозвался отец, разминая её плечо обратно. – Я надавлю на две-три точки на твоём красивом теле – и тебе будет так больно, что искры из глаз посыплются. Или ты не сможешь дышать. Или не сможешь двигаться.
– Учту, – буркнула Вероника.
Эта вспышка в очередной раз напомнила ей, что иллюзии о добром отце, который будет её защищать и никогда не сделает больно, следует засунуть ровно туда, откуда она их достала, – в несуществующее детство. Она раньше как-то не задумывалась о том, насколько он сильнее – и психологически, и физически. Боль, которую она могла причинить ему, была ничтожна в сравнении с тем, что он мог сделать с ней. Вот и вся любовь.
«И ты – единственный мой близкий человек на целом свете», – хотелось ей сказать, но она уже поняла, что пытаться разжалобить его бесполезно. Он понимал только язык силы. И силы этой у него было предостаточно.
Странно, что ей, в общем-то, не хотелось мучить его в ответ. Ей хотелось, чтобы он любил её и заботился о ней, но это казалось невозможным. Вместо этого он хотел её и, в общем-то, владел ею. Она чувствовала себя в ловушке. У него есть хоть какое-нибудь уязвимое место?..
– Ты чего взъелся-то? – глухо поинтересовалась она, свободной рукой смахивая набегавшие слёзы. Отец тут же со стоном прижал ладони к вискам, словно на голову ему надели пыточный обруч – ну вот, может, всё-таки удастся договориться?..
– Ничего… – сквозь зубы процедил он и снова застонал, причём в голосе его слышалось неподдельное страдание: вот она, связь!.. Нежелательные мысли! – Ну, хорошо! – крикнул он, словно бы признавая поражение, и с трудом отдышался. – Думаешь, мне легко было, когда ты пропала?.. Ты пойми, ты можешь уйти и этим всё равно что убить меня. Я буду жить, но не смогу работать, а это хуже смерти! После ритуала ты стала единственной актрисой. Ты теперь всё время должна быть в кадре!
Отца била крупная дрожь. Отлично, сеньор! – радостно подумала Вероника. Вот сейчас мы, пожалуй, друг друга поняли!
– Это ты думаешь о самоубийстве через два дня на третий, а я не хочу умирать, – закончил он с таким видом, словно последние слова у него вырвали на дыбе, – бледность проступила даже сквозь природный загар. Веронике в самом деле часто хотелось умереть, но раньше этого никто не замечал.
– Ну так постарайся, чтобы мне хотелось жить! – с притворной наивностью торжествующе протянула она. – Подумай, чем меня порадовать, напрягись!
Отец бросил на неё затравленный взгляд.
– Это твоя жизнь. Я, что ли, должен вместо тебя её любить?..
– Это ты сделал мою жизнь ужасной! – Вероника перешла на крик.
Миновала очередная пауза, означающая очередной тупик.
– Ничем не могу помочь, – устало выдохнул отец.
– Аналогично! – яростно крикнула Вероника, спрыгнула с кровати, подхватила в прихожей дождевик и вышла под дождь.

***

«Он не прав… Убила бы! Господи, если бы только я могла его убить!.. – бушевала она про себя, зная в глубине души, что это пустые слова. – Ну, почему всё так?! Почему именно со мной?! Скованные намертво… – продолжала она, в отчаянии глядя на мост с другого моста. – Господи, какая же кругом грязь! Какая теснота!..»
Ну, и куда она пойдёт?.. Всё равно придётся возвращаться в красивую клетку. «Ведь есть же где-то нормальные люди! Которым даже в голову не придёт, что можно так жить! Почему я?! Что мне теперь делать?..»
Она уже ни с кем, никогда не сможет испытать то же, что с отцом. Это уже рефлекс, это сильнее её. Навсегда.
Ей вдруг вспомнилась странная надпись, что привела её сюда. Не виденная нигде, кроме её воображения. Титр к несуществующему фильму.
– Настоящая Венеция, – зачем-то сказала она вслух, и всё вдруг изменилось.

***

Навалилась густая ночь. Вероника оглянулась по сторонам и не могла поверить, что так быстро стемнело. Одновременно рванул крупный снег. От воды повалил густой горячий пар, и снежинки таяли, не долетая. Режущий небо снежный ветер упорно бросал в воду новые и новые охапки. В разверстой глубине канала медленно переливались пласты бирюзового, аквамаринового, синего, василькового цвета. Вода лучилась собственным светом, как голубой день, текущий по дну ненастной ночи. Широкие плети снега со свистом врывались в узкое изломанное пространство между бледноликих домов. Вплотную к крышам притиснулось душное чёрное небо.
Издалека долетели странные звуки – будто бы резкое гортанное пение, отчего-то вызывавшее в памяти образ очень древнего, первобытного существа. Эта скрипучая мелодия всё вилась и вилась в воздухе, подобно горькому дымку, и Вероника вдруг ясно увидела перед собой высокую комнату, почти совсем пустую – обломки мебели ещё валялись кое-где по углам, покрытые густым слоем извести и пыли, шёлковые обои совсем выцвели, а высокий сводчатый потолок разукрашивали полосы копоти. Посреди комнаты, в центре замысловатого узора из гладко отполированных валунов, был сложен аккуратный очаг. Какая-то сгорбленная, сморщенная старушка ростом с ребёнка подбрасывала в него пахучие коренья, и в её бормотанье, казалось бы, на совершенно незнакомом языке, Вероника отчётливо различила слова:
– Бог Соли и Тьмы! Пощади! Мы принесём тебе кровавую жертву!..
Последние слова старухи отхватил гибкий порыв морозного ветра, с особой яростью свистнувший в прорези разбитого стекла. Вероника совсем близко увидела застывшее, цвета жжёного сахара нечеловеческое лицо, и у неё невольно вырвалось:
– Стоп!

***

В тот же миг она вернулась на мостик, сквозь каменное плетение которого просвечивали вечерние воды. Готические розетки обрамляли подъём и спуск. Невдалеке виднелся другой мостик, такой же крепко сбитый, но построже, с коваными стрельчатыми боками. Дальше в синеву водного проулка уходило здание с несколькими полностью заложенными кирпичом старинными арочными окнами. Не было ни снега, ни света, ни пения.

***

– Я видела Настоящую Венецию, – устало заявила Вероника, входя в дом и падая на диван. – Что вокруг тебя творится? Хоть сам-то ты знаешь?..
– А что именно ты видела? – помолчав, осторожно поинтересовался отец.
– Так я видела ещё не всё?!
– Ты… права. Я глуп, как пробка. Я легкомысленный человек, живущий инстинктами, – на лице отца всё яснее проступало удовлетворение от того, что нашёлся предлог что-то скрыть. – Я не удосужился разобраться и не могу представить тебе полноценный отчёт.
– Представь неполноценный, – Вероника была неумолима.
– Но… как ты сама не помнишь? Ты ведь тоже там была.
– Где?..
– На съёмках!
…Всё началось, когда в 1985 году команда приступила к съёмкам фильма под названием «Настоящая Венеция». По сюжету, там выяснялось, что венецианский епископат скрытно исповедует сатанизм, и христианские таинства на самом деле – обряды, приближающие рождение Антихриста, коим и будет ожидаемое верующими «второе пришествие».
– Ну, я рассматривал это просто как красивую легенду, которая позволит в наиболее выгодных ракурсах снять собор Санта Агата дельи Анджели на острове Касадеи  – это здесь, в венецианской лагуне.
В сценарии сцена зачатия Антихриста стояла ближе к финалу, но по сложности она была главной, поэтому съёмки начали с неё.
– Мне хотелось, чтобы обряд выглядел аутентично, поэтому я нашёл заклинание в настоящей старинной книге. У нас дома есть такие, переписанные от руки, ещё времён Инквизиции, какой-то там наш предок купил библиотеку монастыря… Ты пойми, я думал, что это просто предмет искусства, музейный артефакт!
– И?..
– Я выбрал там обряд, который показался мне наиболее зрелищным.
Приехали на локацию.
– На какую?
– В тот самый собор.
– То есть ты собирался снимать в настоящем храме?
– Конечно, это намного дешевле, чем строить декорацию… К тому же там была подходящая атмосфера.
Ночью съёмочная группа высадилась на острове. И тут возникла проблема: увидев, что съёмки пойдут в церкви, исполнитель соответствующей роли отказался играть.
– Порноактёр! Истинный католик выискался, тоже мне!
О том, чтобы распустить группу в первый же день, и думать было нечего.
– Я сказал, что пока мы не доснимем, никто оттуда не уйдёт – приехали-то мы туда на моей яхте. Но проблема в том, что мне нужен был реальный половой акт.
– Ты собирался снимать настоящий секс?..
– Да пойми ты, у меня и в мыслях не было осквернять храм! Я просто хотел, чтобы всё было достоверно.
Актёр отказался наотрез. Мужчины из массовки не подходили по типажу.
– И тогда я решил, что снимусь в этой сцене сам, а потом найду человека, похожего на меня по внешности, и он доиграет остальное.
– Погоди, а я-то что там делала?
– Снималась в роли второго плана…
– И… сколько мне было лет?..
– Да… но… ты всё то же самое уже сто раз видела дома!
– То есть я там стояла и смотрела?
– Я не знаю, куда ты смотрела, я смотрел не на тебя.
– И… что произошло?
– Не… помню. Я думал, ты мне скажешь!
– Я тоже не помню… Но ведь там была масса народу! Они что, тоже всё забыли?
– Они думают, что съёмки не было. Что после того, как тот актёр отказался, мы погрузились обратно на яхту и уехали.
– Может, так оно и было?
– Н-нет… потому что, когда я вернулся, то нашёл дома, в монтажной, бесконечную катушку.
– Что ты имеешь в виду?
– Просишь её показать любой эпизод из своей жизни и видишь эти кадры на плёнке.   
Помолчали.
– Наверное, я удивился меньше, чем следовало. Дело в том, что раньше я уже такое видел. Ты ещё не знаешь, но в нашей семье есть такая… вроде настольной игры, называется Дисса. Так вот, я не объясню тебе правил, но она влияет на реальную жизнь. Это непостижимость какая-то… которая просто есть. Её изобрёл один человек, наш далёкий предок, который слишком много играл в азартные игры. Он трижды проигрывал и возвращал себе состояние, а потом открыл принцип. И построил на нём игру. Не знаю, как это действует, но с тех пор жизнь нашей семьи изменилась. Обязанности ведущего передаются из поколения в поколение. Все оказались вынуждены считаться с этой намагниченной доской и парой игральных костей…
Я просто привожу пример в том смысле, что я уже сталкивался с вещами, которые невозможно объяснить. Поверь, лучшие умы клана в течение веков бились над разгадкой Диссы, потому что эта игрушка порой изрядно досаждает тем, для кого, казалось бы, нет никаких законов. И всё напрасно. Может быть, поэтому я не стал особо разбираться. Просто принял то, что произошло.
– Но сейчас-то что происходит?
– Суть в том, что некоторые стандартные режиссёрские команды и вообще фразы, связанные с тем фильмом, имеют некий необычный эффект. Точнее сказать не могу. Ну, например, если произнести «Настоящая Венеция» – действительно окажешься в городе, который чисто географически совпадает с нашим, а вот жители… Ты там видела местных?
– Нет… – машинально отозвалась Вероника, забыв о привидевшейся ей старухе.
– Ну и не зацикливайся, – быстро сказал отец. – Они… не совсем люди. У них другие обычаи, в общем, всё другое. Там никогда не светит солнце – небо слишком низкое, оттуда вообще не видно звёзд, только луну. Единственное, что могу сказать: не ходи туда. Это опасно. Я за прошедшие годы немного изучил тот мир, так вот, там есть места, где время течёт с ускорением. То есть можно быстро постареть. Вернёшься назад седой. Ты меня поняла?
Вероника растерянно кивнула. Ничего себе… Однако ведь смогла же она, без посторонней помощи, перейти и вернуться обратно?
– А чтобы выйти из того мира, надо сказать: стоп? – вспомнила она.
– Да.
– А какие ещё есть команды?
– Разные… – отец отвечал с явной неохотой.
– Альдо, я ведь не отстану!
– Ну… вот например, ты спрашивала, как мне удалось вырезать из твоей жизни отдельные события. Это делается при помощи команд «Камера! – Снято». Отснятый материал появится на катушке. И его можно смонтировать, как тебе удобно. Можно что-то вырезать, вклеить, заменить. И реальность изменится. Люди ничего не будут помнить. Помню только я. В последнее время ты тоже что-то вспоминаешь…
– Значит, эти эффекты работают для нас двоих?
– Да. Причём по-разному. Я долго наблюдал за всеми этими процессами, за тобой… У меня есть объяснение, но, возможно, оно неправильное. Тогда, во время ритуала… в меня как бы, отчасти, вселилось некое существо. Оно принадлежит к тому, другому миру, и очень могущественно. Всё, что стало в результате происходить с камерой и другим оборудованием, – проявление силы того существа, которое поняло нашу реальность как-то по-своему. А поскольку это был ритуал не просто призвания, а зачатия, существо каким-то образом отзеркалилось и в тебе – очевидно, потому, что ты и есть мой ребёнок. Похожий геном. Кровинка… В тебе его сила присутствует, но дремлет – наверное, потому, что ты на момент ритуала была мала. Вот единственное объяснение, которое я могу придумать. Не проси меня уточнить, я не знаю…
– Но что это за существо?
– Просто какое-то существо. Оно обладает многими странными способностями. Например, с тех пор мне достаточно несколько минут слушать иностранную речь, и я начинаю понимать чужой язык. Вот сейчас я знаю русский лучше, чем ты. Его это забавляет. Ему нравится разгадывать кроссворды…
Вероника вспомнила, что Альдо в самом деле иногда часами предавался этому глупейшему, с её точки зрения, занятию, и на её шутливый вопрос «зачем?» предсказуемо ответил: «чтобы ни о чём не думать». А ещё… Как много было в библиотеке книг и журналов на иностранных языках – в том числе арабском, китайском… Она тогда сочла это малозначительной деталью – так, аристократическая причуда, а зря! Надо было отнестись серьёзнее…
Но ведь мозг упрямо отбрасывает всё, что не вписывается в привычную картину, и самое страшное – этого даже не замечаешь! Сколько «причуд» поважнее Вероника просто оставила без объяснений, проигнорировала, «забыла»… И вся её хвалёная журналистская любознательность и дотошность – рядом с фактами подлинно непостижимого – так, показуха, пустая суета…
– Единственное, что я помню, – вдруг встрепенулся отец… – Уже когда уезжали. Я зашёл в храм проверить, не забыто ли чего из оборудования, и вдруг слышу писк. Это были два котёнка, чёрный и белый. Я их зачем-то забрал.
И Вероника тоже вспомнила…

***

– Котята!
– Следи за ними, пока я буду рулить.
– Мы их оставим?!
– А ты как хочешь?
– Я хочу, чтобы они жили с нами!
– Тогда давай оставим.
– Беленькая будет моя, а чёрный – твой!
– Договорились.
– Я назову свою Луна. А ты как назовёшь своего?
– Пусть будет Антон.
– Отлично! Луна, Антон! Нужно купить молочка, ням-ням!
– Лучше мяса с кровью…
Над венецианской лагуной разгоралась заря, как россыпь оранжево-розовых углей. Усталая съёмочная группа тряслась вдоль бортов, глядя в шипучую воду. Кое-кто посмеивался, наблюдая за девочкой, ползающей по палубе в чёрно-белом сопровождении. Никто не заметил, что съёмка, которой не было, началась в полночь, а закончилась на рассвете.