Золото Алдана

РАСКОЛ и РАСКОЛЬНИКИ, - всякое слово о них вызывает неподдельный интерес, поскольку для нас россиян это явление - потрясающий пример многовековой, необоримой преданности  исповедуемым идеалам.

            


Дилогия  «Золото Алдана» включает в себя две книги: «Скитники» и «Золото Алдана». В них повествуется  об уникальном явлении в истории Российского государства – РАСКОЛЕ. 
В первой книге – романе «Скитники» повествование о житие  старообрядческой общины, зародившейся в Ветлужских лесах в  середине 19 века, одолевшей долгий, трудный путь через Урал, Сибирь и обосновавшейся в Забайкальском крае, оттесненной затем  в глушь Алданского нагорья и там хоронящейся по сию пору.
 В романе «Золото Алдана» отражены  события, произошедшие в  жизни  общины, эвенкийского и  якутского народов в период с 1922 по 1955 годы, в тесном переплетении с судьбой белогвардейской колонии, образованной уцелевшими участниками якутского похода дружины генерала Пепеляева.
 Через героев дилогии  автором показаны  яркие и убедительные образы  людей  сильных духом и необычайного мужества, готовых  во имя глубочайшей веры и убеждений преодолевать  бесчисленные  препятствия,  нести жертвы, но оставаться верными  своим идеалам.
               


 ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА

Писатель всегда, а в наше время особенно, должен стремиться дарить читателю радость сопереживания и познания, давать пищу для ума, для души, уводя временами от реальности.
Нельзя не видеть, что влияние религии сегодня слабее чем в любую иную эпоху истории человечества. Большинство людей живёт без веры в воздаяние и наказание, в бессмертие души, без веры в соблюдение этических и моральных устоев.
Ошеломляющий технический прогресс не смог компенсировать того, что навалилось на человека — ощущения одиночества, подавленности, неуверенности в завтрашнем дне. Мы утрачиваем веру в людей, в добро, справедливость, в разумное устройство общества. В наших душах поселилась и нарастает тревога за будущее детей.
В связи с этим обострился интерес к произведениям, в которых показан возможный путь выхода из тупика и спасения цивилизации от надвигающейся катастрофы. Никто не знает какая дорога верная. В дилогии «Золото Алдана» намечены контуры одной из них.
Читая роман, веришь, что спасение придёт. И придёт с самой неожиданной стороны.
Вера в это обязательно поможет тому, кто готов пройти трудный и увлекательный путь её поиска вместе с героями дилогии — мужественными людьми с твёрдым характером, прилагающими все свои силы и знания на то, чтобы жить по заветам Христа.
Погружаясь в мир староверья, видишь, что у этих людей есть чему поучиться: умению терпеливо преодолевать трудности, воспитывать детей, находить счастье там, где другие не видят ничего, кроме проблем. А ещё, и это, пожалуй, самое  главное, способности быть благодарным за каждый прожитый день, за каждую крупицу успеха, за каждое проявление любви. Приходит осознание того что успех это награда за труд, а не манна, неожиданно свалившаяся с небес.
Старолюбцы считают, что не надо ничего требовать от жизни, нельзя командовать и распоряжаться чужими судьбами. Эти люди уверены, что Господний план лишь в самом начале и, в конце концов, придёт время и человечество проберётся среди сил разрушения, зла и исполнит мечту Создателя — станет Ему подобным.
У читателя есть возможность окунуться в этот мир добра и любви и, быть может, взять что-то из него в свою жизнь. Повествуя о трагических событиях Гражданской войны, автор стремится побудить читателя к переосмыслению и более объективному подходу к истории, исходя из идеи примирить две правды: «правду красных» и «правду белых» в рамках единой парадигмы согласия.
Любые факты истории — предмет дискуссий, исследований и верную оценку значения тех или иных событий для России может дать только время и обеспечение историкам свободного доступа ко всем имеющимся документам. При этом не надо забывать, что исторические летописи и религиозные книги зачастую подвергаются многочисленным исправлениям в угоду правящим элитам. Чтобы знать историческую истину следует пользоваться рукописными материалами первосвидетелей.
Для некоторых верующих — приверженцев официальной Русской православной Церкви, рассуждения о противостоянии новообрядцев (никонианцев) со старообрядцами могут показаться кощунственными, и даже оскорбительными. Не следует воспринимать их как выражение автором неприязни к тем или иным религиозным воззрениям. На самом деле это  историческую данность. Тем более что вера в своей основе, что у новообрядцев, что у старообрядцев по сути одна. Подтверждением тому стало снятие 1971 году на Поместном Соборе Русской православной Церкви клятвы и анафемы со сторонников старого обряда. Более того на том же Соборе старый обряд был окончательно объявлен равнозначным новому.
Бог милостив, придёт время и оба религиозных учения воссоединятся ибо все православные есть братья и сестры во Христе.

               

                КНИГА ПЕРВАЯ               
               
   РАСКОЛ и РАСКОЛЬНИКИ, - всякое слово о них вызывает неподдельный интерес, поскольку для нас россиян это явление - потрясающий пример многовековой, необоримой преданности  исповедуемым идеалам.
        Перед вами повествование о житие староверческой общины, зародившейся в Ветлужских лесах, одолевшей долгий, трудный путь сквозь сибирскую тайгу и обосновавшейся в Забайкальском крае; оттеснённой затем в глушь Алданского нагорья и там хоронящейся по сию пору.               
               
                СКИТНИКИ


               
                Моей ТАНЮШЕ, бесценному,
                прелестному  дару               
                судьбы, посвящаю.
                Твоя ВЕРА в меня и твоя               
                ЛЮБОВЬ дали мне силы   
                одолеть  немало  вершин.         
               



ИСТОРИЯ ВАРЛААМА

Потомок  знатного княжеского рода Василий Шмурьев вырос в  родовом поместье близ Твери.  Молодые   родители, измученные бесконечными хворями сына, отослали его туда под присмотр престарелой  тетки, когда малышу не было  и двух лет.   
Тихая размеренная жизнь в загородном имении способствовала не только укреплению здоровья их чада, но и развитию в нём  самых добродетельных  свойств  и устремлений. Да и сама тетушка, глубоко верующая, просвещенная  женщина, всячески поддерживала в  мальчонке первородную чистоту и  ласку ко всему живому. 
Огражденный от пороков высшего света,  Вася  вырос одним из тех редких и чудных людей, у которых напрочь отсутствуют не только самолюбие, но и проявления обиды и ненависти: его смиренная душа  любила всех и каждому желала добра.
Вернувшись в 1816 году  в столицу, повзрослевший обладатель  русой шевелюры и бархатного пушка над пунцовыми губами по настоянию отца поступил на службу.  Строгие порядки   казённого учреждения оказались  не по нутру его вольной, нежной душе.
Батюшка с матушкой, стремясь помочь отпрыску   освоиться со столичной жизнью  и приобрести великосветские манеры, часто брали его на званые вечера, приёмы и балы.  Роскошь и блеск, царившие там, поначалу ошеломили и восхитили юношу. Но мало-помалу у Василия открывались глаза. За внешним лоском и довольством аристократического общества, все еще смаковавшего триумфальную победу над Наполеоном, он стал примечать хитрословие, чванливость, притворство, блуд и мотовство.
Это поколебало, а вскоре и вовсе разрушило его наивную веру в особое предназначение своего сословия. Будучи неприхотливым и в высшей степени набожным человеком, он легко отказался от дарованных знатным происхождением благ, удалился в монастырь, где после трудного послушания, пройдя искус, принял монашеский постриг и  с новым именем  Варлаам,  облачившись  в чёрное одеяние, отдался в желанном удалении от суеты мира, аскетической жизни во славу Божью. Сей  решительный шаг определил  его дальнейшую судьбу.
Изучая православие по старинным текстам, коих в хранилище святой обители было великое множество, молодой инок был умиротворён нестяжательной и благочинной жизнью в обители. Ладил с игуменом* и братией, но оказалось, что и здесь, средь божьих служителей, уживались все те же, только более умело утаиваемые пороки и завуалированная борьба за власть. У Варлаама подспудно вызревало решение  уйти подальше  от тщетной суеты, пожить в уединении. И спустя год, испросив благословения настоятеля, он покинул пределы монастыря и отправился странствовать, выбирая дороги дикие, малолюдные.
В первые  дни скитальческой жизни инока особенно восхищало и радовало то, что в лесу даже ломоть чёрствого хлеба стал несравненно вкуснее и аппетитнее: горьковатый дым костра, благоухание цветов, щебет птиц, - эти незатейливые приправы необычайно скрашивали  скудные трапезы. Под вольным небом, среди лесистых холмов и чистых речушек, Варлаам стал   ощущать себя   неотрывной частицей  окружающего его бесхитростного мира. Это, с каждым днём крепнущее чувство слитности и родства,  доставляло  душе странника особую усладу.
Отдыхая как-то под громадной, пронизанной солнечным дождем    сосной, Варлаам рассеянно поднял шишку, лежавшую на рыжей попоне из старой плотно спрессованной хвои. Из неё на ладонь выпало невесомое семя. Разглядывая его, юноша невольно подумал: «Экая крохотулька, а такой исполин из неё вырастает! Сколь же велика  сила Господня, таящаяся в семени, ежели она  рождает такого богатыря?! »
В дальнейшем, размышляя о гармонии и благодати, царящих в лесах и полях, Варлаам пришел к убеждению, что именно в одухотворённой  Царём Небесным  Природе-матушке и заключён вечный источник жизни для всего сущего и именно  через  таящуюся в Природе силу, Создатель  пробуждает и развивает в  душе человека  любовь и совестливость.





Варлаамова обитель.

В поисках пристанища по сердцу скиталец через четыре седьмицы достиг кондовых  лесов Ветлужского края,  издавна населяемых поборниками старой веры. Первые из них пришли сюда, спасаясь от антихристовых* «Никоновых новин»,  еще в семнадцатом веке, вскоре после раскола.
Варлааму сразу приглянулись суровые старообрядцы,  выделявшиеся своей цельностью, усердием к труду и почитанием древнерусского православия. Каждый день, кроме двунадесятых праздников**, в их поселениях с утра до ночи кипела работа. Пряли шерсть, ткали холсты и даже сукно; филигранно шили золотом, переписывали книги старозаветного содержания; искусно писали иконы. Все поступало в общину, на себя работать никто и не мыслил. Перед началом любого дела и по завершении его усердно молились, благодарили Создателя за щедрую милость к их общине.
От первородной веры не отступали ни на шаг. Не признавали здесь ни государевых ревизий, ни податей, ни  иных повинностей. Про себя они говорили: «Мы хранители истинного православия, мы не в воле царя-антихриста». Сойдясь на почве общей страсти к рыбалке с одним из местных старцев поближе, Варлаам как-то полюбопытствовал:
- Вот вы батюшка себя староверами именуете, а чем  стара вера отлична от нынешней?
-Известное дело, перво-наперво надобно молиться  по неправленым, первоисточным текстам и не кукишем, а двумя перстами. Табаку не курить, и не нюхать, инострану одёжу не носить, бороды не скоблить, усов не подстригать. Да много ещё чего… Наш книжник сказывал, что только в старом православии сохранены неповреждёнными догматы и таинства, в тех смыслах как проповедовал Сам Христос.
-Но ведь тьма людей новую веру приняла. Отчего вы то старой всё держитесь?
-Вера, сынок,   не штаны, чтобы по износу менять. Вере износу нет, на то она и вера, на том она и стоит. По какой вере наши родители жили, по той  и нам надобно с их благословения. А за других мы не в ответе. Одно знаю - диавол тока слабых и некрепких духом в своё войско прельщает…

Глядя на строгое соблюдение общинно-жительного устава, писанного еще Сергием Радонежским, лад в семьях и хозяйстве, почитание старших, Варлаам уверовал, что там, где следуют первородному православию, где царит дух добросердечия и братской взаимовыручки, цветет и дышит земля русская.
Решив обосноваться неподалёку от одного из потаённых поселений, юноша приглядел хотя и тесное, но надёжное пристанище в чреве дупла громадной сосны, росшей в версте* от староверческого скита. Землю вокруг нее густо перевили мускулистые плети корней, а сам ствол был столь мощным и объёмным, что  дупло у  комля выглядело пещерой.
Обустроив временный приют, Варлаам принялся  валить лес для своего  постоянного жилища. Добела шкурил стволы, рубил венцы. Умения и сноровки ему, конечно, недоставало, но он возмещал их упорством и старанием. Кровяные мозоли на руках постепенно сошли, кожа загрубела. К Рождеству Богородицы** новопоселенец перебрался таки в  светлостенную избушку, напитанную густым смоляным  духом.
*Верста = 500сажен = 1500 аршин = 1066,5 метров.
**Рождество Богородицы – христианский праздник, относящийся к двунадесятым праздникам. Отмечается 21 сентября, в день рождения Божьей Матери.

Пышнобородые староверцы поначалу не допускали в свою общину незваного пришельца, ибо ко всякой новизне и перемене были недоверчивы. А иначе и нельзя – попробуй-ка   столетиями хранить устои  попранной веры. Но с течением времени молодой пустынник своим благочестием и прилежанием к труду смягчил их настороженность, а  иных даже  расположил  к себе.
Удаление от мира и его греховной суеты, физический труд, молитвы, земные поклоны до изнурения, строгий пост, чтение книг старого письма, беседы с праведниками общины мало-помалу открывали перед Варлаамом всю глубину и гуманность почитаемой этими людьми веры.
Изучая  рукописную книгу «Травознаи древней Руси», он познавал   божественные силы, скрытые в былинках, овладевал искусством варить из них зелья от разных хворей. Любовь ко всему живому, пытливый ум и  зрячая наблюдательность Варлаама  исподволь развивали в нем дар целительства.
Читал Варлаам вечерами при свете лучины, после любимого чая из листьев и ягод сушеной земляники. Поскольку лучины сильно коптили, а от  дыма горчило в горле, да и  сгорали они  быстро, отшельник придумал масляный светильник: вставил в плошку губчатую сердцевину камыша. Она, впитывая масло, горела долго чистым, ровным, без чада пламенем.
Участливые, не по летам разумные, благочестивые проповеди Варлаама, способность к  целительству, внимание и обходительность к убогим  влекли к нему страждущих. Плату за труды свои он не брал, а ежели кто настаивал на вознаграждении, тех корил и вразумлял: «Христос завещал: «Даром получили, даром давайте».
Первые лета избушка Варлаама стояла одиноко, но по мере того как множилось число излеченных и через них ширилась в округе молва об одарённости новопоселенца, рядом  начали расти сначала землянки, а затем и более основательные рубленые постройки.
          Пустынника, предпочитавшего уединение, стало тяготить  шумное окружение, и он перебрался в глубь тайги версты за четыре от выросшей вокруг его первой обители селения, уже получившего в народе к тому времени имя Варлаамовка.
Новое пристанище располагалось в пихтаче, в подковообразном ложке под защитой громады серой, с зеленоватыми разводьями лишайника, скалы. Из под её основания, вскипая песчаными султанчиками, вытекал   ключ. Сбегая по  крутому ложку, он крепчал, шумел, сердился на крохотных  водопадиках и замирал на карликовых плесах. Вода в ключе была всегда в меру студеная и настолько приятная на вкус, что употребление  её доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие.
Прямо возле своей пустыни Варлаам соорудил часовенку во имя особо почитаемой им иконы  Семистрельной Божьей Матери.
Шли годы. С неослабной теплотой и душевным рвением отшельник помогал всем страждущим и немощным словом и делом. Никто не имел отказа,  для каждого, по мере сил он старался сотворить добро. Дополняя зелья тихими и кроткими словами, а главное – исходящими от него любовью и участливостью,  он врачевал  самые загрубелые и ожесточенные сердца, ставил на ноги безнадёжных.
Хотя послушать его просветляющие проповеди, излечиться от недуга по-прежнему ходило уйма люда, теперь ни один из них,  из почтения к отшельничеству  ревнителя древлеотеческой веры, поблизости селиться  не смел. 
Осенью 1863 года, когда Варлааму перевалило за шестьдесят, воздал Творец преданному человеку - привел прямо к порогу его обители отрока лет  десяти-одиннадцати, одетого в сермяжные; лохмотья, и даже креста нательного не имевшего. Стоял он сизый от холода, переступая босыми ногами на прихваченной инеем листве, и смотрел на Варлаама взглядом зрелого человека, познавшего всю горькую изнанку жизни. Что удивительно, тяжесть пережитых невзгод не придавила его, не сделала униженно-заискивающим или недоверчиво-злобным. Напротив, малец отличался дружелюбием и самостоятельностью: кормился не подаяниями, как большинство бродяжек, а промыслом: копал съедобные коренья, собирал орехи и ягоды, умело ставил на дичь силки, плетенкой ловил рыбу.
Варлаам понимал, что житие его на земле клонится к закату, и в этом  немытом создании он узрел того, кто способен будет перенять и понести накопленные им знания, опыт далее. Старец воспринял отрока, как чадо родное.  Да они и  схожи были. Оба сухопарые, высокие, с серыми глазами на узких, благородных лицах, окаймленных волнистыми прядями волос.
Любознательному подростку, нареченного Никодимом, учиться понравилось. Он с легкостью осваивал не только грамоту, но и   краткое изложение основных истин христианства – Катехизис, а затем и Библию, состоящую из Ветхого Завета; и Нового Завета;;. С неослабным интересом  постигая  строго соблюдаемое в этих краях первоисточное православие, наизусть читал отрывки из святочтимого Стоглава, псалмы из Псалтыря, до никоновой поры писанные. Книги старославянские возлюбил. Особенно «Житие» и «Книгу бесед» протопопа Аввакума.
Пытливый  парнишка подошёл к пониманию того, что Бог всегда был, есть и будет. Он - начало и причина всего сущего. Что Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святой, не есть три Бога, а Един Бог. Что сам Господь невидим и открывается людям посредством Слова, передаваемого   через земное воплощение Бога - Сына Его – Исуса*** Христа.  Как образно объяснил Варлаам: « Бог это вроде  солнца. Оно ведь  являет собой не только раскалённое тело, а ещё испускает свет и даёт  животворящее тепло. То есть, в нём одном, как и в Боге,  заключены три сущности, неотделимые друг от друга».
Наряду с православием, Никодимка усердно вникал в азы врачевания. Запоминал, как готовятся и употребляются все возможные настои, отвары; что  применятся внутрь, что наружно.
- Молодец, сынок! - часто хвалил, поглаживая воспитанника по голове за понятливость и прилежание, Варлаам. В такие минуты счастливая улыбка озаряла строгое лицо старца.
«Как непостижимо велик мир отмеченного Богом человека! Он и время употребляет по-иному. Там, где простой смертный его бездарно тратит, такой без пользы для души и ума не проведет ни минуты, - размышлял он, радостно наблюдая за переменами в воспитаннике, - Сколько в этом малом добра, разума, трудолюбия, как он созвучен природе и вере нашей».


Однажды, мотаясь по лесу, парнишка услышал треск повалившейся от старости ели. Падая, та переломила ствол росшей рядом осины.
- Больно, больно! Помогите! - донеслось до Никодимки.
Он кинулся на помощь, но ни  под деревом, ни возле никого не обнаружил. Перепуганный мальчонка рассказал о странном крике Варлааму. Выслушав ученика, он посветлел:
- Сынок, мертвого на земле ничего нет.  Божья сила разлита по всему, что нас окружает. Она и в дереве, и в скале, и в озере, и в зорьке. Все вокруг живое. Только не каждому дано это чувствовать. Коли ты услышал боль дерева, стало быть, дарована тебе свыше способность воспринимать чувства  других… Даст Бог. отменным  целителем станешь.


Ветлужский монастырь

Как-то в затяжной июньский вечер у хижины отшельника остановились две ладно сработанные повозки. В сумеречной тишине было слышно, как пофыркивают, отмахиваются от назойливых комаров лошади. К вышедшему на порог хозяину обители приблизился, снимая на ходу  с головы остроконечный куколь*, крепыш лет девятнадцати, с умными, проницательными глазами. Назвался схимник Маркелом. Сопровождавшие его возницы  стянули с лохматых голов ермолки и учтиво поклонились старцу.
Выяснилось, что путники прибыли к Варлааму с милостивой просьбой от преподобного** Константина - всеми почитаемого в округе настоятеля потаенной староверческой пустыни***, расположенной неподалеку от устья Ветлуги, прибыть к нему по срочному делу, непременно захватив лекарские снадобья и принадлежности.
Выехали чуть рассвело, под шепот начавшегося мелкого, въедливого дождика. Сразу погрустневшие деревья понуро склонили отяжелевшие от влаги ветви. Узкая, извилистая лента дороги, шедшая   глухим лесом,  часто пересекалась  бугристыми корневищами вековых елей.  Порой она  съезжала в болотистое мелколесье, где колеса вязли во мхах, перетянутых плетями брусники. Однако сильные, откормленные лошади и там тянули ровно, без надсады. Варлаам с одобрением отметил, что возницы  не хлестали коней, хотя у каждого на руке висела сыромятная плетка. Понятливые животные и без принуждения старались вовсю.
На пологой хребтине дорогу путникам пересекли лоси. Они остановились,  повернув головы в сторону обоза. Слабые зрением, сохатые долго водили мордами, всматривались в нечёткие силуэты и, разглядев наконец в пелене дождя людей, пустились наутек иноходью, и так быстро, что догнать их в лесу никому не под силу.
Довольно часто поднимали с ягодников дичь: то тетеревов, то глухарей. Шумно ударяя крыльями, они отлетали поглубже в чащу и, рассевшись на ветвях, покачивались, сторожко озираясь.
На третий день, когда на смену угрюмым, мрачноватым елям появились жизнерадостные сосны, наметилась перемена и в погоде. Тучи, обнажая прозрачную синь, отползли к горизонту. Лес залили снопы солнечных лучей.
 Когда путники подъезжали к монастырю, их облаяла**  косуля.
- Чего это она бранится? - удивился Никодимка.
- Шумим сильно, вот и намекает: потише, мол, надо в лесу-то подле святой обители - пояснил  Варлаам.
Располагалась пустынь в глухой чаще, в удалении от рек и дорог. За стенами из дикого камня блестели свежо умытые луковицы церкви, возвышающиеся над всеми остальными постройками.
Постучали в сколоченные из толстых плах и обитые железом ворота. В ответ предупреждающе залаяли собаки, послышалось ржание коней. Через некоторое время глухой голос справился:
- Кого Господь дарует?
- Молви настоятелю: старец Варлаам прибыл.
Ворота отворились. Въехали во двор, покрытый мягкой травой-муравой. Обнюхав чужаков, собаки, чуть покрутившись, позевали, повытягивали спины и забрались каждая  в свою  конуру. Из приоткрытой двери церкви доносились красивые гласы мужского песнопения.
 Маркел, соскочив с повозки, помог слезть старцу и повёл его через двор. Остановились  под березами возле крыльца отдельно стоящего здания, соединенного с другими, крытыми переходами. Крестясь, отвесили земликасательные входные поклоны. Поджидавший их схимник пригласил Варлаама к  настоятелю. Оказавшись в гостевой, старец вновь перекрестился три раза в красный угол, где стояла деревянная божница с образами и висела лампада; сотворил молитву, и только после этого прошел в почивальню.
        На кровати полулежал, полусидел прикрытый огромным медвежьим тулупом, остроносый, изможденный человек, в серой рубахе с воротом,  расстегнутым ниже далеко выпиравшего кадыка. Из-под густых бровей смотрели ввалившиеся глаза. Гордая, несломимая сила воли сквозила из них. Оправив черную, с легкой проседью бороду, больной оглядел вошедшего цепким, проникающим взглядом и  произнес:
- Прости, отец, что не могу приветствовать тебя должным образом. Спасибо, уважил мою просьбу... Молва докатилась до меня, что  обладаешь ты даром чудотворения. Покорно прошу, пособи, Христа ради,  от хвори избавиться. С весны занедужил. Ноги ломота замучила, да бессонье одолело, а теперь и вовсе сил лишился.
         Варлаам, омывши руки и лицо, не торопясь, осмотрел болезного.
         - Ваше высокопреподобие, то вовсе и не хворь у вас – то недруги порчу наслали. Вот снимем ее, и силы вернутся, - заключил он и попросил монахов оставить их наедине. Несколько часов старец провел в почивальне  и вышел оттуда настолько опустошённый и обессиленный, что едва стоял на ногах.
И - диво дивное! - на радость всем игумен со следующего дня пошел на поправку.
Надо заметить, что преподобный Константин, выходец из именитого  рода Смоленской губернии, был многочтим в староверческой среде, и уже немало лет являлся настоятелем монастыря, славившегося особой преданностью первоисточному православию. Не признавали здесь ни новой церкви,  ни ее архиереев;.
В стародавние времена, когда после очередного царёва указа «скиты порешить, старообрядцев в новую веру крестить», государевы слуги принялись силой брать непокорных священнослужителей, не желавших признавать «антихристову власть»  и,  заковав  в кандалы,  держать их в земляных ямах до покаяния, а упорным резать языки и полосовать тела кнутом,  предки князя Константина, не жалея средств, скупали древние святыни, первоисточные рукописи и церковную утварь старой Руси, спасая эти реликвии от поругания. Господь к ним был милостив. Сумели они с верными людьми переправить собранные сокровища в сию глухую пустынь и укрыть их в недрах подземных хранилищ, где оберегали  уже немало лет, передавая от деда сыну, от сына внуку.

Выздоравливающего настоятеля  после простой снеди, принимаемой вместе со всеми в общей трапезной, Варлаам начал выводить на прогулки. Старец с первого взгляда почувствовал к князю  доверие и  духовную тягу. Наставник отвечал взаимностью.  А  их общая беззаветная преданность идеалам первородного православия и многоначитанность  только укрепляли возникшую симпатию.
Немного побродив по монастырскому двору, они, как правило, уединялись в тихом закутке, в тенистой прохладе берез и чинно перебирая кожаные лестовки, подолгу беседовали. Толковали книги священного писания, повествования о житие святых и подвигах отцов православия, изложенные в «Четьи - Минеи», их пророчества и предания старорусские. Особенно дотошно разбирали «Златоструи», «Пролог», услаждая души нескончаемым общением и  спорами о наболевшем.



Во время одной из таких прогулок разразилась гроза. К ним тут же прибежал Никодим: принес широкую рогожину укрыться от дождя. Под ее защитой собеседники перебрались в келью настоятеля.
- Почтительный у тебя ученик! - одобрительно заметил игумен. - А то знамо, каковы нынче молодые! Истинную веру покинули. Бороды побрили, заветы отцовы да дедовы позабыли.
- Да что бороды ... Не в том ересь. Зелье проклятое курить чуть не все принялись. И что ужасно - за достоинство сей грех выставляют! Срамота!
- Сам-то табак что - такая же божья травка, как и всякая другая, а вот то, для чего её используют антихристы, - это точно, от диавола. И пыхают ведь дымом из уст яко диавол.
- Вестимо, своеволие и непослушание на Руси от Никона пошло! С той поры народ наш больно слабостям подвержен стал. О будущем  не мыслит, страха Божьего не ведает. Что есть – враз пропьет, али в кости проиграет. Иной даже детям родным крошки не оставит. Трудиться своей волей разлюбил. Все из-под палки. Завистливые и вороватые народились. Ушли от догматов истинного православия, и раскололось, растлило наше племя! Встарь на Руси не ведали эдакого воровства да пьянства. Это всё - происки антихриста… До Никона-отступника и церковь была не мятежна, - с болью продолжил настоятель.
- А коснись нас, беспоповцев, - живем мы в мире со всеми, зла никому не делаем. Оне сами по себе, мы сами по себе - оставить бы пора в покое наши общины. Так ведь нет, все пуще и яростнее теснят щепотники нашего брата, загоняют в глушь трущобную. Кто в лесах непроходимых, кто на островах речных укрылся, кто в пещеры мрачные, словно кроты зарылся, кто в самые дальние, антихристам не доступные, скиты ушел. А кто и вовсе Рассею-матушку покинул… Ведь из-за чего в первую очередь воспротивились Никоновым новинам предки наши: это ж надо придумать - кукишем крестное знамение творить! Срам да и только! Запамятовали, что решением Стоглавого Собора 1551 года двуперстие запрещено было менять под страхом анафемы… Старые обряды были куда благочестивей*.
- Что верно, то  верно, двоеперстие свято!  Наш народ в делах веры сильно привержен букве и точному соблюдению обряда. Он твёрдо знает, что молитва действует лишь тогда, когда в ней не изменено ни одно слово и прочтена она исстари установленным напевом.
          -Справедливо речение твоё. В Рассеи встарь православие было чисто и непорочно… Эх, всё у нас  русских  есть для достойной жизни, но не хватает, не достает нам сплочённости и национального самоуважения.  В этом, я полагаю, основная причина происходящих бедствий и несчастий.
            -Однако в каком еще народе найдешь такую готовность помочь ближнему, такое радушие, такую силу и неприхотливость. Мы, конечно, сверх меры терпеливы, но ведь именно терпением собиралась и созидалась земля Русская, величаемая в дониконову пору иными архиреями чуть ли ни Третьим Римом. Какие возводились храмы, ширились города! Так что терпение, быть может, и есть  ценнейшее качество нашего народа! - подытожил старец.
- Но вместе с тем, пожалуй, и горе,  - мягко возразил игумен…

Подобные беседы происходили почти каждодневно. Общность интересов все крепче связывала  родственные души этих людей. И неудивительно, что вскоре Варлаам стал у настоятеля особо доверенным лицом - духовником. Почтение и симпатия князя к старцу были столь велики, что он решился открыть ему свою сокровенную тайну. Повел через потаенный ход в скрадень, где в обитых железом сундуках хранились святыни старой веры: кресты, литые из серебра кадила, схима и иконы, в их числе  древний образ Святой Троицы в  ризе из тонколистового золота, с тиснённым орнаментом, украшенной жемчужной подвеской и самоцветными камнями. Икона та была освящена для предков князя еще Сергием Радонежским перед битвой на Куликовом поле. Благоговейно взяв ее в руки, Константин обратился к Варлааму:
- Отец, за то, что исцелил меня, благодарен безмерно, но, -  тут игумен  понизил голос, - чует душа моя гибель близкую. Коли и вправду Царь Небесный приберет до срока, не дай сгинуть этим святыням праведным. Сдается мне, что в нашем монастыре их уже не уберечь. Антихристовы прислужники не дремлют. Весть до меня дошла, будто подписано новое приказанье все староверческие обители порешить, как угрозу таящие духовному единству народа. Думаю надобно спешно готовиться к уходу на восток за бугры Уральские, за реки Сибирские, в блаженный Байкальский край. Там  по слухам находится утраченный человечеством Рай, ибо сказано в пророчествах: «с востока совершиться второе пришествие Господа Исуса Христа на землю». На той окраине немало уже нашего брата осело. Лишь в тамошней глуши и возможно уберечь реликвии древние, многоценные и сохранить чистоту  нашей веры   в первородном состоянии до  явления славного Христа Спасителя…
В монастыре у нас разный люд, но в ком я уверен, так это в Федоре и его сыне Маркеле. Доподлинно знаю, что отец Федор семь попов  к нам привел. Не убоялся он ни закона « О наказаниях», ни ссылки в Сибирь, ни каторжных работ. Ежели что, он меня заменит, а Маркел с людьми особо верными и стойкими в Сибирь пусть отправляется… Да и на Никодима твоего, я думаю, положиться можно. А дабы не угас огонь веры нашей, надобно  обосноваться и жить им там  не по монастырскому уставу, а по мирскому - семьями, но в жены чтобы брали девиц только из единоверцев. Коли удастся той общине первородную чистоту православия и её святыни бесценные   сохранить, то может статься  в ней и явится  в свой срок на землю Христос Спаситель. То будет светлый день всеобщего воскресения и освобождения от рабства тления.

Прошла неделя. После полнощной службы, когда иноки читают в своих кельях по несколько сот молитв и творят неустанно поклоны, Варлаам, проживавший в боковушке подле покоев настоятеля, был разбужен невнятными, но требовательными голосами. Почуяв неладное, старец бросился к выходу, но дверь не отворялась. Он принялся стучать и звать на помощь. Наконец на шум прибежали монахи. Они с удивлением обнаружили, что дверь в келью Варлаама подперта снаружи колом. Еще больше они изумились, когда освобожденный старец, ни слова не говоря, бросился прямо в покои игумена. Зайдя следом, монахи при свете свечей увидели  преподобного Константина бездыханно лежащим на полу, залитом кровью.  Рядом валялся топор. Ящики в столах выдвинуты, повсюду в беспорядке разбросаны вещи, бумаги.
У старца перехватило дыхание. Мелко крестясь, упал он на колени подле убиенного и зарыдал:
- Господи, прости меня, грешного! Не уберег богомудрейшего человека, а ведь он ведал, предупреждал!.. Господи, образумь извергов, сгубивших его, муками вечными в геенне огненной!
Панихида по усопшему длилась сутки. Положив семипоклонный начал и отпев «вечную память», погребли отца Константина в одном ряду с  могилами предшествующих настоятелей монастыря. На надгробном камне высекли:

«Раб Божий Константин.
 Он жил во славу Божию.
 Кто добром  помянет - того Бог не забудет».

Душегубов князя, скрытно проникших в монастырь, так и не изловили. Обнаружили только верёвку, свисавшую с монастырской стены наружу, в сторону глухого леса.
На следующий после погребения день,  Варлаам призвал Никодима. Долго вглядывался он в очи воспитанника и, подчеркивая важность момента, положил руку на его плечо.
- Сын мой, место здешнее, прежде крепкое, теперича  раскрыто. Того и гляди, царевы прислужники заявятся. А в монастырских тайниках хранятся многие  реликвии, и в их числе  святыня старой веры  - икона Святой Троицы древлего письма. Не сохранить нам их здесь. Выведают, сожгут либо разграбят. И веру нашу в чистоте здесь уж не сберечь. Обложили кругом антихристы. Одно спасение - вывезти святыни в безлюдный Забайкальский край, почитателям истинного благочестия давно полюбившийся. Так великомученик Константин перед страшной своей кончиной завещал. Готов ли ты, чадо мое, сообща с сотоварищами исполнить дело сие многотрудное, аль не зрел еще? - Варлаам испытующе  всматривался в лицо ученика.
За годы, прожитые у старца, Никодим сильно переменился. От прежнего худощавого отрока сохранился лишь задорный чуб. Был он теперь высок ростом и широк в плечах. Но выделяли юношу не столько эти внешние достоинства, сколько внутренняя духовная сила, исходившая от него.
          Юноша в глубочайшем волнении встал перед старцем на колени, горячо поцеловал его руку:
- Отец, твоя воля - святая воля. Не посрамлю. Все исполню в точности, как велишь. Реликвии бесценные, с Божьей помощью, до места с сотоварищами доставим. Сбережем, живота не жалея.
Произнеся это, он взял в руки богато украшенную книгу Ветхого Завета в бархатном переплете с золотыми тиснеными наугольниками и прочными пергаментными страницами из тонко выделанной телячьей кожи и, в свидетельство крепости клятвы, приложился к ней сначала губами, потом лбом.
Из красного угла на это действо внимательно и строго взирал лик Христа.
Тронутый Варлаам, довольный, что не ошибся в воспитаннике, продолжил:
- Скоро ляжет снег и посему, так мыслю,   пускаться в дорогу нынче вам не резон. Отправитесь весной. А покуда я Устав составлю, людей верных подберем. Дорога трудная, молодым только под силу. Так что из твоих сверстников команду подберём. Наставником* вам  преподобный Константин определил Маркела. Хотел бы я, чтоб он тебе заместо старшего брата стал. Там, в глуши байкальского края, обоснуйтесь, живите праведно, в согласии про меж собой.  Древние святыни оберегайте пуще жизни. Уверен, придет время - востребуются они Христу Спасителю для воскрешения истинного православия на обширных пределах государства Российского. Уничтожит Он тогда власть над народами антихриста и ввергнет в вечный огонь диавола и демонов;… Во всех нуждах  и тяготах обращайся с молитвою к единственному подателю и помощнику - Великому Творцу  Господу нашему.

Всю зиму продолжалась скрытная подготовка к нелегкой, дальней дороге. Варлаам тягучими студеными вечерами писал для новой общины устав, надиктовывал воспитаннику составы травяных сборов от  возможных хворей, раскрывал  известные ему секреты целительства; рассказывал в подробностях историю своей жизни. Никодим, обладающий редкостной памятью, впоследствии, через много  лет, подробно воспроизвёл всё услышанное и частью записанное в своих рукописях-наставлениях.
Весна 1870 года пришла поздно, но пронеслась быстро и неудержимо. Окна келий, еще недавно покрытые толстым слоем льда, оттаяли. Сразу после того, как спала вешняя вода и подсохли дороги, ночью втайне погрузили на подводы скарб,  инструмент (в основном топоры, пилы да лопаты),   провиант,  боеприпасов к двум кремниевым ружьям, правда негусто, сундуки со святынями и книгами старопечатными, поредкостней,   отслужили напутственный молебен и еще затемно тронулись. Тяжело гружённые кладью уёмистые телеги заскрипели, заплакали. Медленно пробуждаясь ото сна, утро поднимало с земли молочные веки предрассветного тумана. С ветвей густо капала холодная роса. Продрогшие Варлаам с  игуменом Федором прямо на ходу наставляли напоследок любимых чад:
- Заповеди Господни и заветы прадедов исполняйте неукоснительно и стойте за них неколебимо, во веки веков. Всё делайте сообща, мирно, без перекоров. Кого в нужде встретите - помогите: вера без дел  мертва! Чем больше благих дел сотворите, тем больше щедрот вам воздастся. Токо со всяким скобленым да табачным рылом не водитесь. Помогай вам Бог, Аминь...
На прощание  поликовались;;; …

          Впереди обоза широко шагал статный красавец Никодим. Он как-то враз преобразился. Стал собранней, суровей. Казалось, что даже его курчавая юношеская бороденка, подковой обрамлявшая прямоносое лицо, загустела и стала жестче. Молодой годами, Никодим чрезвычайно гордился, тем, что она у него окладистей и гуще, чем у сверстников: старообрядцы очень дорожат бородой и  ни один из них добровольно с ней не расстанется.
Долго ещё стояли у дороги старец и игумен Федор в армячках, накинутых на плечи, беспрестанно шевеля губами.  Они, неотрывно глядя  туда, где скрылся обоз с девятнадцатью лучшими послушниками,  творили напутственные молитвы. Оба понимали, что никогда уже больше не увидят этих, столь дорогих их сердцу, людей. Лишь моления и беспокойство за судьбы ушедших остались на их долю...








                В Забайкалье

Путь до Байкальских гор предстоял долгий, трудный, по глухим чащобам и буеракам. Раскольники встречали в дороге и беглых варнаков, и вольных промысловиков, и обиженный работный люд; видели и горе людское, и радость нечаянную. Двигались медленно по обходным тропам ведущим к Камню; вдали от тракта и царских застав.
 Никодим, с малолетства привычный  к тяготам странствий, научил сотоварищей перед сном держать ступни сбитых до крови ног в отваре из дубовой коры. Через несколько дней кожа у всех настолько продубилась, что путники забыли про мозоли.
Наконец к середине августа показались оплывшие от старости мягкие предгорья, а за ними и  вершины Уральского хребта, окутанные голубоватой дымкой, отчего они были похожи на головы седеющих великанов. Караван незаметно углубился в невиданное  доселе царство вздыбленной тверди, покрытой тёмнохвойным лесом с упавшими деревьями, одряхлевшими пнями, рытвинами, прикрытыми ажурным папоротником. Время изрубцевало отроги  шрамами, осыпями, промоинами. Входное ущелье, унизанное, словно пасть хищного зверя,   скальными зубьями, как бы   предупреждало путников об опасностях и лишениях, ожидавших их впереди. Из хмурой глубины хаоса хребтов на караван надвигалась непогода. Тайга глухо зарокотала, в скалах завыл ветер, следом начался дождь…
Достигнув староверческого скита, затерявшегося в горах, обтрёпанные, промокшие  ветлужцы перед штурмом главного перевала задержались у братьев по вере на неделю: чинили одежду, обувь, приводили в порядок снаряжение.
        Вместо телег, непригодных для движения по  горам, соорудили из березовых жердей волокуши и, перегрузив поклажу на них, в сопровождении  единоверца из местных, двинулись к вздыбленному рубежу, отделяющему Европу от Азии.
Ущелье, по которому они поднимались на перевал, загибаясь вверх, ветвился на более тесные и короткие распадки. Их  склоны  покрывали островерхие ели и выветрившиеся  руины серых скал.  Почти достигнув  перевальной седловины, обоз  уперся в непроходимый для лошадей обширный многоярусный ветровал из упавших друг на друга в перехлест сучковатых стволов. Пришлось поворачивать обратно и повторять подъем по  сопредельному ущелью. Одолев затяжной каменистый подъём, наконец взошли на перевал.
Водораздельная седловина оказалась гладкой, словно вылизанной переползавшими через нее облаками. Лишь посерёдке торчало несколько разрушенных временем каменных пальцев, стянутых по низу обручем  из обломков угловатых глыб. Отправившееся в свою опочивальню солнце висело ещё достаточно высоко и  прилично освещало  окрестную  панораму.
         На востоке, вплотную подступая к предгорьям, насколько хватало глаз, волновался зеленокудрый океан, кое-где рассеченный витиеватыми прожилками рек и щедро украшенный перламутровыми блестками больших и малых озер. По его изумрудной ряби не спеша плыли тени облаков. Торжественное величие и бескрайность открывшегося простора внушали благоговение. Какое приволье! Сибирь!!! И  тянется эта заповедная таёжная страна сплошняком от Урала на восток до самого Тихого океана  шесть тысяч вёрст!!!  На южной и северной окраинах сибирская тайга  редеет, а средний, весьма кстати широкий пояс в одну-две тысячи верст - это натуральные дебри, заселенные людьми только по берегам великих сибирских рек и, отчасти, по их притокам. Русский люд живет там, отрезанный от всего мира. Лишь одна постоянная ниточка соединяет эти огромные пространства Российской империи с Москвой и Санкт-Петербургом - Сибирский тракт.
Взобравшись на скалу, Никодим сел на обомшелый уступ. Несмотря на приближение вечера, он был довольно теплым, и юноша невольно погладил ладонью шершавый, местами покрытый лишайником, бок. Простиравшиеся перед ним дали действовали завораживающе. Душевное волнение, охватившее  Никодима, усиливалось. Сердце переполняло желание воспарить в  синеву неба, и лететь вслед за плывущими по ветру рваными клочьями облаков и бесконечно долго созерцать  горные вершины, изъеденные временем грани отрогов, распадки, речки, зеленую равнину, уходящую за горизонт. Состояние, в котором он находился, было ни с чем не сравнимо. Чувства предельно обострились. Ему даже чудилось, что  он ощущает тончайший, едва уловимый аромат скалистых вершин,  бодрящую свежесть  родника.
 Впервые оказавшись  так высоко в горах, потрясённый Никодим упивался всей этой красотой и своими новыми ощущениями словно ключевой водой в жаркий день и как-то сразу, на всю жизнь, страстно полюбил эти вздыбленные  цепи каменных исполинов - самое  величественное творение Создателя.
Обнаружив за скалой  озерцо с ледяной водой, братия, не долго думая, решила остаться ночевать прямо на его берегу. Солнце к этому времени уже зависло над зубчатым гребнем  крайнего хребта. Закатный свет алыми волнами разливался по небесному раздолью, окрашивая грани отрогов нежным пурпуром. И такая библейская тишина воцарилась в округе, будто не существовало здесь ни птиц, ни зверей, ни деревьев. Казалось, что стало слышно, как перешёптываются  между собой горы-великаны…
         
        Возбужденным путникам не спалось. Все лежали молча, в ожидании чего-то сверхъестественного и потустороннего: ведь отсюда до царства Творца, как им казалось,   рукой подать. Однако всё протекало,  как обычно. Своим чередом высыпали всё те же звезды с Большой Медведицей во главе. Всё та же медовая луна, недолго поскитавшись между них, скрылась за горой. Сразу стало темно - хоть глаз выколи, зато  над головой  зажглась уйма новых звёзд.  Молодые ребята, не мигая,  всматривались в   густое узорчатое сито, в надежде узреть светящийся контур хоть одного единственного ангела, но видели лишь разрозненные чёрточки огненных стрел, разящих грешную землю.
Под утро край неба на востоке, еще не начав светлеть, стал как бы подмокать  кровью, хотя солнце еще долго не покидало своих невидимых покоев. Наконец проклюнулась пунцовая капля, и от нее брызнули  первые   лучи. Капля на глазах наливалась слепящим свечением и в какое-то неуловимое мгновение оторвалась от обугленной кромки горизонта и, на ходу раскаляясь до бела, поплыла, пробуждая землю, погруженную  в томную тишину и прохладу. Только гнусавый крик высоко летящего ворона  нарушал  царящий в горах покой.
Отстоявшийся и процеженный  густой хвоей воздух  за ночь настолько очистился, что утратил   сизую дымчатость, и путникам удалось обозреть восточные земли на много верст дальше, чем давеча. Но и там простиралась все та же зеленая равнина без конца и края, без края и конца.
Сознание того, что до самого Тихого океана многие тысячи верст дикой, почти безлюдной тайги,  будоражило и волновало воображение ребят. Они чувствовали - здесь граница, черта, отделяющая их от прежней жизни. На западе от нее хоть и привычный, но враждебный мир, на востоке же – неведомая,  пугающе бескрайняя, страна Сибирская, в которой не мудрено  и сгинуть…
Перед обязательной утренней молитвой Маркел достал аккуратно завернутую в холстину икону Семистрельной Божьей Матери, которая оберегала их в дороге, и водрузил её на камень. После окончания службы путники еще долго оставались на коленях: глядя на святой образ, каждый просил защиты и покровительства.
Когда  спустились с гор, притомившаяся братия единодушно поддержала предложение Маркела  остановиться на зимовку на высоком берегу  безвестного притока Сосьвы у подножья глубоко вклинившегося в равнину отрога. На речном перекате тихонько постукивала по дну мелкая галька, трепетно играли, скользили по воде солнечные блики, между которыми сновали бойкие пеструшки*. Небольшие волны  мягкими кулачками то и дело окатывали песчаную косу. Это место, защищенное  от северных ветров,   идеально подходило для временного лагеря.
У самого подола горы путники вырыли под землянки обширные ямы. Покрыли их накатником, завалили сухой травой и листвой, а сверху уложили пласты дерна. Земляные стены, чтобы не осыпались, укрепили   жердями. Возле дверей  с обеих сторон оставили небольшие проёмы для света. В центре землянки из камня и глины сложили печи.

Подоспела хрустальная осенняя пора. Всё окрест заиграло яркими, сочными красками. Воздух стал хрустально чистым. Отроги оставшихся позади гор, проступили настолько рельефно и чётко, что чудилось, будто они приблизились к становищу на расстояние вытянутой руки. Смолкли птицы. Природа казалось оцепенела от своей красоты, хотя, вместе с этим, всё было пропитано грустью – не за горами зима и тогда земля с небом сольются в белом одеянии.
Завершилась    осень   уныло: дождь, хмарь, утренние заморозки. Но успевшая наладить свой быт братия не тужила и занималась последними приготовлениями к зиме.
В один из таких промозглых вечеров их всполошил нарастающий гул. Встревоженные люди повыскакивали из землянок и оцепенели: с гребня отрога  прыгая по скальным уступам и, разваливаясь при ударах на части, прямо на них летели  громадные глыбы.
- Всем на  косу! - скомандовал Маркел.
Когда камнепад стих, братия с опаской вернулась к лагерю. На их счастье  краем осыпи смяло лишь навес из корья, под которым вялилась рыба. Разглядывая  широкое полукружье скатившихся камней, люди невольно содрогнулись: выкопай они землянки на саженей пятнадцать левее,  их жилища не уцелели б.
- Бес нас стращает, а Господь хранит и призывает к осторожности, - истолковал происшедшее Маркел.
Впоследствии даже перед кратким привалом путники всегда придирчиво посматривали на  кручи, стараясь располагаться на безопасном удалении от подозрительных мест.
За Камнем  имелись разрозненные обители раскольников, но Маркел, исполняя наказ князя, должен был вести братию еще несколько тысяч верст, за озеро Байкал. И потому весной старолюбцы вновь тронулись в путь, через чащобы немереные, через топи, мхами покрытые, через реки полноводные, рыбой богатые.
Провидение и непрестанные охранные молитвы святого старца Варлаама помогали им в пути, а местные  подсказывали  дорогу.
Сколько уж поколений русского люда входит в эту Сибирскую страну, а все пустынна она - до того необъятны и велики ее пределы. Но как дружны, добры люди, ее населяющие.
Сибирская отзывчивость и взаимовыручка хорошо известны.  Терпишь бедствие - все бросятся спасать тебя. Голоден -   разделят с тобой последний ломоть хлеба. Взаимовыручка - непреложный закон этих суровых и глухих мест - иначе не выжить! И неудивительно, что в  душах сибиряков столько сострадания и сердечности.
Пользовались их гостеприимством  и остававшиеся на зимовки у  единоверцев  ветлужцы.  С приходом весны, как только подсыхала земля, братия снова трогалась, продвигаясь все дальше и дальше на восток, навстречу солнцу, начинающему новый день с неведомых пока им окраин великого Российского государства.
Местные староверческие общины принимали пришлых как своих и делились всем, что сами имели, а ветлужцы в ответ усердно помогали хозяевам чем  могли: справляли конскую упряжь, плели чуни - сибирские лапти, гнули сани, мастерили телеги, бочонки для засолки, валили лес. Осенью били кедровые орехи - в Сибири мелкосемянная сосна сменилась кедром, родящим шишки с вкусными, питательными семенами.
В Чулымском скиту два брата – Арсений и Мирон за зиму так крепко сдружились с ветлужцами и особенно с Никодимом, что весной, немало огорчив родню,   пошли вместе с ними, не убоявшись неизвестности и тягот дальнего перехода. В их глазах отважные странники были подвижниками, Богом отмеченными хранителями первоисточного православия.
         Следуя уставу, на каждой зимовке один, а то двое или трое обзаводились семьями. И что любопытно, первым женился самый молодой - Никодим. Женился он на полногрудой, с милоовальным лицом девице Пелагее - дочери Феофана, наставника беспоповской общины, приютившего их в зиму 1871 года на берегу Убинского озера. Благословляя дочь крестным знамением, он  отечески наставлял:
          -Мужа  почитай, как крест на главе часовни. Муж во всём верховодит. Твоё дело рожать да детишек воспитывать.
          Послушная Пелагея еще в дороге  принесла Никодиму сразу двойню: сына Елисея и дочку Анастасию.


               
                Забайкальский скит

Путникам не единожды пришлось менять изъезженных коней и разбитые волокуши, прежде чем добрались они, наконец, к середине  лета 1873 года до стрельчатых гор Байкальского края, с давних пор облюбованного раскольниками. Стремясь сюда по воле преподобного Константина, одолели они по утомительному бездорожью многие сотни верст монотонности равнинного пространства, переплыли на плотах немало могучих рек, кипящих водоворотами так, словно в их глубинах беспрестанно ворочаются гигантские чудища, истоптали с дюжину лаптей.
Натерпелась братия в дороге лишений с избытком. Те, кто послабже, остались лежать под могильными холмиками с деревянным срубом и кровлей на два ската поверх. К счастью,  не померла в пути ни одна из десяти  супружниц ветлужской братии и ни одно народившееся в дороге дитё. Видно, сам Господь заботился о преумножении их общины. Из самих ветлужцев достигло цели пятнадцать самых крепких духом и телом. Самому младшему из них Тихону  как раз исполнилось семнадцать годков
Место для поселения нашлось как-то само собой. Пройдя между нагромождений исполинских валунов и обломков скал, закрывавших вход в широкое лесистое ущелье, люди увидели среди насупленного ельника чистый пригожий березняк. На  ветвях мелового цвета там и сям чинно восседали тетерева. Путники, умаянные угрюмостью байкальской тайги, невольно заулыбались, оживились. Тут же текла речушка с прозрачной водой. Вдоль берега тянулась поляна с янтарно-пламенной морошкой, едва ли не самой вкусной и сочной, просто тающей во рту, ягоды, совмещающей в себе вкус спелой дыни с тонким привкусом земляники.
Только достигнув цели, путники осознали, сколь рискованное и тяжелое странствие они завершили. Ведь на немереных и нетронутых сибирских просторах  могут разместиться десятки иноземных государств!! Но раскольники  с Божьей помощью  одолели таки это невообразимо огромное пространство.
Теперь им предстояла большая и напряжённая работа по устройству поселения, но никто не роптал - все понимали, что как на голом камне трава не растет, так и без труда жизнь не налаживается.
Выбрав для строительства скита-деревни пологий увал, неподалёку от речушки, Маркел объявил, - «Не гоже  нам, православным, ютиться дальше в сырых землянках. Избы будем ставить добротные, дабы потомство наше здоровым духом крепчало. Зимы здешние суровей расейских, потому и готовиться надобно основательно. Рыбы в достатке ловить, мясо вялить, орехи колотить, дрова готовить, коренья копать. Хорошо потрудимся - выживем, послабу себе  дадим - пропадем!»
Освятили облюбованное место, отслужили молебен и споро взялись за дело. С расчищенного от леса увала с утра до вечера несся дробный перестук топоров, звон пил. Места под дома выбирали так – раскладывали на земле куски толстой коры и через три дня смотрели – если под корой пауки да муравьи – плохое место, если дождевые черви –  подходящее.
 На исходе шестой  седьмицы, когда мягкую хвою лиственниц  окропили рыжими пятнами первые утренники,  на пологом бугре поднялось несколько желтостенных, слезящихся янтарной смолой  жилых изб, а как снег лёг так  и просторный, с расчетом на подрастающее пополнение, молельный дом вырос.
 Все постройки освятили нанесением на стены  изображения восьмиконечного креста и окроплением  жилища святой водой. Теперь можно было и жить и служить по чину. Но раньше всех у студеного ключа, впадавшего в речушку, выросла курная баня с каменкой для томления в жарком пару - первейшая отрада русского человека. После ее посещения, исхлеставши тело духмяным березовым веником, всякий молодел, светлел: морщины разглаживались, хворь отступала. Недаром на Руси говорят: «Кто парится - тот не старится».  Можно только дивиться тому, что, по заветам византийских монахов, мытье с обнажением тела считалось грехом. Слава Богу, этот неразумный для северной страны посыл русским православием не был принят, и вековые обычаи мыться в бане с веником не только держатся, но и укрепляются, несмотря на греческие проклятия.

          Время пролетало в каждодневных хлопотах: труд до седьмого пота и молитвы, молитвы и снова труд. На трапезу уходили считанные минуты. Отдохновение? О нем и не думали - приближалась зима!
С Божьей помощью успели насушить грибов, изрядно наловить и навялить рыбы, собрать брусники, клюквы, набить орехов. Потом, уже по снегу, готовили дрова, строили для дошедших лошадей и четырех коров, купленных у усть-ордынских бурятов, бревенчатый сарай. И даже соорудили из врытых стоймя в землю и заостренных сверху бревен ограду. Получился настоящий скит.
Однако наипервейшим делом поселян всегда было служить Господу и угождать Господу. Служить и угождать не столько словами, сколько делами, ибо в Соборном Послании святого Апостола Иакова сказано: «Вера без дела мертва есть». В двунадесятые праздники богослужение свершали особенно усердно: вплоть до восхода солнца.
 Духовную брань про меж собой не допускали. Жили единым уставом, Варлаамом писанным, согласно помогая друг дружке. И никакие происки и соблазны  дьявола не могли повредить лад в общине, ибо сама их благочестивая жизнь отстраняла от всего лукавого.

Зима явилась в одну ночь. Вчера еще было довольно тепло, сухо шелестели под ногами опавшие листья, и - на тебе! - за ночь тайга и горы покрылись  глубоким саваном, загнавшим в теплые норы и дупла все живое, а главное, к неописуемой радости людей, сгубившим, наконец, проклятущую мошкару. 
Через пару недель ударил и лютый мороз. Лёд на речушке от вцепившейся стужи трескался, а ненадолго выглядывавшее  солнце,  еле пробиваясь сквозь витавшую в воздухе изморозь, не грело.
Первая зимовка на новом месте далась тяжко. Хлеба не хватило даже на просфоры;.
Маловато заготовили и сена для скотины:  зима  оказалась длиннее и студенее, чем ожидали. К весне люди стали страдать ещё и от нехватки соли. Слава Богу, хоть дров было с избытком - не мёрзли.
После крещенских морозов не выпадало и пары дней без пурги. Ветер, сгоняя с гор густые залпы снега, сутками яростно бился о бревенчатые стены, заметая всё, что возвышалось над белым покрывалом. В его рёве слышалась затаённая глухая угроза. Забравшись в трубу он завывал особенно  тревожно.  Двери в домах пришлось перевесить с тем, чтобы они отворялись внутрь избы - за ночь так наметало, что их  засыпало  до самого верха.  Скитники, по первости пытавшиеся  прокапывать в снежных намётах между постройками траншеи,  бросили это бессмысленное занятие и стали ходить за дровами и к хлеву кормить коров и лошадей чуть ли не по крышам.
От голода поселенцев спасла охота. На лосей и зайцев в основном. Наваристый бульон и строганина из лосятины с лихвой возмещали  нехватку других продуктов. Так, благодаря терпеливости, усердному труду и приобретенному в пути опыту, студеную снежную пору   пережили с Божьей помощью без потерь.

* * *

Весна! Ее живительный натиск разбудил ручьи. Оттаявшая земля источала  дух прелых листьев. На ветвях набухали смолистые почки. Вербы у  реки  покрылись нежным, жёлто-серым пухом. Молодая травка, с трудом пробивая сплошную коросту прошлогодней листвы, торчала изумрудной щетиной, особенно яркой на фоне белых наледей. На разлившейся  речке и старицах буйствовали на утренней и вечерней зорьках пернатые. Треск крыльев, свистящий шум прилетающих и улетающих стай, плеск воды заполняли в это время воздух. После многомесячной тишины и спячки это было подобно извержению  жизненной лавы.
Новопоселенцы радовались, как дети, обилию птиц,  сочным побегам дикого чеснока, первым желтеньким цветкам мать-и-мачехи, расцветшим на южных склонах. Еще бы: только что закончился строгий пост, и они все изрядно исхудали. С Божьей помощью охотник Игнатий разыскал глухариный ток и с дозволения наставника Маркела наладился промышлять, слетавшихся на любовные утехи, грузных, краснобровых таежных красавцев. Для их поимки он соорудил между кустами невысокие загородки с воротцами и насторожил  ловушки. А при охоте  на оленей и коз его выручала неказистая, но с отменным боем кремневка.
За лето внутри скитской ограды выросло еще девять крепко рубленных изб, с широкими крылечками под навесом. Теперь все семьи имели отдельные жилища. В каждой избе два окна на лицо и по одному сбоку. Лицевые окна и карнизы украсили резными узорами. Их рисунок  ни на одном доме не повторялся. Наученные горьким опытом миновавшей  зимы, новосёлы соорудили между всеми постройками, для защиты от снежных заносов,  крытые переходы.
Сами дома покоились на высоких подклетях. Неподалеку летники, амбары. У крайних изб торчали  две смотровые вышки. Посреди поселения красовался молельный дом с иконостасом внутри и деревянным билом*, подвешенным над крыльцом: для призыва на службу или собор. На задах устроили огородные грядки под капусту, лук,  да морковь с редькой.  Слава Богу,  семенами их снабдили ещё в Чулымском скиту.      
   Приверженцы старых порядков обрели,  наконец,  долгожданное убежище.

За частоколом, опоясывавшим скит, сразу как, сошёл снег, расширяя поляну, начали валить деревья. Корчевали, вырубали толстые ползучие корни: очищали под пашню первые лоскуты «поля». Потом каждый год её всем миром наращивали, защищая  от набегов диких зверей лесными засеками.
Самый возвышенный участок  отделили от пашни. На нем содержались в загоне, под охраной собак, лошади и коровы. Возле дома Маркела под приглядом петуха рылись в земле три курицы. Хоть и немного лошадей и коров было в скиту, но всё равно не один стог надо было сметать на лесных полянках,  чтобы  хватило до следующей косовицы.
Как только  прогревалась, отходила от стужи земля, начиналась полевая страда. Трудились в эту пору все. Бабы на огородах сажали овощи. Мужики на отвоеванных у тайги  делянах пахали, разваливая сохой с железными присошниками, бурые, влажные комья густо пахнущей земли, потом боронили и приступали к севу. Тут уж и подрастающей детворе приходилось подключаться - бегать по пашне и гонять грачей, чтобы те не успели склевать зерна ржи, ячменя и проса до того как борона  прикроет их землёй.  Одну деляну оставляли под драгоценную картошку. Родилась она здесь на славу.
Из-за малости пашни, в первые годы в ржаную муку для выпечки хлеба добавляли размолотые в ступе высушенные корневища  белой кувшинки. Пока  не создали запасы зерна питались преимущественно похлебкой из мяса,  да ягодами с орехами.
Трудно давался хлеб в этих краях. Одна только раскорчёвка сколько сил отнимала! Но как благостно было видеть среди  чащобы небольшую, колышущуюся  волнами золотой ржи деляну – летом, или сложенные крестцами снопы - осенью. Все это живо напоминало родимый край. Уже в первую жатву новопоселенцы были изумлены результатом: хлеба здесь не только вызревали, но и родили завидный, много лучший, чем  на Ветлуге, урожай.

Боголюбивые скитники строго блюли посты. В свободное от молитв время они, наряду с полевыми работами и заготовками съестных припасов,  ладили домашнюю утварь, выделывали кожи, кроили и шили из них одежды, сидя за пяльцами, вышивали пелену, занимались рукоделием, кололи дрова,  корчевали деревья.
 Детей с малых лет  учили и воспитывали  в беспрекословном послушании, без своенравия, в смиренной любви ко всему живому. Занимался с ними в молельном доме сам Маркел. Обучал грамоте и Слову Божьему. После занятий детвора летом играла в городки;, лапту; зимой они катались на салазках, рыли в глубоких сугробах лабиринты снежных пещер.
В пору редких посещений уездного городка, находившегося в двух- стах вёрстах от них, старообрядцы с грустью и сожалением отмечали там блуд, пьянство, слышали речь, обильно испоганенную словами постыдными. Виденное только укрепляло их веру в то, что обособленность разумна, а соблюдаемое ими вероисповедание единственно праведное.
Так прожили ветлужцы без малого тринадцать лет и полюбили угрюмую байкальскую тайгу и окружавшие их горы, как отчий дом. Щедро поливаемая потом земля в ответ благодарно кормила их.
      Правда, однажды случилось бедствие, наделавшее немало убытку и беспокойства. В горах прошли обильные дожди, и по реке прокатился паводок невиданной силы. Ревущий поток, несший на себе коряги, валежины, камни, быстро подмывал, цепляющиеся изо всех сил плетями корней за берег, деревья. Корни от натуги  лопались и зелёные великаны, склоняясь все ниже и ниже, в конце концов, с плеском рушились в объятую непонятным гневом воду.
Наводнение унесло баню, но больше всего скитников огорчило то, что смыло треть пашни с уже туго налившимися колосьями ржи и ячменя. Однако эти потери, в сравнении с последовавшими через год, как оказалось, были пустяшными...
Налетела  беда на их скит нежданно-негаданно. Удалой люд разведал в окрестных горах на галечных косах студеных речушек богатые россыпи золота, и тихий, благодатный край в однолетье охватила золотая лихорадка.
Потянулся сюда разношерстный лихой люд. Кто мыть золото, кто скупать, кто, собравшись в ватаги, грабить и тех и других. По ручьям росли, как грибы после дождя, стихийные поселения. Следом, для проведения описи и сбора налогов, заявились государевы чины. Неспокойно стало в дремавшей прежде округе.
Добрались казаки в начале апреля, по прелому снегу перед Пасхой и до староверческого скита.
- Отворяй ворота, ревизия, по приказу генерал-губернатора, - зычно проревел подъехавший на санях в новехоньком мундире, перетянутом скрипучими ремнями, молодой подъесаул.
За ограду вышли Маркел, Никодим и трое из братии.
- Ты уж прости, чуж-человек. К нам в скит не можно. Мы с миром дел не имеем. Живём потихоньку, никого не трогаем и сами своих уставов ни кому не навязываем,  – степенно и твердо заявил Маркел.
- Я тебе покажу, чертова образина, «не можно»! - заорал разъярившийся чин и приставил остро заточенную саблю к шее ослушника. - Бунтовать вздумал? Прочь с дороги! На каторгу в кандалах в раз упеку!
Стоявший сбоку Колода, детина медвежьей силы, не стерпев прилюдного оскорбления наставника, так хватил пудовым кулаком обидчика по голове, что свернул тому шею. Офицер рухнул на снег замертво. Перепуганные казаки подхватили тело командира и спешно развернули сани обратно.
- Еще поплачетесь, двоеперстцы треклятые, отродье недобитое, - прокричал один из них, отъезжая.
Маркел, осознав весь ужас и страшную нелепость происшедшего, наградил Колоду полновесной затрещиной:   
-Кроткостью и смирением надобно бороться со злом. Каждый ответ на удар вызывает новый удар, а кроткость наоборот гасит его.
 Верзила воспринял внушение как должное,  не посмев даже рта открыть.
Никто не заметил, как в начале этой стычки с дальних грузовых саней   скатился на снег и заполз под разлапистую ель связанный человек. Когда ржание коней и гиканье казаков стихли, беглец несмело подал голос:
- Эй, почтенные!
Все еще топтавшиеся у ворот скитники невольно вздрогнули:
- Спаси Исусе и помилуй! Кто здесь? - прогудел Колода.
- Лешак я - казачий пленник. Развяжите, благодетели!
Колода с Никодимом опасливо приблизились и, перекрестившись, сняли путы с рук  лежащего.
Со снега поднялся крепкотелый, простоватый с виду мужик, в вонючем коричневом зипуне, в грязных чунях и онучах**. Весь квадратный с короткими, словно обрубленными, руками, с торчащими, черными от въевшейся грязи пальцами. На загорелый лоб из-под плотно надетой шапки выбивались немытые вихры густых темно-рыжих волос. Взъерошенная бородища, медно поблескивая в лучах заходящего солнца, укрывала широкую грудь. Из-под мохнатых бровей хитровато буравили скитников прищуренные глазки. Судя по повадкам, человек бывалый и ухватистый.
- Воистину лешак! Кто таков и откель будешь?
- Вольный я, без роду и племени. Нынче в старателях удачу пытаю, - дробной скороговоркой отрапортовал арестант.
- И давно  промышляешь?
- Да где уж! Мне от роду-то всего двадцать три.
Скитники изумлённо переглянулись: на вид бродяге было за тридцать.
- За что ж повязали?
- Дак золотишка чуток намыл. Хозяин питейного заведения прознал про то. Не погнушался, пройдоха, чирей ему в ухо, и по бражному делу обобрал, а утром, шельма, сам же и указал на меня, яко на беглого колодника с Ангары реки, холера ему в дышло. Правды-то в этих чащобах не сыщешь - поди медведю жалуйся. Но Господь милостив - вас, спасителей, послал. Благодарствую вам, люди добрые! - Лешак отвесил обступившей его братии низкий земной поклон, - А подъесаула ты, дядя, крепко огрел! Силен! Чирей тебе в ухо, - уважительно добавил он, обращаясь к Колоде. - Только вот что я скажу: теперича оне от вас не отвяжутся. Одно слово - бунт! Как пить дать вышлют карательну команду. Иха власть велика! Надоть уходить вам отсель, покуда не поздно. Иначе не миновать смертной казни зачинщикам, да и остальных в кандалы и на каторгу. А дома ваши в разор пустят.
- Спору нет, грех свершен великий, да ведь ненароком, не по злому умыслу. Молитвами и покаянием искупим его. А казаки вряд ли скоро явятся: через пять - шесть дней пути не станет - распутица,  до уезда же только в один конец седьмица ходу. Но что верно, то верно: оставаться нам здесь не след - житья проклятые щепотники теперь тем паче не дадут, - рассудил Маркел.
На соборе решено было по речке уйти на Лену и в тамошних горах искать глухое, безлюдное место.
По распоряжению наставника братия не мешкая отправилась готовить лес для лодок. Никодим, выбирая подходящие для роспуска на доски стволы, заметил Лешака, кружившего неподалеку.
- Дозволь, почтенный, слово молвить, - вместо приветствия выпалил старатель, поспешно стянув с головы шапку. - Может, негоже мне в чужи дела соваться, да помочь ведь могу. Прибился к нашему прииску ещё осенью один схимник, вашего староверческого роду-племени, человек души ангельской. Так вот, сказывал он мне однажды, что ведом ему на севере скит потаенный, Господом хранимый... Я что подумал: ежели пожелаете, могу доставить того схимника к вам для расспроса, тока с условием, что коли столкуетесь, то и меня  туды прихватите. Можа золота самородного там сыщу. Мне те места слегка знакомы: с казаками из Алдана в острог ходил, а скит тот заповедный где-то в тех краях.
- Такое надо с братией обсудить, - сдержанно ответствовал Никодим.
Вечером скитники долго ломали головы над предложением Лешака, взвешивая все «за» и «против». Сошлись на том, что встреча с монахом будет не лишней: вдруг он и вправду  скажет что дельное.
Поутру вышли к уже стоявшему у ворот Лешаку.
- Вези своего знакомца, послушаем его самого. Только вот как ты его доставишь? Снег-то поплыл, того и гляди вода верхом хлынет!
- Пустячное дело! До нашего прииска напрямки не  далече. Коли дадите коня и хлеба, то мигом обернусь.
Через день Лешак действительно привез худого высокого человека неопределенного возраста с голубыми, прямо-таки лучащимися добротой и любопытством глазами на прозрачном, кротком, точно у херувима, лице, в драной рясе из мешковины и длиннополой домотканой сибирке, висевшей на нём, как на голом колу.
          Сотворив уставные метания; и обменявшись приветствиями,  все зашли к Маркелу и долго, дотошно пытали монаха:
- Правда ли, что есть на севере потаенный староверческий скит? Бывал ли он сам в нем? Далеко ли до него? Крепко ли то место? И верно ли, что беспоповцы там живут?
- Доподлинно знаю, есть такой беспоповский скит. Сам живал в нём - я ведь тоже беспоповец, только бегунского толка**.  Сторона та пригожая. Отселя верст, пожалуй, с  девятьсот будет. Дорогу я вам обскажу в подробностях, но прежде хотел бы потолковать с очи на очи. - При этом схимник кивнул Никодиму и вышел из избы.
Отсутствовали они не очень долго. О чем беседовали - неведомо. Вернувшись, схимник принялся рисовать карту, давая по ходу подробные пояснения.
- А сам скит-то где будет?
- Вот здесь, в этой впадине... Только нет к нему иного пути акромя водного. Поторапливаться вам надобно. Даже до прииска слух докатился, что на вас карательный отряд  готовят. Как вода спадёт так вышлют.
Монах отвесил поясной поклон и со словами «Храни вас Бог, братушки» уехал обратно на Никодимовой лошади.
Покамест мужики мастерили лодки-дощанки, конопатили, смолили бока, крепили мачты, женщины паковали скарб, сшивали  для парусов куски полотна, собирали провиант в дорогу. Лошадей и коров пустили под нож, а нарезанное тонкими ремнями мясо коптили, вялили в дорогу.
Как только проплыли  крупные льдины, снесли приготовленное к речке. Дружно волоком по каткам стянули к ней и суденышки.  Все было готово к отплытию. Уж и бабы, с тепло одетой ребятней, собрались на покрытом  галькой берегу.
Никодим с Маркелом покидали скит последними. Они окинули его прощальным взором, смурно переглянулись:
-Эх, сколько годов здесь прожили: и горести и радости познали, к каждой избе, к каждой тропке привыкли. Огорчительно предавать огню  столь ладное хозяйство, но не оставлять же его христопродавцам на поругание! – молвил Маркел. Никодим молча кивал головой.
Тяжко вздыхая, они запалили избы и спустились к реке…


Снова в пути

Караван плоскодонок, подхваченный весенним половодьем, лихо несся по стремнине  реки. Волны, разбиваясь о дощаные борта, то и дело захлестывали в лодки, орошали беглецов ледяными брызгами. Женщины и детвора  зябко ежились, а мужики не обращали на брызги внимания: они едва успевали отталкиваться шестами от угловатых глыб, норовящих  своими мокрыми выступами опрокинуть утлые судёнышки и отправить людей в бурлящую утробу своей норовистой хозяйки - реки.
Позади  разрасталось жуткое зарево с клубами черного дыма. Оглядываясь время от времени в сторону горящего поселения, суровые старообрядцы смущенно сморкались, иные не скрывали своих слез,  а бабы и вовсе ревели как белуги: великих трудов и обильных потов стоило общине укорениться, обстроиться  в этих диких местах.
Поутру третьего дня, обгоняя караван, вдоль берега пронеслась белой метелицей, оглашая округу трубными криками, стая лебедей. Вслед ей ринулся холодный ветер: предвестник ненастья. По воде побежала кольчужная рябь. Отражения берегов покоробились, закачались. Вскоре зашептал частый, мелкий дождь. Река потемнела, нахмурилась. Мохнатые тучи, слившись в сплошную череду, беспрерывно сыпали холодную влагу на унылую пойму, рассеченную извивами русла. Временами дождь, словно очнувшись, начинал хлестать напропалую, ниспадая на землю колышущимися завесами.
Все промокли, задрогли. Тревожась за здоровье ребятни, Маркел распорядился причалить к берегу и разбить  на взгорке лагерь. Спешно соорудили из жердей шалаши, покрыли их толстым слоем лапника и залегли  в ожидании конца ненастья. Прошли сутки, а дождь все лил и лил.
Вода в реке стала прибывать. Берега раздвигались прямо на глазах. Быстрый подъём воды  был связан ещё и с тем, что вечная мерзлота не давала возможности  дождевой влаге уходить  в землю, и она почти вся скатывалась в русло. Поэтому здешние реки в паводок представляют собой неукротимую стихию с бешеным, не предсказуемым норовом.  Вырвавшиеся из берегов потоки в слепой ярости всё смывают на своём пути, громоздят на излучинах огромные завалы. Запертая ими  река  порой вынуждена пробивать новое русло прямо через вековую тайгу, оставляя старому, забитому стволами ложу реки удел тихой и мелководной протоки, зарастающей со временем.
Стан староверов располагался на высоком, вытянутом мысу. Его покрывали сплоченные ряды елей и лиственниц. Кроме них вдоль берега росли береза, рябина, шиповник. Казалось бы, здесь, на  лесистом возвышении ничто не могло угрожать путникам. Каково же было их удивление, когда,  проснувшись утром,  обнаружили, что  со всех сторон окружены водой: своевольная река за ночь промыла перешеек излучины и, укоротив  таким образом свой  путь к морю, за одно отрезала людей от коренного берега.
К счастью, дождь, медленно ослабевая,  удалялся. Сквозь вороха туч ударили истомившиеся в заточении лучистые столбы. Лес, залитый живительным светом,  загорелся празднично, весело.
Караван, не мешкая, покинул новорожденный остров. Замутившаяся вода, грозно поблескивая золотистой чешуей, увлекла, понесла дощанки мимо вздрагивающих под напором воды подтопленных деревьев. Искусство кормчего теперь состояло лишь в том, чтобы не сойти с  основного стрежня и не врезаться в какую-нибудь корягу или залом.

 На исходе одиннадцатого дня полноводный поток вынес караван на широкую  Реку. Беспрестанно собирая притоки, она  и дальше продолжала  раздаваться вширь. Местность изменилась. Горы расступились, смягчились их очертания. Появилась возможность поднять паруса. Хлебнув попутного ветра, они повлекли суденышки на север, мимо крупноствольных лесов, чередующихся то разводьями унылых марей, укрытых пружинистыми мхами, куртинами низкорослой голубики, то взъерошенными перелесками  чахлых берёзок и лиственниц.
Сколь жалки на вид эти корявые, сутулые упрямцы, вступившие в схватку с безжизненной заболоченной почвой: вершины засохли, стволики хилые. Растут, бедные, заваливаясь в разные стороны, с трудом держась разлапистыми корнями за мягкую моховую подушку. Некоторые, словно намереваясь искупаться, вошли в воду и остановились. Иные же упали, и только растопыренные широким веером корни высовываются из воды, как руки тонущих. Но не будь этих отважных первопроходцев не кому было бы создавать почву для наступления высокоствольных лесов. 
Встречались и обрывистые берега с льдистыми выходами вечной мерзлоты. С их краёв прямо в воду свисали лохмотьями огромные куски дерна.
Побережья безлюдны. Только однажды раскольники увидели три коптящих небо остроконечных берестяных чума коренных жителей  - эвенков. Чуткие глазастые собаки кочевников первыми высыпали на берег разношерстной стаей и дружным лаем подняли переполох в стойбище. Из чумов вышли пестро одетые краснощёкие эвенкийки и детвора. Увидев  караван больших лодок с белыми полотнищами на длинных жердях, они  застыли, будто припаянные морозом.
Чтобы избежать лишних разговоров,  осторожные старообрядцы  решили не останавливаться. На ночлег устроились далеко за полночь верст через семнадцать.
Шел двадцатый день пути, когда в речном просвете вновь замаячили острозубые гребни хребтов. Люди сразу оживились: из дорожных наставлений схимника следовало, что скоро сворачивать вправо в приток, вливающийся в основной поток сквозь узкое, словно прорубленное мечом, ущелье.
Все сошлось. К полудню следующего дня подплыли к островерхому камню, одиноко торчащему посреди реки. Сразу за ним взяли вправо и зашли в  теснину  из громадных скал, похожих на лица каменных богатырей, грозно и угрюмо взирающих на незваных гостей. На «карте» это место было обозначено, как Чёртова пасть. В скором времени путникам пришлось убедиться в меткости названия.
Саженей через семьсот стены теснины расступились, по берегам появились косы и отмели, но уже через версту межгорная долина, сжимаемая отрогами, вновь сузилась.  Отсюда вверх по течению поднимались на шестах. Вот уж где попотеть пришлось! Мужиков выручала отработанная слаженность: все, кто стоял с шестом,  одновременно, по команде кормчего, отталкивались, сколь доставало силы,   от каменистого дна. Лодка, под надсадный крик людей,  рывком шла вперёд и за этот миг мужикам следовало  без промедления вновь перебросить шесты вперёд,  под себя, и опять дружно, что есть мочи, оттолкнуться. И так  многие тысячи раз! 
Утром четвертого дня, с начала подъема, обогнули отвесный отрог. Долина за ним опять расширилась и речка разделялась на два рукава. Неукоснительно следуя дорожным наставлениям, «флотилия» дощанок направилась в правый, более полноводный рукав, с прозрачной, изумрудного отлива, водой. Слепящие блики солнца красиво метались на её высоко подпрыгивающих бурунах.
По берегу, вдоль самой кромки воды, давя пеструю цветную гальку, навстречу им брел медведь. Заметив  лодки, подслеповатый зверь встал на задние лапы и, приложив  к глазам переднюю, пытался понять, кто же вторгся в его владения. Сослепу приняв дощанки за плывущие коряги, он успокоился и продолжил прерванное занятие - ворочать валуны, слизывая с их влажных боков любимое лакомство - личинки ручейника. Следом показался второй косолапый. Тоже уставился на караван и для острастки заревел: мол плывите, но знайте -  хозяин тут я.
Дальше на отмели, нахохлившись, стояли,  нацелив вниз клювы, цапли. Они с подозрением косили желтыми глазами и на всякий случай отлетели в глубь заводи, обрамленной осинами с городищем гнезд, по три-четыре на каждой.
«Эскадра» меж тем упрямо продвигались к громадам пепельных хребтов, изрезанных лабиринтами ущелий. В глубоких разломах и нишах  белые отметины снега. Горная, неприступная страна! Все здесь было необычно. Дико, очень дико и голо кругом. На скалах выживали только желто-серые лишайники.
Берега прорезавшей нагорье речки вздымались  здесь на сто  сажен и были так близки друг к другу, что солнце в эти  каменные теснины заглядывало лишь в середине дня. Сверху с них искристым бисером беззвучно ниспадают белобородые водопадики.  Попав в столь мрачный, неприютный каньон, люди даже оробели от обступившего их холодного, неприступного величия.
 Отвесные стены   испещрены  пластами разноцветных пород: то серых, то желтых, то красноватых. Перед путниками как бы раскрывались  страницы летописи, запечатлевшей  несчетное число лет  жизни на земле. Но наши путники не задумывались об этом. Для них это была просто,  мрачная теснина которую следует как можно быстрее проплыть.
На каждой стоянке шебутной Лешак  в поисках знаков золота,  мыл песок. Но ничего путного в пробах не находил: в лучшем случае выпадали один-два знака.
Сжимаемая хребтами, речка становилась все напористей и бурунистей. Кипя и пенясь, без устали мчала она свои воды по уступам и  извивам каменистого ложа. Сила течения местами была столь велика, что сквозь шум потока доносились глухие удары перекатываемых водой валунов.
С утра шлось полегче. К полудню же оживал дремавший в верховьях речки ветер. Разгоняясь по узкой трубе каньона, он в союзе с бегущей  навстречу водой, старался повернуть лодки вспять. Вероятно, другие впали бы от накативших препятствий в отчаяние, но непреклонные староверы, невзирая ни на что, упорно продвигались вперед. Было в этих людях нечто  сильнее  мускулов. Это «нечто» - сила ДУХА, позволяющая совершать невозможное. Дружно  наваливаясь на шесты, они рывком, раз за разом проталкивали лодки вперед. Соленый пот заливал глаза, рубахи липли к спинам, а гружённые дощанки вершок за вершком ползли к цели.
В местах, где течение было особенно стремительным, за шесты брались и бабы. Особенно ловко орудовала им   супружница Прокла - дородная Марфа. Несмотря на солидный вес и неповоротливость, она не уступала иным мужикам. Когда все изнемогали от усталости, Маркел объявлял остановку для отдыха.
На одном из порогов лодку, в которой плыл Никодим, развернуло поперек русла.  Мощное течение  подхватило неуправляемую, залитую водой посудину и затянуло под скалистый прижим. Слава Богу,  никто не утоп. Однако водоверть унесла немало полезной утвари. Больше всего расстроила утрата двух топоров и пилы.
Чем ближе к истокам, тем строптивее, норовистее становилась речка. Вскоре она стала представлять  собой череду водопадов. Упругие, лоснящиеся потоки, низвергаясь со ступенчатых уступов, ударялись о скальное дно и иступлено бушевали в выбитых за многие столетия каменных котлах, сотрясая своим ревом  округу.
Над всем этим многоголосием висели белесые облака водяной пыли, орошавшие скальные берега. Путникам в некотором смысле повезло. Выпал как раз тот редкий час, когда солнце заглянуло в каньон и над каждым сливом зажглась лучезарная радуга – арочные ворота в сказочный,  неведомый мир, из которого то и дело выпрыгивали хариусы, с цветистыми, словно отражения этих радуг,  высокими спинными плавниками. Всю эту картину обрамляла рама из  серых скал, контуры которых терялись во влажной дымке.
- Не уж то  все, дальше не пройти?!
Братия пригорюнилась. Дёргаясь от толчков шестами, подползла  и пристала к берегу последняя, седьмая, лодка, с Маркелом. Осмотревшись, он прокричал, стараясь пересилить шум воды:
- Надо искать волок. Я и Колода поднимемся по этой  расщелине, а Никодим с Тихоном переплывайте речку и осмотрите противоположный берег. Потом решим, где сподручней обходить. Остальным пока отдыхать.
Разведчики вернулись только к вечеру. По правому берегу, который исследовали Никодим с Тихоном, обход оказался неудобным - расщелины слишком крутые. Решили пробиваться  по левому. Из стволов, застрявших  на береговых уступах  во время паводка, заготовили катки. К днищам лодок для их большей сохранности подвязали полозья - обтесанные берёзовые жерди. Подъем планировали начать с утра, но  до полудня не могли тронуться: плотный туман затопил  ущелье точно густой серый дым от заваленного зелёными ветками костра.
Чтобы выбраться на пологий участок, пришлось до вечера затягивать лодки в верховья ключа стекавшего по расщелине, а потом уже с утра следующего дня покатили их по каменистому плато до обширного снежника, образовавшегося в котле между  скальными грядами. Одна из скал напоминала циклопическую голову плосколицего  идола. Он уставился на измученных людей, скривив рот в злорадной ухмылке.    
На его плешивой макушке  стояли грациозные бараны-толстороги. Залюбовавшись ими, путники невольно остановились. Табунок насторожился и бросился вниз. Самый лихой баран, забежав на снежник, покрывавший северную «щеку» идола, вдруг сел на круп и молодцевато покатился вниз. Люди затаили дыхание: казалось рогач неминуемо разобьется о камни, лежащие у подножья,  но в самый последний момент круторог ловко вскочил на ноги и, оказавшись уже впереди всех, как ни в чем не бывало, скрылся за грядой.
          От оледеневшего снега, годами копившегося и прессовавшегося в этом котле, веяло холодом и сыростью. Люди из лета как бы угодили в зиму. Зато плоскодонки скользили по природному «катку», длинным языком сползавшему к берегу  выше  водопадного места, как по маслу. Для того что бы они не разгонялись их даже приходилось придерживать сзади.
Речка выше каскада порогов приняла их приветливо без кипучей толчеи волн. Обход порогов так измотал людей, что  на ночёвку встали не дожидаясь вечера. Лешак, не мешкая, спустился на косу и промыл в лотке песок. В шлихе собралось около семидесяти крупных зерен пластинчатой формы. Сгрудившись в головку, они, как угли гаснущего костра, испускали тускло-желтый свет. В глазах старателя  загорелся азарт и лихорадочно запрыгали искорки  алчности. А когда он обнаружил в прибрежной гальке тяжёлый угловатый самородок размером с картофелину, то он и вовсе в раж впал: принялся плясать, подняв в невообразимом восторге руки и  дико вопя на все ущелье… Наконец старатель утихомирился и, шмыгая мясистым носом, объявил:
- Благодарствую братушки,  уговор соблюли. Я здесь остаюсь.  Вам же   желаю обрести то, чего ищете!
- Ну что ж, вольному - воля, а спасенному – рай, - Дивясь, и в то же время тихо радуясь, ответствовал Маркел. - Может, еще и свидимся когда... Отдели ему, Марфа, снеди без обиды.
На следующий день на шестах отмахали сразу четырнадцать верст. Но радость была недолгой: речка вошла в очередной горный узел. Горы! Кругом горы! И справа и слева горы, горы, горы, вершины которых теряются в клубах тумана. На мрачных скатах угрожающе торчат зубья скал. С  каменистых выступов низвергаются жемчужными нитями ручьи. А в тесном ущелье мчит, беснуется обезумевший поток, супротив которого медленно, но упорно ползут лодки.
Вскоре речку покрыли новые пороги: гряды базальтовых «сундуков», выставивших из воды мокрые, отполированные крышки.  Холодная вода неслась между ними так быстро, словно пыталась согреться.  Мужики, одолевшие уже немыслимое число преград, в сомнении зароптали:
- Может, тот схимник со злым умыслом нас сюда спровадил?
- Да и Лешак, похоже, неспроста отстал!
      Уловив перемену в настрое общины, Маркел воскликнул:
- Терпите, братцы, Господь нас испытует. Не гневайте нашего Владыку и Благодетеля унынием. Будем веровать в Его милость. Прежде здесь люди проходили? Проходили. Так неужто мы не сдюжим, отступимся? Мы  ведь почти у цели!
Уверенность наставника благотворно подействовала на путников. Все  сразу приободрились, усталые лица посветлели, в глазах вновь загорелся огонь.
На шестах по порогам подниматься было немыслимо, а обходить невозможно – берега очень  крутые. Поэтому  решили тянуть лодки по-бурлацки, на веревках, привязанных к носу и корме. Бородачей выручало то, что речка вошла в берега, и вдоль одного из них всегда можно было идти вброд. Но продвигались медленно, так как приходилось, одолевая мощные сливы, то и дело проводить дощанки меж камней,.



Скит «Кедровая падь».
 

Наконец на третий день бичевания*  измученные путники увидели в проёме каньона   лесистую впадину, закрытую с севера и юга мощными острозубыми хребтами. Более высокий, северный, венчался цепью снежных шапок, вокруг которых разбрелись отары кудлатых облачков. Над самой же впадиной небо было чистое, нежно-синее.
Строптивая речка, получившая уже название Глухоманка, брала начало с ледника на восточном, невидимом отсюда стыке хребтов. Сбежав по ступеням предгорий  во впадину, она успокаивалась, и  зайдя в неё, дальше  мужики пошли  на шестах играючи. Не заметили, как отмахали  версты четыре. Перед двугорбым холмом спохватились и свернули в  заводь, окаймленную на всем протяжении полосой кремового песка. С него нехотя взлетел жирный, лоснящийся глухарь, клевавший мелкие камушки.
На светлом, как русская горница, склоне холма, покрытом здоровенными кедрами, подступавшими прямо к галечной косе, было покойно и уютно. Вокруг царила такая не земная тишина, что у изнурённых путников  возникло ощущение, будто этот райский уголок был сотворен  только что, перед самым их прибытием.
- Братушки, лепота-то какая! Прямо земля обетованная, - восторженно выдохнул Глеб. - Сдается мне, что это та самая впадина, о которой сказывал схимник!
- По всему выходит, что так оно и есть. Передохнем, а там обсудим, как далее быть, - распорядился Маркел.
Надорванная небывало тяжелым переходом, братия с нескрываемой радостью повалилась на теплый, крупнозернистый песок. Женщины принялись, кто разжигать огонь, кто готовить стряпню из остатков ржаной муки и проса. А детвора, истомившаяся в тесных лодках, натаскав сперва  для костра кучу хвороста, пустилась играть в догонялки. Голосистое эхо понесло по долине речки звонкий  смех расшалившейся ребятни.
Немного отдохнув, самые нетерпеливые мужики, не мешкая, отправились исследовать окрестности. Тайга открылась богатая. Изумляло обилие следов и помета дикого зверя. Как выразился охотник Игнатий:
- Дичи тута - что мошкары!
- Всех пород звери  - не оголодаем! - согласился Прокл.
С деревьев то и дело слетали стаи непуганой дичи: спесивые тетерева, грузные глухари, бестолковые рябчики. Тараня кусты, с шумом разбегались олени. Спасаясь от их копыт, с тугим треском от крыльев, выпархивали из травы куропатки. По толстым ветвям кедров сновали жизнерадостные белки. Время от времени порывы верхового ветра срывали увесистые, смолистые шишки. Они глухо шлепались о землю, расцвеченную солнечными пятнами. Ноги мягко пружинили на толстом ковре из длинной, рыжей  хвои. За холмом, в низинке, на прогалинах, окруженных елями, взор радовали заросли голубики, усыпанной матово-синими ягодами, красные россыпи поспевающей  клюквы, брусники.
Уверенный, что искомый скит где-то поблизости, очарованный не менее других, Маркел, повернувшись к Никодиму, произнёс:
- Каково благолепие! Здесь бы и обосноваться, да сперва своих братьев  найти надобно.
От этих слов Никодим сразу напрягся, помрачнел. Собираясь с духом, он тяжело вздыхал, мял пальцами пучок кедровой хвои. Наконец решился открыться:
- Не гневайся Маркел. Взял я на себя грех, утаил, по уговору со схимником, что община та поголовно вымерла... С ярмарки  холеру занесли, а тут пурга случилась. Люди, в пещерах безвылазно сидемши, так и перемерли один за другим. Только монаха того благочестивого Бог и уберег: он в ту пору на месячное моление  в дальний грот удалялся, а когда воротился, узрел сей ужас. Ладно сообразил - сразу ушёл... Обители их вон в той горе были, - Никодим указал рукой на каменистую плешину, видневшуюся на  склоне  хребта верстах в пяти-шести от них, значительно левее проема, через который Глухоманка покидала  Впадину.  На ней чётко  различался ряд черных точек. - Это и есть их пещерный скит. Впадина велика и зело скрыта, а пещеры, сам видишь, далече, нам не опасны. Только ходить туда не след - потому как зараза та, схимник сказывал, шибко живуча.
В этот момент с небес полились торжественные, трубные, берущие за самое сокровенное в сердце, звуки. Они заполнили собой все пространство над впадиной.  Собеседники запрокинули головы и увидели журавлиный клин.
- Всевидящий Господь благословляет! - благоговейно произнес Маркел.

Собравшись у костра, братия,  выжидательно поглядывая на наставника, взахлеб расхваливала прелести и достоинства Кедрового урочища.
-Краше и скрытней пристанища не сыскать, - прогудел Колода. 
-Место и впрямь отменное, благостно  было б пожить здесь, -  поддержал      Никодим.
- Ну что ж братушки, решено: скит здесь  ставим, -  подвёл черту Маркел.
- А как же искомая община? – заволновался Пахом. – Сыскать бы.
- Почто нам чужие? Сами как-нибудь обживемся, нам не привыкать, - отрезал Маркел тоном, не терпящим возражений.
- Слава Богу! Наконец-то. А то ведь, того и гляди, по земле ходить разучимся - все по воде, да по воде, - обрадовано затараторила повязанная до бровей черным платком словоохотливая Агафья, жена Глеба.
 По такому случаю на ужин сготовили полный котёл ячневой каши с вяленным мясом, и съели всю без остатка, облизав, как всегда, начисто чашки и ложки.
Когда последний человек вылизал и убрал посуду в котомку, сидевший на валёжине Маркел поднялся:
- Братья и сестры, помолимся и спать. С утра за дело. Да благословит нас Господь. Аминь.
Только после этих слов путники, наконец, уразумели, что ставшая привычной бесконечная и изнурительная дорога закончилась, и даже несколько растерялись от того, что утром  не надо будет  больше садиться в  валкие лодки и  толкать их шестами. Их сердца  постепенно наполнялись гордостью и радостью от сознания того, что они достигли цели и в этой тяжелой дороге не потеряли ни единого человека. Значит, и вправду шли Богом ведомые.
Истомленная продолжительным переходом община  угомонилась быстро. Над становищем воцарилась тишина, прерываемая  всхрапыванием мужиков. Луна, разворошив тучи, осветила стан. Только два человека, охраняя покой спящих, почти не смыкали глаз: Маркел и Никодим.

Летом ночи коротки. Как не устали новопоселенцы, а привычка вставать с первыми лучами солнца взяла верх. Отслужили благодарственный молебен Господу за милостивое соизволение на обживание земли новой. Продолжался он несколько часов. Мужики стояли на коленях отдельно от женщин. По завершении благодарений все дружно принялись за работу.
Подходящее для скита место выбрали саженях в ста от берега, на взгорке, где кедры стояли пореже. Поскольку до снега оставалось всего полтора месяца, а путники были вымотаны тяжелым переходом,  решили ограничиться пока устройством  курных землянок со стенами из сухостоин, сосредоточившись  на первоочередном - заготовке припасов для зимовки.
Бабы и дети разбрелись по лесу собирать в берестяные кузова и лукошки ягоды, грибы, орехи. Ребята постарше ловили рыбу. Когда завершился Петров пост, Маркел дозволил охотникам заклать диких зверей. Из кишков оленей, заполненных молотым орехом и залитых кровью, варили вкусные и питательные колбасы. Мужики, кто по здоровее, рыли землянки, вмуровывали в печи котлы для варки пищи.
На счастье поселенцев урожай в тот год выдался редкостным. Особенно уродилась любимая всеми брусёна. Ее красные, глянцевые ягоды обладают замечательным свойством: моченые, они не портятся годами. Поэтому хранят их прямо в кадках с водой, подслащенной медом.
Белая кувшинка, с крахмалистыми корневищами, здесь не росла, и для выпечки хлеба копали рогоз, заросли которого опоясывали все заводи: нарезанные, высушенные, затем измельченные в ступе, корни рогоза давали питательную муку. Пух из его коричневых, как бы обгорелых, початков добавляли для тепла в подклад зипунов. Длинные листья тоже употребляли в дело: из них плели рогожи и легкие корзинки. Привезённые два пуда ржи не трогали - берегли на посев весной. 
 Первая зима прошла для скитников в тяжких трудах: наряду с будничными хлопотами с утра до вечера готовили лес для будущих построек. Материал для срубов подбирали бревно к бревну. Волочили их издалека, так как вокруг места, выбранного под скит, росли лишь громадные кедровые свечи в полтора-два обхвата. Иные так вымахали, что задерешь голову на вершину поглядеть - шапка валится. Вот и приходилось искать стволы потоньше по закраинам бора. Спилив подходящее дерево, одни обрубали сучья, другие шкурили, третьи по снегу веревками волочили розоватые стволы до места.      
Зима в этих краях хотя и щедра на солнечные дни, долга, утомительна, а главное необычайно студёна. Что бы не заморозить детишек,  землянки топили часто. Одна из них от  огня, перекинувшегося с очага на  заложенную сухостоинами стену, выгорела дотла. Слава Богу никто не погиб. Укутавшегося в уцелевшее тряпьё Прокла с  супружницой и четырьмя детьми забрал жить к себе наставник: его землянка была самой просторной: с расчётом на ведение  службы.   
В ожидании тепла и Святой Пасхи скитники все чаще посматривали на пробуждающееся  солнце, сосульки, свисающие с крыш, вслушивались в повеселевшие голоса синиц. Вот и вокруг стволов крупных деревьев протаяли воронки. С каждым днем они углублялись и расширялись, обнажая лесную подстилку.
            На березах из образовавшихся за зиму морозобоин начался «плач». Под  ближайшими к скиту деревьями расставили кадки. В них, особенно когда припекало, обильной струйкой стекал сладкий березовый сок. Все с удовольствием пили его, а женщины, сражаясь с морщинами, даже умывались.
Как только сошел снег, первым делом раскорчевали и засеяли  делянку рожью.  Свободный остаток пашни пустили под огород: благо, что Марфа, умница, когда покидали забайкальский скит, захватила с собой в мешочках семена моркови, лука  и репы.
После сева и стройка закипела. Посреди двора воздвигли ладный молельный дом. Установили старинный иконостас, привезенный в  крепком, кованном железом сундуке. В центре - икона Святой Троицы в серебряной ризе. Рядом поставили особо чтимую икону Семистрельной Божьей Матери*, оберегавшей их общину от бед аж от самого Ветлужского монастыря.
 Четверым  бобылям поставили ладный дом с украшением в виде конской головы на охлупе;*. Семейным дома рубили отдельные. Избы ставили к ограде глухим задом, лицом с оконцами к центру - «круговое поселение» в традициях общинной жизни. Срубы все из кедра, только молельню и обитель наставника из стволов лиственницы. Внутри жилищ стояла такая свежесть - не надышишься.
Потолки из тесаных плах глиной промазали, а позднее, осенью, засыпали еще и толстым слоем сухой листвы. Венцы проконопатили мхом. Оконца, с крепкими  рамами, затянули тайменевыми пузырями. В передней половине  выложили из дикого камня большие печи. Вокруг них подвесили к потолку ошкуренные жерди-перекладины для сушки одежды и обуви. А под потолком, за печью, соорудили полати - помост для сна.
В красном углу киот с образами,  под ним широкие лавки вдоль продолговатого стола. По стенам деревянные гвозди для одежды, домашней утвари, пучков травы;  полки для чашек больших и малых, блюд, жбанов, повыше  полочки для хранения мелких предметов. Возле домов ледники, сушильные навесы. Скитники  наладились под их защитой вялить потрошённую рыбу и нарезанное тонкими ломтями мясо. Все поселение обнесли  временной оградой, которую через год заменили высоким частоколом из заострённых стволов лиственницы.
После работ и служб по Часослову** братия собиралась в избе Маркела. Вели душеполезные беседы. Вслух читали священное писание, жития святых, пели  псалмы во славу Господа, милостивого к ним каждодневно. Порой под настроение или по случаю праздника слушали игру свирели или рожка  доморощенного музыканта Онуфрия. Кто-нибудь  под его музыку затягивал старинную песню. Их они знали во множестве, особенно Марфа и жена Онуфрия - Ксения. Остальные  душевно на голоса красиво подпевали.               
Онуфрий из обычного рожка    извлекал такие переливы мелодий, что у суровых скитников невольно выступали слёзы. Столько заветных воспоминаний и желаний пробуждали они. Кому-то слышался в них колокольный звон, запомнившийся с детства, кому-то колыбельная матери, кому-то торжественные службы в Ветлужском монастыре, а кто-то помимо воли  заглянул в укромный уголок своей души…


В пору обживания нового пристанища в мир не выбирались. Работы всем хватало.
Выделывали шкуры добытых зверей, сучили волокно и на самодельных станках ткали из него полотно, шили одежды; ладили всевозможную утварь; выращивали за короткое, но жаркое лето корнеплоды  и рожь. Ржи, из-за нехватки пашни, сеяли,  понемногу, больше для просфоры и для выпечки в дни двунадесятых праздников. Повседневно же использовали муку из рогоза. Интересно, что  на протяжении многих лет  наблюдалась благоприятная  для урожая закономерность: как  завершали сев ржи, так в первую же ночь поле кропило обильным дождём.
Несколько дуплистых деревьев, заселенных пчелиными семьями, разведали еще в первый год. В разгар лета, когда цвели главные медоносы, Никодим, взбирался на помеченные деревья и, оберегаясь дымарем, осторожно вынимал часть заполненных янтарным медом сот для лакомства в праздники и приготовления лекарственных снадобий. Порой, в  хороший год, собирал  до двух пудов.
Так и зажили поселенцы, в трудах и моленьях, радуясь вновь обретенному  убежищу, неустанно воздавая Господу Богу благодарения за дарованные милости.


ПОСЕЩЕНИЕ ЯРМАРКИ

Громада безлюдного пространства и непроходимые горы надежно укрывали новорожденный скит от мира. Старолюбцы основательно обжились в щедром кедровом урочище, постепенно расширяя для себя границы приютившей их Впадины.
Четыре года они не покидали ее пределов. Но на пятый, в аккурат во время Великого Поста, все же пришлось снарядить ватагу из четверых мужиков в казачий острог* возле которого каждый год  проходила весенняя ярмарка.  Помянули добрым словом схимника, который не поленился изобразить, как из Впадины пройти к нему. Слава Богу, острог находился не на западе, а на востоке, и  не надо было  повторять страшный путь до Чертовой пасти через пороги Глухоманки.
Чтобы было на что менять товар, скитники еще с лета собирали самородки, мыли, наученные Лешаком, золотоносный песок, всю зиму   промышляли пушнину: в основном ценного соболя и крепкую, носкую выдру.

Путь к острогу пролегал через восточный стык Южного и Северного хребтов. Ходоки шли на снегоступах вдоль глубокой тропы-борозды, набитой горными баранами. Местами встречались их лежки, клочья шерсти, старый и свежий помет. Похоже, животные обитали здесь давно, добывая корм на малоснежных, прогреваемых солнцем террасах.
           Тропа вилась по отвесным кручам, узким карнизам, нередко зависала над жуткими безднами: вниз глянешь - невольно озноб пробирает до пят.
Наконец головокружительные участки остались позади. Скитники выбрались на перевальную седловину и, перейдя на восточный склон, нашли безветренное место. Вырыли в снегу яму. Расстелили мягкие оленьи шкуры, поужинали и легли спать, прижавшись друг к дружке. Сквозь меховые одежды холод не проникал, спалось крепко. С восходом солнца начали спуск.
Появились первые ели. По противоположному склону ущелья цепочкой, изящно прыгая с уступа на уступ,  не обращая внимания на людей, шли хозяева здешних мест -  снежные бараны.
Сойдя на пойму   какой-то реки, путники соорудили на нижних ветвях старой березы лабаз. Сложили на него припасы для обратной дороги: лепешки, вяленое мясо, кирпичи мороженной брусники, а сверху все это укрыли корьем, придавили парой валёжин. После этого двинулись на север по белой ленте реки, на которой четко выделялись многочисленные нартовые следы - оленные эвенки на ярмарку проехали. Воспользовавшись накатанной дорогой, ходоки сумели одолеть оставшийся путь до острога в два дня.
Располагался он на высоком береговом куполе у подножья, изъеденного  ветрами кряжа. В начале ХVII века здесь был заложен казачий пост, разросшийся со временем до деревянной крепости с двумя сторожевыми башнями: «воротной» - с выходом к реке и «тынной» - с бойницей и пушкой направленной в сторону леса. Орудие служило больше для устрашения, чем для огненного боя.
В этих диких и безлюдных местах острог являлся важным опорным пунктом для продвижения промышленного люда на север и на восток. Он издавна был известен во всей округе. В обязанность служивых также входил сбор податей и ясака с местного населения. Сюда, в начале каждой весны, по снегу, съезжались на оленьих упряжках все окрестные кочевники-эвенки и хитроглазые купцы-молодцы с  Аяна. Шумное многодневное торжище проходило прямо на реке, перед крепостью.
В такие дни к десятку столбов печного дыма  острога, подпиравших остекленевший от мороза небесный свод волнистыми, расширяющимися вверх, колоннами, прибавлялось до сотни  столбов из чумов понаехавших кочевников и промысловиков. Дым, поднявшись до вершин горных гряд,   смешивался слабым течением ветра в одну  белесую крышу,  зависавшую над ярмаркой, будто специально для защиты многоликого торжища от стужи.
Пространство перед острогом заполняли нарты с товаром. На одних лежали пухлые связки мягкой рухляди;, туеса с  брусникой, мешки с орехами, мороженой дичью. На других тюки с чаем и табаком, свинцом и порохом, мешки с сахаром и солью, топорами и ножами,   ящики с гвоздями и скобами, рулоны сукна и холста, горы посуды. Отдельно, под присмотром казака продавали ружья, боеприпасы.
Тут же ходили поп с дьячком. Батюшка читал проповеди,  вёл беседы, увещевал потомков многочисленного когда-то эвенкийского племени креститься в православие.
Торговый люд тоже времени даром не теряли. Поил «сердитой водой» доверчивых инородцев и скупал у захмелевших за бесценок таежные дары. С особым усердием выманивали соболей. Видя такой грабеж, скитники брезгливо отворачивались:
- Экая срамота! Не по совести поступают, а еще православные!
- Ровно басурмане какие. В прежние времена такого нечестия и в мыслях не допускалось.
А эвенки, дивясь пристрастию русских купцов к собольему меху, наоборот ещё посмеивались над ними промеж собой:
- Лучи; - глупый люди. Соболь любят,  оленя - нет. Соболь - какой толк? Мех слабый, мясо вонючий. Олень - много мяса, мех крепкий.
Непривычные к обилию народа, многоголосому гаму и пестроте скитники, чтобы побыстрее покинуть шумное скопище, не торгуясь, поменяли самородное золото и пушнину на искомый товар и ушли из острога кругами - следы путали.
Вернувшись с ярмарки, «опоганенные», не заходя в избы, долго мылись в бане, стирали облачение - скверну смывали. Доставленный товар, для изгнания вражьих сил, осеняли крестным знамением.
Того, что  принесли первые ходоки, хватило общине на два года. В очередной поход на ярмарку определили Изота - старшего сына Глеба, повзрослевшего  Елисея и Колоду, назначенного у них старшим.
На обратном пути, утром второго дня, когда скитники переходили  замерзшую реку, неподалеку от устья впадавшего в нее ключа, Елисей заметил, что впереди вроде парит, и предложил обойти опасное место.
- И то верно, прямо только вороны летают, - поддержал Изот. Но Колода, не любивший долго размышлять и осторожничать, в ответ прогудел:
- Коли давеча здесь прошли, стало быть, и нынче пройдем.
Лёд, истончившийся под покровом снега, все-таки не выдержал тяжело груженных ходоков - они разом оказались по грудь в воде. Мощное  течение оттеснило их к краю промоины. Мужики  мигом скинули на лёд тяжелую поклажу,  освободились от снегоступов. Теперь надо было как-то выбираться самим. Первым вытолкнули на лед самого молодого - Изота. Следом Колода подсобил Елисею.
- Живо оттащите поклажу  и киньте мне веревку. Она сбоку торбы приторочена, - скомандовал он.
Исполнив все в точности, Изот с Елисеем принялись вытягивать  старшого. Когда Колода наконец оказался на льду, закраина не выдержала, скололась и веревка выскользнула из  окоченевших рук ухнувшего с головой  в воду скитского богатыря. Подхватив добычу чёрная вода немедля затянула её под лед...
Мокрые Изот с Елисеем бухнули на колени и принялись истово молиться, но крепкий мороз быстро принудил их  подняться.
Поскольку до дома было еще слишком далеко, обледеневшие скитники решили бежать по следу эвенкийских упряжек, проехавших накануне, в надежде добраться до стойбища, расположенного где-то неподалеку у подножья Южного хребта. Перетащив всю поклажу к приметному своей расщепленной вершиной дереву, зарыли ее в снег…
В тех местах, где нартовая колея проходила по безветренным участкам леса, она была непрочной и то и дело проваливалась под ногами бредущих к стойбищу парней. Оледеневшая одежда хрустела и затрудняла движение. Путники, похоже, чем-то сильно прогневили Господа: откуда ни возьмись налетела густеющая на глазах поземка - поднимала голову пурга.
- Сил нет... Остановимся! - прокричал, захлебываясь ветром и колючими снежинками, Изот.
Чтобы окончательно не застыть, парни повалили поперёк нартовой колеи ель и забрались под ее густые лапы. Дерево быстро замело. Внутри, под пухлым одеялом, стало тихо и тепло. Чтобы скорее  согреться, ребята обнялись. Тем временем над ними со свистом и воем неистовствовала разыгравшаяся стихия...
Припозднившаяся оленья упряжка, ехавшая с ярмарки, уперлась в высокий сугроб. Лайки, что-то почуяв, принялись рыться в нем. Эвенк Агирча с дочерью Осиктокан; разглядели в прокопанной собаками норе  торчащий из хвои меховой сапог. Раскидав снег и раздвинув ветви, они обнаружили двоих бородатых лучи. Вид их был ужасен: безучастные лица, заиндевевшие волосы. Но люди, похоже, были живы. Переложив их на шкуры, покрывавшие нарты, эвенки развернули застывшие коробом зипуны, распороли рубахи и принялись растирать замерзшие тела мехом вывернутых наизнанку рукавиц, затем  спиртом. Грудь Елисея постепенно краснела, и вскоре он застонал от боли. А бедняга Изот так и не отошел. В чум привезли только Елисея...
Глядя на покрытое водянистыми пузырями, багровое тело обмороженного, в стойбище решили, что луча не жилец, но черноволосая с брусничного цвета щеками, Осиктокан продолжала упорно выхаживать Елисея: смазывала омертвевшую кожу барсучьим жиром, вливала в рот живительные отвары. И выходила-таки парня!  Она не отходила от него ни на шаг даже когда «воскресший» совершенно оправился. Её чистое  смуглое лицо, обрамлённое чёрными, с вороным отливом волосами, не выделялось   красотой, но когда Елисей заглядывал в её лучезарные карие глаза,  сердце невольно  сжималось от сладостного  чувства.
 Живя в стойбище, он сделал для себя неожиданное и, вместе с тем, приятное открытие:  эвенкийки, вопреки бытовавшему в их скиту представлению, одевались  красиво и опрятно. Все в длинных шароварах. Юбки широченные, на шее непременно ожерелье из серебряных монет. На ногах лёгкие унты, сшитые из оленьей замши и украшенные изящным орнаментом. На первый взгляд женщины кажутся  не общительными и даже замкнутыми. На самом деле они, впрочем, как и мужчины, весёлые, гостеприимные люди,  доверчивые и преданные друзья.   

Пролетели месяц, другой. Елисею давно следовало вернуться в скит, но молодые никак не могли расстаться. Агирча уж стал лелеять надежду породниться с высоким, статным богатырем. Но Елисей, воспитанный в правилах строгого послушания, не смел, не получив дозволения, привести в скит хоть и крещеную, но не их благочестивой веры, девицу. Поэтому, он попросил Агирчу подвезти его до места, где осталась лежать его поклажа.
Агирча тотчас согласился и утром пошёл ловить оленей для упряжки. Набрал мелкими кругами ременный аркан – маут. По рисунку  ветвистых рогов опознал свою любимую важенку и метнул аркан. Кожаное кольцо зависло над насторожившимся животным  и успело накрыть его, не зацепив острых отростков, до того как оно рванулось в сторону. Всё. Теперь главное- удержать дико скачущего и раздувающего ноздри оленя. Почувствовав крепкую руку, важенка смирилась и почти не сопротивляясь, дала запрячь себя. Собрав таким манером в упряжку шесть оленей, Агирча затянул свою протяжную песню и за полдня довез Елисея до приметного дерева.      
Раскопав поклажу и, отобрав самое необходимое, парень  на окамусованных лыжах Агирчи направился в скит.
Уже и не чаявшая увидеть его живым,  братия, возрадовалась и  прониклась особым сочувствием к чудом уцелевшему ходоку.  По погибшим Колоде и Изоту отслужили  панихиду.
 - Выходит,  Господь так и не простил Колоде убиенную душу, не сменил гнев на милость на суд призвал. Плохо видать мы тот грех отмаливали, Божий гнев не сменился на милость, - заключил наставник.
Просьба Елисея дозволить жениться на эвенкийке вызвала в общине небывалое возмущение:
- Окстись! Да как ты мог удумать такое? Не по уставу то!

Тосковавший по раскосой красавице юноша совсем потерял голову. Карие, словно удивлённые, чудесные глаза звали, не давали покоя даже во сне.
Через несколько дней Елисей попытался вновь заговорить о женитьбе с отцом и матушкой, чтобы заручиться пониманием и поддержкой хотя бы с их стороны, но получил еще более резкий отказ. Закручинился Елисей. Хмурой тучей ходил по двору. Будучи не в силах терпеть разлуки с любимой, он решился на крайний шаг: тайно ушел к эвенкам и остался жить там с Осиктокан вопреки не только воли родителей, но и воли всей общины.
На очередном скитском соборе братия единодушно прокляла Елисея за самовластье и непочтение к уставному порядку.

Прошло еще два года. Когда снаряжали очередную ватагу в острог, Никодим, крепко переживавший за сына, обратился к Маркелу:
- Не гневайся, хочу  об Елисее поговорить. Понимаю нет ему прощения, но все мы человеки, все во грехах як в грязи валяемся. Един Бог без греха… По уставу оно, конечно, не положено в супружницы чужих, но где девок-то брать! Сам посуди, своих мало - все больше ребята родятся. Из Ветлужских итак четверо в бобылях. А эвенки всё ж народ чистый,  новообрядческой церковью не порченный. Добры, отзывчивы, не вороваты – чем не Божьи дети?
        -Размышлял и я о том. Книги старые перечитал. Эвенкийка, спору нет, молодец - нашего брата спасла!.. Думаю так: ежели решится она пройти таинство переправы; и креститься по нашему обряду с трёх   погружательным омовением в ключе святом, а опричь того, даст пожизненный обет  не покидать пределы Впадины, то, пожалуй, и повенчаем. Бог-то един над всеми нами, - согласился наставник.
Собрали сход. Долго обсуждали сей вопрос. Много было высказываний «за», не меньше «против». Но тут встал отец погибшего Изота - Глеб:
- Братья, вдумайтесь: когда с нашими чадами случилось несчастье, эвенки не посмотрели, что они другого рода-племени - старались спасти. Теперь случилось счастье: двое  возлюбили друг друга - мы же препятствуем им. Не по христиански это. Одна головня и та гаснет, а две положи рядком – курятся, огонь дают. 
После таких слов сердца и противников смягчились.
Ватага, отправленная в острог, на обратном пути разыскала по следам остроглавое кочевьё. Одарив Агирчу многими полезными в хозяйстве вещами, староверы увезли счастливого Елисея и его пригожую суженую в скит. Совершив все установленные обряды и повенчав по старому обычаю, молодых определили жить в поставленный накануне пристрой под крышей родительского дома. В положенный срок Бог дал новокрещенной Ольге и прощенному Елисею премилую дочку.


                БОЖЬЯ КАРА.

Появление молодой эвенкийки привнесло в быт скитников немало полезных новин. Она научила баб делать сухари из высушенной крови, натапливать впрок жир, выпекать хлеба  из муки сусака;. Он оказался питательней, а главное вкусней, чем из корневищ рогоза, и назвали его в скиту «Ольгин хлеб». Еще вкусней оказались ломтики корня сусака, поджаренные на светло-желтом масле кедровых орешков.
Ольга также обучила русских баб шить из шкур  молодых оленей превосходные меховые куртки. Они были чрезвычайно теплы и сразу полюбились скитникам.  Только шкур хватало на одну - две куртки. Наставник больше не дозволял добывать. Из осенней шкуры лося по её примеру стали шить торбаса- унты**. Они были настолько крепкие, что служили до пяти зим без починки. На подошву употребляли кожу с шеи лося - наиболее толстую и прочную.
Как повелось, через два года вновь снарядили троих ходоков в острог. Маркел по отечески наставлял  перед дорогой:
- Смотрите поаккуратней там. Не забывайтесь своевольно в речах. Что надобно  обменяли и сразу обратно. Ненароком обмолвитесь и острожники разом заберут.

Запамятав про наказ наставника, один из ходоков, по имени Тихон, впервые попавший на торжище, неосмотрительно пробурчал  в бороду в адрес священника, склонявшего эвенков принять христианскую веру:
- Кукишем молится, а Божьего Сына поминает!
Эти слова, сказанные мимоходом, вполголоса, казалось, никто не мог услышать, а получилось, что не только услышали, но и мстительно донесли. Казаки тут же взяли голубчиков под стражу и отвели в крепость.
- Сколь можно  этих упрямцев терпеть. Неча им потачки давать. Давно надоть   кончать, чтоб честному люду  глаза не мозолили.
- Оне все одно выживут. Така порода.
- А мне, братцы, все едино: хоть христь, хоть нехристь. Лишь бы человек уважительный был, по правде жить старался.
- Ты, паря, язык-то попридержи, еще припишут нам крамолу. Мало ли что у нас в голове. Служим-то государю, - одернул говорившего служивый в годах.
Сколь ни пытались казаки на допросе выведать у старообрядцев, откуда они явились и много ли их, те молчали, как истуканы. Один Тихон сквозь зубы  процедил один раз: «Не в силе правда».
-Бросьте мужики упрямничать. Покайтесь и прощение вам будет. Чего в тайниках маетесь? Себя и детей без общества изводите?! – принялся ласково увещевать многоопытный старшина.
-Соль горькая, а люди не могут без неё. Может и тяжела наша ноша, но с ней умрём, а не поступимся, ибо наша вера непорочна, со Христа не правлена. Мы с ней родились, с ней и на суд Господний взойдём, - гордо глядя на казака, произнёс Тихон.
Изъяв по описи золото и мягкую рухлядь в казну, раскольников, до приезда казачьего атамана, заперли в холодной, темной клети.
Бесстрашные, кряжистые бородачи в ней сразу как-то оробели.
- Ох и погано тут, - вздохнул после долгого молчания Тихон.
- Что в скиту скажем? Товару-то теперича взять не на что. Одно слово - ротозеи! - горевал Мирон.
- Не о том печалишься. Прежде удумать надо, как отсель выбраться.
- А может, покаяться: якобы отрекаемся от веры нашей, а как отпустят - так и чесать домой? - предложил Филимон.
- Типун тебе на язык. Укрепи дух молитвой! Вера не штаны – её не меняют по износу. Не можно так даже мыслить, великий то грех перед Богом! - возмутился Тихон.
На следующий вечер казаки бражничали по случаю именин старшины. В клеть через дверную щель потянуло сивушным смрадом.
- Неужто такую гадость пить можно? Даже от запаха тошнит.
- Одно слово - поганцы!
Гуляли казаки долго, но к середине ночи, вконец одурманенные, все же уснули. Оставленным без надзора арестантам удалось, накинув кожаный поясок на дверную чеку, сдвинуть ее и бежать.
До скита оставалось два дня пути, когда Мирон с Филимоном захворали, да так, что не могли даже идти. Тихон, запалив под выворотнем костер, уложил товарищей на лапник.
Больные всю ночь бредили от сильного жара. У обоих перехватило горло. К утру, от удушья, помер Филимон.  Тихон топором вытесал из отщепа лопату, отгрёб с кострища угли и, выкопав могилу,  похоронил товарища. Мирону же немного полегчало, и они  решили двигаться дальше. С трудом одолев двенадцать верст до лабаза с припасами, ходоки остановились на ночевку. Впервые со дня заточения поели.
Тихон соорудил из сухостоин жаркую нодью*, из снежных кирпичей - защитную стенку и лег рядом с Мироном на лапник. В тепле сон сморил обоих. Благо нодья горит долго и жарко. Когда Тихон проснулся, его спутник был уже мертв…
К скиту Тихон подходил в поздних сумерках. В густом кедраче было темно, но над небольшими лоскутами пашен, укрытых осевшим крупнозернистым снегом, еще держался бледно-серый свет. У тропы, в незамерзающем роднике, как всегда, услужливо качался берестяной ковш. Пахнуло терпким дымом родных очагов. Между  стволов проступили знакомые очертания скитских построек, над которыми, предвещая мороз, поднимался прямыми столбами дым.
Тихон прошел вдоль зубчатого частокола к воротам. Отодвинул потаенный засов. Собаки признали и голос не возвысили. Из молельного дома неслось красивое: «Аллилуйя! Аллилуйя! Слава тебе, Боже! Аминь!». Взволнованный путник отворил дверь, но до того враз обессилел, что еле вволок ноги во внутрь и в изнеможении повалился на пол.
Скитники тут же усадили   исхудавшего, обтрепанного собрата на пристенную лавку:
- Остальные-то где?
- Бог прибрал, - едва прошептал Тихон и, словно стыдясь того, что вернулся живым, виновато опустил голову, перекосил плечи. Не поднимая глаз он  рассказал о постигших бедах.
- Господи, да за что же наказание нам такое?!
Все истово закрестились, ожидая, что скажет наставник.
- Не стоит нам боле в острог ходить, - заключил Маркел.
- И то правда, в  остроге том одна нечисть, - поддержал Никодим.
Но нашлись среди братии  не согласные.
- Крот и тот на свет Божий выбирается, а мы все от мира хоронимся. Опостылела такая жизнь. Строгости пора бы ослабить. Жизнь то меняется. Вон русло реки меняется, а вода от того хуже не становиться. Главное суть веры сохранить, - неожиданно выпалил  младший брат Филимона - Лука.
Глава общины, всегда спокойный и чинный, вспыхнул от негодования. Он устремил на охальника взор, от которого тому вмиг стало жарко.
- Поразмысли, человече, что из твоих крамольных речей проистекает?! От истинного православия отойти возжелал? С нечистью спознаться вздумал?  Забыл - один грех не прощает Создатель: отступничество от веры отцов благочестивых. Нет тому помилования ни в какие времена…
Перепуганный Лука покаянно пал ниц.
- Прости, отец родной, бес попутал, прости Христа ради!
- В яму нечестивца! Для вразумления! Пусть остудится, грех свой замолит. В нашем скиту ереси сроду не бывало!
Праведник хотел еще что-то сказать, однако от сильного волнения запнулся, а, овладев собой, воскликнул:
- Прости Господи раба не разумного. Не ведает, что говорит!
Братия одобрительно загудела, закивала:
- Житие у нас, конечно, строгое, но иначе не можно. Одному послабу дай, другому - дак соблазнам уступим, про веру, про Бога забудем, а там и к диаволу пряма дорога.
- И то верно, всякому богоугодному делу предыдет искус. Со смирением надобно принимать то, что уготовано Господом во испытание наших душ.
Притихший народ разошелся по избам, а наставник меж тем долго еще отбивал земные поклоны перед иконостасом:
- Много в нас человеках гордыни и своенравия. Помоги, Господи, единую крепость держать! Дай сил нам искусам противостоять, веру в чистоте сохранить. Убереги рабов неразумных от греховных мыслей. Аминь.

Из глубокой земляной ямы весь день неслись причитания объятого ужасом Луки:
- Простите, братья! Нечистый попутал. Христом-Богом молю: простите! Пожалейте, околею ведь на холоде!
Сострадая, сбросили еретику охапку кедровых лап и широкую рогожу. На следующий день к нему втихаря пришла сердобольная Прасковья, жена Тихона. Спустила в корзине еду и воду. Но ни на второй ни на третий день она не являлась. Опечаленный, Лука не ведал, что пророчества Маркела сбывались. В скиту начался лютый мор, и Прасковья, несмотря на старания Никодима,  преставилась одной из первых.
Уловив на четвертый день отголоски псалма за упокой души, Лука уже не сомневался в том, что это его богохульное речение навлекло гнев Господа на обитателей скита. Дрожа всем телом, он истово зашептал синими губами покаянные молитвы. Расслышав и назавтра обрывки отпевальной службы, отступник и вовсе перепугался. Он понял, что в скиту происходит нечто ужасное и общине не до него. Чтобы не умереть от холода и голода, Лука решил выбираться из ямы самостоятельно. С упрямством обреченного он принялся методично выковыривать в стенке обломками веток углубления, поднимаясь по ним всё выше и выше. Когда до кромки ямы оставалось четверть сажени, несчастный сорвался и упал. Упал столь неудачно, что повредил позвоночник…
Крестов на погосте прибавлялось. Умирали все больше дети. У Никодима, вместе со сведущими в лекарском деле  супружницей Пелагеей, дочерью Анастасией и невесткой Ольгой,  в эти дни не было времени даже поесть. Дотошно вчитываясь в лекарские книги, они пытались  составить подходящее снадобье от косившей братьев и сестер болезни. Зараза не пощадила и самих врачевателей: свалила и в несколько дней скрутила Пелагею…
Здоровые обитатели скита денно и нощно молились:
- Владыка вседержитель, Святой Царь, наказуя не умервщляй, утверждай низ падших, поднимай низверженных, телесные человечьи скорби исправляй, молимся Тебе, Боже наш, рабов Твоих немоществующих посети милостью Твоей, прости им всякое согрешение вольное и невольное.  Боже наш, Тебе славу воссылаем ныне и присно, и во веки веков. Аминь…

        После мора, изрядно опустошившего скит, Маркел собрал всех излеченных чудодейственным снадобьем, составленным таки  Никодимом, и объявил:
- Боле Впадину не покидать! Запрещаю даже думать о том! Кто ослушается - тому кара смертная!
Когда, наконец, вспомнили о посаженном в яму вероотступнике Луке и вытащили его посиневшего и грязного, он уже чуть дышал. Овдовевший  Никодим, схоронивший во время мора ещё и совсем маленькую  внучку, из сострадания забрал увечного к себе и выхаживал его как малое дитя, ежечасно растирая и разминая бесчувственные ноги, отпаивая целебными настоями и питательным молочком из кедровых орешков. Несчастный поправлялся медленно, а ходить начал и вовсе лишь через год. Но поврежденную спину согнуло-перекорежило так, что Лука при ходьбе перстами касался земли. От перенесённого потрясения в его душе свершилась  сильная перемена и за долгие месяцы неподвижности, обличаемый совестью, он укрепился в вере необыкновенно. Теперь он ни единым помыслом не допускал сомнения в  заповедях старчества. Выучил на память многие своды Библии, составляющие священное писание христианства. Особенно близки ему стали божественные откровения первой части Ветхого Завета. Сей библейский текст был для болящего образцом абсолютной и непогрешимой истины. Перечитав все имевшиеся в скиту книги, иные по несколько раз, он многое осмыслил и глубоко прочувствовал. Стал одним из самых глубоких знатоков и ревностных поборников первоисточного православия.
Господь, видя столь глубокое покаяние Луки,  великодушно  вознаградил  за усердие, осветив его разум  способностью понимать самые мудрёные тексты. Даже наставник Маркел стал советоваться с ним по затруднительным разделам в трудах проповедников старообрядства. Особенно часто сходились они разбирать спорные места в письмах несокрушимого протопопа Аввакума.


РОЖДЕНИЕ КОРНЕЯ.

Шел 1900 год. Как раз в ту пору, когда обезноженный Лука появился в доме Никодима, у Елисея народился сын - головастый, крепкий мальчуган. Покончив с родовыми хлопотами и уложив младенца на теплую лежанку, домочадцы помолились за здравие новоявленного раба Божьего и матери его Ольги.
Малец оживил жизнь Никодимова семейства. Привнес в нее радость и отвлек от горечи недавних утрат. Нарекли новорожденного Корнеем. Малыш не доставлял родителям особых хлопот. Никогда  не плакал. Даже когда хотел есть он лишь недовольно сопел и ворочался. Подрастая, никого не беспокоил и всегда сам находил себе занятие: пыхтя, ползал по дому, что-то доставал, поднимал, передвигал по полу, а устав, засыпал где придется. У Корнея была ещё одна особенность, выделявшая его среди других обитателей скита - он не мёрз на холоде. Уже на второй год бегал босиком по снегу. Став постарше, на удивление всем, нередко купался зимой прямо в промоинах Глухоманки.
Это был удивительный ребенок. От него исходили волны тепла и доброты. Не только дети, но и взрослые тянулись к нему. Их лица при виде Корнейки озарялись улыбкой: как будто перед ними был не ребенок, а маленький ангел. Даже когда набедокурит, он поглядывал на старших искрящимися глазёнками из под густых ресниц так ласково и лукаво, что у тех пропадало всякое желание ругать. Рос Корней не по годам сообразительным и понятливым. Внешне мальчуган сильно походил на деда. Лишь прямые, жесткие и черные, как смоль, волосы выдавали текущую в нем эвенкийскую кровь. Несмотря на то, что через два года у Елисея родилась премилая дочка Любаша, а следом ещё три пацана, для Никодима Корней на всю жизнь остался любимцем.
Прижившийся в их доме бездетный Лука тоже с удовольствием возился с подвижным и  любознательным мальчонкой. Калека так живо описывал Корнейке Жития Святых и подвиги великих пустынников, что тот, несмотря на непоседливый нрав, слушал эти, пока, правда, мало понятные для детского разума истории, затаив дыхание, не сводя завороженного взгляда с выступавших вперёд, длинных желтоватых зубов горбуна.
Как-то летом Лука неожиданно исчез. Первые дни его усердно искали, но потом решили, что калека сорвался в Глухоманку, на берегу которой он сиживал часами, и его, немощного, унесло течением. Пожалели бедолагу, помолились за него, но жизнь не терпит долгой остановки: повседневные хлопоты отодвинули это трагическое событие на второй план, и скитники постепенно забыли о несчастном.


ПЕРВАЯ ОХОТА.

Весна 1914 года пронеслась быстро и неудержимо. Щедро одарив Впадину теплом, она умчалась на крыльях нескончаемых птичьих стай на север. Таежный край на глазах оживал, гостеприимно зеленел молодой травой и листвой, полнился ликующим гомоном птиц, дурманящими ароматами сиреневых клубов багульника и белых облаков черемухи. Вдыхая пьянящие запахи, даже суровые скитники ощущали волнение и радость  в сердце: начинался новый круг жизни.
Ожило и унылое моховое болото, поросшее чахлыми елками, березками и окаймленное по закраинам черемушником. Сюда, на небольшие гривки, по зову любви, с первыми намеками на рассвет, слетались, нарушая тишину тугим треском крыльев, глухари и глухарки. Сюда же медленно спускались с пологого холма, пощипывая на ходу лакомые кудри ягеля, олени. В следовавшем за ними звериной поступью пареньке без труда можно было признать Никодимова внука - Корнея.
От деда он взял и рост, и силу, и сноровку, и покладистый нрав, а от лесом взращенной матери-эвенкийки - врожденное чувство ориентировки, выносливость и способность легко переносить стужу. Все это помогало Корнею чувствовать себя в тайге уверенно и свободно - как дома.
Сегодня у него первая в  жизни настоящая охота, благословленная Маркелом. Паренек  волновался – вдруг промахнётся и осрамится на весь скит. Ему непременно нужна добыча. Это даст Корнею  право величаться кормильцем.
В руках у него тугой лук,  ноги облачены в мягкие кожаные ичиги, скрадывающие звуки шагов.
Тенью переходя под прикрытием кустов можжевельника  от дерева к дереву,  паренёк затаился у полусгнившего пня, обвешанного мхами. Табун был уже совсем близко. Отчетливо слышалось мягкое потрескивание отрываемого оленями ягеля, чавканье влажной почвы под широкими копытами.
Сейчас главное  не дать обнаружить себя. Все движения охотника сделались замедленными, плавными, едва уловимыми. Стадо все ближе. Вот лишь несколько суковатых деревьев, в беспорядке поваленных друг на друга, отделяют Корнея от ближайшего к нему оленя, но полоса некстати наплывшего тумана мешала целиться. Мускулы вибрировали от напряжения, сердце билось мощно, часто. И в эту самую минуту неподалеку с треском наклонилась сухостоина. Табунок всполошился. Олени отбежали, к счастью недалеко. Охотник замер в неудобной позе с занесенной для шага ногой.
Выручил союзник ветер - зашуршал прошлогодней листвой. Наступило решительное мгновение. Человек змеей проскользнул сквозь завал и сблизился с молодым рогачом на расстояние верного выстрела. Как только бычок стал поднимать голову, Корней отпустил стрелу  с туго натянутой тетивой.    Олень рухнул, не сделав и шагу - железный наконечник вошёл в самое сердце.
Табун в течение какого-то времени в недоумении стоял неподвижно, насторожив уши и осматриваясь. Потом вдруг, словно подхваченный  порывом ветра, лавиной понесся прочь.  За спиной паренька в это же мгновение раздался хриплый рев. Корней резко обернулся. Над кустами мелькнули бурые мохнатые уши. Ветви раздвинулись, и показалась огромная клинообразная морда. Зло блеснули налитые кровью глазки. Обнажив желтоватые клыки, медведь двигался прямо на него: косолапый тоже скрадывал оленей и был разъярен тем, что двуногий  помешал его охоте.
Давая понять, что он здесь хозяин, медведь на ходу устрашающе рыкал. Корней, хорошо зная, что звери способны чувствовать настроение и мысли на расстоянии, держался уверенно и не отводил взгляда от приближающегося хищника. Это несколько остудило косолапого: стоит ли нападать на могущественное существо, свалившее быка, даже не прикасаясь к нему и без страха смотрящее ему   в глаза?
Он в замешательстве затоптался и, рявкнув для острастки,  нехотя повернул обратно. Но,  удаляясь, он то и дело оглядывался, угрожающе ворчал, надеясь, видимо, вдруг соперник оробеет и уступит добычу.
Торжествуя двойную победу, Корней осмотрел оленя. Рогач оказался довольно упитанным для этого времени года. В его широко раскрытых глазах  Корней прочитал немой упрек: «Я не сделал тебе ничего плохого. Зачем же ты лишил меня жизни?».
Смущенный  укоризненным взглядом, охотник поспешно закинул  добычу на спину и, зашагал в скит.
Несмотря на некоторое душевное смятение, ему конечно не терпелось похвалиться знатным трофеем: добытого мяса обитателям скита теперь вполне хватит на три дня. И только по истечении этого срока Маркел, быть может,  если не случится наложение на пост, даст промысловикам благословение на следующую охоту.
В дороге парнишке все чудилось, что кто-то следит за ним. Но сколько ни осматривался он, прощупывая цепким взглядом кусты и деревья, ничего подозрительного не обнаружил. И все же ощущение, что за ним наблюдают, не покидало его.
«Неужто медведь идет следом? Вряд ли - он свой выбор сделал».
Корней  отлично знавший повадки обитателей тайги, знал, что никто из зверей по своей воле не станет обострять отношения с человеком, признавая его особое превосходство. Превосходство не    силе, а в чем-то им самим недоступном и непонятном, дарованном свыше.    Но ведь кто-то все же следит за ним! Он это чувствовал!
До самого скита Корней так и шёл, ощущая взгляд таинственного существа-невидимки. Его мысли все чаще возвращались к той минуте, когда он прочел мягкий укор в глазах оленя. «Неужто  его душа теперь следует за мной? Тятя ж говорил, что у зверей, как и у людей, она бессмертна. Что убитая тварь теряет только телесную оболочку, а душа продолжает жить. Ей видимо сразу тяжело расстаться с телом, вот и сопровождает нас».


ЛЮТЫЙ.

Лето выдалось знойным. Особенно томил июль. Алая земляника, разогретая солнцем, источала аромат, растекавшийся по всему лесу. Ласковый ветерок едва шевелил сонные от жары вершины кедров. Исполнив все родительские поручения, Корней скользящей рысцой побежал к восточному стыку хребтов  на каскад водопадов искупаться в бурливой воде. Хотя до него было верст девять, легкий на ногу парнишка одолел путь  всего за час с небольшим.
Открыл он это место давно, уж лет пять прошло. И влекло его к нему не столько стремление искупаться (было много удобных мест и ближе), сколько желание ещё раз полюбоваться на редкое по красоте зрелище череды белопенных сливов.
Уже за две версты от них слышался волнующий сердце гул. По мере приближения он нарастал, и вскоре воздух начинал буквально вибрировать от утробного рева падающей в каменные котлы воды. Сквозь деревья проглядывался крутой склон, ступенями спускавшийся во Впадину. По ним и низвергалась с заснеженных вершин речка Глухоманка.
Над самым высоким, четвертым по счету, уступом, к которому и направлялся  Корней, всегда висели завесы водяной пыли. В солнечные дни в них трепетала живая многоцветная радуга. Верхние пласты более высокого, противостоящего  Корнею, берега были сплошь утыканы круглыми дырочками стрижиных гнезд. Сами птицы стремительно носились в воздухе, охотясь за насекомыми. Из-за рева воды их стрекочущих криков не было слышно, отчего казалось, что это и не птицы вовсе, а черные молнии, разрезающие радужную арку на бесчисленные ломтики.
Низкий каменистый берег, на котором стоял Корней, никогда не просыхал. Налетавшие порывы ветра то и дело орошали его волнами мороси, от которой прозрачнокрылые  стрекозы, висевшие над травой, испуганно вздрагивали и отлетали на безопасное расстояние.
Скинув одежду, Корней нырнул в  прозрачную воду с открытыми глазами и, соперничая со стайкой пеструшек,  поплыл  к следующему сливу. Саженей за десять до него вынырнул  и взобрался на теплый плоский камень. Лег на его шершавую макушку и, не слыша ничего, кроме утробного гула   водопадов, бездумно наблюдал за хариусами, крутившимися в  яме за валуном.
 Возвращаясь  по тропе в скит, Корней чуть было не наступил на что-то светлое, пушистое. Отдернув ногу,  он увидел в траве маленького рысенка. Тот вздыбил шёрстку и устрашающе зашипел. Мамаша лежала поодаль, в трёх шагах.
Парнишку удивило то, что она не только не бросилась на защиту детеныша, но даже не подняла головы. Такое безразличие было более чем странным. Приглядевшись, Корней понял, в чем дело, - рысь была мертва. «Что же делать с котенком? Пропадет ведь! Может, еще второй где затаился?»
Скитник пошарил в траве, но никого больше не обнаружил. Протянул руку к малышу - тот потешно фыркнул и вонзил острые, как иглы, зубки в палец.
- Ишь ты, какой лютый!
Прижатый теплой ладонью к груди, пушистый комочек, пахнущий молоком и травой, поняв, что его уносят от матери, поначалу отчаянно пищал, но ласковые поглаживания по спине постепенно успокоили.
Вид симпатичного усатика привел сестру Любашу и братишек в неописуемый восторг. Они  еще долго играли бы с ним, но малыша  следовало покормить. Дети, не долго думая,  подложили рысенка к недавно ощенившейся Чернушке в тот момент, когда та, облепленная потомством, блаженно дремала. Полуслепые щенята, приняв чужака за брата, и не протестовали. Котенок быстро освоился в новой семье и даже сердился, если кто пытался оттеснить его от полюбившегося соска.
Теперь, когда у детей выпадало свободное от работ и молитв время, они бежали на поветь* позабавиться  потешным малышом. Особенно любила играть с Лютиком Любаша.
Поначалу поведение котенка мало чем отличалось от поведения молочных братьев, но к осени у него все явственней стали проявляться повадки дикой кошки.
Маленький разбойник частенько затаивался на крыше сарая или на нижней ветке дерева и спрыгивал на спину ничего не подозревавшего «брата», пропарывая порой ему шкуру до мяса. Бедные собачата стали ходить по двору с опаской, то и дело нервно поглядывая вверх.
За домом, под навесом, на жердях все лето вялились на ветру разрезанные на пласты вдоль хребта хариусы и пеструшки. Как-то неугомонная сорока, усевшись на конек крыши, воровато  заозиралась по сторонам. И когда убедилась, что во дворе никого нет, слетела на конец жерди, потом, кося глазами, вприпрыжку, подергивая в такт длинным хвостом, бочком приблизилась к аппетитно пахнущим связкам. Вытянула шею - далеко! Скакнула еще раз, и в этот миг затаившийся Лютый совершил стремительный прыжок - воришка даже не успела взмахнуть крыльями. Кот слегка сжал челюсти и удовлетворенно выплюнул пакостницу.
В конце февраля, в один из тех первых дней, когда явно чувствуется, что весна уже не за горами, Корней не обнаружил Лютого на подворье. Поначалу никто не придал этому  значения, полагая, что тот, как всегда, где-то затаился. Но кот не объявился ни на второй, ни на третий день. Мать успокаивала детей:
- Лютый не забыл и не предал вас. Просто люди живут среди людей, а звери - среди зверей. Лютый тоже хочет жить среди своих. Его дом в тайге.      

***

Молодая рысь, цепляясь острыми когтями, взобралась на склонившуюся над заячьей тропой лесину и распласталась на ней неприметным, благодаря пепельному с бурыми и рыжими отметинами окрасу,  наростом. Увидев скачущего по тропе косого, Лютый напрягся, точно натянутый лук; прикрыл глаза  – их блеск мог выдать его. Однако бывалый заяц в последний миг все же распознал затаившегося хищника и пулей метнулся в сторону. Силясь в отчаянном прыжке достать косого, кот влетел округлой головой в  развилку молодой березы, да так неудачно, что  в итоге его шея  оказалась  заклиненной в ней. Попытки развести упругую рогатину лапами лишь усугубили положение:  съехав под тяжестью тела еще глубже, шея  уперлась в  основание вилки. Горло сдавило так, что зверь, извиваясь, захрипел от удушья.
По воле Божьей, Корней в это время собирал неподалёку березовый гриб чагу*. Привлеченный странными звуками, он осторожно подкрался и увидел  дёргавшегося на берёзе  Лютого. Кот, хрипя от удушья, из последних сил натужено  всасывал воздух. Выхватив из-за пояса топор, парнишка ловко подсек более тонкую ветвь развилки и, оттянув её, вынул зверя из неожиданной ловушки.
Чуть живой зверь, лихорадочно дыша, распластался на земле, не сводя со спасителя полные благодарности  желтые, с черными прорезями глаза. Корней присел на корточки рядом и погладил друга по пепельной спине, ласково попрекая:
- Вот видишь, ушел от нас и чуть не погиб. А так бы жил, не зная забот.
Переведя дух, Лютый поднялся и, пытаясь выразить свою признательность, принялся, громко мурлыча, тереться о ноги спасителя.
- Ну вот, слава Богу, очухался. Пойдём, мне еще надобно собрать чаги для настоев.
Кот согласно завилял хвостом-обрубком и побрёл рядом. Когда котомка до верху наполнилась черными бугристыми кусками лекарственного гриба, Корней повернул к дому. Лютый проводил его до самого крыльца, но в скиту не остался,  ушел в лес.
Через несколько дней они вновь свиделись. Кот приветственно мякнул, и Корнею показалось, что Лютый в этот раз намеренно поджидал его у тропы.
С тех пор они стали видеться довольно часто. Скитник даже приучил рысь являться на свист. При встрече он старался побаловать приятеля свежениной, кормя прямо с ладони. Лютый, даже если был сыт, никогда не отказывался. Перед тем, как взять угощение, он, басовито мурлыча, обязательно, в знак благодарности, терся щекой о руку, и только после этого начинал есть.
Кот оказался не только преданным другом, но и внимательным слушателем. Когда Корней  рассказывал ему про новости в скиту, о сестре Любаше, о младших братишках, скитских   друзьях,  Лютый, подняв голову с ушами-кисточками, сосредоточенно внимал, правда, когда слушать надоедало, вставал  и толкал лобастой головой приятеля: мол, хватит болтать, пойдем погуляем.


СНЕЖОК.

Вечно угрюмый волк Бирюк процеживал воздух носом. Густо пахло прелью, разомлевшей хвоей, дурманяще кадил багульник. И вдруг сквозь  этот густой дух  в ноздри ударил самый желанный. А может, это только почудилось с голода? Но запах становился все явственней. Волк присел. Сосредоточившись, он так глубоко вобрал в себя воздух, что шкура плотно обтянула ребра. Вожделенный запах, перебивая все остальные, надолго застрял в носу. Теперь волк мог точно определить, откуда он исходит. Припадая к земле, осторожно обходя завалы, лужи талой воды и  сучья, зверь шел на запах.
Лосиха, покормив теленка, два дня назад явившегося на свет, дремала, а сытый несмышленыш затаился неподалеку в сухой траве между кустов.
Бирюк подкрался совсем близко. Он уже отчетливо, до волоска, видел гладкий лосиный бок. Поджав под себя задние лапы и напружинив передние, волк приготовился к прыжку. Он даже не волновался - добыча была верной, но мамаша почувствовала неладное и, тревожась за теленка, подняла голову. В этот миг на нее обрушился тяжелый серый ком:  клыкастая пасть мертвой хваткой вцепилась в горло.
Захлёбываясь кровью, несчастная, стремясь отвести угрозу от детеныша, поднялась и, волоча вгрызавшегося волка, побрела в чащу, стеная, как человек. Сумев сделать несколько десятков шагов, она упала на колени, повалилась боком на землю. Волк, рыча от возбуждения, всё глубже зарывался мордой в шею, пульсирующую горячей кровью...
Насытившись, хищник взобрался на скалистый утес, где улегся в затишке, освещенном лучами  солнца, поблаженствовать.
- Жизнь прекрасна, - сказал бы серый, будь он человеком.
 На остатки лосихи, местонахождение которой разглашалось      безостановочным треском сороки «сколько мяса! сколько мяса!», тем временем набрел Лютый. Он, конечно, не преминул полакомиться на дармовщину свежениной и, желая поделиться с другом найденным богатством, в тот же день привел к мясу Корнея.
Обследовав место трагедии, парнишка сразу понял, что здесь поработал серый разбойник. Саженях в десяти в кустах кто-то шевельнулся. Раздвинув ветки, скитник обомлел - в траве лежал лосенок, рядом сидел Лютый. Все телята, виденные им прежде, были буровато-коричневые. Этот же имел совершенно иной окрас – его шерстка была белая, как снег.
- Какой ты у меня умница, - похвалил паренек  друга, - Смякитил, что дите без матери пропадет, меня позвал. Неужто помнишь, что и тебя так же спасли?
Кот тем временем тщательно обнюхал малыша, лизнул в морду. Теленок, покачиваясь, с трудом встал на широко расставленные, вихляющиеся ножки-ходули и, вытаращив громадные глаза, потянулся к «родителю». Лютый, как бы соглашаясь на покровительство, принялся вылизывать его белоснежную шерсть шершавой теркой языка.

В скиту отнеслись к  появлению необычного лосенка по-разному. Кто-то настороженно, кто-то спокойно. А вот Любаша с радостью: она увидела в нем беспомощное  дитё, нуждающееся в её заботе.
Люди, живущие в тайге, волей-неволей относятся к ее обитателям почти как к  домашним животным. И не удивительно, что время от времени то в одном, то в другом дворе нет-нет да появлялись осиротевшие барсучата, лисята, медвежата, зайчата или же покалеченные взрослые звери. И это было обыденно. Сама жизнь побуждала людей бережно относиться к  обитателям тайги. Скитники и охотились-то только тогда, когда возникала необходимость в мясе, и то с дозволения Маркела. А в посты, а это не малый срок, зверей и дичь вообще не промышляли, поскольку ничего скоромного, то есть животного происхождения, употреблять в пищу в эту пору нельзя.
Окрепнув или залечив раны, питомцы уходили. На смену им в скиту с удивительным постоянством, как будто по чьей-то воле, появлялись новые зверушки. Но белых лосят досель не видывал никто даже из стариков.
- Выродок! Как бы беды не навлек, - ворчали некоторые из них.
Корней с Любашей этим высказываниям не придавали значения, полагая, что никакого греха в цвете шерсти нет - грешно бросать беспомощную тварь в тайге.
Дети с удовольствием нянчились с малышом, однако, когда на дворе появлялся Лютый, лосенок неизменно отдавал предпочтение коту. Снежок так и считал его своим родителем, и пока «папаша» был рядом, ни на кого не обращал внимания. Кот тоже любил лосенка и по-отечески опекал его.

В разгар лета, возвращаясь домой с полными туесами жимолости, притомившиеся Корней с братишками  и соседским Матвейкой прилегли на полянке в тени берёзы. В её вершине громко ворковал серо-сизый с зелёной шейкой вяхирь,  в высокой траве без умолку стрекотали кузнечики, вдали беззаботно прокуковала кукушка, повсюду весело щебетали различные  пташки, над пахучим донником и медуницей со счастливым гулом вились пчёлы. Снежок пасся рядом, пощипывая мягкими губами сочную траву. Мальчишки задремали, а Корней, лежа на спине, раскинул руки  и жевал дикий чеснок, наблюдая за плывущими по голубому океану пухлявыми клубами облаков,  парящим  беркутом.
Вот он, опускаясь, закружил над  гарью, поросшей багульником. Круги стягивались все туже и туже. В решительный миг птица, сложив крылья, камнем упала в кусты и почти сразу взлетела. Мерно взмахивая крыльями, она набирала высоту с зайцем в когтях.
Провожая пернатого налетчика взглядом, Корней приподнялся и от изумления раскрыл рот: неподалёку от голенастого лосёнка смирно сидел здоровенный волчище. Хищник, встретившись с взглядом человека, не проявил ни тени беспокойства и продолжал с любопытством разглядывать теперь их обоих поочередно.
- Ну вот! Пророчили, что белый лосенок к беде, а он наоборот, даже серого приручил!
От этой мысли Корней тихо засмеялся. Простдушный  лосенок недоуменно закрутил большими ушами и  доверчиво глядел темно-синими глазами, окаймленными длинными ресницами, то на волка, то на человека. Серый, словно смутившись  его наивности, не спеша поднялся и не оглядываясь удалился.

На третье лето подкармливаемый всеми Снежок превратился в могучего великана: горбоносая голова на мощной шее, широкая грудь, длинные мускулистые ноги с крупными и острыми копытами, белая шерсть слегка сероватая в паху. Его красота вызывала у всех восхищение.
Пасся лось обычно неподалеку от скита, а зимой в сильные морозы и вовсе приходил ночевать в клеть, где специально для него держали душистое сено. Даже старики пообвыклись и больше не ворчали на белоснежного красавца. А после того, как Снежок, используя свою недюжинную силу, перетаскал на волокуше изрядное число ошкуренных брёвен для постройки дома оженившемуся Матвейке,  и вовсе зауважали его.
Исподволь Снежок  стал для  скитников  незаменимым помощником. Любаша возила на нем стирать корзины белья. Ольга, обнаружившая в дальних заводях богатые заросли сусака,  собирала  там корни  для всей общины и, навьючив на лося полные торбы, доставляла их прямо к крыльцу. Елисей на санях, запряженных Снежком, вывозил из тайги дрова. А Корней  вообще разъезжал на друге, как на лошади. Что любопытно,  работы по хозяйству лось выполнял с явным удовольствием.
Когда, одаренный превосходным слухом, лось улавливал призывное улюлюканье или свист приятеля, он иноходью бросался на зов, не разбирая дороги, тараня грудью подлесок, с  легкостью перемахивая через завалы. Как только он подбегал, Корней запрыгивал на спину непревзойденного таежного вездехода, и, разыскав вместе с ним Лютого, они всей компанией  бродяжничали по лесу,  где заблагорассудится. Со стороны троица выглядела весьма колоритно: впереди свирепого вида рысь, следом огромный белый лось с черноголовым наездником!
Иногда Корней ласково поглаживал шею горбоносого друга, почесывал за ушами. В такие минуты Снежок замирал, и его мягкая губа расквашено отвисала от удовольствия. Он готов был часами стоять так, не шевелясь, лишь бы не прекращалось это необыкновенное блаженство, но наездник уже шлёпал ладонью  по крупу, требуя догнать кота.
 Летом, перед заходом солнца, когда спадал и овод и жара, друзья обычно спускались к глубокому плесу, где купались до изнеможения. Снежок научился плотно прижимать уши  и нырял не хуже Корнея. Один Лютый только делал вид, что купается: зайдет в воду по колено и бродит потихоньку вдоль берега.
Постоянное общение с лесными приятелями развило у Корнея способность по выражению глаз, морды, движению ушей, хвоста, повороту головы, скрытому напряжению и еще чему-то трудно объяснимому, улавливать чувства и желания не только Лютого и Снежка, но и других зверей. В его голове все эти мелкие штришки складывались в  понятные  по смыслу «фразы». Иной раз  Корнею даже удавалось переговариваться со зверьём взглядами. Поглядели друг другу в глаза и всё стало понятно.

Каждый год, с наступлением темных августовских ночей, когда звездам на небосводе нет числа, по холмам Впадины то здесь, то там раздавался отрывистый, низкий рев рогачей, рыскающих по тайге в поисках невест, застенчиво прячущихся в глухомани и выдающих себя нежным  пофыркиванием.
Как-то молодой скитник, колотивший в эту пору кедровые шишки,  возвращался домой. День уже покинул Впадину и напоминал о себе лишь багровым отсветом на западе. С лесистого склона соседнего холма временами доносилось страстное мычание быка. Наконец на его вызов снизу  откликнулся второй. Корней сразу признал его по голосу - Снежок!
Бесшумно ступая, скитник направился к месту предполагаемой встречи соперников. Действительно вскоре послышался  стук рогов, яростное всхрапывание. Следом затрещали ветки. Треск приближался. Вскоре мимо Корнея по тропе пробежал, мотая серьгой*, незнакомый взмыленный сохатый. Похоже, бились быки крепко: у посрамлённого бойца на месте правого рога-лопаты торчал лишь короткий пенек.
Подойдя  к месту побоища, Корней увидел стоящего на вытоптанной полянке Снежка. Он торжествующе взирал на мир и имел необычайно  гордый вид от того, что есть свидетельница его триумфа - стройная важенка. Она тихонько приближалась к нему. Снежок нетерпеливо хоркнул. Важенка тут же отозвалась нежным мычанием. Прильнув друг к другу, они принялись миловаться: ласково покусывать друг друга за уши, за холку, тереться скулами и …  улыбаться. От избытка чувств лось водрузил массивную голову на шею трепещущей от  волнения  подруги. Снежок ощутил, как под бархатистой шкуркой пульсирует горячая кровь избранницы. Ее тепло переливалось в сердце кавалера, наполняя его блаженством. Они были счастливы и не замечали ничего вокруг. Это были сладчайшие минуты в их жизни! 
Корней осторожно, чтобы не потревожить влюбленных, удалился.


БАРСУК.

Пряный запах вянущих листьев и трав заполнил лес. Спокойные зеленые тона Впадины и  хребтов сменялись разноцветной мозаикой, сочность которой подчеркивалась особой прозрачностью воздуха. Заполыхали багрянцем рябины. Оранжевыми кострами запламенели лиственницы.  Отливали золотом кроны берёз. Порывы ветра срывали отмирающие листья, укладывали их на мягкое ложе из уже опавшей листвы. Среди этой пестроты неизменным постоянством отличались зеленокудрые кедры, нашпигованные увесистыми связками  смолистых шишек, а в горах разбросанные по  хитросплетениям ущелий  островерхие ели и пихты. Вся эта хвойная знать бесстрастно взирала на лесной карнавал, но сама в нем  не  принимала участия, наверное, из-за своего колючего характера.
Урожай брусёны в этот год выдался небывалым. В один из погожих сентябрьских дней почти все обитатели скита разбрелись по Впадине собирать любимую ягоду, сплошь усыпавшую низенькие кустики с мелкими яйцевидными листочками. Сборщики что бы побыстрее наполнить корзины, доили веточки двумя руками.
Корней, имевший привычку забираться в самую глухомань, заметил  под обрывом у барсучьей норы лису. Забыв о ягодах, парнишка с любопытством стал наблюдать за ней. Когда   барсук вылез из жилища и отошел к «уборной» справлять нужду, кумушка вынырнула из-за куста и юркнула в лаз. Пробыла она там недолго и покинула нору до возвращения барсука. А когда тот вернулся в «дом» оттуда сразу послышалось недовольное похрюкивание. Опрятный хозяин, любящий чистоту и уединение, брезгливо щуря маленькие глазки, очищал квартиру от зловонных испражнений, оставленных лисой. Нахалка на этом не успокоилась: она взялась подбегать к норе и лаять, разрывать лапами отнорки.
Добродушный увалень, хотя и был крупнее и сильнее кумушки, терпеливо сносил  эти мелкие пакости. Но, похоже, что наглость и упорство рыжей бестии в конце концов принудят  беднягу оставить просторное жильё и рыть новое. Корней сочувствовал барсуку, но вместе с тем и осуждал – чистоплюй,  постоять за себя не может. Его же самого дома ожидал нагоняй от матери за полупустую корзину…


ОТШЕЛЬНИК

 Никодим на десятое, после смерти жены, лето, когда Корнею шел   девятый год, а внучке Любаше седьмой, уговорил таки  наставника Маркела благословить его на пустынножитие*, дабы отойти от мирских забот, сосредоточившись на писании истории общины и наставлений по лекарскому делу, молитвах за здравие скитской братии.
Со своей сударушкой Пелагеей они прожили душа в душу немалый срок и, оставшись без нее, Никодим, несмотря на то, что был окружен любовью и заботой домашних,  чувствовал себя сиротой.  Он уже давно замыслил удалиться в пустынь и при  встрече с Маркелом часто заводил разговор на эту тему. И наставник наконец сдался, внял уговорам, благословил на отшельничество, тем более что Никодим  обещал не отгораживаться от братии и продолжать лечить и наставлять  при нужде.
За седьмицу Никодим с Елисеем и соседом Проклом  сладили лачугу с двумя окошками у подножья Северного хребта на горном ключе. Переезд же затеяли в самое предзимье, когда злой ветер-листодер срывал с деревьев остатки ярких осенних нарядов. Место нового проживания называлось Верхи. Находилось оно не так уж и далеко - всего в трех верстах от скита.
Жилище свое Никодим держал в чистоте и опрятности. Одну половину стены его обители заняли полки с книгами старинного письма из библиотеки князя Константина, отобранные для общины еще старцем Варлаамом, а вторая половина была заставлена его собственными рукописями и черновиками.
Здесь, в пустыни, Никодим, для пользы дела стал ещё больше  внимания уделять  наблюдениям за явлениями природы. Ничто не ускользало от его пристального взора и слуха, а великолепная память, подкреплённая записями в черновых бумагах, позволяла сопоставлять и осмысливать все виденное и слышанное, делать верные  умозаключения о причинах и следствиях подмеченных явлений. Отшельник с каждым годом все точнее и безошибочнее определял, каким будут лето, осень, зима, что лучше сажать этой весной и в какую пору, когда откочуют олени, удачен ли будет сезон на пушнину, какие способы охоты будут уловистей.   
Для усмирения плоти старец неделями воздерживался от пищи, ходил босым,  зимой и летом в одном рубище. Со временем он так овладел собой, что, сидя на ледяном ветру, не мерз, а напротив, сосредоточившись, добивался такого состояния, при котором ему становилось жарко. В скиту, где его и без того изрядно почитали, стали поговаривать, что сие доступно только святым.
Скитожители по мере надобности хаживали к нему: кто за советом, кто поплакаться, кто за снадобьями, а кто просто поговорить о жизни, о Боге. Он всех  привечал  с неизменной улыбкой и вниманием. Но самым желанным гостем для него был, конечно,  внук Корнейка.
Никодим не жалел времени на него, ибо давно пришел к твердому убеждению, что нет у человека дела важнее  чем воспитание и просвещение  милых сердцу чад так, чтобы они стремились жить  в любви,   по заповедям Христа.
Паренёк относился к деду с детским обожанием, считая его самым добрым, самым мудрым человеком на земле.
Поначалу, пока внук был желторотым птенцом, дед подробно рассказывал ему  об их многотрудном переходе через  Сибирь, о жизни в Забайкальском скиту, о том как спешно бежали из него и добирались до Впадины, читал вслух предания старины в книгах описанные. Слушая его, Корнейка любил разглядывать темные кожаные переплеты, вдыхать ни на что не похожий, особый запах пергамента, трогать медные и серебряные пластины накладок дорогих фолиантов и напрестольного Евангелия.
Когда Корней немного подрос,  Никодим и живший тогда еще у них Горбун, стали беседовать с мальчиком о Боге, рассказывать о мученической смерти Христа, его заповедях, о христопродавцах, поднявших руку на веками сложившуюся богоугодную русскую обрядность, третье столетие гонимую и попираемую. Читали ему вслух книги Священного Писания Ветхого и Нового Заветов, несшие в себе Слово Божье.
- Мир донельзя изалчился, сынок. Бога в людях не стало. О душе забыли. Совесть потеряли. Помни: все бренно - и плоть и творения людские. Одна лишь душа бессмертна. Держи ее в чистоте, не пятнай, чтоб не гореть ей потом за грехи в аду, а вечно блаженствовать в Царствии Небесном, - поучал внука дед.
- Вот бы глянуть хоть одним глазком на то Царствие.
- Сие  в земной жизни не исполнимо, но ежели твоё житие  будет по совести, по Христовым заповедям, то Господь, по завершении тобой земного пути, может допустить в него.
-Деда, ты всё про совесть говоришь, а что это такое?
-Совесть – это звучащий в каждом человеке глас Божий. Если живёшь по совести, стало быть живёшь праведно, без греха в соответствии с  Божьим помыслом. Посему прежде чем что-либо сделать или сказать, всегда прислушивайся к её голосу.
Азбучке Никодим начал обучать внука  сызмальства, когда ему едва стукнуло четыре года, ещё до занятий проводимых наставником Маркелом со скитской детворой, Чтобы заслужить похвалу деда, мальчонка усердно водил пальцем по страничкам, пытаясь сложить из букв слова. Но не только кровные узы, а и простота, сердечность отношений, взаимная потребность друг в друге способствовали их необыкновенной привязанности.
Когда Никодим удалился в пустынь, Корней частенько хаживал к нему, помогал по хозяйству. Вместе с дедом готовил на зиму дрова, собирал орехи, ягоды, коренья, попутно познавая лекарскую науку. Зимой он, бывало, неделями жил в дедовой хижине, заваленной снегом. Какие это были чудные дни! Сколько полезного и интересного узнавал он, общаясь со старцем!
В одно из посещений Корней принес ему собачонку по имени Простак. Дед обрадовался подарку как малое дитя.
    - Спаси тебя Бог, Корнюша, угодил старику. Давно хотел собаку у себя поселить. Да всё не досуг было щенка в скиту взять. Собака  ведь самое преданное существо. Она, как ни одно другое животное, щедро наделена даром бескорыстной любви к человеку. Теперь мне повеселей будет вечера коротать.
      Они тут же соорудили у входа в лачугу  конуру и покормили  новосёла свежей рыбой, принесённой предусмотрительным Корнеем..

***

Вечерело.  Старец сидел на пороге хижины, выдвинув плечи вперед, что придавало его позе схожесть с орлом. Ветерок трепал седую бороду и волосы. Простак, свернувшись на коленях, сладко дремал. Время от времени он вздрагивал от глухого стука  шлепающихся на землю созревших кедровых шишек.
По лежащему на земле стволу громадной лиственницы к Никодиму деловито подбежал коричневый, с черными полосками на спине, симпатяга бурундучок - земляная белка. Встав на задние лапки и вытянув вверх тонкое тельце с прижатыми к груди передними, он, посвистывая, принялся клянчить угощение.
Старец насыпал горку орешков и с детским любопытством наблюдал, как бурундук торопливо запихивает их в защечные мешки. Вскоре он набил  семян так много, что уже с усилием удерживал голову. Тем не менее, зверёк продолжал лихорадочно заталкивать в рот остатки угощения: зима долгая, запас не повредит. И только после того, как  орешки  стали буквально вываливаться изо рта, он, потешно ковыляя, понес драгоценный груз к норке.
 Прибежавший из скита внук-сорванец приметив сидящего на берёзе рябчика, ловко сбил его метким броском камня. Мигом снял с него шкурку  прямо с опереньем и, насадив тушку на заостренную палку, завертел ее над жаркими углями.
- Скоро будет готово, -  горделиво сказал он. Старец в ответ с укоризной глянул на внука, пожевал губы, но от внушения воздержался.
- Чего-то не так, деда?
- Огорчил ты меня, Корнюша. Почто тварь Божью без нужды сгубил?
- Так поесть ведь...
- Ежели проголодался, орехов или меду в кади возьми. Не по нраву - масла лещинного с лепешками отведай, сливок из кедровых орешков попей. Рябцы ведь  мне как братья. Целыми днями летают, посвистывают, взор радуют, а ты удаль никчемную кажешь. Запомни: «сам себя губит, кто живое не любит»! – поучал старик. - Все сущее жить рождено. Даже дерево рубишь, помолись, дозволения испроси, по крайней нужде, мол, позволь, Создатель, воспользоваться, а потом в три раза больше семян посей и непременно поблагодари Творца за дары. Это рачительно, по-хозяйски будет, без убытку.
Погладив в задумчивости бороду, дед продолжил:
- По молодости я тоже, бывало, промышлял.  Так вот, сидел я  как-то на зорьке в шалашике на берегу Ветлуги - в матёрой Расеи то еще было. Смотрю, опустилась на воду парочка крякв: селезень с уточкой. И так   стали обхаживать друг дружку, такая радость и любовь, такое счастье исходили от них, что внутри у меня  тогда все перевернулось. Ружье подниму, прицелюсь - а стрелять не могу… И так несколько раз. С тех пор охоту и бросил… Лучше уж погляжу, полюбуюсь на живых. До чего все они  красивые и ладные! И ведь у каждого свой характер, свой порядок, свои привычки.



БЕРКУТ.*

Отчетливо видимые в синеве неба орлы то скользили кругами друг за другом,  то поднимались так высоко, что превращались в две черные точки; то зависали на одном месте, то пикировали и вновь взмывали в поднебесье.
Посреди Впадины, над тем местом, где  они кружили, возвышалась скалистая гряда, напоминавшая силуэт сгорбленного медведя. На одну из ее обнаженных зазубрин, наконец, и опустились величественные птицы, замерев,  как гранитные изваяния.
Лет десять назад, тогда еще молодой паре беркутов приглянулась эта одинокая скала, и они устроили на ней гнездо. Оно представляло собой огромную кучу веток, вперемежку с перьями и костями. Подстилкой служил мох и верхушки пахучих веточек багульника. Располагалось гнездо весьма удачно и орлы  чувствовали себя здесь в полной безопасности: их  убежище снизу  не  видно, да и подняться к ним хищники  не могли, а сами они  далеко обозревали прилегающие окрестности.
Как обычно в конце мая в гнезде появилось яйцо, через неделю - второе. Теперь беркут летал добывать пищу один. Высмотрев жертву, он камнем падал вниз и тут же, мерно взмахивая крыльями, поднимался уже, как правило, с поживой в когтях, и торопливо летел к сидящей на яйцах подруге.
Иногда орлица сходила с гнезда, и тогда на ее место спешил присесть супруг. А она разворачивала огромные крылья, потягивалась и взмывала в небеса размяться.
Настал момент, когда одно из яиц треснуло, и в щелочке показался клювик. Он жалобно пискнул. Мать,  отламывая крючковатым клювом кусочки скорлупы, помогла первенцу выбраться на свет.
Боже! До чего он был жалок и безобразен! Как  дрожало покрытое белым мокрым пухом тельце! Но мать с гордостью и нежностью глядела на своё дитё. Правда, недолго: вместительный, малиновый изнутри, клюв-колодец уже раскрыт и требует пищи. Отрыгнув  птенцу мяса, орлица прикрыла его теплой грудью. Вскоре вылупился  второй.
Птенцы были необычайно прожорливыми и непрерывно требовали новых порций мяса. Чтобы заполнить их бездонные утробы, одному из родителей приходилось без устали промышлять леммингов, тетеревов, зайцев и прочую живность. Зато и росли малыши не по дням, а по часам, постепенно покрываясь бурыми перышками.
Чем старше они становились, тем бесцеремонней требовали пищу. Вконец измотанные родители пытались не обращать внимания на их раскрытые «кульки», но, не в силах терпеть душераздирающие вопли, опять улетали на поиски корма уже вдвоем.
Когда солнце пекло особенно сильно, кто-нибудь из взрослых вынужден был оставаться на скале, чтобы, расправив зонтом крылья, создавать для птенцов тень. Таким же способом укрывали их и от дождя.
В тот памятный тихий, безветренный день уставшая от бесконечных поисков корма орлица парила  в восходящих потоках, поджидая возвращения неутомимого супруга.
Тем временем беркутята, взобравшись на камень, беспрестанно хлопали крыльями и, подражая взрослым, пытались издать грозный клекот. Первенец, считавший пронырливого младшего  брата главным виновником  голода, вероломно подскочил к нему и грудью столкнул с уступа. Бедняга, то планируя, то беспорядочно кувыркаясь, полетел вниз.
Семья волков, пригнув головы к земле, рыскала в окрестностях горы Медведь. Они внюхивались в  следы, выуживая свежие запахи дичи.
Один из остромордых волчат, по примеру отца, гонял по траве туда-сюда, туда-сюда, неотвратимо приближаясь к затаившемуся в кустах беркутёнку. Пролетавшая в это время над скальной грядой орлица обратила внимание на то, что в гнезде копошится всего один малыш. Зорко оглядев окрестности, она заметила рыскающих у подножья гряды волков. Опустившись пониже, обнаружила и пропавшего птенца. Волчонок шел прямо на него. Мать, не раздумывая, спикировала, но,  кусты помешали слёту прикончить молодого хищника. Орлица опустилась  в стороне и, отвлекая внимание на себя, предостерегающе защелкала клювом.
Перепуганный волчонок оскалил клыки и визгливо затявкал, призывая старших на помощь. Родители примчались тотчас. Они с двух сторон набросились на не успевшую взлететь грозную птицу, и волк, изловчившись, точным ударом клыков ополовинил её крыло.
Забив, что было силы целым крылом, орлица попыталась подняться, но лишь неуклюже завалилась на кровоточащую култышку. Воодушевленные хищники вновь ринулись в атаку. Чувствуя, что в небо ей уже не подняться, птица опрокинулась через хвост на спину и, громко клекоча, выставила страшные когти-крючья. Столь устрашающая поза  остановила атакующих.  Звери закружили вокруг, чтобы напасть с тыла.
Услышав призыв подруги, с неба на  волка черным вихрем обрушился беркут. Восемь когтей-кинжалов вонзились в загривок и, приподняв, опрокинули зверя наземь. Мощный удар стального клюва оглушил его. Бесстрашный орел рвал когтями живот серого, когда ринувшаяся на выручку волчица, сомкнув челюсти, обезглавила пернатого рыцаря. Добив и раненую орлицу, она подозвала перепуганных волчат.
Вскоре от царственных птиц остались лишь две груды перьев.
Порыскав вокруг, волчица обнаружила и затаившегося птенца. Не помогли тому ни хранимое им молчание, ни полная недвижимость. Слегка придушив орлика клыками, мать отнесла еще живую добычу выводку для забавы.
Израненный же волк заполз под выворотень, чтобы никто не видел его последних мучений.

Ольга, ходившая с бабами по грибы, сообщила сыну о кучах бурых перьев у подножья горы Медведь. Когда Корней вскарабкался на орлиную скалу, то обнаружил в гнезде уже совсем сникшего от жажды и голода птенца. Увидев человека, малыш с надеждой раскрыл клюв...
Через неделю орленок встал на крыло, но Корней еще долго подкармливал нового питомца - Рыжика, подзывая его к себе особым пересвистом. Орлёнок так привязался к парню, что безбоязненно ел  с его рук. Впоследствии, завидев с высоты благодетеля, он трепещущей тучей  внезапно налетал на него и, довольный произведенным эффектом, с трудом размещаясь на плече спасителя, складывал крылья, демонстрируя темно-коричневую с рыжинкой грудь. Собрав золотистые заостренные перья на голове в великолепный хохолок, Рыжик заглядывал в лицо Корнея и, поблескивая желтыми глазищами, щелкала клювом. Парень ласково гладил приятеля и угощал чем-нибудь вкусненьким: рыбой или дичью. Со временем Рыжик так избаловался, что, если   лакомство не давали, сердито дёргал друга за волосы и, обиженный,  улетал. Пристыженный Корней сразу шел  к речке, вынимал из ближней морды* пару рыбин и свистом возвращал любимца. Мир восстанавливался.




               

                СВОРА.

В один из душных июльских вечеров волки, обитавшие в окрестностях Водопада, томились на проплешине  в ожидании сигнала разведчика. Над ними клубилась туча безжалостной, надоедливо-звенящей мошкары. Чтобы согнать наседавших кровососов, серые трясли головами и  совали морды кто в траву, кто в еловый лапник.
         Наконец, от подножья Южного хребта донесся вой, густой и немного расхлябанный. Он не срывался на последней ноте, а завершался плавно гаснущим звуком, возвещавшим - «Чу-у -ую добычу». Спустя некоторое время вой вновь поплыл над тайгой, наводя на все живое безотчетную тоску.
         Отвечая вразброд, потянулись ввысь голоса встрепенувшихся хищников: «Слышим, жди!»
«Видящие» носом не хуже, чем глазами, волки затрусили цепочкой, то опуская, то вскидывая морды, стремясь не пропустить ни единого  запаха. Мягко  перепрыгивая через рытвины и поваленные стволы и рытвины, бесшумно скользя сквозь таежные заросли, звери  готовы были в любой миг замереть или молнией метнуться на жертву.
Стая приближалась к подножью хребта. Вел её матерый волчище - Дед. Он даже издали заметно выделялся среди прочих более мощным загривком, широкой грудью с проседью по бокам.
Поначалу семенившие не спеша, волки, учуяв вожделенный запах добычи, перешли в намет. Густой лес нисколько не замедлял их бега: подсобляя хвостом-правилом, они ловко маневрировали среди стволов.
Горбоносый лось, дремавший на проплешине, заслышав вой, вскочил, беспокойно затоптался на месте. Увидев множество хорошо заметных в темноте приближающихся огоньков, он понял, что схватки  не избежать. Отойдя задом к выворотню и опустив голову, вооруженную уже окостеневшими рогами, бык приготовился к бою.
         Опытные волки взяли сохатого в полукольцо. Дальше все должно было развиваться по хорошо отработанному сценарию: вожак, отвлекая жертву, всем своим видом демонстрирует готовность вцепиться ему в глотку, а остальные в это время нападают с боков и режут сухожилия задних ног. Но, разгоряченный бегом и предвкушением свежей, горячей крови, Дед совершил ошибку: прыгнул на быка с ходу и угодил под сокрушительный встречный  удар копытом в грудь. Зато подскочившие с боков волки сработали четко и молниеносно: лось беспомощно повалился на землю. Воспользовавшись промашкой вожака, его давний соперник Смельчак первым сомкнул мощные челюсти на горле быка и, дождавшись, когда тот, захлебываясь хлынувшей кровью, перестанет бить ногами, взобрался на поверженного гиганта. Мельком глянув на лежащего с проломленной грудью Деда, Смельчак понял, что тот уже не жилец, и победно вскинул голову: наконец пробил и его час! «Отныне я вожак!» - говорили его поза и грозный оскал.
Смельчак,  выделяясь смелостью и силой, несомненно, являлся достойным преемником старого вожака. Он был настолько ловок, что умудрялся прямо на ходу отрывать куски мяса от бегущей жертвы. А главное, - обладал способностью подчинять собратьев своей воле.
Воцарившись, новый вожак, поправ справедливые порядки, устоявшиеся  за годы предводительства Деда, стал действовать по принципу, - «Как хочу, так и ворочу».  И  волки  безоговорочно подчинились Смельчаку. Это  стало доставлять ему особое, ранее неведомое наслаждение – наслаждение властью.
Уступчивость стаи поддерживалась еще и тем, что  сложились очень благоприятные условия для сытой жизни. Оленей во Впадине расплодилось так много, что хищники безо всяких усилий резали их каждый день. Обильная добыча упрочили владычество Смельчака и нескольких приближенных к нему угодников: вокруг него вскоре образовалась как бы стая в стае.
Власть и заметное превосходство над всеми в силе, к сожалению, довольно быстро растлили деспота. Предпочитая, чтобы, высунув языки, рыскали и охотились рядовые волки, Смельчак со свитой приближённых выходили из-за деревьев только тогда, когда жертва уже дымилась кровью. Поначалу они отнимали ее силой, но мало-помалу сами добытчики свыклись с этим беспределом и, совершив набег, покорно отходили в сторону, в ожидании своей очереди. Изредка, когда  ожидалась лёгкая охота, шайка Смельчака тоже участвовала – чтобы размяться.
Питались звери так хорошо, что их шерсть приобрела особый блеск, от чего при свете луны казалась серебристо-белой. Ум и хитрость Смельчака позволяли успешно совершать все налёты, отличающиеся, как правило, бессмысленной жестокостью. Возможность играючи, без усилий, добывать поживу, привела к тому, что в дикий разбой втягивалось всё больше  рядовых волков.
Скитники стали то и дело натыкаться в лесу на зарезанных, но не съеденных  телят. Как-то даже обнаружили растерзанного волками медвежонка. Рядом, уткнув морду в живот, сидела оглушенная потерей медведица. Безвольно опустив передние лапы, она раскачивалась из стороны в сторону, как человек. Тяжело вздыхала и горестно поскуливала. Жалко было мамашу и люди в сердцах проклинали серых разбойников, но в тоже время полагали, что «на все воля Божья».
Стая почувствовала себя хозяевами всей Впадины и бесцеремонно промышляла даже возле скита: затравленные олени, ища  защиту,  всё ближе  жались к людям.
Однажды олений табунок, в надежде, что волки не посмеют подойти вплотную к скиту, расположился на ночь прямо под бревенчатым частоколом. Но не успели олени задремать, как встревоженно захоркал  бык-вожак. Олени испуганно вскочили,  притиснулись друг к другу. Один из них, ни с того ни с сего начал вдруг с силой, словно от кого-то отбиваясь, лягать воздух. Но сколько олени ни всматривались в безмолвный мрак, они не смогли  разглядеть ничего подозрительного. Тем временем рогач, взвившись на дыбы, упал и начал кататься по траве. Воздух наполнился запахом смерти.
А серые тени, уже не таясь, выныривали из мрака со всех сторон, и вскоре табунок превратился в метущийся хаос: обезумевшие животные вставали на дыбы, падали, хрипели, захлебываясь кровью. Вся эта резня продолжалось не дольше десяти минут. Когда поднятые лаем собак  мужики уяснили, что происходит, и пальнули  для острастки в черноту,  все было закончено.
Утром при виде множества истерзанных туш, лежащих на примятой, бурой от крови траве, потрясенные скитники окаменели. Казалось, что даже белоголовые горы с немым укором  взирали на столь бессмысленное побоище.
- Сие - проделки диавола в волчьем обличии! Пора дать ему укорот! - возгласил Маркел.
Еще до этого необъяснимого зверства, время от времени, изучая по следам жизнь стаи, Корней уяснил, что ей верховодит умный и кровожадный зверь. Скитник был уверен, что если ему удастся выследить и уничтожить вожака, то разбой прекратится. Распутывая паутину следов, он не единожды выходил на место отдыха волков, но вожак - умная бестия, - всегда уводил стаю раньше, чем он мог  сделать верный выстрел.
 Сам же Смельчак скрытно наблюдал за скитником довольно часто. Корней чувствовал это, и несколько раз их взоры даже скрещивались, но за то мгновение, пока он вскидывал ружье, зверь успевал исчезнуть - словно растворялся в воздухе. Просто дьявольщина какая-то! 

Зная  наиболее часто посещаемые шайкой серых места, скитники устроили с вечера засады на всех возможных проходах. Елисею с сыном достался караул возле ключа, отделявшего кедрач от осинника.
           Натеревшись хвоей и держа ружья наготове, они сидели в кустах,  стараясь не смыкать глаз. При свете луны слушали ночные шорохи, редкие крики птиц. Вот  привидением проплыл над  головами филин. Вышли на прогалину олени. Сопя и пыхтя,  вскарабкался на косогор упитанный барсук. Забавлялись в осиннике  зайцы. И только волков не было видно, хотя  стая все это время бродила неподалеку, искусно минуя засады.
       Среди ночи у Корнея на несколько минут возникало знакомое ощущение чьего-то взгляда, испытанное им еще во время первой охоты, но он так и не приметил Смельчака, вышедшего  прямо на него. Волк некоторое время понаблюдал из за куста за давним  противником и увел стаю в недоступную глухомань.
Последующие засады также не дали результата. Лишь однажды, когда охотники  попробовали насторожить самострелы, - одного из волков стрела пробила насквозь. Живучий зверь с четверть версты бежал, временами ложась на траву и пытаясь зубами вытащить стрелу, но рана была смертельной, и вскоре он околел. Скитники нашли труп по голосу ворона-вещуна, каркающего в таких случаях по-особому. Шкуру снимать не стали - от волка исходила невыносимая вонь.
- Питаются хорошим мясом, а пахнут дурно! - удивлялся Матвей.
- А то как же! Они ж слуги диавола, - пояснил Корней.
После этого случая стая словно испарилась. Начавшие уже забывать о ее существовании люди, через несколько месяцев вновь были потрясены жестоким и бессмысленным убийством: большинство туш оленей лежали не тронутыми. Но и в этот раз волки бесследно затерялись в путаной сети отрогов и распадков. Повторные облавы, пасти, луки на тропах и на привадах теперь вообще не давали результата. Предыдущие уроки для волков  не пропали даром. Поднаторевший Смельчак запросто разгадывал хитроумные замыслы  охотников и всегда обходил ловушки.
Смышлёность вожака проявлялась порой самым неожиданным образом. Он, например, сообразил, как избавляться от блох, постоянно мучивших волков.
Как-то раз, переплывая речку, Смельчак заметил, что паразиты, спасаясь от воды, собрались у него на носу. Выйдя на берег, волк взял в зубы кусок коры и стал медленно погружаться с ним в воду. Дождавшись, когда все блохи переберутся на кору, он разжал зубы…
А  однажды зимой волки, обежав в поисках оленей все распадки и отроги, обнаружили наконец небольшой табунок, но никак не могли подкрасться к нему для успешной атаки: запуганые животные не позволяли приближаться.  Догнать же их по глубокому снегу узколапые хищники не могли. Вот если бы весной по насту!
Инстинкт подсказывал Смельчаку, что стаю выдает их резкий  запах. И тогда перед набегом звери, следуя примеру вожака, долго терлись о политый мочой  оленей  снег и их свежий помёт. Эта немудреная процедура позволила подойти к табуну настолько близко, что удалось зарезать разом важенку и престарелого рогача. Попировав, стая  залегла на долгожданный отдых. Случайно наткнувшиеся на место трапезы, охотники вспугнули зверей. Объевшиеся волки убегали поначалу  не торопясь, грузно прыгая, но, когда меткий выстрел уложил одного из них, звери тут же изрыгнули съеденные куски мяса на снег и махом оторвались от преследователей. Одна из пущенных вдогонку пуль настигла  замыкавшего цепочку волка. Раненый зверь зашатался. Промокшая от крови и снега шерсть слиплась клочьями. Изнемогая, волк повернулся к бегущим на снегоступах стрелкам и, злобно оскалившись, пошёл навстречу смерти. Остальные члены стаи укрылись в окрестностях пещер, куда скитники никогда не заходили.
Корней, хорошо изучивший повадки Смельчака, давно уверовал, что вожак стаи порождение дьявола. Не мог же Творец наделить столь выдающимися способностями такое  бездушное чудовище!
 Смельчак тоже хорошо знал своих гонителей, а особенно Корнея, чуя в нем сильного противника, тушуясь порой перед  его  уверенным  и проницательным взглядом. Волк привык видеть в глубине зрачков любого встретившегося ему  существа панический страх. В глазах же этого парня горел особый огонь, а взор был  неустрашимым. Он  бесил Смельчака, но вместе с тем  и непостижимо  притягивал, порождал желание вновь  схлестнуться, помериться силой  взгляда.
Осмотрительно избегая прямой стычки с Корнеем, волк, дабы доказать свое превосходство, задумал прикончить его верного товарища – Лютого.  Да и сама стая давно точила клыки на слишком независимого и оборотистого кота. Но ушлый Лютый спал только на деревьях, а уж чуткости у него было несравнимо больше, чем у серых. Однако удобный случай своре вскоре всё же представился.
По изменениям в следах Лютого волки поняли, что кот повредил лапу. И действительно, когда они  встретили рысь, она сильно хромала. Не воспользоваться этим было глупо, и вожак с ближайшими сподручниками пустились в погоню. Спасаясь от преследователей, рысь побежала по склону крутого отрога, заметно припадая на переднюю лапу. Бежала она с трудом, а  спотыкнувшись, даже неловко растянулась на камнях. Свора, окрыленная доступностью жертвы, прибавила ходу и уже предвкушала скорую расправу, но, почти настигнутый, кот успел заскочить на узкую горную тропу и скрыться за скалистым ребром, где в засаде терпеливо караулил Корней с дубиной. Он пропустил рысь, а затем по очереди молча посшибал в пропасть всех волков, выбегавших из-за поворота.
Благодаря понятливости и бесстрашию Лютого, хитроумный замысел Корнея удался на славу. Кот, гордый убедительным исполнением роли увечного, подошел к другу. На дне пропасти грудой лежали разбившиеся о камни разбойники. Но самым невероятным во всей этой истории было то, что  Смельчак, повинуясь своему особому чутью, остался внизу. Увидев сияющего Корнея, спускавшегося с вполне здоровым Лютым, он понял, что предчувствие его и на этот раз не обмануло. Проводив недругов ненавидящим взором, волк осторожно поднялся по тропе и обнаружил, что все его  сподручники погибли.
Утрата  своры приближённых была для Смельчака сильнейшим ударом. Лишь на следующий день, оправившись от потрясения, он вернулся в  стаю,  отдыхавшую в глухом распадке. Волки дремали в тени деревьев, лениво развалившись в самых немыслимых позах. Заметив Смельчака, они по привычке встали, но смотрели на него напряженно, даже враждебно. Воспользовавшись его отсутствием, главенство в стае захватил Широколобый. Видя, что вожак один, без свиты, он и вовсе осмелел и подчеркнуто демонстрировал свое непочтение.
«Ну что, померяемся силой?  Давай! Я готов!», - говорил он всем своим видом.
Смельчак понимал, что должен, во что бы то ни стало осадить самозванца, но праздный образ жизни последних лет не прошел даром: он утратил былую силу и ловкость. Однако, даже отдавая себе отчет, в том что, скорее всего,  уступит Широколобому, Смельчак не мог добровольно отдать власть - гордыня не позволяла.
Чуть опустив голову, Широколобый настороженно следил за каждым движением вожака. Приоткрытая пасть придавала его морде выражение уверенности в победе. Взбешенный Смельчак подскочил почти вплотную. Соперники, ощерившись, встали друг против друга, демонстрируя решимость отстоять право быть вожаком. Стая внимательно наблюдала за происходящим.
Уже были показаны белые, как снег, клыки, поднята дыбом  шерсть на загривке, гармошкой сморщен нос, неоднократно прозвучало устрашающее рычание, но звери с места не сходили. Наконец, Широколобый, отступая назад, принудил Смельчака  сделать бросок. А самозванец только и ждал этого: отпрянув в сторону, он неуловимым боковым ударом лапы сбил противника с ног и, нависнув над ним, принялся остервенело трепать ненавистный  загривок.
Смельчак вырвался, но сильно ударился головой о ствол дерева и, метнувшись в чащу, умчался прочь. Еще никогда он не чувствовал себя таким  опозоренным…
Давно заглохли последние верховые запахи стаи, а Смельчак все бежал и бежал, кипя от  бессильной злобы. Наконец он добрался до местности, где зияли темные глазницы пещер. Эта окраина Впадины была богата зверьем, а следы  людей здесь  отсутствовали.
        Постепенно Смельчак свыкся с участью изгоя и стал жить бирюком. Иногда, правда, наваливалась невыносимая тоска, но, не желая выдавать себя, он воздерживался от исполнения заунывной песни о своей горькой доле. В такие минуты он лишь тихо и жалобно скулил, уткнув морду в мох.
Как-то стая Широколобого, перемещаясь по Впадине  за стадом оленей, случайно столкнулась со Смельчаком. Волки  с показным безразличием прошли мимо низвергнутого вожака. Даже бывшая подруга отвернула морду. От унижения Смельчак заскрежетал зубами, да так, что на одном из них скололась эмаль. Ему, всю жизнь одержимому стремлением к верховенству, жаждой превзойти других, видеть такое нарочитое пренебрежение было невыносимой мукой, но приходилось терпеть. Невольно вспомнилась волчица Деда: та не отходила от смертельно раненого супруга ни на шаг, а когда тот околел, еще долго неподвижно лежала рядом, положив передние лапы на  остывающее тело.
Утратив за время царствования охотничью сноровку, Смельчак вынужден был довольствоваться мелкой и, как правило, случайной поживой. Зато, хорошо разбираясь в оттенках голоса ворона-вещуна, он легко определял, что тот нашёл падаль, и, получив подсказку, не гнушался сбегать подкрепиться задаром.
Однажды, переев протухшего мяса, Смельчак чуть не сдох.  А после поправки уже не мог даже приближаться к падали - его тут же начинало рвать. Не способный  быстро бегать, он приноровился размеренно и упорно, с присущей только волкам выносливостью ходить за добычей часами, а порой и сутками. Безостановочно шел и шел, не давая намеченной жертве возможности передохнуть, подкрепиться. Преследуемое животное поначалу уходило резво, металось с перепугу, напрасно тратило силы, но постепенно ноги  тяжелели, клонилась к земле голова. Расстояние между хищником и добычей  неуклонно сокращалось. Страх неминуемой смерти парализовывал жертву, лишал последних сил. А Смельчака же близость добычи наоборот возбуждала, придавала ему бодрости. Наконец  наступал момент, когда вконец измотанное, загнанное животное, чуя неминуемость гибели, смирялось с уготованной участью и останавливалось уже равнодушное ко всему. И, когда Смельчак подходил к ней, как правило, даже не пыталась сопротивляться – принимала смерть безропотно.
Волк потихоньку восстанавливал былую форму и к следующей зиме нехватку в пище не испытывал: мало кому удавалось уйти от его клыков.
В один из знойных полудней дремавший на лесине Смельчак проснулся от хруста гальки и плеска воды: кто-то переходил речку. Похватав налетные запахи, волк уловил чарующий аромат стельной лосихи*. Точно она! Брюхатая  осторожно брела по перекату прямо на него. Волк сглотнул слюну. От предвкушения возможности поесть свеженины в голову ударила кровь.
          Когда лосиха остановилась под обрывом, чтобы дать стечь воде, Смельчак выверенным прыжком оседлал ее и вонзил клыки в шею. Очумевшая от неожиданного нападения корова, оберегая бесценное содержимое  живота, опрокинулась на спину и с ожесточением принялась кататься по волку. Тот, разжав челюсти, чуть живой отполз к воде, а потрясенная мамаша удалилась в лесную чащу…

Выполняя просьбу деда-травозная, Корней, после Тихонова дня, когда солнышко дольше всего по небу катится и от долгого света Господня все травы животворным соком наливаются и вплоть до Иванова дня высшую меру целебности имеют, шел по высокому берегу, собирая лапчатку серебристую, необходимую для приготовления лечебного сбора прихворнувшему Проклу. Приседая на корточки, скитник с именем Христовым да  именем Пресвятой Богородицы срывал ту траву  так, чтобы не повредить корни.
Неожиданно Корней ощутил на себе до боли знакомый взгляд:  по голове и спине аж озноб пробежал. Не уж то Смельчак?! Он резко обернулся и внизу у воды увидел невзрачного, всклокоченного волка, но глаза, вернее один приоткрытый глаз, сразу выдал его. Точно, Смельчак!
- Вот это встреча! Так ты, старый вурдалак, оказывается, жив?! - воскликнул Корней.
Зверь вздрогнул, еще сильнее прижал к загривку уши и втиснул голову в речную гальку. В его взгляде засквозили испуг, тоска, чувство полной беспомощности: не было сил даже оскалить когда-то грозные клыки. Глаза заслезились: то ли от жалости к самому себе, то ли от того, что трудно было  мириться с бесславной участью обреченной жертвы.
А Корней смотрел на  сильно поседевшего зверя сочувственно, можно сказать, с грустью. Смельчак отвел глаза, тяжело вздохнул. Они поняли друг друга. В какой-то момент во взгляде Корнея вместе с жалостью невольно мелькнула мстительная удовлетворенность. Волк, словно почуяв перемену в настрое человека, тут же едва слышно заскулил.
- Нечего плакаться, получил ты, браток, по заслугам.
Но просьба волка о пощаде и помощи была настолько открыто выраженной, что скитник даже смутился. Он спрыгнул с обрыва на  галечную полосу и направился к Смельчаку. Тот в ужасе сжался, дернул грязным, как дворовая метелка, хвостом и как будто всхлипнул. Шумно вздохнул  и замер.
- Не робей, лежачих не бьют, - Корней склонился над зверем и наткнулся на угасающий взгляд.  Волк был мертв…
Набрав травы, Корней вернулся в хижину и рассказал деду о неожиданной встрече.
- Все как у людей, - задумчиво растягивая слова, проговорил отшельник. - Кто затевает раскол, от него сам же и гибнет.


ЗЛАТОГРУДКА.

Чуткий Лютый, шествовавший, как всегда впереди, похоже  услышал что-то занятное: остановился, покрутил ушами и направился к подножью вытянувшейся длинным языком серой осыпи. Подошедший следом Корней разглядел под камнями  лисью мордочку.
Освободив заваленную кумушку,  положил ее на траву, ободряюще погладил по спине:
- Ну, беги, рыжая!
Та попыталась встать, но, сморщив нос, сразу легла: очевидно боль была нестерпимой  (лисы, как и волки, переносят ее молча).
Корней  взял покалеченного зверя на руки и понес   в скит…
Златогрудка поправлялась чрезвычайно быстро. Кормили ее   с хозяйского стола, но для лисы любимым лакомством оставались все-таки мыши, которых специально для нее Корней добывал ловушками.
 Прошла неделя или немногим более. Поврежденные кости перестали болеть, и лиса уже могла сама подстерегать юркие рыжеватые шарики. Вскоре она переловила  всех мышей сначала в сарае, а потом и на подворье. Делала она это ловко и изобретательно. У лис вообще есть талант обращать любые обстоятельства в свою пользу. Там, где волки берут добычу за счет своей неутомимости, лисы - хитростью и сметливостью.
В один из дней Златогрудка увидела у кучи старых веток ежа. Когда она приблизилась к нему, он тотчас свернулся в клубок,  растопырив колкую щетину. Лиса долго катала сердито фыркающий шар по земле, надеясь, что еж раскроется, но упрямец не сдавался. Будь  поблизости вода, лиса сразу решила бы эту проблему. Пришлось  прибегнуть к необычному  способу: став над ежом, лиса подняла заднюю лапу с тем, чтобы обдать его  мочой, но   выжала из себя лишь несколько капель. Расстроенная Златогрудка ушла, а недоверчивый ёж ещё долго не расправлял колючую броню.
Скитские собаки не очень жаловали кумушку и Корней, как только она перестала хромать, выпустил ее за  ограду...
Зимой в один из ясных, студеных дней, возвращаясь от деда, парнишка увидел, что прямо на него, не таясь, бежит лиса.
Медно-рыжее пышное веретено, сияя на солнце, эффектно плыло над белоснежной пеленой среди зелени елочек. Пушистый хвост кокетливо стелился следом.
- Ух ты! Какая красавица! Уж не Златогрудка ли?
От слепящего солнца Корней так резко и оглушительно чихнул, что с ближнего деревца свалился снег. Но лиса, ничуть не испугавшись, подбежала к нему и встала рядом.
- Признала! - просиял скитник. 
А Златогрудка, выражая радость от встречи, лизнула Корнею руку и заюлила между ног. Потом еще с полверсты неторопливо трусила рядом, ставя задние лапы так аккуратно, что они попадали в след передних с точностью до коготков. Дойдя до  белой ленты Глухоманки, она повернула и, с восхитительностью лёгкостью прыгая по снежному покрову, умчалась обратно к той жизни, для которой и была рождена.
          - До встречи! - крикнул ей вдогонку Корней.
  Лиса не оглянулась.

ГОРНОЕ ОЗЕРО

Излазивший Впадину вдоль и поперек, Корней великолепно ориентировался  среди холмов, ключей, чащоб и болотин, покрывавших межгорное пространство. Никто лучше его не знал, где нынче уродилась малина, где слаще морошка, а где  пошли грибы. Зверье настолько привыкло к нему, что без опаски продолжало заниматься своими делами, даже если он проходил совсем близко. Скитник иногда останавливался возле них и что-нибудь ласково говорил. Звери не убегали и ему казалось, что они понимают его.
К шестнадцати годам Корней столь подробно изучил все окрестности, что ему стало тесно во Впадине. Он все чаще обращал свой взор на горные пики Северного хребта, манящие своей непостижимой красотой и неприступностью. Особенно любил молодой скитник созерцать, как заходящее солнце красит их скалистые грани то в пурпурно-алые, то вдруг в лилово-зеленые, а чаще всего в золотисто-желтые цвета. Это занятие доставляло ему неизъяснимое удовольствие схожее с удовольствием, испытываемым им от полётов,  совершаемых во снах.
Корней  с малых лет пользовался своей способностью   летать во сне над  макушками деревьев, покрывавших Впадину. Во время таких воспарений он  терял ощущение веса. С годами скитник стал замечать, что если   поднапрячь волю, то  высота полёта начинает расти. Иногда ему удавалось подняться до самых облаков, но как только Корней пытался дотронуться до белых клубов, так  приобретал свой обычный вес и начинал стремительно падать. Неимоверными усилиями гася скорость, он  приземлялся всё же  благополучно, причём каждый раз на одну и ту же лесную полянку, и тут же просыпался весь в испарине и обессиленный.
Став постарше, скитник загорелся  мечтой приобрести способность летать на яву также свободно, как и во сне.  Стремясь, как можно быстрее развить это свойство, он, удаляясь в укромное место, закрывал глаза и  часами представлял себя расслабленно парящим,  то над речкой, то над рокочущим водопадом, то над горными вершинами.  Полёт шальных грёз порой уносил его далеко за пределы Впадины. Богатое воображение, подпитываемое рассказами деда, как-то    увлекло  через бескрайнюю Сибирь, за Камень, в Ветлужский монастырь.   То, что монастырь именно Ветлужский, Корней не сомневался – по рассказам  первоскитников он представлял его также явственно, как и родной скит.      
Святая обитель была пустынна со следами больших разрушений. Пролетая над монастырским погостом, Корней, будто руководимый чьей-то волей, опустился у покосившегося креста  одной из могил. Очистив её от нападавшей и спрессованной временем листвы, на освобождённом от мусора  надгробном  камне прочитал:
«Раб Божий Константин.
Он жил во славу Создателя.
Кто  добром  помянет - того Бог не забудет».         
          Корней  вернулся обратно в Кедровую падь с  ощущением, что ему удалось  необъяснимым образом   прикоснуться к  таинству   Времени.
 После этого видения парнишка окончательно уверовал в то, что   уже в нынешнем году сумеет  пробудить в себе скрытую   способность к полётам, но  для этого ему непременно следует взобраться  на заснеженный пик Северного хребта. С того дня  Корнея потянуло в горы  с ещё большей силой.  Он поделился с дедом своей мечтой взойти на трёхглавый пик, удобный проход к которому пролегал мимо пещерного скита, но старик страшно рассердился на внука и запретил даже помышлять о том.
- Деда, отчего мне нельзя в горы? Ты же знаешь, я   быстрый - за  день обернусь! – настырничал  Корней.
Поняв, что одними запретами не обойтись, Никодим вынужден был, взяв с внука обет пожизненного  молчания, рассказать ему про  благочестивого монаха, про страшный мор, выкосивший живших в пещерном скиту  единоверцев.
- Помни: ведаем о том только я да Маркел. Ты третий, кому сия  тайна доверена. Не отпускай ее далее себя. Нарушишь обет, болтнёшь ненароком – не видать тебе Царствие Небесное. Человеки, известно, зело любопытны, а последствия этого свойства для нас всех могут быть ужасными: найдется непоседа-ослушник на вроде тебя, заберется в прокажённый скит, и тогда всем нам смерть. Потому и наложили мы с Маркелом строгий запрет на посещение тех мест. - Никодим внимательно оглядел внука, словно видел впервые. - А ты шалопай и впрямь вырос, возмужал... Пожалуй, дозволю тебе подняться в горы. Но уговор,  тех пещер сторонись, за версту обходи.

Перед восхождением Корней  несколько раз взбирался на скалу, торчащую неподалеку от Верхов и, подолгу  разглядывая широкий предгорный уступ, упиравшийся в крутые скаты хребта; отроги, иссеченные лабиринтами ущелий и трещин; гребни, утыканные стрельчатыми шпилями, намечал новую дорогу к вершине. В конце концов в его  голове сложилось ясное представление о том, где легче   подняться на террасу и по какому маршруту быстрее всего можно будет взойти на трёхглавый  пик, не нарушая дедова наказа.


* * *

 
            На уступ-террасу Корней взобрался без затруднений. Она была много шире, чем представлялась снизу и  устлана тучной, по пояс, травой, среди которой крупными, мясистыми листьями выделялся медвежий лук - черемша. Трава разваливалась под ногами на обе стороны, образуя за путником глубокую траншею. От окружавшей безмятежности и раздолья ему даже захотелось повалиться с разбегу на перекатываемые ветром   изумрудные волны и бесконечно долго лежать на них, внимая голосу ветра и щебету птиц.         
            Дальше за террасой дыбилась твердь высоченных гольцов с каменными проплешинами, покрытыми местами зелеными заплатками кедрового стланика. А над ними господствовал трехглавый  снежный пик, от которого веяло прохладой и свежестью.
            Там, где терраса упиралась в гольцы,  взору путника   открылась почерневшая от долгих годов небольшая часовня. Северный  скат её кровли и нижние венцы поросли  мхами.  Неподалёку от часовни, из высокой груды камней, возвышался на сажени  три, а может и более потрескавшийся лиственный крест. Подойдя ближе, Корней увидел, что его поперечины  покрыты резьбой со скорбными словами из Евангелия. На камнях, подле креста, лежал… свежий букетик луговых цветов.
«Господи, помилуй! Неужто в пещерном скиту еще кто жив?» - со страхом и благоговением подумал путник.
Помолясь на потускневшую, изрядно облупившееся икону Божьей Матери, висящую над входом и поклонившись Ей до земли, Корней с опаской заглянул в обомшелое святилище. Темное снаружи, внутри оно излучало теплый медовый свет обтесанного дерева. В часовне было пусто. Лишь в углу резное распятие, да на полке несколько почерневших образов. Выйдя наружу и повторно сотворив молитву, скитник  направился дальше. Через шагов восемьдесят он упёрся в провал заполненный неподвижной, чёрной водой. Разморенный нараставшим зноем, парнишка, не раздумывая, скинул одежду и, хотя в глубине души у него шевельнулось  нехорошее предчувствие, нырнул  прямо в слепящее отражение солнца.
Холодная вода обожгла, заполнила тело бодрящей свежестью. От плеска волн между отвесных стен заметалось гулкое эхо. Проплыв поперёк озерка туда и обратно, Корней стал высматривать место где можно было бы выбраться наверх. Но безобидные сверху берега снизу выглядели совершенно по-иному: они, склонившись к центру, буквально  нависали над Корнеем.
Проклиная себя за неуместную прихоть, загнавшую его в каменную ловушку, Корней лег на спину и, чуть шевеля ногами, тихонько поплыл. Глядя в голубой овал неба, он страстно просил у Господа милости и помощи, но в ответ, с небосвода, словно унося с собой последнюю надежду, уплыло  одно-единственное облачко.
Вода в озере была такой студеной, что даже закаленный парнишка вскоре стал ощущать неприятный озноб, проникающий все глубже и глубже. Холод подбирался к костям, достиг вен, заскреб сердце. В голове застучало: «Неужели это конец?!  Неужели это конец!?»
Другой на его месте  закрыл бы глаза, выдохнул воздух и погрузился в многометровую толщу, дабы без долгих мучений обрести вечный покой, но Корней  не из тех, кто сдается без борьбы. Он продолжал упорно плавать вдоль берега, высматривая площадку или уступ, на который можно было бы взобраться, чтобы хоть согреться, но тщетно...
Вдруг спину что-то царапнуло. Перевернувшись, Корней увидел в прозрачной воде, прямо под собой, гряду камней. Она тянулась несколько саженей и, резко обрываясь, терялась в глубине. Приободрившись, пловец стал нырять и переносить, перекатывать легкие в воде глыбы на самое высокое место. Когда из  озерка вырос островок, парнишка выбрался на него погреться в лучах солнца, но прежде преклонил колени, творя молитву:
- Господи Всемогущий! Не отведи милость Свою от раба Твоего неразумного. Отче наш, вразуми меня грешного, спаси и сохрани. Во всем полагаюсь на волю и милость Твою. Аминь!..
Вот уже и светило скрылось за кромкой проема. Воздух сразу охладел. Подкрадывалась ночь. Промозглая стылость вновь раскрыла свои леденящие объятия. Чтобы не замерзнуть, Корней принялся перекладывать с места на место камни, приседать, размахивать руками, хлопать ими по бокам, бёдрам.
Для поддержания спокойствия духа, молодой скитник не переставал страстно молиться. Верил, что Господь не даст сгинуть. Ведь он уже подарил надежду - островок.
Утром солнце хотя и рано выглянуло из-за отрога,  сам островок осветило только к полудню. И сразу будто чья-то теплая, ласковая рука согрела съежившегося на угловатых камнях человека. Уняв дрожь, Корней еще раз с надеждой прощупал цепким взглядом отвесные берега озерца и, в очередной раз убедился, что самостоятельно отсюда не выбраться.
Перед его мысленным взором неожиданно возник скромный букетик у креста. Ведь кто-то же положил его туда! И совсем недавно! Корней принялся еще истовей просить Бога ниспослать ему в помощь того ангела или человека, который оставил цветы, но мир оставался безучастным к его мольбам.
Все требовательней заявлял о себе голод. Его когти раздирали пустой желудок на части. Темноспинные рыбины, как бы дразня скитника, то и дело подплывали к островку. Сноровистому Корнею удалось   камнем оглушить одну из них. Сырое мясо чувство голода притупило, но не на долго. К тому же к вечеру зарядил дождь. Он лил то ослабевая, то набирая силу почти сутки. Корней продрог настолько, что уже не был в состоянии не только бросить, но и поднять камень - беспрерывная дрожь сотрясала скрюченное на островке тело...

***

Властелин неба - громадный золотистый беркут, широко распластав крылья, парил в промытом дождями лучезарном поднебесье, наслаждаясь своей способностью подниматься  выше самых высоких пиков, не прилагая к тому  усилий. Рыжик обожал эти полеты в последние  погожие дни скоротечного лета.
В овальном зеркале озерца рядом со своим отражением беркут увидел островок, которого прежде не было, и лежащего на нем человека. Острое зрение позволило орлу даже с заоблачной высоты признать в нем своего спасителя и друга - Корнея.
Рыжик радостно заклекотал и, камнем спикировав, сел рядом. Как всегда, подергал клювом за волосы. Человек приоткрыл глаза, но и это напряжение оказалось для него чрезмерным: воспалённые веки тут же сомкнулись. Подождав немного, беркут повторил попытку разбудить приятеля, но ответом был едва различимый стон.
Сообразив, что друг в беде и ему необходима помощь, добропамятливый орел решительно расправил крылья и одним великолепным взмахом поднялся в воздух. Расстояние до скита он одолел за несколько минут.
           Шумно опустившись перед Ольгой, занятой выделкой оленьих шкур, птица ухватила клювом подол её юбки и дёрнул на себя.
- Что, Рыжик? Проголодался? - Ольга вынесла с ледника мяса, но беркут, не обращая на угощение внимания, тревожно клекоча, задёргал еще требовательней. Отлетая и вновь возвращаясь обратно, он как бы звал её за собой. Такое необычное поведение встревожило женщину.
           - Неужто с сыном что стряслось? - подумала она и кликнула мужа. Рыжик сразу переключил своё внимание на вышедшего из избы Елисея и стал дёргать  за штанину его. Было очевидно, что Рыжик просит следовать за ним. Сердца родителей сдавил обруч недоброго предчувствия.
Позвав соседа Прокла с сыном Матвейкой, Елисей, спешно побросал в котомку еду, котелок с кружками, связку веревок, сплетенных из сыромятины.  За кушак сунул топор. Когда мужики смекнули, что беркут ведет их  в сторону запретных пещер, они несколько оробели и замедлили шаг. Но птица настойчивым клёкотом требовала продолжать путь.
С опаской поднявшись на уступ-террасу в полутора верстах правее пещер, люди увидели, что беркут сидит на шпиле невесть откуда взявшейся часовни у самого подножья вздыбленного хребта. Потрясенные скитники, не сговариваясь, бухнулись на колени и принялись истово креститься, класть поклоны.
Рыжик тем временем слетел с часовни и скрылся в траве.
Мужики переглянулись, но, пересиливая страх,  осеняя себя крестным знамением, двинулись к тому месту, где исчез беркут, и  вскоре  упёрлись в лежащие на траве вещи Корнея.  За травой их взору открылся провал, заполненный водой.  Посреди недвижимой глади на камнях лежал, сжавшись калачиком, раздетый Корней. С берега казалось, что он спит, положив ладошки под щеку. Рядом сидел Рыжик.
Елисей  скинул одежду, достал моток верёвок и, передав один конец Проклу, спустился в воде. Доплыв до островка, он обвязал бесчувственного сына и, поддерживая его голову, погрёб обратно. Стоящие наготове Прокл с Матвейкой вытянули наверх сначала Корнея, а следом и самого Елисея.
Влив в рот горе-путешественника живительный настой золотого корня, скитники долго растирали окоченевшее тело. Наконец на лбу парнишки выступила испарина. Он задышал глубже и приоткрыл глаза.
- Слава Богу! Ожил!
- Тятенька, Матвейка?! Откуда вы?
- Помолчи, родимый! - произнес Елисей и в приливе нежности  прижав к груди силящегося улыбнуться сына, порывисто поцеловал. Елисей безмерно любил старшого, но внешне чувств никогда не проявлял. А тут прорвало. Скупые слезы катились по его загорелым щекам в густую бороду, - Доброе сердце у тебя, Корнюща, вот и послал Господь за нами твоего спасителя - Рыжика… Кабы не он, не свиделись бы, пожалуй, боле на этом свете.
Покормив Корнея и беркута, счастливые скитники долго возносили Царю Небесному молитвы за чудодеяние, не стесняясь изливать благодарность и любовь к Нему.
- Корнюша, а что это за чело* в бреге? Мне поблазнилось даже, что там лестница лежит, - вспомнил Елисей, когда они уже спускались во Впадину.
Какое чело, тятенька? Я  ничего такого не приметил.
И то, правда, его с воды, пожалуй, и не видно... Похоже, озерцо-то не простое, - задумчиво пробормотал себе под нос отец.
              Корней хотел было рассказать отцу про букетик свежих цветов на камнях возле   креста, но, памятуя обет, данный деду, промолчал.



ГОРБУН.

В скиту было много пересудов. Каждый на свой лад толковал происхождение часовни, креста возле неё. Дивились  необычайным обстоятельствам   спасения Корнея.
- Смотри-ка, птица, а  с понятием! Добро помнит! – хвалили они Рыжика.
Братия справедливо полагала, что после столь сурового урока непоседливый Корней наконец угомонится. Некоторое время он и впрямь далеко не отлучался, а работы по хозяйству исполнял с особым усердием и рвением. Но  душа кочевника не терпит длительного однообразия. Да тут еще слова отца о  черной дыре  разбередили  воображение. Остроконечные горные пики пуще прежнего влекли  к себе.

Природа тем временем обильно рассыпала по склонам отрогов осенние самоцветы - яркие костры увядания - щедрый дар  бабьего лета перед зимним сном. В эту благодатную пору  у Корнея, как и у перелетных птиц,  всегда возникало неодолимое желание к перемене мест, и он отпросился у отца на несколько дней к деду  под благовидным предлогом помочь тому по хозяйству в преддверии холодов.  На самом же деле с тайным намерением осуществить давно вынашиваемый план восхождения на самый высокий пик Северного хребта.
К хижине отшельника молодой скитник подходил в темноте. Из оконца приветливо струился мягкий золотистый свет. И таким уютным и желанным показалось ему дедово пристанище! Сколько счастливых воспоминаний таилось там, за мутным пузырём, натянутым на крепкую раму.
«Сейчас дедуля наверное записывает глухариным пером, под тихое потрескивание фитиля в плошке, в лежащую на коленях** тетрадь  свои памятки» - предположил Корней и  не ошибся.
- Здравствуй радость моя, - встретил его дед, поднимаясь с топчана с мохнатым  пером в руках, - Ты как будто мысли мои прочел. Помощь твоя нужна. В «Травознаях» вычитал про одну многополезную травку. Судя по описанию, в наших горах тоже должна расти. Посмотри, вот она на картинке изображена. Надобно сыскать ее?
Корней  остолбенел… Всю дорогу он придумывал убедительный повод для отлучки, а тут на тебе - дед сам отправляет в горы!
Уже на второе утро, спозаранку, несмотря на то, что весь гребень Северного хребта за ночь покрыл снег, он отправился в путь. Солнце в этот день взошло в плохом настроении:  кроваво-красное, словно сердитое на то, что так рано подняли с опочивальни.
Достигнув злополучного провала, скитник обошел его и, вглядевшись в неровные стены, обнаружил на одной линии с часовней и лиственным крестом зияющую дыру. Но как ни напрягал Корней зрение, так и не разглядел в ней ничего похожего на привидевшуюся отцу лестницу. Зато обратил внимание на то, что трава  над её челом почему-то редкая, как бы  вытоптанная. Корнея так и подмывало внимательно обследовать это место, но  понимая, что  сегодня дорога каждая минута, он сразу начал подъем к далеким белоснежным пикам, сгрудившимся на головокружительной высоте. Узловатые, низкорослые, перекрученные ветрами и морозами лиственницы, отважно карабкавшиеся вместе с ним по камням, вскорости отстали. Дальше путь пролегал по обнаженным скалистым склонам с небольшими вкраплениями кедрового стланика. Корней поднимался медленно.  Предусмотрительно обходя сомнительные участки и расщелины,   к вечеру он достиг лишь кромки снежного покрова.
Солнце, вывалившись из щели между туч, повисло  алой каплей над проломом сквозь который убегала из Впадины речка Глухоманка.  Низ котловины уже заливали сгущающиеся сумерки. Пора было позаботиться о ночлеге, но сказочная красота расцветавшего  заката  поглотила путника целиком. Завороженный, он смотрел, как вершины и склоны  неуловимым образом воспламеняются в разряжённом воздухе нежнейшими переливами алого и багряного цветов, плавно темнеющими, по мере погружения солнца за горизонт, до  темно-лилового, вплоть до фиолетового. Купол неба при этом  излучал роскошное, медленно густеющее, зеленоватое свечение. Такой переменчивой игры палитры дивных красок Корнею прежде не доводилось созерцать. Снизу, со дна Впадины     всё   выглядело гораздо бледнее.
 Душа и сердце скитника ещё долго не могли успокоиться от восхищения перед этой  потусторонней красотой. Мысленно отметив место, где скрылось солнце, скитник с трепетной надеждой подумал: «Может, завтра с вершины удастся глянуть на почивальню светила».
Унося последние отголоски дня, по небу проплыл запоздалый клин красных, от лучей невидимого уже солнца, лебедей. В сгущающейся тьме растворялось, исчезало неисчерпаемое богатство пиков, ущелий, отрогов. Зеленоватое небо  почернело. Вызрели первые звезды. В тишине отчетливо различался звон невидимого ключа...
Вместе с рассветом на горы сплошным войлоком наползли низкие тучи, но  путник не сробел - стал упрямо карабкаться к укутанным молочной мутью вершинам хребта. Поднимаясь все выше и выше, он с волнением ожидал момента, когда сможет дотронуться до серых туч:  вдруг они такие плотные, что сквозь них невозможно будет пройти?
Достигнув бугристых  облаков, Корней со смешанным чувством облегчения  и разочарования одновременно, открыл для себя, что они обычный туман, только намного гуще.
           С предосторожностями, на ощупь, долго и упорно продираясь сквозь него, он, наконец, увидел  невероятно синее небо и слепящий диск на нём. А под его ногами простиралось во все  стороны серое  покрывало. Из него островками торчали заснеженные пики хребтов. Корней стоял на подступах к самому высокому  горному массиву, состоящему из трёх пиков.
Дальше,  на севере и северо-востоке просматривались ряды еще более величественных хребтов, сиявших серебром зубчатых корон. Своим видом они напоминали белопенные гребни речных шивер*. Когда-то мать рассказывала Корнею, что по эвенкийским преданиям за этими горами, через много дней пути - Тундра: ровная земля с бесчисленными стадами оленей, а еще дальше - Край суши, обрывающийся в Соленое море с бесконечными полями льдов и торосов.
        - Эх, побывать бы и там! - мечтательно вздохнул паренёк…
          По мере того как Корней поднимался к заветным  вершинам, хрустальный купол неба вопреки его ожиданиям не приближался, а, напротив, темнея, удалялся, становясь еще более недосягаемым.  Корнею  трудно было представить, что внизу, под сугробами облаков, сейчас пасмурно – так ярко  полыхало здесь солнце,  слепил глаза снег. «Вот он - мир ангелов и архангелов! Может где-то поблизости и Божья обитель» - с благоговейным трепетом подумал он.
Горный массив, к которому он поднимался, оказался не трех, как виделось снизу, а пятиглавым. Невесть откуда возникший ветер погнал по  перемычкам, соединяющим  вершины, седые пряди поземки. Колючие вихри все крепчали.  Встречный снег слепил глаза, сбивал дыхание. Дивясь тому, как быстро переменилась погода, Корней зашел под защиту суставчатых скал-останцев, частокол которых, словно вешки, указывал дорогу к намеченной цели – самому высокому пику. Глянув на уходящую вверх ложбину, он застыл от удивления:  поперёк её медленно двигалось черное существо, похожее на человека. В этот миг налетел мощный шквалистый вихрь, и  все видимое пространство потонуло в белой мгле. Когда порыв ослабел и видимость улучшилась, скитник с удовлетворением отметил, что видение исчезло.
«Пожалуй, лучше пережду, а то мерещиться всякое стало. Да и подкрепиться пора», - решил он и заполз в нишу под скалой.  Метель тем временем разыгралась не на шутку. Вскоре даже ближние скалы растворились в  снежной круговерти. «Как бы не пришлось возвращаться», - подумал Корней и привалился к податливому надуву: усталость, а главное, непривычность к  высоте все же давали о себе знать.
Под завывание ветра незаметно подкралась дрема, сладостная и неподвластная воле человека. Веки смежились. Корней почувствовал, что теряет вес. Тело стало лёгким, почти невесомым и он полетел… В тающем тумане проступил высоченный снежный пик и солнце прямо над ним. Корней опустился на заснеженную вершину почему-то  босиком и прикоснулся, высоко поднятыми руками, к сияющему шару.
«Хорошо-то как! Ох, как хорошо! А светило-то, оказывается, вовсе и не жгучее, а напротив, теплое и ласковое!»
Скитник осторожно приподнял и понес светило, ступая босыми ногами по обледенелой кромке гребня, но  от нестерпимой  боли в ступнях…проснулся.
Над ним склонилось волосатое чудище с выставленными вперед, словно напоказ, желтыми зубами. Оно растирало ступни его ног ладонями  покрытыми жесткой, грубой кожей.
Мелькнула мысль:  «Неужто я у пещерников?!»
«Пещерник», заметив мелькнувший по лицу парнишки испуг, поспешил успокоить:
- Не робей, это я, Лука-Горбун... Не признал, что ли?
По тому, как медленно и отчетливо человек выговаривал слова, было понятно, что он давно не говорил вслух.
Перед глазами Корнея  ожила картина из детства: горбун, с выставленными зубами и длинными, висящими до земли руками, рассказывает ему сказки. Корней мало что понимает в них, но крупные желтые зубы невольно притягивают взор. Он не осмеливается отвести от них глаз. Боится: вдруг они выпрыгнут изо рта и укусят?
- Да, да, дядя Лука, признал! - облегченно вымолвил скитник, - А мы думали вы утопли… Простите, Христа ради, по-первости за пещерника принял - уж больно вид у вас одичалый.
Согревшись, паренек огляделся. Они находились в сухом, теплом гроте. Саженях в семи выход, за которым свирепствовала пурга. Вдоль неровных стен угадывались очертания хозяйственной утвари, вороха сена. Колеблющееся пламя светильника гоняло по шероховатому своду длинные причудливые тени. Очага не было. Озадаченный, Корней поинтересовался:
- Дядя Лука, а отчего у вас так тепло?
- Ишь, пытливый какой... Ноги-то отошли, что ль? Пойдем, покажу...
Лука запалил от светильника факел, и они перешли в другой, еще более теплый зал. То, что увидел там Корней, на некоторое время лишило его дара речи. С верху, с  края арочного выступа, ниспадал волнистый, с молочными переливами, каменный занавес. Перед ним с потолка    свисали перламутровые сосульки, а с пола, навстречу им,  тянулись остроконечные шпили. По шероховатому своду   высыпала «изморозь» из хрупких кремовых и розовых игл. Стены  в  извилистых, напоминающих щупальца невиданных животных, влажных наплывах, обрамлённых букетиками из искрящихся кристалликов. Пожалуй, в воображении даже самого гениального художника не могла родиться картина такой  красоты.
         Справа, из трещины в плитняке, с напором била струя парящей воды. Под ней образовался  водоем, на дне которого лежали гладко отполированные, с янтарным свечением шарики разной величины: от ячменного зерна до перепелиного яйца.
- Боже, а это что?
- Пещерный жемчуг! Нравится? То-то!.. Мне тоже… Каждодневно созерцаю их...
Вернувшись в жилой грот, Лешак нарезал ломтиками мороженное  мясо  куропатки и зачерпнул из выдолбленного в каменном  полу «котла» полную чашу мочёной брусники. Ели молча:  за трапезой говорить не можно…Грех…
И только после того как всё было съедено и убрано, Корней поведал Горбуну обо всех значимых событиях, произошедших в скиту за последние годы. Закончив рассказ, и сам полюбопытствовал:
- Дядя Лука,  а как вы отыскали меня в такую метель? Ведь не видно было ни зги!
- Трудно объяснить... На все воля Божья... Мне иное удивительно: как я тебя, такого детину, дотащил сюда...
- Храни вас Бог, дядя Лука! Всю жизнь буду молиться за здоровье и спасение души вашей.  Отвели   от  смерти.
По слегка побледневшему выходу пещеры собеседники поняли, что снаружи светает, но пурга не утихала.
- Экий ветрина. Еще дня два покрутит, - определил Лука.
- Не уж-то так долго! - расстроился Корней.
- Нашёл с чего горевать... Поживешь пока у меня в тепле и сытости...
- Не можно мне. Деда  изведётся.
Корней подробно рассказал Горбуну о своих недавних злоключениях на озерке и о чудесном спасении. Когда черёд дошёл до привидевшейся отцу лестницы, Лука загадочно заулыбался:
- Путь твой к вершине  многотруден неспроста... Господь тебя испытует... Слабый человек давно бы отрекся от этой затеи, а ты не отступаешь, сызнова пошёл. Молодец!.. Ну что ж, ежели нельзя задерживаться - собирайся... Провожу ...
- Вы же сказали, что еще дня два покрутит. Как мы  в непогодь пойдём?
       По лицу Горбуна вновь скользнула загадочная улыбка:
- Там где  пойдем - пурги не бывает.
Вконец растерявшийся скитник надел котомку. Горбун запалил факел, три запасных передал Корнею и  направился…  в глубь пещеры.
За поблескивающим от света пламени скальным выступом, открылась  полого уходящая вниз, галерея. Её стены покрывали натечные складки, трещины, бугры. Шли по ней довольно долго, сворачивая то влево, то вправо, то поднимались, то опускались. Потом галерея разделилась. Более широкий рукав сворачивал вправо, но  Горбун повёл  прямо.
- Дядя Лука, а куда правый ход?
- Тебе-то  что? Иди куда ведут, - недовольно промычал тот.
И хотя Корней не получил вразумительного ответа, он не сомневался, что  это ответвление ведёт в пещерный скит.
Свод галереи опускался все ниже и ниже. Рослому парню теперь приходилось идти согнувшись, и он, из-за света факела, не сразу заметил, что тьма понемногу отступает. Лишь когда  Лука загасил пламя и устало присел на корточки подле лежащей на каменном полу лестницы из жердей, молодой скитник сообразил, что они достигли цели.
Корней подошел к выходу. Нестерпимо яркий свет резал глаза.  Паренёк невольно зажмурился.
- Смотри, еще раз не утопни, - засмеялся Лука.
Осторожно выглянув из лаза, Корней обомлел: под ним лежало  памятное  озерко. В прозрачной глубине, среди  камней, шевелили плавниками старые знакомцы – темноспинные рыбины.
«Так вот откуда чело в стене, - сообразил парень, - и лестница отцу, стало быть, не привиделась. Теперь понятно  отчего  вытоптана трава на берегу и кто положил цветы у креста».
Лука закинул Г-образную лестницу на край обрыва. Выбравшись на плато, они молча подошли к часовенке. Помолились, каждый о своем: удивительно, но здесь, несмотря на облачность, ни ветра, ни снега не было.
- Дядя Лука, может, вместе  в скит? Вот радости будет!
- Не могу... Обет Господу дал на полное отречение от мира, ради милости Его к вам каждодневной. Да и привык уж  к уединению. Здесь в горах особая мыслеродительная среда…Думается хорошо, на душе благодать неизбывная… Своему многомудрому деду передай от меня вот это, - Лука протянул  довольно увесистый комок горной смолы, - Сгодится ему для лекарственных снадобий. Скажи, что молюсь за многие лета нашего благочестивого скита денно и нощно. Моя  обитель намного ближе к  Божьей сфере  и стало быть мне сподручнее с Создателем нашим милостивым и непогрешимым общаться… Обо мне более никому не сказывайте. Коли надумаешь проведать – приходи,  порадуй  старика.
- Великое спасибо вам, дядя Лука,  за доброту и участливость. Бог                даст, наведаюсь.
Травянистая поляна, уступами спускавшаяся во Впадину,  вывела  Корнея к знакомой тропке, ведущей к хижине деда. Справа,  по склону   чернели сотами лазы таинственного пещерного скита…


КОСОЙ

Заяц  наступление непогодицы почуял загодя. «Надо бы до снегопада перекусить», - решил он.
Робко привстав на широко опушенных задних лапах, беляк пошевелил ушами, покосил по сторонам глазами. Все покойно. Выпрыгнув из снежной ямки, мягкими скачками, потешно вскидывая зад, он  поскакал по  натоптанной тропке в осинник лакомиться сочной  горьковатой корой.
Там уже столовалось немало окрестных приятелей. Обглодав с веток недавно поваленного ветром дерева  осиновую кору, повеселевшие зайцы принялись играть в догонялки, а  под утро  разбежались кто куда. Наш косой направился к укрытому снегом многоярусному бурелому.
Пробежав по нему несколько раз туда и обратно, он сделал скидку, петлю, затем снова скидку и вдруг громадным прыжком сиганул в сторону, целиком погрузившись в снег между валежин. В это время сбоку звонко щелкнул промороженный ствол. Заяц хоть и привычен был к таким прострелам, всё же трусливо вздрогнул, но быстро успокоился и  даже задремал, невзирая на крепкий мороз. От горячего дыхания снежинки перед  носом и длинными белыми усами быстро растаяли и не мешали дышать.


Надеясь вновь повстречаться с приглянувшейся ему в прошлом году кокетливой рысью, Лютый  частенько посещал эти места и ещё издали приметил  предательски торчащие из снега  кончики ушей.         Услышав легкое похрустывание снежинок, сминающихся под лапами крадущейся рыси, заяц выскочил из убежища и так припустил вниз по склону, что за ним потянулся белый шлейф. Кот был сыт, но, повинуясь инстинкту, бросился следом.
Косой домчался до обрыва и кубарем покатился вниз. Внезапно, пронзительно вереща, он вытянулся на снегу.
Налетевший Лютый занес когтистую лапу. Заяц, ёжась от ужаса, тоненько и жалобно запричитал. Кот, вспомнил, как спасали заваленную камнями лису, и, желая заслужить похвалу Корнея, взял косого в пасть и понес в скит. Трусишка, оцепенев от страха, только изредка всхлипывал.
Увидев Лютого, несущего живого беляка, Корней сразу догадался, что косой нуждается в помощи. Осторожно ощупав  его, скитник обнаружил вывих задней лапы.
- Ну ты, Лютик, молодец. Никак в лекари метишь?! – Похвалил Корней и одним движением руки так быстро вправил сустав на место, что Косой не успел пикнуть.  Он удивлённо повертел головой, присел на снег и умчался со всех ног прочь от спасителей.
        Кот раскатисто заурчал. По его морде блуждала довольная улыбка.
               
                ПОКАТАЛИСЬ
   
    Этой же зимой произошло событие, заставившее скитников изрядно поволноваться. Зато его благополучное завершение   прибавило авторитета не только к Корнею, но и его верному другу - Лютому.
Началось все с безобидной вылазки ватаги ребятишек на Лысую горку. По своим старым следам детвора споро добралась до нее и с гиканьем  принялась кататься на салазках, не обращая внимания на снегопад и все усиливающиеся порывы ветра. Забыв обо всем на свете, ребятня без устали взбиралась на горку и вновь скатывалась с нее, соревнуясь, кто выше взлетит на ухабах и чьи санки укатятся дальше всех.
Самый старший из них Егорка, желая щегольнуть перед малышней, сиганул с самого крутого откоса. Разогнавшиеся салазки, наехав на бугорок, взлетели так высоко, что встали дыбом, и Егорка рухнул на торчащую из снега сучкастую ель, сильно изранив ноги.
Дети помогли парнишке подняться, но идти  он не мог. Связав двое санок, ребята уложили на них товарища. Пурга тем временем разыгралась в полную силу.  Впрягшись в лямки дети двинулись по заметаемой на глазах тропе, но   не по той, что следовало. Когда  сообразили, что ошиблись, совсем стемнело. Хорошо еще, что у старших хватило ума не плутать  дальше в потёмках,  а сразу забраться под густые лапы огромной ели и, обнявшись, дожидаться там рассвета.
Вечером, поскольку никто из ребят в скиту не объявился, взрослые мужики не мешкая разошлись на поиски. Женщины и старики, оставшиеся в скиту, истово молились и отбивали без устали поклоны, прося у Господа милости и сохранения жизни их любимым чадам.
В темноте обшарили окрестности Лысой, но даже следов не нашли – всё замело. С рассветом обнаружили   в глубине леса наполовину занесенные снегом   салазки. Дальнейшие поиски сосредоточили в той стороне, куда смотрел их передок.
Ель, под которой лежали в обнимку дети, разыскали вскорости и не кто иной, как Корней, правда, по подсказке Лютого. И, слава Богу, не опоздали - все были живы, хотя и пообморозились. 


ПЕРЕЛОМ.

Закончилась еще одна студеная, долгая зима. Бурливая, клокочущая весна-краса  незаметно сменилась размеренным летним покоем.
В один из июньских дней неутомимый  Корней отправился к озеру, затаившемуся между трех холмов в юго-восточной части Впадины. Он обнаружил его в прошлом году, в пору массового пролета птиц. В скиту весть о существовании озера вызвала изумление: «Сколько лет живем, а не ведаем!». И в самом деле, если учесть, что водоем имел почти полверсты в поперечнике, было удивительно, как до сих пор никто не наткнулся на него. Корнею же помогла природная наблюдательность: собирая на моховом болоте перезимовавшую клюкву, он заметил, что стаи птиц то и дело вылетают из-за ближнего холма. Когда заинтригованный скитник поднялся на его макушку, до него  донеслись крики множества пернатых. Внизу блеснула водная гладь. Чтобы получше разглядеть открывшийся водоём, скитник спустился к нему.
Озеро кишело жизнью. Мелководье бороздили утки всех мастей: степенные кряквы, юркие чирки, горластые клоктуны. Места поглубже облюбовали важные гусаки, особняком - лебеди. Одни птицы резвились в воздухе, выделывая замысловатые пируэты, закладывая крутые виражи, другие куда-то торопливо улетали, третьи возвращались. Пернатых было такое множество, что от их криков, гогота и хлопков крыльев даже сам воздух воспринимался  радостно-ликующим стоном. Галдеж и плеск воды не прекращались ни на минуту. Все  славили  начало нового круга жизни...
Сейчас же вода в озере с затонувшими в нем облаками блестела, как полированная: основная масса птиц улетела  на север, а оставшиеся, пережив радость встречи с родиной, погрузилась в тихие заботы по высиживанию потомства - не до разговоров.
Корней шел по обрывистому берегу, когда из чащи донёсся  и стал быстро надвигаться  подозрительный шум. Пытаясь понять кто это так смело ломится, парнишка остановился. Среди деревьев мелькнули рога сохатого. Снежок?! Увы, нет. Зверь выскочил на берег и бросился в воду, поднимая веер хрустальных брызг. Следом, высунув языки выбежали волки. Лось  зашёл поглубже и высокомерно вскинул голову. Посрамлённые волки не стали даже подходить к воде - лось теперь может простоять здесь, питаясь водорослями не один день. Не тратя время попусту,  серые развернулись и растворились в глухолесье.
 Удовлетворённый Корней продолжил путь, невольно  поглядывая на то место, где только что стояли волки. Неожиданно прямо перед ним с шумом выпорхнула сидевшая в гнезде куропатка. Чтобы не наступить на  кладку с пёстренькими яичками, скитник шагнул в сторону, но, угодив ногой в свежую медвежью лепешку, поскользнулся и, не удержав равновесия, полетел с  берегового обрыва. Вставая, он вскрикнул от острой боли: левая голень искривилась,  так, словно в ней появился дополнительный сустав. Всё ясно - перелом!!!
Корней  сел на землю, лихорадочно соображая: что делать?
В надежде, что Снежок или Лютый где-то поблизости, он поулюлюкал, оглушительно посвистел, скликая приятелей. Окружавшие озеро холмы ответили многократным эхом, так и не выпустив  призыв о помощи за свои пределы. Повторяя свист в течение получаса, Корней так  никого и не дождался. Рассчитывать оставалось только на себя.
Дед как-то рассказывал ему, что одна сметливая лиса, сломав лапу, закопала ее в мягкий грунт и терпеливо  лежала несколько дней, дожидаясь, пока кость срастется.
«Надо  и мне  попробовать», - решил скитник и, превозмогая боль, сполз поближе к воде. Снял  чуни, смотал опорки. Выкопал рукой в жирном иле канаву и бережно уложил туда сломанную ногу. Стиснул зубы и, превозмогая боль, на ощупь состыковал  кость. Переведя дух, завалил ногу илом, ладонями утрамбовал его. А чтобы удобнее было лежать, нагреб под спину сухой береговой хлам, под голову сунул котомку с припасами. Наконец, взмокший от долгого  напряжения, вытянулся на устроенном ложе. Теперь оставалось вооружиться  терпением и ожидать подмоги.
 Скитник огляделся. За спиной, в пяти-шести саженях поднимался ощетинившийся перестойным лесом крутояр. На обломанную верхушку толстой  лиственницы, словно шапка нахлобучено гнездо скопы - заправской рыбачки. Слева и справа небольшие заводи, поросшие  осокой. Чуть колыхнёт ветерок, и тут же  рябь широкими разводьями  пробегает по ним.
Корней на всякий случай еще несколько раз посвистел, призывая друзей, но кроме двух грузных, блестящих, словно дёгтем намазанных ворон, алчно вглядывающихся в беспомощное существо, да подтянутого куличка, беззвучно семенившего по влажному илу, на его призыв никто не обратил внимания.
Прикованного к одному месту Корнея стало донимать, серым нимбом колышущееся над головой, комарье. Они набрасывались на парня с таким остервенением, что складывалось впечатление, будто в окрестностях кроме него не осталось ни единого живого существа. Слава Богу, Корней всегда носил в котомке берестяную кубышку с вонючей дегтярной мазью с какими-то добавками, приготовленную дедом. Достав ее, он натер руки, шею и лицо. Кровопийцы с сердитым писком  закружили вокруг, но кусать перестали. Под их докучливый звон Корней даже задремал.
Проснулся от влажного толчка в щеку.
- Лютый, ты?
В ответ шершавый язык лизнул.
Скитник обнял поджарого друга, потрепал за пышные бакенбарды, взъерошил дымчатую, с коричневатым крапом шерсть.
- Умница! Нашел таки! Давай, брат, выручай! Видишь, я не ходячий. Беги в скит, приведи отца... Давай, иди… Чего стоишь – ну иди же...
 Лютый в ответ демонстративно отвернул морду и стал бесстрастно наблюдать за носившимися над озером стрижами…
После  стычки с Маркелом кот в скит не ходил. Хотя то, что между ними произошло, и стычкой-то назвать трудно. Так, небольшое недоразумение...
В самом начале весны Маркел, истосковавшийся по солнцу и теплу, вышел на крыльцо. Сел на припеке и, водя узловатым пальцем по строчкам, стал перечитывать любимые «Златоструи». Эту книгу старец берег пуще других, даже в руки никому не давал. Положив ее на скамью, он зачем-то отлучился в дом. Лютый, лежавший  на ступеньке, прищурившись, какое-то время наблюдал за медленным бегом переворачиваемых ветром страниц книги. Когда те побежали, по его разумению, слишком быстро, кот, пытаясь остановить их, махнул когтистой лапой и невзначай вырвал одну.
    Маркел всё это видел. С  расстройства он схватил стоящую у двери метлу и  огрел ею Лютого.
Кот от возмущения - ведь он не сделал ничего плохого - оскалился и, обдав старца леденящим взглядом, удалился. С того дня в скиту его ни разу не видели. К одному Корнею только и сохранил расположение...
- Ну, ладно. Не хочешь идти в скит, так хоть напиться помоги. Уже невмоготу терпеть. Пить  страсть хочется … Придумай что-нибудь, Лютик!
Выслушав просьбу с самым глубокомысленным видом, кот зашел в трепещущее на волнах отражение леса и, энергично шлепая лапой по воде, он забрызгал Корнея по грудь.
- Спасибо, дружок, но я пить хочу, а не купаться, - Корней изобразил, как он глотает воду и как ему от нее становится хорошо.
         Лютый отряхнулся и озабоченно забегал по берегу. Заскочил на обрыв, спустился обратно и вдруг усердно заскреб когтистыми лапами податливый ил. Корнея, внимательно наблюдавшего за котом, осенило. Он углубил и расширил ямку. Когда добрался до песка, со  дна выступила вода. Парень смочил лицо и, дождавшись, пока муть немного осядет, попил, черпая воду ладошкой.
- Ну, ты голова! - с восхищением произнес скитник и прижал кота к груди, готовый от счастья тоже замурлыкать.
На морде рыси заиграла улыбка: Лютый  умный - всегда что-нибудь придумает.
Надо сказать, что кот был хоть и независимым, но в тоже время на редкость ласковым существом. Он проявлял свои чувства приглушенным рокотом и покусыванием. Иногда даже обнимал передними лапами. Но если Корней сам начинал тискать его, то независимый характер Лютого тут же давал о себе знать: он отходил в сторону и взгляд его становился холодно-отрешенным, смотрящим как бы насквозь.
Сейчас же кот, растянувшись во весь рост, прилёг рядом с другом. Корней благодарно почесывал, поглаживал пышные бакенбарды приятеля. Лютый же от блаженства неумолчно порокатывал. Солнце, отсияв над Впадиной весь длинный июньский день, опустилось за зубчатый гребень гор.  Как только наползающая с востока ночь погасила алое свечение одиноких облаков, а на небосклоне светлячками замигали первые звездочки, кот  поднялся и удалился в лес.
          Первый день невольного заточения завершился. Сколько Корнею еще предстоит пролежать так на берегу? Самолюбивый Лютый в скит ни за что не пойдет, а отец, привычный к отлучкам сына, раньше чем через  дня три его не хватится. Хорошо еще, что Корней сказал ему, куда отправляется.
Почувствовав голод, скитник достал из котомки кусок вяленой, приятно пахнущей дымком оленины и стал медленно, растягивая удовольствие, жевать.
Мир, погруженный во мрак, казался пустынным и безжизненным. Лишь звезды, просвечивающие сквозь ткань размазанных по небу облаков, ободряюще подмигивали. Озеро тоже будто уснуло: лежало неподвижное, маслянисто-черное. Но Корней прекрасно знал, что окружающие его покой и тишина обманчивы.
С приходом темноты жизнь замирала только у дневных животных и птиц. На смену ей постепенно пробуждалась несуетливая жизнь ночных обитателей, кажущаяся таинственной и непонятной лишь из-за того, что недоступна взору человека. Вообще же, она мало чем отличается от жизни дневных животных: кто-то выслеживает добычу, кто-то резвится, кто-то чистит логово, но в лесу при этом тихо. Ночная тайга любит покой и неприметность.
Когда из-за холма выполз круглый, с ямочками на щеках, медовый блин луны, Корней, неплохо видевший в темноте, стал различать в её призрачном свете шныряющих в прибрежной траве крепко сбитых лесных мышей. Интересно было наблюдать, как крохотные шарики, неслышно перебирая лапками по земле, играли в одни им понятные игры. А вот с вершины громадной ели сорвался сероватый лоскут. Распластавшись в воздухе, он спланировал на ближнее к Корнею дерево и с любопытством уставился на лежащего  человека. Близость белки-летяги приободрила парня - у скитников существовало поверье, что эти зверьки приносят счастье и удачу.
Немного погодя до Корнея донесся плеск воды, хруст сочных водорослей, аппетитное чмокание. Это забрели в заводь лоси. Парнишка, в надежде, что среди них есть его друг, окликнул Снежка, но сохатые испуганно шарахнулись и.  поднимая снопы брызг, отбежали подальше. В траве испуганно  запричитала утка...
Ночь была на исходе. Мрак  стал рассеиваться, в воздухе замерцал свет пробуждающегося утра. Где-то вдали, на другой стороне озера, загоготали дикие гуси. Застелился над глянцевой водой молочными лохмотьями  туман. Незаметно густея, он, еще до восхода солнца, затянул поверхность водоема волнистым покрывалом.   По мере того, как разгоралась заря, туман отрывался от воды и его клочья белыми привидениями поползли по склонам холмов. Вскоре проявились зыбкие очертания  скалистого островка посреди озера. Они менялись на глазах. Казалось, что островок, прячась от горячих лучей, перемещается, то исчезая, то вновь воскрешаясь в  белых клубах.
Когда солнечный сквозняк окончательно развеял туман, появился Лютый. Привалился рядом с другом и, мусоля лапы, стал усердно умываться. Потом, немного погулял по берегу и  опять исчез.
           Лютый в течении дня еще несколько раз наведывался,  ложился поблизости, мурлыча лесные новости, и пропадал когда заблагорассудится. В один из таких визитов он принес куропатку. Тронутый заботой, Корней нежно потрепал кота за крепкую, мускулистую шею и чмокнул в прохладный нос. Подтянув суковатой палкой  валявшийся по берегу хворост, он запалил костерок и, сняв чулком шкурку с перьями, испек угощение.
Вынужденное заточение имело и свои достоинства. Никогда прежде скитник в течении одного дня не видел столько потаенных сцен из жизни обитателей тайги.
           Вон на соседний мысок вышла семья: медведица, два пестуна* и медвежонок. Оглядевшись, они зашли в озеро. Молодежь стала с шумом плескаться, гоняться друг за дружкой. Мать, лежа в воде, умиротворенно созерцала их забавы. Накупавшись, косолапые скрылись в зарослях. Через некоторое время, неподалеку от этого места, устроили соревнование по скоростному спуску на глинистом, скользком от сочащейся воды, обрыве две выдры. А после полудня из леса в озеро, откуда не возьмись, стали заходить  сразу по трое – пятеро лоси и лосята: терзаемые оводом и слепнями, они спасались от них стоя, по шею в воде.

*Пестун – медвежонок предыдущего помёта.

Не обошлось и без трагедий. Зоркий Корней ближе к вечеру разглядел сквозь редкую траву робкую мордочку зайчишки. Смешно опустив одно ухо, он с любопытством поглядывал на человека. Внезапно, перед ним, расстилаясь серой вуалью, возник филин. Стиснутый смертоносными когтями, косой отчаянно завопил, но после увесистого удара клювом по темени затих. А пернатый налетчик, как бы устыдившись вероломности своего нападения, торопливо скрылся вместе с трофеем в чаще.
Вот спустилась с обрыва старая, с облезлой сивой шерстью росомаха, косолапая, точь-в-точь как давешний медвежонок. Попила воды и принялась что-то искать, швыряясь в береговом хламе. Увидев Корнея, замерла, но не убежала, а, потоптавшись, нехотя развернулась и побрела в другую сторону.
Каждое утро облетала озеро скопа. С шумом, касаясь воды, она выдергивала из неё жирных извивающихся муксунов. Изо всех сил частя крыльями, долетала до берега,  бросала с высоты рыбину и тут же возвращалась за следующей. Поев богатый улов, остатки  уносила в гнездо.
К концу второго дня дедова мазь кончилась, и по мере того, как с потом и ветром с кожи сходили ее остатки, все наглее и злее становились мстительные кровососы. Подтащив палкой остатки дров и листья вперемешку с травой, скитник устроил дымарь. Окуная голову и руки в едкие клубы, он на некоторое время почти избавился от болезненных укусов гнуса. Но когда над костром вместо дыма заплясали язычки пламени, оголодавшие комарье и мошкара атаковали с удвоенной свирепостью. Измученный войной с их несметными полчищами, Корней укрыл лицо снятой со сломанной ноги опоркой и впал в забытье.
Очнувшись, открыть глаза уже не смог: опухшее лицо покрывала густая, солоноватая на вкус маска. Скитник не сразу сообразил, что это сочится с изъеденной кожи   кровь:  опорка  мешала дышать, и он, по всей видимости,  сбросил ее во сне.
Над ухом кто-то горячо задышал и осторожно лизнул. С трудом разлепив один глаз, Корней увидел Лютого. Черпая пригоршнями воду, парень осторожно смыл с лица кровь и рыхлые струпья. Лицо поначалу нестерпимо зачесалось,  но вскоре зуд стал  ослабевать. Зато открылись оба глаза. На его счастье Господь  прислал сильный напористый ветер, загнавший гнус вглубь леса. По растревоженному водоёму  запрыгали  осколки солнца. Беспокойно зашумели деревья. Частые и резкие порывы  раскачали крутые волны. С шипением накатываясь на берег, они уже доставали ноги скитника. Корней заволновался: не ровен час разгуляется стихия и придется тогда откапывать сломанную ногу и отползать повыше. Но велика милость Господня: до страдальца донеслись голоса людей. Корней что было силы закричал...
Соорудив носилки, мужики унесли покалеченного парня в скит. Раздосадованные вороны всполошились и  долго  недовольно кричали -  не сбылись их надежды на скорую поживу.

Кость  срасталась медленно. По настоянию деда, Корнея  перенесли к нему. Лишь только к осени парень начал потихоньку подниматься и, опираясь на дедов посох, ходить возле хижины.
Дни вынужденного безделья для Корнея не пропали даром. Они с дедом часто и подолгу  беседовали о Боге, предназначении человека, заповедях Христа. Никодим  продолжал посвящать внука и в тонкости лекарского искусства. Подробно рассказывал ему о своей юности, о завещании святого Варлаама, о бесценных реликвиях, хранимых в скиту. Душевная близость,   связывающая деда с внуком сильнее кровных уз, за эти месяца общения возросла многократно. И Корней решился наконец поделиться с дедом сокровенной мечтой – повидаться с эвенкийской роднёй.
- Ишь, чего удумал! Али забыл про то, что сколько раз наши люди покидали пределы Впадины, столько же раз Господь наказывал нас.
- Деда, я это все понимаю, но тебе  лучше меня ведомо, что все равно   из Впадины выйти придется: соль на исходе и взять ее здесь негде. В острог идти - только поганиться. А вот за перевалом, в долине Большой реки, там, где кочует моя родня, отец сказывал, мощных солончаков великое множество. Я  мог бы заодно соли там  заготовить.
Отшельник от такого неожиданного довода задумался.  И когда внук уже решил, что дед не желает обсуждать эту тему,  произнес:
- А что? Пожалуй, стоит потолковать с Маркелом. Даст Бог, вымолю согласие.
Но наставник был непреклонен – «Глядикась, чего удумали. Забыли чем всё это кончается!». Отчитав назидательно прежде Елисея, призвал он к себе для вразумления и неугомонного крестника.
Когда тот вошёл в горницу, Маркел  движением величественной головы, подал знак садиться:
- Сказывали мне про твое желание навестить родню кочевую… Что скажу - предков грех забывать, но твоё благое намерение может обратиться на пагубу всей общине.
- Так я ж не к нечестивым острожникам, а к непорочным детям леса прошусь, на восполнение запасов соли для скита… Батюшка, Господь милосерден, будьте  и вы милостивы! Не откажите в моей просьбе  доставить пользу общине.
 Маркел сурово отрезал:
- Похоже, ты забыл, что послушание и покорность не только перед Богом, но и наставником, и всеми старшими в нашей общине святы? Ступай! Не зрел ещё!
           Корней смиренно выслушал и, попросив прощения за дерзость, со слезами на глазах направился к выходу. Удовлетворенный старец неожиданно остановил его:
- Повремени. Я пытал твою благочинность, ибо в писании сказано: «Искуси и познай».
Тут Маркел умолк, как бы раздумывая. Поколебавшись,  все же продолжил:
- Было мне давеча во время вечери видение. Явился святолепный Варлаам и молвил: «Ступайте и несите имя Божье иноплеменцам лесным! Молодыми укрепится скит ваш». И помыслилось мне, что неспроста сие сказано.  Стало быть  не грех нам общаться с местными инородцами. Похоже, тебя сам Господь надоумил к эвенкам проситься… А теперь ступай и хорошо подумай, кого возьмешь в напарники. Одного не пущу… Да позорче выбирай.
Наставник встал, взял образ в богатом окладе и благословил Корнея.
 Маркел, твердый и непреклонный в вере, в жизни был человеколюбив и правосуден. Скитники любили наставника не только по долгу, им привычному, но из святой благодарности за ладно устроенную жизнь, умение решать проблемы без обиды, по совести. Никогда не возвышал он голос, не бранил грубо, но не возможно было ни устыдиться взгляда его и немого укора.
Из семнадцати дворов в скиту ровней Корнею было только шестеро ребят. Остальные либо много старше, либо совсем еще отроки.
У самого близкого друга Матвейки недавно народилась двойня, и ему недосужно  отрываться от семьи. Посему Корней сговорился идти за солью с внуком Марфы - Захаром, рослым увальнем, полной противоположностью своей шебутной бабке.

Строгая, обособленная жизнь скита не давала возможности братии расслабиться даже зимой. Хозяйственные дела требовали много сил и времени.   Корнею с Захаром с трудом удавалось выкраивать время для подготовки к дальней дороге. А тут еще, как только морозы немного поутихли, их с тремя самыми дюжими мужиками отправили на заготовку леса для ремонта обветшавшего частокола и скитских ворот.
Чтобы за короткий день успеть сделать по более, лесорубы ночевать оставались в зимушке, сооруженной прямо на деляне.
Работали усердно. Безостановочно валили, шкурили деревья. К несчастью, одно  рухнуло  на бурелом в котором медведь устроил берлогу. Разъярённый тем что, его так бесцеремонно разбудили, косолапый с рёвом   вылез наружу; поднялся во весь рост и, вскинув когтистые лапы, двинулся на оказавшегося рядом Захара.
Слава Богу, Корней не растерялся и столь ловко и крепко саданул обухом топора по  лобастой башке, что оглушенный зверь повалился на снег. Убивать медведя без благословения Маркела не полагалось, да и пост не кончился. Поэтому мужики, от греха подальше, пока косолапый не очухался, воротились в скит, тем паче что приспела пора мыться в бане.
Очнувшись, медведь походил по кругу, осмотрелся и, успокоившись, забрался обратно в берлогу. Начавшийся к вечеру снег укрыл ее пухлым, теплым одеялом.
После снегопада лесорубы вернулись на деляну. По чуть приметной струйке пара, слабо курившейся над берлогой, и инею на сучьях бурелома они поняли, что потревоженный лежебока  спит.  Жалеючи зверя,  мужики стали валить лес с другой стороны зимушки, на значительном удалении от берлоги.


ПЕРВОЕ СТРАНСТВИЕ

Когда  ворвавшийся во Впадину ветер весны, пробудил её от сна, а зима дружной капелью оплакала свою кончину, ребята уже были готовы к походу. Но отправились в путь  лишь в начале лета, после того, как спала талая вода и  подсохла земля.
Едва заметная тропа повела их на восток, к месту, где смыкались Южный и Северный хребты, мимо скрытого холмами озера, каскада водопадов и дальше, через перевал, к Реке. Всю их поклажу нёс на себе Снежок,  но как только горный склон пошел круто вверх, он остановился, так как не намеривался покидать родную Впадину. Разгрузив лося, ребята поделили поклажу между собой равным весом и дальше пошли одни.
           Чтобы быстрее взойти на перевал, молодые скитники по неопытности   решили подниматься напрямки,  через красивые, ровные и, казалось бы, очень удобные для прохождения,  поля зеленокудрого кедрового стланика.   Вскоре, правда, выяснилось, что  для путника они являют собой сущее наказание. Ноги то и дело цеплялись за ветви или проваливались в коварные пустоты между камней, незаметные под густым зелёным ковром.  Кляня себя за опрометчивое решение,  ребята несколько часов продирались через эти труднопроходимые заросли, Отец  Корнея, прежде ходивший здесь  на снегоступах, не мог предупредить ребят об этих неприятных особенностях кедрового стланика так как проходил здесь    в ту пору    когда  он  безобиден поскольку укрыт снегом. 
Перевальной седловины скитники достигли только во второй половине дня. С неё открылись новые волны хребтов с девственными лесами и голокаменными, а кое-где и заснеженными, вершинами. Лишь на юге они были сплошь зелеными.  На севере  же, сразу за широкой лесистой долиной,  вздымались друг за другом зубчатые цепи  неприветливых громад, вообще лишенных какой бы то ни было растительности.
- Боже милостивый! И здесь горам нет конца! - воскликнул Корней, увидев новые ряды вздыбленных  гряд, тысячелетиями противостоящим морозам, ураганам, льду, разрывающим их каменную плоть так, что на ней образуются раны, покрытые  струпьями из угловатых глыб.
Захар же вообще от этой, впервые виденной им картины онемел. Стоял, разинув рот и выпучив от восхищения глаза.
- Это ещё не самое дивное диво. Иной раз на закате  краски в горах так заиграют, что  моргнуть боишься, - заметил с видом бывалого человека,  Корней.
Приятели ещё долго   стояли в безмолвии, размышляя каждый о своем. Первым прервал затянувшееся молчание Захар.
-  Корней, мне  здесь так легко и благостно. Прямо душа поет. Отчего бы это?
Корней, вспомнив Луку,  ответил его словами:
- В  горах души праведников да святых обитают и к Господу как ни как   ближе. А все земное, суетное  далеко внизу. Потому и благодать здесь нисходит на человека.
          
           В высокогорье лето приходит с опозданием. В долинах уже  темнеет трава, грубеет на деревьях листва, а тут жизнь только пробуждается. В иных расщелинах снег лежит до середины лета. Корней остановился над одним-единственным княжиком*, обвившим серый курумник**, не в силах отвести взгляд от желтовато-белых мужественных цветков: он словно еще раз повстречался с ушедшей весной.

Растительность на перевале  крайне скудная. Причудливыми пятнами растекается кое-где кедровый стланик; жадно цепляется за скальный грунт карликовая береза, где-нибудь в затишке можно увидеть невысокую, скрюченную студеными ветрами лиственницу.
Прямо напротив ребят, на гребне увала, среди огромных валунов и отвесных скал паслась семейка снежных баранов. Вожак, высоко подняв голову, с круто загнутыми мощными ребристыми рогами, смотрелся на фоне голубого неба очень живописно. Сколько гордой силы  в его напряженной фигуре! Рядом с вожаком две овечки, такие же высокие и бурые. Их головы украшают маленькие дугообразные рожки. Тут же и ягненок, едва по колено отцу. Он повторяет все движения родителя. Тот притопнул ногой, и малыш тоже. На перевальной седловине и уходящем вниз склоне угадывались хорошо заметные даже на камнях бараньи тропы.
Скитники, видевшие этих животных впервые, наблюдали за ними затаив дыхание до тех пор, пока они не ушли за утес.
Покамест разожгли костёр, заварили из порошка чаги чай, поели вяленного мяса, у горизонта, там где  дыбились облака, тихо разгорелся закат. Подступавшие с востока сумерки сглаживали зубчатые контуры хребтов, заливали серой мглой ущелья, деревья.
Переночевав в безветренном скальном кармане, с первыми лучами солнца ребята продолжили путь. Им необходимо было спуститься в ущелье, ведущее к пойме Реки. По её берегам вверх и вниз по течению тянулись  оленьи пастбища Корнейкиного деда - Агирчи.
Нисходить по крутому склону, испещрённому серыми языками осыпей, приходилось частыми, скользящими шажками так как мелкие остро ограненные камни, едва на них ступала нога, уползали вниз, так и норовя увлечь путников с собой. .
Чем ниже спускались молодые скитники, тем чаще попадались деревья: елочки,  пореже  берёзки. Некоторые прилепились прямо к голым скалам. Скитники с  уважением  взирали на этих неприхотливых храбрецов, вцепившихся корнями в каменную плоть. Причудливо изогнутые стволы тянулись в небесную высь, бодро топорщились хвоей и, похоже, что эти деревья  не горевали, что так неказисты и уродливы. Ближе ко дну ущелья стали появляться крупноствольные ели.
Смеркалось. На небе вызревали первые звездочки. Опустившаяся на землю тьма потушила кровавые сгустки заката. Горы помрачнели и взирали угрюмо, неприветливо. Дохнуло холодом. В тишине все отчетливей звенел прыгающий с уступа на уступ ключ.
Пока Захар рвал  ягель для постели, Корней собрал сушняка, достал трут, высек кресалом искру, запалил костер. В  колеблющемся свете  деревья то выбегали из темноты, то вновь скрывались в ней. Хотя Корней родился и вырос в старообрядческой семье, эвенкийская кровь давала о себе знать. И   не удивительно, что полыхающий костер представлялся ему  живым существом,  детёнышем жизнь творящего солнца. Рядом с ним  Корней чувствовал себя   уверенней и покойней.
В предвкушении встречи с  этим преданным, незаменимым другом, парень разжигал костёр всегда с особым трепетом. После того, как огонь расползался по  сучьям весело приплясывающими язычками и, лаская, согревал всё вокруг, Корней погружался в состояние блаженства и тихого счастья.
Вот и сейчас, уткнув подбородки в колени, Корней с Захаром, вспоминая события минувшего дня, умиротворенно наслаждались ласковым теплом и  наблюдали за  чарующей игрой языков пламени. А вспомнить было что: сегодня они впервые  видели снежных баранов, полюбовались причудливыми рубцами  величественных хребтов и безмятежным покоем обширной долины, по которой когда-то кочевала мать Корнея.
- У костра главное назначение – обогревать, а в чём назначение человека?.. Может в  познании нового, ранее не веданного, - раздумчиво произнёс Корней,  глядя на жарко трепещущее полотнище. Костер, словно соглашаясь с ним, одобрительно протрещал, выстрелив в черную бесконечность сноп искр.
- А я как-то и не задумывался, над этим. Живу просто по вере и  совести, чего уж мудрить тут - откликнулся, задремавший было Захар.
Сняв с огня котелок, парни перекрестились на восток и принялись за похлебку. После ужина Корней, усевшись поближе к огню, принялся латать порванные  в кедровом стланике штаны. ..
Проснулся он от предрассветного холода. Захар еще спал. Слабые, синюшные светлячки устало блуждали по почерневшим головешкам. Во мгле еще дремали горы,  сквозь ткань туч поглядывала последняя  звездочка. Корней подкормил костер хворостом, послюнявил указательный палец, макнул его в теплую золу и принялся энергично чистить белые, как перламутр, зубы. Потом по траве, окроплённой утренней росой, спустился к ключу и,  хватая пригоршнями ледяную воду, умылся, фыркая от удовольствия. Вернувшись, просушил мокрое лицо и руки у разгоревшегося костра. Разбудил сотоварища.
Подкрепились сладковатыми сухарями из высушенной крови, упаковали котомки, окинули хозяйским взглядом стоянку - не забыли ли чего и тронулись. Солнце, заливая все вокруг живительным светом, всходило из-за гор. Пробудившийся ветерок принес   свежесть хвойного леса и терпкий запах багульника.
По дну ущелья идти было легче -  мотаясь от одного ската к другому, по нему вилась торная звериная тропа. Правда, иногда ее перегораживали свежие осыпи или остатки еще не растаявших наледей, но они почти не  затрудняли ходьбу.
К вечеру скитники достигли широко раскрытого устья  ущелья,  выходившего на пойму  Реки. Корней оценивающе глянул на зависшее над горизонтом светило: успеет ли до темноты подняться на ближний отрог, чтобы с его высоты отыскать на широкой долине столбы дымокуров дедова становища?
«Если поторопиться, то в самый раз»,  прикинул он и, наказав Захару развести костер и готовить ужин,  побежал к ближайшему утёсу по тропе, тараня прибрежные кусты. Вдруг земля под ногами исчезла и, не успев что-либо сообразить, Корней с головой погрузился в воду. Отчаянно работая руками и ногами, он вынырнул на поверхность, стащил с себя  заплечную котомку. Увидев, что та не тонет, обхватил ее левой рукой и, загребая правой, поплыл к более пологому берегу. Но мощное течение  несло вниз.
Впереди показалось  ветвистое дерево, застрявшее посреди реки. Через несколько мгновений пловец врезался в него. Цепляясь за гибкие ветви, он с кошачьей ловкостью взобрался на вибрирующий под напором воды ствол.
- Господи, как Ты добр ко мне, торопыге! Благодарю Тебя за бесконечную милость! – прошептал Корней и перебрался по толстой боковой ветви поближе к отмели. Оттуда вброд достиг берега и, убедившись, что тельник* на месте, первым делом высыпал на землю содержимое котомки. Слава Богу, молодой, но уже опытный таежник не зря паковал боящиеся влаги вещи и продукты в специально выделанные и отмятые мочевые пузыри оленей, лосей и туго завязывал их горловины сухожилиями - все было сухим, ничего не подмокло..
Уже смеркалось, и Корней поторопился вернуться к Захару.

 *Тельник – нательный крест.


ЭВЕНКИ.

Поутру их ожидал сюрприз: из-за реки долетел отдаленный лай собак, следом вездесущий сплетник ветер нанес запах дыма вперемежку с едва уловимым ароматом вареного мяса. Найдя широкий брод, ребята пошли на встречу ветру. Вскоре показались остроконечные жилища  эвенков - чумы,  понурые олени возле дымарей.
Собаки, а среди них были и настоящие волкодавы, первыми учуяли чужаков и бросились навстречу, устрашающе рыча. Корней с Захаром, не останавливаясь, прошагали к чуму, возле которого стояли пустобородые тщедушные эвенки в оленьих рубахах с коротко, по-летнему, остриженной шерстью и сыромятных ичигах на ногах. Их лица выражали  изумление от внезапного явления огромных лучи* с поклажей на спинах.
- У-у, совсем бедные - даже одного орона** для вьюков купить не могут.
- Конечно бедные, ружей нет, просто палки, - толмачили они промеж собой, пуская из коротеньких трубок  клубы дыма, пока незнакомцы шли к ним.
За несколько шагов скитники остановились, поклонились в пояс и поприветствовали кочевников по-эвенкийски:
- Дорова!***
Те дружно откликнулись:
- Дорова! Дорова, хэгды лучи!****
Окружив путников и возбужденно лопоча по-своему, они осторожно трогали пришельцев за рукава курток.
 Скитникам показалось чудным, что эвенки похожи друг на друга, как братья: у всех  продубленная смуглая кожа, узкие разрезы глаз, широкий, как будто с продавленной переносицей нос и одинаково приветливая улыбка
Вдруг седой старик с быстрыми, живыми глазами, вытянув сухую морщинистую шею, возбужденно закричал, точнее почти заверещал:
- Есейка! Есейка! Смотрите! Мой кутэ* Есейка пришел!
Не доставая до плеч, он обнял Корнея за пояс. Тот, догадавшись, что перед ним его дедушка, подхватил старика и закружил, как пушинку.
- Уу, какой сильный! Настоящий луча хомоты**!  Как моя дочь? Почто с собой не взял?
- Амака***, я ведь не Елисей, а внук твой. Корнеем меня кличут.
- И то гляжу, молодой больно. Я старел, а кутэ не старел. Вот глупый,  ум терял, страшное дело. Внук, однако, тоже хорошо!.. А это кто?
- Наш скитской. Захарка.
- Родня, стало быть. Духи правильно сказали  олешка варить. Пошли! Встречу отмечать будем, страшное дело!

Согнувшись, по очереди вошли в чум. Крепко пахнуло шкурами, дымом и аппетитным варевом.  Друзья осмотрелись. Посреди чума очаг, над ним большой котел. Дым  поднимается прямо вверх, в отверстие. Берестяной летний свод чума опирался на каркас из жердей, скрепленных кожаными ремнями-веревками. Под сводом на поперечинах развешаны вещи, провяленное мясо, рыба. На земле, вдоль стен - сундуки, домашняя утварь, посуда. Спальный угол загорожен пологом из оленьих шкур. Оттуда поблескивают любопытные глазенки ребятни.
Гостей усадили у низкого столика со светильником - каменной чашей с жиром, посреди которого пылал фитиль из скрученного мха. Эвенки расселись вокруг на камаланах - маленьких меховых ковриках, скрестив ноги.
Старшая дочь Агирчи, женщина с густым брусничным румянцем на щеках, в опрятном платье с широким подолом и шароварах, заправленных в легкие, из мягкой замши, ичиги, подала большое берестяное блюдо с грудой светящегося янтарным жиром мяса и мозговых костей.
Во время еды никто не проронил ни слова. Мерно работали челюсти, мелькали длинные, узкие ножи, ловко отсекавшие мясо кусок за куском прямо у рта. Довольно урчали желудки, почмокивали губы, хрустели обгладываемые кости: культ еды воцарился в чуме. Масленые от сытости и удовольствия глаза эвенков сладко щурились и превратились в совсем узкие щелочки. По губам и подбородку  стекал жир.
 Корней с Захаркой, заразившись поэзией первобытного довольства, покорились  стихии чревоугодья. Им, как почетным гостям, на отдельном подносе подавали самые лакомые куски, включая олений язык и сладкие, сочные губы.
Блюдо уже несколько раз заполнялось вареной олениной доверху, но Агирча ласково просил у женщин еще. Наконец все наелись, и на месте медного таза с обглоданными костями появился большущий, закоптелый чайник. Пили ароматный напиток неторопливо,  растягивая удовольствие. Обливаясь тройным потом, эвенки прижимали к груди жиденькие бородёнки и, отхлебывая понемногу,  смаковали вкус крепко заваренного плиточного чая. Покрякивая от наслаждения, отирали со лба рукавом крупные капли пота.   Корней, распробовав живительный настой, тоже опорожнил несколько чашек.
        И только после окончания чайной церемонии, когда эвенки набили трубки табаком, хозяин, сладко затянувшись и одновременно поправляя угли открытого очага, обратился к внуку:
- Теперь говори, как живете. Все говори. Страшное дело, много говори.
Корней, передав в подарок хозяйственную утварь из бересты, подробно поведал про мать, отца, сестренку. Про  ладный быт, про  большой, теплый дом в котором они все вместе живут.
- Пошто старика забыли? Так долго не приходили?
- У нас устав строгий, не дозволяет из Впадины  отлучаться, чтобы  никто не  проведал, где мы хоронимся. Особливо острожники.
- Э-э-э, острог теперь  нету. Сгорел, страшное дело.  Одни мы тут кочуем. Ниже род Сапкара кочует. Лучи совсем нет. Худо стало нам. Если купец сам не ходи, нам за припасом далеко ходи. Страшное дело.

Миновал полдень, когда наевшиеся ягеля олени волнистым, серо-бурым потоком потекли сквозь лес к реке передохнуть на ветре от комаров. Далеко неслось их шумное дыхание, шлепанье копыт, густое похрапывание важенок. Шерстистые, мягкие летние рога вскидывались и опускались, напоминая раскачиваемые ветром ветки кустарника, опушенные инеем.
При виде такой лавины Корнея охватило восхищение и гордость за деда, который легко управлял этой несметной ратью. Агирча, довольный произведенным впечатлением, сиял:
- Своим скажи: куда как хорошо живем... А у вас много оронов?
Узнав, что у зятя до сих пор нет собственного стада, старик помрачнел. Морща широкий лоб, он то и дело огорченно приговаривал:
- Бедный хутэ*, бедный, ой бедный!
Корней принялся успокаивать деда, объясняя, что домашние олени им ни к чему – ездить  некуда, а для пропитания во Впадине в избытке диких.
- Э-э-э...- старик несогласно махнул рукой, - люди без оленя хорошо не живи, пропадай быстро. Моих оленей бери, хорошо живи.
          Тронутый заботой и добротой, Корней не стал спорить с дедом.
Ягельные поля вокруг стойбища истощились, и эвенки через три дня свернули закоптелые берестяные покрышки с жердей чумов,   сложили их на грузовые нарты. Женщины упаковали утварь в кожаные и берестяные вьюки, водрузили на спины верховых оленей сёдла – мягкие подушечки, крепко притянули к бокам сыромятные подпруги. Навьюченные грузовые олени вытянулись в длинную шеренгу. Среди них выделялись два с  люльками из которых поглядывали самые  младые представители кочевого племени.
Агирча взял поводной ремень, привязанный к шее вожака - самого крупного быка и ловко оседлав его, с криками «От! От!», повёл караван к месту новой стоянки. Откочевали верст на пять вниз по реке. Как раз к тому месту, где находились  мощные солончаки. В дороге повстречали бурого медведя. Агирча уважительно поприветствовал его:
- Дорова, брат!
А Корнею пояснил:
Хомоты тоже люди. Только рубаха другая. Иногда сердится, - при этом старик поднял вверх волосы и обнажил на затылке красный от уха до уха, бугристый шрам - след от медвежьих когтей.
            Подъезжая к стоянке, Корней уже издали увидел высокие скелеты чумов, черное огнище посреди каждого: эвенки на излюбленных местах,  каркасы чумов делают на многие годы и при перекочёвке снимают только берестяные покрышки, да и то не всегда. Там где берёзы  много обычно оставляют.
   Добравшись до места, женщины занялись обустройством становища, детвора натаскала сырых веток и разложила несколько дымокуров, а мужчины ушли искать растерявшихся телят. Надо  поторапливаться – на их тревожный крик могут примчаться волки и тогда быть беде…
Прошло дней десять. Всё это время тридцатилетний сын Агирчи - Бюэн помогал гостям заготовлять соль. Набрали около шести пудов. Скитники, готовясь к возвращению,  паковали груз в кожаные сумки. Женщины к этому времени закончили шить  рукавицы - подарки  русской родне. Агирча, после долгих споров, убедил всё же внука взять трех  оронов, чтобы тяжелую соль везли они
В последний вечер перед отъездом Корней и Захар долго совещались и решили, что, поскольку груз понесут олени, Захар в скит отправится один, а Корней останется на пару недель в стойбище, чтобы  долечить хворых оленей.
Утром, узнав об этом, Агирча даже расплакался от радости:
- Хороший внук. Добрый. Любит Агирчу. Страшное дело.
Совсем освоившись с жизнью в стойбище, Корней старался, как можно больше помогать родне, и не только врачевал оленей, но и, к восторгу кочевников, научился ловить арканом важенок, править упряжкой;  ставить вершки на хариусов и ленков; по ночам вместе с Бюэном ходил лучить тайменя с доски, выступающей с носа лодки. На дикого зверя почти не охотились, так как Агирча, помешанный на оленях, имел огромное стадо и недостатка в мясе кочевники не испытывали, да и времени на охоту не оставалось - уход за стадом занимал все дни.               
      Больных животных Корней выхаживал, используя те же снадобья, что и дед при лечении людей.  Эвенки, видя, как быстро   хромые, вялые или худые олени, преображаются в лесных красавцев, прониклись к гостю особым почтением и стали величать его на свой лад - шаманом.
Гордый Агирча, похлопывая себя по засаленным штанам, с важным видом  говорил всем:
- Мой внук ученый, страшное дело! Большой шаман.

Вечерами, когда  соплеменники собирались у костра, Корней  рассказывал им о Боге, о православной вере, жизни Христа, его заповедях. Кочевники слушали и одобрительно кивали – «Ая Христос илэ*.  Пожалуй,  эвенком был».
Подошла пора и Корнею возвращаться домой. Но на небесах спутали его планы. Ночью на стадо напали волки, и, когда Бэюн стрелял в них из берданки, один патрон дал осечку. Утром он сел выковыривать шилом негодный капсюль, а тот, как на грех, воспламенился, и заряженный патрон выстрелил, вогнав картечь в пах оленевода.

*Ая Христос илэ – хороший Христос человек (эвенк.)

Рана, к счастью, оказалась неглубокой, но весьма болезненной: бедняга не был  в состоянии даже шагнуть. В такой ситуации Корней конечно не мог покинуть стойбище. Прежде следовало поднять дядю на ноги,  одновременно исполняя его  обязанности  по уходу за стадом.
     Агирча в тот же день специально забил рогача и повёз его голову на  родовое святилище, чтобы добрые духи помогли сыну побыстрее оправиться от ранения. За многие десятилетия на капище собралась целая гора ветвистых рогов с белыми черепами ...
Пока у Бюэна затягивалась рана, эвенки еще два раза откочевывали на свежие пастбища. Все народившиеся весной оленята – тугутки, выжили и заметно подросли. Да и среди взрослых оленей не пало ни одного, хотя волки порой крепко досаждали, но собаки и оленеводы всегда были начеку и стадо в обиду не давали.

        Когда хвою лиственниц подёрнуло золотом, кочевье вышло на южную границу пастбищ Агирчи. Дальше простирались владения его  свата Сапкара. Здесь оба рода каждый год встречались и несколько дней пировали или, как говорил Агирча, «отмечали дружбу».
От Сапкара они узнали, что главного русского начальника - царя Николая убили, и сейчас вместо него правит какой-то Совет. Что люди на Большой Земле разделились на «красных» и «белых», и  они смотрят друг на друга через прицел винтовок, повсюду льется кровь. Многие южные эвенки и якуты, спасая жизни, откочевали на север, где, слава Богу, всё  текло своим чередом, по старому.
«Опять раскол, - тревожно подумал Корней, - Благодарение Создателю, что никому неведом наш скит. Старцы-то,  ох как правы. Нельзя общаться с миром. Одно зло в том миру».

Агирча  втихаря завидовал соседу Сапкару. Дело в том, что у Агирчи было пятеро дочерей и всего один-единственный  сын - Бюэн, тогда как у Сапкара наоборот – аж пятеро сыновей и лишь одна дочь – жена Бюэна.
Старший из них, жилистый, высокий, с глазами цвета густого чая, темными, как безлунная ночь, волосами и неподвижным, без тени улыбки скуластым лицом, казался среди соплеменников настоящим великаном. И имя у него было соответствующим - Хэгды*. Одет он был в потёртые лосёвые штаны и такую же рубаху. Не оленевод, а охотник-промысловик, в стойбище он приезжал только ночевать. И сейчас, целыми днями разъезжая на упряжке, парень промышлял зажиревших за лето гусей и уток.
Услышав свист крыльев, Хэгды вскидывал ружье и стрелял без промаха, ориентируясь лишь на звук. Обученная лайка  находила сбитую дичь и ложила ее прямо в нарты. Для  промысловика это в общем-то обыденное дело, но меткость Хэгды всех восхищала потому что он был… слепым. С пятилетнего возраста зрение у него стало ухудшаться, и сейчас Хэгды вообще не видел. В стойбище говорили:
- Его уши, руки и ноги вместе видят лучше наших глаз.
У незрячего охотника, как и у Корнея, тоже был пернатый друг, только не беркут, а сокол сапсан.
Когда утром Хэгды выходил из чума, тот,  взмахнув сильными серповидными крыльями, тут же слетал с дерева и садился ему на плечо. Водил по сторонам головой, зорко осматривая немигающими, с желтым окаёмом, глазами  окружающий лес. Затем доверительно приспускал крылья и тихо клекотал что-то в ухо Хэгды. Охотник ласково гладил птицу по спинке и командовал:
-  Дэги гэлэктэдеми.*
В ответ сокол, со свистом рассекая воздух, проносился над кочевьем и скрывался в выбранном направлении. За ним, радостно взлаивая, убегала собака, а следом на упряжке, запряжённой оленями, мчался охотник. Возвращались они тоже вместе, обычно  под закат и всегда с добычей.
        Корней с Хэгды быстро сдружились и вечерами засиживались у костра порой до полуночи. Стремясь поглубже проникнуть во внутренний мир своих новых друзей, любознательный Корней расспрашивал   приятеля  обо всём, что бы понять представления эвенков о жизни.
         Хэгды был убеждён, что всё на земле происходит по воле Духов. 
 Есть Добрый Дух и есть Злой Дух. Добрый Дух весну, лето на землю посылает. Кормит всех.  Ягоде, орехам помогает уродиться,   зверям  детёнышей растить. А Злой Дух холодную зиму  на землю шлет, реки сушит, тайгу сжигает или наоборот всё водой заливает. Добрый и Злой  Духи друг дружке не уступают: то один верх возьмёт, то другой. Никак Добрый Дух пока не одолеет Злого, - объяснял он.
Похоже, что  в мире всего должно быть поровну. Добра и зла в том числе. То, что не встречает противления -  не живёт. Либо сразу гибнет, либо постепенно  хирея, - добавил Корней.
По твоему получается, что Добрый Дух, или, как ты называешь его  Бог, так и не сумеет одолеть Злого?
Думаю, что вряд ли – они равны по силе.
Выходит всё равно кому служить?
Не скажи. Богу служить – в раю жить, диаволу –  в муках ада в преисподней корчиться. Кстати,  этот самый диавол в стародавние времена был главным ангелом, сотворённым  Богом. Но его обуяла гордыня,  захотел сам  стать  Богом. За то и был свержен на землю. Следом пустили в него с небес громовую стрелу, от которой диавол провалился в преисподнюю и оттуда своё зло теперь творит.
Ты Корней настоящий  шаман – всё знаешь и умно говоришь.

Такого рода беседы   случались у друзей довольно часто. И не удивительно, что Хэгды стал первым из рода Сапкара, решившим принять православие. Растроганный Корней даже подарил ему  образок по этому случаю. Узнав о том, что сын крестился, Сапкар отчитал сына:
- Бог далеко, ему нас не разглядеть. Наши Духи живут в тайге   и всё видят. Когда надо помогают  эвенку.
Но постепенно смирился и бранить перестал. И на всякий случай, тайком, перед важным делом, крестил себя двумя перстами: коли местные Духи  оплошают,  глядишь, Бог подсобит.


ПЕРЕКОЧЕВКА

Морозы ударили рано. Красное, будто стыдясь, что плохо греет, октябрьское солнце плыло над рекой в ожидании ледостава. Шурша и позванивая шуга – лоскутки обмороженной воды - двигалась  сплошной массой, с каждым часом замедляя свой бег. Кружевные просветы воды зябко парили. Все медленнее и медленнее движение белых лепешек, и наконец все замерло - река, дыбясь в местах сужения невообразимым столпотворением льдин, встала!
Обратно на верхние малоснежные пастбища род Агирчи возвращался уже по занесённому снегом льду. От сильного мороза тайгу  накрыло  дымчатой вуалью, сквозь которую всё вокруг казалось торжественным и загадочным. Провожать давних, добрых соседей вышло все кочевье Сапкара. Люди  стояли на берегу и  выкрикивая - Аят бикэллу!**,  махали руками, до тех пор пока не скрылась за извивом реки последняя упряжка. Следующая встреча лишь через год...
Караван, подстёгиваемый морозом, резво поднимался по руслу, оконтуренному ожерельем ледового припая, в клубах пара, вырывавшегося из оленьих ноздрей, и мраморной пыли, брызжущей из-под полозьев и копыт. На шее хорея*** побрякивали гирлянды из белых костей. Накрыв голову меховым капюшоном, Корней вглядывался в проплывавшие лесистые берега и скаты гор, пытаясь найти признаки жизни, но напрасно. Все живое словно вымерзло. Однако это было обманчивое впечатление. Жизнь продолжалась, только стала  неприметней для беглого взгляда.
Вот туманной тенью пробежал заяц-беляк, за ним, сверкнув серебристой изморозью меха, неторопливым галопцем проследовал соболь. А вон  посыпалась с ветвей снежная кухта. Это пронеслась белка. Под береговым надувом едва приметные следы горностая, возле его норки рубиновые капли застывшей крови. Неожиданно  оглушительный треск расколол безмолвие: это  лопнул от мороза лед. Соболь, мышковавший под сугробом, испуганно вынырнул из рыхлой толщи и, совершив громадный прыжок, вскочил на седую ель и, промчавшись по стволу, скрылся в густой вершине. В морозной тишине  даже было слышно, как царапали сухую кору его острые коготки. Раскатисто крукая, торопливо пересек реку таежный вещун - ворон. Провожая его взглядом, Корней невольно вспомнил родителей. «Поди, заждались меня. Обещал-то вернуться вслед за Захаром…».
Неглубокий  белый саван, покрывавший лед, не мешал быстрой езде, и кочевники добрались до верховьев реки, несмотря на  остановки на ягельных полях, за пять дней. Не успели они обустроиться, как из стойбища Сапкара, откочевавшего в таёжное глухолесье промышлять пушнину,  примчалась упряжка.      
-Хэгды крепко заболел. Отпусти Агирча внука. Жалко Хэгды. Молодой   умирать, - чуть не плача просил седой от куржака гонец.
          -Зачем так много говоришь? Я не забыл   главный закон эвенков – помогай в беде, - ответил старик.
Мигом снарядили Корнея  и нарты понеслись обратно.
Сильный, пронзительный ветер гнал по руслу  облака снега, которые, казалось, в ужасе убегая от упряжки,  спотыкались о повороты реки, завалы и ледяные торосы, прятались в сугробы.  Из за   ветра путники обморозили щёки и носы, но,  до стойбища Сапкара  добрались в небывало короткий срок.
Травами и кореньями, заговорами с крестом да молитвою юный лекарь за седьмицу поставил на ноги друга.
Счастливый Сапкар, обнимая спасителя сына уговаривал Корнея:
-Оставайся до весны. Кормить будем жирным мясом, чай у костра каждый день пить. Что лучше в жизни!
Скитник вежливо отказывался.
          -Тогда  возьми мою лучшую упряжку из пяти оронов.
-Спасибо, Сапкар, щедрый вы человек, но дары не приму. Мы православные от души в беде  помогаем.  И у эвенков ведь   тоже такой обычай.
Сапкар соглашается, но настаивает:
-Возьми  для дороги. К амаке вернёшься, оставишь оронов ему. Когда   будем дружбу отмечать, их режем. Тебя благодарить будем.
 
Провожали Корнея  с великим почетом. Уже привычный к  оленям, скитник  гаркнул: «Геть, геть!» Объезженный хорей, не оглядываясь, прижал уши, куснул нерадивую пристяжную, и нарты стрелой понеслись по реке, по твердому от постоянных ветров снегу, обстреливая парнишку белыми комьями, вылетавшими из-под копыт.
        На второй день пути нарты пересекли странный след. Скитник остановился. Характер вмятин с правой стороны свидетельствовал, о том что прошел медведь, но слева тянулась, непонятно от чего возникшая, глубокая борозда. Раздираемый любопытством, Корней  пошёл вдоль неё вверх, по склону увала. Вот здесь зверь долго стоял. Четкие, оледеневшие отпечатки правых ступней не оставляли сомнений - точно медведь. Медведь-шатун! В этом не было сомнений. Что же он так упорно тащит за собой? В это время со стороны реки  раздались  громоподобный рев  и хорканье оленей.
Путник бросился назад, но когда  подбежал к месту, где оставил упряжку, ее там уже не было: перепуганные шатуном олени умчались в сторону родного стойбища. Судя по следам, и косолапый  поковылял за ними.
К счастью для Корнея, нарты при резком развороте перевернулись, и  котомка с  провиантом, вывалившись, осталась  на снегу.
Как быть? Скитник оказался перед  затруднительным выбором:  возвращаться за оленями, в стойбище Сапкара или продолжить путь к стойбищу деда?
До дедова кочевья было ближе - верст сорок, если считать по извивам реки, а напролом, через горы, так и вовсе не более двадцати. Одолеть сорок верст по сугробам без снегоступов даже выносливому Корнею было не под силу, и он выбрал дорогу через невысокий с виду отрог.
      Оторвав рукава оленьей кухлянки, скитник надел их на торбаса, чтобы увеличить площадь опоры и меньше проваливаться в снег. К тому же жесткие волосы оленьего меха, играя роль камуса*, должны были облегчить восхождение…
День уже покинул долину и был осязаем лишь по отсветам заката, а скитник все шел и шел без остановок в звенящей от стужи тишине. Первые версты дались легко, но, когда начался подъем к изголовью   распадка, много сил и времени  потерял на  ледопаде, покрывавшем его дно  мраморными наплывами. Из них на всём  протяжении   сочилась, клубясь паром, грунтовая вода. Обойти ледопад было невозможно, так как распадок  сжимали крутые скаты.
Чтобы одолеть неожиданное препятствие, Корнею пришлось вырубать топором во льду ступеньки. Меховые «рукава-снегоступы» от парящих повсюду родничков  оледенели, и при любом неверном шаге скитник мог скатиться вниз, и тогда подъем пришлось бы начинать сызнова.
Одолев ледопад, путник сбил со «снегоступов» смёрзшиеся комья  и продолжил восхождение – до гребня отрога было уже рукой подать. Спаянный льдом шерстинки скользили и  не держали на снегу. От неимоверного напряжения парень взмок. Вокруг  деревья трещат от мороза, шапка и воротник забелели от инея, а от  Корнея пар валил так, словно он только что выскочил из жарко натопленной бани.
Моля Господа о милости, парень шел и шел,  останавливаясь только что бы восстановить дыхание. Лучистые бриллианты звезд на черном небосклоне восхищённо перемигиваясь, казалось, дивились  упорству человека. «Зачем он поднимается к нам? Чего ему от нас нужно?» - должно быть недоумевали они.
         Взобравшемуся на отрог Корнею показалось, что подъем длился целую вечность. На востоке проступили первые признаки рассвета. Мохнатые снежинки  звезд постепенно таяли на светлеющем небе, и вскоре настал черед подивиться восходящему солнцу -  навстречу ему, вздымая ногами снежные вихри, несся восседая на кухлянке, как на санях, человек. Лавируя между деревьев и кустов, он лихо скатился на пойму. Отсюда уже рукой было подать до дедова стойбища.
Эвенки, пораженные тем, что луча сумел вернуться к ним пешком, через горы, долго цокали языками и качали головами, разглядывая то, что осталось от кухлянки.
- Внук мой не только шаман, он лось, страшное дело, - хвалился, гордый необыкновенной выносливостью  и находчивостью внука, Агирча.
За время отсутствия скитника, Бюэн с зятем уехали на оленях далеко на юг к богатому якутскому купцу за мануфактурой и огнестрельными припасами.
Практичный Агирча, что бы задержать внука,   предложил ему дождаться их, с тем чтобы  возвращаться в скит не с пустыми руками. Поразмыслив, Корней решил, что в этом предложении есть резон и, как ни тосковал по милой Впадине и родным,   согласился.


ВОЗВРАЩЕНИЕ В КЕДРОВУЮ ПАДЬ.

 Подобревшее весеннее солнце щедро раздаривало накопленное за долгую зиму тепло. Под жаркими лучами оседали, таяли сугробы, гремели ручьи. Обнажалась мягкая сверху, но еще мерзлая внутри земля.  Собирая талую воду, набухшая река готовилась сбросить тяжелый панцирь, защищавший ее от стужи всю зиму. С шумом рушились мощные торосы, ледяные поля местами уже разошлись трещинами, зашевелились, расталкивая соседей, - «проснитесь».
Подтаявшая вдоль берегов «броня» не устояла и подхваченная  течением спокойно, чинно  тронулась,   потянулась вниз по реке, но в сужении перед излучиной её ход застопорился. Что тут началось! Врезаясь в возникший затор, зеленоватые льдины наезжали, крошили друг на друга, переворачивались, бултыхались в воде как расшалившиеся звери, а вновь подошедшие к ледяному валу, вставали на дыбы, громоздя хрустальные замки, истекавшие на солнце обильными слезами. Подплывавшие сверху   свежие льдины выжимали  битых перебитых «старичков» на берег. При этом, те что  потолще,  срезали, словно ножом, всё, что стояло  на их пути, тонкие же крошились, как стекло, на мелкие осколки.
Купаясь в ласковых лучах, летели на родину первые вереницы крылатых странников. Радость и ликование звучали в их надсадном крике,  бередившем сердце Корнея. Как бы он хотел сейчас улететь вместе с ними в родную Впадину!
Когда река вернулась в привычное русло, Корней, провожаемый всем стойбищем, переправился на свой берег и зашагал по знакомой звериной тропе вдоль речушки, вытекавшей из широкого ущелья. Его морщинистые склоны, по мере приближения Корнея к перевалу, сходились все теснее и теснее, ниспадая почти отвесно.  В   глубоких  каменных складках еще лежал длинными лентами  снег. От него веяло холодом, промозглой сыростью.

Дорога домой всегда короче, чем из дома.
Не трудно представить, какое ликование в скиту вызвало возвращение всеобщего любимца, сколько было разговоров и радости. Весть о том, что казачий острог опустел, всех удивила, но вместе с тем и успокоила. А в то, что царя убили и теперь правит не божий помазанник, а какой-то Совет, не поверили.
- Брешут всякое. И ране царей убивали, но заместо убиенного всякий раз другой садился. Как же без царя? Рассеи без царя беда!
Больше всех, не считая конечно родных Корнея, радовались его возвращению  женщины и охотники. Для первых он принес нитки, иголки и прочую  мелочь, а для вторых - бесценные огнестрельные припасы. Луки  хороши  когда сухо, а при влажной погоде тетива вытягивается, слабеет, да и сама  дуга теряет упругость.
Но никто не подметил, что возвращение Корнея сделало самым счастливым человеком русоволосую  девчушку по имени Дарёнка, с малых лет тайно вздыхающую по недогадливому парню...

Святолепный старец Никодим сидел под деревом и  глядел на тропинку, когда на ней вдруг показался любимый внук. Сразу посветлев лицом, он поднялся и шагнул навстречу:
- Здравствуй, радость моя! Красно солнышко! Чуял, что сегодня явишься...
- Доброго здоровья и долгих лет жизни тебе, деда.
Никодим слегка отстранил внука и внимательно оглядев,  пожурил:
-Ну и погулял же ты, голубчик. Заставил всех поволноваться... Истомились в неизвестности.  Следовало бы тебя  в назидание на суточные поклоны поставить.
Сказал это старец вроде с внушением, а глаза его сияли от радости, радости безмерной.
- Прости деда, не мог раньше возвернуться, а весть  дать  не с кем было. Кстати, все эвенки  тебе  премного благодарны, кланяться велели.
- За что же  честь такая.
- За премудрости лекарские, которым меня обучил.
- Спасибо за доброе слово. Оно и мне старику душу укрепляет, даёт усладу и силы. Отрадно, что познания мои  и инородцам на пользу пошли.
Что-то мягкое, теплое коснулось ноги Корнея. Простак! Уже лежит рядом, легонько бьет хвостом и заглядывает в глаза. Корней принялся ласково поглаживать собаку, счастливо вздрагивающую от каждого прикосновения тяжёлой ладони. При этом глаза Простака светились блаженством и такой бескорыстной преданностью, которая свойственна лишь собакам.
- Тоже послушать нас хочет. Мы тут с ним за зиму летопись общины дописали. Все главы ему прочитал. Так что Простак у нас теперь  дюже просвещенный пёс. А как он чувствует и улавливает мотивы?! Совсем как человек. Запою псалмы, так он нота в ноту подвывает. Чисто дьякон выводит!.. Зимой к нам Лютый приходил. Простак поначалу не признал, чуть было не сцепились. Здоровенный котяра, но что-то исхудал больно. Хотел покормить, так он ни крошки не взял. Ушел, не поев. С тех пор   не видел, даже следов на глаза не попадалось... Да что я все говорю да говорю. Давай-ка, голубчик, сам рассказывай.
Внук подробно, день за днем поведал старцу о ненароком затянувшемся гостевании.
- Молодец, сынок. Рад, что ты употребил время для доброделания, -похвалил Никодим, - без доброты и любви человек не может зваться человеком.
         Корней пробыл в пустыни всего один день, но и этого времени хватило, чтобы заметить, как сильно сдал дед за год. Говорить стал совсем мало. Скажет слово и молчит, улыбаясь, как будто продолжает с кем-то беседовать. И выражение глаз переменилось. Стало просветленно-детским. А в глубине их залучилось нечто особенное, возвышенное, молодым недоступное.
Обратно в скит Корней уехал на Снежке, наконец, явившимся на призывный свист. А Лютый так и не объявился...



ВТОРОЕ СТРАНСТВИЕ.

Жизнь в общине текла своим чередом. Впадина, как огромная  неиссякаемая чаша щедро кормила скитников и зимой и летом. Не было такого года, чтобы староверы бедствовали от голода. Ежели скудели  оленьи стада, гусиные стаи, то в  избытке плодились глухари, тетерева, либо   зайцы. Коли не родились кедровые орехи, болотины усыпала  брусника с клюквой.
 В будничных хлопотах пролетело два года, с той поры как Корней вернулся от эвенкийской родни.  Тяга к странствиям, нарастая, опять затерзала  его сердце, не давала  покоя. Он жил мечтой вновь отправиться в неведанные края:  пределы Впадины давно были  малы для его вольной, неугомонной души.
В скиту тем временем назрела и требовала срочного разрешения новая проблема. В первые годы жизни в Кедровой пади  скитские бабоньки  почему-то рожали большей частью пацанов, и теперь для подросших ребят не хватало невест. Посему на общем сходе порешили во что бы то не стало найти поселения одноверцев и сосватать невест оттуда. О том, что такие селения есть где-то на юго-западе, старолюбцы были наслышаны от инородцев.
Начали было обговаривать кому поручить столь ответственное дело, но поскольку  лишь Корней знал  эвенкийский язык, что для успеха замысла могло сыграть решающую роль, чаша весов сразу склонилась в его сторону.
- Пора бы и тебе, Корнюша, - напутствовал отец, - хозяюшкой обзавестись. Вона и борода у тебя скоро с моей тягаться зачнёт…

Рассвет чуть забрезжил, а Корней, сопровождаемый веселым пересвистом рябчиков и поклонами малиновых метелок кипрея, уже переходил речку по окатышам, с хрустом расползавшимися под   его ногами.
Идёт парень, а в груди непривычное волнение поднимается: перед его мысленным взором  стояло зардевшееся, как маков цвет,  лицо Дарёнки. Она только что нагнала его, и смущённо сунула в руку вышитый рукодельный платочек. Не проронив ни слова, глянула ему в очи так, что обожгла сердце, и тут же убежала, демонстрируя дивную стать, обратно в скит.
 «Господи, неужто это та самая худющая, нескладная девчонка, которая, стоя у скитских ворот, дрожа от холода, пялила на меня серые, огромные, немного навыкате глаза, когда я возвращался от Горбуна. До чего стройна и пригожа стала! И когда это она успела так расцвести! Живет-то  по соседству, а я не примечал?!» - не переставал изумляться  парень.
У подножия Южного хребта, более приземистого по сравнению с Северным, путник притянул поплотней к спине котомку, поглубже заткнул за пояс топор и начал подъем по ущелью, покрытому торчащими в беспорядке  скальными  обломками.
           С обратной стороны  хребта, навстречу ему, спешило отдохнувшее за ночь солнце. Ущелье, воздвигая на пути скитника поваленные стволы и груды серых глыб, как будто умышлено оттягивало время их свидания. Наконец Корней и солнце увидели друг друга и их лица засияли от радости долгожданной встречи.
Выскобленный ветрами и иссеченный тропами снежных баранов водораздел  покрывала мелкая щебенка. В отличие от округлых речных окатышей она была  угловатой, с шершавой поверхностью, местами покрытой узорчатыми разводьями лишайника. Представшие взору  южные склоны хребта рассекали глубокие, словно следы от ударов гигантского меча, прорези ущелий. По ним мчались белопенные ручьи.
Не успел Корней оглядеться и решить, по какому  ущелью легче и удобней  будет сойти на нижнее плато, как с востока черным вороньем надвинулось скопище брюхатых туч, стремительно поглощавших все вокруг. Выбора не было: приходилось спускаться по ближайшему разлому.
Тучи, проседая от скопившейся влаги всё ниже и ниже, пропитывали воздух сумрачностью и растущей напряженностью. Поскольку дно ущелья  покрывали острые, шаткие камни,  Корней, прыгая по ним,  рисковал в любой момент сломать не только ноги, но и шею. Тем временем провисшее брюхо одной из туч  настигло его. Путник определил это по сырому, плотному туману, появившемуся перед лицом. Корней пригнулся и почти побежал по ещё различимым камням вниз, рассчитывая  вырваться из мути и найти укрытие от неминуемой грозы. Но туча не отставала. Продвигаться приходилось уже почти на ощупь, ориентируясь на шум ручья. Парень понимал, что дальше  идти  не только бессмысленно, но и смертельно опасно. Тут весьма кстати подвернулась скальная ниша. Он забрался в неё, чтобы переждать грозу и  нашествие туч, поглотивших всё вокруг.
Собрав нанесенный весенним паводком древесный хлам, Корней достал из котомки прядь сухого мха. Ударом кресала о кремень  высек искры и запалил костерок. Робкие язычки, разгораясь, побежали, затрещали по сухим веткам и через минуту слились в трепещущее рыжее солнышко.. Корней осмотрелся. Ниша была довольно просторной. Дно  имело заметный уклон в сторону ручья. Поблагодарив Господа за предоставленное убежище, скитник, обращаясь к неутомимо ворочающемуся в хворосте  другу-огню, пробормотал:
« Извини, брат,  что-то притомился я» и, свернувшись калачиком,  тут же уснул.
Но то, что  вскоре началось, подняло бы на ноги даже мертвого. Дело в том, что скитника угораздило расположиться  в самом центре вызревшей к тому времени грозы.
Первые же раскаты грома, усиленные многократным эхом, были настолько мощными, что оглушили Корнея. Вскочив на дрожавший под ногами гранитный монолит, он ошалело завертел головой.
-  Господи, сохрани и помилуй, - перепуганно зашептал он, защищаясь крестным знамением.
Непроницаемая тьма то и дело озарялась мутно-белыми всполохами сатанинского сияния. Они следовали один за другим: то ослепительно яркие, то чуть видимые. Канонада не утихала ни на секунду. Ущелье накрыли потоки воды. Застучали, срывавшиеся  от раскатов грома и ударов молний, камни.
Внезапно черноту, в саженях двух от скитника,  расколол слепящий ствол. Корнея подбросило. Кромка ниши, куда пришёлся удар молнии, на глазах покраснела и застывающей лавой сползла вниз. Всё это сопровождалось столь резким и сильным треском, что парень на какое-то время вообще перестал слышать.
Вакханалия света, грома и воды длилась казалось бесконечно. Наконец, утробно порыкивая, гроза пошла на убыль, но ливень не ослабевал. Раскаты грома теперь заглушал   клокочущий рёв  ручья, превратившегося в неукротимый  поток. Корнея стали обдавать брызги подступавшей воды. Он невольно поёжился: не ровен час, смоет  и так измолотит о камни, что даже воронам ничего не останется. Нет! - пока не поздно, надо выбираться из этой ловушки!
Нащупав рукой границу подступившей воды, он мысленно представил форму ниши и понял, что спохватился поздновато: теперь чтобы  выбраться, следовало сначала зайти в воду.
Надев котомку, Корней осторожно, не отрывая ступней от покатого дна и одновременно упираясь рукой в потолок ниши, двинулся к её нижнему краю. Пока вода была до колена, он уверенно противостоял ее напору, но бесконечная стенка  принуждала скитника заходить все глубже и глубже. Еще чуть-чуть - и поток воды вместе с несущимися  камнями собьёт его с ног. Но Господь, наконец, смилостивился: боковина ниши, плавно загибаясь, открыла человеку проход на склон ущелья.
Ощупывая в кромешной тьме  каменные выступы, Корнею удалось подняться на несколько саженей. Но вскоре он вынужден был остановиться - опасался  сорваться в темноте с почти отвесной стены. Здесь, на крохотной площадке, он  простоял, вслушиваясь в надсадный рёв ручья, часа два. Стоял и без устали повторял слова молитвы:
« Отче наш Всемогущий! Молю тебя о милости Твоей! Ты, Господи, столько раз посылавший спасение рабу Твоему, обрати взор Свой на раба Твоего. Не о себе молю, а лишь о братьях и сестрах, пославших меня в дальнюю дорогу с единственной надеждой найти других сестер и братьев, столь же крепких в нашей вере. Молю Тебя о милости: помоги пройти этот трудный путь, не дай погибнуть рабу Твоему, приведи к тем, кого ищу. Укрепи мой дух! Помоги мне, Господи, исполнить волю братьев моих! Вера моя крепка и нерушима! Аминь!»
В голове гудело от рокота воды, раскатов грома,  ноги подкашивались от напряжения, но Корней продолжал молиться.
Светало. Ливень утих,  тьма рассеялась. Оглядевшись вокруг, парень пришел от увиденного в  ужас. Он находился в  расщелине,   склоны которой, смятые в огромные складки, дыбились почти вертикально.
А вот и солнце! О, это Великое Живительное Солнце! Как ты преображаешь всё вокруг  и меняешь настрой чувств и мыслей человека!
Сразу воспрявший духом, Корней даже подумал: «Не так уж и   худо всё!  Главное, что живой. Как нибудь выберусь». 
Пережив за свой короткий век уйму разных опасностей и приключений, он воспринимал их как нечто само собой разумеющееся и неизбежное. Если иному человеку происшедшее за эти сутки могло  отбить охоту к странствиям на всю жизнь, то для Корнея эта ночь была  памятным, захватывающим дух происшествием, о котором потом вспоминают с улыбкой и восторгом.
Внизу по-прежнему надсадно ревел, злобился бурный поток. Скоро его грозная мощь конечно иссякнет и вода пойдет на убыль, но стоит ли ждать, когда он утихомириться? Пожалуй, разумней попытаться прямо сейчас выбраться наверх.
Эта мысль понравилась Корнею, и он, карабкаясь по уступам, словно горный козел, сумел одолеть почти неприступную стену и выбраться на  плато, от края до края покрытое густой хвойной тайгой, пропоротой  местами  суставчатыми перстами скал.

Сквозь еловые лапы солнечные лучи почти не проникали, поэтому здесь стоял вечный полумрак и не росла трава, но, зато, сколько пухлых мхов и лишайников! Изумрудными коврами устилали они землю, седыми прядями поднимались по стволам, свисали с ветвей.
Деревья после грозы стояли тихо, неподвижно, словно ошеломленные  разгулом стихии. Всё вокруг было пропитано влагой. На кончиках    иголок   трепетали капельки воды, в которых редкие, сумевшие пробиться  сюда лучи,  зажигали  мерцание драгоценных камней. Ноги  утопали в толстом моховом ковре, скользили по сырым мускулистым корням. Тихо и безжизненно было в этой глухой чаще. Только кабарожкам, небольшим, сгорбившимся, будто от страха, олешкам мила  сумрачность и сырость ельников. Темные силуэты этих пугливых созданий и их негромкие вскрики «чиф-фый» оживляли угрюмую тайгу.
Целый день продирался Корней сквозь неё, то и дело пригибаясь и разводя руками колючие лапы. Наконец тайга расступилась и выпустила путника на открытый простор: лесистое плато  ступенчатыми уступами перешло в безлесное нагорье, окруженное лысоватыми горами. Редкие лиственницы, карликовые березы, чахлые кустики багульника только подчёркивали  безжизненность пейзажа.
Пройдя за день нагорье и перевалив  щуплый,  лесистый, изогнутый дугой хребет, Корней спустился на гладкую, как скатерть, обширную холмистую равнину,  покрытую ярко-зелёными травами. Всюду поблёскивают блюдца воды. Воды чёрной, маслянистой. На широком поле  нашли приют и несколько больших озер. В ближнее, самое большое, втекала полноводная  речушка.
«Буду держаться русла - люди всегда селятся по берегам», - решил Корней и пошел по звериной тропе вниз по течению. И правда -  на следующий день на  возвышениях стали попадаться кострища, ямы, кучи песка вперемешку с галькой. Будь Корней знаком со старательским промыслом, он бы сразу смекнул, что здесь мыли золото.  Выходит он  угадал - люди где-то поблизости?!
До скитника донеслись необычные, шваркающие звуки и плеск воды. Бесшумно подкравшись, Корней увидел невысокого,  широкого в кости, загорелого старика, с седой копной спутанных волос, покрывавших даже плечи, и разлохмаченной на всю грудь бородищей, в холщовых латанных, засаленных штанах, линялой рубахе. Мурлыча что-то под нос, усыпанный оранжевым крапом неистребимых веснушек, старик, держа корыто над водой, покачивал его круговыми движениями, одновременно понемногу сливая то, что в нем находилось. Скитник подошел ближе и, осторожно крякнув, поприветствовал:
- Бог в  помочь, мил человек!
- Благодарствую любезный, коль не шутишь, -  весело ответил корытник, ничуть не удивившись внезапному появлению Корнея. - Не зря ворон встречь летел, вот и гости! Откель явился, ангел божий? Подобру ль, поздорову?
- Издалече, - ответил Корней и неопределенно махнул рукой.
- Ладно, паря, не темни. Ты верно из Варлаамовой общины будешь. Колодка твоя мне знакома. Никодимова порода.
Ошарашенный  путник не знал, что и сказать. Безотчетно осенил себя крестным знамением, попятился.
- Да не пужайся. Знакомец я. Мужикам вашим, почитай, жизнью и волей обязан. До Бешеных порогов с ними хаживал.
Тут Корнею припомнился рассказ деда о шебутном, бесшабашном старателе, оставшемся на богатых россыпях золота   Глухоманки.
- Уж не Лешак ли вы, дядя?
- Вот видишь, и ты  меня знашь! - обрадовался старик. - Один мудрец говорил: «Свиделся раз - товарищ, свиделся два - приятель, свиделся три - друг». Так што я вашей братии теперича в друзья гожусь. Велика мать-тайга, однако ж тропы нет-нет да пересекаются.
Действительно, надо же такому случиться, чтобы свел Господь Вседержитель этих двоих, возможно единственных на сотни верст людей, на этом неприметном ручье. «Неспроста всё это», - невольно подумалось Корнею.
         Старатель, словно читая его мысли, с явной радостью  произнес:
- А ты ведь, голубчик, тута не случайно. Тебя мне Господь пожаловал. Дело есть. Подсобишь?
- Отчего ж не подсобить, дедушка, ежели дело богоугодное.
- Дело по твоим понятиям, пожалуй, и не совсем богоугодное, но управиться с ним может тока божий человек. А ты, сразу видать, душа непорочная, пред Богом чист, яко младенец, тебе все врата открыты. Так вот: обнаружил я тут недалече, в брошенном староверческом монастыре, тайник, но один остерегаюсь спускаться в него. Моего напарника, прости Господи  грешника, давеча у входа враз завалило. Пока копал помёр сердешный.  Но с тобой дело думаю сладится.  Айда прям счас разведаем, штой-то тама схоронено.
Лешак повел на вершину холма, где в окружении громадных деревьев,  стояла  за стенами из дикого камня, монашья обитель - приземистое строение казарменного вида с узкими бойницами-прорезями окон. К нему примыкало  несколько построек поменьше. Напротив них - часовня, а позади  обложенные дерном ледники, кузня, сушильные навесы - вот и все хозяйство.
Зайдя в  крепкий пристрой, Лешак взял кирку, загодя приготовленный факел и подвел Корнея к заваленному входу ведущему под монастырское строение. Расчистив проход, они помолились и, запалив огонь, зашли под свод. Пройдя шесть-семь саженей упёрлись в   каморку квадратной формы. Стены ее были выложены плитняком с прожилками льда между ними, на полу  несколько  пустых кованных сундуков. Старатель передал Корнею факел, а сам, долго не гадая, стал бить киркой по полу. После одного из ударов она чиркнула о металл. Сняли слой земли и, подняв лиственные плахи, увидели яму, в которой стояли четыре  пузатых  медных сосуда, похожих на самовар и три бочонка. Все они такие тяжёлые, что с трудом вытащили наверх. Открыли один из «пузачей». В нём лежала золотая, похоже, церковная утварь стародавних времен. Два других до верху заполнены золотым песком вперемежку с самородками, а четвёртый монетами, золотыми и серебряными вперемешку. Облитые воском бочонки вскрывать не стали. По весу итак было ясно, что не пустые.
- Не пойму  во сне это аль наяву, -  прошептал, обалдевший от восторга, старатель. - Бери, бери паря, сколь хошь!
- Нам не можно чужого. Тем паче, что злато  создано диаволом для растления душ. Через  него  многие слезы на земле льются, а душа, по завершению земного пути, в преисподней мучается .
- Это верно. Нет в нем счастья. Вот сколько уж лет бьюсь, бьюсь, мою, мою  и что с того?  В одном кармане клоп на аркане, а в другом блоха в кафтане. С Бешеных порогов, когда выбирался,  с  пуд  рыжухи утопил… А сколь обманывали, грабили - не счесть. Видать,  непутёвая у меня башка. От того Господь и не дает мне счастья. Вот у вас все строго по чести. По нерушимому порядку и твердым правилам живёте. Без   обид трудитесь  на общее благо. За то Он вам  и помогает!
- Так отчего ж не бросите свой бедовый промысел?
-  Што ты!  Это ж дюже интересное, фартовое  занятие! Чирей ему в ухо!
- Жаль мне вас, дедушка.
- А пошто жаль-то?
-Чудной вы и мозги у вас набекрень. Сами говорите, что злато счастья не приносит, а всю жизнь липнете к нему.
- Понимаешь, то вроде  хвори, холера ей в дышло. Знаю, что бедовое  дело, а совладать, бросить не могу. Темная сила в злате скрыта... Оно и вправду видать душу в ополон берёт, чирей ему в ухо!… Было время, баял в Рассею, на матёру землю в жилуху вернуться. Явиться в родную деревню одетым по-барски, в рессорном экипаже с тремя жеребцами и кучером, да устроить гульбу на всю округу. Штоб знали, што Лешак не пропащий человек и что душа у него щедрая!.. Землицы выкупить, зажить как все люди. Да, видать, уж не суждено. Злато не отпускает, приворожило насмерть… Чирей ему в ухо!
- Дядя Лешак, вы ведь тут, поди, всю округу излазили. Наверное, знаете, где какие поселения имеются?
- А тебе они пошто?
- Я ж не от скуки здесь брожу. По делу община послала. Одноверцев велено найти.
- Не знаю што и сказать?..  Есть скиты, да все, как и сей монастырь, пустынны. Людей ни в одном не встречал... Однако хватит паря язык о зубы попусту точить.  Пошли в мои хоромы, попотчую. Тама и поговорим досыта.
- А злато как же?
 - Апосля  сам  перенесу. Тута ни кто не тронет.
Они прошли  к постройке, где прежде, по всей видимости, располагались  трапезная со стряпушной. Посреди её громоздилась закопченная печь, на длинном столе красовался позеленелый от древности медный самовар, на полу стояла  широкая скамья. Лешак снял самовар, перевернул над лоханкой, вытряс золу. Пока делал это говорил:
-  Тута я и живу. Зимой прямо здеся на печи сплю, кости  грею.
Затем залил в самовар воды. Медные бока сразу густо запотели, и мелкие капельки, сливаясь друг с другом, медленно скатываясь, стали падать на столешницу. Бросив в трубу, запалённый полыхающей лучиной, завиток бересты, Лешак набил ее доверху сухими   шишками лиственниц. Пока закипал самовар, достал из еще теплой печи чугунок с душистой грибной похлебкой. Из ледника принес увесистую оленью лопатку, настрогал с промороженной мякоти аппетитные  завитки .
- От сырого-то вся сила и идет, - пояснил он. - Особливо от сырой печенки. Ежели с утра ее поешь, так цельный день ходи - не стомишься. От сырого всегда так…
Трапезничали с удовольствием. Расщедрившись, старатель принёс ещё к чаю душистого мёду. Возбужденный встречей, он говорил без умолку. Вспоминал, как Маркел с Колодой спасли его. Как плыли по реке, надрывались в порогах. Без устали восхищался умом и начитанностью Никодима.
- А вы знаете, Колода-то  утоп. Давно, еще до моего рождения.
Лешак помрачнел и, перекрестившись, пробормотал:
- Вот так всегда! Сведет судьба с путным человеком, ан его уж и нет...
Переночевав, Корней стал собираться в дорогу.
- Своим кланяйся. Передай, што поминаю добром! Я тута с год еще поживу. Там видно будет. Ну а ты, паря, что надумал? Куда теперь двинешь?
- Эвенков поищу,  может, у них что выведаю.
- Иха братия в той стороне, вон за теми горами шастает, -  Лешак махнул рукой на  юг, – Ну, давай с Богом. Хотя постой - не могу я тебя просто так, с пустыми руками, отпустить. Возьми хоть образок в дорогу...
- Сие можно. Такое даренье в радость, тем паче  от чистого сердца.
- Диковинные вы люди... Погоди, возьми еще чего. Не хошь злата, так вон   из хозяйственной утвари че надобно выбери, али соли  отсыпь -  ее тута в монастырской кладовой с избытком припасено.
- Вот от соли не откажусь. Наши премного благодарны вам за неё будут. Только  ведь несподручно мне  с нею по тайге ходить будет.
- Так ты на обратном пути захаживай. Тогда и возьмёшь сколь под силу.



СКИТЫ-ПРИЗРАКИ.

Путь к синеющим сквозь дымку окаменелым волнам  пролегал через старую гарь. Обугленные стволы еще торчали кое-где черными перстами, но земля уже покрыта брусничником; стайками кудрявились  кустики голубики. Более высокие места облюбовали радующие глаз заросли кипрея с яркими султанами розовых цветков, источавшими густой медовый дух. Кое-где поднялась березовая поросль - извечный пионер лесных гарей. Под их сенью скоро начнут пробиваться махонькие  сибирские сосенки и елочки. С годами они, обогнав своих покровительниц, постепенно выживут их. А следом теневыносливые разлапистые ели заглушат и светолюбивых подружек: мало кто может выжить в плотной тени елей. В итоге через многие десятки лет на месте веселого смешанного леса встанет сумрачный еловый.
За гарью началась зыбкая, кочкастая низина, по которой, сонно петляя, текла речка, вернее ее бесчисленные мелководные рукава, перемежавшиеся  болотцами с чёрной, подёрнутой рыжими разводьями, водой. Белобрюхие кулики, попискивая, вылетали из мокрых трав и с криком кружились над путником, окутанным черной пылью несчетного гнуса.
Поначалу Корней шёл осторожно, но вскоре понял, что топь совершенно безобидна - монолит вечной мерзлоты не давал провалиться выше паха. Приятней всего было  идти  по участкам,  покрытым ягелем - под ним образовалось сплошное переплетение корней и стеблей  и ноги почти не проваливались.
Через пару вёрст началась болотина, густо утыканная кочками невообразимых размеров. Иные были столь велики, что достигали  сажени в обхвате. Их макушки покрывала веер скользкой травы. Поскольку прыгать по кочкам было рискованно, приходилось петлять в  между ними, по чавкающей воде, но, к счастью, недолго: болотина  закончилась и Корней выбрался на сухую гряду – погост, уставленный скелетами засохших лиственниц.
Дойдя до предгорий, Корней стал подниматься по берегу  ключа, в  журчание которого красиво вплеталось пение птиц, гнездившихся в окрестных зарослях. Ключ был так пригож и звенел так жизнерадостно, что и скитник повеселел. Из под ног то и дело выпархивали потревоженные птицы, упруго извиваясь уползали под камни змеи, весело попискивая,  проносились бурундуки.
Принесенный ветром запах протухшей рыбы известил его о том, что где-то поблизости столовая выдры. И точно: вскоре путник увидел ее - плоский валун под небольшим утесом. На нём лежали две кучки с внутренностями каких-то рыбёшек и недоеденная голова. По пузырчатому следу, бежавшему по воде, Корней легко обнаружил и саму симпатичную рыбачку. Вот она выставила на мгновение нос, вдохнула, и вновь скрылась. А через полминуты вынырнула уже с хариусом в зубах и, забравшись на валун, принялась есть добычу с хвоста.
Замерший в кустах Корней получил прекрасную возможность внимательно разглядеть ловкое и красивое тело выдры, покрытое густым темно-коричневым мехом с восхитительным серебристым налетом на шее, груди и брюшке. Приплюснутая голова с маленькими ушками, короткие лапы с перепонками, длинный мускулистый хвост  идеально соответствовали её полуводному образу жизни.
Покончив с хариусом, она, посвистывая, проскакала по лежащей поперек ключа лесине на другой берег и развалилась  на теплом песке погреться. Корней вышел из укрытия. Застигнутая врасплох речная разбойница вскочила и нырнула в воду, а скитник продолжил подъем на хребет.
        Притомившись, он присел возле изогнутой коленом  березы подкрепиться росшей здесь в изобилии сочной янтарной морошкой. Пока лакомился к ручью  вышли олени. По очереди поднимая головы и оглядываясь, они принялись жадно цедить  мягкими губами залитую солнечными бликами воду. Напившись,  легли  на белый мелкий песок, вскипавший  крохотными облачками, бьющих со дна родничков. Насладившись прохладой, рогачи встали и ушли, на ходу пощипывая траву.
Не успел песок, поднятый копытами оленей, осесть, как к водопою выбежала пара волков. Предупреждая оленей об опасности, Корней гикнул. Те, будто подхваченные ветром, в мгновение ока скрылись в чаще. Волки, взбивая брызги, кинулись следом.
Заночевал путник в сухом дупле на мягкой подстилке из осыпавшихся гнилушек. Утром его разбудил яростный стрекот. Выглянув из убежища, Корней увидел  последствия дикого побоища. Между кустов на примятой траве лежали окровавленные глухари: взрослая глухарка и два чуть оперившихся птенца. Одного из них терзал рыжий колонок. Корней знал, насколько отважен и до невероятности ловок этот маленький хищник, но никак не предполагал, что он способен совершать такие  опустошительные набеги.
В памяти тут же всплыл испуг, перенесенный им в детстве, когда  в морду их собаки вцепился колонок. Пес, визжа, мотал головой, бил лапами, катался по земле, слепо тыкался по сторонам, а рыжий удалец, пронзительно стрекоча, терзал, рвал когтями  его  нос и глаза. Подоспевший отец точным ударом посоха лишил жизни рыжего дьяволенка. Вот уж злюка так злюка! Но как смел и дерзок!..
Пологий подъем на хребет закончился, и с линии водораздела Корнею открылась новая, тучная долина. Глядя на пестрящие цветами поляны, зеленокудрые сосновые боры, островки светлых, как невесты, березняков, языки серых осыпей на склонах гор, окружавших долину, пасшиеся там и сям табунки северных оленей, путник замер от восторга.
В конце июня на тайгу всегда любо смотреть, но здесь красота была особенной: светлой и торжественной. Золото солнечных лучей, переплетаясь с мозаикой полевых цветов и зеленью леса, соткало чарующий узор. Было тепло, даже жарко, где-то вдали за горами прокатывался гром, а здесь над долиной висели округлые  облака, похожие на огромные пухлявые одуванчики; четко и мерно отсчитывала, непонятно для кого, годы жизни кукушка.
Скитник спустился в долину и увидел, кстати уже не первый раз,  на лиственном колу  побелевший от солнца череп медведя. Пустые глазницы  как всегда смотрели на восток. Вид черепа  не удивил Корнея. Он  знал, что эвенки, добыв, при острой нужде, медведя, в первую очередь варят голову и, очистив  от мяса, насаживают её на высокий кол.  Тогда дух медведя  быстро  находит  свой дом и  не мешает охотникам выслеживать добычу .
  Вскоре путник вышел на свежую тропу. Послышался перезвон бубенцов. Слева и справа показались, пасшиеся разрозненными табунками олени. Заметная тропа привела его прямо к эвенкийскому стойбищу, состоящему из трёх  островерхих чумов. Над одним поднимался лёгкий, почти прозрачный дым. Сквозь берестяные покрышки доносился визг, смех детей, говор, стук посуды. Из чума вылез тщедушный эвенк.
Увидев огромного, незнакомого лучи, он поначалу насторожился. Но, когда Корней поприветствовал его на родном языке, успокоился и кликнул домочадцев. Обступив Корнея, они  оживленно расспрашивали: кто он, откуда и куда путь держит. Узнав, что пришелец - внук Агирчи, стали оказывать ему всяческие почести: даже до них уже докатилась молва о шамане луча-хомоты.
«Молодой и всемогущий шаман излечивает оленей от любой болезни. Он вернул из «царства верхних людей» сына Сапкара - Хэгды и подарил ему чудо творящую картинку Доброго Духа. Теперь  Хэгды  много знает и понимает. Теперь все ходят к нему просить совета», - так гласила последняя молва про деяния Корнея.
Гостеприимные эвенки уговорили знаменитого соплеменника заночевать у них. К этому времени к стоянке пригнали с  пастбища оленей. Они встали, пережёвывая жвачку.  Дети быстро соорудили  для них, из  веток с зелёными листьями, дымокуры.
Перед Корнеем   выложили  на широкий лист бересты куски сочного, жирного мяса и пока парень ел, обитатели стойбища занимались каждый своим делом. Чай пили уже все вместе у костра. После чаепития мужчины  раскурили трубки. По ходу неторопливой беседы скитник выяснил, что в этих краях русские поселения есть только  за  кряжем на юго-востоке. Когда позапрошлым летом эвенки аргишили* там видели  бородатых луча, но подойти побоялись. Слух как раз прошёл, что в южных краях большая битва была. Красное и белое войско бились. Белое  крепко громили и те кто уцелел как раз в тех глухих местах прячутся.
За разговорами засиделись за полночь. Лесные кочевники, осмелев,  стали допытываться, в чем сила «картинки», которая делает Хэгды таким умным.
Корней достал образок, взятый в монастыре. Седая, крепкая старуха, взглянув на изображение Христа, произнесла:
- Сразу видно, добрый луча. А он всем помогает или только Хэгды?
Корней объяснил:
- Его зовут Исус Христос. Он сын Бога.  Он помогает тем, кто любит и верит ему, кто живет по его  заповедям: люби ближнего, почитай родителей, не убивай, не воруй, не клевещи,  не завидуй.
- Оставь его нам. Мы  так живём. Мы  будем любить его.

Когда умерла последняя утренняя звезда, каждый двинулся в свою сторону: эвенки погнали оленей на пастбище, а Корней пошёл к каменистому, покрытому кое-где пятнами кедрового стланика скалистому кряжу.      
Взобравшись на него, скитник прилёг на сухой, колкий ягель перевести дух. Отдышавшись, вскарабкался на стоящую поблизости скалу, чтобы получше осмотреться. Расстилавшаяся под ним широкая, таежная долина, со слюдянистыми извивами речушек, была  со всех сторон защищена от ветров хребтами и сильно походила на его родную Впадину. Облака, проплывавшие над ней, своими тенями то усиливали сочность красок, то приглушали их.  Намётанный взгляд Корнея сразу зацепился за нечто странное, возвышавшееся над деревьями посреди впадины. Пригляделся - крест. Родимый восьмиконечный! Неужто поселение староверов?! Горя от нетерпения, парень побросал в котомку нетронутую еду и съехал по мелкому курумнику вниз... Точно, вон часовня с шатром и любезным крестом, торжественно взметнувшимся в молчаливое небо! Вскоре Корней уже стоял у бревенчатого частокола, окружавшего селение. За ним, среди тучной, нехоженой травы, две дюжины почерневших  изб.
Сердце возликовавшего было Корнея сжалось: а где же люди? Зашел в одну избу, в другую: на нарах лежали... полу истлевшие мумии в хорошо сохранившихся одеждах. По малому росточку одних и седым волосам других, скитник понял, что покоятся здесь только дети и древние старухи со  стариками. Домашняя утварь  на  месте. У печей груды березовых поленьев. В самом большом доме на продолговатом столе лежал овальный камень размером с глухариное яйцо. Корней осторожно вытер с него пыль полой рубахи.
В полупрозрачном окаменелом молочном желе угадывались слои, напоминающие странички книги. С первой глядело голубое око, окруженное, словно нимбом, серыми, жемчужного блеска кругами. От него исходил необыкновенный магический свет.
Корней преподнёс камень к лицу, чтобы получше разглядеть рисунок. Неожиданно перед глазами поплыли радужные круги и сквозь лазоревое свечение проступили   не виданные им прежде картины...

...Зима. У знакомой часовни уйма народу. Все угрюмо слушают человека в папахе. За ним стоят вооруженные люди, тянется цепочка саней, запряженных большими безрогими оленями с длинными гривами на шее. Череда этих светящихся картинок стала  меркнуть, а следом  проступила бревенчатая стена, стол, человек, лежащий на лавке. В скрещённых на груди руках горит    свеча. Она, порывисто мигая, гаснет, всё вокруг тускнеет и Корней вновь видит свою ладонь и камень на ней...
Оторопевший юноша осторожно положил «всевидящее око» обратно на стол и трижды перекрестился...
В часовне, из угла с потускневшим от старости иконостасом, сквозь паутину с высохшими мухами на  скитника воззрились огромные скорбные глаза Исуса Христа и суровые лики святых угодников в запылённых окладах. В паутине что-то шевельнулось. Приглядевшись, Корней различил единственного живого обитателя часовни - большого коричневого паука, с крестом на спине. При приближении человека он  уполз за обвитую паутиной лампадку.
За дни, проведенные в долине, Корней обнаружил еще шесть  скитов-селений поменьше, с одним - двумя десятками изб, выглядевшими толпой призраков на погосте.  Они соединялись между собой  заростаюшими тропами. В первых трех он так же увидел истлевшие тела: одни на лежанках, другие на полу. В остальных же скитах их не было Но вещи и посуда во всех этих избах тоже, как и в первом скиту, были на своих местах. Похоже, что те, кто остались в живых, покинули дома в одночасье, не успев взять с собой даже самого необходимого. В сенях одной из изб Корнея озадачили несколько длиннополых одежд, с золочёнными нашивками на плечах,  висящих в ряд на деревянных гвоздях. Откуда в староверческом поселении взялась казённая одежда?
        Но более всего парня  терзал вопрос, отчего такие крепкие, ладно обустроенные селения вдруг  обезлюдели? Что  здесь произошло?  Отчего среди умерших только старые да малые? Куда подевались взрослые? Покосила  страшная хворь или еще какая напасть случилась?  Для Корнея это оставалось пока загадкой...
       Брошенные пашни, разделявшие поселения, покрывали такие высокие травы, что достигали пояса, а местами и выше. Особенной  мощью отличался борщевик.   Судя по следам-траншеям, медведи постоянно приходят сюда кормиться его мясистыми стеблями: повсюду валялись огрызки, измочаленные зубами зверей. Корней тоже с удовольствием стал срезать и жевать  сладковатую, сочную мякоть. В это время трава зашевелилась и из неё показалась симпатичная мордашка медвежонка. Он с любопытством разглядывал человека, но парень, зная, что медведица, которая наверняка где-то поблизости, вряд ли потерпит  его  соседство, поспешил удалиться,.

На  южной окраине долины, в седьмом по счету  скиту-призраке, Корней обнаружил свежо натоптанные тропки, ведущие к одной из изб. С радостной надеждой юноша подбежал к крыльцу и отворил дверь. На скамье сидел седогривый, но, впрочем, на вид не старый мужчина с высоким, чистым лбом и аккуратной окладистой бородкой под ястребиным носом с красными прожилками. Его благородная внешность никак не вязалась с той обтрепанной, латаной одеждой из самотканого сукна, в которую он был облачен. Мужчина читал  хрипловатым баском книгу сидящему рядом  подростку с  вопрошающими глазами на неестественно взрослом лице. Увидев Корнея, человек отложил фолиант и начал истово креститься двумя перстами, не сводя изумлённо-перепуганных глаз с вошедшего.
Корней, смекнув, что его приняли за восставшего из мертвых, сдерживая волнение, произнес:
Доброго здоровья вам. Не пужайтесь. Странник я, тоже из старообрядцев.
Улыбаясь сквозь слезы радости и счастья, мужчина кинулся горячо обнимать вошедшего:
- Милости просим. Какими судьбами?
Вскоре братья по вере знали друг о друге многое. Беседа их, перемежавшаяся молитвами, затянулась, как водится в безлюдных краях, до утра. Выяснилось, что этот благообразного вида человек по имени Григорий, выходец Костромской губернии, из состоятельной семьи, живет здесь с прошлой осени. При царе преподавал в Иркутске богословие и старославянский, имел учёное звание профессора. Не желая принимать насаждаемые новой властью  порядки, он нашёл приют в загородном монастыре. Но  вскорости   в святой обители разместили кавалерийский полк, а изгнанные монахи разбрелись по окрестным деревням.  Григорий с одним из иноков, купив лодку и необходимые житейские потребы, отправились  на север, подальше от  мест, поражённых революционной заразой.
Сплав по реке не был  утомительным, и даже нравился профессору, но на третий день неудачно наскочившая на валун посудина  перевернулась. Вывалившийся  в воду Григорий успел ухватиться за корму. Когда  течение  вынесло лодку  на поросшее тальником мелководье  он выбрался на берег. Потом долго искал, кричал  своего спутника, но безуспешно. Тот, не умея плавать, скорее всего, сразу утонул.
Проблуждав по тайге несколько дней, изголодавшийся странник наткнулся на стоянку эвенков. Инородцы накормили его и уложили спать  на шкуры. Совершенно не приспособленный для жизни в тайге учёный   так и прижился у них. Что бы не быть добросердечным эвенкам обузой он выполнял любую посильную работу, но в основном заготовлял  дрова и помогал  женщинам выделывать шкуры..
Быстро освоив несложный язык лесных бродяг, Григорий узнал, что дальше на северо-востоке имеется немало потаенных селений старообрядцев, и по весне в одиночку двинулся на их поиски. А когда наконец нашёл их, то увидел ту же страшную и печальную картину, что и Корней.
А остался он здесь, чтобы исполнить христианский долг - предать земле умерших единоверцев. Переходя из скита в скит, профессор хоронил их останки. Однажды вечером дверь в избу, где он ночевал, тихонько отворилась и в образовавшуюся щель просунулась патлатая голова. Григорий молча смотрел, что будет дальше. А «голова» с ходу предложила: «Давайте вместе жить. Со мной не пропадете». - И положила на стол двух рябчиков.
«Господи, откуда ж такой объявился», - подумал профессор, а вслух сказал:
- Ну что ж, я согласен. Давай знакомиться. Меня зовут Григорием. Я здесь живу, а ты где?
- Нет, дядя, это я здесь живу. А вы пришлый. Я за вами давно смотрю. Поначалу боялась, думала, тоже грабить будете. Но когда вы стали хоронить наших, поняла - вы не такой, вы хороший.
- Так ты выходит девочка?!
- А то!  Ефимия я, а попросту  Ефимка.
Так, по Божьей милости,   и зажили вместе: профессор и чудом уцелевшая юная дева.

- Скверно нынче в России, - сетовал Григорий, - смута после заговора антихристов великая, бесчинье небывалое.  Дошли до братоубийства. Дети супротив отца   пошли. Полное светопреставление!
Узнав, что Корней из по сей день здравствующей Варлаамовской общины, Григорий просиял:
- Слыхал про ваш благочестивый скит от эвенков, и про тебя от них знаю. Крепко схоронились вы - никто не ведает дороги к  вашему прибежищу.

Продолжать поиски жилых селений дальше на юге не имело смысла - там уже властвовали антихристовы Советы.
Григорий предложил  поискать в восточных районах, но Корней знал от эвенков, что там поселений  вообще нет. Решили возвращаться во Впадину. Утешением было то, что возвращаются  втроем. Но прежде следовало захоронить оставшихся в трёх скитах  братьев по вере.
      Когда зашли в дом, где на столе лежал странный камень, Корней вспомнил про видение и, в надежде, что профессор увидит то же, что и он, подал его учёному.
      - О, агат! Да какой красивый! - с восхищением произнес Григорий.
       Корней внимательно наблюдал за выражением лица спутника:
- Вы  больше ничего в нем не видите?
Профессор еще раз внимательно оглядел агат и вопросительно посмотрел на парня.
- Дядя Григорий, не знаю, как объяснить. Может, это и наваждение было, но когда я смотрел на камень в первый раз, то увидел вокруг него движущиеся картинки, - и скитник словами обрисовал видение.
- Корней, да ты провидец или святой! - воскликнул Григорий потрясенно. - То-то ни в одной избе, ни в одном амбаре, ни в одном погребе нет припасов. А люди, которых ты видел в папахах  - это и есть представители новой власти. Взрослых они выходит с собой увели, а старые и малые с голода по умирали.
- Выходит они весь провиант изъяли? Оставили людей в зиму без крошки...  Новая-то власть, похоже, не лучше старой, - расстроился Корней.
Когда предали земле последнее тело  и, собрав пожитки, пошли по тропке в сторону далёкой Впадины, путникам почудилось, что  за ними кто-то идёт. Обернулись - никого. Перекрестились и двинулись дальше, но через некоторое время до них явственно донеслось жалобное поскуливание. Люди остановились, прислушиваясь. На тропе показался худой запыхавшийся медвежонок. Прыгая через примятые пучки травы он изо всех сил старался догнать путников.  Корней  вытащил из котомки запеченного гольца и, покормив с руки, легонько подтолкнул малыша обратно в сторону скитов. Но повеселевший доходяга уходить не собирался.
- Дядечка Корней, это мой друг Потапушка. Он тоже сирота. Мать его еще когда черемуха цвела околела. Давайте возьмем его с собой.
- Ефимья дело говорит. Грешно бросать несмышленыша, пропадет, - поддержал профессор.
Корнею по душе пришлись слова сотоварищей и он предложил:
- Понесем пока на руках, пусть отдохнет.

Всю обратную дорогу путников мучила установившаяся после недавних дождей духота. Долгое в эту пору солнце и безветрие превратили насыщенный влагой лес в парную. Когда светило достигало высшей точки на небосклоне, прогретая в полную меру тайга, разомлев, наполнялась такими густыми испарениями, что людям становилось невмоготу. Еще неделю назад сухой и ломкий ягель стал упругим, мясистым. Он рельефно выделялся на зеленом ковре  узорчато-жёлтой пеной.
Шли мокрые от пота и влаги, пропитавшей воздух. Дышали часто и тяжело, то и дело откашливая мошку, залетавшую в рот. Ветер, итак едва живой, застревая в верхнем ярусе веток, вниз вообще не просачивался. Путники большей частью молчали: слова, произнесенные вслух, отнимали много сил. Только сопение Потапушки, стоически переносившего духоту, нарушало вязкую, липкую тишину.
Питались чем придется. Заходя освежиться в озеро или заводь, они, наученные Ефимкой, надергивали там связки тонких стеблей с висящими на них фигурными водяными орехами. Обрывали черные плоды с острыми рогами и, расколов кожуру, ели  сытную белую мякоть. Для разнообразия вечером запекали водяной орех в золе. Испеченный, он был еще вкусней.
Как-то вышли на старую гарь, сплошь заросшую малинником. Ягод было так много, что иные ветви сгибались под их тяжестью до  земли. Алые, сладкие, с сочными шаровидными пупырышками они сами просились в рот. Путники, сняв котомки, ели, срывая пальцами ягоду за ягодой, ещё и ещё. Наконец наевшись они, вдыхая витающий над кустами нежный аромат,  стали  наблюдать, как ловко управлялся с малиной ненасытный  Потапушка: наклонит к пасти самую плодоносную ветвь и губами быстро обрывает спелые ягоды.

Наконец  достигли монастыря. Занедуживший Лешак недвижимым пластом лежал на печи.
- Ах ты, Господи! Каких гостей мне Бог даровал! Многие лета вам здравствовать! Простите, Христа ради, что вот так  встречаю. Угораздило старого дуралея спину вчерась на рыбалке застудить. Зато гольцов наловил пуда три. Холера ей в дышло. А ты паря, я вижу, не зря  ходил. Нашел-таки, кого искал, - похвалил он Корнея.
- Да не совсем так, дядя Лешак. Скитов  сыскал много, да людей в них нет. Только эти двое. Познакомьтесь: Григорий и Ефимья.
- Мне блазнится, что старшой по лицу вроде как из бар.
За Григория ответил Корней:
- Зоркий у вас  глаз.  Ученый  он. Профессор  богословия. Нашей к тому же веры человек, а вот девчонка - из местных, скитских. Чудом уцелела. Остальных Господь прибрал после  греховных деяний антихристовых слуг.
- Хорошо хоть этих сыскал. Всё вам  прибавка. Я тута еще кое-что для тебя приготовил. Прошлый раз забыл совсем. В кладовой запасы пороха и свинца имеются. Это-то, поди, вам можно в даренье принять?
- Благодарствую. От этого не откажемся.
- Да вы седайте к столу. Откушайте малосолоного тайменя, - спохватился Лешак. - Позавчерась  поймал на мышь. Специально ходил на ямы в горное верховье его рыбачить. Вона в котле под гнётом, нарезанный ломтями лежит. До чего жирный зараза - янтарь янтарем. Ежели рыба не по нраву в леднике ещё студень из  лосятины есть. Он с солёными грибами особенно хорош.  Только извиняйте: как-нибудь сами об еде хлопочите. Я нынче не работник.

Сердобольная душа Корнея не могла оставить хворого Лешака без помощи.
- Немного задержимся - поднять старика надо, - объявил парень спутникам.
Григорий с Ефимьей, непривычные к таким длительным переходам, даже обрадовались возможности передохнуть. Те несколько дней, пока Корней занимался старателем, были использованы ими с большой пользой. Профессор безвылазно просидел в монастырской библиотеке, где обнаружил несколько очень редких богословских книг. А Ефимка излазила все закутки и чуть ли не каждый час прибегала к друзьям демонстрировать найденные ею «сокровища»: сломанный нож, маленькую железную коробочку, кованый гвоздь, монетку с двуглавым орлом и тому подобное.
Наконец, изрядно нагрузившись (два мешочка с шестью фунтами* свинца приладили даже Потапушке)  гости,  поблагодарили Лешака за щедрость и продолжили путь.
Когда они поднимались на Южный хребет по валунам, устилавшим дно пенистого ручья, многодневная духота стала спадать и отступила вовсе, как только они оказались на продуваемой всеми ветрами широкой седловине  в верстах трёх от того места где Корней совершал памятный спуск в  ущелье, спасаясь от грозы. Здесь низкорослый лес чередовался  горными луговинами, а скальные участки покрывали не лишайники и мхи, а ползучий можжевельник. На светло-желтых ягельных полях паслись олени…

                ВСТРЕЧА
    
        После изматывающей дороги, с ночевками в тучах гнуса, вид Впадины в  зубчатой оправе Северного хребта, и смехотворно маленького отсюда скита, растрогал молодого скитника до такой степени, что он был готов бежать, не щадя ног, к чуть различимому отсюда родительскому дому. Его волнение, по всей видимости, передалось не только товарищам, но и медвежонку. Тот, не ожидая команды, почти покатился вниз. Люди бросились следом.

Когда  переходили Глухоманку, их заметил паривший в поднебесье Рыжик. Он сразу признал Корнея и крутыми виражами пошел на снижение. Черным вихрем пронесся перед путниками и, сложив огромные крылья, сел на галечный берег. Счастливый Корней подбежал к беркуту и прижал его к груди так, как прижимают самое дорогое существо: нежно, с любовью. Отпустив, погладил  по спине:
- Ну и глазастый же ты, Рыжик. Молодчина!

Не смея нарушить устав, Корней первым делом повел профессора к дому наставника. Маркел сидел на чурке под высохшим кедром, оставленным посреди скита еще в пору его строительства.
Выбеленный солнцем, ветрами, мощный скелет таежного патриарха с перекрученными кряжистыми сучьями возвышался над зелеными собратьями на пять-шесть саженей. Сколько помнил себя Корней, столько и стоял этот кедр здесь, седоствольный и летом и зимой. Вокруг многое изменилось, а он, растопырив корявые сучья, так и стоял как символ несгибаемого, мудрого старца, неподвластного времени.
Сняв и сложив возле крыльца котомки, путники подошли к наставнику. Отвесили земные поклоны. Узнав, что Григорий преподавал в государевом заведении, Маркел сразу насторожился. Однако вскоре у обоих глаза потеплели от симпатии друг к другу. Наставник был зачарован образованностью и глубиной познаний профессора в части старозаветного православия.
Душеполезная беседа грозила затянуться, но пришёл Елисей и позвал путников очистить жаром да паром плоть свою. Спускаясь к курной бане, Корней издалека приметил  Даренку, несшую с речки корзину стиранного белья.
- До чего  пригожа. А очи, как уголья, так и искрятся, - как бы невзначай обронил отец. – Женихов  нынче полно. Как шестнадцать стукнет, так поди, в очередь  сватать начнут, -  лукаво глянув на сына, добавил он.
Корней вмиг покраснел до кончиков ушей. Подошедшая Даренка,  стрельнув  взглядом, смутила ещё сильней. Поклонившись всем, она горделиво проплыла мимо, кокетливо поправив на ходу косу.

Баня, натопленная березовыми дровами, успела прокалиться, выстояться, пропитаться духом свежезапаренных трав и дегтярного дыма. Пол в предбаннике с широкой лавкой устлан пахучим лапником. Пышущая жаром печь завалена горой раскаленных до красного свечения валунов. В лохани томились благоухающие травы: мята, чабер, донник. В углу, в самом низу,  большая лиственная кадка с холодной зольной водой. Рядом с каменкой – другая, с горячей, нагретой калеными валунами.
Запарили березовый, вперемешку с багульником, веник. Отец Корнея черпанул ковшом и плеснул горячий духмяный настой на каменку. Пар словно огнем объял тела. Вскорости мужиков проняло потом так, что ручьи потекли на обжигающий полок.
Не спеша поддавая парку, разогрели баньку до того, что засмолились черные стены и потолок: здесь  любимым на Руси осиновым баням предпочитали сосновые. Сучки прокопченных потолочных плах  увлажнились навернувшимися слезинками тягучей смолы.
         Хлестались изо всей силы жгучими, как огонь, душистыми вениками.
- О-о-ох! Хорошо-то как! Поддай, поддай еще! - в восторге просил тятю Корней.
Разогревшись до нутра, парень соскочил с полка и, стремглав вылетев из бани, прыгнул в ямину с ключевой проточной водой. Поостыв, вбежал назад и принялся хлестаться пуще прежнего.
Распарившись, помылись, стирая мочалом скопившуюся грязь.
Выйдя из парилки, все выпили  брусничного настоя. Долго сидели на лавке в предбаннике, без конца вытирая обильно проступавший пот. Еще выпили бодрящий настой. И еще потели. И все легче дышалось телу. Оделись во все чистое.
- Нет пуще услады на белом свете, чем баня! Чувствуешь себя после нее словно ангел! – заключил профессор, выходя во двор.


После вечери в чисто выдраенную  поташем горницу Маркела потянулась братия.
Корней рассказал собравшимся о том, что повидал. Всех опечалила весть о  безлюдстве и запустении южных староверческих поселений. Григорий, дополняя, поведал, что династия Романовых иссякла, о новых порядках, насаждаемых в России, о небывалом даже при царе антихристе притеснении и хуле церкви, вселенском разброде и крушении  морали. 
- Это всё отголоски раскола. Если б не раскол, то и смуты нынешней не случилось! Ведь до раскола все мы были вместе, как един кулак. Никоновы новины разброд в народе и посеяли. После того и разладилось все, - с болью заключил наставник.
            - Скорбно и печально было мне видеть прежде повсеместное падение благочестия, а у вас тут благодать и  согласие. Вижу великую к вере ревность и многие добродетели забытые. Народ опрятен, чист, и не только в одеждах, а и в мыслях. Но более всего меня в вашей общине восхитило уважительное отношение к старикам,  - продолжал профессор, - В городе, к сожалению, это давно утеряно.
-Мы конечно не святые. Яко все человеки согрешаем, но в службах у нас всё по старым, неправленым догмам. Без единого упущения, -  ответил польщённый Маркел.
Горестные вести конечно огорчили братию, но несколько утешило то, что у них появились новые сотоварищи. А ещё все были  рады  редкостным книгам, огневым припасам и новой партии соли.
Стариков приятно изумило, что Лешак жив и с благодарностью вспоминает о них.
- Батюшки, а я был уверен, что он давно сгинул.
 -Эта бестия крепкого покроя. Он ещё нас переживёт!
  Григорий, с дозволения Маркела, прочитал замечательную проповедь об огнепальном богатыре духа - протопопе Аввакуме. Чем еще паче расположил к себе старцев. От свежезаваренного земляничного чая ученый вежливо, но твердо отказался:
- Вареная вода только в бане хороша!
При виде столь строгого соблюдения уже забытых правил, собравшиеся окончательно признали учёного мужа  своим.
Выяснилось, что род Григория возник во времена давние, в летописях теряющиеся. Но самым поразительным было то, что его мать приходилась двоюродной сестрой князю Константину. Повспоминали по этому случаю давно покинутый Ветлужский монастырь, одноверцев, оставшихся там. Здравствует ли кто из них еще, или тлен уж косточки выбелил?

Ночью Корнея разбудила неясная тревога. Поначалу смутная, словно невнятный шепот, но чем ближе к утру, тем все более явная и отчетливая.
- Неужто с дедом что случилось?!..
  К его хижине Корней бежал что есть мочи. Следом трусил Потапушка. Ветер, будто торопя их, дул все время в спину.
         Простак поднялся навстречу тяжело и неуклюже. Приличия ради, вяло махнул хвостом и тихонько проскулил.
Старец лежал на топчане со сложенными на груди руками. Костяшки суставов резко выделялись на худых кистях. Глаза, казалось, утонули в кустистых, до сих пор не тронутых сединой, бровях. Белые волосы и длинная борода ярко светились под лучами солнца, падавшими на них сквозь раскрытый дверной проем. Корней пощупал лоб - холодный.
- Опоздал!!! Что ж ты, деда,  не дождался?!.. А я ведь привел в скит двоюродного племянника столь любимого и почитаемого тобой князя Константина.
В лачугу осторожно протиснулся пес. Потерся  тусклой шерстью о ноги Корнея и, переводя грустный взгляд то на лежащего хозяина, то на гостя, вновь заскулил. «Плохо мне, ой как плохо», - говорили выразительные глаза собаки. Тут в хижину буквально вкатился лохматый медвежонок. Подскочив к лежащему старцу, он лизнул ему лицо. Веки у Никодима вздрогнули. Он приоткрыл глаза и узрел перед собой… клыкастую пасть:
- Господи, неужто я  в аду?
Старец осторожно приподнял голову и, увидев стоявшего рядом Корнея, чуть слышно прошелестел:
- Здравствуй, радость моя!
Ошарашенный Корней бросился к деду, обнял его, трижды поликовался с щеки на щеку и, захлебываясь от нахлынувшего тёплой волной счастья, стал восхвалять Создателя за свершенное чудо. Потом сели, прижавшись друг к дружке, на топчане. Несколько оправившись, Никодим  ласково погладил внука:
- Ну что, чадо любезное, рассказывай... Хотя погоди. Дай мне сказать, а то ещё не успею, господь призывает настоятельно… Прошу тебя, Корнюша, сохрани мои записки: летопись общины, полный травник и особливо лекарские наставления. Священные писания неправленые, первоисточные к Маркелу снеси. Простака не бросай. Стар он, да и служил верно... Жизнь впереди у тебя, даст Бог, долгая. Всяко может повернуть, но куда бы тебя не бросало, будь великодушен и милосерден... Не укоряй людей даже при сильной обиде...Выпадет доля терпеть - терпи, как бы трудно не было… Мой главный наказ тебе таков: в вере будь несломимым. В вере  спасение…Коли иссякнет вера, жизнь померкнет…Как умру, сними с нательного креста ладанку, да осыпь меня сохранённою в ней землёй с Ветлужского края...
Заметно было, что дед утомился. Он прикрыл очи и долго сидел так, не шевелясь. Корнею даже показалось, что старец задремал.
- Деда, - тихонько позвал он.
Никодим приоткрыл глаза, вопрошающе поглядел на внука.
- Знаешь, кого я повстречал за Южным хребтом? Ни за что не угадаешь! Твоего давнего знакомца Лешака! Кланяться тебе с почтением велел.
- Боже мой! А я уж, грешным делом, думал давно пропала  его головушка. Уж больно отчаянный был. Пре любопытнейший человече!
- Чудной он какой-то.
- Поживешь столько лет один - поневоле чудить  начнешь.
- Так это не все новости. Я  привёл в скит, не поверишь – двоюродного племянника князя Константина!.. Вот тебе истинный крест. Дюже благочестивый и даровитый человек. Веру нашу знает и почитает необыкновенно.
- Вот обрадовал. Сие добрый знак! ... Эх, Корнейка, так хочется встать и выйти на простор, под яркое солнце, свежий ветер. Пожить бы еще годка два. Да не суждено похоже... Итак, слава Богу, летами не обижен...
На щеку старца выкатилась крупная слеза...
Святая таинственность последнего часа побудила Никодима покаяться на смертном одре самому близкому человеку – любимому внуку.
-Корнюша, всё припоминается в последнюю минуту… Тяжело  умирать без покаяния…Выслушай… Душно мне, дружок… прости ежели что не так…
Сказа л, лёг и  отошел в мир иной. И странное дело, даже ветер стих, словно уловил, что произошло горе великое, и смирением своим следует выразить сострадание. 

Скорбел Корней безмерно, ибо любил деда всем сердцем. Любил нежно и глубоко. Он  потерял человека близкого не только по крови, но и по духу. Потерял мудрого учителя,  лучшего друга.
Оглушенный горем, парень долгое время никого не хотел видеть, ни с кем не желал разговаривать. Как вспомнит деда, так сердце в клочья рвётся.
Пытаясь отвлечь сына, Елисей увещевал:
- Не кручинься, сынок. Плоть бренна, лишь дух вечен. Настанет время, коли будешь жить по совести и чести, с дедом на небесах, даст Бог, опять свидишься.. А сейчас надо побороть дух уныния и скорби, ибо в таком состоянии сердце человека слабеет и может попасть под власть диавола, внушающего, что ты оставлен Богом. От этих мыслей человек теряет  силы. Недаром говорят «железо ржа поедает, а сердце печаль». Сходил бы ты  к  водопадам. Сам знаешь - текучая вода   облегчение душе и живость телу даёт.

Добравшись до ревущего каскада, Корней поднялся на береговой уступ. Порывы ветра обдавали влажной пылью.
Сбегавший с гор прозрачный поток, достигнув  отвесного уступа, срывался с него жемчужной лентой, распадавшейся в воздухе сначала на крупные, а чем ниже, тем все более мелкие искристые гроздья. Исчезнув в клокочущем котле, они выныривали уже белопенными хлопьями и с панической торопливостью устремлялись к следующему сливу. Некоторые, по воле затейливого течения, заходили в заливчик, где  сбиваясь в большие и малые флотилии,  важно кружились друг за другом. Иные «парусники»  вновь выплывали на основную струю, и она уносила беглецов  вниз. А сверху на смену им,  спешило свежее подкрепление.
Размеренное круженье хлопьев пены притягивало, завораживало взор. Корнея вдруг осенило: ведь и в жизни во всем так. Одни уходят, на смену им приходят другие. Рушатся на землю старые деревья, а на сдобренной ими почве поднимается еще более сильная и густая поросль. Так устроен мир. И ничего в этой череде не изменить, у каждого  своя судьба, свой час. От этой  мысли ему как-то сразу полегчало.
Корней разделся. Но не поплыл, как обычно, а пройдя под уступом, встал под  слив. Низвергающаяся вода сотрясала тело, массировала каждую мышцу, наполняя их  силой. Хлесткие, упругие удары как бы выбивали, выдавливали из него горесть и печаль. Они казалось стекали вместе с эластичными струями на каменное дно, а взамен их со свежей водой вливались  сила и энергия, пробуждавшие острое желание  жить.
После такого омовения Корней почувствовал себя заново рожденным. Он понял, что жизнь не остановилась, что нужно действовать и что лучшей памятью о деде будет продолжение начатых им дел.
По дороге в скит Корней решил просить отца засылать сватов к родителям Дарёнки.

                ЗАВЕЩАНИЕ МАРКЕЛА

Шли годы. Спустился с гор и вскоре помер Лука-Горбун. Из первооснователей, выходцев Ветлужского монастыря, в живых оставался лишь высохший до невесомости, самый молодой из них Тихон, и  согбенный бременем старости длиннобородый, с облысевшим черепом  Маркел. Большую долготу жизни Царь Небесный ему даровал - хранил Он старца уже восемьдесят девятый год. А из  собранных в Сибири молодиц-супружниц   кряхтела на этом свете одна Марфа – теперь уж древняя, высохшая старуха.
Женился на Дарёнке и обзавелся ребятней Корней. Григорий с Ефимьей поселились в пристрое к дому наставника. Вскоре и профессор ввел в дом хозяйку - овдовевшую тетку Корнея, бойкую, юркую и всегда веселую Анастасию. Выросла и стала невестой проворная охотница - Ефимья.
Маркел, совсем ослабевший глазами, частенько просил домочадцев почитать вслух  книги, в том числе из монастыря принесенные и Никодимом писанные. Слушая последние, старец невольно изумлялся, сколь подробно и верно описал его друг историю общины, сколь глубоки и точны его умозаключения и наблюдения.
Предания и заветы старины в скиту хранились по-прежнему бережно. Послушание старшим не ослабевало и даже, наоборот, укреплялось.  В  душах молодых не было места сомнениям, колебаниям. Истины веры они впитывали с молоком матери, и никто и ничто не могло их пошатнуть. Жили, одним словом, по заветам истинного православия, оберегавшим их от соблазнов и недугов. Довольствовались, как и повелевал Создатель, малым.
- Воля старцев - святая воля, - считали в общине.
Но время неумолимо. Зимой, после Рождества Христова, слег-таки белобородый Маркел. Изрытое морщинами лицо старца еще более сморщилось, туман просочившейся смерти погасил взор. Иногда наставник  приоткрывал глаза и начинал говорить слабым, но внятным голосом, находившимся при нем неотлучно Григорию и Ефимье:
- Ухожу из этой жизни счастливым: с Божьей помощью все наказы святого великомученика Константина исполнил, не отступил ни на шаг. И людей через Сибирь провёл, и скит основал, и реликвии заповедные сберег. И живем мы в мире, согласии. Рад так же, что могу передать общину в руки надежные. Полагаю, тебя, Григорий, братия определит наставником.
          Профессор  от таких слов несколько сконфузился:
- Спасибо отец Маркел на добром слове, но верно ли то будет? Знаю, что люди  не считают меня чужим, но в общине и кроме меня есть немало достойных.
- Спорить не будем. Братия сама решит. Но я так долго живу, что наперед все вижу. И люди  не слепые… Хорошо, что вы дружны с Корнеем. Он, конечно, бывает, чудит, но более верного человека не сыскать...
        Порой старец замолкал, и лицо его то расплывалось в улыбке, то вдруг становилось озабоченным, брови сдвигались так, что между ними пролегала глубокая морщина. Григорий понимал, что настоятель в такие минуты уносится в своих мыслях далеко. Подтверждая его догадку, Маркел, ни к кому не обращаясь, тихо с чувством произнес:
- Слава Создателю, дозволил пожить полный срок!.. Во всем ли я поступал верно?..
- Видит Бог, много испытаний ваша община претерпела, но не зря вы жили в строгости, - вклинился в размышления старца профессор. - Вам ведь не ведомо, а я зрел, как красные богоненавистники кресты сбивали, богохульствовали, прах прародителей оскверняли. Дошли до разрушения храмов Божьих. Почтительную речь славянскую изгадили словами постыдными, охальными... Не может Господь бесконечно терпеть такого блуда в умах детей своих. Боюсь, дорогой будет расплата.
- Истину молвишь, - прошептал старец, - Верую, что первородное православие станет скоро близко и понятно сердцу каждого россиянина. Придет час, встанут на путь праведный заблудшие по неведению и возродится древлее благочестие  на всей  многострадальной земле российской... Помните, что покуда Чудотворная икона Святой Троицы  в нашем скиту хранима, до той поры и мы будем хранимы Создателем. Берегите ее. Чую, глас Божий грядет, и от него утверждение старой веры праотцов наших последует...
Высказавшись, Маркел оправил разлохматившуюся бороду и расслабленно вытянулся на шкурах.
Ближе к вечеру старец послал за своим крестником Корнеем. Тот явился немедля и, отряхнувшись от снега, встал подле лежанки.
Маркел подслеповато улыбнулся:
- Это ты, Корнюша? Послушай моё отеческое слово. Сказать  много хочу, но смогу ли?.. Пора настала и мне предстать перед Божьим судом... С дедом твоим  достойно вели мы общину сквозь все испытания, во славу Господа. Теперь настаёт ваш черед ... Прости, коли чем обидел вольно иль невольно…  Строг был  потому, что отвечаю за тебя перед Богом…
Осенив Корнея с Григорием двумя перстами, старец, смиренно глядя на лик Христа, замер, готовясь к праведной кончине.  Лоб увлажнился, и он подал голос напоследок, языком уж чуть ворочая:
- Обо мне не скорбите. Ежели окажет Создатель милость - примет в рай, буду пред Ним вашим ходатаем… Коль придет беда - не сдавайтесь. Боритесь до последнего вздоха...Праздность растлевает…Избегайте ссоры и вражды…
В этот миг по лицу наставника пробежала тень смутного беспокойства. Он силился вспомнить и сказать еще что-то очень важное, но мысль ускользала от него, как вода сквозь пальцы. Глубокие морщины расправились, и на лик праведника легла печать особой, свыше данной благодати...
      Все имеет свой конец. Рождение - дело случая, а смерть - закон. Смерть же праведника - это ещё и шаг в бессмертие. 

                ***

       Как и предвидел достопочтенный Маркел, братия единодушно определила Григория своим наставником. Преемник строго следовал заветам старца и ладно вел скитское хозяйство в нетронутом заповеднике старой веры. Нарушить установленный порядок было для него невозможным делом. Ни одна неприязненная мысль, ни одно ядовитое слово, ни разу не коснулись старолюбцев.  Старикам, детям первоскитников, разменявшим кто шестой, а кто и седьмой десяток, утешительно было видеть усердие нового праведника к делам общины и почтение к ее основателям.
Шел 1935 год...

               

                КНИГА ВТОРАЯ
                ЗОЛОТО   АЛДАНА


Старообрядцам с почтением
и любовью посвящаю



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
               
                Рай там, где вера

ИСПЫТАНИЕ

Отшумела, отцвела весна 1935 года. Минуло шестьдесят пять лет с той поры, как семнадцать молодых поборников древлего православия, оставив Ветлужский монастырь и одолев немереные, безлюдные пространства, устроили в глухомани Забайкалья староверческий скит. Но довольно скоро вынуждены были покинуть его и перебраться в глушь Алданского нагорья. Здесь, под защитой непроходимых дебрей, основав новое поселение, старолюбцы хранили отеческие устои православия и один из главных символов — образ Божьей Матери из покоев самого Владимира*.
За эти годы упокоились с миром основатели общины, поседели их дети, возмужали внуки, народились правнуки. Почернели стены домов, порос понизу мхом бревенчатый заплот вокруг скита. Но все так же, словно породнившись со Временем, у которого нет ни начала ни конца, сияли беловерхие пики Северного хребта, все так же темнели на склоне Западных гор Впадины лазы в запретные пещеры, все так же несла мимо них свои воды Глухоманка, унося дни, недели, годы безмятежной жизни.
Благоденствию скита способствовали царившее в общине редкое трудолюбие, неколебимость в вере, дух согласия и то, что почитание старших соблюдалось как наипервейшая заповедь.
«Та община сильна, где старость в почете», — любил повторять в проповедях наставник Григорий, отличавшийся крайней требовательностью по отношению к себе и безграничной любовью к скитожителям. Он следил за неукоснительным соблюдением всех правил Устава, писанного благочестивым праведником Варлаамом на основе Домостроя**. Не забывал регулярно вносить записи в скитскую книгу, начатую еще его предшественником, старцем Маркелом, в1873 году.
Помимо сведений о брачевании, рождении и смерти, в нее вписывались и иные значимые события. У него же хранились и труды пустынножителя Никодима. В совокупности все эти рукописи довольно полно отражали нестяжательную жизнь уединенной общины.
На исходе духовитого июльского дня, в канун Иоанна Предотечи, братия собралась у молельни на вечернее правило и поджидала наставника, наблюдая заодно, как в лучах закатного солнца тихо тлеют, чуть дымясь, облака. Казалось, ничто не может нарушить сопутствующий всякому летнему вечеру умиротворяющий, льющийся с небес покой, как вдруг земля под ногами дрогнула. Люди, кто удивленно, кто настороженно переглядываясь, спрашивали друг дружку:  было ли что, али поблазнилось? И тут последовали толчки, один сильнее другого. Под конец же тряхануло столь изрядно, что все вокруг пришло в движение: закачалось из стороны в сторону било, стукнула входная дверь, внутри молельни что-то с грохотом упало. Даже могучие кедры встрепенулись, замахали патлатыми ветвями. С крутояра обрушился, подняв волну, пласт земли. Скитники  крестясь вразнобой забормотали: «Защити и спаси, святой угодник Никола Чудотворец, укрой и оборони подопечных своих…», «Отче наш! Иже еси на небесех…»
Быстрым шагом подошел запыхавшийся наставник Григорий. Его голос на фоне всеобщего замешательства прозвучал на удивление спокойно и уверенно:
— Братья, не страшитесь — это землетрясение. Коли толчки не повторятся, Бог даст, начнем службу. А пока, Демьян, возьми ребят, и вынесите из избы, от греха подальше, болящую Марфу. Анастасия с Ефимьей уже побежали к ней.

*Владимир Святославович (в былинах – Владимир Красно Солнышко) – Великий киевский князь, при котором в 988 году произошло крещение Руси. В церковной истории известен ещё как Владимир Креститель.
**Домострой  - свод житейских правил и наставлений. Составлен в XVI веке при Иване Грозном.Отражает принципы патриархального быта. Известен предписанием строгости домашнего уклада.

В ожидании «тряхнет, не тряхнет?» мужики нервно трепали бороды, покусывали усы. Прошло с полчаса — толчков не последовало. Успокоившись, осторожно вошли в молельную. То, что они увидели, повергло в ужас — икона Божьей Матери в вызолоченном окладе лежала на полу ликом вниз.
— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Беда-то какая! — запричитал седой, как лунь, Тихон.
— Худой знак, похоже, Божья Матерь серчает на нас, — осевшим голосом произнес тоже не на шутку встревожившийся наставник. — Кабы беда не грянула. Надобно   умирительную  молитву не единожды  прочесть. Да поможет нам пречестный Животворящий Крест Господень! — добавил он, бережно поднимая образ Богородицы.

* * *
Ефимия, спустившись к реке за водой, первой заметила, что Глухоманка поднялась. Поначалу значения этому не придали. Обеспокоился народ лишь, когда затопило мостки, на которых бабы стирали белье.
— Похоже, от землетряски где-то реку запрудило, — продребезжал сквозь завесу усов дед Тихон. — Надо бы поискать да ослобонить проток.
Наставник одобрительно кивнул и велел пятерым  мужикам обследовать русло.
Шагая по затянутой липкой паутиной береговой тропе, скитники отмечали, что уровень воды становился все выше и выше. Местами  даже деревья подтопило. Но лишь подойдя к скальным воротам, через которые Глухоманка убегала к Большой реке, обнаружили причину затопа: высокую плотину, образованную отколовшейся и рухнувшей поперек русла частью горы. Здесь вода уже залила почти всю пойму, и к завалу пришлось пробираться гривкой.
Процесс разрушения «ворот» все еще продолжался. По оголившемуся сколу, потрескивая, расходились змейки трещин, из которых то и дело сыпалась каменистая  крошка. Пока обследовали завал, сверху сорвалось  несколько  крупных обломков, не причинивших людям вреда по чистой случайности. Один из них упал в воду и обдал мужиков зернистыми брызгами.
— Кабы еще шибче не закупорило. Пришла беда — отворяй ворота, — опасливо поглядывая наверх, промолвил Матвей, отряхиваясь от воды.
— Да туточки, паря, все наоборот. — Ворота-то как раз закрыли, — хохотнул стоявший рядом Демьян, но его  никто не поддержал — вода прибывала на глазах. Мужики заторопились обратно.

* * *
Выслушав Корнея, встревоженный наставник отложил лестовку*:
— Эка напасть! — сокрушенно вздохнул он. — Что делать будем? Может, собор созвать?
— На собор времени нет. Да и сколь ни бей языком о кремень — огня не будет. Вода того и гляди в скит зайдет! Пока не поздно, надобно дома разбирать и на верхний уступ переносить, либо еще чего измыслить. Вон моя Дарья предложила выйти всем миром да попробовать раскопать тот завал.
— А что, дело говорит! Какой он высоты?
— Саженей пять-шесть с дальнего края. А ближе к отвалу, пожалуй, все восемь будет.
— Не шутейная работа, но как говорят: глаза боятся, руки делают. Сзывай народ, помолимся и, не мешкая, выйдем.

*Лестовка -  древний вид чёток, представляющий собой плетённую замкнутую кожаную ленту из ста трёх планок. Символизирует собой одновременно и лествицу (лестницу) духовного восхождения с земли на небо и замкнутый круг – образ вечной и непрестанной молитвы. Предназначена для счёта молитв.

* * *
Вскоре все работоспособное население скита — сорок семь душ — шло к Воротам. Становище разбивали уже в сумерках неподалеку от плотины. Тщательно обследовав завал, установили, что основанием ему служит отколовшийся скальный монолит, легший точно поперек русла, не достигнув, к счастью, противоположной стенки. Там завал состоял из спрессованной мешанины осадочных пород. Было очевидно, что копать траншею возможно только в этом месте.
На следующий день, как только  первый солнечный луч поцеловал вершины окружавших Впадину гор и те благодарно просияли, скитники дружно принялись грузить землю в корзины, сплетенные из тальника, выковыривать из грунта камни, переносить их на  край плотины и сбрасывать вниз. Чтобы поменьше докучало комарье и слепни, разложили несколько дымокуров. Наплывавшие волны ветра подбирали сизые клубы и разносили по завалу. Люди кашляли, глаза слезились, но все терпели.
Поначалу дело шло медленно. Скучившись в беспорядочную толпу, больше мешали друг другу. Сметливая Дарья предложила выстроиться в две цепочки. Работа сразу заспорилась. Раскоп ширился и углублялся с каждым часом.
Чем ниже опускалось его дно, тем тяжелее дышалось землекопам — не хватало воздуха. Взопревшие мужики поснимали с себя рубахи-косоворотки и штаны — остались только тельные пояски* да подштанники. Пытаясь поднять обкопанную глыбу, Демьян так напрягся, что они лопнули в самом неподходящем месте. Мужики застонали от хохота, а смущенные женщины густо покраснели и стыдливо отвернулись.
— Чего скалитесь, кони стоялые? Яйца не видели? Подсобили б лучше, — огрызнулся Демьян.
Этот конфуз махом приподнял настроение притомившимся людям. Работать стало легче и веселей.
За три дня удалось прокопать довольно глубокую траншею — не менее четырех саженей. Глубже не получалось: нижние камни вмяло в грунт столь плотно, что  не могли их даже пошевелить.
Вода все это время поднималась и уже наутро, после завершения работ, она, курчавясь мелкими воронками, хлынула в рукотворный канал.
Затопление остановилось. К этому моменту западная оконечность Впадины почти вся оказалась под водой. Наставник, работавший наравне с братией, тут же на плотине, радостно целуя землю, воспел  благодарения Спасу и Матери Его Пресвятой Богородице. После чего все помылись в речке и отслужили молебен с земными метаниями**. Люди ликовали. Еще бы — спасли скит!

*С пояском, свитым из ниток, старообрядцы не расставались со дня крещения, ибо считали, что человек без пояса всё равно что без креста.
** Метание – малый земной поклон.

Корней обнял Дарью:
— Какая ты у меня умница!
Женщина просияла и легонько прижалась к мужу. Уже тринадцать лет, как живут они вместе. Дарья с годами хоть и пополнела, красоты не утратила. Спина прямая, шея лебединая, подбородок держит высоко. Всех восхищала ее царственная осанка, изящный поворот головы, а в особенности походка. Ходила Дарья не так, как другие. Она не шла, а как бы несла себя ровно, неспешно. При этом никакой надменности или высокомерия. Со всеми была проста и приветлива, никогда не чуралась работы, даже самой грязной и тяжелой.

* * *
Уже в следующую весну на богатом кормами мелководье, усыпанном множеством островков, устроили гнездовья  многие сотни гусей и уток. Воздух звенел от их надсадных криков до тех пор, пока птицы не сели высиживать потомство.
В середине лета, когда у гусей началась смена пера — линька, их брали голыми руками. Тут уж  не зевай — коли успеет гусь выправить перо, он  не твой. Двигаясь цепью и крича во всю мочь,  загоняли  птиц в заранее расставленные сети. Таким способом удавалось заготовлять столько гусаков, что мяса хватало на долгую зиму.
Не сразу, по прошествии трех лет, водоем закишел рыбой.
— Славны дела твои, Господи! — восхваляли люди Создателя за щедрость и корили себя за умственную скудость, не позволившую сразу оценить, какие достоинства таило в себе рождение «моря».
А еще через год уровень воды стал постепенно понижаться и за лето упал на полторы сажени. К счастью, это не повлияло на численность птицы и рыбы. Их развелось к тому времени столько, что хватило бы прокормить не один десяток таких скитов.
Причину нового каприза Глухоманки выяснила вездесущая ребятня, ходившая удить рыбу к Воротам. Оказывается, река, промыв в  известковом склоне хребта проток в пещеру, ушла в подземное русло, выходя, как много позже узнали скитники, мощным ключом прямо со дна Большой Реки. Старое же русло Глухоманки ниже Ворот с десятками мощных порогов обнажилось и превратилось в сухую ленту из череды громадных валунов и каменных уступов.


ВЕРНЫЕ  ПРИСЯГЕ

Настало время познакомить читателя с обитателями, выросшего в семидесяти верстах от скита, крохотного поселения. Для этого нам придется на время вернуться в август 1922 года...
Исковерканный колеями, копытами и тяжелыми сапогами Охотский тракт после затяжных дождей за ночь подветрило. Лошади шли ходко, хотя и тянули вполсилы. Объезжая обоз из конца в конец, краснолицый ротмистр* Пастухов окидывал его беспокойным взглядом маленьких зеленоватых глаз и то и дело поторапливал служивых:
— Побойчей, братцы! Запаздываем. Коли к вечеру догоним голову, всем по чарке выдам! —при этом выразительно хлопал по притороченной позади седла суме.
Его щедрость была объяснима. Обоз отстал от головного отряда из-за его гнедой кобылы — Фроси. Та ожеребилась прямо на марше. А полковник Степанов еще в Охотске** всех предупредил: «Брюхатых  в поход не брать». Да как оставишь боевую подругу чужим людям в столь ответственный момент? Седьмой год служила она ему верой и правдой и ни разу не подвела! Новорожденного сосунка пристроили на кошме за ящиками с патронами.

*Ротмистр – в царской армии офицерский чин в кавалерии, соответствовал чину капитана в пехоте.
**Охотск – патриарх русских городов на Дальнем Востоке. В прошлом отправной пункт всех тихоокеанских экспедиций. Заложен в 1649 году. Отсюда мореплаватели уходили на Аляску, Чукотку, Русскую Калифорнию, Командорские, Курильские и Алеутские острова, форт Росс. Как порт был неудачным местом из-за отсутствия глубоководной, закрытой бухты. Поэтому в 1846 году порт-факторию перенесли в. Аян, где был защищённый залив (Аян в переводе с якутского означает – путь).


Передней подводой правил здоровущий бородач — Иван Дубов. На нем шинель Забайкальского казачьего войска с желтыми погонами, туго перетянутая портупеей, на боку шашка, на лобастой голове — темно-зеленая фуражка с желтым околышем. Черная борода такая пышная и дремучая, что в ней, на зависть многим, тонули не только губы, но и глаза. Этот тридцатидвухлетний казак обладал такой недюжинной силой, что в рукопашном бою штыком и прикладом уложил четверых германских солдат и, взвалив на себя трофей — тяжеленный станковый пулемет, принес его в свои окопы, за что и получил орден Святого Георгия, которой очень гордился и никогда не снимал.
Рядом с ним, положив драгунку на колени, сидел бравый казак Федот Шалый: рябоватый, пухлощекий, рослый, но помельче в кости, односелец. Тоже с бородой, но пожиже, вихрастым белобрысым чубом, упрямо выбивавшимся из-под щегольски сдвинутой набекрень фуражки с треснувшим козырьком. Что-то подкупающее было в его хитровато-задорной улыбке, открытом взгляде. Оба — потомки семейских* староверов — первых переселенцев на мерзлые земли Восточной Сибири. Их предки уже больше двух веков жили в этих размашистых краях.
Глухая, непроходимая тайга, могучие косматые хребты, увенчанные снежными гребнями, вздымавшимися до самых небес, перекрывавшие путь из матерых российских земель к Тихому океану на протяжении  тысяч вёрст, делали эти земли почти недоступными. Но перед упорством и выносливостью казаков, неудержимо торивших дороги на восток, ни горы, ни чащоба не могли устоять. Они даже умудрялись волоком перетаскивать тяжеленные струги через  крутые  горные перевалы.
Прокладывали по берегам рек дороги. Ставя избы, раскидывали селения. И гордость за ширящееся Отечество была для бесстрашных землепроходцев практически единственной наградой за неимоверные испытания, которые выпали на их долю в те давние времена на пути к Ламскому** морю.
      *Семейские -  староверы, которые переселялись из центральных губерний  России в Сибирь целыми семьями. Этот процесс особенно активно шёл во времена правления Екатерины Великой.
      **Ламское море – старое название Охотского моря.

      — Ну и дорога! Навроде нашей нонешней жизни: разбитая и покалеченная, — бубнил в бороду Дубов, сворачивая цигарку.
— Эт ты, Вань, верно подметил. Что жизнь, что дорога одинаково порушены... Дай дымнуть!.. Мстится мне, что в пятнадцатом году тракт куда лучше был.
— Ты-то откель знашь?
— Мобилизованных в Охотск дважды к пароходам сопровождал. Да и к деду, что на Караульном начальствовал, в детстве с отцом ездить доводилось, — ответил Федот, то и дело настороженно поглядывая на хмаристые тучи, толпившиеся над дальними хребтами. Остроконечные пики уже пропороли самые брюхатые и из них тянулись к земле кривые мутные завесы. — Коли дождь сызнова затеется, худо нам придется, — добавил он и, с блаженством вобрав через нос воздух, остро пахнущий кисловатым конским потом, соскочил с козел и зашагал рядом с подводой,  дабы размять затекшие ноги.
Тракт, пролегавший по хребтине увала, уперся в отрог, покрытый гранитными развалами, и стал спускаться вдоль ключа. По нему обоз должен был выйти на обширную падь, где до 1906 года располагался казачий пост «Караульный камень» с постоялым двором — желанным и гостеприимным приютом для проезжавших здесь путников. Назвали его так, по всей видимости, от того, что пост прилепился к щербатому утесу, по бокам которого торчали, будто часовые, каменные останцы. В17-18 веках, вплоть до  середины 19 века, когда Охотск был основным портом на восточных рубежах России и опорной базой всех  экспедиций по Дальнему Востоку и в Северную Америку, в нем вовсю кипела придорожная жизнь. 
Дальше высились громады угрюмых хребтов, похожих на застывший вал грозовых туч. Дубов глядел на них без тревоги. Даже, напротив, — с интересом. Ему хотелось, забыв обо всем, стать птицей и улететь к ним.  Сесть на вершину самого высокого пика и, охватив взором бугристые швы хребтов, узорчатую вязь долин,  посмотреть на то, что скрыто от медленно ползущего по лесу обоза.
Внезапно тишину нарушила дробь пулеметных очередей и шквал беспорядочной стрельбы. Колонна встала. Лошади беспокойно запрядали ушами. Казаки напряженно вслушивались и, с тревогой осматриваясь, то и дело бросали вопросительные взгляды на ротмистра.
Тот спешился, успокаивающе погладил норовистую кобылу по лоснящейся, коричневого цвета шее, снял фуражку с белой офицерской кокардой и, вытирая платком, пропахшим конским духом, капельки пота с громадной лысины, охваченной пушистым венчиком золотистых волос, пошел к крытой повозке. Здесь надел фуражку, зачем-то спустил на подбородок ремешок, расправил широкие, немного вислые плечи и, вытянувшись по стойке смирно, обратился к начальнику штаба — подполковнику Лосеву Олегу Федоровичу, оказавшемуся в обозе по причине внезапной лихорадки. Выслушав его распоряжения, вскочил на кобылу и сверху вполголоса скомандовал:
— Слушай приказ начальника штаба. Сворачиваем на террасу. Ехать по одной колее, след в след. Морды лошадям стянуть, чтоб не ржали, не курить, не разговаривать!
Когда с тракта съехала в лес последняя подвода, ротмистр с Шалым, пятясь, присыпали следы от колес трухой из листьев и травы. Проделали они это столь искусно и тщательно, что уже и самим не разобрать было, где же проехали телеги.
Сгрудившись за каменным развалом, отряд томительно ожидал — что дальше? Пальба прекратилась и установилась такая тишина, что было слышно позвякивание конской сбруи и чмокание жеребенка, припавшего к вымени матери.
Тут уже сам Лосев, собравшийся перед опасностью, словно тугая пружина, встал на передок повозки и оглядел всех цепким ястребиным взглядом. Обветренное, безукоризненно выбритое лицо подполковника, со стального цвета, слегка навыкате глазами, высоким лбом, острым с горбинкой носом и тонкими губами, опаленное десятками сражений; напряженная осанка, скупые и точные, несмотря на болезнь, движения выдавали в офицере твердого и бесстрашного воина. На нем была подбитая беличьим мехом и крытая тонким сукном защитного цвета бекеша с серым каракулевым воротником. На ногах хромовые сапоги.
Слегка приглушив голос, он распорядился выставить дозоры, а самых опытных следопытов, Дубова и Шалого, отправил в разведку.
Потянулись бесконечно длинные минуты томительного ожидания. Всякий раз, когда от порывов ветра начинала перепугано лепетать листва, люди настораживались и до звона в ушах вслушивались в доносившиеся звуки.
— Ку-ку, ку-ку, ку-ку (не стреляй, свои), — подала, наконец, парольный голос «кукушка».
— Ку-ку, ку (понял, проходи), — ответила другая.
Из густого ельника вышло пять человек. Впереди казаки, за ними — трое офицеров. Старший по званию, штабс-капитан Тиньков Николай Игнатьевич, загорелый, довольно высокий, с гвардейской выправкой, в кителе с изрядно потускневшими золотыми погонами, со скрученной бледно-серой шинелью через плечо, подойдя к Лосеву, резко вскинул руку к козырьку:
— Здравия желаю, господин подполковник! Разрешите доложить, — густым рокочущим басом обратился он.
— Докладывайте, только потише.
— При подходе к Караульному камню попали в засаду. Красные фланговым огнем из пулеметов всех положили на поляне. Я, мичман и юнкер* успели укрыться за буреломом. Поднимаясь в горы, встретились с вашими разведчиками.
— Как, много красных?
— Точно сказать затрудняюсь. Судя по плотности огня, человек сорок.
— Так, нас восемнадцать… Маловато… Что с полковником Степановым? Убит?
— Убит. По нему первому и били.
— Жаль... — Лосев снял фуражку, стиснул кулак так, что пальцы побелели.
— Простите, господин подполковник, забыл доложить. Казак Дубов видел среди красных Хохлова — денщика полковника.
            *Юнкер – курсант военного училища.

Лосев нахмурился:
— Вот паскуда! А врал, будто занедужил. Теперь ясно, почему поджидали и постреляли, как щенят слепых… Сие в корне меняет дело… Хохлов ведь знает, что следом идет обоз с провиантом и боеприпасами — сам подводы собирал… Ситуация непростая, а действовать надо быстро. Вижу два варианта. Первый — возвращаемся в Охотск, а там по обстановке. Второй — спускаемся по ключу к речке Юдома и по ней сплавляемся до Аянского* тракта. Там ожидаем группировку генерала Пепеляева. У вас, штабс-капитан, какие соображения?
— Возвращаться — позорно. Полагаю, вариант с Юдомой оптимальный.
— Я тоже склоняюсь к нему — Юдома рядом. Если поднажать, на Аянский тракт дней за пятнадцать выберемся. Но уйти, не отомстив за товарищей, — постыдно для офицера.
— Оно, конечно, так, однако ж силенок маловато…
— Согласен, с людьми не густо. Надо прибегнуть к военной хитрости. — Подполковник, преодолевая озноб, поежился и поплотнее запахнул бекешу. Переведя взгляд на Пастухова, сказал: — Господин ротмистр, подойдите, давайте вместе обсуждать… Что мы имеем? В паре вёрст от нас отряд красных, минимум в два раза превосходящий по численности. Вопрос — как малым числом совершить акт возмездия?
*Якутско-Аянский почтовый тракт, прежде основной, захирел после прекращения деятельности Российско-Американской компании в 1867 году и установлении морского сообщения с Камчаткой.

Ротмистр снял фуражку и по привычке протер лысину:
— Красные нас, наверняка, поджидают. Скорей всего, на том же месте. Сейчас, должно быть, с поляны убитых убирают, чтоб нас не спугнуть. Думаю, до вечера подождут, а с утра сами начнут разыскивать — основной-то груз у нас. Так давайте поможем им. Вернемся назад, к ущелью, что Щеками зовется, оставим повозки на виду, а сами сверху в скалах заляжем. Лошадей выпряжем
и в лес уведем. Как только красные зайдут в теснину, так огнем из пулеметов покосим. Один поставим на входе, другой на выходе. Надо только создать видимость, будто обоз разграблен, чтобы безбоязненно подошли. Набьем несколько казачьих гимнастёрок и брюк травой и раскидаем «куклы» вокруг телег — будто убитые лежат. Пару подвод распотрошим, крышки с ящиков сорвем. Одну лошадку, для убедительности, придется пристрелить. На такую заманку, думаю, клюнут!
Подполковник слушал, одобрительно кивая головой:
—  Щеки — западня надежная, ни один не уйдет. Сколько до ущелья отсюда?
— Верст семь, не боле.
— Всего-то два часа ходу! — В предвкушении мести Лосев даже звонко щелкнул пальцами и, повернувшись к штабс-капитану, приказал:
— Отправьте казаков обследовать дорогу в обе стороны. Да потщательней!

* * *
Перед злополучной поляной разведчики увидели поваленную поперек тракта здоровенную сухую ель с торчащими во все стороны острыми сучьями.
— Неспроста она тут! — прошептал Федот.
Бесшумной звериной поступью зашли в лес. И верно — вон трое затаились в кустах, о чем-то шепотком переговариваются.
Вернувшись к своим, казаки доложили о заломе и дозоре красных подполковнику.
— Ель с расчетом повалили. Подойдет обоз, возницы слезут, начнут ругаться, убирать — никак не прозеваешь, — догадался Лосев. — Тоже хитрят. Ну что ж, теперь можно смело ехать к Щекам и готовиться к встрече.

* * *
 В ожидании скорого боя люди были возбуждены. Все горели желанием отомстить за убитых товарищей. Шалый, с любовью поглаживая смазанный и начищенный пулемет, балагурил. Дубов слушал с улыбкой и заправлял патронами одну ленту за другой. Всего их возле него лежало уже пять…
Наконец, на стальных гранях штыков блеснуло выглянувшее в разрыв черногрудых туч солнце, и на дороге показались первые верховые  красных. Разговоры в засаде прекратились сами собой. Лица стали серьезны, сосредоточенны, в глазах — твердая решимость. Тихо, только ветерок слегка шелестит в ветвях кедров и негромко токают-переговариваются сидящие на березах тетерева.
Увидев стоящие в беспорядке подводы и лежащих в траве «убитых» казаков, красноармейцы остановили лошадей, сдернули с плеч винтовки. Боязливо поглядывая на нависшие скалы, двое направились к обозу. Оставшиеся с напряжением наблюдали. Вот красноармеец подъехал к «телу» казака и слегка свесился с лошади. В этот момент Лосев рявкнул: «Огонь!» Скалы ответили на команду звонким треском пулеметов и сухими щелчками винтовок. Стреляли почти без промаха, по заранее выбранным целям. Тиньков поймал в прицел ручного пулемета «Шоша» обезображенное страхом лицо Хохлова. От выпущенной очереди голову предателя буквально разнесло на части.
— Собаке собачья смерть! Подыхай, сука! — мстительно орал, разинув оправленный узкими усиками и аккуратной бородкой рот, разлютовавшийся штабс-капитан Тиньков и поймал в прицел следующего, метнувшегося к повозке.
Подсохшая земля от пуль покрылась ватными клубками пыли. Красноармейцы попытались развернуть пулеметы вверх, но один за другим, взмахивая руками, валились на землю. Некоторые успели укрыться от смертоносных струй за камни и стали метко отстреливаться. Вот затих, даже не вскрикнув, казак рядом с Лосевым. Помянул недобрым словом матушку раненый в плечо Шалый. Пули все чаще цвинькали по камням.
— Гранаты! Кидайте гранаты! — скомандовал подполковник и, сняв чеку, метнул свою. Прогремели один за другим взрывы, и в ущелье установилась нереальная после пальбы и оглушительного грохота тишина, которую неожиданно нарушил вопль ротмистра Пастухова, взобравшегося на камень и размахивающего наганом:
— Крамола кругом!
К нему подошел штабс-капитан и, осторожно вынимая из руки оружие, сказал, показывая на убитых красноармейцев:
— Успокойтесь. Зачинщики уничтожены.
Из донесения, найденного в документах одного из убитых, по всей видимости, командира, узнали потрясшую всех новость — повстанческая армия корнета* Коробейникова разгромлена. Из Якутска в Охотск направлены два красных эскадрона и начальнику Аллах-Юньской заставы Ивару Райнису приказано в кратчайшие сроки очистить закрепленный за ним участок тракта от остатков белых.

* * *
Лосеву, лично руководившему боем и пролежавшему на холодных камнях не меньше часа, на следующий день стало совсем худо. Ротмистр убедил его забраться в крытую подводу и заботливо укутал полушубками. Но подполковника знобило даже под овчиной. Когда приступ лихорадки ослабевал, Лосев в мыслях возвращался к неожиданному известию о разгроме трехтысячной армии  Коробейникова.
Как могло такое случиться? В Охотске отважный корнет успел стать кумиром горожан. Еще бы — сумел собрать такое крупное соединение и освободить от красных почти всю Якутию! Рассказывали, что поначалу у него был небольшой отряд, состоявший из одних кадетов и юнкеров. Разбив летом 1921 года красных на Мае, они захватили сорок тысяч пудов провианта и боеприпасов. Это позволило принять новых добровольцев и в короткий срок стать значительной военной силой. За несколько месяцев вся область** перешла под контроль их армии. Красные удержались только в областном центре — Якутске.
* Корнет – младший офицерский чин в кавалерии.
**В царской России некоторые административные образования именовались не губерниями, а областями.

Весной 1922 года в Охотск пришла радиограмма от Коробейникова: «Уничтожен арьергард красного экспедиционного корпуса зпт идущий из Иркутска на подмогу большевикам тчк  Для их окончательного разгрома просим помощи кому дорога судьба России тчк».
Полковник Степанов, царствие ему небесное, и он — Лосев, откликнулись первыми: честь офицера не позволила им сидеть сложа руки. Собрав добровольцев, они спешно вышли в Якутск, и на тебе: отряд уничтожен, а сама повстанческая армия уже не существует. Научились красные воевать… Ничего, Пепеляев скоро задаст им перца! Умный командир. И пуля его не берет —говорят, заговоренный. Не проиграл ни одного боя, а сколько блистательных побед! Вон как Пермь в 1918 году с ним взяли — почти без потерь! Тогда для армии Колчака открылась дорога на Москву. К сожалению, в это время по всей Сибири усилились бунты крестьян, рушился, пораженный мздоимством интендантов и зверствами разномастных банд, тыл. Учитывая эти обстоятельства, адмирал так и не решился пойти на первопрестольную…
Оживление в голове колонны отвлекло Лосева от воспоминаний: обоз вышел к реке Юдома. Два дня ушло на то, чтобы напилить сухостоин, связать из них плоты. Низкое, серое небо, видимо, жалея путников, так и не распахнуло свои затворы для дождя. Даже, напротив, — снопы солнечных лучей временами пробивались в узкие разрывы туч и подбадривали живительным  светом.
До Усть-Юдомы, откуда начинался сухопутный переход на Аянский тракт, сплавились без происшествий с единственной потерей — на мощном прижиме один из плотов вздыбило и в воду съехало два ящика с патронами.
Вскоре после того как отряд Лосева добрался до села Усть-Миле, стоящего прямо на тракте, из Аяна прискакали братья Сивцовы — хозяева самых крупных табунов в округе. Они были в приподнятом настроении: дружина Пепеляева уже десантировалась с двух пароходов в Аяне и Охотске и готовилась выступить на Якутск. Им помогают обиженные купцы, кулаки, тойоны,* возмущенные принудительной кооперацией оленеводы и почуявшие возможность прийти к власти эсеры.
Перед братьями была поставлена задача: до подхода пепеляевцев собрать в Усть-Миле табун из двухсот верховых лошадей с упряжью для кавалерийских эскадронов (транспортных оленей в дружине достаточно — тунгусы дали) и  развезти по трактовым станциям фураж, попутно скупая зимнюю одежду: полушубки, малицы**, унты — теплые сапоги из оленьего меха.
«И в самом деле, все устраивается, — воспрял духом подполковник. — Хозяйка в тесто кладет немного дрожжей, а оно вздымается. Так и дружина генерала по дороге еще обрастет сторонниками и, как уже на Руси не раз бывало, превратится в непобедимое народное ополчение. С Пепеляевым мы всех одолеем!..»

 *Тойоны –  князьки (главы родов).
**Малица (кухлянка) – глухая (нераспошная) одежда из оленьих шкур мехом внутрь и пришитыми рукавицами и капюшоном, надеваемая через глолву. В сильные морозы надевают двойную малицу: одна мехом внутрь, вторая (совок) мехом наружу.

У ЭВЕНКОВ 

У Корнея с Дарьей подрастало двое справных, работящих сыновей: Изосим и Паша. Старшему, Изосиму, шел четырнадцатый год, а младшему минуло восемь.
Когда дед Елисей с бабкой Ольгой ударялись в воспоминания о жизни в стойбище, в котором она выросла, а чуть живой от обморожения дед, тогда молодой парень, впервые увидел ее, Изосим преображался: слушал, затаив дыхание, боясь пропустить хоть одно слово. Он давно грезил попасть в те места и  окунуться в  кочевой быт оленных эвенков. Его волновало все новое, неизвестное. Таким уж уродился по божьему замыслу. (Паша же был равнодушен к таким рассказам.)
Изосим исподволь стал подговаривать родителя сходить проведать кочевую родню. Корней, и сам истосковавшийся по простодушным, гостеприимным родственникам, обещал, но всякий раз возникали неожиданные препятствия: то ветром у кого крышу завалит, то кому баню надо помочь обновить, то дрова заготовить. Да мало ли в  скитском хозяйстве дел.
Разрешилось все зимой и самым неожиданным образом.
В скиту, буквально потонувшем после многодневной вьюги в снегу, — пушистая заметь доходила до самого верха заплота, — вовсю праздновали святки*. Парни и девушки после обеда собирались на берегу Глухоманки на игрища, на которых молодняк украдкой присматривал себе пару для помолвки. Здесь они прогуливались, барахтались в сугробах, катались с ледяных покатушек. При этом ребята нарочно опрокидывали санки на спуске и как бы нечаянно прижимались к приглянувшейся девице.
*Святки – период от Рождества Христова (7 января) до Крещения (19 января).
   
      А вечерами на утоптанной полянке у ворот, под приглядом старших, водили хороводы, сопровождавшиеся кружковыми песнями. Большинство из них имело поцелуйную концовку. По кругу двигались неторопливо, чтоб не нарушать запрет на плясания.
В эту самую пору к скиту подъезжал дядя Корнея — Бюэн, крепкий, несмотря на свои  шестьдесят лет, эвенк со смуглым, прокаленным морозом лицом. На нем чем-то инородным смотрелись опушенные белым инеем густые брови и ресницы. За спиной болталась старенькая берданка 28-го калибра. Сильно поношенная меховая парка и потертые штаны из сыромятной кожи говорили не о бедности, а о том, что этот человек просто мало придает значения своей одежде, все время и все силы отдавая работе.
Приехал Бюэн на четырех упитанных, привязанных друг к другу ременными поводками быках, три из которых были комолыми — уже сбросили рога до весны. На первом — сам, второй с вьюками: палатка, меховой спальный мешок, продукты, котелок, чайник. И два оленя с тяжелыми сумами.
Молодежь как ветром сдуло: умчались в скит известить о чужаке. Бюэн, не обращая внимания на яростный лай собак, спешился, потянулся, разминая суставы, и стал устанавливать прямо у ворот свою походную палатку. Калитка отворилась, и к нему вышли бородатые мужики.
— Дорова, Елисей! Узнавал? Это я, Бюэн. Ты не ехал, сам ехал. Гостинцы привез, соль привез. Бери, видишь — много готовил, — с трудом двигая замерзшими губами, проговорил эвенк, указывая на груз.
Елисей, признав шуряка, с радостными возгласами обнял его. Отправив Корнея за матерью, сам побежал к наставнику испросить дозволения принять гостя. Григорий посопел, но не отказал. Когда вернулся, счастливая Ольга висела на шее брата:
— Как там наши?
— Хорошо, много хорошо.
Корней уже освободил уставших животных от вьюков и увел их на малоснежную сторону заплота в ельник. Проголодавшиеся олени тут же  обступили деревья и стали жадно отрывать сильными губами свисающие с ветвей и ствола космы лишайника.
Кочевника провели в дом, усадили за стол. Изосим, слышавший много рассказов о бабанином брате, с интересом разглядывал его. Темные, как безлунная ночь, волосы,  слегка побеленные изморозью седины, спадали на широкие плечи, отчего голова по форме  походила на чум.
Хотя Бюэн не очень хорошо изъяснялся на русском — подзабыл, с помощью Ольги узнали, что эвенкийской родне срочно требуется помощь: оленей в их стаде косила таинственная болезнь —каждый день умирало два-три орона.
— Наш шаман камланил — олень все равно умирай. Корней — сильный шаман, хорошо лечил.
Елисей с Ольгой понимали, что значит роду остаться без стада. Олень — главная опора эвенка в тайге. Неприхотливый к пище (мхи да лишайники), он, к тому же,  непревзойденный ходок по бездорожью. Для него не страшны ни снег, ни болотистые мари — выручают необычайно широкие копыта. Туловище северного оленя удлиненное, шея, из-за густой гривы, кажется непропорционально толстой, ноги довольно короткие. Тело, включая морду, вместе с носом, сплошь  покрыто шерстью. Все это придает оленям немного неуклюжий вид. Впрочем, эти животные способны и на стремительный галоп.
— Всё ясно -  оленей надо спасать, — произнес Елисей. — Агирча, помнится, всегда говорил: «Жив олень — жив эвенк» . Пойду к Григорию, думаю, отпустит. Ты, Корней, пока собирайся, — велел он сыну.
— Верно понимай. Твоё слово сладко. Олень умирай — мы умирай. Олень кормит, греет, возит, — радостно закивал Бюэн.
— Тятя, испроси дозволение и на Изосима, — крикнул вдогонку Корней.
Выезжать следовало как можно быстрее. Для спешки была еще одна причина: Бюэн обещал топографам, работавшим прошедшим летом в их районе, пригнать к устью реки Быстрой к 15 марта шестьдесят оленей и девять нарт. Из них четыре грузовые. И оттуда вести отряд со снаряжением и продуктами на север, к Пикам — месту  полевых работ. Эвенк дал согласие  до конца  полевого сезона управляться с оленями, кашеварить и смотреть за лагерем, когда топографы будут на съемке местности.
Через час все было готово к отъезду, но по настоянию самого же Корнея задержались, чтобы в полночь, на Крещение, набрать из проруби освященной воды, приобретавшей противонедужные свойства.
Груз разложили в кожаные сумы. В отдельную Корней тщательно упаковал мешочки с травами и корешками, дедовы лечебники, в которых расписаны составы зелий от многих хворей. Подпругами из сыромятной кожи крепко притянули сумы к шерстистым бокам оленей. У ездовых на спинах лежали по две подушечки — маленькие седла без стремян. Эвенк, ловко запрыгнув на своего быка, не дожидаясь пока усядутся Корней с сыном, повел крохотный караван, оглашая  округу криками «От! От!».  Изосим, впервые ехавший верхом на олене, пока приноравливался, несколько раз падал: шкура оленя ходила, как рубашка на теле, и парнишка скатывался с гладкой шерсти.
   
                * * *

Разлохмаченные хвосты дыма, тянущиеся вдоль подножья Дальних гор, указали на местоположение стойбища. Переехав покрытую торосами речку, сквозь деревья увидели и сам стан вольных кочевников, раскинувшийся на ровной, как стол, террасе. Низкое, но яркое солнце хорошо освещало покрытые шкурами островерхие чумы, из дымовых отверстий которых выступали прокопченные концы остова. Между жилищами стояли пустые и груженые нарты с запасными жердями, тюками. На одной из них, в меховом мешке, посапывал малыш. Он завозился и подал требовательный голос. Краснощекая мать, чумазая от копоти очага, в широченной юбке и длинных шароварах, заправленных в лосевые унты, расшитые цветистым орнаментом, выбежала и сменила под малышом подстилку: мох пополам с оленьей шерстью. Ребенок успокоился и вновь сладко засопел. С дальнего края стойбища неслись  смех, веселые крики и визги одетой в теплые кухлянки детворы. Здесь, в глуши буреломных лесов, люди сохранили чистоту эвенкийского типа. Лица круглые, чуточку плоские, с узким разрезом глаз.
Еще дальше густилось стадо. Над ним колыхались остроконечные ветвистые рога оленух —они сбрасывают их позже быков, после отела, когда оленята немного подрастут.
Эвенки заселяют огромную территорию от реки Обь до берегов Охотского моря с незапамятных времен. Постоянная борьба за жизнь, лишения, суровый климат сделали этот народ необычайно приспособленным к жизни в лесах. Изолированные от внешнего мира обширными малолюдными пространствами непроходимой тайги, они в течение длительного времени развивались вне влияния цивилизации, сохранив самобытность своей культуры.
Сейчас на поляне, искрящейся от крупных кристаллов промороженного снега, в круг стояло шесть больших чумов, покрытых двумя слоями оленьих шкур: внутренний слой — мехом внутрь, внешний — мехом наружу. Летом чумы покрывают сшитыми полосами бересты.
Ветерок донес возбуждающий аппетит аромат — женщины варили оленину. Небольшие, остромордые псы, увидев, что Бюэн не один, выскочили из общих, на три-четыре собаки, «гнезд», устланных для тепла сухой травой, и с заливистым лаем помчались навстречу — знакомиться. Не часто приходят к ним новые люди, и нигде гость не бывает таким желанным, как в этих мало- населенных местах.
Корней радовался тому, что хозяйство деда заметно разрослось. Агирча с Бюэном, единственным сыном, из года в год увеличивали стадо. Когда сестры выходили замуж, а их у Бюэна, кроме Ольги, было еще три, они с мужьями — все из рода Сапкара — вопреки традиции, перебирались  в стойбище  отца и вместе вели хозяйство. Агирча очень гордился, что сыновья Сапкара после свадьбы перешли жить к нему: теперь он глава  большого рода и имеет самое многочисленное стадо в округе. Он даже не знал, сколько в нем оленей, и когда спрашивали, отвечал: «Сколько на небе дырок».
Обиженный Сапкар долго дулся, но когда померла жена, сам приехал к Агирче и сказал:      «Жену потерял — потух костер, давай вместе оленей гонять».  «Огонь не имеет конца, если рядом друг», — согласился Агирча.
С тех пор, даже после смерти Агтрчи и Сапкара, так и продолжали  жить одним общим родом.
— Перед  кочевкой к верхним людям отец нас собирал и сказал: «Род силен, когда все вместе, — от одной ветки нет огня, от двух мало-мало теплится. Положи несколько — горит жаркий костер. Он всех согреет. Живите дружно», — пояснил Бюэн.
— А как мой друг Хэгды поживает? Он тоже с вами? — спросил Корней.
— Хэгды вместе с Сапкаром к нам ехал. Однако мало с нами жил — провалился зимой речка, быстро ушел.
В чуме Бюэна всем хозяйством управляла его жена Ирбэдэ — худая, суровая эвенкийка. Когда она наклонялась, в ее иссиня-черных косах звенели серебряные подвески. Ирбэдэ готовила пищу, колола дрова, поддерживала огонь, приносила воду, шила, убиралась, выбивала и сушила на высоких кольях возле чума меховую одежду, доила оленух, разбирала и ставила при перекочевках чум. Бюэн же с сыновьями пасли стадо, охраняли его день и ночь, в дождь и метель от волчьих стай и занимались охотой.
Корнея в стойбище помнили. Изосиму было приятно видеть, с каким почтением относятся к его отцу. Когда подъехали к чумам, все вышли встречать. Один из сыновей Сапкара, обнимая дорогого гостя, сказал:
— Ухо далеко про тебя слышало, потому глаз так хочет видеть.
Их усадили за низенькие столики, на подушки, накрытые пестрыми круглыми ковриками —кумланами, сшитыми из разноцветных обрезков ткани. (Женщины перед этим аккуратно скрутили к прокопченным шестам покрывавшие «пол» шкуры и на освободившееся место поставили   столики).
Приятно  после мороза и колючего ветра оказаться в тепле, под защитой непроницаемых для них стен из оленьих шкур. Чум Бюэна был исключительным по своей величине. В нем могло одновременно устанавливаться три спальни-полога! Сейчас два из них проветривались, вымораживались от влаги на солнце.
Изосим впервые видел такую «спальню» и с интересом разглядывал ее устройство. Она была сшита из оленьих шкур и натянута на деревянный каркас мехом внутрь. Этот довольно объемный меховой ящик прекрасно держит тепло, и в нем можно спать в одной рубашке даже в самые сильные холода.
Высота полога невелика — стоять можно лишь на коленях. Пол тоже устлан шкурами. У изголовья примитивный жировик — каменная чаша, в которую налит топленый жир, с прядкой мха у края — фитиль. Он горит слабым, уютным, не мешающим спать светом. Днем полог выносят из чума. Выворачивают и выбивают колотушками из оленьих рогов. Колотят и сушат долго — до тех пор, пока не удалят из шкур не только мусор, но и влагу.
Прежде чем начать угощение, хозяйка помыла лицо и руки, прыская воду изо рта. Первым  подали разогретую, прокопченную на ольховом дыму, оленью колбасу из кишок, заполненных мясом, жиром, кедровыми орешками. Пока лакомились ею, в котле сварилось мясо молодого оленя. Его мелко нарубили, посыпали сушеной черемшой и подали на деревянных подносах.
Во время трапезы в чум время от времени просовывали головы собаки — клянчили подачки со стола. Хозяйка молча собрала и высыпала на снег груду костей. Растащив их по стойбищу, псы принялись за любимое дело — глодать мосолыжки. Но один пес так и остался сидеть у входа, чуть склонив голову набок. Он жадно вдыхал восхитительные ароматы, сочащиеся сквозь щелку. Иногда от наслаждения закрывал глаза. Тонкие струйки слюны тянулись и падали на снег из уголков его полураскрытой пасти. Когда из котла достали очередные дымящиеся куски мяса и волна запаха достигла его носа, пес аж придвинулся поближе. Глаза хмельно загорелись, хвост от возбуждения забил по земле. Опьяненный чарующим ароматом, он поднял морду и в исступлении заскулил.
— Всегда так. Кость не грызет, от запаха ум теряет, — прокомментировал Бюэн.
Доев оленину, вытерли жирные пальцы о чистые полоски шкур и принялись за дуктэми — эвенкийское лакомство приготовляемое  из свежей, подсушенной над костром, рыбы. Его подают   самым дорогим гостям. Перед употреблением дуктэми припорашивают костной мукой и поливают рыбьим жиром.
Изосим, впервые оказавшийся среди эвенков, не столько ел, сколько во все глаза смотрел на происходящее. Вслушивался в неторопливый, пока малопонятный, гортанный говор кочевников. Ему, правда, не нравилось, что в чуме было дымно, душно и кисло пахло прелой кожей. Но он с интересом наблюдал, как соловеют от сытости эвенки. Их лица становились все более добродушными, на губах, блестящих от жира, заиграли блаженные улыбки. На шее у Бюэна желтыми полосками лоснился натекший с губ жир.
Приученный к чистоте скитник поеживался. Сам он, как и отец, ел быстро, но аккуратно, бережно смахивая крошки в ладонь. Мать с детства учила: «Кто ест скоро — тот и работает споро».
Обжигающе горячий чай принесли на маленьком деревянном столике. К нему вместе с лепешками подали колобок масла, взбитого из густого оленьего молока, и  ихалх — сливки.
Эвенки большие мастера поддерживать экономное пламя в камельке* так, чтобы кипяток не остывал. Поэтому чайник у них всегда готов.

*Камелёк – небольшой очаг для обогреваемого чума, юрты.

Пили долго, не торопясь, громко втягивая горячий напиток, с наслаждением смакуя каждый глоток, щурясь от удовольствия. Залив мясо чаем, эвенки раскурили трубки. Вскоре табачный дым обволок людей сизым туманом. Староверы морщились, но из деликатности терпели.
— У вас все такое необычное и вкусное! — похвалил Корней. — Однако лишка уже. От обильной трапезы плоть пухнет, а дух слабнет.
— Много ешь — дух добрый! — несогласно покачал головой Бюэн. — Еда надо люби, как жена. Языком гладь, тихо глотай. Не будешь люби — духи еда забирай.
— Еда силу дает, — подражая взрослым, важно добавил Васкэ, средний сын Бюэна.
—Однако много есть вредно, — стоял на своем Корней.
Бюэн с сомнением покачал головой, но спорить не стал.
За стенкой чума заскрипел снег, занялись собаки. Это на широких, оклеенных камусом лыжах, подъехал старший сын Бюэна — Орон, который с женой и двумя детьми-погодками, четырех и пяти лет, жил с родителями. Радушно всех поприветствовав, он снял меховую куртку, и, усевшись у очага, принялся разделывать тушку зайца, рассказывая отцу, что во время его отлучки приезжали из исполкома и уговаривали перейти на оседлое жительство в деревянную избу возле какой-то культбазы. Убеждали, что в избе тепло и голодать никто не будет — продукты там дают по нарядке. Детей учат говорить буквы и из  бумаги про все узнавать.
— Что ты говорил исполкому? — полюбопытствовал Бюэн.
— Говорил: «Эвенк не может без кочевок. И едим мы мясо, а не нарядку. Оленя учить надо, собаку — надо, а человека зачем учить? Человек и так умный. Не поедем! В чуме жить будем».
— Правильно сказал. Изба эвенку, что клетка — умирай быстро. Эвенка учить исполком не может, исполком не знай, как тундра жить, как олень пасти, как чум ставить. Чему учи? Как он ходи, как он живи? Эвенк не может живи, как больсевик. Эвенк умирай такой жизнь.
— Когда уезжал, шибко злой был. Сказал: «Ты не эвенк, ты кулак. На тебя упряжку найду». Отец, он что, из нас оленей хочет делать?
Бюэн расстроился.
— Эвенк не будет олень. Такой позор наш род не надо. Уходить надо. Далеко уходить. Пусть исполком сам оленем будет.
— Еще шаман Оргуней приезжал. Духов звал. Ругал, что ты поехал лучу* звать. Сказал, что больсевики скоро всех шаманов убьют. Тогда жизнь кончится.
— Жадная ворона много каркает. Десять оленей дали — не лечил. Луча хорошо лечит, олень не просит.

            *Луча – русский.

* * *

Запущенная болезнь отступала с трудом. Ослабевшие животные, особенно быки, продолжали умирать.
Корней нервничал, а Изосим, напротив, втайне даже радовался тому, что задерживаются. Жизнь в  стойбище ему  всё больше нравилось. Он легко осваивал язык, перезнакомился и подружился со сверстниками. Играл вместе с ними, смотрел за стадом, ходил на охоту. Особенно привязался к Васкэ. Несмотря на разницу в возрасте (Васкэ 17 лет, Изосиму недавно исполнилось 14), между ними сразу возникло взаимопонимание.
Ирбэдэ не могла есть жирную оленину, и ребята ходили за тетеревами — у них мясо постное. Молодой эвенк охотился не с ружьем, а с луком, доставшимся от деда. Искусству стрельбы его обучал Хэгды, когда еще был жив.
Большой, почти в рост, лук для упругости был оклеен оленьими сухожилиями. Напряжение тетивы было столь велико, что она звенела от малейшего прикосновения. Оттянуть такую тугую тетиву непросто, зато и стрелу она посылает на высоту парящего орла.
На пояс Васкэ вешал красиво вышитый колчан со стрелами. Острые наконечники выкованы из гвоздя. Хвостовое оперение сделано так, что в полете стрела начинает вращаться, будто пуля, вылетевшая из ствола нарезного оружия. Это придавало ей идеальную устойчивость.
Неслышно ступая мягкими ичигами — легкими кожаными сапогами, перехваченными сыромятными ремешками по голенищу, Васкэ умел тихо подойти к любой дичи.
Изосим в первый же выход понял, почему он предпочитает промышлять луком, — от ружья много шума. А с луком тетеревов сколько надо, столько и настреляешь: птицы шею вытянут, посмотрят, куда сосед упал, и продолжают кормиться дальше.
Изосиму тоже нашли лук, правда поменьше. Он бил слабее, и мальчику приходилось подходить к тетеревам поближе. Из-за этого тетерева порой пугались и отлетали вглубь леса.
Но ребята не только охотились. Они помогали и по хозяйству. Много времени занимала подготовка деталей для нарт: обтесывали березовые жерди для полозьев, нарезали тальник, вырубали копылья — стойки. Потом взрослые все это использовали при сборке лесных саней.
На двух широких, круто загнутых с одного конца полозьях устанавливали копылья, стойки, соединенные поперечинами из тальника. Спереди их стягивали дугой — бараном (тоже из тальника). В эвенкийских нартах нет ни одного гвоздя — все связано полосками сыромятины. Нарты получаются легкие и прочные.
Упряжь для оленей мастерили женщины. Она устроена предельно просто: широкая ременная петля надевается оленю на шею, пропускается под ногой и, через баран, возвращается к другому орону. Если один из оленей тянет не в полную силу, второй, добросовестный, сейчас же оттягивает ремень вперед, и лентяй попадает ногами под нарты. Поэтому оба вынуждены тянуть на равных. У оронов очень ветвистые рога и чтобы не цеплять напарника и деревья, у ездовых их укорачивают пилой  наполовину.
Готовя Бюэна к экспедиции, обитатели стойбища работали, не покладая рук. Они понимали, что если выполнят все условия договора с топографической партией, то род может хорошо заработать.
* * *

Перед сном, когда Ирбэдэ закуривала длинную трубку, вырезанную из мамонтовой кости, внуки начинали крутиться вокруг и просить:
— Расскажи, бабушка, сказку. Расскажи!
— Кыш, кыш, комары, налетели на старуху. Вот я вас прутом!
Дети смеялись и опять просили: «Расскажи, хоть одну». Они знали, что у бабушки в памяти их такое множество, что и до утра хватит.
— Ну, ладно, слушайте, ума набирайтесь. Меня, старую, потом вспоминайте. Расскажу вам я про умного охотника и глупого медведя.
Малыши  поближе придвигались к бабушке. Изосим и Васкэ, хоть и были уже большими, тоже подсаживались.
Ирбэдэ глубоко затягивалась и, выпустив струю дыма, начинала повествование:
«Шел по тайге старый охотник. Смотрит, лежит медведь и стонет: деревом его придавило. Обрадовался охотник — большая добыча! А медведь говорит ему:
— Лежачего не бьют!
Подумал охотник и согласился — дерево убрал, медведя спас. А медведь бросился на охотника и давай его душить.
— Ты что же, за добро злом платишь?
— За добро всегда платят злом! Ты что, не знал?
— Погоди, медведь, давай спросим встречного. Каждый скажет: за добро платят добром.
Пошли они по тайге, а навстречу им идет старуха. Платье в заплатках, ичиги рваные.
— Скажи, бабушка, чем платить надо за добро — добром или злом?
— Злом, злом,— закричала сердито старуха. — Вот я работала у тойона, старалась, а когда ослабла, состарилась, он выгнал меня — хожу теперь побираюсь!
— Слышал?! — обрадовался медведь и еще сильней стал душить охотника.
— Постой, давай спросим у высоко сидящего, — простонал охотник.
— Скажи, дятел, чем за добро надо платить — добром или злом?
А дятел не обращает внимания. По-прежнему сидит на дереве и долбит, только щепки летят. Охотник и говорит медведю:
— Дятел плохо слышит, надо нам показать ему, как дело было.
Лег медведь, и охотник тут же придавил его толстым стволом. Медведь заохал:
— Что так стараешься? И так видно, как было.
— Пусть так и дальше будет, — засмеялся охотник.
Хотел медведь подняться, а дерево тяжелое — не пускает.
— Нехорошо ты поступаешь, человек, убери дерево, хватит — отпусти!
— Нет, — ответил охотник, — полежи, подумай хорошенько, чем надо за добро платить — добром или злом? — и ушел домой».
— Так ему и надо, — сказала младшая внучка Инэка. С ней все согласились и радовались, что охотник так умно наказал неблагодарного хомоты.
Окончила бабушка сказку и стала собираться спать.
— Бабушка, ну еще хоть одну, самую короткую.
— Устала я.
— Ну, пожалуйста, расскажи, — хором заканючили дети.
— Ладно, расскажу про песца и зайца. Только больше не просите…
«Песец и заяц, оба белые и пушистые, как братья, дружно жили в одной норе, а на охоту ходили в разные стороны. Песец как-то спросил зайца:
— Скажи, что ты ешь?
— Ем траву, тальник, кору осины, — ответил заяц. — А ты что ешь?
— Я ловлю мышей и птиц. Пойдем со мной на охоту, будешь есть мою пищу.
— Нет, у меня чистые зубы, не буду пачкаться кровью.
Осерчал песец на зайца.
— Трусишка ты, а я-то думал — настоящий охотник. Уходи от меня, больше не попадайся — съем!
Испугался заяц, убежал.
Собрал песец свою родню, хвалится:
— Зайчишку-трусишку я выгнал из своего дома — плохим он оказался охотником!
— Хорошо ли ты поступил? Не прогневать бы хозяина тайги. Надо его спросить.
Пошли песцы к медведю, а заяц уже там, жалуется.
Медведь спрашивает:
— Почему ссоритесь? Оба одинаково белые, живите дружно, как братья!
Песец ответил:
— Он плохой охотник. Посмотри на его зубы.
Косолапый поднял зайца одной лапой за уши, а второй верхнюю губу старается задрать, чтобы зубы посмотреть — разорвал ее. Кинулся бедный заяц убегать, да медведь лапой за хвост поймал. Дернул заяц — хвост и оторвался. Прячется теперь перепуганный заяц по тальникам. С тех пор уши у него длинные, верхняя губа раздвоенная, хвост совсем короткий».
Ребята посмеялись и довольные легли спать.

* * *

Наконец настал день, когда Корней вздохнул облегченно — перестал хромать, спотыкаться последний орон. На стадо теперь приятно было посмотреть: упитанные, с лоснящимися боками, красавцы. Над широко раскинувшимся по заснеженному пастбищу шерстистым ковром стоял веселый перестук ветвистых рогов оленух (быки сбросили рога еще в конце осени, после гона).
Вот, исполняя команду Бюэна, к оленям подбежали со стороны реки три собаки и с лаем погнали их на свежую, с нетронутым ягелем, марь. Живая лавина тотчас хлынула, пощелкивая копытцами, вдоль края леса на новый выпас. Передние летели, словно ветер, вытянув длинные шеи. Копыта едва касались земли, только снег разлетался брызгами во все стороны да выдуваемый из ноздрей густой пар легким облаком окутывал стадо. Нет в этом суровом крае более быстрого и более приспособленного к местным условиям животного, нежели северный олень.
Убедившись, что болезнь побеждена, Корней сказал сыну:
— Собирайся. Завтра домой.
Заметив, как скуксился Изосим, отец невольно вспомнил то время, когда ему посчастливилось прожить в стойбище целый год:
— Что пригорюнился? Неужто не соскучился по дому?
— Тута, тятя, не заскучаешь.
— Небось, остаться хочешь?
Изосим встрепенулся:
— А можно?
— Ладно уж, погости еще.  Только без меня не своенравничай, слушайся старших, — пряча улыбку, ответил отец, знавший что  поздней осенью  опять приедет в стойбище.
Дело в том, что варлаамовцам всегда по душе была одежда из легкого оленьего меха. Мягкий, не скатывающийся и необычайно теплый за счет трубчатой полости внутри волос, он как будто специально создан для суровых якутских зим. К тому же в него  не набивается снежная пыль и  мех остается всегда сухим. Поэтому Корней сговорился с Бюэном, что осенью, после забоя, эвенки сошьют из шкур молодых олешек унты и меховую одежду для скитских, а он ближе к зиме приедет и заберет ее.
Прощаясь с Корнеем, Бюэн напутствовал:
— Пусть твоя тропа будет чистой и чаще пересекает нашу. Аят бикэллу!*
— А олени больше не хворают, — добавил лекарь.
         
*Аят бикэллу (эвенк.) – до свидания.
               
                ***
Помощником для работы в топографической партии Бюэн решил взять Васкэ. Чтобы не разлучать друзей, он предложил Изосиму:
— Идем с нами. Будем костер сидеть, жирный мясо есть, чай пить. Что бывает лучше?!
— А это надолго?
— До молодого льда. Когда отец приедет.
— Тогда можно, — обрадовался паренек.


ТАЕЖНЫЙ  «ГАРНИЗОН»

1924 год.
Нескольким горсткам отчаянных рубак, в том числе остаткам отряда подполковника Лосева, после разгрома красными добровольческой дружины генерала Пепеляева, удалось укрыться в  малодоступной глухомани  Восточной Якутии.
Красноармейцы долго гонялись по их пятам, но, великолепно ориентирующиеся в тайге Иван Дубов и Федот Шалый увели отряд через мари и болота в такую глушь, что преследователи потеряли их след. Даже кочующие оленные эвенки — и те не имели представления, где тот отряд и что стало с его бойцами. Замерзли ли в трескучие морозы или утонули на порогах? Заела ли мошкара или умерли от истощения? Только остроглазый беркут знал о том…
* * *
Гарнизон, состоящий из двенадцати человек (восьми офицеров и четырех казаков) укрылся в буреломном распадке, неподалеку от горячего источника, напористой струей бьющего из-под обомшелого валуна, метко нареченного Шалым «Бараний лоб». Вода в нем слегка отдавала протухшими яйцами, но на вкус была довольно приятна. Жили  в двух полуземлянках, вырытых  на бугре.
Зимой в  морозы источник обильно парил, и ближние деревья опушались густым игольчатым инеем. Земля и камни вокруг него всегда были теплыми. Особенно заметно это было зимой: кругом бело, а вдоль истока ключа кое-где даже травка проглядывает. Первое время мылись прямо в нем. Потом, обожавшие баню казаки, не поленились, выкопали в откосе прямо у ручья еще одну небольшую землянку и, натаскав туда кучу валунов, устроили в ней замечательную парилку.
Для лошадей соорудили подобие конюшни: каркас из жердей,  густо заплетенный лапником.
Окрестные горы покрывал кондовый лес. Преобладала лиственница, перемежавшаяся с вкраплениями более ­ темного кедра. Повыше склон сплошь в высоких свечах мрачных елей. К ним спускаются зелеными разводьями языки кедрового стланика, а на самом верху простираются безжизненные поля курумника*, пронзенные кое-где острозубыми скалами.
Поначалу крохотный военный гарнизон насчитывал пятнадцать человек. В первый же год по недосмотру двое угорели в парилке. При углях зашли и заснули: один на полке, второй у выхода. К числу банных потерь можно отнести и несчастный случай с Лосевым. Когда на камни плеснули воды, раскаленный валун  стрельнул, и острый осколок вонзился подполковнику прямо в глаз.
А зимой 1925 года потеряли хорунжего** Соболева — мощного, словно скрученного из тугих мускулов, молодого офицера. Охотясь в горах, он сорвался с карниза и сломал позвоночник. Хорунжий был необычайно гордым и самолюбивым человеком. Это его и подвело — постеснялся ночью разбудить товарищей для исполнения естественной нужды. К утру в землянке стояла нестерпимая вонь.
— Что за дела! Спишь, как в гальюне! — зло процедил сквозь зубы мичман Темный, худощавый, высокий моряк. Ему было около тридцати, но из-за грубых черт лица и звероватой походки, он казался старше. В его манере говорить сквозила резкость и строптивость характера.
— Господин мичман, как вам не стыдно! — одернул его Лосев.
— Под ноги смотреть надо, когда по горам ходишь, — вспылил мичман. — И довольно морали читать. Из-за головотяпства одного страдают все.
Хорунжий, совестясь своей невольной оплошности, сжался, покрылся красными пятнами. Не желая быть обузой для товарищей и терпеть унижения от мичмана, он ночью, скрежеща зубами от нестерпимой боли, раздирая в кровь руки, сумел выползти из землянки. Когда утром хватились, было поздно — раздетый офицер промерз уже насквозь.
*Курумник – каменистая, зачастую подвижная, осыпь.
**Хорунжий – офицерское звание в казачьих войсках, соответствует званиям корнет в кавалерии, прапорщик – в пехоте.

Его смерть послужила толчком для новой стычки. Надо сказать, что первое время ссорились вообще часто: у каждого был свой характер, свой взгляд на то, как быть дальше. Одни возмущались, особенно яростно мичман:
— Сколько будем отсиживаться? Чего ждем? Во время войны с Наполеоном партизаны вон какой урон врагу наносили. А мы что, оружие в руках держать разучились? Все одно — тут передохнем! Кто раньше, кто позже. Так лучше пару-тройку красных с собой прихватить, чем гнить здесь.
Другие сомневались. Самый молодой из них, еще безусый юнкер Хлебников, например, предлагал:
— Господа, надо попытаться узнать, что в мире творится. Вдруг амнистия объявлена? 
— Может, и объявлена, да волк никогда собакой не станет. Тихо сидеть надо, — возражал ротмистр Пастухов.
— Трус вы, господин ротмистр, а не офицер! Тени своей боитесь! — презрительно сплюнул мичман Темный.
— Молокосос! Как ты смеешь меня в трусости обвинять? Что ты мог на своем флоте видеть? Хоть раз в рукопашную ходил?! — рассвирепевший Пастухов, сжав кулаки, придвинулся к обидчику.
— Ну давай, гад, посмотрю, каков ты в деле, — вконец озлобившись, мичман принял боксерскую стойку.
Подполковник, видя, что назревает потасовка, решительно встал между ними:
— Господа, успокойтесь! Нам действительно нужно разведать, что вокруг творится. Но куда зимой? Перемерзнем в наших обносках. Да и следы выдадут. Весны дождаться надо. Как лес зазеленеет, отправим разведку. Вы, мичман, у нас самый резвый, вот и готовьтесь, — сказал Лосев и, как бы ставя точку, примирительно похлопал его по плечу.
Напряжение спало. Разговор перекинулся на хозяйственные темы. Авторитет Олега Федоровича Лосева был неоспорим. Непреклонная воля, светящаяся в его глазах, ломала встречные взгляды, сдерживала людей от брани. Улыбался он редко. И весь был холодно-сдержан, скуп на слова.

* * *

После Рождества, как нарочно, установилась небывалая даже для этих мест стужа. Вроде и тайга не истощена промыслом, а дичь будто вымерла — на снегу ни следочка! Лишь один угольно-черный ворон, украшенный заиндевевшими бакенбардами, изредка пролетал над гарнизоном, оглашая зловещим карканьем застывшее пространство. В морозной стыни был отчетливо слышен шелест размеренных взмахов его жестких крыльев.
Намучились изрядно: голодали, мерзли. Вылезешь из землянки — кажется, не вдохнешь. А вдохнешь, так все внутри замирает. Лицо покрывается коркой, губы трескаются. Моргнуть и то больно. Веки, словно заржавевшие створки, еле раскрываются. Спасались тем, что топили круглые сутки. Дрова приходилось готовить постоянно. Как выяснилось, необычайно плотная древесина лиственницы зимой почти не содержит воды и, попав в печь, горит, как смолистая сухара*, поэтому старались заготовлять именно ее.
Пока пилишь чурки, колешь их на поленья, руки и ноги успевают промерзнуть так, что, по возвращении в жарко натопленную землянку, отходя от стылости, начинаешь выть и корчиться на нарах от нестерпимой боли.

*Сухара – высушенный добела ствол дерева.

В марте объявилась новая напасть. В офицерской землянке из пола стала сочиться вода. И чем жарче топили, тем сильнее. Встанешь с нар — ноги по щиколотку в воде. Ладно, хозяйственные казаки сообразили и покрыли земляной пол настилом из плах.
Чтобы не помереть с голоду, ели павших от бескормицы и холода лошадей. Последней, несмотря на особый уход, пала кобыла ротмистра. Он засыпал боевую подругу снегом и долго не разрешал ее трогать. Но когда у товарищей стали пухнуть от голода ноги, сам первый отрубил и принес в землянку куски конины. Так, благодаря Фросе, дотянули до тепла.
Лишь только начал сползать снег, наладились собирать на проталинах кедровые шишки, на ближней болотине — прошлогоднюю клюкву.
Когда деревья выпустили листья, мичман напомнил Лосеву об обещанной разведке. Подполковник не рискнул отпустить его одного. Отправил в паре с младшим урядником Шалым.
* * *

Вернулись лазутчики на удивление быстро — на пятый день, и не одни. Привели с собой бродячего торговца — улыбчивого якута Василия Сафронова с круглым, смуглым, словно прокопченным, лицом и едва видными в узких щелочках маслянистыми глазками, с реденькой клиновидной бороденкой. Он перебивался тем, что объезжал одиноко кочующие семьи тунгусов на навьюченных ходовым товаром лошадках и выменивал пушнину.
Разведчики встретились с ним случайно на таежной тропе. Слово за слово — разговорились. Сели вместе перекусить у костерка. Тертый якут сразу почуял в них союзников. Осторожно жалуясь на нынешнюю власть, убедился, что перед ним свои люди. Общение перешло в доверительное русло. Купец быстро сообразил, что дружба с отрезанными от мира белыми офицерами сулит хорошие барыши, и безбоязненно предложил им свою помощь, а взамен — мыть для него золотишко и промышлять пушнину.
Обитатели гарнизона повеселели — связь с якутом решала проблемы, связанные с  нехваткой  инструмента, посуды, мануфактуры. А сейчас они, пользуясь щедростью купца, наслаждались забытым вкусом сахара и сухарей. От него узнали, что до ближайшего поселения - его родного улуса, пять дней пути; что других поселений в округе нет, что красные выжимают из народа последние соки и лютуют: недавно расстреляли троих белопартизан Артемьева.
Стало очевидно, что пока лучше никуда не соваться. Зато в окрестностях гарнизона им опасаться некого и на охоту можно ходить спокойно.
Неугомонный мичман уже на следующее утро отправился вниз по ключу и через пару часов вышел к речке. Увидев, что она буквально кишит рыбой, недолго думая сплел из ивы с пяток «морд» и расставил в узких протоках. С того дня рыба в гарнизоне не переводилась. Запеченные на углях тугие хариусы и ленки в собственном соку (каждого заворачивали в несколько листов лопуха или обмазывали глиной) разнообразили стол и были поистине царским деликатесом. А уж какой наваристой получалась уха!
Непонятно откуда набежали олени. В верхнем поясе гор появились снежные бараны. Жизнь налаживалась.
Промышлять круторогов на безлесых гольцах было сложно — открытые склоны просматривались насквозь. Но и тут вскоре подфартило: выслеживая баранов, ротмистр Пастухов обнаружил солонец. Он оказался совсем близко — всего в двух верстах от гарнизона. Вязкая, темно-серая почва была сплошь истоптана копытцами животных. С той поры один — два барана по мере необходимости регулярно «перекочевывали» в гарнизонный ледник, устроенный на затененном склоне в вечной мерзлоте.

* * *

Однообразная, замкнутая жизнь, лишенная событий и впечатлений, состояла из дней, как две капли воды, похожих друг на друга. Некоторое разнообразие вносили лишь перемены в погоде, охота на зверя, а особенно - приход торговца. Такие дни запоминались и оставались в памяти долгими, почти как в детстве.
В какой-то степени разнообразили житье-бытье и вечерние задушевные разговоры, начинавшиеся, как правило, сразу после трапезы. Они позволяли им почувствовать себя частицей пусть небольшого, но крепкого сообщества.
В такие вечера люди не только вспоминали о прожитом, но и пели полюбившиеся с армии песни, читали стихи. Один поручик Орлов редко подключался к общим беседам, но слушал внимательно, а потом уединялся и подолгу что-то писал.
Среди обитателей гарнизона оказался истинный сказитель — Федот Шалый. От деда, казака-старожильца, он знал много интересных историй про землепроходцев и промышленников, осваивавших Сибирь и нередко ставивших на кон не только свой капитал, но и живот. Кроме того, его память изобиловала разными забавными случаями из жизни местных князьков, оленеводов-кочевников.
Самой же частой темой разговоров были, конечно, до сих пор кровоточащие воспоминания о горьких поражениях и рассуждения — что делать дальше? Здесь позиции разделялись. Одни по-прежнему являлись сторонниками партизанской войны, другие не видели в ней смысла.
Через Василия Сафронова к ним доходили сведения, что в Нелькане и Аяне уже сами коренные жители под предводительством эвенкийских старейшин вместе с остатками неустрашимых белопартизан Артемьева подняли восстание и учредили Тунгусскую республику. Правда, просуществовала она всего несколько месяцев и была ликвидирована регулярными частями Красной Армии. Что один из видных якутских большевиков Ксенофонтов, пережив революционную эйфорию и утратив иллюзии, организовал мощное антисоветское движение. Его вооруженные формирования взяли под свой контроль почти половину территории области, но и он не смог устоять против переброшенных сюда из Иркутска крупных армейских соединений.
К сожалению, а может, к счастью, в гарнизоне Лосева узнавали об этих событиях с большим опозданием, когда все они были уже в прошлом...
Сегодня подполковник, желая порадовать товарищей, ушедших встречать якута, везущего для них большой груз, уже побывал на солонце и вернулся с добычей.
Сидеть в засаде долго не пришлось — с отрога по курумнику, цокая точеными копытцами по камням, спускался табунок овец с ягнятами. В их компании был единственный баран-трехлетка с довольно крупными, завитыми в кольца, ребристыми рогами. Лосев с интересом наблюдал, с какой жадностью животные набрасывались на глину: их головы буквально исчезали в глубоко вылизанных ямках.
Барашки забавно отмахивались задними ногами от комаров, тучей висящих над ними. В конце концов, не выдержав атак кровососов, животные засеменили наверх, на продуваемые гребни. Замешкавшийся ягненок, привлекая внимание матери, звонко заблеял. Она тут же глухо отозвалась, и Лосев, наконец, вспомнил о цели своего прихода. Метким выстрелом свалил молодого круторога.
Вернувшись в лагерь и разделав с Дубовым тушу, уставший охотник вынул из-за пазухи обтянутую лоснившейся кожей баклагу со спиртом. Встряхнул — много ли? — и, отлив в кружку, развел водой. Поднеся ко рту, запрокинул голову и вылил содержимое прямо в глотку. При этом кадык ни разу не шелохнулся, лишь расправилась кожа на худом обветренном лице.
— Ишь, ты! — воскликнул восхищенный Иван, щеря крепкие широкие зубы. — Откель такая сноровка у вашбродь — пьете, не глотая?
— Я ж, Ваня, с 1904 года по фронтам. Там всему научат. Мой денщик говаривал: «Вода простор любит. Она не то что глотку, даже горы точит, а глотка что — она ж не каменная». Жаль, погиб нелепо… самурай сонному горло перерезал.
— Да уж! Не приведи Господь таку смертушку принять, ажно мороз по коже, — перекрестился могучий казак.
— Как же ты столько лет воевал, коли смерти  так боишься?!
— Кто ж ее не боится? — рассудительно отозвался казак. — Чать, все боятся, а я и не жил ведь ишо. Да и любопытственно было знать — что дальше-то будет.
—  Пожалуй, ты прав: смерти только дурак не боится. Если честно, Ваня, и я боюсь. Но есть такие понятия, как долг, присяга —нарушить их не могу. С кадетов* приучен. Обязанность у нас такая — стоять за Отечество верой и правдой. Звания «офицер русской армии» с меня никто не снимал. И мы, Ваня, даст Бог, постоим еще за матушку Россию.
*Кадет – учащийся среднего военно-учебного заведения для детей дворян и офицеров с 7-летним циклом.

— Кто ж против, вашбродь. Мне-то ведь теперича и податься некуда — дом родительский голытьба в отместку сожгла…  Да чем только воевать, огнеприпасов-то совсем чуток… Вашбродь, а правду говорят, будто вы с генералом Пепеляевым дружили?
— Да нет. Хоть и с Германской  вместе служили,  стать друзьями как-то не довелось. Тем не менее, знаю его довольно хорошо. А что тебя это так интересует?
— Сказывали мужики, будто стоящий командир был. Правда, али так болтают?
— Верно говорят. Человек он простой, солдат уважает, придерживается кодекса офицерской чести. Никогда не прибегал к такому позорному способу воздействия, как арест. Он видел в этом высшую обиду личности. Строгий, но справедливый командир. Солоно порой от него приходилось. Сам знаешь, в армии, особенно на войне, без дисциплины никак… Командуй он Восточным фронтом — может, и не случилось бы такого сокрушительного разгрома. И как человек — интересный, глубокий. Мне особенно запомнилось одно его выступление. Я его даже в свой дневник записал. Погоди, сейчас найду… Ага, вот, слушай:
«В своих поступках и решениях я исхожу из того, что мы — люди присяги, и если мы изменим ей, будет страшный хаос и кровь. А так хочется поменьше крови*! Я взялся за оружие исключительно потому, что убежден, что при хозяйничаньи коммунистов народу погибнет больше, чем в организованной борьбе. Моя мечта — создать народно-революционную армию, освободить Сибирь, собрать Всесибирское народное собрание и передать всю власть представителям народа, а дальше — как они сами порешат.  Я ненавижу месть, кровь, стремление к возврату старого режима. Мой идеал — возрождение старорусских вечевых начал, православия, национального достоинства».
 *Тут уместно отметить, что Пепеляев никогда не расстреливал пленных. Он их отпускал с просьбой не воевать больше против него., а желающим предлагал перейти в его армию.

— Да, видать по-всему, человек с толком, однакось красных не одолел, что-то не срослось… Жаль…
— Не горюй. Война — это тоже работа, а работа любит терпеливых. Всему свое время… Вань, я что-то притомился…  Пожалуй прилягу. Как караван покажется, буди… Так говоришь, страшно умирать? А может, зря мы смерти страшимся? Ведь вся наша жизнь — это дорога к ней. Тело-то оно что — оболочка. Главное — душа. А она бессмертна — без плоти живет… Однако так  хочется и в теле подольше ее удержать, да как? Вот вопрос! — задумчиво сказал Лосев, уходя.
Спустившись в землянку, освещенную двумя масляными светильниками, подполковник зашел в свой огороженный угол и помолился на небольшой трехстворчатый меднолитой складень, потемневший от времени. Устроившись на застеленных шкурами нарах, помассировал бедро в том месте, где покоилась немецкая пуля, укрылся заплатанной бекешей и свернулся по-детски калачиком. Сон не шел. Подполковник, как всегда в таких случаях, открыл в первом попавшемся месте томик Лермонтова и прочел:
Гляжу на будущность с боязнью,
Гляжу на прошлое с тоской
И, как преступник перед казнью,
Ищу кругом души родной;
Придет ли вестник избавленья,
Цель упований и страстей?
Поведать — что мне Бог готовил,
Зачем так горько прекословил
Надеждам юности моей.
«Как верно сказано! Словно про нас! И откуда у этого юнца такое глубокое понимание жизни?! Писал ведь практически мальчишкой. Эх, жаль, что так рано ушел. Поживи он наравне с Пушкиным, сколько бы еще бессмертных творений создал!.. Что-то ребятки припозднились… Может, Василий донес на нас? Хотя, какой ему резон себя подставлять?» — заскакали в голове подполковника беспорядочные мысли...
               
               
                ПРИИСК «СЛУЧАЙНЫЙ» 

1926 год.
 Два месяца назад якут, доставив очередной товар, сообщил Лосеву, что его американские друзья из торговой фирмы «Олаф Свенсон» готовы протянуть им руку помощи. На  складах полно оружия и обмундирования, завезенного еще в 1920 году. Американцы хотели бы передать все это людям, способным поднять население на борьбу с большевиками. Они заинтересованы в этом, так как Советы стали препятствовать их прибрежной торговле.
Василий сказал американцам, что он знает отряд офицеров с большим боевым опытом и пообещал переговорить с командиром.
Лосев выслушал купца с интересом, однако готовности возглавить мятеж не проявил. Он прекрасно понимал, что их гарнизон слишком мал для подобной цели. Однако опытный переговорщик Сафронов стал бить на то, что в народе растет недовольство политикой большевиков и очередное восстание неизбежно, но у якутов и тунгусов нет грамотных командиров, потому большие потери неминуемы. Олег Федорович призадумался, решил обсудить предложение с соратниками.
Мичман Темный сразу загорелся:
— Такой шанс нельзя упускать! Мечтали оружие раздобыть, а тут оно само в руки просится! Если привлечь всех недовольных, то, наверняка, сформируем крупное соединение.
На офицеров и казаков как-то разом нахлынула ярая ненависть к большевикам, сделавшим их, всю жизнь честно стоявших на страже интересов Отечества, изгоями в собственной стране. Ротмистр, участвовавший в Крымской кампании, никак не мог забыть коварство и подлость председателя Реввоенсовета Троцкого, то бишь Бронштейна.
Когда их дивизия стойко держала оборону против наседавших красных, тот дал письменные заверения, что при сдаче в плен всем гарантируется жизнь, сохранение звания и беспрепятственное возвращение домой. Люди поверили — понимали, что Крым все равно уже не удержать. И что? Тех, кто сдался, — всех расстреляли. Девятнадцать тысяч лучших ратников! Девятнадцать тысяч! В живых остались единицы.
— Тогда в Севастополе мы поклялись отомстить этим жидам, организовавшим октябрьский переворот.
— Верно! Ввергли в хаос великую империю! Гнать их из России надо! — горячо поддержал статный, с белесыми бровями на гладко выбритом лице и мягкими, пшеничного цвета волосами, поручик Орлов.
— Господа офицеры*, бросьте, — неожиданно вмешался штабс-капитан. — Я знаю среди них множество благородных и преданных России людей.
Пастухов подскочил к штабс-капитану Тинькову с потертой газетной осьмушкой и стал тыкать ею:
— Вот, почитайте, специально для таких, как вы, берегу. Тут опубликован закон, подписанный главой советского государства евреем Мошевичем Ешуа, то бишь Свердловым, еще 27 июля восемнадцатого года! Читайте: за непочтительное обращение к еврею — расстрел! Ясно? Нас, русских, можно расстреливать тысячами! А их не тронь!
*В добровольческой дружине Пепеляева полагалось обращаться  друг к другу «Брат подполковник, брат прапорщик и т.д.», но после её  разгрома в отряде Лосева вернулись к привычному «Господин подполковник».

— Говорят, что в правительстве большевиков почти нет русских! — добавил юнкер.
— Да и сам Ленин не пойми, кто. К тому же полжизни за границей неизвестно на чьи деньги прожил, а как почуял добычу — так вмиг объявился. И, несмотря на то, что царь сам отрекся от престола, расстрелял его с больным сыном на руках. Дочерей не пощадил, — продолжал наседать на Тинькова, словно наседка на тень коршуна, ротмистр.
— Уймитесь, господа!.. Все-таки, что ответим американцам? — произнес Лосев сдержанно.
Набычившийся ротмистр, бормоча ругательства, отошел. Его левая щека нервно дергалась —верный признак приближающегося приступа, случавшегося с ним при эмоциональном напряжении — последствие контузии от разорвавшегося рядом снаряда.
— Господа, к чему спорить? Надо действовать! — с пафосом воскликнул поручик Орлов.
Ротмистр резко обернулся:
— Не верю я в бескорыстность американцев. И якуту этому не верю — уж больно расчетлив.
— Ротмистр прав. По короткому лаю собаку от лисы не отличишь, — поддержал его Дубов.
— А вы, штабс-капитан, что думаете? — обратился к Тинькову подполковник.
— Согласитесь, оттого, что мы сейчас клянем большевиков, ничего не изменится. Я лично за вооруженную борьбу! А что до якута — ему прямой резон нам помочь — он спит и видит, когда вернутся прежние порядки.
— Что-то наши унтер-офицеры все помалкивают?
— А мы что! Мы, как все! — подпрыгнув синичкой, за двоих живо откликнулся один из братьев-близнецов Овечкиных. Их рыхлые лица с водянистыми, небесной голубизны глазами были так схожи, что братьев  никто не мог различить. Поэтому, чтобы не путаться, их звали Всеволодо-Владиславами или сокращенно Всевладами.
Заручившись поддержкой большинства, подполковник дал-таки торговцу согласие, при условии, что американцы предоставят оружие и боеприпасы в количестве, достаточном для ведения длительной и масштабной военной кампании. Он помнил, что одной из причин поражения генерала Пепеляева была слабость боевого обеспечения.
Воодушевленный Василий пообещал в следующий же приезд доставить первую партию оружия. Только попросил встретить у подножья хребта: тропа крутая, одному с груженными лошадьми в горах не управиться.
Ночью обитателей офицерской землянки криками «Крамола кругом! Не верьте ему, он предатель!» несколько раз поднимал на ноги переволновавшийся ротмистр.

* * *

    Всхрапывание лошадей известило о приближении каравана.
— Вашбродь, кажись, едут.
— Встаю.
Оружия привезли на четыре полноценные роты. Промасленные винчестеры были аккуратно упакованы в ящики. Неожиданно для всех, якут привез и ичиги*. Каждому по две пары. Теперь, в случае, если одни промокнут, можно будет переобуться в запасные. А самое главное — поберечь сапоги для воскресных построений, на которые они надевали форму, боевые награды, надраивали до вороньего блеска яловые и хромовые сапоги — у кого что сохранилось. В этот день утром строились на небольшом плацу в две шеренги для подъема флага третьего Сибирского полка, спасенного поручиком при отходе из Читы.
*Ичиги – летние сапоги без каблуков с голяшками, обвязанными ремешками или верёвочками. Шьются из сыромятины и пропитываются жиром, как правило, медвежьим, чтобы не промокали.

С провиантом обстояло хуже. Десятка два коробок с галетами, четыре куля муки, четверть спирта и пуд соли. Именно ей, невзрачной, серой, с бурыми крапинками, радовались более всего. После месячного употребления пресной пищи, ни у кого не оставалось сомнений, что соль, и есть наиважнейший продукт.
В предыдущий приезд якут сплоховал — забыл ее. Зато сейчас, пользуясь моментом, поднял цену. Привез еще тетради, карандаши для поручика: тот писал книгу о последнем зимнем походе Белой гвардии и вел летопись их маленького гарнизона.
— Тут одно железо? Где патроны? — возмутился подполковник, закончив осматривать поклажу.
— Вот, смотрите, — Василий открыл небольшой ящик.
— Ты что, издеваешься?!
— Ваше степенство,  больше нету. Сказали — шхуна привезет. За шхуну платить надо, за патроны тоже мал-мало надо… Золото надо, — сочувственно развел руками якут.
— Ты же говорил, что у них боеприпасов с избытком! — сказал Лосев вроде спокойно, а у самого глаза побелели от бешенства.
— Тогда было с избытком, теперь нету.
— Ну так увози свои железки американцам! Пусть сами воюют. Откуда у нас золото?!
— Куды черт! Так никак. Шхуна пошла. Золото нада, — твердил свое якут.
— Что ты заладил «Золото, золото». Откуда оно у нас?! Похоже вы, ротмистр, были правы —им лишь бы мошну набить, — Олег Федорович с расстройства даже сплюнул.
— Ваше степенство, сердиться не надо, думать надо… Знаю прииск «Случайный». Богатый прииск. Для такого важного дела у них можно золото взять, — тут же услужливо подал идею якут.
Лосев оглядел товарищей. В их глазах горели искорки надежды.
Офицер задумался. Им владели двойственные чувства. Он понимал: прииск, конечно, шанс, и шанс редкий, но это разбой.
Разрешил сомнения штабс-капитан:
— Господин подполковник, такой случай может больше не представится. Не до реверансов! Брать надо!
— Тогда уж не брать, а занять на время, с возвратом, и расписку дать, — наконец, согласился Лосев.
— Конечно, конечно! В фактории говорили, старатели большим фартом хвалились, —обрадовано закивал, засуетился якут. — Скоро туда провиант везу. Буду смотреть, потом вместе пойдем, лошадок дам.
Необходимость угождать покупателю, постоянный поиск выгоды обкатали купца, как вода камень. Он стал гладким окатышем, который удобно лежит в руке, не царапает кожу. Якут настолько хорошо  знал русский язык, что  даже  писал  своим сородичам за отдельную  плату  письма, запросы, но, дабы  угодить «заказчику», дать ему возможность почувствовать свое превосходство, любил играть роль малограмотного простачка. Именно из этих соображений  слегка коверкал  язык  и одевался как бедняк — старый сермяжный кафтан*, латаные ичиги,
Русский язык для него был практически родным. Мать прислуживала в семье богатого русского купца. И Василий, играя с хозяйскими детьми, научился  довольно  грамотно  говорить.
*Сермяжный кафтан – верхняя одежда из грубого домотканого неокрашенного сукна.

        Лосев, проходя мимо коловшего березовые чурки Дубова, попросил:
— Ваня, сделай милость, взбодри баньку.
— Сей момент, вашбродь — на вчерашних дрожжах она мигом вспрянет. — Казак блаженно улыбнулся, представив, как хлещется пихтовым веником: любил он это дело до крайности.
— Да  проследи, чтоб угли стлели.
— Помню, помню, вашбродь…
Иван запарил в шайке веники и давай нахлестывать подполковника сразу двумя, да так, что тот застонал от расслабляющего, духмяного жара. После Лосева пошли штабс-капитан с ротмистром, к ним присоединился  и Василий.
Привычные офицеры сразу взобрались на полок. Якут пристроился на чурке. Прогрелись до обильного пота, и давай охаживать друг дружку. Чуть пар спадет — так на раскаленные камни с ковша опять летит ароматный настой. И по новой молотятся, счастливо вопя: «Баня — мать родная», «Кто парится, тот не старится». Василий не выдержал, выскочил отпыхиваться:
— Такая мать не нужна, лучше стариться буду, — бормотал он, тяжело дыша.
Когда помылись, разопревшие, помолодевшие мужики долго наслаждались заваренным на травах чаем.
«Эх, да нагулялось, наплавалось молодцам», — вывел от избытка чувств ротмистр. Его мощно, дружно подхватили. Вскоре исчезло все, кроме песни. Пели так, что казалось, деревья дрожат от мощного рокота слаженных голосов.
У якута перехватило дыхание — такая внезапная, жалость пробудилась в его сердце к этим заброшенным в глухомань служивым, что и самому захотелось вплести свой голос в их стройный хор.

* * *

Чем ближе отряд подходил к прииску, тем чаще натыкались на лежащий в отвалах свежепромытый песок, местами перемешанный с черными углями (по всей видимости, отогревали стылую землю); старательский инструмент: грохота, тачки, бутары.
Из-за наплывавшего с реки тумана видимость в низинах не превышала пяти-семи саженей. Звуки глохли, очертания искажались: все текло, плыло. Наконец, из белой мути проступило стоящее на пригорке длинное приземистое строение с двумя печными трубами.
В этот момент над головами путников, раздался оглушительный треск, хлопки тяжелых крыльев, и черный призрак сорвался с дерева. Люди невольно вскинули карабины, но Шалый осадил:
— Глухарь!
Зайдя под крутояр, спешились. Якут остался присматривать за лошадьми, а белогвардейцы, сняв ичиги, обули сапоги и, одетые по всей форме, неслышной поступью прокрались по росистой траве к бараку. Четверо встали у окон, нацелив в них стволы, остальные подошли к двери.
Дубов осторожно отворил дверь. Посреди барака с перекладины, над столом, свисала тускло светящая сквозь прокопченное стекло керосиновая лампа. Рядом, на чурке сидел и мирно посапывал, зажав между колен бердану, дежурный. Неслышно подойдя к нему, казак выдернул ружье и гаркнул во всю глотку:
— Всем встать! Выходить по одному! Вы окружены!
На дощаных нарах, потягиваясь, зашевелились:
— Что за шутки, Борзой! Наломался, что ль, вчерась? — прохрипел кто-то из дальнего угла.
Вскинув фронтовой карабин с побитым ложем, казак три раза выстрелил в потолок и проревел:
— Молчать! Живо на выход! Перестреляю!
— Тихо, тихо, чего шумишь, не глухие, так бы сразу и сказал, — спокойно отозвался все тот же хриплый голос.
Выходящих тщательно обыскивали. С одного сняли кожаный пояс, заполненный золотым песком, у троих нашли ножи.
Приставив к старателям часовых, Лосев со штабс-капитаном зашли в барак. Золото долго искать не пришлось. Оно хранилось в обитом железными полосами сундуке. Сбив замок, увидели тугие кожаные мешочки, заполненные  чешуйчатыми пластинками лимонного цвета, и берестяной короб с бесформенными комочками самородков. Прикинули вес — пуда полтора потянет!
У Шалого проявилось завидное чутье на рыжуху: еще около четырех фунтов насобирал из потайных старательских схронов.
Взобравшись на чердак, обнаружил связки «мягкого золота» — собольи и беличьи шкурки.
— Летом же пушнину не промышляют, — изумился поручик.
— Так это с зимы висит. Видите, все «выходные», первым сортом пойдут. Похоже, они тута круглый год живут, — пояснил Иван. — Не оставишь же инструмент и барак без присмотра!
Лосев, выйдя к старателям, поправил погонный ремень, и, откашлявшись, объявил, что он, подполковник царской армии, по закону военного времени изымает у них все золото под расписку. Оно пойдет на борьбу с большевистским режимом и будет возвращено артели после установления в Якутии законной власти.
Мрачные старатели слушали молча. Вид казаков и офицеров, облаченных в амуницию и начищенные до блеска сапоги, произвел на них сильное впечатление. Вместе с тем их душила обида, что вот так, без затей, у двадцати здоровых мужиков отнимают результаты многомесячного каторжного труда.
— А детей малых да баб наших вы, что ль, кормить будете?! — спросил, зло глядя исподлобья на золотопогонников мосластый, смахивающий на шатуна, старатель.
— Брось жалиться. Вона сколь пушнины оставляем на прокорм, — отрезал Дубов.
Когда мешочки с золотом разложили по вьюкам и уже собирались уходить, рослый, широкий в кости мужик, с густой темно-русой окладистой бородой по самую грудь, сделал чеканный шаг вперед. Весь его облик говорил о недюжинной силе. Вытянувшись по стойке смирно, он чуть было не козырнул, да спохватился — без головного убора ведь.
— Господин подполковник, честь имею обратиться, — раздался уже знакомый хрипловатый голос.
Лосев с удивлением обернулся:
— Обращайтесь.
—Дозвольте послужить делу освобождения Якутского края от большевиков.
— Кто такой?
— Есаул* Суворов. Вот, — протянул он свой паспорт.
Лосев взял документ и прочел так, чтоб все слышали: «Суворов Назар Петрович, 1889 года рождения, великоросс, православный из казаков». Полистал. На следующих страницах стояли штампы, двуглавые печати. Перечислены чины. Последний — есаул.
— Ишь ты, ровня, — прошептал ротмистр.
— Господин есаул, а вы сознаете, что в случае чего красные нас всех повесят, в лучшем случае расстреляют?
— У меня с ними, ваше благородие, свои счеты. В семнадцатом пристрелил агитатора за подстрекательство к отказу от присяги Престолу и Отечеству. В отместку, пока я ночью караулы проверял, жену ночью в постели топорами изрубили. Грудничок двухмесячный без матери стаял и помер у меня на руках, — дрогнувшим голосом произнес старатель.
— Ну что, принимаем пополнение? — обратился к соратникам Лосев.
— Как не принять? Свой человек.
— Вы, господин есаул, из старожильских** иль из расейских казаков будете? —поинтересовался Шалый.
— С Уральского казачьего войска я. Можно сказать, с середки***.
— Стало быть, не из нашенских, но все же не чужой.
*Есаул – чин в казачьих войсках, равен чину ротмистр в кавалерии, штабс-капитан в пехоте.
     ** Старожильские – сибирские казаки, а  тех кто приехал с матёрой России недавно, называли – расейскими.
   *** В Российской империи в 1916 году имелось двенадцать казачьих войск: Донское, Кубанское, Терское,   
     Астраханское, Уральское, Оренбургское, Семиречекское, Сибирское, Енисейское, Забайкальское, Амурское,   
  Уссурийское. Общая численность казаков на тот период составляла 5 миллионов человек.
Старателей загнали обратно в барак и оставили у дверей двоих всадников — чтобы дать возможность отряду уйти подальше. Тут обнаружилось, что есаул исчез. Собрались было организовать погоню, как он вышел из густого ельника с туго набитой котомкой.
— Вы что, есаул, устав забыли? Ушли без доклада.
— Виноват, ваше благородие. Вещи взял.
Офицер развязал мешок, и Лосев увидел сложенную казачью гимнастерку с серебристыми погонами, брюки с алыми лампасами.
— Господа, взгляните, — человек форму сберег! Весьма похвально! — одобрил подполковник.
Уходя, долго путали следы. На одной из лужаек, сплошь покрытой кустиками княженики, не устояли — задержались. Малиново-красных ягод на коротких стебельках было так много, что стоило ступить — под ногой растекался алый сок. Княженика по форме  похожа на малину, а по вкусу —земляника, только сочнее и слаще. Недаром зовется — княже-ни-ка! Княжна среди лесных ягод!
В гарнизоне поважневший якут подошел к Лосеву и протянул пустой мешочек:
— Ваше степенство, отсыпьте за добрый совет.
— Ох, и хитрован ты, Василий!
— Куды черт — хитрован! Трудно стало жить. Мал-мало зарабатывай надо, — обиделся тот.
Разложив все золото по четырем вьючным сумам и насыпав сверху для маскировки кедровых орешков, якут притянул бесценный груз ремнями к шерстистым бокам низкорослых, мохнатых лошадок. Связал их друг с другом длинным кожаным ремнем и, ещё раз проверив ладно ли сидят вьюки, заскочил на переднюю.
В дороге, покачиваясь в седле, он по привычке наматывал на палец жидкую поросль бороденки и пел песню о том, какой умный и хозяйственный человек Василий Сафронов. Ни один якут не может сказать, что его голова мхом набита. Скоро его друзья офицеры получат много ящиков с патронами и, когда они перебьют красных, Василий опять станет уважаемым человеком. Он знает многих, кто пошел бы драться с красными. Он поможет быстро собрать большую армию, чтобы прогнать большевиков, которые мешают ему, доброму купцу, торговать. Так пел он в своей бесконечной песне. Но пел, на всякий случай, тихо, чтобы никто, даже медведь, не услышал и не разнес по тайге его слова…
Монотонная жизнь обитателей гарнизона стала насыщенной и разнообразной. Утренние построения, рукопашные бои и стрельбы по мишеням приобрели конкретный смысл. Теперь только и говорили о скорой военной кампании…

НЕОЖИДАННОЕ  ПОПОЛНЕНИЕ

Якут  в гарнизоне появился  в начале осени.
— Не ругай, ваше степенство, запоздал маненько — болел.
— Патроны привез?
—  Море скоро мерзнет, шхуна не ходи. Лето ждать надо, — ответил купец, щуря и без того узкие прорези глаз.
— Брешет он все, плут толстомордый. Наверняка рыжуху прикарманил, — не сдержался ротмистр Пастухов.
— Куды, черт! Зачем так говоришь? Не слушайте его, ваше степенство. Василий Сафронов честный купец. Золото давал фактории. Вот тебе крест.
— Эх, грому на тебя нет, башка торговая! Божишься и не краснеешь, — не унимался ротмистр.
— Твой ум короче комариного шага, — огрызнулся Василий, недобро прищурившись.
— Ты, любезный, язык-то прикуси, и боеприпасы следующим летом доставь в гарнизон без отговорок. Мы с тобой с избытком рассчитались, и ты уговор выполняй! — поставил на место купца подполковник.
— Хорошо, хорошо, ваше степенство, — тут же миролюбиво закивал Сафронов. — Шхуна не пришла, что могу делать? Шхуна придет — патроны привезу. Сердиться не надо. Василий любит, чтобы друзья удоволены были. А потому привёз вам жён. Мужику плохо одному жить. Когда   вдвоём -  мужику хорошо! - С подобострастной ласковостью пропел хитрый плут.  –  Погодите, я быстро.  Василий ненадолго скрылся за деревьями и вскоре вышел с  девушками. Смуглолицые, румянощекие, с черными, до пояса, косами,  пять  северных красавиц искоса поглядывали на мужчин карими глазами.
— Ваше степенство, выбирай первым, — елейным голоском предложил, низко поклонившись, Василий.
— Откуда ты их взял?
— Должники рассчитались. Всех вам привёл — мужчине нельзя без жены. Мне соболь за них не надо. Василий добрый якут. Людям всегда хорошо делает, поэтому его все любят… Продукты вот вам еще привез. Посуда еще есть. Бери что надо, рассчитаетесь потом, — суетился купец, то и дело ласково улыбаясь насупленному ротмистру.
- Это что ж получается, золото прихапал, а теперь барышнями хочешь откупиться!? Так не пойдёт. Нет  патронов – возвращай золото, - затряс  Василия за грудки взбешённый  ротмистр.
- Зачем так плохо думаешь. Как золото верну?  Я же его всё передал, а шхуна не пришла. Что делать могу? А женщин не хотите – увезу. Хотел добро делать. Думал радовать.
«Да, дураком я был, что понадеялся на якута. Видел же — каверзный человек. Но и ссориться с ним нельзя. Может, оно и неплохо, что он женщин привел.  Не похристиански, конечно,  всё это. Однако выхода нет. И в этой глуши  жизнь как-то надо устраивать.  Все надеялись, что скоро на настоящее дело пойдут и на тебе -  такая осечка, — пронеслось в голове Лосева. Вслух же сказал:
— Господа, сами решайте. В этом  я вам не указ.
 Офицеры и казаки, забыв про патроны, невольно приосанились.
    — Ваше благородие, казаку ни как не можно без жены. Да и  девицы хороши!  Вон какие ладненькие да миленькие.— быстрее других нашелся прыткий Шалый. Он тут же подскочил к  засмущавшимся  девушкам и ухватил одну из них   за руку, - Дозвольте  эту?
- Господа! Мы же не на рынке. Не лошадей покупаем. – Возмутился есаул. -  Если уж на то дело пошло, все должно быть с взаимного согласия, без понуждения. Пусть поживут, к нам присмотрятся, мы к ним, тогда и решим.
- Верно, дело  серьёзное. Торопиться не следует.  Дня три поживут, а там видно будет,  — подвёл черту Лосев,  понимавший,  что люди сейчас крайне раздражены, разочарованы и требуется время чтобы им  успокоиться. Сам он уже смирился с мыслью, что из тайги ему   не выбраться,  супруги не разыскать и тоже надо как-то налаживать  жизнь здесь.
В этот же вечер к  подполковнику подошли штабс-капитан Тиньков и юнкер Хлебников.
- Господин подполковник, разрешите обратиться.
- Обращайтесь.
- Мы с юнкером по этическим соображениям  отказываемся  принимать участие в  выборе  женщин.
- Я вас понимаю и уважаю ваш выбор.

        На четвёртый день  Лосев построил гарнизон и, чтобы избежать конфликтов, попросил девиц самим выбрать спутников жизни — кому кто по сердцу. Все, как сговорились, указали на него. Тогда подполковник подошел и галантно подал руку понравившейся якутке.  У Василия при этом  глаза от радости прямо-таки засияли – она была его внебрачной дочерью.  Остальные  выбрали четырех казаков. Практичным женским умом они безошибочно определили, что с ними не пропадут.
— Господин подполковник, а как без венчания? Грех ведь, — заволновался набожный Дубов.
— Не беспокойтесь. Что в уставе сказано? В военное время старший чин всему голова. Так что я у вас один во всех ипостасях. Повенчаю как-нибудь с Божьей помощью.

                * * *

Минуло два года. Поселение стало не узнать. Офицерам, обученным в кадетских и юнкерских училищах только воевать, крайне повезло, что в отряде были выходцы из казачьего сословия: эти люди не только имели наследственную привычку преодолевать любые трудности, но и умели делать буквально все.
Когда в гарнизоне появилось пять супружеских пар, и встал вопрос, где жить, казаки сразу принялись за дело. Свалили на склоне горы, прямо напротив землянок, кондовые кедры. Обрубив сучья, спустили хлысты* по каткам вниз. Ошкурили, окантовали. Мастерски выбрали четвертя, срубили в верхнюю чашу углы с выпуском.
На нижние венцы использовали лиственницы, спиленные на болоте в полнолуние. Такие бревна не поддаются гниению и, делаясь с годами все крепче, служат веками.
     *Хлысты – ствол дерева, отделённый от корня и очищенный от сучков.

Офицеры были только на подхвате: принести, подать, подержать. Из них лишь есаул и мичман  мало-мальски владели  топором.
Собрали на мох два первых сруба-крестовика. Больше до снега не успели. Возвели на них двускатные крыши  тесовые. Окна для тепла прорубили маленькие: в два бревна высотой. Дубов не удержался и украсил их наличниками с выдолбленными узорами. Для пола и потолка напилили плах. Из дикого камня сложили большие печи. Напротив устья оборудовали уголок для готовки еды. За боковой стеной печи устроили примост для сушки обуви и одежды. Для женатиков горницу разделили   перегородками. Вдоль стен неподвижно укрепили широкие лавки, над ними, выше окон, полки для мелких предметов домашнего обихода. Двери, чтоб не пробил мороз, обили с двух сторон шкурами. В сенях лестница на чердак и  клеть для хранения продуктов. Дома получились ладные, как опрятно одетые детишки: любо посмотреть.
 В следующее лето поставили еще четыре избы. Всего получилось шесть: пять для семейных и одна, побольше, для холостяков. Женщины, наученные казаками, скоблили полы так, что те сияли. В дальнейшем дважды в год, перед Покровом и Пасхой, мыли в домах и стены. А перед Святой Троицой мыли их  и  снаружи.
 Поселение, по предложению поручика, обнесли для порядка и безопасности высоким заплотом: ему больно хотелось, чтобы их гарнизон походил на настоящую крепость.
У домов на припеке весной устроили гряды. Сажали лук, редьку, картошку. Дубов собрал в лесу несколько пчелиных роев и расселил их в заранее подготовленные колоды. К осени соорудил омшаник. Кроме того, вблизи полян, богатых медоносами, выдолбил в нескольких кедрах полости. Место, через которое вырубал дупло, плотно закрывал деревянной вставкой. Вовнутрь вешал остатки сот. В период роения пчелы-разведчики быстро находили надежные, теплые жилища и приводили в них рои. Уже следующим летом меду накачали столько, что еще с десяток пудов выделили на обмен с Василием.
Зверя тоже добывали в достатке. Чтобы шкуры не пропадали, казак Шалый стал их выделывать, а супружница Ульяна* шить из кожи для обитателей гарнизона одежду и обувку. Как-то Федот выделал шкуру добытого в берлоге медведя и попросил Ульяну сшить из нее душегрейку, но та замахала на него руками:
— Чур, тебя, чур! Наденешь эту шкуру, за тобой его дух придет. Накажет за то, что убили амаку. Не надо носить шкуру амаки, худо будет.
*Многие эвенки и подавляющее большинство якутов были крещёнными и имели русские (православные) имена.
Купцу Сафронову в обмен на мануфактуру, соль и инструмент они теперь, кроме даров тайги, сдавали излишки сыромятины и меховую одежду.
Про патроны уже и не поминали. У того всегда был один ответ — «шхуна не пришла» и он, для пущей убедительности горестно вздыхая, широко разводил руками. Белогвардейцам же ссориться с якутом было нельзя. Он хоть и обдирал их, как липок, — все из осьмины норовил четвертину вытянуть, но необходимым  обеспечивал. Что ни закажешь, все доставит.
Порой гарнизонных все же посещали робкие мысли выйти, сдаться на милость властям. Но, послушав в очередной раз рассказы якута о том, какие суровые приговоры выносят даже тем, кто всего лишь сотрудничал с белыми, они быстро улетучивались. Люди понимали, что купец может и приврать, чтобы не потерять выгодных покупателей, но все равно было боязно.
Оставшиеся без женщин холостяки, уже на второй год стали просить якута привезти  и для них невест, но тот почему-то упорно отказывал.
Особенно донимал купца ротмистр.
— Василий, выручи! Окажи милость — мне хоть косую, хоть кривую. А то ведь помру, так и не посеяв семени, как будто и не жил на земле. Страшно  это. Сколько скажешь, уплачу, выручай!
Однако якут, против обыкновения, был тверд и непреклонен. Дело в том, что один из его должников пожаловался участковому милиционеру: мол, Сафронов Василий  его дочь на год взял за долги и никак не отдает. Еле выкрутился. Пришлось самому одаривать жалобщика, чтобы тот говорил, что дочь у больной тетки живет — смотрит за ней. Тогда Василий не на шутку струхнул и дал зарок больше живым товаром не заниматься.

* * *
У Антона Хлебникова отец был священником, и ему с малых лет вплоть до кадетского училища приходилось замещать то заболевшего пономаря, то подьячего, то звонаря и, конечно,  постоянно петь на клиросе. Приученный к твердым церковным порядкам, юнкер и здесь старался регулярно выполнять установленные обряды, читал ежедневные псалмы, молился за здравие обитателей гарнизона. Постепенно к нему начали присоединяться и другие. Последним штабс-капитан, да и то - из солидарности. На главные церковные  праздники собирались, как правило, в доме командира.
Перед рождением первого младенца срубили ладную часовенку. Лосев поставил в ней свой походный складень. Вместо лампадки повесили плошку с фитильком из скрученных прядок лишайника и в дальнейшем каждое воскресение вели службу  в ней.
Попервости эти службы воспринимались как привычные офицерские собрания. Но юнкер, знавший наизусть почти все Евангелие, всегда к месту рассказывал что-нибудь из жития святых, пел красивым голосом псалмы. Так исподволь и служба по чину наладилась.
Лосев как-то даже пошутил:
— Ты, юнкер, среди нас самый молодой, а уже учительствуешь.
— Господин подполковник, Боже упаси, я не учительствую. Просто пытаюсь донести до всех слова Господни. Вы же знаете,  все мои предки - священнослужители.
— Ты не обижайся, я ведь одобряю твои старания. Помнишь, как у преподобного Серафима Саровского: «Учить других — это как с высокой колокольни бросать камни вниз. А самому исполнять — это с мешком камней на спине подниматься на эту самую колокольню. Посему, ты  в этом смысле — образец.
В один из вечеров, когда холостяки собирались ложиться спать, ротмистр с юнкером вышли на крыльцо. На небе сияла луна, где-то вдали настойчиво гукал филин.
— Хорошо-то как!  Почти как дома, — сказал Пастухов и повернулся к Антону:
— Я сегодня внимательно слушал твою проповедь о совести. Говоришь верно, но от того безумия, что охватило Россию, просто оторопь берет. Мы сражались  за правое дело, а проиграли большевикам. Как Господь мог допустить победу воинствующих богоненавистников?
— Сам об этом часто думаю. Знаете, у меня из головы не выходит разговор с отцом, состоявшийся в девятнадцатом, когда заехал к нему в Самару. Так вот, он убежден, что в мире всего поровну: есть день и ночь, есть плохие люди и хорошие. Так же и у Бога есть супротивник —диавол. Он властвует под землей, а Бог на небесах. Земля же — поле их брани, на коем они сражаются за наши души. Бесы долго разжигали в нашем народе жажду перемен, и мы поддались им. Господь и решил — хотите жить по законам зла? Пожалуйста, — мешать не буду, но сами потом расхлебывайте то, чего возжелали.
— Любопытно! То, что Бог и диавол равны по силе, пожалуй, верно. Иначе, как объяснить то, что диавол по сей день не побежден? Ты и сам, наверное, замечал, что тем, кто не покоряется ему, он старается создать на земле самые тяжелые условия и, постоянно нашептывая: «предай, отними, обмани», пытается сбить с пути праведного. А заложившему ему душу — начинает помогать изо всех сил. И те, кто послабже духом, уступают. Рассуждают: есть ад или нет — неизвестно, пусть я и грешен, но сейчас мне хорошо и ладно. Не задумываясь, что ждет после смерти.
— Наш полковой по этому поводу сходно говорил: «На кривде можно дальше уехать, чем на правде, но взыщется потом сторицей».
— Господь отправляет нас на землю для испытания. Выстоишь — вернешься в Божье царство, а нет — прямая дорога в геенну огненную.
* * *

Вечера холостяки чаще всего коротали за разговорами. К ним на огонек заглядывали и семейные. Порой посиделки затягивались за полночь: у каждого за плечами была интересная, полная ярких событий жизнь.
Предпочитали говорить о детстве, о родительском доме. Это объединяло и поддерживало дух братства. Но, как ни старались избегать воспоминаний о революции, о Великой* и Гражданской войнах, все равно нет-нет да и сворачивали к этой кровоточащей теме…
*Великая война – так современники именовали Первую мировою войну.

— Что-то Шалый который день не заглядывает. Без него скучновато, — обронил мичман, срезая нагар с фитиля светильника.
— Опять, поди, полы драит, женушка-то у него на сносях. Сходи, помоги, коль соскучился, —с улыбкой откликнулся поручик Орлов. Он был, что называется, книжник. Благородный, элегантный и вместе с тем несколько высокомерный молодой человек. При этом в боях показал себя столь отважным и грамотным офицером, что генерал неоднократно отмечал его в приказах.
— Это запросто! Мне на флоте, знаешь, сколько драить пришлось!
— Послушай, мичман, ты ведь вроде из землепашцев. Рассказал бы, как морским волком  стал.
— А что рассказывать? Ничего романтичного. Наша семья по переселенческой программе в 1911 году переехала со всей улицей из Костромской губернии в Уссурийский край, в поселок Терней. Это на берегу Японского моря. Как и многих, батю поманило обещание департамента безвозмездно выделить 100 десятин* земли по выбору. К тому же, проезд оплачивали, да еще в дорогу на каждую душу выдавали по полтине золотом и пуду зерна.
*Десятина – русская мера площади, равная 1,09 га.

Отец с соседями набрали на новое место столько инвентаря, машин, скарба и скотины, что пришлось к нашему вагону прицеплять еще открытую платформу и телятник.
Земли на новых местах оказались плодородными. Урожаи получали отменные. Построили на ключе общую мельницу. Пасека разрослась до двухсот семей. Дичи вокруг было столько, что иной раз стреляли прямо со двора. Про рыбу уж и не говорю. А за мануфактурой ездили в Харбин. Там товар был дешевле — таможенными пошлинами не облагался.
В достатке жили. У одних он был больше, у других меньше — кто как смог развернуться, но никто не бедствовал. Да и грех было жить по-иному — море и суша кормили с избытком. Имелись, конечно, и лодыри, хотя и им вольготно жилось. Не считалось зазорным отвесить такому нескладехе меру муки. Наперед знали, что долг не вернет, но давали. И не подозревали тогда, что подкармливаем на свою голову тех, кто в восемнадцатом году, оказавшись в комбедах, нас же, своих благодетелей, достигших достатка упорным, каждодневным трудом, придет раскулачивать.
— Точно!  Мы сами взрастили опору для большевиков — постоянно такого рода бездельникам помогали, жалеючи. Я не про тех, кто увечный, такому дать — святое дело. А про любителей жить за счет других, — согласно закивал ротмистр. — Извини что перебил.
— Когда дошла весть, что началась война с Германией, хотя переселенцев не трогали, отец собрал нас и сказал: «Негоже нам, пятерым здоровым мужикам, в стороне оставаться — кому-то надобно на фронт идти».
Поскольку из всех только я был холостой, я и вызвался. В шестнадцатом году закончил во Владивостоке мореходку и с той поры на флоте. В двадцать первом наш миноносец подорвался. Меня после санчасти откомандировали на охрану складов на острове Русском. Как услыхал про набор Пепеляевым добровольцев в Якутскую экспедицию, так сразу и записался. А дальше вы знаете.
— Так получается, что мы с тобой, мичман, почти земляки. Я ведь из Ярославской губернии, — неожиданно присоединился к беседе обычно помалкивающий поручик Орлов. — Господа, вы будете смеяться, а  мне почти каждую ночь снится наше родовое поместье. Будто брожу я то по усадьбе, то по аллеям старого парка... Все дотла сожгли! Другом нашей семьи был художник Нестеров, и четыре картины, что он отцу подарил, в огне погибли. ...Непонятна эта страсть к разрушению. Почему бы не устроить там, скажем, школу? Сжигать — какая  польза?
— Сейчас плачемся, а ведь сами радели о демократии! А надо было на корню давить большевистскую заразу, — с горечью заметил штабс-капитан.
— И все же элемент демократии необходим, — возразил поручик.
— Какая к черту демократия?! Хотите пример демократии? Вот послушайте. В бою под Уфой, в рукопашной красноармеец с криком «Подыхай, барин!» воткнул мне в легкое штык. Хотел еще пырнуть, да я его саблей успел по шее полоснуть. Он упал и тут я разглядел, что это наш садовник. В глазах злоба, хрипит от крови: «Будь ты трижды проклят!» Каково! А мы его во Франции обучали и на именины всегда одаривали. Вот и вся демократия, господа! — с болью вспомнил штабс-капитан Тиньков.
— Тогда ж Уфу  красные взяли. Как выбрался-то? — поинтересовался ротмистр.
— Башкир сердобольный на своей заимке выходил. Когда окреп, купил у него лошадку, сани, мужицкий армячок и тулуп, а борода к тому времени отросла, и на  восток по лесам  двинул. Пробился к Транссибу. Сколько ехал вдоль насыпи, столько и видел промерзшие трупы людей, коней. Лежат, припорошенные снегом, где смерть настигла. Телеграфные провода оборваны, на ветру болтаются. На путях брошенные эшелоны: вагоны с выбитыми стеклами, искромсанные снарядами теплушки. И в них заледенелые трупы. Больные и раненые, не способные двигаться, так и замерзли — кто на полках, кто в проходах.
Что, думаю, делать? Зашел к обходчику, тот говорит, что эдак до самого Омска. Решил: была, не была, двум смертям не бывать, одной не миновать — поехал на своей лошадке дальше. И добрался-таки до наших частей и сразу с ротой стрелков был отправлен в Харбин. Мы сопровождали спецгруз — ящики с останками Великих князей с алапаевской трагедии*.
- Бедняги… Кто мог подумать что такое возможно – весь род Романовых истребить. Да так жестоко… 
*В Алапаевске (100 вёрст от Екатеренбурга) 18 июля 1918 года были сброшены в одну из шахт рудника, глубиной 28 сажен (около 60 метров), близкие родственники семьи императоа – Великие князья и княгини с верными им людьми (всего восемь человек). В сентябре 1918 года Алапаевск был освобождён от большевиков армией Колчака, которая при отступлении осенью 1919 года вывезла останки с Урала и долгой опасной дорогой доставила их через Читу, Харбин в Пекин, где они были перезахоронены в склепе только 16 апреля 1920 года.

— А я, господа, поначалу даже обрадовался, когда свершилась Февральская революция, и царь отрекся от престола, — признался ротмистр Пастухов. — Да и не только я — устали от бездарных и несуразных приказов военного министра. Верил, глупец, в хорошую жизнь, хотя и страшновато без монарха было.
— Но ни Львов, ни Керенский не сумели остановить развал. Огромная, мощная империя превратилась в неуправляемый хаос. Народ, забыв о Боге и Отечестве, пошел за кучкой авантюристов, бросивших соблазнивший голытьбу клич «грабь награбленное», — вступил в разговор есаул.
— А я сразу не принял революцию. И сердце, и разум противились. Я монархист. Жизнь положу за царя… это, господа, без позы. Временному правительству не присягал, — объявил поручик Орлов.
— Чувство долга, верность присяге, конечно, похвальны, но и мы Отечество не предавали, —ответил несколько смущенный ротмистр.
— То, что мы — офицеры, сошлись в схватке с коммунистами, это естественно — спасали страну от крушения. А отчего брат на брата, сосед на соседа пошли? Вот непостижимая загадка! — задумчиво произнес юнкер.
— Ничего загадочного. Ответ на поверхности — зависть! Все враз захотели быть богатыми. И пошло: сплошное воровство, разбой. Как же: у соседа добра больше — надо отнять. И не хочет такой взять в толк, что сосед-то работал, как проклятый, а не в трактире со стопкой водки сидел, — вскипел есаул.
— Так много было и тех, кто не пьянствовал, а из нужды не вылезал. Я хорошо татар, башкир знаю — у них бражничать вообще не принято. Так и они бедствовали, — возразил ротмистр.
— Конечно, дело не только в зависти и лени — можно подумать, будто их прежде не было. Ноги наших бед растут еще из 19 века. Тогда в России стал насаждаться принцип личной свободы, который, к сожалению, в нашей стране из-за незрелости общества обратился в губительное зло. Яркий пример — убийство Александра II. Человек отменил крепостное право, начал проводить демократические реформы, а народники, сами же ратовавшие за все это, таким образом «отблагодарили» его, — парировал Лосев.
— Это верно — демократия пока не для нас, — подтвердил штабс-капитан.
— Ну почему же? Демократии нужно учиться. Тут не без ошибок. А держать народ в железных рукавицах, диктовать каждый вдох и выдох — получим совершенно неспособную к самостоятельному существованию массу. Если бы Столыпину дали довести реформы до конца, то, я в этом уверен, никакой катастрофы не произошло бы, и Россия могла стать сильнейшей державой, — упорствовал поручик.
— Согласен с вами. Ведь кто Столыпина убил? Опять же народовольцы, которые как раз и испугались укрепления страны — рыбка-то только в мутной воде ловится. Все это происходило при явном попустительстве чиновников, лишенных Столыпиным возможности обкрадывать казну, как прежде, — подтвердил Лосев.
— Это они сами себя так возвеличили — народовольцы, а я бы назвал их своевольцы — убили человека, который так умно, рачительно и бескорыстно российское хозяйство повел, — опять сердито пробурчал есаул.
— За то и убили, что честно и с любовью служил Отечеству — науськали наши же казнокрады. Верно говорят: «Сеющий ветер пожнет бурю». Так и случилось, — откликнулся ротмистр.
— Но и монархию не нужно, друзья, идеализировать. Революция не была случайностью. Царь, возможно, человек хороший, но правителем оказался никудышным. В одну войну ввязался, вторую. Обескровил, истощил страну, а потом, в критический момент, вместо того, чтобы власть употребить, бесхарактерно отрекся от престола. Вот Петр Великий, когда России было тяжело, лично дрался в рядах своих войск, и люди верили ему и шли за ним! Мы запутались в вечных вопросах: что правда, что ложь, кто виноват и что делать? Для меня теперь совершенно очевидно, что в Гражданскую выбор шел между двумя равновеликими неправдами. Мы защищали одну неправду, приведшую к революции, от другой, разрушившей страну и выкосившей самый плодородный слой общества, взращивавшийся веками. К сожалению, не нашлось в России силы, которая привела бы ее к той единственной, устраивающей всех, правде, — высказался, как бы подводя черту, подполковник.
— Верно! Жизнь — это река, у которой два берега: берег добра и берег зла. А между ними множество течений. Одни несут к берегу добра, другие к берегу зла. Нашу же страну подхватили потоки, несущие прямо в преисподнюю, — добавил штабс-капитан.
— Русский всегда идет вперед. Но иной раз к обрыву, — начал было есаул, но подполковник его перебил:
— Господа, есть факт — большевики победили. И оттого, что вы сейчас с умным видом рассуждаете, нужна демократия, не нужна демократия, ничего не изменится! Давайте лучше подумаем о том, как нам жить дальше. Ведь мы оказались изгоями в своей собственной стране, и даже хуже — объявлены ее врагами.
— Крамола кругом! — прокричал вдруг ротмистр Пастухов, дико вращая глазами.
— Тихо, тихо, господин ротмистр! Не волнуйтесь — зачинщиков уже арестовали, порядок в полку восстановлен, — привычно успокаивал его штабс-капитан, выводя контуженного на свежий воздух.
На крыльце Пастухов принялся отчаянно растирать лицо. Буйная растительность, забывшая бритву, закрывала всю его физиономию, оставив в неприкосновенности лишь губы, нос и горящие безумным огнем глаза, да на голове поблескивала загорелая лысина.
— Проклятая контузия! — Ротмистр расстегнул тугой воротник, глубоко вздохнул несколько раз. — Отпускает… благодарствую. Волноваться совсем нельзя… Идите, я немного подышу, — оправдывался он, виновато улыбаясь.
               
               
                ЗОЛОТАЯ  ЛИХОРАДКА 
    
      1931 год.               
      С появлением в гарнизоне женщин его обитатели разделились на два дружественных, но с разными интересами лагеря: холостяков и семейных.
Последних установившаяся, размеренная, полная домашних забот жизнь устраивала. Лосев, правда, иногда тосковал по семье, оставшейся во Владивостоке, но вместе с тем понимал, что шансов соединиться с ней практически нет, а якутка Соня души в нем не чаяла и родила ему двоих замечательных мальчиков. Один уже помощник — носит по одному полешку дрова к печи, второй вьюном в зыбке ворочается, подвесом поскрипывает.
Холостяки же чувствовали себя несколько обделенными. Им тоже хотелось, чтобы рядом была заботливая женщина, которая даст продолжение роду. Постепенно они стали склоняться к мысли, что единственный способ исполнить это желание — эмиграция. В Китай или Русскую Америку —уж как получится. Осуществить это можно было только выбравшись на побережье Охотского моря. Там они рассчитывали отыскать друзей мичмана по мореходке и с их помощью нанять судно. Но прежде следовало запастись золотом в достаточном количестве: каждый уже строил  радужные планы.
Штабс-капитан мечтал разыскать оставленную в Харбине семью и заняться разведением скаковых лошадей, да таких, чтобы все призы были его. Близнецы Овечкины просились к нему конюхами. У мичмана программа была попроще: купить домик с землицей, жениться и заиметь кучу детей. Юнкер грезил служением Богу в православном храме.
С конца мая, лишь только на ближней речушке сошел лед, они, а с ними за компанию и женатые казаки, занялись старательством.
У холостяков, не обремененных семейными заботами, рыжуха прибывала намного быстрее. И не удивительно — они посвящали промыслу практически весь световой день.
Старательская работа сама по себе незатейливая, но требует отменного здоровья и выносливости. Стоять часами в студеной воде, от которой уже через минуту ломит ноги, не каждому по силам. Икры к вечеру багровели, покрывались синими узорами вздутых вен. Суставы  опухали и болели так, что приходилось каждый вечер прогревать в жаркой бане. Если и это не помогало, тогда уж ничего не оставалось, как томиться несколько дней на теплой печи.
Жалея мужей, женщины из выделанных шкур тайменей сшили непромокаемые бродни. (Крепкие нитки они «добывали» из сухожилий: разминали их руками и, отделив самые тоненькие волокна, брали две и, старательно мусоля слюной, сучили на голом колене.) Женатики, надев под бродни меховые чулки, могли спокойно мыть золото весь день. Чтобы рыбья шкура не рвалась об острые камни, поверх бродней   натягивали короткие ичиги из лосиной сыромятины, пропитанной медвежьим жиром. Такая тройная обувка оказалась столь практичной и теплой, что и холостяки  стали заказывать ее.
Для своих мужей женщины вышивали на голенищах замысловатые узоры и окрашивали рыбью кожу кто в желтый цвет— отваром коры ольхи, кто в красный — лиственницы. А чтобы краска не смывалась, в отвар добавляли порошок из рыбьей икры. У холостяков бродни были попроще: не расшитые и не крашеные.
Добыча на речушке падала, и, сдружившиеся Суворов с Пастуховым, решили попытать счастье на притоке, верстах в двух от первых промывок.
Начали прямо с устья. Есаул первым зачерпнул галечник лотком — небольшим корытцем, выдолбленным из ствола тополя, с пологими краями и поперечной канавкой посредине. Покачивая его на руках в проточной воде, он смывал песчинки и камушки до тех пор, пока в бороздке не остались только крупинки тяжелого желтого металла. Полученный «улов» порадовал. В следующем заборе он оказался еще больше. Хмелея от азарта, Суворов заорал:
— Ротмистр, быстрей сюда!
Сверкая загорелой лысиной, обрамленной венчиком седеющих волос, Пастухов подошел, гордо неся свою добычу, тускло поблескивающую на дне проходнушки, застеленной для сбора самых мелких частиц ворсистым куском шинельного сукна. Она оказалась заметно больше.
— Ну, ты даешь! Превзошел учителя! — восхитился есаул.
Золото тут напоминало хорошо отшлифованные сплюснутые зернышки, тогда как на старом месте оно имело вид тонких чешуек.
По дороге в гарнизон  Суворов задумчиво пробубнил:
— Мы думаем, что ищем золото. Нет, это оно ищет нас: чем больше его имеешь, тем вернее ему служишь. Я ведь к вам когда пошел, надеялся от этой болезненной страсти избавиться. Ан нет, не вышло — и тут достала.
До морозов холостяки намыли рыжухи более пуда. На каждого получалось  шесть фунтов. По расчетам, этого должно было хватить на дорогу и  обустройство  на новом месте. Договорились трогаться в путь, как только сойдет снег.
Мешочки же с золотым песком каждый день упрямо напоминали обитателям гарнизона о долге перед старателями прииска Случайный. Теперь-то они хорошо представляли, какого труда стоило тем намыть реквизированные  почти  два пуда. Больше всех терзался угрызениями совести подполковник. Честь офицера, укоренившаяся в сознании с кадетского корпуса, каждодневно укоряла его. В конце концов он пригласил всех на совет.
— Господа, я собрал вас, чтобы обсудить один, довольно щепетильный вопрос. Держать слово, данное артельщикам, или махнуть на наше обязательство рукой?
Офицеры, уже настроившиеся по окончании зимы выбираться к морю, приуныли: если возвращать долг, то их эмиграция отложится как минимум на год, а то и два. Пойти на это было непросто, особенно холостякам, но большинство, не без внутренней борьбы, все же согласилось, что нарушать слово офицера им не к лицу. Более других ратовал за возврат долга есаул. Ему, как никому другому, было известно, что значило для старателей и их семей изъятое золото.
После принятия этого мужественного решения договорились в дальнейшем намытое делить на две равные части. Одна в общий котел, а вторая на личные нужды.
Наступивший сезон отработали, как заведенные, и, сами того не ожидая, к осени собрали необходимое количество золотого песка и самородков. Выручила богатая золотоносная жила. Только на ней за две недели намыли почти пуд шлихового золота.
На прииск отправили Суворова с Дубовым. Барак они нашли легко. Тот, правда, стал раза в три короче и выглядел совершенно заброшенным. Отворили дверь — ни души.
— Неужто разъехались? — расстроился Суворов.
— Да нет, кто-то живет. Вон чайник на печи, вода в ведре чистая. Надо бы разобраться, кто здесь теперь хозяйничает, — произнес рассудительный Дубов.
— И то верно. Только давай, от греха подальше, в лесочке покуда затаимся.
Вечером объявились-таки хозяева — трое усталых оборванцев с пегой, понурой собачонкой. Есаул признал  товарищей.
— Саватей! — окликнул он по имени одного из них.
Тот удивленно уставился на человека в казачьей амуниции.
— Суворов, ты что ль?
— Кто же еще?! А где остальные?
— Мы тута одни. Как основная рыжуха кончилась, так и разошлась артель. На соседний прииск подались. А мы так и моем тута. Барак токо укоротили, штоб помене топить. Зимой соболя промышлям… Ты-то как? Поважнел, вроде.
— Слава богу! Грех жаловаться. Мы к вам от подполковника с поручением долг вернуть.
Старатели вытаращили глаза.
— Оно как понимать, неужто все принесли?
— А то как же — взаймы ведь брали. Только как с остальными быть? Далеко тот прииск?
— Не больно. Я за день ходил, — ответил Саватей.
— Отлично! Отнести долю ребятам сможешь?
— С превеликой радостью... Ужель не шутишь?
Есаул вынул из котомки четыре тугих, увесистых мешочка:
— Вот, ровно столько, сколько брали.
Старатели онемели. Потрясенные честностью офицеров, они долго стояли истуканами, боясь прикоснуться к неожиданно свалившемуся богатству.
— В акте распишитесь все трое, — ткнул пальцем в бумагу Суворов. — И остальным долю отдайте по-честному. Да не вздумайте шалить. Про обман все едино узнаем. Руки повыдираем, ежели что.
Пока разговаривали, к собачке подбежали два длинноухих зайчонка-подростка и легли у ее ног. Та сразу оживилась и принялась тщательно вылизывать их. У Суворова с Дубовым от изумления глаза сошлись на переносице.
— Что, дивно? И мы дивились, когда Мулька весной их притащила. Зайчиху-то задавила, а мальцов пожалела. Сама щениться уж не могет, а понянчить малых еще охота. Все лето возилась с ними. Насилу выходила. Оне так тута и живут. Нам-то хорошо: коль сильно прижмет — провиант под боком.
— Да вы что? Как можно?! Они к вам, как к родителям, а вы — «провиант»! Не по-христиански это, — заволновался Дубов.
— Да эт  я так, к шутейному слову пришлось… Сами к ним прикипели. Другой день как нету, так переживаш, будто за дите малое, а прискочут — праздник, — оправдывался  Саватей.

* * *

Вернув долг, офицеры почувствовали, что с плеч как будто свалилась огромная тяжесть. Теперь они могли с чистой совестью готовиться к отъезду. Всю зиму только и делали, что перебирали вещи, решая, что взять с собой, что оставить. За время жизни в гарнизоне каждый успел окружить себя не только нужными, но и милыми, дорогими сердцу вещицами. Получалось, как ни крути, вместе с харчами, оружием, боеприпасами груза у каждого из них набиралось по три-четыре пуда.
— И как мы с такими торбами потащимся? — заныли братья Всевлады.
— Может, заплатить якуту, чтоб на лошадках довез? — предложил юнкер.
— До побережья он нас довезет, а кто знает, сколько времени там мыкаться придется, пока судно наймем? Могут и арестовать, — высказал свои опасения есаул.
— Господа! Предлагаю построить струг и, спустившись по реке, дрейфовать вдоль береговой линии. — Подал смелую идею мичман. — Рано или поздно кого-нибудь зафрахтуем. Василий говорил, что американцы несколько новых факторий открыли. А не повезет, так на том струге на Сахалин махнем. Компас у меня есть, парусину Василию закажем.
— Молодец! Толково придумал! Тогда и золото сэкономим, — обрадовались дураковатые Овечкины. Они оба имели звание унтер-офицеров, но самодовольства хватило бы и на более значительный чин. Зато оно ограждало их от излишних переживаний и сомнений.
Эта идея остальным тоже пришлась по душе.
Лосев, узнав о намерении товарищей, поддержал их и пообещал выделить на подмогу двоих казаков, в плотницком деле сведущих.

КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ

Небольшой струг заложили в конце апреля, в семи верстах от гарнизона, на берегу реки, несущей свои воды в Ламское море. Лес для постройки готовили там же. Чтобы не тратить драгоценное время и силы на переходы, ночевали на «верфи». Из наносника — сухих стволов, выброшенных на косу половодьем в предыдущие годы, — соорудили временную хижину.
Вставали чуть свет. Работа, в предвкушении новой жизни, спорилась. Солнце, ненадолго прятавшееся за цепью синих гор, каждое утро спешило вскарабкаться повыше и выплеснуть потоки света и тепла на корабелов и оживающую  тайгу. Из-под снега вытаивали гроздья темно-красной брусники, оголялись влажные лысины береговых валунов. От прогретых стволов лиственниц повеяло  бодрящим запахом смолы.
Через две недели от обнажавшейся земли стал подниматься пряный теплый парок. Склоны гор усеяли неяркие первоцветы. Пение птиц и журчание сотен ручейков сливались в один торжественный гимн, славящий новый цикл  жизни.
Радуясь весне, казаки распевали старинные, еще дедовские песни:
Жаворонки, прилетите,
Красну весну принесите!
Нам зима надоела, весь хлеб переела!
Всю куделю перепряла,
Всю солому перемяла…
Питались кораблестроители тетеревами, токовавшими  в соседнем березняке. Волнительно было входить в эту рощу ранним утром, когда она наполнялась брачными песнями петухов с характерным глухим шипением на конце «чу-фыш,
чу-фыш». Им, робкими чистыми переливами ручья, издали отвечали курочки: «кр-лью, кр-лью».
Доверчивые птицы, несмотря на ежедневные потери, и не думали покидать рощицу. Облепив ветки, сидели-висели, кто боком, кто вверх ногами, и часами склевывали разбухшие почки. Переступая по веткам и вытягивая после выстрела шеи, они удивленно вертели головами и слетали с дерева лишь, когда стрелок выходил из укрытия, чтобы поднять очередного петуха с лирообразным хвостом. Курочек не стреляли — им скоро высиживать потомство.
Доски для бортов и брусья для остова будущего судна распускали на козлах. Брусья партиями складывали в яму, обмазанную глиной и заполненную речной водой. Потом в  костре докрасна калили  крупные валуны и сталкивали их в«котел». Пробыв в горячей воде с полчаса, лиственничные брусья становились мягкими и податливыми. Из них тут же на специальных щемяках гнули каркас, а согнув, укладывали под напряжением в тень для просушки. Когда брус высыхал, он сохранял установленный изгиб навечно.
Работалось радостно, дружно. И как-то так выходило, что любое дело, любая деталь, заготовка получались с первого раза. Казаки были отменными плотниками и управлялись топором не хуже, чем шашкой. Доски в борта легли одна к одной, словно влитые. Установили и мачту. Квадратный парус приготовили, но решили пока не ставить — на речке в нем нужды не будет. Когда струг немного подсох, его просмолили: дно сплошь, а борта по стыкам. На края бортов приладили упоры для весел-гребей.
Команда состояла из восьми человек: штабс-капитан Тиньков, есаул Суворов, ротмистр Пастухов, мичман Темный, поручик Орлов, юнкер Хлебников и два унтер-офицера — близнецы Овечкины.
Отплыли в Вознесение, что на сороковой день после Пасхи. Большая вода понесла их встречь солнцу с такой скоростью, что экипажу оставалось только, налегая на греби и кормовое весло, огибать лобастые камни, торчащие из, покрытой упругими завитками водоворотов, реки.
Пришедшие проводить товарищей казаки вместе с Лосевым и его женой едва успели прощально махнуть, как струг с новоиспеченными матросами и мичманом, гордо восседавшим на корме в полинялой фуражке с золотым крабом на околыше, скрылся за поворотом.
— Ой, страх какой, — с дрожью в голосе прошептала Соня, прижавшись к мужу, чем вызвала некоторое замешательство у того. Еще бы! Удивиться было с чего — она всегда отличалась сдержанностью и невозмутимостью. Казалось, не существовало такого события, которое могло бы взволновать ее, а тут вдруг столько эмоций.
Поначалу Лосев, уставший от неустроенности быта, относился к ней как к домработнице — в его сердце все еще теплилась надежда на воссоединение с семьей, оставленной во Владивостоке. Однако молодая якутка так заботливо и ненавязчиво ухаживала за ним, что он  настолько  привязался к ней, что  не мыслил свою жизнь без этой, ставшей родной,  женщины.
* * *
В первый день, благодаря высокой воде, экипаж прошел почти шестьдесят верст — прибрежные виды менялись с калейдоскопической быстротой. Мелькали каменные утесы, ощетинившиеся лесом крутобокие горы, склоненные к воде деревья. Возбужденные необычностью обстановки и удачным началом сплава, офицеры (пятеро из них впервые оказались на судне) то и дело нахваливали мичмана за хорошую идею. Пешком, пусть даже с лошадками, они в лучшем случае прошли бы  не более тридцати верст, да еще умаялись бы в усмерть. А тут благодать — река несет так, что только успевай рулить.
На следующий день после полудня послышался нарастающий гул. Мичман Тёмный встревожился: догадывался, что это может означать. Отдав команду грести к берегу, сам влез на рею мачты. С нее попытался разглядеть, далеко ли пороги, но скалистый выступ закрывал обзор. Скорость течения нарастала, и гребцы, хотя и прилагали все силы, никак не могли сойти со стремнины. За утесом русло выпрямилось, и река, словно стрела, выпущенная из туго натянутого лука, устремилась туда, где поток, обрываясь, исчезал в клубах водяной пыли.
Зрелище перед людьми разворачивалось сказочное и жуткое одновременно. Под аркой радуги, перекинутой через речку, билась, кипела,  в гигантском котле, невидимая вода. Мириады мельчайших капелек-брызг парили над грозно ревущим безумием.
Путники, оцепенев от ужаса, вперили немигающие взгляды в клубящийся ад — теперь оставалось только ждать, чем все завершится. Один юнкер пал на колени и, осеняя себя крестным знамением, стал молить Николая-угодника о помощи.
Могучая сила тем временем стремительно несла неподвластный людям струг.
— Держись, ребята! Авось не пропадем! — Прокричал штабс-капитан, но его голос потонул в сплошном реве низвергающейся в пропасть воды. Судно, распластавшись раненой птицей, на миг зависло в воздухе и, сверкнув мокрыми боками, рухнуло в белесую от поднимающихся клубов водяной пыли «глотку дьявола» и исчезло в кипящем котле, из которого непрерывно выкатывались и мчались дальше тугие пенистые валы. Вот пронеслись вместе с клочьями пены расщепленные доски — все, что осталось от крепкого судна.
Цепляясь за обломки, офицеры один за другим выгребали к песчаной косе. Выбравшись из воды,  юнкер Хлебников опустился на колени и, откашлявшись кровью, бежавшей из разбитого рта, поцеловал землю, шепча слова благодарности милостивому Николаю Чудотворцу. Выползали на  берег  в ссадинах и кровоподтеках и все  остальные.
— Знатно покупались?! — прокричал мичман, пересиливая рев водопада.
— Кретин! Флотоводец хренов! Не мичман ты, а поломойка! А мы болваны — нашли кому довериться! — Заорал на вытянувшегося сразу в струну мичмана озверевший штабс-капитан. Он   замахнулся было, чтобы врезать тому по носу, но, овладев собой,  лишь  яростно ткнул кулаком в грудь.
—Я ж говорил, на лошадках надо, так нет — вам свои вещи носить тяжело. Зато теперь и носить нечего, и золото пропало, — напомнил юнкер Хлебников, массирую ушибленное плечо. — Слава Богу, что  Николай Угодник самих уберег!
— А я, господа, плавать научился. Такой вот сюрприз! — пытаясь разрядить обстановку, пророкотал есаул Суворов.
— Да уж, удивительный сюрприз — лапки кверху, мордой вниз, — с горькой иронией пошутил штабс-капитан. — Зря мы от якута про сплав скрывали. Он, наверняка, о водопаде знал — предостерег бы.
— Чего теперь, господа, после драки кулаками махать? Пошли посмотрим, может, что к берегу прибило, — предложил есаул.
Как ни странно, гул по мере удаления от водопада нарастал. Вскоре стало ясно, почему. Саженях в ста находился второй водослив, еще более внушительный и страшный. В этих местах тысячи лет назад гигантская сила сместила земные пласты и под  ступенчатыми уступами река выбила внушительные котлы. Со стороны могло показаться, что здесь прошел великан и продавил глубокие ямы.
Перед  сливом увидели котомку Суворова, зацепившуюся лямкой за сучкастую коряжину. Пришлось опять лезть в воду. Зато теперь у них были пара рубашек, казачьи, с желтыми лампасами, брюки, моток веревки, нагайка, хромовые сапоги, кружка, миска, ложка и никому не нужный дымарь. Одну рубашку сразу разорвали на ленты и перевязали  рану на руке ротмистра.
Подойдя к сливу, невольно залюбовались мощью и красотой низвергающейся воды. Эмоциональный поручик тут же продекламировал Тютчева:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
Глядя на бесновавшуюся внизу стихию, офицеры поняли: ниже искать что-либо бессмысленно и, не сговариваясь,  ступая шаг в шаг, пошли цепочкой обратно к гарнизону. До него было изрядно — верст семьдесят пять, не меньше.
— В любом положительном событии есть отрицательный момент, как, впрочем, и наоборот. Вчера мы восхищались скоростью течения, а сегодня проклинаем это обстоятельство. Таковы парадоксы жизни. Нет абсолюта — все относительно, — философствовал на ходу поручик.
Чуть выше злосчастного водопада на высоком берегу наткнулись  на груду поваленных в беспорядке стволов — все, что осталось от  строения. Пытаясь найти что-нибудь полезное, а в их положении полезным могло быть многое, раскидали трухлявые бревна. Порывшись, в покрытой  древесной трухой, земле обнаружили казачью пряжку, пять свинцовых круглых пуль и еще какие-то до неузнаваемости изъеденные временем предметы. Потянув за ржавую скобу, сдвинули некое подобие крышки. Под ней лежали рядышком три приличного вида пищали и сабля.
— Выходит, не только мы здесь пострадали, — заметил один из близнецов, — и до нас тут люди горюшка хлебали,  зимовали.
— Господа, это ж исторические раритеты! Прекрасные экспонаты для музея! — поглаживая клинок, восторгался поручик  Орлов. — Какая изумительная резьба, какой изящный изгиб у клинка! Столько лет лежит и намека нет на ржавчину! Похоже, сталь булатная. А пищали каковы! С фитильным замком. И стволы с винтовым нарезом. Может, возьмем?
— Вы, что, поручик, умом тронулись? Кто такую тягу понесет? — Урезонил есаул. — Вот саблю давайте — вещь полезная.
— Не представляю, как прежде казаки с такими тяжеленными пищалями до Ламского моря ходили. Еще и пушки с ядрами волокли, — продолжал восхищаться Орлов.
— Я тоже об этом   думал. Крепкая все же эта порода — казаки. Даже  сопливые девчата, что Василий   привел, сразу сообразили, с кем им спокойней и вернее семью строить, — казачьему сословию предпочтение отдали. Нутром учуяли их надежность и хватку, — вспомнил незаживающую обиду ротмистр Пастухов.
— Кто-то из наших гигантов, кажется, Лев Толстой сказал, что Россию построили казаки. Согласитесь, в этом большая доля правды, — добавил поручик.
Пока рылись в трухе и разглядывали найденное, путники в мокрой одежде продрогли и поспешили  было дальше, но копнув   напоследок сучком, Суворов открыл кончик сморщенного ремня, торчащего из-под толстой лиственничной плахи. Все заинтригованно замерли.  Приподняв ее втроём, вытащили покоробившуюся кожаную сумку.  В ней лежали хорошо сохранившиеся шило, огниво, дратва, пара свечей и сносного вида плоский берестяной чехол, в котором лежали несколько листков бумаги в коричневых разводах. Один был исписан. Буквы угадывались с трудом, но все же большую часть текста удалось разобрать. Это было письмо сотника по фамилии Серый из Охотского острога Якутскому воеводе.
Сотник докладывал, что вверенные под его начало служилые казаки третий год государево жалованье не получают, а ясачный сбор справно с инородцев собирают и в казну отправляют безо всякой с их стороны шаткости. Что священник Борисов (отец Антоний) с особым рвением приводит в православие местных инородцев, по большей части якутов. Тунгусов помене, зато крестил недавно их князька Катаная. Так что велика надежда, что и они пошибче в Христово лоно пойдут.
Дальше писанного оставалось совсем мало,  да и буквы размыты. Похоже, в этом месте были дата  и подпись радетельного казака.
— Какие на Руси крепкие и верные люди прежде жили! Три года жалования не получают, а службу образцово несут, — заметил ротмистр.
— Да, удивительный народ! — откликнулся, продолжая копаться в трухе, Суворов. — Сколько в этих строках заботы об Отечестве.
— Господин есаул, может, хватит рыться в этом хламе? — спросил мичман, нервно отмахиваясь веткой от комаров.
— Что ты раскомандовался? Я бы на твоем месте вообще помалкивал, — осадил его Суворов, вынимая из древесного мусора медную, позеленевшую от времени, монету. Потерев ее о штанину, прочел: «Денга. 1749 год».
— Как помнится с гимназии, в это время царствовала императрица Елизавета Петровна, дочь Петра Великого. Кто-кто, а она освоению окраинных земель уделяла первостепенное внимание, — вновь не преминул блеснуть эрудицией поручик.
По настоянию неугомонного Суворова путники принялись обследовать местность вокруг развалины и  вскоре обнаружили пять изъеденных временем крестов. Почерневшие поперечины были скреплены такими же черными деревянными гвоздями. Один из крестов стоял под разлапистой елью и, благодаря этому, хорошо сохранился. На нем можно было даже разобрать вырезанную надпись:
«Помни, всяк: мы были, как вы, а вы будете, как мы».
Еще один валялся в траве. Похоже, могила была неглубокой, и, то ли росомаха, то ли косолапый, учуяв мертвечину, разрыли ее.
Подняв крест, офицеры обложили его принесенными с берега валунами.  Суворов попытался продолжить исследования, но штабс-капитан урезонил его:
— Господин есаул, ваша любознательность  похвальна, но мне кажется, дальнейшее изучение истории следует отложить до лучших времен, а сейчас давайте поспешим
в гарнизон.
Солнце уже изрядно перевалило за полдень, и люди все острее ощущали желание поесть. Известно, начало лета — бесплодное в тайге время. Ягоды, даже самые ранние, не поспели. Орехов и грибов нет и в помине. Немного заглушала голод черемша, растущая на полянках. Стебель, правда, уже жестковат, но выбирать не приходилось.
В заводи на мелководье, касаясь спинными плавниками поверхности воды, грелась стайка ленков. Пытаясь добыть хоть одного, офицеры завалили валунами проточные горловины и принялись метать в рыб камни, колотить по воде со всего размаха длинной увесистой дубиной, но безрезультатно. Только опять все вымокли.
Попутный ветер тем временем гнал солнце на запад, к зубастому горизонту, натягивая на тайгу вечернюю  мглу.
Чем ниже опускалось светило, тем сильней досаждал гнус. Путникам не повезло — как раз на эти дни пришелся пик их вылета. От несметной кровожадной рати все живое  начало истерично метаться по тайге. В поисках спасения звери заходили в омуты, и над водой торчали только их головы. Когда ветерок стихал, гнус буквально заедал людей. Проведешь рукой по щеке — она покрывается липкой кровью, перемешанной с кашицей из раздавленных насекомых.
— Господи, что творится? Гнуса, как снега в метель, — почти рыдал гуще всех облепленный кровососами поручик.
— По-моему, больше, — простонал Суворов, голова которого была обмотана запасными брюками.
— Есть предложение последовать примеру сохатых, а заодно и искупаться на сон грядущий!
— А что? Чудесная мысль, — обрадовались братья Овечкины.
Раздевшись догола, они первыми кинулись вводу. Стремительное течение, охватив тугими струями, массировало, освежало искусанные тела. Люди чувствовали, как уходит накопившаяся за день усталость, раздражение, а, главное, слабеет, как будто смывается, нестерпимый зуд. Офицеры долго, с наслаждением лежали в воде, загребая руками против течения. Из-под них выскальзывали гладкие камушки, какие-то рыбки мягкими губами тыкались в белую кожу. Дышалось уже легко и глубоко — до сладкого нытья в груди. Река возвратила людей к жизни, но, как только они вышли из воды, насекомые вновь атаковали их.
Пригодились огниво и кремень, найденные накануне. Развели дымокур. Иначе о сне не могло быть и речи. Чтобы костер не потух от сырого мха и листьев, наваливаемых для дыма, ему дали хорошо разгореться, накопить жарких углей.
Нарубив саблей (спасибо казакам-землепроходцам!) лапника, легли спать. Для поддержания дымокура, установили дежурство. От едкого дыма глаза слезились, но люди терпели.
По тайге, пугая путников, время от времени разносились душераздирающие вопли какого-то зверя. Утром есаул спросил:
— Слышали, господа, как рысь вопила? Это она ругалась, что мы дымим на ее территории.
— У них мясо такое вкусное! — мечтательно вздохнул мичман.
— Еще бы! Рысь ведь только свежину ест — все больше беляка, если повезёт молодых олешков. К падали никогда не притронется, даже голодная.
— Я читал, что рысь прыгает с деревьев. Она на нас не нападет?
— Не бойтесь, юнкер, она не агрессивна. Но ежели разозлить, превращается в шипящую молнию — острейшие когти бьют без промаха. Слава богу, рысь нелюдима и осторожна — зверь-невидимка. Как говорят, тень в тени. Всегда уступает человеку дорогу, — пояснил есаул.
— Откуда, вы такие тонкости знаете? — удивился поручик Орлов.
— Чай, не в пустыне жил. Всякой живности повидал.
Как только набравшее силу солнце разогнало скопившийся в долине туман, офицеры продолжили путь.
К «верфи» подошли на исходе четвертого дня. Счастливые, обессилено повалились на скамьи под навесом. Кашеваривший во время строительства струга ротмистр, немного отдышавшись, встал. Соблюдая неписаный закон тайги, он оставил на полке немного продуктов: крупу, соль, пластину вяленого мяса. Разожгли костер, сварили похлебку. Тут уж пригодилась посуда из котомки есаула. Единственную ложку пустили по кругу. Варева хватило на четырнадцать кругов.
Сумерки тем временем перешли в ночь. Жутко «захохотал», стращая обитателей тайги, филин.
— Господа офицеры, может, сразу в гарнизон? Осталось немного, тропа хорошая. Зато спать ляжем в избе, без мошкары, — предложил поручик.
— Верно, чего здесь всю ночь с кровопийцами воевать, пошли, — дружно поддержали остальные.
Проходя мимо глиняной ямы, в которой запаривали шпангоуты, смекалистый есаул обмазал лицо и руки глиной. Товарищи последовали его примеру. Теперь мошкара не страшна. Правда, подсохнув, глиняная маска полопалась, и крохотные вампиры стали кусать через  трещины.
Заморосивший дождь поубавил их численность, но прибавил злости. Люди почти бежали — мысль о скором надежном убежище придавала силы. Вырвавшийся вперед поручик Орлов на развилке вместо тропы, ведущей в гарнизон, свернул на хорошо натоптанную звериную тропу. Никто из следовавших за ним в темноте не обратил на это внимания.
Тропа, как и положено, поднималась по распадку на водораздел, за которым, как они полагали,  находится поселение. Уверенные в этом люди, все дальше и дальше удалялись от гарнизона.
Минула ночь. Тяжелые, свинцового цвета тучи обложили тайгу. Провалы между холмов залило сырой мутью, из которой островками проступали макушки деревьев. Зарядил нудный дождь. Он то моросил, то затихал: уже трудно было понять, дождь или туман окружает людей.
— Господа, смею предположить — мы заблудились. Давайте общими усилиями попробуем определить, в какой стороне гарнизон, — произнес штабс-капитан, устало привалившись к дереву.
Люди были настолько измучены ночным броском, что никто не смог в ответ и слова произнести. Все находились в том состоянии, когда безразлично, куда идти — лишь бы сказали, куда.
Никто не представлял, где они сейчас находятся, и  штабс-капитан Тиньков предложил спускаться по берегу петлявшего среди обомшелых валунов, ключа — у воды больше вероятность встретить оленеводов. Пройдя пару верст, люди услышали ровный плеск речки, вьющейся  прозрачным телом среди гор. Вдоль ее каменного ложа тянулась звериная тропа. Пошли по ней, никуда не сворачивая.
Силы были на исходе, передвигались с частыми остановками. Чтобы как-то заглушить голод, путники начали есть оводов.
Первым рискнул продегустировать аппетитное на вид насекомое непривередливый Суворов. Овод пришелся  по вкусу, и есаул стал бить их не только на себе, но и на спинах едва стоящих на ногах товарищей. Видя, с каким удовольствием он отправляет в рот мясистых кровососов, его примеру последовали и остальные.
Лишь поручик так и не смог преодолеть врожденную брезгливость. Когда он замечал, что кто-то из спутников засыпает в рот горсть насекомых и сплевывает, как шелуху семечек, прозрачные крылышки, приступ рвоты выворачивал его внутренности. Чтобы не провоцировать чувствительный желудок, молодой человек старался  больше смотреть под ноги. И вдруг начал громко, чтобы все слышали, рассказывать:
— Братцы, я читал, что самые утонченные гурманы живут в России. К примеру, чтобы поесть  цыплят, они кормили их недели две гречневой крупой, заваренной кипящим молоком. А уж если хотели побаловать себя цыплятами на славу, то кормили только вареным на молоке рисом. Тогда мясо цыплят оказывалось необыкновенно нежным, тающим во рту, косточки становились, как хрящики! Запекали таких цыплят в печи, нафаршировав орехами и поливая шампанским. К такому изысканному блюду подавали спаржу, сбрызнутую лимоном…
— Орлов, Христа ради, замолчите, не то я за себя не ручаюсь! — взмолился юнкер. — Как можно про  яства в нашем положении говорить?!
Продолжая поиски съестного, есаул попробовал на вкус улитку.
— Боже! Какая вкуснятина! Натуральный деликатес!— воскликнул он, проглотив студенистую мякоть. Товарищи и тут дружно последовали его примеру.
На прибрежной пустоши торчали скелеты эвенкийских чумов, круги из валунов на месте очагов. Поодаль  на ветвях березы горелыми хлопьями реяли тетерева. Оголодавшие путники бросали на них алчные взоры, да что толку — добыть-то нечем. Окрыленные надеждой скорой встречи и с самими кочевниками, офицеры зашагали веселей.
Пройдя с версту, уткнулись в кладбище: несколько колод — бревен, расколотых вдоль на две половинки, — стоящих на четырех, а маленькая, видимо, для ребенка, — на двух столбах. На деревьях рядом с колодами висели черепа оленей с рогами. Под одним из них в траве лежал медный котел с пробитым дном, несколько наконечников стрел из мамонтовой кости.
На широкой галечной косе спиной к ним сидел бурый, в лохмах линялой шерсти, медведь. Он басовито рыкал, одурело мотал головой и яростно махал передними лапами — отбивался от комаров, накрывших его подвижной вуалью. Неожиданно он вскочил и с ревом бросился в воду, где и остался сидеть, выставив наружу только нос и глаза.
— Насколько я осведомлен, у мишек в эту пору свадьбы, и встречи с ними опасны, —забеспокоился юнкер.
— Не волнуйтесь, голубчик. Этому уж точно не до нас, — с улыбкой откликнулся есаул, не менее яростно отмахиваясь от комаров веткой.
Вскоре путники набрели на громадный конус муравейника. Сбоку под ним зияло углубление.
— Для чего этот подкоп? — удивился штабс-капитан, осматривая яму.
— Вроде, медвежья берлога, — предположил есаул. — Точно, берлога — вон и «пробка» валяется.
— Что еще за пробка, от шампанского, что ли? — захихикали Овечкины.
— Во-во, у вас, молодых, одно шампанское на уме. Из медвежьей задницы пробка. Он, пардон, выкакивает ее, когда выходит из берлоги.
— Башковитый косолапый — дом сухой, теплый и харч рядом, — похвалил зверя мичман.
Суворову тем временем  посчастливилось забить посохом гревшегося на припеке полусаженного ужа. Съели. Только поручик отказался от своей порции полупрозрачных, сочных долек мяса. В речных заводях в изобилии водились лягушки, но даже крайний голод не мог заставить офицеров прикоснуться к их покрытым осклизлой кожей телам.
Глядя на одну из напыщенных квакуш, даже всеядный есаул брезгливо скривился:
— Б-р-р! Не понимаю, как их французы употребляют. Просвещенная вроде нация, а, фигурально выражаясь, — извращенцы.

МОНАСТЫРЬ

1933 год.
Речушка, наконец, вырвалась из горных теснин и вывела путников на обширную равнину, упирающуюся в пологие холмы, за которыми темнели горные пики. Русло здесь разбивалось на несколько рукавов, перекрытых мощными, нагроможденными  паводками, заломов. Тысячи стволов, ошкуренных водой и выбеленных солнцем, торчали во все стороны, как иголки циклопического ежа. По  гривке, разделявшей протоки, с трудом обошли этот хаос и побрели по росистому лугу, высматривая, куда держать путь дальше. 
Их внимание привлекло скопление бурых пятен на макушке  самого  высокого холма. По форме и цвету они напоминали строения. В глазах изможденных горе-путешественников загорелась надежда — вдруг и вправду это жилье. Самый полноводный рукав речушки, как по заказу, вел прямо к подножию этой возвышенности. Вскоре стало очевидно, действительно, - какие-то постройки.
— Похожи на якутские юрты с хотонами*, — сказал ротмистр.
— Кроме прииска, здесь быть нечему, — уверенно возразил есаул Суворов.
— А что если это застава красных? Поскрытней надо бы идти.
*Хотон – помещение для скотины, соединённое в целях экономии тепла с жилой юртой.
Послышались треск сушняка и чьи-то шаги. Офицеры замерли. По противоположному берегу брел, не разбирая дороги, лось светло-бурого окраса. Зверь шествовал так, будто пребывал в глубокой задумчивости — громадная голова с лопатами неокостеневших еще рогов опущена и безвольно болтается из стороны в сторону. Тоже, наверное, достали кровососы.
Переждав, когда гигант исчезнет из виду, осторожно двинулись гуськом дальше.
— А вот и старательские промывки! — обрадовано указал Суворов на давние, отчасти заросшие травой, рытвины. — Что я говорил!
Когда офицеры, крадучись, стали подниматься на холм, в проеме между деревьями над строением прорисовался крест.
— Господа,  это же монастырь, — прошептал юнкер Хлебников. — Причем раскольничий. Крест-то восьмиконечный! Красных здесь наверняка нет, а то давно б скинули.
— Да что вы, юнкер, такое придумываете, откуда возле монастыря промывки?
— Может, монахи старательством, как и мы, добывают на жизнь.
Напрягая последние силы, держась друг за друга, оборванные, изъеденные комарами, опухшие от голода люди, теперь не таясь, торопливо взбирались на холм. Они боялись, что если сейчас же не дотронуться до обросших по низу мхами каменных стен, то этот  мираж  исчезнет, и они опять окажутся один на один с тайгой, где их  терпеливо стережет костлявая с косой.
У монастырской стены из земли топорщились ровными рядами мясистые ростки с морщинистыми округлыми листьями.
— Братцы, это же картошка! Ей-богу, картошка!
Оголодавший до предела поручик первым прошел через калитку во двор и без стука отворил дверь — никого! Пахнуло застоявшимся мужским потом, перемешанным с ароматом копченого мяса, пласты которого висели на деревянных крюках по стенам. Следом зашли отставшие спутники.
— Эй, есть кто? Эй, отзовитесь! — вразнобой все громче выкрикивали люди. В ответ — тишина.
— Господа, в чугунке похлебка. Еще теплая! Вы, как хотите, а я сажусь есть. Хозяева, даст бог, простят, — поручик снял со стены половник, с полки стопку разнокалиберных мисок.
Никто не возражал. Штабс-капитан проследил, чтобы наливали не более одного черпака на рот.
— Какая вкуснятина! А нельзя ли еще? — попросили близнецы Овечкины, моментально проглотившие свою порцию.
— Пока хватит — сразу много есть опасно, — сказал Тиньков. — Заворот кишок может случиться. Да и хозяевам оставить надо.
Во дворе залаяла собака.
— Вон один идет. Старикан, а какой бравый!
Все разом повернули головы и в узкое окно с коваными перекладами увидели гривастого человека, походившего на матерого зверя. На левом плече раскачивались длинные удилища, а правая рука выкидывала далеко вперед  увесистый посох. Дверь отворилась.
— Спаси Христос, — поздоровался он, как ни в чем не бывало, подавая каждому широкую, как лопата, ладонь. — Эко дело! А мне и невдомек, что гости пожаловали. И, кажись, высокородных кровей. — Старик снял потёртую  душегрейку и пригладил руками взлохмаченные волосы.
— Сударь, вы уж простите нас, Христа ради,  мы тут похозяйничали — отобедали без дозволения. Сами изволите видеть, в каком состоянии — шесть дней не ели. Чуть дошли, — за всех извинился юнкер Хлебников.
— Дык правильно, што похарчевались. Пошто животы терзать. Тем паче, ноне Троицын день… А я вот удумал рыбки наловить — попраздничать. Ан нет, не берет — сыта. Вона сколь ноне комарья. Глотай, хошь лопни, — улыбнулся дед одними глазами, но так радушно, что мгновенно расположил к себе.
Глядя на исхудалые измученные лица пришлых, не сдержался, попенял:
— Как можно так отощать? В лесу эвон скока съедобных корений, трав. Не ведали? А надоть, коли в лес пошли. Хороши татарник, сурепица, желтая лилия. Особливо питателен борщевик. Ну да ладно, покеда самовар заправляю, сказывайте, откеля и куды путь держите. Не по мою ж особицу явились. Можа, советом пособлю. Лучше меня здешние места нихто не знат.
— Простите, отец, как вас величать? — спросил штабс-капитан.
— Родители Лексеем нарекли, но с той поры, как перва борода враз на всю харю отросла, Лешаком кличут. Так все Лешак да Лешак. Гляньте, чем не Лешак, — старик ловко задрал до подбородка низ рубахи, и гости увидели густую, с проседью пополам, кучерявую шерсть, сплошь покрывавшую живот и грудь. — Так все ж — што вас-то сюды завело?
Офицеры в некотором замешательстве переглянулись. Первым нашелся поручик Орлов. Сочиняя на ходу, он поведал о том, что их группа представляет собой часть комплексной экспедиции академии наук и занимается  поиском следов первопроходцев на окраинных землях страны, и что уже есть уникальные находки.
Товарищи, слушая, таращили глаза от удивления. Но поручика уже понесло — не остановить! Хотя впоследствии он и сам не мог объяснить толком, для чего так складно врал.
— Семь дней назад, — продолжал Орлов, — наш проводник якут сбежал на лодке со всем снаряжением и провиантом.
При этих словах, жевавший клок бороды старик недоуменно вскинул седые, кустистые брови и, недоверчиво покачивая  патлатой головой, пробормотал:
— Однако ж! На якутов  не похоже — боязливый народ.
Увлеченный сочинительством, поручик не обратил на эту реплику внимания:
— Теперь мы ищем проводников-тунгусов, чтобы с их помощью выбраться на Аянский тракт.
Тут простодушный Лешак и вовсе изумился:
— Это ж далече! И тунгусов ноне не сыскать. Оне сюды своих оленей токо в зиму пригонют. Снега тута помене — оленям ягель сподручно копытить… Во!  Чего вам  спешить?! — осенило деда. — Здеся и дожидайтесь.  А што до истории — так ее в монастыре хошь лопатой греби. Хто основал? Хто жил? Откель те люди? Пошто забрались в эдаку глушь? Кудысь подевались? Спросов уйма. Я уж скока тута живу, а ответа не ведаю. А вы учёные — разберетесь. Можа, в записных книгах че вычитаете. Оне на старом славянском писаны… Вот где загадки, а вы — трахт! Ниче тама не сыщете. Тута  все интересы, не сумлевайтесь. Монастырь большой — на кажного по три кельи выйдет. Как вычитал один знакомец, тожа из дюже грамотных, тута по списочным книгам две дюжины монахов значилось, к ним еще восьмерых послушников прибавь. А вон в той постройке игумен, иеродиакон и два иеромонаха жили. Так што могу не токо вас, а, почитай, всю вашу эспидицу принять.
Офицеры согласно кивали —  для них сейчас важно было поесть и передохнуть.
— Покорнейше благодарим, отец. Остаемся. В обузу не будем. Мы много чего умеем, даже золото мыть. У вас вон кремневка висит, а мы все отменные стрелки — дичи впрок набьем, были б ружья, — ответил за всех штабс-капитан.
— Эка невидаль! Ентого добра целый арсенал: луки тугие и ружья всех калибров с огнеметным зельем. Монахи хоть и молитвенные люди, но без промысла тута не выжить. Зверя-то Господь на што в лесах поселил? Штоб людям прокорм обеспечить. А можа, и оборону случалось держать. Сам я, правда, таперича больше рыбку ем. Ее сподручней жевать — зубы-то сгнили. Ох, и намучался я с ними, как болеть начали. Ажно удавиться хотел — эдак невтерпеж было. Спасал гвоздь: прижмёшь его к больному зубу, опосля  в дерево забьешь — боль и уходит. Таперича благодать — саднить нечему.
Старик растянул губы в улыбке, и гости сквозь седые заросли окладистой бороды увидели розовенький, как у налима, овал десен.
— Дедусь,  сколько ж лет вы здесь живете?
— Небось пятьдесят, а можа, и боле. Не считал.
— И все это время один?
— Один, как бирюк. Зимой токо тунгусы быват, заглянут, а летом староверы навестят. Так што премного удоволен, што остаетесь. Покалякать по-человечьи страсть как охота.
— Что ж к людям не переедете? Кто вас неволит?
— Эт ты в точку попал, мил человек. Злато неволит. Оно ж как притянет, так не вырвешься… Я уж стока его намыл, што и на двух подводах не увезть, а все не брошу — така зараза.
— Знакомая история, — понимающе кивнул есаул Суворов. — Кто хоть раз мыл рыжуху, тот заболевает этим на всю жизнь и  начинает вкалывать,  как каторжник. Но не по приговору, а добровольно, старательно. Потому и зовется — старатель. И не столько желание разбогатеть движет им, сколько  страсть к риску, азарт — вдруг намою или найду  неслыханную залежь.
— Верно глаголешь. Откель знашь? — Удивился старик.
— Да люди говорят.
— Я ведь, попервости,  все мечтал в деревню козырным тузом возвернуться. А ноне интерес к щегольству остыл. Да меня тама, поди, давно забыли. Годки-то верно перемерли. Эт я штой-то задержалси на белом свете. Таперича все голову ломаю, кудыть с пользой намытое употребить. Душа просит на доброе дело, а никак не смякитю, на какое, прах его побери.
* * *

Воздух от высоко стоящего светила сделался горячим. Даже в Якутии, в краю, где земля проморожена на глубину в сотни сажен, выпадают такие дни, когда хочется спрятаться от палящего зноя. Правда, лишь набежит на солнце тучка, так тут же начинаешь ежиться от холода, сочащегося из оледенелого  нутра Земли.
Сегодня как раз один из таких дней. Тайга нежилась в летней истоме. Мичман, насторожив самострелы на оленьих тропах в верховьях ключа Студеного, возвращался в монастырь. С Лешаком они договорились, что тот будет промышлять понизу. Старика это устраивало — подни-маться вверх, к истоку ключа, ему уже было в тягость.
Шел мичман по дну распадка среди угрюмых елей, а перед его глазами неотступно стоял завораживающий блеск невиданных сокровищ. Как ни старался он избавиться от навязчивого видения, эта картина беспрестанно всплывала в памяти.
Дело в том, что вчера дед не утерпел и показал «академикам» свои богатства, хранящиеся в закрытой на замок келье рядом с трапезной. Его давно терзало желание  похвалиться им, чтобы  хоть кто-то знал и  по достоинству оценил то, чем владеет сын бедняка из Орловской губернии.
«Чего таиться? Покажу-ка своим приживальцам, а то неровен час помру — какой тогда от всего этого прок», — отбросил старик сомнения и не пожалел, что открылся. Наблюдая, как округлялись глаза «академиков» при виде бочонков, заполненных драгоценностями, мешочков с хрусткой рыжухой, чисто вымытых самородков, сваленных прямо на пол, он получил редкое, неизъяснимое наслаждение. Быть может, именно ради таких сладостных минут и стяжают люди богатства?!
Мичман, оторопевший от детской доверчивости старика, не сдержался, спросил в лоб:
— А не боитесь, что мы вас ограбим? Вы ведь совсем не знаете нас.
— Дык я, сынок, давно свое отбоялся. И не дано нам знать, как лучше: так али эдак? Как душа попросила, так и поступил…
Теперь эти  сокровища не давали  мореходу покоя.
«Зачем такое богатство деду? Он им не пользуется и пользоваться не будет. А на такое количество золота можно закупить столько оружия, что хватит вооружить целую армию и изгнать большевиков из Охотска и Аяна. Объявить все побережье свободной зоной. Предоставить всем государствам Тихоокеанской акватории право беспошлинной торговли, а они обеспечат нашей территории, назовем ее Новой Россией, международное признание. Правительство из истинных патриотов создаст такие условия для жизни, что и остальные российские территории сметут большевиков», — мечтал он.
Сама мысль о том, что он может стать спасителем Отечества и даже, быть может, членом правительства, наполнила Темного чувством исторической значимости и высокого предназначения. Но вскоре их сменили более приземленные мысли: «Еще неизвестно, чем военная операция завершится. Большевики нашлют войск и перестреляют всех. Уж если такие командиры, как Пепеляев, потерпели крах, куда нам тягаться — плетью обуха не перешибешь. Да и вообще, большой вопрос — доставят ли оружие? Американцы, шельмы, опять могут надуть… При таких деньгах лучше просто купить шхуну и уйти хоть в Японию, хоть в Америку, хоть в Австралию и основать там русскую колонию. Денег на все хватит».
Вечером мичман осторожно поделился своими мыслями с сослуживцами. Идею бескровной, мирной экспроприации сокровищ старика осторожно, с поправкой «не больше половины», поддержали братья Овечкины. Остальные промолчали, а штабс-капитан сказал:
— Угомонись, голубчик. Все это уже было!
Неуемный Лешак вернулся в монастырь последним, уже в сумерках. Нащепал от сухого полена лучины и, запалив в железном светце пару, устало сел на скамью. Ротмистр тем временем взбодрил самовар и, когда «пузач» напряженно забурлил, разлил всем травяной чай. Первому — старику.
Тот кряхтя поднялся, сходил в кладовую и принес туесок меду.
— Угощайтесь! Чай с медом больно хорош с устатку и для сугреву. Назяб я седни.
— Что ж вы, почтенный, так долго? В вашем возрасте поберечься бы надо, — попенял деду Суворов.
Польщенный заботой Лешак заерзал на скамье и, наконец, хитро прищурившись, достал из-за пазухи тряпицу. Торжественно развернул: на стол глухо брякнулся кусок желтого металла.
— Вот это да! — Не удержались постояльцы.
Лешак залоснился от радости. Он вновь испытал сладостную истому от своей значимости:
— Вот, подфартило малость. Што долго? Дак алкал ишо назолотарить. Така уж натура, прах ее побери. Озябши, а все бутарю. — И, смакуя маленькими глотками чай, добавил: — Буря, кажись, идет. На дворе чьи-то портки сохнут, сымите, а я пойду.  Ко сну клонит, силенка и впрямь уж не та… умаялси. — И уже в дверях: — О, вспомнил! Днесь сон чудной видел. Будто лежит кто-то на полатях в белом одеянии. Меня увидел, поднялся навстречь и молвит: «Ложись, а я тебя охранять стану». Што б то значило?
Старик удалился, и вопрос повис в воздухе. Офицеры глянули на Темного, но промолчали. Мичман слегка покраснел, отвел глаза  в сторону...

ВОЗРОЖДЕНИЕ

Ураганный ветер, атакуя монастырь, всю ночь бился о стены, сложенные из дикого камня. Яростные шквалы, казалось, вот-вот вышибут из них староверческий дух. Но крепкое строение стояло, не шелохнувшись. Лишь могучий кедр во дворе слегка постанывал, отмахиваясь ветвями-лапами. А ветер все не унимался, сатанел. Не выдержав его напора, с треском переломилась высокая береза подле ворот. Падая, она попыталась опереться на подружку, но гибкие ветви только шумно проскользили по стволу. Сколько подобных бурь и гроз пережила белокорая красавица, и вот лежит, поверженная, на земле.
Умаявшись от потуг, ураган к рассвету утихомирился. Пойму накрыла серая вуаль мороси. Воцарилась оглушительная тишина. Ни одна травка, ни один листочек не шелохнутся в сеющей влаге.
Глядя на эту непогодь, обитатели монастыря  весь день провели в трапезной. В основном сидели у самовара, гоняли чаи из таежных трав. Любопытный Лешак все выспрашивал постояльцев про революцию, про войну, о которых имел представление лишь по отрывочным и зачастую искаженным слухам.
— Ну, мужичье дружка с дружкой испокон веку машутся. Но откель таки нашлись, что царевых дочушек и мальца хворого постреляли? Таких и мужиками-то назвать не можно. Што за помрачение тако с народом стряслось? — пытал дед. — Мне таперича даже помыслить не можно, штоб в Рассею возвернуться. Така одичалость там.
— Милостивый сударь, во-первых, простите нас, Христа ради, солгали мы про экспедицию, — неожиданно для всех вдруг повинился есаул Суворов. — Мы — офицеры царской армии.
Старик удовлетворенно хмыкнул:
— Я ить сразу смекнул — брешете.
Ошарашенные белогвардейцы переглянулись.
— Поверьте, мы не из дурных побуждений. Побоялись сразу открыться незнакомому человеку.
— Ладно, то дело прошлое. Вы днесь вразумите меня, откель тако безумство в Рассее?
— Если обратиться к истории, то примеров, когда в борьбе за власть королей и царей убивали, не счесть. Но чтоб царствующую фамилию подчистую уничтожить — такого не припомню. Подобную жестокость к уже поверженному противнику невозможно ни понять, ни объяснить. Мы и сами не можем взять в толк, что же такое случилось с нашим народом, — заговорил  штабс-капитан Тиньков. — Но как правил царь-батюшка, как воспитывал своих подданных, так народ и отплатил ему. У мудрого, справедливого родителя дети родителя почитают. Что это за правитель, у которого в военное время шпионы разгуливают по столицам, а ватага пьяных матросов перевороты совершает? Но Николаю было не до этих пустяков! Сначала развязал позорно проигранную войну с японцем. Потом ввязался в никчёмную баталию с германцем. Люди устали от бессмысленных потерь и унизительных поражений, озверели от голода и лишений. Вот и пошло-поехало. — Николай Игнатьевич с болью махнул рукой. — Декреты большевиков о мире и земле стали теми гранатами, которые взорвали, и окончательно деморализовали армию, склонили ее к красным. Солдаты ринулись домой, чтобы поспеть к дележу помещичьих земель. Офицеров, призывающих к верности присяге, убивали. Надо отдать красным должное — очень точно все рассчитали, а мы тем временем медлили, выжидали. Надеялись, что все как-нибудь само собой образуется!
— Потом, не забывайте, что во время смуты начинает действовать закон толпы, — обронил ротмистр.
Лешак, и так мало что понимавший в мудреных рассуждениях офицеров, робко поинтересовался:
— Какой такой закон?
— Это когда сама по себе добропорядочная, законопослушная личность, оказавшись в толпе, вопреки своей воле, делает то же, что и толпа, управляемая заводилой. Человек как бы теряет свое я, и если зачинщик призывает к бунту — бунтует, хотя до этого и не собирался.
— Эт верно — куды баран, туды и овцы, сломя головы.
— Что удивительно — на Руси все происходит вопреки здравому смыслу и логике. Если обстоятельства говорят о грядущем процветании, жди катаклизмов и разрухи. Столыпин вон как экономику поднял! Страна так резко в гору пошла, что весь мир изумился. А сильные державы, испугавшись, помогли бардак у нас устроить. Мы имели самый большой в мире золотой запас, а кончилось все катастрофой, — с болью в голосе, добавил штабс-капитан Тиньков.
— Я все удивляюсь, как такая малочисленная партия сумела победить! — вступил в разговор молчавший до того юнкер.
— Да очень просто — посулили народу надежду на лучшую жизнь, и он пошел за ней. Не зря говорят: «надежда — золото бедных».
— Ох, и времечко, в голове не поместишь, — вздохнул Лешак. — Однакось и новая власть не на те полозья сани поставила. Кудысь она прикатит, коли повелевать стали самые нерадивые? Тунгусы вон сказывали, што у них таперича главный Тутумэ. А он всю жисть токо спал да ребяток делал.
— Для большевиков как раз такие люди самая надежная опора, — сказал штабс-капитан. — Бедняк, не имевший ничего и вдруг получивший власть, всегда будет за нее горой.
Слово за слово, время подоспело к обеду. Братья Овечкины, сами любившие поесть, оказались неплохими кашеварами.
— Соловья баснями не кормят, господа, кушать подано, — радостно сообщили близнецы, водружая на стол котел с дымящейся картошкой и чугунок с мясом, приготовленным по собственному рецепту.
Уминая за обе щеки, люди, забыв о революции и войне, нахваливали братьев:
— Вкусно! Пальчики оближешь!
— Вы у нас настоящие рестораторы.
— Дядя Лешак, а здесь поблизости красные заставы есть? — стряхивая с бороды упавшие крошки, поинтересовался есаул.
— А што им тута делать? Со мной воевать?  Прииск недалече есть — ден* пять ходу будет. До него на восход надобно идтить. Подле него, якут торговый в прошлый год сказывал, ишо каки-то новопоселенцы объявились. Однакось где, не знаю. Уж точно не красные — с чего бы им хорониться. Имеется тута еще староверческий скит, я о нем баял. Дюже затворный. Живут наособицу. Боле никого нема, — подробно обрисовал обстановку старатель, по привычке рыхля пятерней дремучую бороду.
— Какой же затворный, если вас навещают? Выходит, вы тоже старой веры?
— Не старой, не новой — безбожник я. Просто знакомцы о-го-го с каких времен. Крепко пособил им попервости. Потому не забывают, заходют.
— Они что же, где-то рядом?
— Гдесь, в точности не скажу — сам не был. Но, похоже, те же пять ден будет пешего хода, токо на север.
— Интересно бы с ними познакомиться.
— Не знай, не знай... Не жалуют оне чужаков... Коды сами наведаются, тоды, можа, и спознаетесь.
* В Сибири мера расстояния – день в пути.

* * *
Ранним утром, пройдя через луговину к гряде полуразрушенных гор, мичман Темный стал подниматься к верховью Студеного, проверяя расставленные  самострелы. В тайге стояла редкая тишина. Лишь ворон — черный жрец, медленно и четко выговаривал свои суровые заклинания с вершины засохшего кедра.
На дне крутого распадка, разделявшего два кряжа, под самострел, видимо, совсем недавно угодила кабарожка. Раненная навылет, она лежала, зализывая раны. Увидев человека, вскочила и побежала вверх по тропе.
Сдернув с плеча ружье, мичман ринулся следом. В азарте погони охотник запамятовал, что на подъеме у него насторожен еще один самострел. Тот дал о себе знать резким колющим ударом в левый бок. Нестерпимая боль повалила человека на землю. Кабарга обернулась на вопль отчаяния, исторгнутый преследователем, и прибавила ходу…
Офицеров потрясла неожиданная, трагическая гибель товарища. Потрясла не столько сама смерть, сколько то, что она произошла после того, как мичман замыслил похитить сокровища деда.
— Да, похоже, Господь охраняет это место. Даже мыслей греховных не допускает. Смерть мичмана и нам укор и наука, — сказал ротмистр.
— А мне по-человечески жаль Темного — офицер он был храбрейший, да и человек, согласитесь, не такой уж плохой. А что мысли? Мало ли какие мысли в голову приходят, —заступился есаул Суворов.
— Не согласен. Не причиняй зла никому даже в мыслях — это закон жизни, — возразил ротмистр.
— Мой батюшка по этому поводу так говорил: «Кто на добро содеянное учинит зло, тому вековечно на огненной скамье корчиться», — добавил юнкер  Хлебников.
Чтобы трагедия не повторилась, Лешак с есаулом прошли по звериным тропам и длинным посохом рассторожили все установленные мичманом самострелы. К счастью, тот возле каждого делал на стволах двусторонние затесы.
Остальные тем временем готовились к похоронам. По предложению юнкера, прибрались в заброшенной молельне: помыли пол, стены, протерли божницу. Выгребая из углов хлам, нашли восьмиконечный наперсный крест, отлитый из серебра с цветными каменьями по краям, сияющими, как  солнышки. Между перекладинами рельефно проступал полумесяц с рожками к верху. Его помыли в щелоке, натерли до блеска и положили на аналой.
На третий день отслужили в прибранной молельне  панихиду по убиенному и предали тело земле.

По завершении сорокоуста* и далее продолжали собираться на вечерние службы. Постепенно они прочно вошли в их полную забот жизнь.
*Сорокоуст – ежедневное молитвенное поминание в течении сорока дней.

После завтрака принимались за хозяйственные дела. Сначала подремонтировали и отмыли саму трапезную, следом келарню. Поскольку кое-где протекала крыша, перекрыли ее. Навели, как заведено у военных, образцовый порядок на всей, местами сильно заросшей, территории монастыря. Все теперь радовало взор своей ухоженностью. И офицеры стали поговаривать о том, что этот оторванный от мира благодатный монастырь давно нуждается в хозяевах, которые вдохнут в него новую жизнь. Поэтому никто не удивился, когда Хлебников, завершая вечерю, сказал:
— Друзья, я полагаю, что, потопив струг, Господь спас наши души. Хочу остаться здесь. Ведь тут для жизни идеальные условия. Добротные здания, земля и леса богатые. Какой смысл ехать куда-то и на пустом месте начинать? И потом, согласитесь, господа, будет обидно, если монастырь вновь в  упадок придет.
— Кораблекрушение, монастырь, гибель мичмана — все это, похоже, не случайности, а подсказки, толчки к принятию решения, — как бы рассуждая сам с собой, проговорил ротмистр. — Может, и впрямь, не стоит рваться на чужбину — кто знает, как она встретит?
— Здраво глаголешь, — не преминул встрять довольный Лешак.
— Господа, а что если нам создать здесь сельхозартель и монастырь заодно возродить? Место намоленное.  Господь явно покровительствует ему. За столько лет ничто не порушено, внутри все в целости, сохранности. Сохи есть, зерна в клетях до сих пор полно. Займемся землепашеством. Школу-интернат для тунгусских детей откроем, к православию их приобщим, — размечтался  есаул Суворов.
— Может, по тайге еще кто бродит, вроде нас. Им тоже нужно место, где прислонить голову, — думая о своем, добавил ротмистр.
— О чем вы говорите! Планы-то у нас иные были. Не слишком ли быстро меняем? — возмутились разом братья Овечкины.
— А что, у вас есть иное предложение? Какое? Вернуться в гарнизон? Что нас там ждет, кроме общего дома в глухой тайге? А здесь высокая цель, можно сказать — духовная миссия. Коль не получилось послужить Отечеству, так Богу послужим, — отпарировал есаул.
— Как самый младший среди вас, — опять заговорил юнкер, — я, конечно, не могу указывать. Каждый сам должен принять решение. Неволить в этом деле нельзя. Но не следует забывать, что мы сила до тех пор, пока вместе. Моё решение твёрдое  — остаюсь!
После недолгого молчания есаул пророкотал:
— Я с вами, юнкер.
Штабс-капитан резко поднялся:
— Я тоже.
 - Иных вариантов не вижу,  -  кивнул в ответ на молчаливый вопрос товарищей поручик.
— Пожалуй, и мы останемся, — неожиданно дружно присоединились близнецы, откидывая со лба отросшие пряди.
По лицу Лешака пробежала улыбка — его такое  решение устраивало больше всех.

* * *
Все же великая тайна — Человек! Его суть и предназначение подчас сокрыты под таким множеством наслоений вторичного, несущественного, что он об этом главном в себе и не догадывается. В этом смысле человека можно сравнить с извлеченным из земли самородком. Достаешь неприглядный, грязный комочек, а отмоешь в воде и заблестит, засияет как  полуденное солнышко.
Вот и в Лешаке с того дня начала чудесным образом раскрываться тяга к духовному служению. Он стал много времени проводить с Антоном Хлебниковым. Особенно часто они сидели в библиотеке —  самой светлой, с двумя окошками келье.
Здесь хранились  письменные труды вероучителей, тексты былин, наставления, указания по постам и праздникам; писанный четким вытянутым полууставом* монастырский устав в кожаном переплете, стянутом парой серебряных застежек. Встречались и старопечатные книги, изданные в Москве еще до раскола. У многих из них углы потерты и заломлены, иных страниц недостает.
Особо почитаемыми были боговдохновенная «Книга — Вера», «Поморские ответы» и «Кириллова книга», направленная против унии. В последней поражало то, что за 22 года до утверждения Никоновых новин пророчески предсказывалось скорое явление антихриста на Святую Русь. К сожалению, часть книг была сильно повреждена. Особенно пострадали от грызунов кожаные переплеты. Почему-то совершенно не тронутыми оказались несколько стихарников. Из них два представляли собой редкие издания певческих книг древнерусского крюкового письма** с записью напевов в пятилинейной нотации.
Читая Лешаку выдержки из этих книг, Антон Хлебников сразу же доступно разъяснял старику непонятные места, а по прочтении они вели беседы на духовные темы.

*Полустав – вид почерка.
    ** Крюковое письмо – старинная нотная грамота церковных духовных песнопений.

Неотесанный, полуграмотный старатель, впитывая знания, как ягель воду, на глазах менялся. По мере того, как ему раскрывалась суть евангельского учения, у него усиливалась потребность к каждодневному общению с Богом.
Когда вся компания по завершении дня, управившись с делами, собиралась в трапезной, юнкер и есаул, тоже знавший старославянский, для всех читали по очереди главы из жития святых. Понравившиеся и взволновавшие их места обсуждали. Диалог старообрядца Павла Даниловца во время стрелецкого бунта с патриархом Иоакимом впечатлил  их. Особенно вот это место:
«Правду говоришь, святейший владыко, что вы на себе Христов образ носите: но Христос сказал: научитеся от Меня яко кроток и смирен сердцем, а не срубами, не огнем и мечом грозил. Велено повиноваться наставникам, но не повелено слушать и Ангела, ежели не то вещает. Что за ересь и хула двумя перстами креститься, за что же тут жечь и пытать?
Патриарх на то отвечает:
— Мы за крест и молитву не жжем и не пытаем. Жжем за то, что нас еретиками назвали и не повинуетесь святой церкви, а креститесь, как хотите».
А в книге «Камень Веры» вычитали другое, еще более циничное признание никонианца: «Раскольникам полезно есть умереть, для них несть иного врачевания паче смерти».
— Получается, что причина жестокости церковных иерархов не в стремлении к чистоте веры, а во властолюбии. В страхе за свое внешнее положение и авторитет, — удрученно заключил есаул.
В одной из книг офицеры вычитали, что в первохристианские времена не было  чётко прописанных  правил  и для живущих по заповедям Христа неким внутренним стражем была совесть. Она всякому  помогала уклоняться от греховного деяния.
Перебирая книги, юнкер на обложке затертой, подмоченной снизу рукописи, прошитой пеньковой нитью, прочитал заголовок, написанный затейливыми завитками:
«Летописание отеческой обители, нарожденной по воле схиигумена Сергия», а на следующей, побуревшей от старости странице, — буквами помельче:
«Писано иноком Никитой для доверительного извещения потомков и незабвения жития в славном Сергиевском монастыре, трудами нашими здравствующем.
Начато в лето 7195* года по наказу многоименитого уставщика Кирилла. Аминь.
По неправедной воле антихристки Софьи**, нас, рабов Божьих, преданных отеческой вере, сторонников казненного на Лобном месте столпа правоверия отца Никиты***, всего 57 душ, изгнали лета 7190 от сотворения мира из Калужского леса и под стражей, сменяющейся от града к граду, препроводили в ссылку в Якуцский острог.
В дороге пеши, студены были боле лета. Сопроводительные служилые кто мучили, помыкали нас, лаяли да укоряли, а кто сам душой прикипал к воззрениям древлеправославных христиан, и токо творил вид пред десятником, якобы и они неприязненны к нам. Явились до места не все. Семь страдальцев Господь на Суд прибрал.
       *Летоисчисление славян  отчитывалось «от Сотворения Мира», заменённое Петром Первым в 1700 году на «от Рождества Христова» п юлианскому календарю (в 1918 году он был заменён большевиками на григорианский). Поэтому  лето 7208 года от Сотворения мира стало 1700 годом от Рождества Христова. С тех пор мы поздравляем друг друга не с новолетием, а с новым годом (если быть точным, «С Новым Богом» - на немецком и голландском языках «Гот» означает «Бог»).
Упомянутое лето 7195 со дня Сотворения Мира по старому летоисчислению соответствует 1682 году современного григорианского календаря. Начало старославянскому летоисчислению было положено 5508 лет до нашей веры, когда славянские племена , разбив на реке Хуанхэ предков нынешних китайцев, заключили с ними мирный договор.
**Царица Софья Алексеевна в период своего правления (1862-1689гг.) вела активную борьбу со старообрядчеством.
***Никита Пустосвят – суздальский священник, виднейший руководитель старообрядческого движения, активно добивался восстановления древлего благочестия. Был казнён в 1682 году на Лобном месте вскоре после вступления в присутствии царствующих особ в Грановитой палате в защиту старых обрядов. Следом по староверству прокатилась волна жёстких репрессий.

Из острога с двадцатью аманатами*** загнали в непролазную глушь валить лес для нужд постройки новой крепостцы. Там терпели, босы и наги, много издевательств и лаяния от бражных служивых воеводы. Голодали до невозможности. Ели что попало. Перебились кое-как скитающеся по лесам и острым камениям, разными кореньями. Голова караульных стал зело притеснять и так помутился с браги, што покусился на мой живот. Стрелял три раза, но Божиею волею на полке порох пыхнул, а пищаль не стрелила. Я, было, обмер со страху. Да Господь не дозволил. Тако было трижды. За сие неправедное деяние Бог строго покарал неправедного притеснителя. Тот сильно занедужил и много не мог двинуться с места. Слава Ему, Владыке нашему — век за правых стоит. Аминь.
 *Аманаты – заложники из местного населения.

Припасли леса с избытком. Вязали в два сорока плотов для четырех башен и ста сажен острожных стен. С ними двадцать плотов долготья на избы и церковное строение. Сплавили лес к устью незнамой речки и споро возвели ту крепостцу.
В зиму нас не кормили. Спасались, как могли. Варили сосну, коренья. То один, то други падати с морока голода. В ину пору, повалившись наземь, который и встать не мог, испрашал бедный нас: «Долго ли сея муки терпеть?». А оправившись, сам себе прекословил: «До самыя смерти во обличение никонианства». Слава Богу, поддержали служивые, сочувствующие отеческой вере. Носили тайно по тьме. Иной раз кусок скотского мясца, иной мучки и овсеца, колико сойдется. Иногда и полпудика накопят и передадут.
До тепла не чаяли дожить, как чудо таки свершилось, Господь смилостивился. Воевода, бесом пораженный, по воле Божьей сгорел в избе с сотоварищами антихристами. Муки тем наши кончились, ибо все поели досыта и промеж собой и со служивыми побратались, яко семья одна. Нашего многопочтенного старца Сергия на общее водительство определили. На соборе все высказали намерение так и жить сообща, по-доброму.
Тунгусы про наши перемены не ведали. Много раз прежде обиженные воеводой, собрали свое немирное войско и коварно пожгли крепостцу сперва весной, второй раз осенью. Пожгли все до крохи. Поруха нам велика была.
Что делать? Снарядили послов к ихому князьцу просить мира, ибо не ведали своей вины перед иноверцами. Тот рек нам так: «То наша земля. Уходите жить дале. Там ничья земля и отныне будет до самыя смерти ваша. Живите, зла нам не чините, и мы вас злом не укорим». Дал проводника, сотню оленей, провизии на пеши ход, чуток рухлядишко. Так и порешили добром, не поминая зла. Побрели пеши, куда сказано, почти наги телом, яко птенцы, токо родившись. Много лиха натерпелись, однако ладно дошли, потерь, слава Богу Милостивому, не имели.
На сим благодатном холме место заняли в лето 7199. Живем таперича тута без лиха и притеснения, дружною общиною, не поминая блудню еретическую от Никона. Пищи довольно сами растим. Токо для надежности монастырь из камня, огню не посильного, на века ладим. Слава Богу,  што нужды великой, как прежде, не ведаем. Птиц зело много. А рыбы и того боле. Жирны гораздо — жарить нельзя: жир все будет. То велика награда Божия нам за неослабное стояние за веру отеческу. Повеличали земли сии вокруг холма и дале за многие воды «Беловодьем». Аминь.
      Лето 7203 года. Построились недалече две общины с самого Камня. Всего 29 душ мужискаго полу. Чисты, яко ангелы. 5 лошадей с жеребцом.
Бысти отцу Варфоломею знамение чудесное, творимое силой Божией. Показал он, что Никоновым христопродавцам уготована зело страшная кара, а его любит и слушает Бог.
Лето 7207 года. Произошла прибавка из одноверцев с Керженца. 16 душ мужискаго полу, с ними коров 5 и бык, и лошади. Всего скотских голов 12.
Эту зиму морозы велики бысти, и 3 коровы прискорбно затомили беси.
Ныне в лето 7213 года приняли в свое духовное лоно пять новых общин, не приемлющих ереси Никоновой. 39 душ мужискаго пола. Послали из страны Беловодья на четыре стороны ходоков по… для …. Творищи... Не единым хлебом живе человече, но всяким словом, исходящим из уст Господних.
Собрали 500 пудов ржи.
Служилый Никанор, праведной веры человече, привезши с тунгусами на хранение казенного злата шесть бочонков с разбитого струга, шедшего к Ламскому морю. Помимо того…»
Последующие странички были вырваны.
Взволнованный юнкер еще раз запоем перечитал записи. В первый же вечер, когда все собрались в молельне, он объявил о находке и по окончании службы прочел вслух историю монастыря. Сотоварищи, окунаясь в события давних времен, слушали, затаив дыхание. Когда чтение закончилось, первым заговорил Лешак.
— Кака сила духа! Воистину ученики Христовы. Стока испытаний снесли, а не отреклись от отеческой веры... Хлебнули поболе нашего, однакось как ладно отстроились! Любо-дорого глядеть и ныне. А мы, братцы, что? Неужто слабже? Я так мыслю — како житье в монастыре было до нас, тако и ныне быть должно. Кто не согласный — пусть уходит.
— Верно, отец!  Мы ведь такие же изгнанники, как и те великие сподвижники, что построили сию обитель. Поскольку здесь был староверческий монастырь, его староверческим и нужно восстанавливать. Иначе дело не заладится.  А Бог нам поможет! — Воскликнул есаул.
— Ты прав! — поддержал ротмистр, — мне в Забайкалье довелось проезжать через староверческие селения, и всякий раз будто в другую страну попадал — крепкие хозяйства, дружно, ладно живут. Куда ни загони старовера — на голые камни, вечную мерзлоту — повсюду порядок и достаток. До того они  трудолюбивые и организованные.
— В летописи упоминаются еще какие-то скиты, может они жилые? — Загорелся юнкер.
— Скиты те стоят по сей день, но все  безлюдны, — разочаровал его Лешак.
* * *

Антон Хлебников от души радовался быстрым переменам в таком, казалось бы, одичалом старателе.
— Радостно, что чтение и обсуждение богословских книг на вас столь благотворно влияет. Вы так изменились. Речь совсем иная и внешность благообразней!
— Знамо дело, в книгах я нахожу подтверждение мыслям, кои стали посещать меня после одного сна, виденного незадолго до вашего прихода, — ответил польщенный Лешак.
— Расскажите, любопытно.
— Слухай, коль интерес имеешь.
По дороге шли люди, все в длинных холщовых рубахах. Не различить, хто бедный, хто богатый. И все несли камни: хто великие, хто малые. То, как я опосля догадался, грехи ихни были. Те люди, у кого камни малые, несли их хто на руках, хто на плече, хто на спине.
А у кого тяжельше, те просто катили по дороге, благо она ровная была. Катят да еще и посмеиваются над теми, хто камни на себе несет. И вот подошли оне к лестнице, што на небо, в царствие Божие. У кого камни были помене, те с трудом, но поднялись по лестнице. А те, которые посмеивались, стали подыматься, да не тут-то было. Камни падали, срывались вниз вместе с хозяевами. А один человек даже оторвать от земли свой камень не смог. Пригляделся — то был я. Ужас меня обуял. Опомнись, говорю себе, Лешак. Покайся и искупи грехи свои неподъемные делами добрыми. Откажись от жажды стяжательства. С того дня решил употребить злато на богоугодное дело, а на какое и как то исполнить — по сей день не ведаю.
Первый толчок к Богу я получил от нынешнего наставника Варлаамовской обители, когда оне с Корнеем у меня гостевали. Беседы с ним до сего времени душу согревают. Теперича и сам дивлюсь: я то, али не я! Не пойму, за што такой милости Божьей сподобился. Каждодневно прошу у Него здоровья, дабы успеть до смерти грехи искупить и людям помочь. Как порешил употребить припасы злата на богоугодное дело, так и полегчало на душе, осветлел мир вокруг. Кажный день в радость. Силы у меня и сейчас, словно у молодого. А то об одном злате токо и думал, будь оно неладно.
— Господь дает испытание каждому человеку. Для вас им была тяга к стяжательству, — сказал юнкер.
— Я и раньше мыслил: ну вот есть богатство, а пошто оно  мне? Куды его с пользой употребить? Надумал было сто тысяч оленей бедным тунгусам купить, так у них, говорят, тех, что есть, отнимают и сгоняют в общее стадо. Употребить на строительство храма — так построенные рушат. Услыхал Господь мои метания и прислал вас. Теперича все ясно — возрождать монастырь будем. Глянь, я  уж и вывески приготовил.
Лешак достал и с гордостью разложил перед юнкером дощечки. На них углем было нацарапано: «трапизная», «киларня», «злато», «лишак».
— Ого! Так быстро научились писать! Неплохо было бы еще усвоить привычку записывать все, что происходит вокруг. Тут две пользы. Первая — приучитесь к изложению своих мыслей, а вторая — украсите жизнь небесполезным занятием.
Лешак горячо ухватился за этот совет и сшил из собранных чистых листов бумаги подобие тетради. Заглядывая в Библию, старательно сделал корявыми буквами первую запись: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа начал сию пропись 1933 лета. Лишак». Он так старался, что капельки пота выступили на лбу. С тех пор тетрадь регулярно стала пополняться новыми короткими памятками вроде этой: «Днесь поймал тайменя на полпуда. Уха зело хороша. Кололи дрова. Сложили две поленницы. Наладил лавку. Третий день вёдро».
* * *

Работа в монастыре кипела. Восстанавливали хозяйственную базу.
Штабс-капитан имел в этом деле некоторый опыт. Он прожил одно лето после окончания гимназии вместе с отцом в Германии, где тот изучал европейские методы земледелия. Вернувшись в Костромскую губернию, они за несколько лет превратили свое поместье в образцовое хозяйство, гремевшее на всю округу.
Слава богу, иноки, жившие прежде в монастыре, не только молились, но и пропитанием сами себя обеспечивали. В пристрое хранились в довольно хорошем состоянии три двузубые сохи-односторонки с изогнутыми сошниками и одна плужного типа — косуля — с двумя сошниками, лемехом, резцом и отвалом; многозубая борона, жатка, веялка. Под навесом  тяжелые камни мукомолки.
За лето, запрягаясь по трое, а там, где дернина поплотней, то и по четверо, сумели вспахать лишь полторы десятины заросшего поля. В конце августа засеяли его озимой рожью. Весной, когда зацвела черемуха, успели поднять дополнительно небольшой клин и заборонить в него ячмень. Всю картошку, что осталась с осени, порезали на глазки и посадили у стен монастыря. Погоду Господь устроил им, как по заказу: лето выдалось теплое, дожди прошли вовремя.
Во избежание потерь хлеб убирали не жаткой, а вручную, серпами. Срезанный и связанный в снопы оставляли на поле. Как подсыхал, сносили под навес — что-то навроде гумна. Там молотили березовыми цепами, сушили, веяли на ветру с помощью лопат. Очищенное зерно ссыпали в клети.
Первый же урожай подтвердил, что рожь здесь родится на славу. Поэтому всю осень расширяли посевной клин.
Хотя рядом с монастырем никто не жил, и его обитатели ни с кем не общались, до купца-якута Сафронова уже на следующее лето долетел слух о том, что Лешак организовал артель, растит хлеб и собирает знатный урожай. Прежде Василий в монастырь ездил редко — какой смысл забираться в такую даль к одному покупателю, но тут решил заглянуть, проверить, верно ли, что у старика имеется зерно. К тому же, подошло время вести заказы в гарнизон к Лосеву, а от него до монастыря всего дня два, самое большее — три.
                ***

При виде стоящих на полях ощетинившегося жнивья плотных снопов с тугими тяжеловесными колосьями, налитыми крупным янтарным зерном, у Василия загорелись глаза. Он аж крякнул — жители окрестных наслегов вечно страдали от нехватки хлеба.
Каково же было его удивление, когда из тягуче проскрипевших ворот (в монастыре ввели строгий порядок — чужаков на территорию обители не впускали) к нему вместе с Лешаком вышли старые знакомые, про которых подполковник Лосев говорил, что они уплыли к морю.
Линии жизни офицеров и купца скрестились в очередной раз. Белогвардейцев приход Василия обрадовал: хоть и плут, зато не выдаст и все, что закажешь, доставит.
— Смотрел ваши поля, такой хлеб нигде нет. Думал, хорошие хозяева появились. Думал, кто такие? Гляжу — старые друзья, — радостно протягивая руки, без остановки, елейным голосом говорил купец. — Ваши степенства, давайте вы мне зерно, а я вам мануфактуру или что еще — все привезу. Куды черт, как хорошо всем будет. Вы знаете, Василий Сафронов — добрый человек.
— Торговать мы не против, токо ты у этих стен чёрта боле не поминай, здесь святая обитель, — ответил за всех Лешак.
Первым делом решено было купить лошадей — без них целины много не поднимешь. Еще коз, кур. А в следующий приезд, по просьбе ротмистра, якут доставил токарный станок с ручным приводом для изготовления резных и точеных изделий из дерева. Во дворе под навесом установили кожемялку. На ручье построили водяную мельницу.
Торговля набирала обороты. Якут заказывал муки, зерна, особенно овса для лошадей все больше и больше. Эти товары пользовались постоянным спросом не только в якутских наслегах, но и у тунгусов. Чтобы не возить зерно, Василий открыл лавку на месте слияния двух речушек, на полпути между гарнизоном и монастырем, где проходили постоянные тропы  кочевников, и поселил там своего батрака.
Жизнь в монастыре кипела, но одна проблема, из-за которой, собственно, офицеры и покинули гарнизон, оставалась нерешенной: семьей так никто и не обзавелся. Надеялись найти невест у староверов, но со  скитскими  пока не получалось  встретиться.
Отправляясь за покупками в лавку, монастырские иной раз проезжали дальше — в гарнизон, к лосевцам. Встречи с боевыми соратниками хотя и были желанными, в итоге еще больше обостряли тоску по семейной жизни: те уже имели по двое-трое детей.
В гарнизон сподручней было ездить на Троицу: посев закончен, а сено косить время не поспело. Лосевцы же с ответным визитом на уборку приезжали. Помогали жать и обмолачивать хлеб. Скучавшие по земле казаки работали с огромным удовольствием — в их буреломной тайге негде было ни сеять, ни косить. Кроме того, женская половина гарнизона по заказам монастырских  шила из выделанных шкур расшитые узорами унты, кухлянки.
Уже после первого посещения лосевцев приметливый есаул поделился со штабс-капитаном:
— Слушай, Николай, мне показалось, что жена Лосева на Василия стала походить. Когда в гарнизоне жили, не замечал, а сейчас смотрю — одна колодка.
— Точно — похожи. Не дочь ли она ему?
— Кто ж этих аборигенов разберет. Я слышал, они своих жен, если видят, что мужик видный, сами в постель предлагают. И считают это проявлением гостеприимства, а не грехом.
                ***
Обладая редкой изворотливостью и чутьем, Василий Сафронов долгие годы умудрялся скрывать от властей существование сети таежных лавок, устроенных им в местах пересечения основных кочевых путей эвенков. Почувствовав, что тучи все же сгущаются, он поступил просто: договорился с начальником районной милиции, и тот за приемлемое вознаграждение стал смотреть сквозь пальцы на сигналы о незаконной торговле и скупке якутом золота, мягкой рухляди.
* * *
Довольно быстро монастырская община превратилась в крепкое хозяйство со строгой дисциплиной, поддерживаемой авторитетом старца Алексия — Лешака. В стенах монастыря нашли приют несколько беглецов из Алдан-лага. Как будто Богом ведомые, бежав из мест заключения, они шли в верном направлении, и те, кто выжил в дороге, выходили прямо к монастырю. Казалось, невидимый свет озарял это место, притягивая к себе искавших  безопасного приюта.
Горный инженер, из числа беглых, обнаружив на склоне монастырского холма богатый выход медной руды, соорудил плавильную печь и из полученного металла стал отливать в дополнение к деревянной посуде и медную. Освоил и кузнечное дело. Василий доставил ему наковальню, и теперь от печи нередко несся перестук молотка — глухой и мягкий по меди и звенящий по наковальне.
С приходом зимы тунгусы начинали перегонять стада оленей в эту и соседние долины. Алексий с Антоном ездили к ним, беседовали, старались обратить спустившихся с гор кочевников в православие, приглашали в гости. Новообращенным, прошедшим обряд крещения, Лешак собственноручно вешал на шею медный крест, отлитый здесь же, в монастыре.
Один, крещеный  Владимиром, эвенк, через несколько дней вернулся и попросил еще один нательный крест.
— Пошто тебе второй?
— Старый гвоздь ковал. Новый давай, только толстый давай. Худой, как юкола, Христоса не давай. Бог надо толстый, как наш сэвэки. Такой долго живи, эвенку помогай.
— Владимир, ты же по своей воле крестился, а продолжаешь поклоняться идолам. Нехорошо!
Эвенк сердито глянул на Лешака:
— Христос на небе. Как просишь у него добычу? Сэвэки рядом, всегда можно проси. Христоса хорошо только нож делай.
Лешак улыбнулся, а стоявший поодаль есаул возмутился:
— Отец, что проку крестить  дикарей? Живут одним днем, о душе не думают, о будущем не заботятся. Одно слово — таежные цыгане!
— Отвечу тебе притчей. Старик сажает яблоню, а сосед удивляется: пошто сажаешь, ведь тебе не дожить до плодов? Тот и говорит: зато внуки поедят и вспомнят обо мне. Так и тут: коли мы хотим приобщить этих людей к православию, семена засевать надобно уже сейчас. Они хоть и язычники, а посмотри — живут-то по-божески. Не вороваты, не коварствуют. Добро помнят всю жизнь и платят тем же. Чем не православные? В Библии сказано, што возле каждого человека летают два духа: ангел и демон. Оттолкнув этого дикаря, мы лишь поспособствуем диаволу.
Один из беглых, старообрядец Зиновий из знаменитой на всю Россию Поморской общины, оказался иконописцем. Он в тонкости владел традицией византийской школы, любовно передававшей через иконы высокодуховные идеи человеколюбия не посредством внешней яркой красоты, а глубоким внутренним содержанием.
Иконы Зиновий писал на ковчежной доске. Писал темперой - красками, в которых связующим веществом является эмульсия из воды и яичного желтка. В качестве пигментакрасителя использовал растертые камни, глину, сажу. Написанные темперой образа отличались стойкостью к внешним воздействиям и сохраняли первоначальную свежесть значительно дольше, чем писанные  маслом.  Теперь старец Алексий-Лешак вручал семьям новообращенных вместе с крестами и образ покровителя монастыря — Сергия Радонежского.
* * *

Монастырские уважали и почитали старца, да и небеса благоволили ему. В свои годы он был бодр, энергичен и зело здрав в уме. А в знании догматов православия почти сравнялся с Антоном Хлебниковым. И когда стали решать, кому быть настоятелем, офицеры всем обществом попросили его принять этот сан.
— Рад бы в рай, да грехи не пускают. Дабы наставлять, я обязан сперва очистить свою душу. Для того надобно исповедаться перед законным духовным лицом, получить у него благословение и рукоположение.
— Где ж такого в нашей глухомани взять? — расстроился есаул.
— Есть один человек, который мог бы нам в этом деле помочь — наставник Варлаамовской общины. Григорием его кличут, в миру ажно профессором служил. А до того могу быть просто старшим у вас.
— Погодите, а как фамилия того профессора? — заинтересовался  штабс-капитан.
— Не ведаю. На что она мне?
— Ну, хорошо, опишите, как он выглядит?
— Высокий, борода черная, нос острый…
— На щеке шрам?!
— Кто его разберет — борода густая, не видно.
— Господа, не исключено, что это мой брат! Его зовут Григорием, и он профессор теологии.
— А что удивляться? Место у нас такое — хороших людей собирает. Будет на то Божья воля — свидишься. Тогда и узнаешь: он али не он, — рассудительно заключил Лешак.

ТРАГЕДИЯ В ГАРНИЗОНЕ

    1936 год.
    В один из прохладных августовских вечеров, когда братия отдыхала после жатвы, в монастырь явились два изможденных отрока с собакой.  Младший Тимоха — белобрысый, медлительный, добродушный увалень, старший Игорёк -  чернявый, подвижный, обходительный. Офицеры не сразу признали в них сыновей Лосева: Тимоху и Игорька — так сильно исхудали.
Мальчишек усадили за стол и напоили бодрящим настоем брусены с хрустким, еще горячим хлебом. Придя в себя, ребята рассказали о постигшей гарнизон трагедии.
Подполковник Лосев не позволял покидать окрестностей гарнизона, но жена Шалого, Ульяна, упросила-таки мужа тайно съездить навестить родителей, живших в улусе. Чтобы их не искали, сказали, будто уходят ставить избушку за перевалом. Мол, зимой попытаем промысловое счастье на новом участке — золото в ключах и речушках иссякло и теперь, чтобы выменивать у Василия товар, лосевцам приходилось активно добывать пушнину.
Проведали, порадовали стариков и рано, едва начало отбеливаться утро, собрались было обратно, а у дверей их три красноармейца уже поджидают.
— Бог — на дорогу, Никола — в путь, — издевательски сказал один из них, щелкнув затвором нацеленной на казака винтовки. Это было настолько неожиданно, что Шалый даже не смог выхватить из-за ремня наган. Когда их вели к сельсовету, он сиганул в табун лошадей и, вцепившись в гриву подвернувшегося жеребца, вскочил на него. Обезумевший от внезапности конь с места понесся размашистым галопом через луговину. У леса вскинулся свечой и скинул непрошенного всадника. Коснувшись земли, Шалый привычно перекувыркнулся и под свист пуль, петляя, как заяц, непостижимым образом вбежал в спасительные заросли, но в этот миг затылок острым жалом пронзила свинцовая смерть.
Запуганная Ульяна на допросе рассказала все без утайки. Донесение о скрытном военизированном поселении белогвардейцев в тот же день ушло в город. Оттуда без промедления прибыл кавалерийский полуэскадрон, имевший приказ уничтожить вражье логово.
Взяв с собой Ульяну, красные после долгой и изнурительной дороги подступились к обнесенному крепким заплотом гарнизону. Операцию спланировали на самое глухое время —перед рассветом, но, услышав  взбрехнувшую собаку, поняли, что взять беляков врасплох не удастся. Стали думать, как выманить их за ограду, на открытое место.
Обследовав округу, решили, что самый надежный и безопасный способ — утром поджечь баню, стоящую на берегу ключа, как раз напротив ворот: белые увидят дым и выбегут тушить, а тут и…
       Пулеметчики залегли у тропы, ведущей к бане, а остальные окружили поселение. Действительно, как только над баней заклубился черный дым, из ворот выбежали мужики с ведрами. Навстречу им полетел свинцовый град…
Брившийся в это время Лосев, услышав такание пулеметов, схватил карабин и кинулся во двор. Увидев, что из леса выбегают красноармейцы, подполковник тут же запер ворота и закричал во все горло: «Лихо, лихо!». В гарнизоне все знали, что это слово-команда означает. Побросав все, женщины с детьми кинулись к тайнику. Сам же подполковник, став сразу чётким, как  запрограммированная машина, поднялся на чердак, где для такого случая были приготовлены карабины и боеприпасы с гранатами. Через слуховое окошко первым же выстрелом уложил красноармейца, пытавшегося перелезть через ворота...
Перестрелка длилась уже несколько часов! Следует отметить, что подполковник еще с кадетского училища славился тем, что стрелял без промаха. Фронтоны из толстых лиственничных плах надежно защищали его от пуль. И все же одна прошила шею. Истекающему кровью Лосеву придавало силы лишь сознание того, что он остался единственным защитником гарнизона.
Когда с чердака перестали огрызаться, красные гранатами разворотили ворота. Зашли в дом. Никого. Стали осторожно подниматься на чердак.
Подполковник, привалившись к стропилине, сидел в луже крови. Отколотая пулей щепка рассекла лоб, и алая струйка стекала по недобритой щеке. Облизывая пересохшим языком губы, Лосев вслушивался в приближающийся стук сапог, прерывистое дыхание врага. Понимая, что прицельно выстрелить уже не удастся, он нащупал гранату, выдернул чеку и бросил ее в проём  лестницы, и до взрыва успел привести в рабочее состояние вторую…
Уцелевшие красноармейцы, обшаривая избы и подсобные строения, случайно, по приглушенному плачу грудничка, обнаружили хорошо замаскированный тайник. Из него вывели  перепуганных женщин и ребятню, всего семнадцать душ. Командир приказал обыскать убитых беляков.
Когда бойцы направились к лежащим на тропе телам, на них из кустов вылетели четыре волкоподобных пса. Злобно рыча, они набросились на чужаков. Одна из собак, повалив красноармейца, разорвала тому горло. Началась суматоха. В этот момент жена Лосева -  Соня загородила собой сыновей и шепнула: «Бегите в монастырь».
На отчаянные крики отбивавшихся от псов красноармейцев прибежало подкрепление. Стрелять в мечущихся среди людей собак было рискованно. Солдатам приходилось ловить момент, чтобы колоть штыками. Остервеневшие псы, даже смертельно раненые, не разжимали челюстей. Рычали, визжали, но не от страха, а от  ярости. Когда добили последнего, два залитых кровью бойца остались лежать на земле без признаков жизни. А у троих оказались разодранными до кости ноги и руки. Перевязывая и усаживая на тачанку раненых, красноармейцы ругались:
— Не собаки, а звери! И откуда только взялись? А живучие какие! Одну так и не удалось прикончить. Убежала, гадина!
Взбешенный потерями командир карательного отряда приказал расстрелять все «белое отродье» подчистую. Не пощадили ни наводчицу Ульяну, ни детей…
Сложив на вторую тачанку погибших товарищей,  понурые  бойцы двинулись в улус -  победа больше походила на поражение.
Дом Лосева, гневно пылая, уносил в небо вместе с дымом душу русского ратника, для которого честь была дороже жизни. Прав был он или ошибался — сказать трудно: не существует одной всеобъемлющей истины. Лосев просто честно исполнял то, что повелевали долг и присяга.
В своем последнем бою Лосев нанес немалые потери неприятелю: семерых насмерть, четверых ранил. Да еще собаки двоих загрызли.
— Метко стрелял, все пули в голову, — сокрушался командир эскадрона, проезжая мимо тачанки с убитыми…
Сыновья Лосева, отбежав, затаились в небольшом овражке,  густо заросшем молодыми ёлочками. Красноармейцы не могли видеть их, зато ребята видели все…
Потрясенные, сидели они в своем укрытии до тех пор, пока не опало пламя от горящих домов гарнизона. Только тогда, размазывая слезы по чумазым лицам, побрели мальчики на восток. Знали, что монастырь где-то там, но идти по тропке, ведущей к нему, побоялись — опасались встретить красных. Шли лесом. Вскоре их нагнал израненный, прихрамывающий кобель Грозный. Ребята сразу почувствовали себя уверенней — с таким защитником никто не страшен.
Питаясь поспевшей голубикой и съедобными кореньями, ребята долго плутали по тайге, но никак не могли выйти к речке, у которой стоит монастырь. С каждым днем все сильней мучил голод. Пес иногда ловил выпархивающих из-под ног куропаток и приносил их к ногам мальчиков. Поначалу они брезговали есть сырое мясо, но, оголодав, рискнули... К монастырю вышли на восьмые сутки…
Дослушав рассказ, потрясенный ротмистр Пастухов обнял братьев:
— Ваша матушка — умница! Под стать отцу.
— Они и сами молодцы — добрались до нас, не ведая дороги! — Похвалил Лешак.
— Каковы корни, такова и крона.

* * *

Кровавая расправа над гарнизоном обеспокоила монастырских. Вечером штабс-капитан с есаулом долго обсуждали это событие.
— Каратели и к нам могут нагрянуть. Хорошо, что Ульяна про монастырь толком не знала и, похоже, смолчала, — сказал Тиньков.
— А вдруг что сболтнула?
— Не исключено. Но у нас очень удачное для обороны расположение: к монастырю невозможно подойти незамеченным — всё окрест, как на ладони.
— И что с того? Ну, засечем красных — а куда от них по нашим полям бежать? Перестреляют, как гусей во время линьки. И в монастыре не отсидишься — рано или поздно выкурят.
— Можно прокопать подземный ход по гривке, к соседнему холму и соорудить там схорон. Снесем заблаговременно туда продукты и часть боеприпасов. В случае опасности там и отсидимся, — предложил ротмистр.
— Мысль неплохая, но первым делом следует установить круглосуточный дозор, а ворота укрепить. Обить, к примеру, медными пластинами.
Предложения есаула и  штабс-капитана все поддержали.
* * *

Узнав от монастырских о трагической судьбе гарнизона, Василий изменился в лице. Часто заморгал, отгоняя слезу. Все решили, что он струхнул. Одно дело — контрабанда, а сотрудничество с белогвардейцами — это уже явное пособничество врагам народа. За такое сразу расстрел. Только есаул да, может быть, еще штабс-капитан догадывались об истинной причине его расстройства.
Якут закрыл свою лавку, часть товаров отдал монастырским в уплату за зерно, а остальное вывез в  надежное место. Сыновей Лосева одарил с несвойственной   щедростью: дал каждому по две паре сапог, охотничьи ножи и  зачем-то сбрую для коней. Всех удивило то, что этот скряга оказался способен на вполне человеческие поступки.
— Лисица притворяется мертвой, чтобы наверняка схватить добычу, так и купец притворяется добрым, чтобы с выгодой чего-то получить, — по-своему оценил необычайную щедрость якута ротмистр.
— Василий,  ты бы и  нам  чего-нибудь  презентовал, — попросили братья Овечкины.
— Вы пара — два сапога. Вас мать и так уже одарила, куда больше, — недовольно отмахнулся купец.
Между тем причина его щедрости была проста — Игорь и Тима были его внуками. Об этом, взглянув на Игоря повнимательней, можно было  догадаться — та же мягкая походка, те же вкрадчивые повадки и лицом малость схож. Чего не скажешь про Тимофея: тот был копией Лосева.
Свернув торговлю, Василий, через влиятельных друзей, получил в улусе должность начальника райторга, вступил в партию и вскоре стал одним из самых уважаемых людей в районе – «товарищем Сафроновым».
Трагическая,  неожиданная смерть единственной, хоть и незаконной, дочери ошеломила торговца.  Зачем  столько денег,  золота скопил? Кто это оценит, кто поблагодарит? Даже внукам он  не может открыться. Не может  сказать, что он их родной дед. Правда, худой, ласковый, с сияющими, как у теленка, глазами, Тимоха у деда симпатии не вызывал - простодыра. Зато к крепышу Игорю, который пошёл в него, всегда испытывал нежную, спрятанную от посторонних глаз, любовь. По нему он особенно скучал.
 Взяв отпуск, Василий тайно отправился в монастырь. Встретившись с Игорем, предложил переехать с ним в улус по документам сына дорожного смотрителя. А оттуда по направлению — сразу в город, в училище советской торговли или, если удастся договориться, на милицейские курсы.
Парнишка не понимал, почему именно его решил облагодетельствовать якут, но согласился, ибо слышал, что сыну белого офицера все дороги закрыты, а перспектива всю жизнь скрываться в монастыре его не прельщала.
Никто не знал, о чем якут говорил с Лешаком, но старец сам помог собрать мальчонку в дорогу и благословил его. После их отъезда в монастыре пропал серебряный наперсный крест украшенный цветными каменьями. Хватились пропажи на вечернем правиле. Лешак вспомнил, что он выходил с ним перекрестить в дорогу Игоря. Потом положил крест на скамью у входа в монастырь, брал ли его в руки еще раз, запамятовал. Все обшарили — крест  как в воду канул.

СКИТНИКИ В МОНАСТЫРЕ

Пути-дорожки Лешака и Корнея редко пересекались, но их приязненные чувства друг к другу от этого не слабели. Между ними существовала какая-то незримая духовная  связь. Они мысленно  общались, советовались, спорили — и у каждого было ощущение, что собеседник слышит и понимает его.
В это лето Корнея особенно сильно тянуло к старику — чуял, что его  ждет там какая-то радость. И, когда в каждодневных делах наметилась передышка, он обратился к отцу:
— Дозволь, тятя, проведать Лешака, может, помощь какая ему надобна — стар ведь.
— И то верно, давненько уж не хаживали. Сходи, спроведай. Я с Григорием сегодня же обговорю*. Заодно сольцы принесешь.

*Следует заметить, что у староверов на всё необходимо испрашивать разрешение старшего. Сыну у отца, деда, а дочери у матушки, бабки. Даже на обычные и повседневные дела, они просили: «Позволь батюшка, поколоть дров», «Дозволь, матушка, сходить по ягоды».

Знакомая дорога заняла у  быстроногого Корнея всего два дня. Уже на утро третьего ему открылся памятный холм с крестами над строениями. Но что это?! На месте обширного луга волновались на ветру уже чуть подернутые желтизной квадраты полей. На склоне холма паслось стадо невиданных, похожих на кабарожек животных, обросших длинной шерстью, с острыми рожками и большим выменем. Ворота монастыря сияли медью.
— Неужто новые хозяева? — Встревожился скитник. — Странно, сердце чуяло иное.
Корней в замешательстве остановился, постоял перед воротами, и, наконец, собравшись с духом, осторожно отворил их. Во дворе тоже все было по-новому: прежде заросший кустарником, он был покрыт ровным травяным ковром. От строения к строению вели присыпанные речной галькой дорожки. Боковой навес плотно забит аккуратно сложенными березовыми дровами. На веревках сушится постиранное белье, в том числе дюжина портков. «Должно быть, и впрямь новые хозяева!»
Цепляясь за последнюю надежду, скитник решительно толкнул дверь келарни*, в которой прежде сиживали с Лешаком.

*Келарня – кухня, обычно совмещённая со столовой, в старообрядских монастырях.

За столом перед чашей с дымящейся кашей сидели двое незнакомых мужичков с совершенно одинаковыми бесцветными лицами. Обернувшись на скрип, они, вытаращив глаза, спросили тонкими бабьими голосами:
— Как ты зашел?
— Отворил ворота и зашел, — пробормотал, ошеломленный их сходством, Корней.
Те переглянулись: выходило, что они нарушили установленный порядок и не задвинули засов, когда выпускали братию на работы.
Скитник, наконец, сообразил, что перед ним единоутробные близнецы и, пожелав «Ангел за трапезой», перекрестился двумя перстами, чем враз выдал себя.
— Ты из раскольничьего скита? — Спросил, несколько успокоившись, тот, что сидел ближе.
— Правильней сказать — староверческого, а еще правильней — старообрядческого. Раскольники — это те, кто изменил вере. А у нас, кака при прародителях была, такова и есть по сей день, — не преминул поправить Корней.
Заметив, что недовольные назидательностью его пояснения незнакомцы поджали губы, добавил:
— Мне б Лешака.
— Так нет его.
Увидев, как переменилось лицо гостя, успокоили:
— Он на протоке, вентеря проверяет. Скоро должен быть.
У Корнея отлегло — слава богу, жив старик!
— Сударь, вы бы присели, поели с дороги, а я за старцем сбегаю, — неожиданно предложил Владислав. Его брат Всеволод  с таким наслаждением стал высасывать из мосла оленя костный мозг, что и у скитника невольно проснулся волчий аппетит. Сглотнув набежавшую слюну, Корней снял армяк из своедельщины, достал из котомки деревянную чашку, ложку. Наложив из горшка крутой, рассыпчатой каши, прочитал над ней молитву и только после этого приступил к сдержанной трапезе.
Нарушая затянувшееся молчание, Всеволод поинтересовался:
— А не из того ли вы скита, откуда старец все гостей ожидает?
— Так он ждет? — Обрадовался Корней. — То-то я почувствовал, что надо идти.
— Мы и сами к вам в гости хотим. За невестами.
Корней удивился такой бесцеремонности, но промолчал. Больно странными показались ему эти люди.
— А вы что, давно знакомы со старцем?
— Почитай с малых лет.
— Про вас, староверов, мы слышали много хорошего, но считаем пустым спор о том, какое знамение Богу угодней: в два перста либо в три.
— Извините, но у вас однобокое представление. Суть староверья не столько в защите обрядов, сколько в защите самого православия от чуждых нововведений, заимствованных с иноземных образцов.
— Ишь ты, как загнул! — Оторопел Всеволод. — А вон и наш дедушка!
Старатель сразу признал Корнея — годы не ослабили ни памяти, ни зрения, да и сам он не изменился, лишь морщины еще глубже пробороздили лоб и еще гуще зароились на его носу веснушки.
— Здравствуй, радость моя! — Воскликнул он.
Друзья обнялись, поликовались.
— Как ваше спасение? — справился Корней.
— Слава богу, грех жаловаться, — засмеялся Лешак во весь беззубый рот.
— Рад, что в добром здравии. Поначалу встревожился. Думал, новые хозяева тута — так все переменилось.
— И новые есть, тока не хозяева, а соартельники. У нас ведь теперича здесь артель —сельскохозяйственной называется. Меня в  старосты определили. Хлеб растим, скот держим. Школу вот для тунгусских мальцов открыли. Мечтаем ишо и монастырь возродить, штоб все, как прежде было.
— Монастырь?! Чудно! Пошто вам монастырь? Вы ведь безбожник, — не сдержал удивления скитник.
— Учись своим умом до всего доходить. Обо всём  спрашивают тока неразумные дети, а зрелые мужи должны сами находить объяснение. На то голова им дана. А когда все осмыслишь, то поймешь не только это, но и многое другое.
Корней, смущенный мудреной витиеватостью речи старателя, молчал.
— Не обижайся, дружок. Блеснуть захотелось ученостью. Прости, Господи, грех стяжания славы человеческой, то бишь  тщеславия. Кстати, Корней, ты  в самый раз явился — праздник ведь сегодня — Рождество Иоанна Предотечи. Вечером начнем всенощную. Мы всё по-вашему, как в старых книгах писано, делаем. Службы наладили и на клиросе голоса редкие подобрались. Как говорит поручик — «абсолютные октавы». Слушаешь, и душа  воспаряет к небесам.
Корней смотрел на старика с изумлением. Весь его облик излучал безмятежную радость и какую-то особую просветленность. Тем временем подошли остальные монастырские. В трапезной стало тесно, шумно.
Расспрашивая о скитских новостях, Лешак в первую очередь поинтересовался, как поживает наставник — больно запал он ему в душу. Штабс-капитан, услышав имя «Григорий», встрепенулся:
— Господин хороший, вот вы сейчас говорили о своем наставнике, его фамилия, случаем, не Тиньков? — Обратился он к Корнею с надеждой.
— Верно, Тиньков. А вы откуда знаете?
— Боже милостивый, точно он! Мой  брат нашёлся! — Вскочил со скамьи штабс-капитан. Волнуясь, обращаясь ко всем и к каждому по отдельности, сияя, он повторял:
— Мой брат! Мой брат нашелся! Я чувствовал, чувствовал, что он жив! В 18-м году известили, что утонул, ан нет — жив!
— Точно, отец Григорий рассказывал нам, что, когда они бежали из города на лодке, она перевернулась, и его напарник утоп, — подтвердил Корней.
— Сударь, вы когда обратно? Я с вами!
— К нам в скит без дозволения наставника не можно.
— Он же мой брат! Разумеется, дозволит!
— Все одно, не можно в скит. По уставу следует сначала получить дозволение. Я передам наставнику о вас. Какое решение он примет, так и будет.
— Вот тебе на! Брата нашел, а вы  не можно, не можно!— Рассердился Тиньков и с надеждой глянул на старца.
— Я што? Я предупреждал — у них дюже затворный скит. Пока сам не придет, вряд ли увидишь, — подтвердил, сопя в бороду, Лешак.
Дежурившие по монастырю братья Овечкины еще днем украсили стены молельной свежими цветами, березовыми ветками, отчего в помещении стоял аромат лета. Служба началась в полумраке — горели лишь две лампадки перед ликами Христа и Богородицы в нижнем ярусе божницы, а в оконца сумеречный свет почти не проникал.
Пели на два голоса и очень протяжно: каждое «Господи, помилуй» длилось не меньше  минуты. Над густым баритоном есаула, взлетая ввысь, трепетали чистые дисканты близнецов. Слова как бы утрачивали свою самоценность — возникало чувство, что это души собравшихся славят Бога, и в этой абсолютной радости и трепетной любви одних только слов было уже недостаточно. Красивые, завораживающие звуки молитвенного пения, переплетаясь, возносились к высокому потолку и летели к небу. Люди растворялись в этих волшебных колебаниях воздуха и вместе со словами молитвы устремлялись к Престолу Творца.
Хотя многогласие являлось нарушением принятого в скиту одногласного пения в унисон, красота  пения так тронула Корнея, что на глазах непроизвольно выступили слезы. Вспомнились слова деда Никодима: «Петь во время службы надо так, чтобы слова завораживали слух, а содержащаяся в молитве истина сама проникала в сердце».
Вечерня завершилась литией, затем началась полунощница,  после непродолжительного сна утреня. Шестопсалмие читалось уже по книге — не успели выучить на память.
К утру стала давить усталость. Кое-кто сел на боковую скамью. Только Антон со старцем да есаул Суворов стояли и пели до тех пор, пока первый солнечный луч из узкого восточного оконца не озарил помещение. Прозвучали слова: «Слава Тебе, показавшему нам свет. Аминь», и служба завершилась.  Спать не хотелось. Все чудилось, будто вокруг продолжает звучать и давать силы божественное песнопение.

* * *
Вернувшись в скит, Корней поведал наставнику о том, что Лешак жив-здоров и, Божьей милости сподобившись, богоугодные дела вершит: праведником стал, артель с пришлыми грамотно организовал.
— Вот уж воистину — велика сила человека, возлюбившего Творца, — подивился нежданной вести и Григорий.
— У них там такие перемены! Не вразум даже, как столь малым числом сумели столько  свершить. И Лешак так ловко пришлыми управляется — не командует, вроде, а они с полуслова  слушают. Хотя, по всему видать, народ дюже породистый и с норовом.
— В том-то и секрет, что надобно помене управлять. Главное самому жить по совести. Тогда и люди следом  потянутся.
— Замыслили они лечебницу открыть, а в прошедшую зиму школа для эвенкийских детишек уже работала. А еще — не поверите, большое стремление имеют староверческий монастырь восстановить, чтобы все, как прежде, стало. И Лешак все злато, что за эти годы намыл, на сие богоугодное дело кладет.
— Многомудрое решение: кто смог отказаться от излишеств, тот предостерегся от лишений. Ведь само по себе богатство не приносит счастья, ибо счастье и Божью благодать в полной мере можно ощутить, только делясь с другими. Это то же самое, когда ты один любуешься на что-либо — это не полное счастье, а когда рядом с тобой любуется еще кто-то и ты можешь ему сказать—посмотри, какая красота!—вот это истинное, полной меры счастье. Ибо, складываясь вместе, чувства каждого усиливаются.
Весть про брата Корней берег напоследок. Завершив повествование о монастырских делах, он произнес нарочито равнодушным тоном:
— И лично для вас новость есть.
— Говори.
— Нашел я в монастыре одну вашу давнюю потерю.
— Так я там, вроде, ничего не терял.
— Брата вашего, Николая, нашел!
— Как ты мог его найти в монастыре, в наших краях, когда он в Гражданскую под Читой сгинул? Я тогда еще в Иркутске преподавал.
— А вот нашел! Жив-здоров ваш брат. Он тоже вас считал погибшим.
— Вот те на! — Григорий даже сел на лавку от изумления. — Не зря мне мстилось, что он  жив, и будто рядом где-то. Смотри-ка, сердце не ошиблось.
— Брат с вами свидеться хочет. Остальные исповедаться желают,  Лешак — в первую очередь. Посему очень просят вас не отказать, прийти. Хотят так же получить ваше благословение для восстановления монастыря и  пройти миропомазание  в древлеправославную веру.
— В таком святом деле отказа не будет. Слава Богу, потихоньку прозрение приходит и жизнь на старину поворачивает, — возрадовался наставник.
— Есть, отец Григорий, у них еще одна нерешенная проблема: мечтают о семьях, хотели бы после переправы наших девчат сосватать.
— Тоже похвально! Нынче на выданье пять девок да трое на подходе, а парней нехватка. Кто-то в вековухах* может  остаться. Так что  прямой резон породниться. Тем паче, что женихи дальние, а  свежая кровь ой, как нужна.  Исповедаю, совершу миропомазание, а там и в скит можно пригласить на смотрины.

*Вековуха – оставшаяся в девичестве не по обету, а по воле случая.

— Когда думаете отправиться?
— Откладывать не будем. Растянешь дело — снег ляжет. Да и брата поскорей увидеть хочется. Готовься через два дня на третий.
Духовник хоть и крепкий был мужчина,  Корней опасался, что одолеть дорогу пешим ходом ему будет тяжеловато. Поэтому, по совету Дарьи, убедил Григория ехать на оронах*. Пригнанные много лет назад из стойбища Агирчи, они так и держались в окрестностях скита. За это время разросшееся стадо изрядно одичало, но людей подпускало, и оседлать их при необходимости  можно было.
*Орон (эвенк.) – домашний олень.
* * *

Вышедший из ельника «караван», стоящий в дозоре Антон Хлебников приметил сразу. Первое, что подумал: эвенки едут — и удивился, не приключилось ли чего? Прежде летом их не бывало. Но, когда олени стали пересекать сжатое поле ржи, он, наведя полевой бинокль, в одном из наездников признал Корнея. Юнкер тут же спустился с вышки, пристроенной к каменной стене, и оповестил товарищей о приближении долгожданных гостей из Варлаамовского скита.
Знавший эти места Григорий, несмотря на то, что уже был подготовлен рассказом Корнея, не мог скрыть изумления от увиденного. Особенно восхитили его идеально ухоженные поля.
— Чувствуется рука брата. Любит он порядок, и чтобы всего было много и непременно красиво. Гляди-ка, часть пахоты под паром — тучность набирает. Грамотно… грамотно дела ведут! По-хозяйски! Молодцы! Иначе не скажешь, — восторгался он, оглядывая новую, измененную любовным трудом панораму.
Встречать дорогих гостей вышли все. Штабс-капитан не утерпел и побежал навстречу. Обнимая, тиская брата, чуть не свалил того с ног.
— Господи, счастье-то какое! Неужто ты? Не чаял… не чаял, что свидимся. Думал, давно стлел.
— Так и я тебя похоронил. Слава богу, встретились!
Лица обоих светились от радости. Начались расспросы:
— Ну как ты, братец?
—  Слава Богу! А ты как?
— Покорми сперва, после поговорите, — бурчал довольный Лешак.
Григорий, считавший, что «где пиры, там немочи», ел совсем мало. Правда    попробовал все, чтобы не обидеть хозяев. Попотчевав гостей, Лешак со штабс-капитаном провели их по монастырю. Показали и чистый хлев, устланный соломой, ток с горой обмолоченного зерна, курятник, кожемялку, медеплавильную печь, кузню, мельницу на берегу протоки, всю заставленную мешками муки крупного помола. Восхищению Григория не было предела.
— Дивны ваши дела, ой как дивны! Сколько же человек в артели? — Осведомился он у Лешака.
— Сколь? Кажись четырнадцать! Я, семеро из офицеров, один отрок да пять приживальцев со стороны. Осенью тунгусы привезут детишек на учебу. Тоже помощники. В прошлую зиму  двенадцать обучалось. Просятся и отроковицы, но женский пол не берем.
— В нашем скиту народу поболе, но не могу похвастать таким обилием богоугодных деяний. Безмерно порадовали вы меня.
— Слава Создателю, помогает Милосердный. И  сотоварищам  премного благодарен — на редкость грамотны. От них многому учусь, — промолвил польщенный Лешак.
— На то они и офицеры! Люди чести и долга. Во все времена были элитой России, — пояснил наставник. — А что касается Божьей помощи — нельзя что-либо получить, не давая ничего взамен. Стало быть,  и вы Бога  возлюбили и по его  законам жить стали.
— Стараемся, батюшка.
— Со слов Корнея знаю, что имеете стремление возродить здесь, как прежде было, старообрядческий монастырь. Как  себе это представляете? Ведь вы в никонианской вере.
— Потому и призвали вас. Желаем возвернуться в лоно первородного православия и жить по нему до скончания века. Душой-то мы его давно приняли, богослужение, как прописано в старой «Минее Месячной», ведем. И мальцов по старопечатному Часослову обучаем, память создателей монастыря не гневим. Но меня не покидает тревога: не грешим ли? Ведь мы, почитай, самозванцы — служим-то без законного благословения. А дюже хочется, штоб по чину все было. Вы уж помилосердствуйте — проведите миропомазание в стару веру, — Лешак говорил медленно, стараясь произносить правильные слова, чтобы, не дай Бог, наставник не отказал.
— И вижу, и слышу, что всем сердцем стремитесь вы к истинной, древлеправославной  вере, потому, хоть и не имею должного  на то сана  -  старших иерархов нам неоткуда призвать,  с превеликой радостью и переправу совершу, и благословлю на Христову службу. С утра все в бане помойтесь, оденьтесь в чистое и, даст Бог, после исповеди, на речке, в проточной воде, переправу и сотворим. Говорите, четырнадцать вас, а все ли готовы?
— Да не всем надобно. Из пятерых прибылых четверо с рождения старой веры. Стало быть, наших семеро, отрок и один прибылой. Всего девять. Народ серьезный, к вере большую ревность имеет… Есть, отец Григорий, ишо один вопрос, не знаю, как вы расцените его. Грех на себя взял — крестил зимой эвенкийских детишек. Можно ли их считать староверами?
— А по какому чину крестил?
— Как в наставлении сказано, строго по нему и три полных погружения в проруби содеял.
— Такое не допускается, но и не осуждаемо, коли иных посвященных нет. Важно то, что обряд не нарушен и крестили с  чистыми помыслами… Лешак, простите, Алексий, вы сказали, что ваших будет семеро, а вас ведь восемь. Ты верно посчитал?
— Все правильно — семеро.
— Так получается, что кто-то не желает или не готов?
Лешак замялся.
— Говори как есть.
— Брат ваш воспротивился, а отчего, не понятно.
— Действительно, странно, — раздумчиво проговорил Григорий. — Надо с ним потолковать. — Сказал ровным голосом, но по глазам и нахмуренным бровям было видно, что он сильно расстроен.
Желая хоть немного смягчить неприятное для наставника известие, Лешак с гордостью произнес:
— А юнкер Хлебников жаждет монашеский сан принять. Дозволительно ли то сразу, после переправы?
— Дозволительно, но до пострижения многие искусы пройти полагается. А про себя что молчите? Слышал, общество желает вас видеть настоятелем монастыря. Вы-то сами как? Готовы?
— Коли благословите, за честь почту, — смиренно опустил голову Лешак.
Банька была крошечной, посему Григорий с Николаем (им переправа была не нужна) пошли мыться с вечера. Обнажив тела, оба расхохотались: так разительно контрастировала белая, как молоко, кожа на туловище и ногах с цветом кожи на лицах и шеях. Ровная, будто прорезанная граница загара проходила четко по воротнику. Увидев на животе брата страшный шрам, наставник ахнул:
— Где тебя так?
— В Бессарабии. В рукопашной такое творилось, что и не сразу понял. В памяти остался тонкий свист, да по кителю почувствовал, как резануло. Глянул — живот вспорот. Слава богу, удачно — только брюшина рассечена, а голубоватые, целехонькие кишки тихонько  на портупею наползают. Рукой заправил обратно, ладонями прижал да к своим. Тошнит, голова кружится, кое-как, но иду. Иногда, казалось, ослеп — в глазах темно. Пришел в себя в лазарете. Шесть суток без сознания! Думали, не выживу…   
Ночевать братья пошли в келью Николая. Взволнованные встречей, проговорили до рассвета. Все бродили по коридорам памяти, вспоминали разное. Тем было много.
— Николай, тебе хоть что-нибудь известно об отце? Я потерял с ним связь еще в восемнадцатом.
— Последний раз видел батю после ранения. Целую неделю прожил с ним в Екатериновке. Он все горевал, что нас с тобой нелегкая носит по свету, а внуков до сих пор нет. Мол, старею, на кого хозяйство оставить? Поместье и тогда было в образцовом состоянии. И представь: в Чите в 1920-м встретил нашего управляющего. От него узнал, что имение забрали. Отец некоторое время жил в Костроме, а потом, как будто, уехал за границу.
— А твоя Катенька?
— Не знаю. Когда приехал в Питер, ее там уже не было. Соседи ничего толком сказать не могли. Разыскивать не пытался — боялся навредить. Если жива, то у нее, наверняка, уже кто-нибудь есть. Она ж актриса и без поклонников не может.
— Но ведь Катя очень  любила тебя.
— Ты знаешь, и я ее сильно любил, но война развела нас, похоже, навсегда… А ты писал про Эмилию - дочь городского головы. Что у тебя с ней?
— Представь, предложения я ей так и не сделал. Стеснялся, полагал, что не достоин и стар для столь юного создания. Сейчас понимаю, что вел себя глупо. В моем возрасте надо было быть порешительней. Она эмигрировала с родителями в Австралию. Аркадий Михайлович большого ума был человек, уже после Февральской понял, куда Россия катится. За лето все распродал и увез мою Эмилию. Интересно, как они? Тоскуют, поди, по нашим снегам.
— Да, в семнадцатом мало кто представлял, какие потрясения ожидают нас.
— Ты все войны прошел, изнутри их видел. Расскажи, каково  там было. Не понимаю, почему армия-то против царя пошла, присягала ведь.
— А чего рассказывать? Наступаем, отступаем, окапываемся. Опять наступаем. Того убило, этого ранило. Того похоронили, этого — в госпиталь. Другого убило, меня ранило. Его похоронили, меня — в госпиталь. Подлечили и опять: наступаем, отступаем, окапываемся. Война — дело неинтересное.
— Николай, я серьезно. Для меня очень важно услышать это от очевидца.
Штабс-капитан задумался.
— Ты знаешь, мне не очень приятно вспоминать о ней. Бесславная, бестолковая. Но коль для тебя это важно, попробую, — наконец согласился он. — После манифеста Николая Второго о войне мы были уверены, что она продлится не дольше четырех месяцев, да и то за пределами западной границы. Знали, что численное преимущество на нашей стороне. Но вопреки этим самонадеянным прогнозам солдаты кайзера постоянно пятили нас вглубь страны. От военных неудач и неурядиц в тылу боевой дух армии слабел. Еще бы! Десять лет назад проиграли японцам, а теперь отступали, несмотря на массовый героизм солдат и офицеров, еще и перед германцем. А все из-за бестолковщины и преступной несогласованности в работе штабов.
Приходили мысли, а не изменники ли окружают царя? К тому же, сильно мешали, сковывали инициативу старые уставы. Ротные горько иронизировали: «Нам дозволено только одно —доблестно умирать». В это время в окопах появляются агитаторы, призывающие к братанию с немцами. Убеждают, что война выгодна лишь монарху и буржуям, а солдаты в ней — пушечное мясо. Оскверняют, разрушают понятия о родине, о воинском долге. Дисциплина упала. Одни казаки вели себя достойно и неизменно давали отпор провокаторам, несмотря на явную нелепицу войны — не отдавать же земли немцам.
Крупный успех Брусиловского прорыва весной 1916 года встряхнул, поднял было дух армии, но ненадолго. А в конце февраля всех  ошеломила весть: «Николай Второй отрекся от престола! Власть перешла к Временному правительству!»
Каюсь, поначалу я с радостью воспринял это известие — не испытывал особой любви к династии. Считал, что время монархии истекло. Верил, глупец, что Учредительное собрание изберет правительство, которое сумеет принять меры для достойного выхода России из войны и восстановления экономики. Тем временем, на полковых митингах избирались контролеры командиров. Почти повсеместно ими стали самые активные говоруны из нижних чинов. Дело шло к двоевластию. Большинство решило: раз свобода — значит, конец войне. Агитаторы разбрасывали листовки с призывами: «Долой министров-капиталистов!», «Земля — крестьянам, фабрики — рабочим, власть — народу, хлеб — голодным». Лозунги утопичные, но солдаты верили. Рядовой состав буквально разложили агитацией. Воевать не желали. Тоже понять можно — устали, три года в окопах на чужбине. Целые батальоны покидали боевые позиции, мародерствовали. Рвались домой. Нашего брата, офицеров, подкарауливали и убивали.
А Временное правительство в это время призывало продолжать войну до победного конца. Генерал Деникин спешно создавал ударные батальоны по борьбе с анархией. Им вменялось разоружать полки, отказывающиеся наступать, расстреливать дезертиров, громить большевистские ячейки. 12 июля восстановили смертную казнь на фронте. Но было поздно — красная зараза уже глубоко пустила корни в солдатскую массу.
19 августа немцы прорвали Рижский фронт и заняли Ригу. Нас, офицеров, верных присяге, терзала обида: Россия может оказаться под немцем! Слыханное ли дело?! Разум протестовал, боль давила сердце. Мы и не подозревали, что уже вычеркнуты из жизни, ибо большевики для построения нового общества считали необходимым ликвидацию всех сословий, кроме низших: пролетариев и беднейших крестьян. А казачество, самую преданную самодержавию силу, владеющую к тому же богатыми земельными наделами, планировалось ликвидировать одним из первых, вместе с нами. Мы тогда еще не знали о замысле Ленина превратить войну империалистическую в войну гражданскую с тем, чтобы страна, сама себя разрушив, создала идеальные условия для строительства нового общества, в котором не будет места гражданам, преданным старым идеалам. Не ведали мы и о безумной идее Троцкого разжечь мировую революцию, бросив Россию, как вязанку хвороста, в ее костер. Ради своего тщеславия он готов был пожертвовать  миллионами жизней...
Перескакивая с одной темы на другую, братья говорили и говорили. Не желая нарушать душевный настрой, вопрос о переправе Григорий приберег напоследок:
— Николай, Алексий сказал мне, будто не желаешь  старую веру принять. Не пояснишь причину?
— Не обижайся, но для меня сейчас — что старая, что новая веры — все одно. Я ведь давно в Боге разуверился.
— Как такое можно говорить?!  Без Бога душу не спасти.
— Можно, — решительно возразил брат. — Повоевал, попластался бы с мое, понял бы, что можно, а что нельзя. Столько повидал я на фронте несправедливости и жестокости, что оторопь порой брала. Молил Его о милости, и что? — Николай махнул рукой. — Он слал наказания одно за другим! И не только мне. За что?
— Не мы ли нарушали главнейшую заповедь «не убий». Выходит было за что?!
— Может, оно и так, спорить не буду, но я в православии вообще многого принять не могу. Объясни, к примеру, почему гордость считается одним из главных пороков? А смирение, кротость — добродетелью? С какой стати я должен терпеть, к примеру, унижения или надругательства над собой? Полагаю более правильным и достойным при любых обстоятельствах защищать свою честь.
— Ты превратно толкуешь заповеди. Обидчикам непременно надо давать отпор. Сам Господь осуждает не гордость, а гордыню, которая дерзко возвышает над другими людьми. Горделивый, повторяю — горделивый, а не гордый человек, придает себе более высокую оценку, нежели имеет. Недостатки же не признает. Похоже, и тебя гордыня оторвала от Него. Знай — гордыня, вознесшая до неба, до ада низвергнет. Господь всех нас любит и от нас любви ожидает.
— Все это словоблудие. Теперь у меня одна вера — труд. Хотите верить в Бога, которого никто и не видел — верьте. Я разве против?
— Николай, это война тебя ожесточила. Она сильно меняет мировоззрение человека, калечит душу. Ведь уничтожение себе подобных, даже в интересах Отечества, противно Богу. Придет время, и ты согласишься, что путь любви лучше.
— Брось, Григорий. Человечество тысячи лет над Ветхим и Новым Заветами рыдало, но мало кто жил по изложенным там принципам и заповедям. Какая любовь, если люди во все века бессмысленно истребляют друг друга? Не спорю, война сильно изменила мое мировоззрение. Сердце огрубело и зачерствело до того, что даже перестал испытывать жалость к убитым.
— Потому наша держава и ослабела, что люди отдалились от Бога, обезверились. Ведь не столько государство, сколько вера защищает людей от вседозволенности и жестокости. Вера — всему столбовая дорога.
— Возможно, только за кем идти, если сама Церковь больна? Посмотри на служителей — редко встретишь достойного не только по уму, но даже по поведению. Вместо примера они стали для прихожан объектом насмешек. Только, пожалуй, у староверов с этим пока еще строго.
— Вот видишь, ты и сам в душе на стороне старолюбцев, а противишься.
— Я просто констатировал факт.
— А как остальные на твои атеистические взгляды смотрят? Не пытаются увещевать? Вы же артельно живете.
— Как смотрят, это их дело, но на меня они, как в бою могли положиться, так и сейчас могут — не подведу. Ты, Григорий, извини, многое в запале говорю. По правде сказать, сам терзаюсь, но мне уж, молись не молись, все одно — в ад дорога. Большой грешник я — рубил и безвинных. В горячке боя больным делаешься. В голове одно: рубить, стрелять… Злобишься, звереешь до невозможности. Однажды в проулке, в угаре, женщину зарубил. Догнал и на скаку с такой силой рубанул шашкой, что от плеча до пояса развалил. Когда сообразил, в глазах помутилось… Что самое страшное, я как бы застрял, остался в войне, и в той и в этой… — признался вдруг Николай. — Как лягу, закрою глаза, так из памяти выплывают и прокручиваются все одни и те же картины: рубка, стрельба, смерть, ненависть…
— Милый Николай, хоть и не веруешь ты в Бога, прошу тебя, совершай хотя бы краткую ежедневную молитву. Много раз я убеждался, что молитва и в труде помогает. В ней великая сила содержится. Когда молишься, душа успокаивается, работа ладится, — ласково убеждал брата Григорий.
— Что-то не больно во время войны она помогала. Помогали только собственная сноровка и плечо друга.
— Не знаю, что еще сказать. Ты упрямо не желаешь слушать меня.
Перед сном Григорий достал из котомки образ Христа и прочитал над ним вполголоса: «Молю о братьях и сестрах моих. Услыши, Господи, желанья и моленья их. Спаси их, Боже. Прости им, Боже, как и мне, грешному, всякое согрешенье пред Тобою. Свяжи сатану и бесов таинственною силою  Креста!»

* * *

С утра все, готовившиеся к обряду миропомазания, помылись в бане, оделись во все чистое и предстали перед наставником.
Григорий поочередно спрашивал каждого:
— Добровольно ли, раб Божий, принимаешь первоисточное православие, без принуждения ли?
Все, как один, подтвердили, что по собственной воле.
Глянув на гладко выбритое лицо поручика, Григорий мягко заметил:
— Сударь, имейте в виду, после миропомазания бриться не дозволено, ибо это противоестественно образу мужчины.
— А позволено ли будет только усы носить? Борода у меня уж больно жидковата.
— Бог Отец с бородой, Бог Сын с бородой. Посему бороду брить — ересь. И еще, это уже всех касается, — застежки на одежде надо будет перешить. В Православии все начинается справа. Ежели кто из вас курит зелье, надобно бросить.
Когда миропомазание завершилось, есаул от всех низко поклонился наставнику:
— Благодарим вас, почтенный отец Григорий, за то, что с вашей помощью стали зваться истинными христианами. Не посрамим ваше благочестивое рукоположение.
Антон, полагавший, что недостает у общины прилежания к службе, обратился к наставнику:
— Отец Григорий, терзает меня беспокойство оттого, что не получается у нас все молитвы установленные справлять — не успеваем. Много времени уходит на мирские труды.
— Знакомая история — нам тоже не всегда досуг. Посему на утренние и вечерние моления довольно читать молитву Господню «Отче наш», «Большой начал». В завершение же — «Символ Веры».  Эти молитвы — основные для христианина. Первая, данная самим Господом, есть образец всех молитв. Символ же содержит в себе все спасительные догматы православия.  Прочитав их, всякий может заниматься своим делом. А во время работы достаточно говорить умом только «Господи помилуй!». Недаром в Писании есть слова «Всяк, кто призовет Имя Господне, спасется». Этого достаточно на будние дни. В наших хладных краях иначе невозможно: и дрова готовь, и печь топи, и теплую одежду справь. Работ всегда полон рот.
Общаясь каждый день с Антоном Хлебниковым, отец Григорий был покорен широтой его познаний и нестяжательным благочестием. Поразмыслив, он  решил не откладывать посвящение Антона в иноки до своего следующего приезда, а  пройти испытание прямо сейчас. Для этого ему  полагалось проползти вокруг монастыря до аналоя на одних руках, ничем более себе не помогая. Нашли белую до пят рубаху и облачили  в неё Антона. Он лег наземь и пополз, волоча за собой ноги вокруг монастыря. Сам наставник сразу удалился к алтарю читать покаянные тропари* и молитвы о постригаемом.
За  длинный, покрытый камнями и валежинами,  путь рукава рубахи Антона изорвались, кожа на локтях стерлась до крови. Как дополз  помнил смутно, все было, как во сне. Григорий три раза спросил, готов ли он принять монаший сан, дать обет безбрачия и послушания: отречься от своей воли и стяжания, и исполнять главное предназначение монашеской жизни — непрестанную покаянную молитву за всех грешников. На что юнкер неизменно отвечал: «Да, готов».

*Тропарь – краткое песнопение, раскрывающее сущность праздника или краткие молитвенные воззвания, из которых состоит канон.

Затем наставник, еще раз испытывая твердость постригаемого, трижды возвращал ему ножницы и тот трижды отклонял их. Приняв ножницы в последний раз, Григорий крестовидно выстриг Антону  прядки волос  возле  ушей  и у  лба с шеей. После этого со словами: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, нарекаю тебя именем Макарий», — закрепил окончательное отречение Антона от мира.
Теперь новопостриженный получил право облачиться в черную, заранее выстиранную рясу и камилавку. Хоть и старенькое все было, но аккуратно залатанное и довольно крепкое. Григорий также вручил ему лестовку и деревянный крест с комком воска, в который закатал все остриженные волосы, молвив при этом:
— С сим крестом и восковым шаром придет срок, к Богу явишься.
После пострижения молодой инок переселился в отдаленную келью и начал вести жизнь самую строгую.
      А через два  года в черные монахи были пострижены еще трое, один из них — эвенк. Их в монашеский сан посвящал уже Макарий,  исполнявший обязанности настоятеля, после умершего в 97 лет старца Алексия.
Вычитав в наставительной книге, хранящейся в библиотеке, что перед посвящением в монахи человека желательно «накрывать», он, следуя этому правилу, селил страждущего посвятить себя Богу в самой маленькой келье, где тот жил сорок дней, никого не видя и не слыша. Еды давал совсем мало — на день кружку воды да пол лепешки. Выдержавший испытание допускался к посвящению в иноки. К радости Макария,  столь  тяжёлый искус прошли  все.

СВАТОВСТВО

Как и договаривались, Корней  через две седьмицы  явился  в монастырь и повел пятерых «женихов» в скит свататься (юнкер, принявший обет монашества, и штабс-капитан остались).
На четвертый день (шли долго, потому как не все были справными ходоками) в проеме между деревьев монастырские увидели высокий заплот из заостренных бревен с крепкими воротами. Перед ним, на полянке, под присмотром двух девиц, копошились голопупые малыши. Подойдя, путники поздоровались с «воспитательницами».
— Навроде не ваш чёрёд за малышнёй смотреть,  — удивился  Корней.
— У Луши бабаня приболела, а мы шибко любим с детками возиться, — ответила огненно рыжая, стройная и гибкая, словно молодая березка, девушка.
Поручику Орлову она глянулась сразу  аж до замирания сердца.
Подойдя ближе, не дыша и не сводя зачарованного взора, он спросил:
— Как твое имя, красавица?
— Марьюшка, — прошептала та, застенчиво глядя в сторону, вспыхнув от непривычного мужского внимания, как маков цвет.
Корней, заметивший, что поручику Марьюшка пришлась по душе, предупредил, что девице всего четырнадцать лет — просто рослая, а по уставу общины раньше шестнадцати замуж не можно.
Расстроенный офицер решил добиваться обручения, чтобы, не дай Бог, ее, такую красу, не сосватал бы кто другой.
Первым делом все вместе зашли к наставнику. Тот  распорядился готовить горницу к смотринам, а сам повел гостей показывать скит. Поручик же, буквально вцепившись в Корнея, уговорил его отправиться в дом к Марьюшке, просить родителей обручить его с их дочкой.
Зайдя к ним, Орлов по-петушиному приосанился и, щелкнув каблуками, обратился к отцу девицы:
— Позвольте представиться, поручик Орлов. Покорнейше прошу вашего согласия отдать за меня через два года вашу дочь. — Тут он слегка поклонился и покраснел от волнения. — Могу заверить — жить будет не хуже, чем в родительском дому. Обещаю холить и лелеять ее пуще вашего. Если вы не против, соизвольте обручить нас нынче же. Уж больно люба мне ваша златовласая лебедушка.
— Дочку обручить — не пирог испечь. Говоришь ты складно, а каков на самом деле? Кто за твои слова может поручиться? Да и у Марьюшки поспрошать надобно, люб ли ты ей, — с достоинством ответствовал Петр, глава большого семейства. (Кроме Марьюшки, у него еще было шестеро детишек).
— Моими поручителями могут быть ваш наставник и наш настоятель. Они подтвердят, что я человек слова. А не дадите согласия, так выкраду, беглову свадьбу сыграю. Кроме Марьюшки, мне никто не нужен.
— Эк, раскозыряло тебя. Слово — тот же нож без ножен: поосторожней с ним надобно, — и, обернувшись к жене, велел: — Зови, мать, дочку.
Как оказалось, поручик девице тоже  глянулся. И, к радости нетерпеливого кавалера, их обручили в тот же день. При этом Марьюшка передала жениху в знак согласия залог — вышитый ею платок. Теперь жених и невеста должны были, храня верность друг другу, ожидать брачевания два года.
Смотрины проходили в горнице.
Когда офицеры вошли, пятеро девиц на выданье поднялись и поклонились в пояс. Щеки их зарделись, в глазах застенчивость и смущение. Все, как одна, в белых сорочках, поверх — плечевые цветистые сарафаны, отделанные кружевами. Сев на лавки, они принялись прясть кудель, тихонько напевая песню.
Женихи чинно расположились на длинной скамье за столом напротив и, в полуха слушая ладные переливы, окидывали оценивающими взглядами дышащие свежестью лица, нарядные сарафаны, скрывавшие ладные, крепкие фигуры.
Могучий есаул, подкручивая густые метелки усов, не сводил глаз с Аглаи — дочери Гаврила, жившего по соседству с наставником, а добродушный ротмистр с непривычным для него волнением поглядывал на потупившую взор Аннушку — девушку из самой большой в скиту семьи Демьяна. Стесняясь своей блестящей лысины, ротмистр то и дело  откидывал голову назад, отчего казалось, что смотрел как бы свысока. При этом тугой ворот гимнастерки так врезался в его бычью шею, что лицо побагровело.
Закончив песню, девицы принялись потчевать гостей пирогами с  ягодами и поить чаем, заваренным на брусничных листьях. После угощения чинно поклонились и разошлись по домам.
Теперь гостям подавали жена наставника, расплывшаяся телом Анастасия и худая, остроносая перестарка Ефимия, так все годы и прожившая, то ли приемной дочерью, то ли помощницей у бездетных супругов.
На столе появились духовитые, крупно нарезанные, ломти свежеиспеченного хлеба, задымилась вареная оленина, политая сливками из кедровых орешков. Во время трапезы офицеры обсуждали  кому кто по душе.
Первой пошли сватать Аглаю для есаула Суворова.
Видный казачий офицер сразу приглянулся Гавриле, но он виду не подал.
— По сердцу ли тебе, почтенный, моя дшерь? — важно спросил он.
— Очень даже по сердцу, сударь, краше вашей голубушки не видал.
От таких слов девица покраснела.
— А ты что, Глаша, скажешь?
Чтобы скрыть смущение, та затеребила концы платка. Засеянное веснушками лицо ее разгорелось еще пуще. Едва переведя дыхание, она поглядела на родителя.
— Говори, говори! Ишь скраснелась, засовестилась, — подбодрила мать и улыбнулась сквозь слезу.
— Тятенька, ежели благословите с матушкой — я  согласна, — наконец выдохнула она.
— Ну что ж, замужество — дело доброе, оно от Бога показано. Я поил-кормил дочь до венца, а тебе, братец, поить-кормить до конца. Да гляди, без надобности не забижай. Считайте, что зарученье рукобитное промеж нас свершилось, целуйте икону, а дальше, что собор. У нас так: что там порешат, так тому и быть. Молитесь, чтобы на брачевание согласие от него вышло.
Тихой радостью вспыхнула Глаша. Видно, сильно по душе ей был есаул.
Мешковатый, но, сразу чувствовалось, большой внутренней силы ротмистр Пастухов, зайдя в дом своей избранницы, низко поклонился и широко, как будто не раз прежде виделись, улыбнулся родителям Аннушки.
— Вот, почтенные, пришел просить руки вашей распрекрасной дочери. Я хоть и не молод, но достойную жизнь ей непременно обеспечу.
Родители не возражали, и, вспотевшая от волнения  Аннушка, будучи девушкой необычайно доброй, никогда не перечившей родителям, хоть и не очень-то люб был ей жених-перестарок, не отказала — дала согласие. Тем более что и сама была в годах, а оставаться вековухой не хотелось.
Братьям-близнецам Всевладам приглянулись дочь и падчерица вдовой  Матрены. Она благословляла со слезами. Еще бы! Для нее они были светом в окошке, а тут обеих в один день забирают.
На соборе братия дивилась:
— Смотрикась, брательники не токмо сами схожи, но и вкусы одне!
Когда черед дошел до них, глазастый и строгий дед Тихон, от которого не укрылось, что один из братьев, войдя, перекрестился на образа тремя перстами, зашумел:
— Этим отказать! Кто-то из них лживый. Переправу прошел, а креститься продолжает, как антихрист. Новообрядцем остался, стало быть, в душе!
— Так их же двое, как определим, кто крестился не по вере. Почему обоим отказ? — Вытаращил глаза Демьян.
— А ты могешь различить их на лицо?
— Вряд ли.
— Так и я не берусь точно сказать, кто из них обманный. Потому, дабы не ошибиться, отказ объявить обоим.
— Тихон, погоди, ты сколько лет крестишься? — Спросил наставник.
— Так скока помню себя.
— Вот то-то и оно, а эти всего месяц, как переправу прошли, не отвыкли еще от трех перст.
— Можно извинить, — согласились скитники с доводом настоятеля.
Поникшие было братья враз затопорщили конопляные бородки.
А вот есаулу Суворову и ротмистру Пастухову разрешение на брачевание дали с ходу: сомнений не было — женихи достойные.
После полудня все собрались в молельном доме. Женихи и невесты, стоя на шубах, вывернутых мехом наружу, перед Христовой иконой и хлебом с солью, в присутствии своих родителей и наставника, дали клятву в любви и верности.
— Отдаем не в рабы, а в помощницы. Просим не обижать, беречь девиц наших, а ежели чего не знают, учить терпеливо, — напутствовал женихов довольный Григорий и следом благословлял каждую пару в отдельности: «Дай Бог вам совет да любовь, дом нажить, детей наплодить».
После этого молодых жён увели за занавесь, где подружки приступили к самому важному моменту свадебного обряда под песню:
У голубя, у голубя золотая голова,
У голубки, у голубки позолоченная…
расплетали тугие девичьи косы  и заплетали  распущенные волосы  в две косы, укладывая их корзинкой вокруг головы. Это знаменовало переход невесты в категорию замужних женщин. Затем все вместе сели за свадебные столы.
Утром, переложив приданое из сундуков и коробов во вьючные мешки, отправились на оронах в монастырь. Молодые жёны в дороге назад не смотрели. Знали: коли оглянешься — счастье на старом месте останется.
Зарёванная  Матрена уговорила-таки наставника Григория отпустить и ее, дабы помочь на первых порах дочерям и другим молодицам устроиться на новом месте.
Обжившись в монастыре она помогала не только молодым женам, но и выполняла и общие работы: пекла хлеб, шила, штопала одежду.
Среди всех прочих обитателей монастыря ей сразу глянулся штабс-капитан. И хотя он не принял их веру, она нутром чуяла в нем чистую, светлую душу.
Николай Игнатьевич жил особняком и страдал оттого, что, вроде, и не монах, а оказался в одиночестве. Вдова, жалея неприкаянного мужика, частенько заходила к нему. Она старалась скрасить его и свое невольное сиротство: заносила блины, пироги, прибиралась в келье.
Засиживалась порой допоздна. Говорили обычно, вроде, о пустяках, а обоим было как-то легко и покойно друг с другом. Вскоре они и дня не могли прожить, не увидевшись. Однажды она осталась у него…
Для Варлаамовской общины случай небывалый.

* * *

Обедая, наставник Григорий сокрушался:
— Николай-то каков! Экий вредный почин учинил. Перед людьми стыдно — брат ведь! Вроде бы, и я в ответе. Как узнал, всю ночь молился за его спасение. А Матрену на первом же соборе отлучим.
Анастасия, ставя на стол пирог с клюквой, урезонивала мужа:
— Не забывай, Гриша, через какие ужасы ада прошел Николай. Его измученной душе ласка и внимание ой, как нужны. Да и Матрену понять можно — скока лет вдовая, а не стара ведь! Может, она как раз и убедит брата к нашей вере склониться?
— Всякое отступление от святоотеческих правил, мало ль оно, велико ли — опасно: закроешь глаза на малое, а там и большое  не углядишь, — возразил Григорий.
— Кто спорит? Но в нонешние времена все догматы соблюдать сложно, сам же так говорил — держаться надо основных.
— Каюсь, был грех, но жалость да отступки не всегда к добру ведут.
* * *
В ознаменование годовщины Уссурийского казачьего войска есаул Суворов развязал заветную котомку и, облачившись в ладно подогнанный казачий мундир с буквой «У» на желтых погонах, вышел, помахивая нагайкой, к жене, качавшей в зыбке первенца.
— Какой ты красавец! — восхитилась Глаша, не сводя глаз с приосанившегося мужа.
— А то! Я ж казак! — С гордостью проговорил Назар Петрович, щегольски сдвигая набекрень фуражку.
— Чего ж так редко кажешь форму? — Упрекнула она.
— Я ее надеваю только по особым случаям. Сегодня день учреждения императорским указом Уссурийского казачьего войска! Мой главный праздник!
— Назар, ты все хвалишься: казак, казак! Хоть бы рассказал, кто они, эти казаки?
— Как тебе подоходчивей объяснить? Казаки — это особое сословие. По своей сути мы двуедины: и хлебопашцы, и стражи отечества. Из века в век казачьи отряды, осваивая новые территории, расширяли  границы державы. Всего казачьих войск было двенадцать. Я из Уссурийского, самого молодого.  Мы стояли на границе. Вели таможенный контроль. Ловили контрабандистов, гоняли почту, конвоировали ссыльно-каторжных, окарауливали тюрьмы, обеспечивали общественный порядок, несли гужевую повинность — грузы всякие доставляли, прорубали дороги, строили мосты, — с гордостью перечислял казак. — А как война, первыми на защиту Отечества. — Он снял с головы фуражку и, указывая на рассеченный надвое козырек, важно добавил: — Видишь — в бою шашкой рубанули, чуть увернулся.
— Ужас!.. Как вы все успевали?
— Всему голова дисциплина, сплоченность, обычай артельных помочей.
— А плетка тебе к чему?
— Это, Глаша, не плетка, а нагайка. Казаки же не носят шпор, — пояснил Назар. — Она для управления в бою конем, а дома женой, — пояснил он, едва сдерживая улыбку.
Глаша вытаращила глаза и чуть не заплакала.
— Да шучу я, глупая!
— А ты на войне убивал? — Уже со страхом спросила она.
— Приходилось, на то она и война.
— А сколько?
— Не знаю. Считать — плохая примета. Казаки воюют не для счета, а ради победы.
— Слава богу, что отвоевался. Вон и дите у нас народилось, надо растить.
— Милая Глаша, верно говоришь, но никак кровь не может остыть. Все думаю, как поквитаться с большевиками. Они ж мою первую жену с малым зарубили. Сами в братоубийство миллионы людей втянули, а теперь вопят: белые банды мешают  дарить счастье народу!.. Хотя, если честно, мы, казаки, сами во многом виноваты. Все дисциплину и порядок блюли, в политику не вмешивались. Поначалу даже посмеивались, слушая, как голытьба на митингах глотки драла… И вот я,  русский человек, теперь никто. Призрак! А я ведь жизни не жалел за землю родную. За что меня карать-то так, а?
— Да уж, горько все это, да что поделаешь? Надо жить!
— Ты, Глаша, не представляешь, с какими благими намерениями мы, казаки, возвращались после революции  с германской! Но стоило нашему атаману начать восстанавливать прежний распорядок, пошли обиды, непонимание, стычки между самими казаками. Иные сразу к большевикам подались. Тогда красные нас крепко побили. Уходя, мы рассеялись по КВЖД*. Но мыкаться на чужбине так надоело, что, когда объявили амнистию, решил вернуться: сдаться новым властям. И что ты думаешь? Посадили в Благовещенскую тюрьму. Слава богу, повезло — один из надзирателей оказался с нашей станицы. Он и предупредил, что, всех, кто до меня с повинной приходил, расстреляли. Понял — бежать надо. Однажды повели за железнодорожные пути. В расход, поди, пустить хотели. Товарняк тронулся. Я как заору «белые!», а сам через рельсы перекатился и тикать. Пока все вагоны прошли, далеко утек. Потом в колодец с ведром на цепи съехал — из воды только нос торчал. Продрог страшно. Когда беготня стихла, выбрался тихонько и через огород — в баню. Каким-то тряпьем укрылся, отогрелся. Как стемнело, в тайгу ушел. С месяц по ней мыкался. На мое счастье, в то время атаман Семенов ударил из Маньчжурии. Примкнул к ним. А как нас опять прижали, ушел с Ижевским полком. Потом началась такая неразбериха: не понять, где наши, где красные. Кое-как добрался до Владивостока и там записался в дружину Пепеляева — о нем хорошо ижевцы отзывались. С ним в Якутии оказался. Отсюда — только на погост. Слава богу, вы у меня с Мишуткой появились. — Суворов подсел к жене и крепко обнял ее.

*КВЖД – Китайско-Восточная железная дорога. Построена Россией в 1897-1903 годах, как  южная ветка, соединяющая Читу с Владивостоком и Порт-Артуром. Передана Китаю в 1952 г.

С  ТОПОГРАФАМИ

Бюэн обещал ждать топографов в устье речки Быстрой, возле приметной лиственницы с орлиным гнездом на сломанной вершине. К этому месту топографов  должны были доставить на аэросанях. Дальше на север, к Пикам - району  работ, на них не проехать — речка изобилует промоинами, а на порогах она и вовсе не замерзает. По буреломной тайге тоже не пробиться. Потому  и нужны были  оленьи упряжки.
Оленевод опасался, что из-за недавних метелей топографы к назначенному сроку не поспеют. Но «стыковка» прошла без накладок: кочевники ожидали отряд менее часа! За это время они успели натаскать сушняк, разжечь костёр. Воткнув вокруг  колышки, надели  для просушки рукавицы, разлили по кружкам вскипевший чай и устроились на оленьих шкурах греться бодрящим напитком. В этот момент они уловили какой-то гул. Казалось, будто приближается потревоженный пчелиный рой. Бюэн сразу смекнул — аэросани!
Ему уже доводилось ездить на них, и он объяснил ребятам, что это большая брезентовая палатка на железных нартах. Сзади у нее крутится перекрученная палка. Крутится так быстро, что ее не видно, но сани толкает, как десять самых сильных сокжоев*.
*Сокжой (эвенк.) – дикий северный олень.

Ороны, обладающие более тонким слухом, насторожились ещё раньше и, повернув морды на юг, все поглядывали в ту сторону, пока, наконец, не показались
в снежных вихрях чудо-нарты.

Два дня ушло на сортировку, упаковку груза, обучение топографа, геодезиста и троих рабочих экспедиции обращению с оленями. Бюэн предупредил их, что ехать надо сидя, свесив ноги на одну сторону, чтобы придерживать нарты, если те наклонятся. Самые ходовые вещи укладывать так, чтобы в дороге была возможность легко и быстро достать, не вороша весь груз. При этом важно было, чтобы при случайном опрокидывании саней ничего не выпало и не потерялось.
Сначала  на нарты  положили запасные полозья, потом, расстелив шкуры, меховой спальный мешок, на него мешочки с продуктами (крупы, соль и т.д.), специальную болотную траву — киус (её будут закладывать в ичиги для тепла  - она не истирается в труху даже при длительной ходьбе), сверху запасную одежду. С особой скрупулезностью укладывали  инструмент и технику для съемки: теодолит, буссоль, нивелир, треногу, мерные линейки. Все это закрыли выпущенными краями шкур и туго стянули сыромятными ремнями. Под них с боков засунули топор, пилу, принадлежности для ремонта лыж, нарт, одежду; широкие лыжи. Отдельно припасы в дорогу: чай, сахар, сухари. Поверх всего — ружье. Сзади — железный котел, чайник.
Вечером начальник отряда уединился и стал что-то записывать в блокнот. Звали его Андреем Емельяновичем. На вид лет сорока, среднего роста, плечист и худ. Карие глаза сияют, как спелая смородина после дождя.
Бюэн некоторое время молча наблюдал, как острая тонкая палочка, зажатая между узловатых пальцев, бегает по белому листу. Наконец не стерпел, спросил:
— Зачем  такой след делаешь?
— Пишу дневной отчет о проделанной работе и о том, что нового узнал или увидел.
— Про меня писал?
— И про вас писал.
— Хорошо пиши! Пусть все лучи знают Бюэна!

* * *

Тронулись легко и весело, сразу перейдя на рысь. Оживший снег, сплошь покрытый мудреной вязью заячьих петель, заскрипел, запел под полозьями. Впереди высились массивы щетинистых гор, могучих и прекрасных в своей неподвижности. На их фоне караван казался крохотным и беспомощным.
Пар, вылетавший из оленьих ноздрей, оседал на их шерстистых боках и на одежде каюров белым инеем. Вихри колючего снега секли лица. Чтобы не обморозиться, Изосим, по примеру Васкэ, обмотал голову широкой, мягкой полосой оленьей шкуры, оставив только узкую щель для глаз.
На ямах и буграх людей качало, бросало из стороны в сторону. Не имеющие ездовой практики, рабочие с трудом успевали перекидываться с одного края на другой, удерживая нарты от опрокидывания, одновременно учась управлять упряжкой вожжой, привязанной справа к голове крайнего орона. На спусках тормозили установленным впереди, между полозьями, остолом —палкой с острым костяным наконечником.
Норовистые горные речки покрываются льдом позже равнинных. Сначала образуются узкие стекловидные закраины, потом забереги, белые от снега и инея. Стрежень сковывает в последнюю очередь. А где-то  кипит всю зиму. Лед вокруг таких мест всегда облеплен перламутровыми  башнями затейливых наплесков.
На Быстрой такие участки встречались в изобилии. Поэтому караван двигался большей частью  лесом, иногда довольно далеко удаляясь от берега. Утром, пока не спал мороз, и ближе к вечеру, когда он начинал набирать силу, снег перед упряжками то и дело вспучивался белыми султанами, из которых шумным веером уносились вглубь тайги стаи рябчиков, реже тетеревов, укрывавшихся от стужи под пушистым снежным одеялом.
Когда видели длинные прямые плесы, покрытые затвердевшими сугробами, гладко прилизанными разгонявшимися на просторе ветрами, старались ехать по ним — тут скорость утраивалась. В конце одного из таких участков уперлись в отвесный прижим. Речка в этом месте подозрительно парила. Опытный Бюэн, остановив караван, прошел до правого, противоположного берега, простукивая лед впереди себя посохом. Только убедившись, что  ледяной панцирь прочен, дал команду ехать. Посреди русла на второй упряжке неожиданно порвался потяг*. Рабочие принялись связывать его, а ехавший следом на грузовых нартах геодезист Петр, чтобы не останавливать движение, стал объезжать их.
— Назад, назад! Нельзя! — Закричал Бюэн, сорвав голос до хрипоты, но было поздно. Снег под полозьями с шумом, напоминающим глубокий выдох, осел и начал быстро темнеть от пропитывавшей его влаги. Чтобы облегчить нарты и помочь оронам проскочить опасное место, Петр спрыгнул с них, и… сам стал еще быстрее погружаться в снежно-водяную кашу. Ладно, вовремя сообразил лечь на живот, и лишь благодаря этому успел выползти на крепкий лед. А олени (вот молодцы!), не дожидаясь команды, рванули что было силы и вытащили нарты из сырого снежного месива. Отбежав, они остановились, ожидая горе-каюра.
*Потяг – тягловый ремень.
      
 Через пару верст показалась длинная черная полынья. Вдоль нее бугристо курился пар. Слабый ветер подхватывал молочные клубы и медленно уносил на юг, где из них вытянулась уже целая, тающая вдали, шеренга. Бюэн направил караван прямо вдоль полыньи по следу крупного сохатого — раз лед держит такого исполина, значит, и им бояться нечего.
Вскоре следы лося перешли на намет. Неспроста! Точно — вот следы волков. Выбежав ему навстречу, они стали отжимать быка от парящей полыньи, чтобы выгнать на пологий берег. Там, в лохматившихся рыжей щетиной тальниках, его уже поджидала основная стая. Но сохатый разгадал их коварный замысел и сиганул прямо в  тогда ещё не замёрзшую  полынью.
По следам угадывалось, что волки сидели, лежали на снежных переносах, топтались у края полыньи, подходили пить. Черная полоса воды постепенно затягивалась льдом. Когда он перекрыл её  почти всю, и волки могли приблизиться к окоченевшему быку почти вплотную, тот предпринял попытку спастись бегством. Выпрыгнул на молодой стекловидный лед, но он был еще слишком тонок и кололся. Потеря драгоценных мгновений не позволила лосю оторваться от преследователей. Голодная стая настигла беглеца у берега. Красный снег, несколько обглоданных костей, раздвоенные копыта и клочья шерсти — это все, что осталось от лесного гиганта.
Вечером у костра вспоминали об этой  трагедии.
— В тайге зимой ничего не утаишь — следы обо всем расскажут, — философски заметил рабочий по имени Степан. — Однажды, давно это было,  мы с батяней осенью караулили медведя. В эту пору они самые справные. Не разбирая дороги, к своим берложьим местам идут.
Сидим, стало быть, на берегу  нашей Юрюзани и поджидаем, когда косолапый через реку пойдет: в этом месте у них переход постоянный. Видим, из густого ельника на лед сходит громадина редкая, и жирен страсть как. — Входя в роль рассказчика, Степан встал, изображая все в лицах. — Ну, думаем, подфартило!
А миша, не спеша, вперевалочку подошел к стремнине, обнюхал воду, полакал ее лениво, нехотя. Глянул на наш берег, потоптался и тяжело так плюхнулся в проток. Медведи, известно, пловцы отличные, а плыть всего-то три метра. Разом вымахнул на лед и шумно отряхнулся. Повалялся в снегу и потопал дальше. Вторая стремнина тянулась под нашим берегом, тут струя помощнее. Ее все звери обходили — по следам видно, а этот прет в упор — не желает уступать. Подошел, постоял да и прыгнул. Но видно было, что прыгнул с опаской. Зверь, а понимает, что лед молодой, непрочный.
Переплыл в два гребка. Привычно так выбросил лапы на закраину и рывком подтянулся. А закраина-то возьми да обломись. Он снова на лед, а тот опять сломился. Проток ширится на глазах. Бедолага туда-сюда барахтается. Совсем обессилел, и его понесло.
Пытается грести против течения, но одолеть не может. А до места, где вода буруном уходит под лед, совсем уж близко. Он к другому краю протока. Подтянулся, но и здесь кромка обломилась — такой тяжелый был. Цепляясь когтями за лед, бедняга тоненько, как медвежонок, заскулил. Но течение сорвало и наполовину затянуло под лед. Вот тут он взревел и выметнулся из воды так высоко, что даже зад повис в воздухе. Рухнул вниз и пробил лед. На его счастье, в этом месте речка неглубокая была. Почувствовав опору, извернулся и, откуда силы взялись, — выскочил на берег. Стрелять, конечно, не стали — пожалели  беднягу.

* * *
Каждое утро в отряде начиналось с того, что Бюэн со своим сыном Васкэ ловили маутом, длинным, плетеным из сыромятной кожи арканом с костяным кольцом, разбредшихся в поисках корма оленей. В это время одни срывали лишайники, космами свисающие с еловых веток, другие копытили из-под снега ягель. Между его пружинящими клубками капельками крови алели раздавленные широкими копытами ягоды брусники, иногда клюквы. Наевшись, некоторые ороны начинали слоняться по лагерю в поисках чего-нибудь солененького, пробуя на вкус и жуя все, что попадется: рюкзаки, рукавицы, шапки.
Проворно бегая на коротких окамусованных лыжах, словно приросших к ногам, эвенки ловко маневрировая между деревьев,  подманивали  оленей криком «Мэк, мэк!», одновременно протягивая соль или комки снега, пропитанные мочой. Те, как только завидят желанную приманку, тотчас бегут полизать ее.
Заметив летящий на него аркан, бык в ужасе шарахался, словно видел его впервые, и когда тот затягивался на шее, хрипел, бешено упирался, рвался, дико водя выпуклыми глазами. Оленевод же тем временем быстро подтягивал оленя и привязывал недоуздком к нартам. После этого животное сразу успокаивалось и покорно исполняло все команды каюра. А те опять свивали арканы в кольца и делали новые броски. И так до тех пор, пока все намеченные быки не оказывались запряженными в нарты.
Бюэн бросал арканы сызмальства, но все же из трех бросков один бывал неудачным. У Васкэ — два. Изосиму бросать пока не давали: и без того, как это бывает в начале любого дела, хватало накладок и суматохи.
Олени — животные кроткого нрава и довольно послушные. Они честно тянут нарты до тех пор, пока остается хоть немного сил. Никогда не кусаются, не лягаются, как лошади. Те уж больно самостоятельны. Волю любят. Могут вообще на несколько дней убежать в тайгу и на то, чтобы собрать их, уходит целый день. Тем не менее, якуты, в отличие от эвенков, отдают предпочтение лошадкам. Местные так же, как и олени, умеет копытить траву из-под снега и для них не требуется заготовка сена на зиму.
Северные олени передвигаются по снегу (даже глубокому) довольно  легко, благодаря широко раздвигающимся копытам, которые почти вдвое больше, чем у любого другого вида оленей. Поэтому с  ними, особенно в начале пути, когда животные упитаны и полны сил, проблем нет. Они появляются позже, когда олени  начинают слабеть. Верный признак усталости — хвост. Если он опущен — орон притомился. Когда животное устало настолько, что не может идти, ему связывают ноги вместе и, подняв вдвоем вниз головой, встряхивают несколько раз в воздухе. «Взбодренный» таким образом орон бежит после этого еще несколько верст.
Пока Бюэн запрягал оленей, Васкэ и Изосим умывались снегом (такой утренний туалет делал менее чувствительной к морозу кожу лица), разжигали костёр, набирали из промоины воду, кипятили чай, варили кашу. Когда рабочие вставали, олени были собраны, еда готова.

* * *

Прямые участки реки, как правило, покрывал плотно спрессованный ветрами шершавый снег, передуваемый виляющими космами поземки. Олени мчались по нему так, что в ушах свистело, на усах от дыхания росли сосульки; ресницы и шапки покрывались белой изморозью, а  самих каюров обстреливали вылетающие  из-под копыт комья снега. Индевели куржаком и олени. Во время остановок они  забавно чесали задней ногой морду, счищая намерзшие у ноздрей ледышки и  бесцеремонно терлись о шерстистый бок соседа.  Одному проводнику все нипочем — знай, поет свои бесконечные монотонные песни.
— Бюэн, о чем ты так долго поешь? — Поинтересовался как-то начальник отряда Андрей Ермолаевич.
— Что глаз видит, что сердце любит пою… Нашей песни постоянный слова нет. Слушай:
Мы едем на оленях по снегу.
Встречный ветер дует нам.
Моя песня молода,
Не страшны мне холода.
Вон заяц бежит,
Вон ворон летит.
                То со всех лесов и гор
                На приветливый костер
Собираются друзья.
Однообразный мотив  вместе с мелькавшими по сторонам деревьями убаюкивал, успокаивал.
На излучинах снежный покров был  пухлявым. Несмятые ветром снежинки под лучами солнца искрились так ослепительно, что казалось, будто мчишься по россыпям ограненых бриллиантов. Чтобы уберечь глаза от брызжущего света, Бюэн с Васкэ использовали солнечные «очки» — дощечки с узкими прорезями. Остальные участники экспедиции долго храбрились, но, в конце концов, когда заболели глаза и смотреть стало трудно, попросили эвенков сделать им такие же.
В дороге, кроме леса и гор, возвышавшихся за ним, люди ничего не видели. Ехали, имея весьма смутное представление о местности. В конце концов, профессиональное любопытство взяло верх над практичностью и, хотя этот район не входил в зону работы отряда, Андрей Ермолаевич распорядился свернуть на ближнюю к речке плешивую, утыканную горелым лесом, возвышенность. Поднявшись на нее, наконец, осмотрелись.
Они находились посреди гористого края с широкими падями и пологими сопками, перемежающимися низкими седловинами. На севере, там, где предстояло вести топографическую съемку, горизонт закрывали высокие хребты.
При спуске обратно к речке то одни, то другие нарты, цепляясь за обгорелые пни, валежины, переворачивались. Поскольку снег был  рыхлым и глубоким, передовые олени быстро выбивались из сил, и Бюэну то и дело приходилось чередовать упряжки. Порой он сам вставал на лыжи и шел перед караваном — пробивал дорогу. Перед ним то и дело взлетали  стаи  белых куропаток. Изосим с Васкэ настреляли с пяток на ужин.
Впереди показалось небольшое черное пятно. Вот оно быстро пересекло склон и скрылось в чаще. Поравнявшись со свежей снежной траншеей, Бюэн определил: росомаха — самое пакостливое в тайге существо, похожее на маленького медведя.
— Плохой зверь. Ест мало, портит много. Вечером убирай все надо, — предупредил он.
На четвертый день пути, ближе к истоку, речка разделилась на несколько мелких ручьев, а затем и вовсе затерялась на лесистом, заснеженном плато. Каравану следовало идти на северо-запад, к горному массиву, исполосованному  развалами ущелий. К нему  тянулся  неглубокий, похожий на крутостенный овраг, тектонический разлом.
Разглядев  его, топограф даже обрадовался: в предписании с перечнем работ было задание: попутно, там, где представится возможность, провести визуальную разведку геологии местности и собрать образцы пород. Этот разлом идеально подходил для этой цели: четкие, слоистые выходы древних отложений, как содержательная книга, могли без утайки поведать об  отпечатавшихся в них  эпохах, а главное  были доступны для сбора образцов.
Андрей Ермолаевич, не колеблясь, распорядился съехать в него.
— Начальник, не надо туда ходи. Худой дорога, там злой дух живи, — запричитал перепуганный Бюэн.
— Сворачивай!  Твое дело за оленями смотреть да нартами управлять, а куда ехать, я сам решу, — неожиданно резко ответил тот.
Разлом, с каждой верстой все глубже вгрызаясь в плато, незаметно превратился в мрачный каньон глубиной в 20—25 саженей, обрамленный поверху могучими кедрами. Местами стены угрожающе сближались. Мертвая тишина, царившая вокруг, усиливала тягостные ожидания.
За весь день не увидели ни одного живого существа. Только раз пролетела одинокая ворона. Заметив ползущий по дну каньона караван, она так удивилась, что, сделав три круга, уселась на торчащий камень и стала восторженно каркать, приветствуя появившуюся в столь мрачном месте жизнь. Потом, зачастив  крыльями, поднялась и исчезла за кромкой «коридора». Особую тревогу у людей вызывали висевшие над головой внушительные «козырьки» снежных надувов. Один из них обрушился совсем недавно и завалил проход угловатыми, плотными глыбами.
— Куда едем? Надо возвращаться. Такой «козырек» сразу весь караван похоронит, — ворчали рабочие.
Теперь уже и сам Андрей Ермолаевич поглядывал вверх в поисках понижения, чтобы выбраться из каньона, пока ненароком не завалило, но стены становились все круче и выше. Оставалось два варианта: либо возвращаться обратно, либо… идти до конца.
— Дернул же меня черт полезть в эту дурацкую щель! — мысленно  ругал он сам себя, а вслух шумел, -  Пошевеливайтесь, ползете, как дохлые мухи!
— Зачем кричать, начальник? Дурной слово злой дух будит, он плохо всем делай. Не ругайся, худо будет.
Эвенк как в воду глядел. Навстречу каравану по каменной трубе потянул, набирая силу, ветер. Воздух наполнился бесчисленными, больно колющими  кристалликами.
Андрей Ермолаевич вздохнул и, глянув на проводника, развел руками — виноват, мол.
Ветер крепчал. Вскоре вихрящиеся хвосты снега, сливаясь в единый поток, превратились в мутное, густое месиво. Казалось, что не ветер гонит снег, а наоборот, снег, стеной  мчащийся по узкому ущелью, выдавливает воздух. Останавливаться было опасно — занесет в два счета. Понурые ороны, подгоняемые людьми, шли, тяжело дыша, с трудом вытягивая тонущие в рыхлом снегу нарты.
Впереди показался массивный скальный выступ, перегораживающий разлом почти до середины. Подойдя к нему вплотную, путники словно попали  на другую планету. На расстоянии вытянутой руки бушует, дико завывает метель, несутся снежные заряды, а здесь, под защитой каменной стены, не шелохнет. Лишь при сильном порыве закинет горсточку  снежной крупки.
Караван сгрудился в затишке. Уставшие олени тут же выбили в снегу ямы и улеглись в них отдыхать. Им ни мороз, ни ветер не страшны:  длинная  и трубчатая шерсть, с очень густым, нежным подшерстком служит надежной защитой.
Из спрессованного ветром снега люди нарезали кирпичей и  выложили ещё и боковую  стенку  в человеческий рост. После чего забрались в спальники из мягких оленьих шкур с мехом внутрь.  Без них ох, как трудно человеку противостоять пурге, особенно, когда силы на исходе. Поддавшись соблазну, приляжешь передохнуть всего на минутку, а буран уже намел над тобой могильный холмик.
Один Бюэн остался  сидеть на краю нарты. Когда все улеглись, он полез за пазуху и достал деревянного идола. Поставив на ладонь, стал ему что-то сердито выговаривать. Потом поколотил об остов  нарты и воткнул в снег, оставив на виду щекастую, приплюснутую голову. Топограф, наблюдавший за всем этим вполглаза, приподняв голову, спросил:
— Что это ты там поставил? — И потянулся за идолом.
— Нельзя трогай! Пускай мерзнет! — Решительно остановил Бюэн. — Это моя бог — Сэвэки. Маленько учил его. Зачем пурга терпит, зачем нам не помогает? Пока пурга ходи, не возьму его. Ты тоже свой бог побей. Пускай пурга кончает.
— Мы без бога живем. Наш бог — наука.
 Бюэн  же на этом не успокоился. Он достал лук и выпустил против ветра стрелу, пояснив: «Моя ветер убивал».
Под утро в воздухе произошло замешательство. Ветер сначала заметался: вроде, поднаберется силенок, пролетит по «трубе» шквалом, выстреливая заряды снега, и опять чуть дует. С рассветом ослаб настолько, что стал слышен шум от срывающихся со склонов одиночных комьев снега. В каньоне похолодало, воздух от крепнущего мороза стал жестким. Из спальников выбирались с трудом. Мышцы ног и спины болели, точно после кулачного боя, но достаточно было немного походить, как  боль отпускала.
Перекусив, двинулись дальше. Некоторое время олени тянули дружно, оставляя позади себя полосу взбитого снега, но часа через два стали сдавать. Изнуренные бескормицей и трудной дорогой ороны шли рывками, спотыкались и падали один за другим. Тех, кто падал в упряжке, поднимали и привязывали сзади к последним саням. Когда олень и там начинал качаться, как пьяный, Бюэн подходил и щекотал его за ушами. Если олень не реагировал, объявлял решительно:
— Орон силы кончал. Отдыхать надо. Ягель собирать надо.
Люди лазили по камням и сдирали с них чахлый мох и лишайники. В круглых черных глазах оленей даже после такой скудной кормежки пробуждалась жизнь.
Наконец, разлом, разойдясь широким раструбом, вывел караван к речке, текущей вдоль заваленного снегом  острозубого хребта. Где-то там, между вершин, спрятался проход, по которому они должны свернуть на северо-восток и углубиться в горный массив. На его самой высокой точке следовало  установить первый триангуляционный знак*. С   него  уже  начинать топографическую съемку местности.

*Триангуляционный знак – опорный геодезический пункт в виде деревянной или металлической ажурной пирамиды, предназначенный для точного определения координат местности.

Неожиданно на береговой возвышенности сквозь висящую в остуженном воздухе изморозь проступили очертания юрт, увенчанные столбами дыма. Воодушевленные путники тут же повернули к селению. Под обрывистым  берегом сидел, неподвижно скорчившись над прорубью,  человек, одетый в потертую, всю в заплатках, кухлянку. Вокруг него на льду лежало с десяток жирных чиров. Когда караван проходил мимо, рыбак даже не поднял головы. Не сводя слезящихся от мороза глаз  с лески, лишь откликнулся на их приветствие:
— Дорова!
Спустя несколько секунд, вдруг очнулся и подпрыгнул, словно ужаленный:
— Дорова, дорова! О! Как  много вас! Я Коля! Кто командира, как звать?
— Андрей Ермолаевич, — представился, протягивая руку, топограф. — А что, Коля, можно ли у вас заночевать?
— Конесно, можно. У брата Богдана юрта большая. Кэпсе* уже давно о вас есть.
Погрузив Колин улов на передние нарты, поднялись на берег. Якутское поселение -  наслег, состояло из трех десятков юрт и нескольких лабазов. Последние стояли на высоких столбах, и взобраться на них можно было только по приставной лесенке. В них хранят продукты, добычу. Возле каждой юрты в сугробах вырыты одна-две пещерки — конуры для собак.
*Кэпсе (якут. – сказывай) –  таёжная почта якутов.   Каждый якут, узнавший или получивший послание о значимом событии, в старину, обязан  был без промедления сесть на коня и скакать в любое время дня и ночи, в любую погоду и передать эту весть ближнему соседу, живущему иногда за сто вёрст. В результате такой, исстари заведённой связи, якуты быстро узнавали о том, что происходит даже в самых дальних уголках. Если важно было доставить весть побыстрее, к ней крепили перо ворона.. Тогда вестовой ехал без остановок на ночлег.

Поодаль паслись заиндевелые мохноногие лошадки с густыми, длинными гривами и челками до самых глаз. Они методично копытили из-под снега пожухшую траву. Изосим впервые видел коней.
«Похожи на молодых лосих, но красивше», — оценил он.
Особенно поразили их глаза. Умные, ласковые, и смотрят так, будто все понимают.
Из ближней к речке юрты с крохотными, как мышиные глаза, окошками на исступленный лай вышел рослый, по якутским меркам, мужчина с плоским, скуластым, почти круглым лицом, обрамленным копной черных волос. По краю подбородка и с верхней губы в беспорядке торчали редкие волоски — потешная претензия на бороду и усы. Это был тот самый «брат Богдан». В меховом кафтане, подвязанном кожаным поясом, и в шапке из волчьей шкуры с рысьей оторочкой этот немолодой уже человек поздоровался со всеми за руку, чем сразу расположил к себе.
— Кто вы? Откуда? — Деловито осведомился он, оглядывая каждого смышлеными глазами.
— Топографы из Алдана, идем к Пикам, — ответил Андрей Ермолаевич. — Нельзя ли у вас заночевать?
— А веселой водой угостишь? — Простодушно поинтересовался хозяин.
— Непременно.
Якутские юрты не имеют ничего общего с чумами эвенков. Они гораздо основательней. Каркасом служат не жерди, а четыре бревенчатые стойки, связанные сверху поперечинами. Стены сложены из тонких бревнышек, обмазанных глиной смешанной с конским и коровьим навозом. Крыша плоская, сверху для тепла завалена землёй. Входная дверь обита шкурами. Пол земляной. В центре — печь. От нее вдоль всей противоположной от входа стены тянется   кан*. Справа от двери большой меховой полог. Слева что-то вроде кухонного угла. Оконца закрыты  стеклами, вшитыми между слоями бересты, вырезанными в виде рамки.

*Кан – широкий дымоход, идущий вдоль стен юрты (балагана). В русских избах его называют «боров» или «кабан».

В тех юртах, где живут якуты победнее, в оконных проемах оленьи или конские мочевые пузыри. С наступлением устойчивых морозов их, как правило, вынимают и вставляют куски льда толщиной с ладонь — он лучше держит тепло. Стыки по краям, чтобы не дуло, замазывают снегом с водой. На льду, внутри теплой юрты, постоянно оседает слой инея. Его каждое утро соскребают ножом. У семьи обычно две юрты. Летняя и зимняя. Зимняя юрта меньше размером и  лучше утеплена.
Задержавшись возле понравившихся ему мохнатых лошадок, Изосим вошел в юрту последним. Свернув на теплый дух, шедший из проема слева, он увидел во мраке большие грустные глаза. Утробно вздыхая, животное меланхолично перетирало зубами травяную жвачку. Сообразив, что ошибся, парнишка вышел и, отворив соседнюю дверь, оказался в жилой юрте с бархатистым куржаком по углам.
Якуты были рады свежим людям. Мать Богдана, старушка в коричневом халате  с белым орнаментом на синей ленте, напоминающем морозные узоры, что-то крикнула — и тут же два подростка, прихватив кожаные мешки и топор, выскочили из юрты. Вскоре они вернулись, сгибаясь под тяжестью поклажи. Высыпав из мешка  поблескивающие, как воронье крыло, камни, несколько положили  в печь. Камни занялись синеватым пламенем и вскоре жарко раскраснелись. Запахло тяжелой гарью.
«Уголь, что ли?» — Мелькнула неуверенная догадка у Андрея Ермолаевича.
— Можно взглянуть?
— Смотри, не жалко.
— Это же чистый антрацит! Откуда он у вас?
— На тот гора бери. Иди, покажу.
Выйдя во двор, Богдан указал на крутой, заснеженный склон отрога. Его рассекал черный, толщиной метра три пласт. Судя по тому, как много вело к нему троп,  якуты пользуются дарами этой природной кладовой постоянно.
— Какое богатство! Главное — добывать можно открытым способом! — Восторгался, делая пометки в блокноте, топограф.
Вскоре поспел обед. Расселись на низеньких табуретках, кому не хватило — на шкурах. Топограф налил в кружку спирт, развел водой. Хозяин юрты, «покормив» огонь, отпил свою долю и передал брату. Так кружка с веселой водой обошла всех взрослых членов семьи.
Закусили. Кто жирными спинками амура, кто хаапом — колбасой из конской крови. Подавая новое блюдо, Валентина, жена Богдана,  каждый раз приговаривала:
— Попробуйте костный мозг. Попробуйте сохатиную печенку. А это редкое лакомство — желудки щук, только что поджарила на углях.
Геодезист Петр с удивлением поглядывая на нее, не утерпел, спросил:
— Хозяйка, где вы выучились так хорошо по-русски говорить?
— У меня отец русский. Из ссыльных.
Похлебав наваристый мясной бульон с лепешками, гости переключились на чай. И только выпив чашек по пять, они почувствовали, как живительное тепло стало, наконец, растекаться по всему телу. Хозяев спирт согрел намного раньше.
— У вашего чая необычный и очень приятный вкус, — заметил один из рабочих.
— Мы для заварки используем крупинки засохшего березового сока, — пояснила польщенная Валентина. — Срезаем черные комочки на стволах и завариваем. Даже небольшая щепотка  сластит. Жаль, кумысом угостить не могу — кобылы только начали жеребиться.
За разговорами чай у Богдана остыл. Он придвинулся к печке и, взяв с плиты раскаленный камушек, бросил его в кружку.
— У вас на все свои придумки! — Похвалил находчивого якута Андрей Ермолаевич.
— У всякой птахи свои замахи, — рассмеялась, гордясь мужем, Валентина.
Спать гостей уложили в меховом пологе. Хозяева устроились на теплом кане, покрытом шкурами.
Утром все члены семьи умывались, черпая воду из тазика, терли золой зубы и полоскали рот подогретой водой, вытирались чистым полотенцем.
На завтрак подали строганину из конины, костный мозг и, в довершение, неизменный чай.
Одеваясь, Андрей Ермолаевич с удивлением обнаружил на разорванном сбоку полушубке аккуратную заплатку. Нетрудно было догадаться, кто так позаботился. Растроганный, он подошел к Валентине и от всего сердца поблагодарил ее.
Обитатели наслега товары для своих нужд покупали в лавке «Якутгосторга». Продавец Фадей, жил в соседней с Богданом юрте. Жители наслега промеж себя прозвали его за жадность «Процентом». Хотя делать покупки у торговца с такой репутацией не хотелось, было бы глупо не воспользоваться удобной возможностью пополнить запасы продуктов.
Зайдя в лавку, Андрей Ермолаевич увидел благообразное лицо, украшенное слащавой, прямо-таки  сахарной, улыбкой. В то же время в глубине  глаз дрожали искорки превосходства. Выкатившись пухлым шариком навстречу русскому начальнику, он долго, подобострастно тряс его руку. Богдану же даже не кивнул, хотя тот низко поклонился ему.
По тому, как был одет Фадей, сразу видно — богач: унты из оленьего камуса, суконная куртка на меху, с оторочкой из бурундуков, на столе рукавицы с отворотами из лисьих лапок. Все новое, чистое, и сам держится уверенно. Как же, самый уважаемый в наслеге человек — продавец! Даже две жены имеет: одна законная, а вторую стряпухой назвал, чтобы улусское начальство не ругалось.
Если у сельчан не было денег, он под высокий процент давал им свои. Поэтому, даже продавая товары по твердым государственным ценам, всегда имел хорошие барыши. Богдан трудился у него  грузчиком-истопником.
— Чего ты, здоровый мужик, работаешь на этого борова? — Поморщился топограф, вынося с ним из лавки мешки с продуктами.
— У меня большой долг перед «Процентом». В голодный год он давал коня на мясо. Никак не рассчитаюсь.
— И что, теперь всю жизнь будешь ему кланяться? Найди работу, где хорошо платят. Скоро геологи сюда придут — к ним устраивайся. За сезон на четыре коня заработаешь. Уходи от него.
— Какой уходи, — по лицу Богдана тенью пробежал страх. — У «Процента» все начальство —друзья. Даже  в НКВД есть, тюрьма посадить может. Сосед Уняга в большом каменном улусе был. Там  видел  чёрный зверь   из железа. Когда бежит, дымом дышит, землю трясет.  НКВД на нём   всех ловит. Один должник сбежал в дальний улус. Ловили. Увели в лес, к дереву привязали. Комары до смерти ели. Богатый только для начальника добрый,  для нас злее волка!
— Мой дед про таких говорил: «Телу просторно, душе тесно». 

Погрузив на нарты закупленные в лавке продукты, отправились к местному тойону договариваться о покупке лошадей и овса. Андрей Ермолаевич уже убедился, что оленей у них маловато. Не успевая восстанавливать силы, они быстро уставали и после обеда еле плелись. Решил подстраховаться и приобрести несколько выносливых якутских лошадок. После долгих торгов удалось снизить цену в два раза. Правда, как позже выяснилось, тойон надул-таки их — один жеребец из четырех вскоре пал, видимо, хворый был.
Больше всех появлению лошадей в отряде радовался Изосим. И чем ближе он узнавал этих животных, тем больше симпатии, вплоть до восхищения, испытывал к ним. Они отвечали взаимностью — слушались с полуслова. Как скупы и порой едва уловимы движения, которыми животные обмениваются между собой! Как умеют они понимать выражение лица, интонации голоса человека, чувствовать его настроение! 
Пока ходили, Коля принес с лабаза пару гольцов шириной в восемь пальцев. Ловко отрубил у рыбин голову и  хвост. Чуть-чуть отогрев у камелька, сделал ножом надрезы в шкуре,  снял её  и настрогал изящные, тонкие, словно хрустальные, сворачивающиеся прямо на доске стружки мякоти. Посолив,  подал.
— Ну, как? — спросил он, наблюдая, как быстро пустеет миска.
— Ум съешь!
— Ум оставь. Рыбу ешь, — захихикал довольный рыбак.
Нежная строганина действительно была восхитительна — буквально  таяла во рту.
Местным жителям рыба служит ощутимым подспорьем, особенно в голодные годы. Здешние гольцы, муксуны, пелядка и сиг вкусны необычайно. Но самая изысканная строганина и юкола получается все же из сочащегося жиром розовато -желтого мяса чиров.
Рыбу якуты солят редко – соль дорогая. Зимой замораживают и хранят в ледниках, а летом готовят юколу —сушат рыбу на ветерке под навесами на жердях. Перед этим ее рассекают вдоль хребта на две пластины и надрезают изнутри. Кости и внутренности отдают собакам.
Юкола бывает двух видов: белая, вяленая на солнце, и коричневая, прокопченная в специальных шалашах-дымокурах. Она ценится  выше, но это дело вкуса.
* * *
Укладывая груз на нарты, Изосим с трудом размыкал застывшие от холода губы:
— Мороз здесь намного  крепче нашего.
— Знаешь, сейчас уже не так крепкий. Бывает шепот звезд слышно, — ответил помогавший ему Богдан.
— Чего-чего слышно?
— Так говорим. Льдинки трутся в воздухе,  звезды шепчут, — улыбнувшись, пояснил якут.
Тепло попрощавшись с гостеприимными братьями, отряд скрылся в  стылой мгле. Но не успели они отъехать и двух верст, как их нагнал Богдан на мохнатой кобылке.
— Провожу. Поворот к Пикам с речки  мало видно, — буднично пояснил он свое появление.
— Не волнуйся, Багдан, найдем, не первый день в тайге, — попытался отговорить его Андрей Ермолаевич.
— Мокрому не страшен дождь! Бедный не боится дороги, — отшутился тот.
Долина, по которой текла речка, в этом месте устремлялась  круто вверх  и изобиловала порогами. Над незамерзшими сливами шляпками грибов стоял пар. Берега  покрывали бугристые, от разлетавшихся брызг, наледи. Когда проезжали по ним, нарты, чтобы они не съехали в черную кипень, приходилось придерживать. А вот за оленей можно было не беспокоиться. Они сами весьма расчетливо выбирали места, куда безопасней ставить копыта.
Поворот  в ущелье,  упиравшегося в заветный горный массив, достигли на второй день. Он действительно был малоприметен и, не будь провожатого, отряд, скорей всего, проскочил бы его.
Перед расставанием Богдан снял волчьи рукавицы на ремешке и нарисовал в блокноте топографа, как лучше пробираться к Большому  Пику — красивому гольцу, возвышавшемуся над окрестными горами   правильным конусом. Потом осмотрел лошадей:
— Слабых тойон дал — пасть могут. Сильно не грузите, — расстроился он. — В горах не торопитесь — суетливая белка первой под пулю попадает. Вон на той горе, — показал он на двугорбую вершину, — круторог живет. Я его знаю. Он совсем, пожалуй, старик. Все ему надоели, один живет. Наверное, помирать скоро будет. Следы увидите, привет передайте.
— До чего приятный человек! Своих забот полон рот, а о других так беспокоится, — дивились между собой рабочие, когда якут отъехал.
— В этих краях иначе нельзя! В одиночку, без доброжелательной взаимовыручки, не выжить. Это  выработано веками и прочно впиталось в кровь местного населения, — пояснил топограф.
Через Г-образный проход между скал караван медленно заполз в  тесное ущелье.  В некоторых местах совсем недавно, сошли лавины, отчего  обнажённые  склоны  выглядели  мрачными. У их подножия бугрились снежные валы. В ущелье стояла редкая тишина. Ветер не заглядывал сюда, и снег лежал на ветвях  редких деревьев слоистым салом с самой осени.
Продвигались толчками. Костлявые спины оленей горбились от натуги. Чтобы помочь оленям, Бюэн взял поводной ремень передней упряжки и пошел на лыжах впереди. Несмотря на это, нарты глубоко зарывались в перемерзший и сыпучий, как зернистый песок, снег. Запененные оленьи морды тыкались в него и хватали дрожащими губами. Натянутые постромки временами звенели от напряжения. Каждая верста давалась ценой  неимоверных  усилий.
Основная тяжесть прокладки дороги всегда ложится на переднюю пару оленей. Они по брюхо тонут в снегу, сбивают друг друга, то и дело падают. Поэтому быков приходилось постоянно чередовать. Вскоре и сам Бюэн закурился паром, словно вышел из бани.
Люди шли молча: при такой работе не до шуток и разговоров. Переводя дыхание после очередного броска, проводник попросил начальника отряда:
— Андрей Ермолаевич, ночевку делай. Олени устали. Дальше не идут — видишь, валятся, дышать не могут. И лошадям совсем худо.
— Нет, друг, давай еще версту промнем, я с тобой впереди пойду. Как-нибудь осилим.
И действительно, из каких-то неведомых источников вливаются в уставшие мышцы крохотными порциями энергия, и обоз продолжает путь. В итоге за день одолели десять верст, хотя вымотались так, будто за плечами осталось не меньше сорока.
На следующий день прошли еще меньше. С утра третьего заметно потеплело. В прогретом неподвижном воздухе ощущалась близость весны. На южных скатах с каменных уступов начали скатываться первые слезы — материал для будущих сосулек. Повлажневший снег  прилипал к березовым полозьям   тяжелыми  комьями. Это  тормозило нарты и изматывало оленей.    
 Остановились на обеденный привал. Сноровисто развели костер, повесили котлы с водой. В самый большой положили замороженную оленину, сыпанули соли и нетерпеливо ожидали, пока немного покипит. Все были так голодны, что мало кто дождался, пока мясо сварится. Большинство ело полу-сырым. «Горячее сырым не бывает», — шутили рабочие, с аппетитом разрывая зубами обжигающие куски.
Олени все это время понуро стояли и хватали губами снег. Распряжешь — разбредутся в поисках корма, потом  до вечера не соберешь. Чтобы подкрепить оленей  люди,  пока варилось мясо,  собирали для них  свисавший с деревьев лишайник. Лошадки же  добывали  скудный  корм  из под  снега.
        До подножия Пика оставалось около шести верст. Видя плачевное состояние оленей, Андрей Ермолаевич, посовещавшись с Петром, распорядился распрячь оленей и вставать    на ночевку.
- С утра сделаем еще один переход и у подножия Пика  разобьем временный  лагерь. Оттуда будем   бить тропу к вершине, поднимать материал для триангуляционного пункта.
Ночью уставшему отряду не давал спать отвратительный волчий вой. Перепуганные  жуткой песней олени  и лошади  всё жались к костру. Бюэн несколько раз стрелял  на вой, но голодный  зверь даже не прервал своей вселявшей ужас и тоску песни.
Утром  по следам увидели, что волк подходил к лагерю совсем близко, но с рассветом ушел по заваленной снегом тропе вверх. Караван двигался теперь прямо по его следам. Вдруг передние быки остановились и громко зафыркали — на бугре стоял лохматый пес. Приглядевшись, люди поняли, что он стоит на крыше занесенной снегом юрты.
Собака, явная помесь с волком, скалила желтоватые клыки и устрашающе рыкала. С березы слетела испуганная белая сова и, лениво загребая воздух, исчезла в ельнике. Внутри юрты что-то громыхнуло; скрипнула, обитая конской шкурой дверь. В образовавшийся проем выглянула и тут же исчезла седая голова. Почти сразу из юрты вышел жилистый, коренастый якут лет сорока пяти, с берданой в руках. Увидев людей, он широко заулыбался. Прикрикнув на грозного стража, пояснил:
— Думал — шатун. Один прошлый год стрелял — чуть мать не ел… Заходите, — пригласил хозяин, которого, как позже выяснилось, звали Федором.
Пройдя мимо, терпко пахнущего  парным навозом, хотона с кобылами и новорожденными жеребятами на ногах-тычинках, путники, откинув шкуру, попали в жилую, ужасно задымленную — с бревенчатого потолка буквально свисала черная бахрома копоти —юрту.
Снаружи, из-за того, что она была завалена по крышу снегом, жилище казалось маленьким, но в ней свободно разместились все путники. Пока Федор откапывал окно и соскабливал с него намерзший за ночь  слой инея, его мать, прямая как жердь старушонка в цветисто вышитом халате, принялась готовить еду: раскатывала круто замешанное пресное тесто и клала ненадолго на сковородку. Когда тесто немного подсыхало, натыкала его на палочку и поворачивала то одной, то другой стороной к жарким углям. Через несколько минут очередная аппетитно пахнущая лепешка была готова.
Выложив их на стол, устроилась на теплом кане и, вперив карие, в кружеве морщин, глаза на танцующее пламя камелька, отрешенно курила трубку, не вмешиваясь в разговор мужчин. Изредка только вздохнет, глянет украдкой на гостей и опять сидит дымящим истуканом.
После трудной дороги особенно приятно было пить заваренный на травах чай и есть душистые ячменные лепешки, испеченные на открытом огне.
На низко подвешенной полке с посудой тускло поблескивали ложки из желтого металла. Андрей Ермолаевич с одного взгляда  определил -  золотые.
— Федор, откуда у вас эти ложки? – как можно спокойней поинтересовался он.
— Сам отлил.
— Как это? — Изумился топограф.
— Грел желтое железо на сковороде. Когда стало, как вода, лил в глиняный карман. Русский инженер так учил. Еще кружку лил. Однако кружка плохой. Чай быстро холодный. Миску лил. Еще пули лил на амаку.
— Да вы с ума сошли! Это же золото! Какое преступное невежество! За такую ложку можно тысячи алюминиевых купить! Стране для подъема промышленности остро не хватает валюты, а ты золотыми пулями по зверю палишь! Какой абсурд! — Возмутился начальник партии.
—Так нету люминия и свинца нету. Что есть, делаю — что плохого? Кому надо — приходи бери, не жалко. Федору много не надо. Я желтое железо не торгую. Только для себя беру мало-мало.
Простодушный Федор никак не мог взять в толк, почему начальник сердится, но из услышанного все же уразумел, что поступал худо, и заволновался.
— И где ты его берешь?
— На ключе.
— Место помнишь?
— Что помнишь? За юртой. В горах тоже есть. Один тут, один там лежит. Везде есть.
— Хорошо. Завтра покажешь. Надо на карте отметить. Про то, что здесь есть золото, никому не рассказывай — это государственная тайна. За ее разглашение — тюрьма. Понял?
Старуха, слышавшая весь разговор, зашлась скрипучим, как расшатанная нарта, кашлем. Когда приступ кончился, стала ругать сына:
— Ты морозил уши, не слушал мать. Говорила, не бери желтое железо. Теперь тюрьма будет. Кто меня хоронит?
Андрей Ермолаевич, видя, что Федор изрядно струхнул, решил успокоить якутов и смягчить настрой разговора:
— Федор, я поручаю тебе от имени рабоче-крестьянской власти чрезвычайно важное дело —охрану этого ущелья. Дам тебе справку, что эти земли в госрезерве, под  охраной государства. Если кто зайдет, скажешь — уходи, иначе тюрьма будет. Понял?
— Для лошади один кнут, для человека — один слово хватает, — обрадованно закивал якут.
— Молодец, обеспечишь режим охраны, народ спасибо скажет.
Федор после таких слов заметно воспрянул духом.
Для того чтобы хозяева в полной мере прочувствовали ответственность и важность возложенной на них миссии, Андрей Ермолаевич угостил старуху и сына спиртом. Выпив, тот опять принялся оправдываться:
— Начальник, Федор хороший якут, желтый железо сапсем не торговал. Дядя торговал, отец торговал, брат торговал — Эскери наказал. Федор сапсем не торговал — духа не сердил. Федор крепко охранять будет — никто не ходи.
— Верю, Федор, верю. А с родней-то что случилось?
— Худо случилось. Сапсем пропадай. Давно пропадай. Дядя факторию желтый железо возил. Мука, чай домой брал. Второй раз его пьяный делали. Сапсем мертвый стал. Потом отец возил. Менял два тюка черный чай, ящик табак, медный котел, топор. Нам говорил — много собирай, много меняй будем. Его волки грызли. Мать плакал, просил, не собирай желтый железо. Брат не слушал, тоже пропадай. Теперь вдвоем живи. Нельзя якуту сердить Эскери. Когда якут лошадь не смотри, кумыс не делай, охота, рыбалка не ходи — горный дух Эскери якута забирай к себе.
Утром, пока Федор показывал топографу место, где собирает самородки, старуха, стараясь угодить большому русскому начальнику, настрогала полный таз тонкой, сворачивающейся в трубочки розовой мякоти молодой конины и подала ее на стол вместе с колбы — острой приправой из черемши. Потом нарезала целое блюдо кровяной колбасы, а к чаю наложила в берестяную чашу главный деликатес — землянику в масле. Все ложки и миски из золота убрала подальше.
Андрей Ермолаевич радовался неожиданной экономии продуктов. Ему всегда казалось, что их  не хватит до конца сезона.
Осмотрев перед выходом лошадей, поняли, что они уже не ходоки. Поминая нехорошими словами тойона, долго кумекали с Бюэном, что делать, и решили все же оставить их Федору —вдруг сумеет выходить. Тот на радостях притащил из юрты с полпуда конской колбасы и  стал кругами ходить возле Андрея Ермолаевича.
Заметив, что якут не отходит от него, топограф, наконец, вспомнил про справку о переводе окрестных земель в госрезерв. Вынув из планшетки бланк геологоуправления, печатными буквами написал, что данный документ удостоверяет перевод долины речки Ягельная в госрезерв и введение на ее территории запрета на все виды промыслов.
Получив столь важную бумагу с гербом, якут  поклялся:
— Федор крепко госрезерв хранит! Крепче Эскери! — И вывел двух жеребцов из хотона: —Бери, дорога длинный, конь надо.
Через четыре дня топографический отряд  установил  на Большом Пике  первый триангуляционный пункт — ажурную трехгранную пирамиду из смолистых стволиков ошкуренной лиственницы. Ночью небосвод, как нарочно, затягивали тучи, и геодезист Петр никак не мог определить его координаты. Днем сплошной покров туч ветром  разрывало на серые дымные клочья. Их рукастые тени, ощупывая каждый отрог, крадучись уползали на запад, где дыбились  угрюмые цепи гор, но с вечера вновь наползала непроницаемая армада, пригоняемая со стороны Охотского моря. Просидев на холоде и ветру две ночи, Пётр, наконец,  поймал просвет, сквозь который открылись звезды для определения точных координат геодезического пункта.
Отсюда, с высоты  двух верст, простиравшаяся во все стороны необозримая горная страна, терялась в дымке горизонта, изрубленного зубцами пиков. Этот хаос беловерхих громад и лесистых долин предстояло в деталях нанести на карту. А на одиннадцати  господствующих гольцах построить триангуляторы. По ним, в дальнейшем,  можно будет делать точную привязку других объектов. (Старые карты были схематичны, бедны подробностями и не достоверно отображали местность). Работы непочатый край, но первый, самый трудный шаг  сделан.
В один из вечеров, кажется, как раз после установки триангулятора, когда все в ожидании ужина собрались у костра, Андрей Ермолаевич долго возился в палатке. Наконец, он вылез и торжественно объявил: «Дорогие друзья, сейчас будет говорить товарищ Сталин. После его выступления послушаем первомайскую демонстрацию в Москве. Внимание, включаю!»
В наступившей тишине из палатки раздался и понесся над заснеженными горами хрипловатый голос. Изосим и эвенки от удивления раскрыли рты: они никак не могли понять, откуда в палатке топографа оказался человек. А когда из нее донесся  грохот, а голос умолк, проводники со страхом переглянулись.
Глядя на них, Андрей Ермолаевич  с рабочими засмеялись. В это время сквозь брезентовую стенку понеслись возгласы множества людей, веселая музыка. Недоумению кочевников не было предела. Топограф вытер выступившие от смеха слезы и, подозвав ошеломленных таежников к палатке, откинул край брезента.
Тут Бюэн с ребятами и вовсе лишились дара речи. В их головах никак не укладывалось то, что в палатке говорят не люди, а  ящик с красным глазком под названием «радио».
Вскоре Андрей Ермолаевич выключил его, так как батареек был всего один комплект, да и те просроченные, а ему хотелось хоть раз в месяц слушать новости из Москвы.
Завершив работы на Пике, олений караван стал спускаться  на заснеженную лесистую равнину, через которую предстояло  добираться  ко второму гольцу.
Для отряда стало приятным сюрпризом отсутствие необходимости  бить тропу в глубоком снеге: благодаря мощным волнам весеннего тепла, внешний слой снежного покрова за день подтаивал, пропитывался влагой, а за ночь схватывался ледком — настом. Чтобы воспользоваться этим неожиданным подарком в полной мере, собрались и выехали до рассвета, как только стали редеть сумерки — в это время наст самый прочный. Несмотря на  широко раздвоенные копыта, олени, случалось,  всё же пробивали льдистую корку, и животные резали ноги об острые кромки. Снег  в таких местах обагрялся капельками крови. На  крутых участках каюры ни на секунду не выпускали из рук крепкий остол, которым притормаживали  разгонявшиеся нарты. 
Наконец, обоз выехал на равнину, залатанную темно-зелеными лоскутами ельников. Посреди неё  место  будущего пересечения «прямого» и «обратного»  маршрутов. (Если их наложить на карту получалась цифра восемь). Через несколько недель отряд, уже на обратном ходе, должен вернуться сюда же. Поэтому  здесь заложили продовольственный склад. В нем, кроме провианта, оставили и кое-что из зимних вещей. Олени, почувствовав, что нарты полегчали, побежали бойчее.
Открытое пространство зрительно приближало рассеченный ущельями хребет,  скрывавший голец Облачный — место установки следующей пирамиды. Людям казалось, что к вечеру непременно достигнут его. Но добрались лишь на второй день: чистый  воздух скрадывает расстояние.
Бюэну  эти места были знакомы, и он повел  караван к  среднему ущелью. По нему и подъем положе, и с перевала можно сразу спуститься  в долину, ведущую  прямо к гольцу.
Признаки весны  тут были  особенно  зримы. Обласканный теплым ветерком снег на солнцепеках таял вовсю. От освободившейся земли шел запах изопревшей травы, влажного ягеля. Загустел лес. Засновали стайки черноголовых синиц, чаще стали попадаться на глаза дятлы. Их размеренный стук, перемежающийся с барабанной трелью самцов, почти не смолкал. По тайге то и дело прокатывался густой шелест оседающих от тепла тяжелых пластов ноздреватого снега. Покорствуя дарованному теплу, набухали жизнью в оттаявшей земле семена, и из них проклевывались навстречу солнцу первые ростки. На головах оленей проступили вздутьями упругие бугорки, наполненные кровью. Скоро на их месте заветвятся мягкие, покрытые пушистой шерсткой, рога. К началу турнирных боев они закостенеют, приобретут стальную прочность, а в декабре-январе рога у быков отпадут. Важенки же еще долго будут ходить со старыми. Они необходимы им для защиты беспомощных оленят. (Опытный Бюэн взял в экспедицию только быков).
Оленям сейчас идти особенно трудно. Размякший снег, набиваясь между раздвоенными копытами, смерзался  льдистыми комочками и болезненно распирал их. К тому же, он налипал  на полозья. Чтобы облегчить скольжение, нарты то и дело  валили набок и ножом соскабливали снег.
На ночевку встали у подножия тощего сутулого отрожка. Попив из ручья воды, наблюдательный Андрей Ермолаевич заметил:
— Вода  железом отдает. Похоже, выше железосодержащая  руда. Надо в отчете отразить.
Пока Изосим с Васкэ кашеварили, Бюэн, отковав из гвоздиков крючки, наловил пеструшки и приготовил полный таз малосольной рыбы. Топограф по такому случаю плеснул в кружки спирт. «Разговорные капли» сделали свое дело — развязали людям языки. Суровый, неречистый Петр (бывало, за весь день слова не вымолвит), повернувшись к Бюэну, вдруг разродился длинной тирадой:
— Как живут, чем занимаются якуты — об этом мы теперь имеем довольно полное представление. А вот про эвенков ничего не знаем. Хотя очень любопытно, ведь ваш народ населяет огромную территорию от Енисея до Охотского моря. Я, к примеру, даже не знаю, отчего прежде вас звали тунгусами, а сейчас эвенками? Еще нам рассказывали, что вы, в отличие от якутов, отказываетесь жить в поселках. Это так?
Проводник, вынул только что разожженную трубку изо рта и зачем-то принялся выбивать ее о пенек. Его густые брови напряженно сомкнулись. Потом открыл костяную табакерку и опять долго вминал табак в чубук. Наконец, собравшись с мыслями, откинул со лба волосы, уселся поудобней и начал говорить, то и дело сбиваясь на родной язык. Изосим, хоть и сам не всегда все понимал, тут же  переводил.
— Это правда, поселок жить не хотим.  Как эвенку там жить? Оленю ягельники нужны. Олень кочует, мы кочуем. Летом кочуем, зимой кочуем — весь год кочуем с оленями. Так эвенк живет. Зверя убьем — ставим чум и много мясо едим. Праздник делаем.
Добрый дух Агды -  сын Сэвэки,   эвенку помогает. Агды поселок жить не пойдет. Он ходит по лесу и громом пугает чертей. Черт прячется. Агды везде его ищет. Найдет в чуме — бьет в чум. На дереве прячется — Агды дерево каменным топором колет, огонь пускает. Если в эвенке черт, в него может бить. Убьет, но черта выгонит… В каждом чуме тоже есть деревянный Агды с большой головой. Глаза маленькие, а рот большой. Его мы кормим, чтобы злых духов отгонял.
Когда эвенк умирает, кладем в колоду. Ставим на столбы  в лесу так, чтобы лицо смотрело на закат — раз человек ушел в ночь, дневной свет ему не нужен. А в поселке где поставишь колоду? То-то! Рядом оставляем лук, стрелы, чашку, топор, котел с дыркой, ичиги с пробитой подошвой. Ходим мимо — кладем в котел кусок мяса, сыпем табак. Учуга*, на котором ездил умерший, колем и его кровью мажем столбы и колоду.
— А для чего в котле и ичигах дырку делаете?
— Если мертвый захочет забрать — можем уйти через дырку. Мертвому даже лепешку делают с дыркой.

*Учуг – верховой олень.

Когда уходим от мертвого, следы укрываем снегом или ветками, чтобы его душа не нашла дорогу в стойбище. Чум, в котором он умер, сжигаем и говорим: «Не возвращайся, не вреди нам и своим детям»… Теперь понял, почему нельзя жить в поселке? Мёртвые всех сразу заберут. Нет, нет! Никак нельзя эвенку жить в поселке, — твердил  разволновавшийся Бюэн.
Эта тема для него была, похоже, самой болезненной. Немного  успокоившись, он продолжал: — После смерти плохой эвенк умирает навсегда. Его забирает  злой дух - Харги. Он живет под землей. А хорошего эвенка, чтобы на земле тесно не было, Сэвэки забирает через дыру в небе   в верхнее кочевье. Эта дыра — Северная звезда называется. Там все наоборот: у нас лето, там зима. Сэвэки — самый добрый дух. Он хозяин верхнего мира. Когда старое тело совсем пропадает, Сэвэки возвращает эвенка в тело младенца.
В горах тоже духи живут. Самый сильный — Калу. Эти духи могут перелетать в любое место, превращаться в людей или зверей. Портить их или лечить. Шаманы во время камлания разговаривают с ними, дают подарки, просят забрать болезнь обратно. Когда шаман камланит, он надевает шкуры, вешает колокольчики, железки, шапку с рогами. Ходит, прыгает и громко бьет в бубен колотушкой — лапой медведя. Шаман может ходить в  верхнее царство мертвых. Там узнает, у кого родится ребенок, кто зверя добудет, — переводил Бюэна Изосим.
— Ну, с духами разобрались, а сами-то чем занимаетесь?
Глубоко затянувшись, Бюэн уже уверенней продолжил:
— Женщины чум ставят, еду готовят, доят оленей, дрова рубят, шкуры выделывают, унты, одежду шьют, детей смотрят. У нас другая работа. Охраняем, пасем стадо, охотимся. В праздники несколько родов вместе собираем. Много едим. Танцуем — встаем лицом друг к другу, переминаемся с ноги на ногу и хоркаем, как ороны. Из ружей метко  стреляем. Загадки загадываем, кто больше отгадает.
— Загадай какую-нибудь, — попросил Петр.
— Старик стоит, небо подпирает?
Недолго думали слушатели,  враз отгадали:
—  Дым!
— Без крыльев летит, без голоса, а свистит?
— Ветер! — Опередив всех, азартно выкрикнул Андрей Ермолаевич.
— Быстро отгадываете. Загадаю потруднее: «В середине бревно, по бокам два озера, а внизу яма?»
— Нос, глаза и рот! — Сообразил Изосим.
— Молодец, голова хорошо работает! — Похвалил внучатого племянника проводник.
— Бюэн, ты так и не ответил, как все же вас правильно называть: тунгусы или эвенки? — Не унимался любознательный геодезист.
— Сами себя мы зовем эвэнкил. Слово «тунгусы» придумали лучи. Теперь так редко говорят.
— Вы с якутами на одной территории живете, а домашние животные у вас разные. У них лошади, у вас олени. Почему так?
— Когда Сэвэки решил дать людям оленей, он стал кидать их с верхнего кочевья. Мы постелили им мох, развели дымокуры. Олени упали на мох возле дымокуров. Им было мягко. Их не кусали комары и оводы. Вот у эвенков олень и прижился. А в других местах ороны падали прямо на землю. Ушиблись,  убежали.
Все рассмеялись от такого, по-детски наивного, толкования. Андрей Ермолаевич, вытирая выступившие от смеха слезы, напомнил:
— Товарищи, время позднее, пора спать. Спасибо, Бюэн, за интересную информацию, если что еще вспомнишь, завтра доскажешь.

* * *

Миновала еще одна неделя. Очередная  пирамидка увенчала  голец. Отряд, выполняя топографическую съемку местности, продолжал двигаться на север. Ночные заморозки прекратились. Люди сменили тяжелую зимнюю одежду на летнюю. На ноги вместо меховых унтов надели легкие ичиги из лосины, выложенные киусом.
Тонкий  смолистый аромат распушившейся мягкими светло-зелёными  иглами лиственницы густо пропитал воздух. В тайгу пришла та благодатная пора, когда уже довольно тепло, но кровососы еще не расплодились. Изредка пикировали лишь пережившие зиму крупные комары, но их было так мало, что Изосим из сочувствия даже позволял им насосаться крови.
Пользуясь потеплением и отсутствием гнуса, на очередной стоянке, разбитой рядом с небольшим, в три юрты, наслегом, палатки не ставили. Расстелив шкуры прямо на земле, легли в  под открытым небом, хотя якуты утверждали, что ночью «небо начнет плакать» и  уговаривали ночевать в юртах.
— У доброго хозяина и возле юрты хорошо, а у худого и у очага замерзнешь, —  отговаривался Андрей Ермолаевич, забираясь в полюбившийся  спальник из шкур толсторогов — снежных баранов. В отличие от оленьих, они не продырявлены личинками оводов, да и мех у них более стойкий.
Среди ночи толпа туч, отдыхавшая на склоне хребта, тяжело толкаясь во тьме, действительно сползла на пойму, и посыпал некрупный, но частый дождь. Пришлось-таки перебираться в юрты к якутам. Прежде чем зайти, долго вытирали сапоги о втоптанный в землю пучок веток. Утром подивились тому, как набухла речка. В этих краях всегда так — почва из-за вечной мерзлоты пресыщена влагой, и даже непродолжительные осадки вызывают заметный подъем воды.
Подмытая течением часть берега, на глазах людей обрушилась, обнажив, к общему восторгу, кладбище мамонтов. Из мощной льдистой жилы с вмерзшей в нее галькой и песком торчали кости. Среди них выделялся громадный череп с глазницами, забитыми льдом и грунтом. Топограф, никогда прежде не видевший столь хорошо сохранившиеся останки доисторических исполинов, бегал, фотографируя то  их, то  якутов, которые тут же принялись откапывать и сортировать кости.
Мощные, нежно-кремового цвета бивни они освободили  в первую очередь и сразу унесли к юртам. Каждый бивень тянул пуда на четыре. Здесь их тщательно вымыли и, чтобы после извлечения из промерзшего грунта  они   не растрескались, завернули, каждый в отдельности, в толстый слой ягеля, после чего закопали в землю прямо в юрте. Там они будут лежать долгие месяцы, постепенно отдавая накопившуюся нутряную влагу. Только после этого из бивня можно будет вырезать посуду и красивые поделки: скребки, рукоятки ножей, фигурки людей и богов, гребни, застежки на оленью упряжь. Полуторасаженные ребра тоже пойдут в дело — якуты используют их при сооружении каркаса юрты.
По местным преданиям, именно мамонт — Шэли — помог Сэвэки сотворить землю, подняв ее бивнями со дна первозданного моря. Вода в нем дважды в день опускается и поднимается, потому что духи умерших мамонтов  в это время приходят на водопой.
На следующий день, как только немного подсохло, отряд тронулся в путь. Полозья нарт скользили по влажной траве и зеленовато-белому ягелю, мыльно-скользкому после дождя, как по снегу.
— Сколько мяса, сколько мяса! — Подстрекательски трещали с деревьев возле вчерашнего оползня лощеные сороки. Подъехав ближе, люди увидели, что за ночь от берега отвалился еще один пласт земли и из голубоватой линзы обнажился шерстистый бок взрослого мамонта. Из-под его живота выглядывала голова мамонтенка с бивнями всего в четыре вершка. Собаки оленеводов уже разнюхали этот  склад мяса и успели выгрызть в мерзлом боку мамаши темно-красные оспины.
Андрей Ермолаевич, спрыгнув с гнедого жеребца, принялся с удвоенным азартом фотографировать уникальное обнажение со всех сторон. Потом ножом вырезал для зоологов кусок шкуры, покрытый длинной рыжевато-бурой шерстью. Мамонтятина на срезе выглядела так же свежо, как мясо недавно убитого медведя. Только пахло не кровью, а сырой землей, да волокна мышц были гораздо толще.
— Жаль, спины не видно. Поглядеть бы, есть ли там горб, в котором мамонты, как рассказывали на лекции, откладывали жир про запас.
— Андрей Ермолаевич, а где эти мамонты живут? Я их следов никогда не встречал, —поинтересовался Изосим.
— Еще бы! Они же вымерли во время последнего оледенения, примерно десять тысяч лет назад, но некоторые, как видишь, благодаря вечной мерзлоте, великолепно сохранились. Столько лет прошло, а мясо даже цвет не изменило. Поразительно!
Вскоре караван въехал в расщелину, ведущую к группе  кряжей, исполосованных языками ледников, спускающихся из-под снежных шлемов, венчающих куполообразные  вершины. И без того узкий проход, все более сужаясь, превращался в мрачную теснину, в которой  дул встречный ветер. Олени с трудом тянули нарты. Впереди на скалистую площадку выскочили снежные бараны. Увидев людей, они развернулись и, без всякого напряжения  прыгая по камням, взбежали  на гребень. Понаблюдав некоторое время за пришельцами, скрылись.
Наконец подъем позади. На перевале стояли дарственные столбы, увешанные черепами, рогами, лоскутками — похоже,  этим проходом люди пользуются давно и часто. Бюэн тоже привязал белую тряпочку со словами «не обижай нас, Сэвэки».
Перевалив пологую седловину, начали спуск. Стены расщелины  расступались, открывая вид на уже совершенно зеленую пойму, весьма просторную и ровную. На фоне оставшихся за спиной каменных громад, где ничего, кроме мхов и лишайников не росло, а в верхней части и вовсе одни безжизненные скалы и лед, этот обширный тихий оазис, состоящий из кедров и берез, уже выпустивших молодые листочки, вызывал умиление. Заметив одинокую струйку дыма над деревьями, Андрей Ермолаевич дал команду Бюэну вести аргиш* к ней.


На лесной полянке, покрытой темно-зелеными курчавыми стебельками брусники, над костром на косо воткнутой палке висел прокопченный чайник. Судя по тому, что  запотевшие бока лоснились от капелек воды, подвешен он был недавно. Огляделись — вокруг ни души. Только на смолистом сучке сосны болталось старинное длинноствольное ружье с курком, похожим на оттопыренный большой палец. Деревянный приклад, видимо, треснувший, обмотан сыромятиной. Тут же на тонком ремешке кожаная сумочка с патронами и привязанным к ней кресалом.
Остановившись поодаль, Бюэн стал распрягать утомленных оронов.Кусты зашевелились, показался маленький тщедушный дедок, легко тянувший несколько сухостоин. На нем  потертая куртка из лосины и кожаные штаны из кабарожьей замши. На ногах — изношенные ичиги со свежими заплатками. 
Старенький на вид эвенк на самом деле  был  крепким, как одинокий дуб, привыкший жить без поддержки собратьев, промысловиком. За ним, поглядывая по сторонам большими умными глазами, брел, вместо собаки, олень с вялыми от усталости ушами.
Эвенк подошел к костерку и тихо опустил стволики. Рядом воткнул посох — длинную палку с железным наконечником. В верхней части посоха торчал сучок, оставленный специально, чтобы удобно было класть ружье для большей точности выстрела. Присел на корточки, набил трубку с коротким прямым мундштуком. Выхватив из огня горящую ветку, прикурил и стал попыхивать дымом, как бы и не замечая незваных соседей. Его  морщинистое, как высохшее яблоко, желтовато-смуглое лицо с широким, чуть приплюснутым носом, было отрешенно. На верхней губе жиденькие волоски. Не менее редкая бородка топорщится двумя серебристыми пучочками.
Люди почувствовали себя неловко — раскинулись на полянке вольготным станом, не спросив разрешения у хозяина. Некоторое время они сидели молча, наблюдая за  разгорающимся костром. Взлетающие искорки, кружась, словно светлячки, растворялись в сгущающихся сумерках. Было тепло и тихо, только заунывное зудение комаров едва нарушали безмолвие ночи. Чтобы снять неловкость положения, Топограф вынул из мешка фляжку и, красноречиво побулькивая, направился к деду. Сдержанное равнодушие с лица старика мгновенно исчезло. Узкие карие глазки глянули на шедшего приветливо, лицо вмиг омолодила подкупающая своей открытостью улыбка.
Поздоровались. Андрей Ермолаевич еще раз выразительно побулькал содержимым баклажки. Эвенк молча достал берестяную кружку. Через минуту они уже знакомились:
— Окирэ.
— Андрей.
А после второй стали лучшими друзьями.
Оказалось, что старик третий сезон промышляет здесь кабарожек.
— Этот год восемь кабарга видел, струйника** нет. Худая охота, — посетовал он.
— А на медведя не пробовали охотиться? Мы недавно след муравейника*** пересекли.

*Аргиш (эвенк.) – олений караван.
     **Струйник – самец кабарги, добываемый, в основном, ради «струи» - целебной мускусной железы.
   *** Муравейник – мелкий, как правило молодой медведь, нередко питающийся муравьями.

— Амаку нельзя убивать. Эвенки от него посли.
— С чего это вы взяли?
— Слусай, если не знаесь! У первой пары люди было сетыре сына и пять досерей. Зенились сыны на досерях — одна лисняя осталась. Самая красивая. В доме все стали с ней ругаться. Отец выгнал ее в лес. Там она встретила амаку и стала с ним зить. От них посел нас народ.
Однако, когда осень надо желсь или жир для больного, можно ходить к амаке в гости*. Надо только просить разресение у Сэвэки  взять медведя.  Когда взял амаку, скажи: «Не сердись, дедуска, лесить больного жир надо». А когда скуру снял: «Дедуска, тебя не я обдираю, а муравьи тебя секосут». Голову надо насадить на молодой ствол и ветку в пасть ставить, тогда дух амаки за тобой не ходит. Селится в маленьком медведе, —  разъяснял старик  Андрею Ермолаевичу.

*Эвенки, чтобы не сердить и не обижать зверя, никогда не говорят «иду на охоту», вместо  этого говорят «иду гости».

— Окирэ,  где твой чум, стадо? — Поинтересовался  подошедший Бюэн.
— Я — не оленный эвенк, я — охотник. Зена умерла. Больсе не зенился.
— Ахия ачин бэе ангадякан (муж без жены — сирота),, — посочувствовал Бюэн.
— Одному тоже хоросо. Куда хосю — туда иду. Никого ни спрасиваю. Сын искал меня, уговорил с ним зить. Три круга зил. Как болел, усел — засем лисний рот. Дети пусть хоросо едят. Правильно делал — болезнь усла. Теперь зиву один, след зверя пока не теряю.
— Окирэ, вы так хорошо говорите по-русски!
— С усеным долго ходил. Он писал, смотрел нас народ. Он меня усил.
Немного помолчав, дед хитровато сощурил черточки глаз и пристально посмотрел на топографа:
— Андрей, мозесь порох мал-мало дари? Я свой консял. Сколько ни бей кресалом о кремень,  пороха нет — пуля не летит, — сказал он подкупающе ласково.
Получив в руки нераспечатанную коробку дымного пороха, охотник осоловел от счастья и потешно замигал, будто плакать собрался от невиданной щедрости.
Андрей Ермолаевич, видя, что старик почти не ест, только чай пьет, стал подсовывать ему кусочки рафинада. Старик откусывал сахар по чуть-чуть и подолгу с наслаждением сосал его.
— Однако, сласе березового сока. Когда во рту сладко, и зизнь сласе, — жмурился он от удовольствия. — Андрей, где такой камень брал? Скази, тозе буду колоть — топор крепкий есть.
— Извини, Окирэ. Топором такой камень не добыть. Его варят из корней сахарной свеклы, а она в этих краях не растет. Хочешь, не хочешь, придется тебе собольи шкурки на сахар менять.
— Тебя, насальник, усили, усили, а ты не знаесь, как корень растить. У нас летом много солнца — все растет. — Окирэ встал, подложил в костер веток. Снова присел рядом с топографом, и смущенно протянул кружку:
— Мозесь лей есе? Окирэ крепко гулять хосет…
В прогоравшем костре переменчиво мерцали угли. Язычки пламени, очнувшись, вдруг пробегали по суставчатым головешкам и опять затаивались, накапливая жар для нового всплеска. Кто-то из рабочих подложил сучьев. Отсветы ожившего огня забегали, заиграли по мужественным, заросшим  лицам. На яркий свет метелицей налетели мелкие бабочки.  Хорошо возле костра, тепло, уютно. Глядишь, как огонь съедает сушняк, как  разгораются и тают угли, и тело охватывает ощущение такого блаженного покоя, что не хочется даже рукой шевелить.      
    Укрывая спину заснувшего возле костра старика, один из рабочих заметил:
— До чего непритязательный народ, дальше некуда. Выпил, покурил трубку и свернулся себе калачиком прямо на земле, без покрова.
— Эх, как бы вас приучить к такой простоте — цены бы вам в «поле» не было, — с мечтательной улыбкой произнес начальник отряда, закручивая переросший ус на палец…
Неутомимый дед спозаранку зарядил патроны и, сбегав в кедрач,  подстрелил  двух глухарей-петухов. Ощипал, выпотрошил и одного сразу насадил на вертел. Аромат покрывающегося янтарной коркой мяса, поплыл по стану, расшевелил народ.
Умывшись, Андрей Ермолаевич поставил на пенек походное зеркало и сел бриться. Окирэ с любопытством наблюдал за тем, как вместе с мыльной пеной слезает густая щетина и каким гладким, молодым становится лицо нового русского друга. Он подошел поближе и отчетливо увидел в зеркале себя и все, что позади. Удивленно вглядываясь в отражение, старик то наклонял голову, то строил рожицы, то махал рукой:
— Как в такое маленькое окно я уместился? И деревья, и небо тозе. Как так полусается? — изумлялся он.
— Это не ты, а твое отражение. Такое же, как в спокойной воде.
— Не глупый, понимаю, но в твоем «озере» мало воды, а видно много и хоросо.
Окирэ шлепнул себя по щеке.
— Комара пугать надо, — произнёс он и ушел на край полянки. Там наломал охапку багульника, усеянного темно-зелеными листьями-чешуйками. Вернувшись, мелко нарубил его  топориком  и  ссыпал в котелок с водой. С полчаса кипятил на слабом огне. Когда отвар остыл, помазал зеленоватой жидкостью одежду, лицо, руки. Крылатые кровопийцы сразу потеряли к нему интерес.
— Фантастика! Да вы, Окирэ, настоящий шаман, — восхитился топограф и попросил разрешения намазаться чудотворной жидкостью.
— Бери. Багульник много, есе варю.
— Сколько сезонов в поле, а про такое простецкое средство не знал.
— В тайге все есть, смотри надо, — скромно заметил Окирэ.
Срубленная вчера на стойки для палатки береза на срезе окрасилась в синеватый цвет.
«В почве Теплой долины много меди», — сделал в журнале очередную пометку для геологов Андрей Ермолаевич.

* * *

Через неделю топографический  отряд  развернул  лагерь перед моренным валом. За ним возвышался туповерхий голец с трогательным названием Лысый Дед — крайняя, самая северная точка маршрута. На его вершине предстояло соорудить пирамиду и провести  очередную топосъемку окрестностей. После этого отряд повернёт обратно и  пойдет по зеркально отраженному маршруту к устью Быстрой речки, замыкая в итоге прямой и обратный маршруты.
Старик Окирэ пришёл  с ними. Он вспомнил, что в окрестностях Лысого Деда в молодости удачно охотился на кабаргу, и решил вновь попытать тут  счастья. Пока шли он через каждые саженей сто  внезапно громко вскрикивал: «От! От!» Поначалу это  отнесли это к стариковским причудам, но когда крики повторились, быть может, в десятый раз, Андрей Ермолаевич не утерпел и поинтересовался:
— Окирэ, зачем вы так  кричите?
— Сто не понятно? Амаке говорю: «Уходи, брат, дай мне ходи».
На сыроватой тропе, действительно, обнаружили свежие отпечатки когтистых лап двух медведей: огромные и поменьше.
— Больсой амака сюзака гонял, — определил Окирэ.
Увидев, что рабочие топчутся по следам, эвенк разволновался:
— Не ходи след, — тихо попросил он.
— Почему, не ходи?
— Амака сердится. Будет думать, не признаем, сто он тут хозяин. Смотри задиры. Для нас делал.
Все запрокинули головы и увидели разодранную когтями кору на стволе громадной ели.
— Как он до такой высоты дотянулся? — Удивился кто-то из рабочих. — Видать, большой твой хозяин.
— Да, сильно больсой. Сердить не надо.
Восхождение на голец не сулило осложнений: крутые, неприступные, на первый взгляд, склоны в нескольких местах разрезали каменистые желоба — следы сползших ледников. Оставленные  ими моренные валы – каменные запруды, вытянутой дугой обрамляющие желоба понизу, указывали  докуда доползал ледник, а затем отступил сотни или тысячи лет назад.
Андрей Ермолаевич с рабочим  отправились  по  ближнему желобу на голец для разведки и первичной топосъемки. Вместе с ними по краям желоба взбирались  хвойные деревья, цеплявшиеся за каждую щепотку плодородной  почвы. Верхней границы леса достигали только лиственницы. Видимо, это единственная порода, способная выжить в суровом высокогорье. Но какой жалкий вид имеют здесь эти деревца, вклинившиеся в мертвые камни, и какой ценою они платят за жизнь! Их стволики вместе с кронами изогнуты в смиренном  поклоне. Такую форму они приобрели из-за губительных ветров, дующих чаще всего  с севера и северо-запада. У многих корни обнажены, верхушки засохли, да и сами стволы почти мертвы. Жизни в них всего-навсего капелька, бережно спрятанная с подветренной стороны под узкой полоской коры. Напоминают они изувеченных воинов, выживших на поле брани,  сиротливо стоящих  среди погибших товарищей.
Наблюдая за парящим над гольцом беркутом, Андрей Ермолаевич боковым зрением заметил, как  наверху вдруг замутнело серое облачко пыли. Пригляделся. Оно приближалось, на глазах превращаясь в грохочущую каменно-пылевую лавину, несущуюся по желобу прямо на них. Топограф схватил рабочего за руку и,  в три прыжка достигнув выступавшей из курумника глыбы, буквально прилип   к ее подножию. Град камней оглушительно загремел прямо над головами. Скала-защитница от ударов вздрагивала, но терпела. Грохот усиливался, и путники уже прощались с жизнью, но, слава Богу, камнепад пронесся, так и не сумев расколоть или столкнуть их спасительницу.
Оглушенные разведчики встали засыпанные  с ног до головы серой крошкой и пылью. От запаха множества искр, высеченных при ударах камней, першило в носу. Бледный Андрей Ермолаевич, даже не отряхнувшись, первым делом снял рюкзак и вынул из него ящичек, в котором хранился теодолит, и облегченно вздохнул — прибор не пострадал.
Нашлась и выроненная рабочим тренога. Правда, помятая. Осмотрев ее, рабочий успокоил начальника — поломка несложная, отремонтирую.
За пять дней все запланированные на гольце и в его окрестностях работы были выполнены. Андрей Ермолаевич был доволен: отряд шел с опережением графика, и посему  решил остаться здесь, в обустроенном и обжитом лагере, на два дня. Подошло время помыться, постираться, подремонтироваться.
В отдельной палатке докрасна раскочегарили обложенную крупным галечником железную печь, нагрели в котле воду, застелили пол свежесрезанной травой, наломали березовых веников и по очереди, группами в два-три человека, попарились.
Окирэ, слушая дикие вскрикивания людей и частые шлепки веников, пришел в ужас. «Видно, там злой дух их колотит, как бы меня не побил. Не пойду в эту палатку». Но когда красные, как вареные раки, мужики стали выбегать из нее и с радостными, счастливыми воплями прыгать в ручей, понял, что это истязание совершается добровольно и, похоже, лучи даже нравится.

ДОРОГА  ДОМОЙ

Криками «От! От!» Бюэн разбудил дремавшее под защитой дыма стадо. Зашевелился, разорвался войлок из спин лежащих оленей. Животные перестав жевать, лениво поднимаются, потягиваются и смотрят то на каюра, то на вожака. Заарканив его, Бюэн пытается надеть на него упряжь. Сильный бык, дико кося большие круглые глаза, упирается. Наконец, сдается и покорно идет к передним нартам. После этого остальные ороны, трубно рюхая, сами подходят к нартам и занимают свои места в караване. Через полчаса аргиш собран и идет на юг — отряд повернул на «обратный ход», чтобы в сентябре замкнуть маршрут, накрывающий топографической съемкой, огромный горно-таежный край.
Окирэ, добывший у подножья гольца уже трех струйников, объявил:
— Позалуй, вас лагерь останусь — стол есть, лавка есть, весером сидеть буду, вас вспоминать буду.
— Спасибо! Аят бикэллу — до свидания! — С грустью прощались топографы, привыкшие к симпатичному и забавному  старикану.

* * *

Отряду предстоял переход на запад, в долину, закрытую от них длинным и, пожалуй, самым высоким на этой территории хребтом. Доступный перевал находился в проёме  между двух вершин. Вышли к нему в полдень. От многоцветья  причудливо изгибающихся пластов скальных обнажений  у путников разбегались глаза. Эта  «радуга» с лихвой компенсировала салатную бледность лишайников, покрывавших отвесные скаты. Как вскоре выяснилось, эта теснина  обладает  занятным свойством — малейший шорох усиливался и множился долгим эхом.
Хотя июнь уже был на исходе, весна сюда только подступилась. В боковых разломах и нишах лежал оледеневший снег. Из-под него сочились тоненькие струйки. Собираясь в ручеек, они текли по льду, точнее будет сказать – по леднику, покрывающему дно ущелья. Местами вода промыла в нем щелевидные  каньончики. Их полупрозрачные стенки, словно подсвеченные изнутри, лучились и переливались на  плавных извивах голубым перламутром. Было очевидно, что, не успевая растаять за лето, лед лежит здесь круглый год.
В одном месте  промытая во льду   талой водой  голубоватая  щель  подступала почти вплотную к скалистому выступу, и каравану, чтобы продолжать движение, пришлось пересекать нее.
Олени широко ставили клешнястые копыта и, подняв хвостики, словно боялись  промочить, перепрыгивали  парами. Один бык всё же  поскользнулся и съехал в щель задом. Не успей подбежать Бюэн и воткнуть перед заскользившими за ним  нартами свой посох с металлическим наконечником, дело могло принять серьезный оборот.
Застрявший олень, повиснув на потяге, в ужасе забился, проваливаясь все глубже. В шеи остальных оленей удавкой врезались упряжные ремни, они, задыхаясь, хрипели, но старательно тянули, стуча о лед копытами. Однако им недоставало сил выдернуть застрявшего собрата. Подбежали рабочие. Общими усилиями вытащили перепуганное животное. Сняли упряжь, а на его место поставили запасного оленя. В память об этом происшествии ручей был нанесен на карту под именем  «Скользкий».
Наконец, теснина расступилась. Караван из царства льда вновь попал в лето. Открывшуюся путникам широкую террасу  покрывали не только деревья, но и  луга, пестревшие множеством цветов — желтых, голубых, белых. На солнцепеках янтарными гроздями рассыпана наливающаяся сладким соком морошка. Колючие кусты шиповника, возвышаясь над ней, покачивали на легком ветру распустившиеся  розочки.
По удобной изложине съехали на бескрайнюю ровную марь. Только в двух местах ее мшистая гладь вспучивалась невысокими грядами. Ярко-зеленые мхи, усыпанные крохотными кустиками клюквы, перемежались чашами озёр и реденькими рощицами чахлых берёз. Это уникальное по жизнестойкости дерево, благодаря своей способности выпускать и поверхностные корни, может расти как на скалах, так и на  столь зыбкой почве.
По количеству же гнуса эта местность смело могла претендовать на звание самого продуктивного питомника кровососов. Как только караван вторгся во владения этих злобных насекомых, многомиллионные полчища, как будто получив чью-то команду, серым пеплом накрыли свежую поживу. Пока люди торопливо доставали накомарники, оголодавшие насекомые успели довести  их до исступления.
Если бы Господь надумал создать на Земле ад, то эти мари подошли бы для этой цели  как нельзя лучше — ни одно живое существо не в состоянии жить здесь постоянно. За все время, пока аргиш шел по мари, путники не встретили ни одного зверя, ни одной птицы. Люди стали раздражительными, резкими в движениях. Было непонятно, как путники   и олени вытерпели такие   страшные  муки и вырвались из этого ада, не тронувшись умом.
Среди свирепствующих тут кровосов, самые страшные бич — неистребимая мошка. Она проникает в любое место, но больше всего любит веки, набивается в волосы, в подмышки. Покусанное мошкой лицо опухает так, что на него страшно смотреть. На месте укуса появляется кровоточащая, нестерпимо зудящая ранка. Причем, если попытаться почесать место укуса, то жжение только усиливается.
Чуть меньше докучает другой мучитель — мокрец. Эти мельчайшие, почти невидимые насекомые облепляют, как паутина, их даже согнать невозможно. Приходится время от времени просто стирать их рукой с лица и шеи. Отбиваясь от кровопийц, все вспоминали отвар багульника и кляли себя за то, что не прихватили в запас его пахучих веток. Оказалось, что тут он не растет.
Больше всех доставалось запряженным оленям — ни почесаться, ни потереться. От болезненных укусов в пах и живот они беспрестанно подергивали шкурой, сучили ногами. Лошадок же выручали длинные, до земли, хвосты. Они умудрялись охлестывать ими почти все тело.
Слава богу, что паутов* не было: укусы этих крупных «бомбардировщиков» самые  болезненные. А их подкожные и носоглоточные личинки  превращают жизнь оленей в сущий ад. Стадо охватывает паника — животные беспорядочно носятся с места на место, пытаясь спастись, и сильно худеют.

*Паут – просторечное название овода.

Шагать по податливому мшистому ковру среди дурманящих испарений и без кровососов тяжело, а тут полный набор «удовольствий». Мари никто не любит, но у «полевиков» нет такого понятия: «любишь, не любишь» — идешь туда, куда указано в задании.
Впереди блеснула гладь озера. Над ним пухли, опускаясь все ниже, черногрудые, с обвислым пузом тучи. На ходу созревая, они зачернили все небо. Воздух, пронизанный напряженностью электрического поля, казалось, вот-вот заискрится,  взорвется. От заметавшегося в испуге ветра повеяло прохладой. С глухим стуком упали первые увесистые капли и почти сразу на караван хлынул ливневый косохлест. Ослепительный блеск обжег глаза. Еще и еще! Сухо щелкали, катились громовые раскаты. Молнии, вспарывая и полосуя брюхатые тучи, неожиданно-остро ломаясь и скрещиваясь, обстреливали отряд огненным частоколом. Земная твердь от их резких ударов беспрестанно вздрагивала и, казалось, вот-вот расколется. Беспрерывная канонада заглушала все звуки. Путникам приходилось объясняться жестами.
Шквалистый ветер вкупе с потоками воды валил с ног все живое. И было удивительно видеть, как по илистой кайме озера, окатываемой гребнями частых волн, бегала плотно сбитая коричневатая пуночка. Старательно склевывая вымываемые потоками воды поживки, она подергивала от удовольствия черной треуголкой хвоста. Вкусно! Ох, как вкусно! Но вот и она не выдержала, юркнула под кочку с раскидистой шапкой травы.
Ливень длился не более десяти минут, но уже после первой  путники промокли так, будто только что искупались в озере, по берегу которого шли. И вся местность, как губка, пропиталась влагой. Куда ни глянь — всюду вода.
Дождь прекратился внезапно, но бугристые тучи, стряхнув с себя последние капли, еще долго подсвечивали окрестности голубоватыми сполохами. Наконец, ветер разорвал отощавшие  громады — и на землю хлынули серебристые снопы света. К вечеру над головой сиял чисто вымытый, пронзительно-синий небосвод. Такую густую, сочную синеву увидишь ещё разве что осенью.
Ломаные зубцы гор, замаячившие вдали, взбодрили путников. Равнина пошла на подъём. Появился лес. Правда, пока  низкорослый и прозрачный, не чета высокоствольному, растущему в родной Изосиму Впадине! Воздух стал суше и задышалось легче. Сразу захотелось есть, пить. Чтобы не задерживаться, на ходу собирали мясистую морошку. Наберешь полную пригоршню, положишь в рот, и она тут же тает сплошным сладким соком. Наклонившись за очередной порцией ягод, глазастый Бюэн заметил в траве что-то белое. Раздвинул  её   — человеческий череп с полуоткрытой челюстью. Во лбу — круглая дырка. На земле многочисленные  кости. Из под них выглядывают какие-то вещи. Оказалось – браунинг с обоймой патронов, цейсовский бинокль, золотые часы и портсигар. В разодранных (зверьем?) остатках кителя уцелели документы на имя Бородина Александра Викторовича, выданные в Петрограде, медальон с фотографией дамы с девочкой, похожей на ангелочка, и сморщенный кожаный мешочек. Как только его взяли в руки, он разошелся по шву и в образовавшуюся щелку полились бледно-желтые крупинки.
— Вот оно, подтверждение главного свойства золота — притягивать смерть, — грустно заметил Андрей Ермолаевич.
Предав земле останки, двинулись дальше.

* * *

Долины, перемежаясь с горными цепями, на  господствующих вершинах которых сооружали триангуляционные пирамидки,  сменяли одна другую. Люди порой путались в череде переходов и начинали спорить, где случилось то или иное событие. Не заметили, как пролетел июль и начался август.
Караван шел по очередной, ограниченной горными хребтами долине. Поскольку  речную пойму покрывали густые заросли, Бюэн придерживался хорошо набитой звериной тропы, тянущейся вдоль подножия хребта. Было жарко, глаза путников заливало солёным потом. Едущим впереди частенько приходилось вставать с нарт и махать топором, прорубая проход в лесных завалах. Неожиданно повалился, забил ногами и захрипел самый сильный орон. Через минуту он стих. Все потрясенно переглядывались.
— Сердце лопнуло — сильно старался, — объяснил проводник. — Надо распрягать, запасного ставить.
— Точно, от перегрузки?
— Точно, точно!
— Тогда режь горло. Кровь спустим, на мясо пойдет, — распорядился хозяйственный Андрей Ермолаевич.
Разделав тушу, подавленные дурными предчувствиями, полевики торопливо покинули это место. Выйдя на речную косу, встали на ночевку.
В воздухе стоял неумолчный рокот горного потока. Когда ветер затихал, отчетливо было слышно, как вода тащит по дну камни, стукая их друг о друга. Солнце, раскаленное за день добела, опускаясь, быстро остывало. Ещё заметнее  и быстрее  остывала   тайга – сказывалась  многометровая вечная мерзлота.
Обомшевшие пни от спиленных кедров и лиственниц говорили о близости людей. Действительно, через версту отряд вышел на брошенное, заросшее березами поселение. Могильная тишь царила на том месте, где некогда кипела жизнь со своими страстями, радостями и горестями. Скрупулезный Андрей Ермолаевич пересчитал постройки и нанес их местоположение в  рабочий журнал, подписав «нежилой хутор». Неподалеку обнаружили погост: низенькие срубы с двускатными крышами и крестами на них, тоже увенчанные крышами, но значительно меньших размеров. Часть могил без срубов, только с крестами.
Не ведали топографы, что это тот самый скит, где отец Изосима - Корней, много лет назад нашел профессора Григория и Ефимию. И что если поехать на северо-запад, то можно упереться в монастырь, а если двинуться прямо на север, то попадёшь  в притаившийся за Синими горами староверческий скит. Не ведали они и о том, что несколько дней назад их отряд прошел всего в нескольких верстах от пепелища гарнизона лосевцев…
Дальше маршрут вел к горам, сплошь покрытым угловатыми глыбами. Сыпь лишайников багряного цвета делала камни похожими на зажженные факелы. Лес поредел и отряду открылась голая, лишенная растительности, трехгранная гора — Клык. Только отдельные низкорослые кустики полярной березы и  зелёные куртинки можжевельника оживляли его угрюмые склоны.
Подъем  на её вершину оказался необычайно крутым и сложным. А ведь приходилось еще нести увесистые заготовки для постройки пирамиды. Вобщем, попотеть пришлось изрядно. К тому же, из-за непогоды  опять  пришлось две ночи дежурить на вершине — караулить звезды. Внизу тепло, но донимают оводы. Наверху оводов нет, но до костей продувает холодный ветер. Хороший костер не разложишь: дров вобрез, только те, что подняли с собой. Но никто не роптал — знали: когда, усталые, спустятся вниз, их встретит жаркий костер, а чай, который нальют им товарищи, будет самым вкусным на всем белом свете. Ведь только перенеся лишения или  выложившись до предела, можно в полной мере оценить такие, казалось бы, малозначительные в обыденной жизни радости.

* * *

По календарю еще лето, но в эти края по ночам уже наведывалась осень. Речки задышали знобкой стынью. Склоны испятнали яркие, сочные мазки от вянущей растительности. В прозрачном воздухе гребни гор проступали столь четко и рельефно, что казалось, будто они придвинулись. Высокий небосвод заливала густая синева, а ночью звезды  сияли так, будто их начистили меховой рукавицей.
Давно смолкли пернатые. Лишь гортанные крики первых стай диких гусей и трубная, далеко разносившаяся по поднебесью, перекличка журавлей, гонимых северным ветром в теплые страны, рвали душу. Одни лебеди пролетали молча, важно. В тяжелых, затяжных взмахах их крыльев —царственное величие.
Тайга, запасая семена следующей жизни, замерла, удивленная своей невероятной, но недолгой красотой — пройдет три-четыре недели, и это великолепие исчезнет. Все покорится зиме. Земля и небо  сольются в метельных хороводах в один цвет. А пока на высокогорных полянах, покрытых сизым ковром голубики, вовсю жируют глухари; отъедаются с утра до вечера, готовясь к зиме медведи. В предгорьях, на кровавой бруснике и кедровом стланике, благоденствуют непуганые стаи краснобровых куропаток. Когда караван приближался к ним, старшая резко вскрикивала, однако соплеменницы продолжали столоваться, как ни в чем не бывало. И начинали нехотя, вразвалку отбегать, лишь когда аргиш подходил совсем близко.
— Братцы, шабаш, встаем на ночевку, — скомандовал, наконец, начальник партии.
— Пошли мало-мало вперед, — попросил его проводник. — Мяса надо.
— Причем тут мясо?
— Эта поляна много грибов. Сохатый грибы любит. Засаду тут  делать буду.
Изосиму не пришлось долго уговаривать Бюэна взять его с собой. Сели так, чтобы подошедший зверь оказался напротив испятнанного лика луны — так вернее целиться. Союзник ветер торопил тучи, обнажая испещренное серебристыми искорками черное небо.
Что-то зашумело. Среди деревьев во тьме замелькали огоньки. Они быстро пересекли поляну и углубились в лес. Охотники чувствовали, что вокруг что-то происходит. В воздухе запахло опасностью. Но потихоньку непонятная напряженность рассеялась.
Бык появился на дальнем краю поляны с редкими деревьями поздно, под самое утро, когда охотники уже потеряли надежду. Зато какой — натуральный великан пудов  за тридцать! Однако для верного выстрела зверь находился далековато.
Медленно двигаясь, лось поедал крепкие белые грибы, обходя червивые. Насытившись, поднял украшенную двумя мощными лопатами рогов голову, вытянул шею и коротко мыкнул. Мыкнул не во всю мощь, а сипло, будто горло прочищал. Потом, всхрапывая от переполнявшего ожидания схватки с воображаемым соперником, принялся бить копытом гонную яму. Накалившись страстью, простонал уже протяжно, что было силы.
- Поел, драться хочет. Гон у них за матку, - пояснил Бюэн.
Из противоположного распадка откликнулись на вызов сразу двое. Через несколько минут до охотников донесся треск ветвей, и они увидели, что к «трубачу» выбежал  один из них. Сближаясь, соперники  нацелили друг на друга рога и забили в ярости копытами.
—Точно, драться будут, — прошептал  эвенк.
Но произошло нечто странное: животные стали… танцевать, высоко подпрыгивая и одновременно разворачиваясь в воздухе так легко и свободно, как будто они не громадные звери, а невесомые беззаботные пташки.
— Стреляй, я не могу, — прошептал проводник.
— Жалко, дядя Бюэн.
— Ладно, давай смотреть, — одобрил он.
Возвращались охотники без добычи, но на их души легла радость оттого, что видели. И, слава богу, что не порушили такую необычную  идиллию. Внезапно предрассветную тишину пронзил резкий, полный ужаса крик косули. Оборвавшись на высокой ноте, он покатился по распадкам. Через несколько секунд крик повторился, но потише и приглушенней. Свернув, охотники  осторожно пошли на него и через метров сорок увидели олененка, скорчившегося среди залитых кровью камней. Мелкая дрожь волнила светло-коричневую шерсть на боку. Рядом лежал волк и лениво слизывал кровь, пульсирующей струйкой вытекавшую из шеи жертвы.
Изосим вскинул было ружье, но Бюэн остановил:
— Пусть ест. Это его добыча.

* * *

Обследованием дикого края, раскинувшегося на многие сотни километров, одновременно занималось несколько отрядов Якутско-Алданской экспедиции, в том числе и геологических. Где-то в конце июля в одном из них произошло  серьёзное ЧП.
Бежавшие из Алданлага четыре зека, сидевшие по расстрельной статье за разбой, скитаясь по тайге, заметили дым костра. Оголодавшие головорезы терпеливо дождались, когда люди разошлись по палаткам. Тихонько подкравшись, перерезали оттяжки и, повалив стойки, порубили топорами барахтавшихся под брезентом людей: начальника партии, двух техников и пятерых рабочих из якутов. Заполучив вместе с оружием и съестными припасами надежную фанеру*, налетчики переоделись   и вознамерились на лошадях выбраться  в жилуху.
*Фанера (жаргон)  – документы.
Но воспользоваться конной тягой не удалось: полудикие якутские лошадки не подпускали чужаков.   Пришлось навьючиваться самим и тяжело груженными идти по тропе, тянущейся вдоль берега — рано или поздно она должна  вывести  на какую-нибудь дорогу.
- Как выйдем на тракт, добычу подуваним поровну и, чтоб разом не взяли, ломанёмся в разные стороны, - инструктировал корешей  Верзила.               
               
                ***

Отряд Андрея Ермолаевича выдал все тот же дым. Двое подельников Верзилы под покровом темноты долго наблюдали за людьми, ужинавшими у костра. Васкэ даже приметил в вязкой черноте леса робкий огонёк. Он то разгорался, то тускнел. Как будто кто-то курил, прикрыв ладонью цигарку. Парнишка почувствовал  неясную угрозу, но у костра было так хорошо, вокруг столько  сильных мужчин. Разве можно чего-то бояться рядом с ними?! И паренек промолчал. Опасался, что над ним будут смеяться. Тем более что, пока он колебался – сказать, не сказать, огонек исчез.
Вернувшись, Сова доложил:
— Насчитал семерых. Узкоглазый  хавалку варит, а остальные сидят у костра, баланду травят. Пушки две: карабин и шпалер. Куча оленей, две лошади, нарты, сидоры. Похоже, хавалки полно.
— Опять подфартило, братва. Олени — это хорошо. А собаки с ними есть?
— Не видать.
— Кучеряво! Раскладка будет такая: с утра до вечера пасем, а ночью сработаем по той же схеме: валим палатки и, пока бакланы корячатся под брезентом, буцаем по калганам топориками.
— Западло*! При таком раскладе с транспортом снова облом получим. Оленей нам кто запряжет? Разбегутся, как коняги прошлый раз. Надежней утром, прямо перед выходом дело мутить. Пушки  есть, — возразил главарю Сова.
— Заметано, — подумав, согласился  Верзила.

*Западло (жаргон)  – нельзя.

На рассвете, в ожидании возвращения охотников, Васкэ с рабочими увязали груз на нартах, запрягли оленей и сидели у костра, нетерпеливо поглядывая в лес. Андрей Ермолаевич, пользуясь случаем, делал записи во вчерашнем отчете.
Бандиты тем временем зашли с двух сторон. Верзила с Плешивым затаились за буреломом и ожидали от Совы условного сигнала — «карр, карр», подтверждающего, что вторая пара тоже на месте. В это время Васкэ на свою беду надумал облегчиться. Подойдя к многоярусному завалу, он присел.
В этот момент Верзила перегнулся и отработанным движением зажал парнишке рот огромной ладонью. Потом, держа у виска наган со взведенным курком, вывел  его из леса к стану:
— Эй, рудокопы! Живо сюда оружие и финки. Послушаетесь — никого не тронем, вздумаете дурить — пацану кранты.  Дошло? — Верзила буравил тяжелым взглядом топографа, в котором  определил начальника.
Андрей Ермолаевич сразу понял, что у этого звероподобного типа рука не дрогнет и кивнул своим. Когда распоряжение было исполнено, Верзила приказал всем снять обувь. Вышедшие из леса подельники сложили ее в мешок и приторочили к нартам.
Сова, ежась под взглядами, полными ненависти, шепнул бугру:
— Замочить бы. Без свидетелей надёжней.
— Не очкуйся. Сами перемрут, — заржал в ответ главарь.
Бандиты расселись по нартам и уехали, забрав с собой Васкэ.
Подходя к стану, Бюэн с Изосимом недоуменно завертели головами — на поляне не было видно ни оленей, ни нарт. Только у костра скучились нахохлившиеся товарищи, почему-то все босые.
Андрей Ермолаевич, увидев охотников живыми и невредимыми, не сдержал слез радости. Он вкратце рассказал о нападении.
Узнав, что сын в руках бандитов,  Бюэн помрачнел:
— Куда ушли?
— Вниз по течению.
Эвенк молча развязал мешок и, достав из коробки еще с десяток патронов, бросился бежать по тропе.
Понимая его состояние, Андрей Ермолаевич скомандовал:
— Изосим, живо снимай ичиги! — И крикнул вдогонку: — Бюэн, погоди! Я с тобой.
Проводник бежал изо всех сил. Сердце подсказывало, что промедление может стоить сыну жизни. Над лесом встревожено табунилось воронье. В крике птиц ему слышалось что-то предсмертное, прощальное. Казалось, сам воздух от невидимой угрозы сгустился, потяжелел.
В глубине поднявшейся после пожара тонкоствольной поросли, мелькнули тени. Бюэн замер, всматриваясь — кто там? Никого... Подоспел Ермолаевич. Переведя дыхание, они осторожно вышли на полянку. Повсюду ящики с образцами пород, инструменты в брезентовых чехлах, сумка с отчетами. Все ненужное бандиты повыкидывали. На краю черным пятном выделялась куча свежей, вперемешку с листьями и обломками веток, земли. Донесся приглушенный стон. Комочки земли зашевелились и показались скрюченные пальцы. Опасливо озираясь, путники подошли ближе.
Бюэн руками торопливо разгреб кучу и вытащил холодное, в одних подштанниках, тело сына. На груди и спине чернели запекшиеся раны. Судорога страдания пробежала по лицу проводника:
— Васкэ, сынок!
Между комьев земли проглядывало еще одно голое тело. Когда раскопали, Андрей Ермолаевич признал в нем одного из бандитов.
Бюэн сбегал на ключ, набрал воды и прихватил голубой глины. Обмыв раны, промазал  их, и  обмотал изорванной на полосы рубахой.
Топограф безошибочно определил — жизнь на волоске, но ранение, слава богу, сквозное и есть надежда. Васкэ приоткрыл веки, медленно повел глазами. Сообразив, что он среди своих, попытался улыбнуться.
— Бандит стрелял, — одними губами прошелестел он. — Я брал карабин, стрелял одного. Другой меня стрелял…
Парнишка зашелся в надрывном кашле, изо рта пошли сгустки крови, и он потерял сознание.
В это время из леса показались на лошадях Изосим с одним из рабочих (жеребцы, привязавшиеся к мальчику, тут же прибежали на его свист в лагерь). На ногах — деревянные плашки, привязанные к ступням у кого ремешками, у кого веревками. Петр вытесал их топором из ствола молодой осины.
Надо было решать, что делать дальше.
— Банда вряд ли далеко ушла, к оленям еще приноровиться надо, — размышлял вслух начальник партии. — Поступим так: Бюэн  остаётся с Васкэ. А мы, дожидаемся остальных и в погоню.

* * *

Удрученные потерей товарища, рецидивисты гнали оленей без остановок. Наконец, голод  и усталость принудили остановиться. Солнце припекало по-летнему. Вспомнив про фляжку со спиртом, Верзила предложил:
— Братва, есть ханка*! Помянем Кислого!
После второй развезло  так, что под песню «здесь смерть подружилась с цингой, набиты битком лазареты…» полезли купаться.

*Ханка – водка.

Топограф с Петром, пользуясь моментом, незаметно подползли, собрали оружие и  разбросанную одежду. А рабочие тем временем тихонько увели караван. На их счастье зэки даже не удосужились распрячь оленей — видимо, боялись, что не сумеют отловить их. Бедные ороны уже выщипали весь ягель вокруг себя и, не имея возможности отойти от нарт, жалобно хоркали.
Выбравшись с веселыми воплями на берег, бандиты увидели, что исчез не только караван, но и вся их одежда. Хмель мигом вышел. С ужасом глядели они друг на друга, понимали — это смерть.  Сова  зло уставился на вожака;
- Говорил же  – порешить всех! Теперь самим кранты».
Пройдут десятилетия и, быть может, случайный путник наткнется на их истлевшие останки и его сердце заполнится сочувствием. И невдомек будет ему, что это кости преступников, настигнутых Божьей карой.

* * *

Изосим, ехавший на одних нартах с Васкэ, то и дело поил его  отваром из целебных трав и корешков. Однако тому становилось все хуже: жар, бессвязные речи, неразборчивые выкрики. Обеспокоенный начальник партии распорядился остановиться на днёвку, с тем чтобы дать раненому возможность отдохнуть от дорожной тряски.
На следующий день Васкэ действительно заметно полегчало. Булькающий, прерывистый хрип пропал, но взгляд, направленный в сияющую бездну неба, стал стекленеть, уходить внутрь зрачков. Ермолаевич встревожился — он догадывался, что это означает. Неожиданно по лицу парнишки  скользнула тень улыбки. Всех охватило предчувствие, что должно произойти нечто необыкновенное. И случилось чудо преображения: мраморное лицо начало тихонько розоветь, стянутые в веревочки губы наполнялись кровью. Васкэ обвел глазами окружавших его людей. Все облегченно перевели дух — похоже, что самое страшное позади. Подошел Изосим со свежим отваром. Увидев его, Васкэ прошептал:
— Изосим, ко мне приходил твой Бог... с «картинки». Он сказал: «Рано!»
— Ну и славно! Стало быть, скоро поправишься, — обрадовался Изосим, всю дорогу беспрестанно молившийся о здравии друга.
— Ну что, герой, будем жить! Ты молодец -  можно сказать, спас отряд!  — Похвалил Васкэ Андрей Ермолаевич.

* * *

За неделю прошли несколько сутулых водоразделов с бурунистыми речушками. Чем ниже становились горы и шире долины, тем чаще встречались ажурные скелеты эвенкийских чумов. Некоторые покрыты берестой. Оленеводы, кочуя со стадом по сложившимся веками тропам, каркасы из жердей не разбирают.  Снимают при перекочевке только шерстистые покрышки.
Вот и сегодня после полудня в перестойном кедраче на взгорке, неподалеку от речки, проступили, словно призраки, белые, покрытые атласной берестой колокола.
Подошли — вокруг ни души. Хоть и не принято тревожить чужие жилища, но пришлось: по земле глухо забарабанили крупные капли.
Утром деревья и трава после дождя были мокрыми, а в чуме сухо, уютно. Сквозь незаметные глазу дырочки в бересте тянулись золотистыми нитями лучики света. Андрею Ермолаевичу захотелось забыть, что он начальник отряда, и позволить себе просто полежать, понежиться. Подкралась соблазнительная мысль: «Может,  ещё одну дневку устроить? А почему бы и нет — люди давно без отдыха и бани». Высунувшись из спальника, он объявил полусонным товарищам:
— До обеда отдыхаем, после обеда всем стираться, мыться!
Бюэн, перевязав и покормив сына, занялся осмотром нарт. Менял, подтягивал истершиеся вязи, проверял, распутывал упряжные ремни, заменял треснувшие копылья. На двух остолах закрепил разболтавшиеся костяные наконечники.
Изосим с одним из рабочих варили еду, валили и таскали сухостоины на дрова, поддерживали огонь. Кто-то латал дратвой изношенную обувь, кто-то штопал порванные брюки.
Топограф систематизировал материал, делал записи в дневнике наблюдений.
Петр, выбрав место поближе к речке, натаскал кучу камней и, сложив из них очаг, несколько часов жег в нём дрова. Когда угли стлели, поставил над раскаленными докрасна валунами палатку, связал березовый и пихтовый веники.
Парились в нестерпимом жару в несколько заходов. Разогревшись, ныряли в холодную речку и опять махались, охаживая друг дружку вениками, под дикие, полные восторженного счастья вопли.
После бани расселись вокруг костра на бревнышках и, подставив под лучи солнца молочно-розовые тела, пили чай. Благо, комары после нескольких холодных ночей почти не докучали и  стало возможным сидеть вот так —обнаженными и без дымокура, от которого разъедает до слез глаза. Какое это, оказывается, счастье!
Легли пораньше с расчетом выйти на маршрут с рассветом. После бани спали так крепко и сладко, что никто не слышал шума подступавшей воды.
Разбудил крик Бюэна:
— Вставай, река пришла!
Повыскакивав из чумов, в сером полумраке люди увидели воду всего в метре от себя. Палатку, в которой несколько часов назад так яростно парились, уже смыло. Мутный поток проносил мимо людей вывороченные с корнем деревья и какие-то непонятные темные кучи. Один огромный ствол, зацепившись за что-то корневищем, стал медленно разворачиваться, наезжая ветвистой кроной на чумы. Зеленый таран без труда смял самый крайний. Рабочие едва успели оттащить повыше уже подтопленные нарты.
Оглядевшись, поняли, что находятся на острове –  отряд со всех сторон обступала вода. Оленей не видно — чуткие животные поднялись на взгорок  до того, как лагерь отрезало от берега. Последовать их примеру уже не было возможности — по ложбине несся взбаламученный поток. Он был  стремителен и грозен, как сама речка. Полозья нарт опять зализала подступавшая вода. Чтобы их не унесло, привязали ремнями к  стволам.
— Мужики, пока не поздно, поднимаем груз на деревья, — скомандовал Андрей Ермолаевич и стал спешно рубить жерди для настила. Вооружившись топорами, все кинулись помогать. Площадки соорудили друг над другом, используя близлежащие деревья под столбы-стойки. Груз подняли на самую верхнюю и накрыли пологом, а сами разместились на нижней. Сели, плотно прижавшись друг к другу, чтобы дать Васкэ возможность лечь поудобней.
Рабочие, подававшие грузы на настил, промокли по пояс и теперь, не имея возможности обсохнуть, стучали зубами от холода.  Выручил, как обычно, главный союзник таежников — спирт. То, что оставалось во фляжке, выпили зэки, но у предусмотрительного Андрея Ермолаевича на дне ящика с образцами была припрятана заначка. Обжигающая жидкость не только согрела тела, но и развязала языки.
— Я думай, наше дело хорошо, — изрек захмелевший Бюэн. — Вода близко, сухари есть, работа нет, мало-мало гуляем, — и рассмеялся.
— Да уж, лучше не бывает, знатно устроились, — с улыбкой кивнул Петр.
Один из рабочих, с любовью взирая на Бюэна, расплылся в улыбке:
— А согласитесь, братцы, наш проводник замечательный человек.
— Эт точно! Эвенки — что дети: доверчивы, простодушны. Наверное, поэтому они так спокойно отнеслись к колонизации. Хотя и колонизации-то никакой не было. Русские селились по берегам больших рек и не тревожили коренных жителей, не вмешивались в их образ жизни. Кое-где даже наоборот, и такие случаи описаны в отчетах, казаки перенимали местный язык и местные обычаи, —  присоединился к разговору Андрей Ермолаевич. — Единственным следствием русского присутствия для инородцев был ясак — уплата всего-то двух соболей в год, который и воспринимался ими, не как дань, а как выражение вежливости и уважения к «белому Царю». Зато взамен они получили гарантии защиты и безопасности.
— Верно говоришь! Моя сестра вышла за лучи — хорошо живет. Ее внук шибко умный, — горячо поддержал Бюэн, похлопывая Изосима по спине.
— Русские не переделывали инородцев на свой лад, тем более не истребляли их по примеру англичан и испанских конкистадоров. Если местные желали соблюдать языческие обряды — тому никто не чинил препятствий. Можно только восхищаться мудростью российских казаков.
Андрей Ермолаевич, прервав свою речь, проверил уровень воды. Он поднялся на два вершка.
— Бюэн, я все думаю, с чего столь мощное наводнение? Дождь ведь не сильный, — удивлялся рабочий из Башкирии Степан.
— Здесь — не сильный, в горах — сильный. Земля мерзлый, вода сразу в речку пошел.
После полудня грязные буруны стали лизать настил. Встревоженный топограф распорядился рубить толстые ветви и сооружать из них третий этаж, но в это время вода, будто сжалившись, пошла на убыль. К вечеру речка вернулась в свое русло. Грозный рокот сменился миролюбивым плеском. Рисковать все же не стали и всю ночь провели на дереве. Затянутое плотными тучами низкое небо давило на людей, как  прокопченный потолок в бане.
Утром, удрученные сумрачностью потемневшей от влаги тайги, пошли собирать оленей и лошадей. Часть оронов стояла, сбившись в кучку прямо за протокой, остальных же поискать пришлось изрядно. Поэтому тронуться удалось лишь после полудня.
* * *
Дни становились все прохладней. Утром под ногами гремел отживший свое пожухлый лист. Почки, крепко сомкнув чешуйки, осмолились — приготовились к морозам. Остывший воздух теперь свободно разгуливал по обезлиственному лесу, увязая лишь в кедрачах и ельниках. На озерах росли, устремляясь к центру, прозрачные забереги. Местами они смыкались и укрывали хрупким стеклом почерневшую от холода воду.
После команды «Подъем!» требовалось усилие воли, чтобы выбраться из теплого спальника. Долгая дорога изрядно измотала людей. Они устали, истосковались по родным лицам, просторным теплым домам и мягким постелям. Осточертела и каждодневная многочасовая тряска на нартах. Одни эвенки и Изосим по-прежнему были довольны, веселы и дружелюбны. Как будто не замечали ни холода, ни сырости, ни прочих неприятных спутников осени.
Наконец подошли к гольцу со ступенчатой вершиной. На нем за один день (что значит опыт!) установили последнюю в этом сезоне пирамиду. К макушке поднимались сначала через труднопроходимые поля кедрового стланика, а выше — по ускользающим из-под ног каменистым осыпям, покрывавшим склоны горы со всех сторон.
Когда-то здесь стояли массивные скалы. Время рассекло их на крупные глыбы. Глыбы — на камни, а те, в свою очередь, рассыпались щебнем. Так появился текучий курумник. Пройдет пара миллионов лет, и от него останется лишь мелкий песок, да и тот  смоет  дождями в реки.
Отсюда шли уже строго на юг, прямо к оконечности хребта, упирающегося каменным носом в устье речки Быстрой — конечной точке маршрута. Там их должны ожидать аэросани. Потребовалось еще трое суток, чтобы преодолеть  последние шестьдесят верст, и 25 сентября 1939 года караван подошел к условленному месту.
Вот и приметная  лиственница с орлиным гнездом. Рядом вьется дымок — их уже ждут. От сознания, что долгий, трудный путь позади, на душе у людей и радостно и грустно.
Грустно оттого, что завершилась особая, ни с чем несравнимая по эмоциональной насыщенности полевая жизнь, а радостно от предвкушения скорой встречи с родными и близкими.
Вместе с тем у каждого еще была и своя, особая радость. Топограф радовался тому, что отряд выполнил без потерь абсолютно все полевые задания и вышел к месту встречи с опозданием всего на сутки. Бюэн потирал руки оттого, что заработал для стойбища уйму денег. Изосим же запрыгал от счастья, когда Андрей Ермолаевич подарил ему лошадок, так полюбившихся скитнику.

* * *

Утром белоснежная пелена, накрывшая тайгу, превратила неприглядный от черноты обнаженных стволов лес в сказочное царство: пни — в  белые часовенки, валежины — в заплывших жиром тайменей, ели — в могучих седовласых  богатырей, кусты — в дворцы с ажурными башнями, окошками, сквозь которые сочился голубоватый свет. Белые мохнатые пушинки, тихо падая с высоты незримых небесных деревьев, быстро выбелели все вокруг.
Было немного обидно видеть, как налетавший ветерок разрушал одну за другой эти сказочные фигуры и изящные постройки. Снег с каждым днём покрывался новыми стежками заячьих, волчьих, собольих и оленьих следов.
В стойбище караван въехал, когда солнце, скатившись вниз, с трудом продиралось сквозь  кроны кедров и елей к невидимому горизонту.
Корней давно поджидал их. Заслышав знакомое «От! От!», он выбежал навстречу каравану и увидел возмужавшего сына, восседавшего на огромном ороне необычного вида: широкий, почти до земли хвост, голова и шея покрыты спутанными прядями длинных волос. Сердце отца переполнила гордость. Корней вспомнил, что таких же «оронов» он видел в мерцающем свечении, исходившем от агата, найденного им в южных скитах еще в юности.
Пожимая руку Бюэна, скитник спросил, кивнув на сына:
— Ну как, не подвел?
— Твой сын настоящий кочевник! Все делал! Молодец!
Эвенк еще долго расхваливал Изосима и благодарил Корнея за то, что отпустил сына в экспедицию, говорил, что Изосим тоже хороший шаман. Что Васкэ без него умер бы, что теперь Изосим и Васкэ — братья, и что он даст ему за работу двое нарт и четырех сильных оронов.
Заказ варлаамовцев на одежду и унты из оленьего меха  был готов и упакован в мешки. На следующий день отец с сыном погрузили все на нарты и поспешили домой, пока по реке не хлынула сплошная шуга.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ
               

 Не бытие определяет сознание, а сознание.
Станислав Куняев.

НЕБЕСНЫЕ ГОСТИ


В Троицу 1940 года от Рождества Христова над Впадиной радостно и торжественно сиял бездонный голубой купол. Занимался теплый летний день.
Скитские бабаньки еще с вечера украсили стены в домах березовыми ветками, у порога и под окнами разложили пучки молодой пахучей травы, а у икон поставили скромные букетики горицвета.
После общей утренней молитвы, когда народ расходился по избам, со стороны Южных гор донесся странный звук. Вскоре над сизыми зубцами проклюнулась черная точка. Приближаясь, она зарокотала густеющим басом, на глазах превращаясь в исполинскую зеленокрылую птицу с блестящими глазами по бокам и красными лапами под брюхом. Кто-то воскликнул:
— Гусь-великан?!
Собаки напряглись. Люди же в страхе крестились.
Успевший зайти в дом Корней, услышав рокот, тоже выскочил на крыльцо и задрал голову. «Птица» пролетела над ним в сторону Водопадов, где, похоже, и села — гул разом прекратился.
Вновь собрались у молельни и возбужденно обсуждали  увиденное.
— Это аэроплан — летательный аппарат для людей. Надо сходить и скрытно поглядеть, кто в нем прилетел и зачем, — распорядился Григорий.
Вызвался, как всегда, Корней, к нему присоединились еще двое скитников. Следом увязался заматеревший, но по-прежнему такой же дурашливый медведь Потапушка. Он, несмотря на солидный для медведя возраст, то, потешно вскидывая зад, забегал вперед, то кружился  рядом.

 Высокие крутобокие холмы, окружавшие озеро, не позволили пилоту при посадке вовремя сбросить обороты и погасить скорость. И хотя опытный Чванов сразу выпустил гидротормоза, самолет все же врезался в берег. От удара вырвало стойку шасси и безнадежно смяло правый поплавок.
Пилот и бортмеханик не пострадали, но у пассажирки, начальника вновь созданной геологической партии, рассекло в двух  местах лоб.
Обработав раны перекисью водорода, Чванов умело наложил повязку. Спрыгнув на землю, мужчины помогли женщине спуститься. Когда она попыталась шагнуть, ее неожиданно повело в сторону:
— Голова сильно кружится. Похоже, сотрясение мозга. Ничего, главное — кости целы, — натянуто улыбнулась она.
В этот момент из пихтача выскочил громадный медведь и бросился к ним. Женщина от неожиданности завизжала, а пилот, не мешкая, выхватил из кобуры наган и дважды выстрелил в зверя. Косолапый от пронзившей его боли жалобно заскулил. Встав на задние лапы, — людям в этот момент со страху показалось, что он закрыл собой полнеба, зверь обернулся в сторону леса в надежде получить оттуда защиту. На глазах, выражавших удивление и укор, выступили слезы, из пасти потекла кровь…
Выбежавшие  из чащобы люди закричали:
— Не стреляйте, не стреляйте! — Но было поздно. Испустивший дух медведь распластался посреди береговой террасы.
Потрясенные бородачи, истово крестясь, мрачно взирали то на людей в необычном одеянии, то на распростертого Потапушку, то на диковинный аппарат, уткнувшийся носом в береговые кусты.
Разговор не складывался. От чужаков смердело табаком и еще чем-то резким, тошнотворным. Изъяснялись они вроде по-русски, но вперемежку с непонятными словами. Лица мужиков гладко выскоблены.
— Здравствуйте, товарищи! — Обратился к скитникам один из них, видимо, главный, весь облаченный в черную кожу. — Вы уж извините за медведя. Думали хочет  напасть. Сожалею, что наше знакомство началось с такого досадного недоразумения. Мы летели на рекогносцировку. На нашей карте этот населенный пункт не отмечен — вот и решили сесть. Да, как видите, неудачно — стойки и поплавок деформировали.
Скитники угрюмо молчали, а скобленый в коже продолжал:
— Познакомьтесь — это геолог Алданской экспедиции Магданова Светлана Николаевна. Она ранена, ей необходим покой.  Не могли бы вы разместить её у себя. Мы пока будем ремонтировать самолет. Выручайте, товарищи!
Бородачи молчали, поглядывая на сумрачного Корнея. После затянувшейся паузы, он, с трудом скрывая неприязнь, проговорил:
— Ты, мужик, наперед в чужой монастырь со своим уставом не лезь и за пистоль без нужды не хватайся. Звери тута многие ручные, почти домашние — человека не боятся. А насчет помощи позже поговорим. Здесь ждите.

Выслушав  Корнея, наставник вздохнул:
— Помочь придется — куда деваться, не по-божески людей в беде бросать. Но и вести нехристей в скит неможно. Поселим в старой бане — все одно, не пользуемся, а им в самый раз.
Проводив чужаков до места, принесли из скита несколько шкур и корзину с провизией. Женщина, принимая провиант, покачнулась и упала без сознания.
Узнав об этом, наставник из сочувствия пошел на уступку: разрешил сделать для нее исключение. Ее провели в дом Елисея, в закуток в сенях, огороженный ситцевой занавеской, в котором когда-то доживал свой век праведник Лука-Горбун. Сойдя с гор, он возложил на себя обет молчания, и с того дня от него никто ни единого слова не слышал. Молился и то молча, даже губами не шевелил. И умер так же тихо. После вечерней службы был в здравии, а утром, когда позвали на трапезу, не вышел. Заглянули — уже закоченел. Лежит на боку, как дитя — обе ладошки под щекой.
С той поры в том закутке никто не живал и вещи Горбуна не трогали. Как позже выяснилось — напрасно! По крайней мере, разбери скитники его бумаги, они могли бы избежать немалого лиха.

 Первые два дня Светлана даже не вставала. Еду ей приносили прямо в закуток. Увидев, что, трапезничая, она положила руки на стол, Дарья в платке, низко надвинутом на глаза*, строго произнесла:
— Стол — длань Господня кормящая,  не гоже руки на него ложить.
Приживалка растерянно улыбнулась и, привычно поправив волнистую прядь волос, извинилась:
— Простите, не знала.

*После того как староверка становится матерью, она не должна показывать ни единого волоса на своей голове. Поэтому платок староверки-матери повязывают, как шлем, чтобы закрывал лоб, уши и шею.

Сами хозяева ели в горнице из одной деревянной чаши, широкой и уемистой. Ставили  её посреди стола, после вознесения слов благодарности Создателю за дарованное им пропитание. Первая ложка — домохозяину, Елисею Никодимовичу. Остальные, по старшинству, разобрав ломти пресного хлеба, аккуратно, не спеша зачерпывали варево и несли ко рту, подставив снизу ломоть. Самый маленький Паша ел, стоя на коленях на лавке — иначе не дотянуться. Поев, каждый сметал на ладонь упавшие крошки. Встав из-за стола, крестились и кланялись в красный угол, откуда на них внимательно взирал освещенный желтым огоньком лампадки лик Христа, принесенный из монастыря Корнеем. Надо сказать, что постный стол был весьма скуден. Скоромный — обильнее, и лишь по праздникам дозволялось щедрое изобилие.
На утро третьего дня жилица вышла во двор с непокрытой головой. Красиво расчесанные волосы ниспадали на плечи волнообразными локонами пшеничного цвета. Шрамы на лбу покрылись коричневой коркой, но не портили ее красоты. Даже, наоборот, подчеркивали нежную шелковистость кожи.
Корней, коловший смолистые чурки, изумленно взметнув брови, с восхищением уставился на гостью, а когда очнулся, густо покраснел, как будто совершил своим откровенно-восторженным взором тяжкий грех.
- Чего это я? Дарья-то моя ничуть не хуже.
 Бросив топор  Корней принялся неистово крестится: «Господи помоги, отведи   наваждение. Укрепи в вере!»
Но, несмотря на постоянные и горячие молитвы образ сошедшей с неба «богини» не отпускал околдованного  мужика ни на миг. Он стал проявлять необычайную изобретательность, придумывая все новые и новые поводы, чтобы пройти мимо закутка и хоть в щелку глянуть на казавшийся ему волшебный лик, но занавеска всегда была плотно задернута. Сквозь ткань он ощущал лишь непривычный и, как ему казалось, восхитительный запах ее тела.
На исходе дня во двор зашли товарищи Светланы. Спросили хозяина.
— Здравствуйте, Елисей Никодимыч! Спасибо за помощь! С ремонтом не получается. Нам придётся выбираться к Реке, а там караулить пароход. Не могли бы вы  с провожатым помочь — одним идти  боязно, тайга ведь незнакомая. Мы уж отблагодарим, в долгу не останемся.
Елисей, не чаявший очистить дом от нехристей, не колеблясь, кликнул сына:
— Корней, подь сюды… Слышь, что люди говорят, проводить до Реки просют. Иди к наставнику, спросись, да обратно пулей.
Сердце Корнея от нежданно свалившегося счастья чуть из груди не выпрыгнуло, а обрадованный пилот тут же снял висевшие на груди две черные трубки, закрытые с двух сторон прозрачными льдинками.
— Это вам, Елисей Никодимыч.  В тайге  пригодится.
— Что сие?
— Бинокль.
Видя, что старовер смотрит вопросительно, Чванов пояснил:
— Устройство, которое приближает предметы и позволяет человеку хорошо видеть то, что находится вдали.
Елисей опасливо взял «устройство» и сразу принялся проверять, правду ли сказал скобленый, глядя через «трубки» то на поленницу, то на речку, то на горные вершины:
— Смотри-ка, верно — приближает! И знатно приближает!
Чванов тем временем вынул из планшетки бумагу и развернул ее на широкой скамье у крыльца.
Как оказалось, на этом небольшом листе уместился весь их край. Водя указательным пальцем по извивающимся линиям, чужак пояснял:
— Это реки, а вот это, — палец заскользил по жирным штрихам, — водоразделы горных хребтов. Сейчас мы находимся вот здесь, а выйти нам надо вот сюда, — палец ткнулся в место, где тонкая «змейка» Ворчалки упиралась в толстую «змею», обозначавшую Большую Реку.
Подошедший Корней, с ходу ухватив смысл значков на бумаге, именуемой пилотом «карта», легко определил место, где находится Впадина.
— Ловко придумано. Будто с высокой горы смотришь. Токо не все верно, — сказал он, с пристрастием рассматривая линии.
— А что не так? Для нас это важно, — заинтересованно вступила в разговор Светлана.
Корнея, польщенного ее вниманием, словно прорвало. Он с воодушевлением принялся показывать:
— Здесь еще один ключ должен быть,  нет озера с водопадами. А этот хребет не прямой, — он загибается полукружьем… — Пояснял, а сам всё  поглядывал  на Светлану. Ему показалось, что и она теперь смотрит на него по-иному и даже ободряюще улыбается.
— Прекрасно, Корней! Вот карандаш, нанеси все, что недостает, и поправь, что отображено неверно. Я топографам передам. Карта старая — еще при царе печатана. Сведения со слов казаков да местных кочевников. Многого нет. Вот и ваша деревня не отмечена.
— Нас и не надо метить, — твердо отрезал Елисей.
— Хорошо, Елисей Никодимыч, не будем. А скажите, к вам не заходили этим летом какие-нибудь люди?
— Окромя вас тута испокон веку чужих не бывало. Оно и хорошо. Так нам покойней, прости Господи.
Когда табашники наконец ушли, Дарья принялась поливать кипятком и драить лавку, на которой те сидели, а Елисей, мучимый сомнениями в правильности того, что принял дар от нехристей, отправился к наставнику.
— Не знаю, Григорий, вот взял, а сам в тревоге: может, вещица-то бесовская, да больно уж занимательная. Сквозь нее вся даль видна.
— Не переживай, это обычный полевой бинокль. Удобная вещь в дороге и на охоте. Очистительную молитву сотвори и пользуйся. То, что полезно и не противоречит уставу, следует применять, ибо облегчает нашу жизнь… Однако  давит сердце какое-то предчувствие. Тревога на душе, от табашников добра не жду. Как бы беда какая не случилась.

* * *

Выходя из дома, Светлана остановилась в сенях и, кивнув на короб, заполненный желтыми  комочками с вкраплениями кварца, спросила:
— Товарищ Корней, откуда у вас столько самородков?
— С галечников. Каждую весну там рыжье собираем.
— И что, они здесь так и будут лежать?
— Почему лежать? На мануфактуру, огнеприпасы, продукты поменяем  зимой на ярмарке.
— А можно мне несколько штук взять?
— Берите, не жалко... Любые, что глянутся.
В это время отец нетерпеливо крикнул со двора:
— Пошто застряли? Давайте прытче!
Светлана сунула в кармашек рюкзака три угловатых самородка и первой вышла на крыльцо, щуря глаза от солнца.
Дарья, одетая в тесное для ее располневшего тела нарядное платье, повязанная белым платком, хозяйничала в летней кухне. Подавая мужу завернутые в полотенце свежеиспеченные ковриги и бутыль с мелкотолчеными кедровыми орешками на березовом соку,  перехватила  взгляд супруга, устремленный на девицу в мужичьем наряде. Обида обожгла и обручем сдавила ее сердце, но виду не подала, улыбнулась Корнею  приветисто.
Когда пришлые сели в долбленку, Корней, привычно оттолкнувшись от мостков, запрыгнул на корму почему-то с левой ноги. Его кольнула тревожная мысль: «Погрешительно — не с правой дело начал», но, встретившись взглядом с белокурой красавицей, тут же забыл про оплошку.
— Бог на дорогу, Никола в путь! — Крикнула вслед Дарья и, отвернувшись, вытерла уголком фартука набежавшую помимо воли слезинку. Когда лодка уже заворачивала за излучину, Корней оглянулся: Дарья все стояла, придерживая рукой от ветра сарафан, и смотрела им вслед.
После отъезда табашников бабы долго смывали в бане скверну. В закутке Горбуна тоже все перемыли. Постель с лавки сняли и сожгли.
По скиту меж тем поползли пересуды. От глазастых баб не укрылось то, как  Корней исподтишка поглядывал на Светлану, и то, что Дарья, стараясь не уступать ей, принарядилась. Даже волнистый локон из-под платка будто нечаянно выпустила.
— Эк раскозыряло мужика. Видали, как пялился бесстыжий на антихристову бестию. Кабы до греха не дошло. Как можно? Волосы в косу не собраны, сама в штанах, дабы телеса казать. Все для бесстыдного прельщения мужних взоров, —  осуждали одни.
— Уж кто-кто, а Корней — мужик надежный, на чужу не поблазнится, — защищали, возражали  другие…

Течение, в широко разлившейся Глухоманке, было едва заметным, так что идти на веслах Корнею пришлось до самой плотины. Здесь он привязал лодку к дереву и дальше повел  чужаков по  сухому руслу, зажатому в тесном каньоне.
Проводник не заметил, как вышли к Реке, как разбили бивак на песчаной косе. Он таскал сушняк на дрова, драл сырой мох, разводил дымокур, а перед глазами стояли  только золотистые локоны, которыми играл ветерок, и покачивающиеся в такт шагам бедра сошедшей на землю богини.
С упоением вдыхая тонкий аромат  волос, он с замиранием сердца ловил легкий шелест ее одежды, украдкой поглядывал на волнительно вздымавшиеся тугие груди. Кипевшая страсть лишила его способности мыслить и трезво оценивать свои поступки. В разгоряченном мозгу то и дело мелькала бесовская мысль: «Хотя бы разок глянуть на красу девичью, как Господь создал, без покрова».
Окончательно потеряв власть над собой, Корней готов был на все — лишь бы быть рядом с этой  женщиной. Временами он приходил в себя и, понимая, что даже  смотреть на неё грешно, молил Господа дать ему силы побороть нахлынувшую на него бесовскую страсть, но стоило ему взглянуть на Светлану, как страсть вновь овладевала им.

* * *

По Большой Реке ходили два пароходика. По расчетам Чванова один из них через день-два должен был проплыть как раз в сторону города.
Г-о-р-о-д — какое таинственное, полное загадок, слово! Оно пугало Корнея своей непознанностью. Стараясь оттянуть время расставания, он сказал Светлане громко, так, чтобы слышали ее спутники:
— Пока не посажу вас на пароход, в скит не пойду. А то спросят: «Как они там? Уплыли?» Что скажу? Дождусь уж, раз  скоро.
На следующий день над остроконечными вершинами мрачных елей показался шлейф дыма. А еще через пару часов из-за поворота выплыла толкаемая двумя огромными гребными колесами, выпирающими из бортов, белая громадина с длинным рядом окон и  закопченной трубой посредине. На носу красным было выведено «Климент Ворошилов».
Пилот, сложив ладони рупором, прокричал:
— Кузьмич! Чаль к берегу! Кузьмич, к берегу! Это я, Чванов!
Их заметили и в жестяной рупор ответили:
— Привет, Сан Саныч! Жив!.. Радиограмма была, ищут тебя…
Судно, осторожно потолкавшись носом в береговой срез, пристало. Опустили сходни.
У Корнея защемило в груди — все, волшебной сказке конец!
 Светлана уловила настроение проводника,  и в её голове  моментально созрел план использовать  втюрившегося в неё  мужика в своих   целях.  Когда  она отлеживалась в  доме Елисея, ее внимание привлекла лежащая на крохотном столике тетрадь с замусоленной, почти черной от копоти обложкой.  Разобрать текст, написанный старославянскими каракулями, она не смогла. Но рисунок на одной из  страниц что-то напоминал. Приглядевшись, сообразила -  карта. Один участок  был обведен довольно большим кружком, внутри которого написано «злато». Не веря своей удаче, она аккуратно вырвала этот листок и сунула между бумаг в планшетку. Позже, связав воедино схему и  груду самородков в коробе, она поняла, что с помощью старовера  сможет быстро найти эту, неизвестную пока ни кому,  золотую жилу. Главное  уговорить  лесовика  поехать с ней в город – она понимала, что если он вернётся в скит, то всё рухнет.
Светлана  отозвала Корнея в сторону и, прижавшись упругой  грудью, горячо зашептала в ухо:
— Поехали  с нами, лесовичок!  Мне в партию такие следопыты ой как нужны. С тобой я в тайге ничего не забоюсь…
Продолжая  говорить, Светлана тянула его за руку к сходням. Корней, не сводя глаз с пшеничных завитков, перебираемых ветром на оголенной шее женщины,   послушно шагал следом. 
  Но как только пароход отчалил, он, словно очнулся. Бросился к Чванову:
 -  Мил человек, останови  судно, мне назад, в скит надобно!
 - Ты чего?  Малое дитё?  Раньше думать надо было.
 - Христа ради, останови!
 - Ладно, пошли к капитану.
Капитан, выслушав просьбу Чванова, остановить пароход отказался:
-  Игрушки это  вам что ли? Итак  сильно опаздываем, да и места тут нечальные…
 Подошла Светлана:
  - Корней, успокойся.  Поработаешь немного, не понравится – неволить никто не будет. Вернёшься. Зато  мне-то как  поможешь…


                В ГОРОДЕ

Пароход шел только в светлое время суток. Как темнело, вставали на якорь. Правда, всего часа на три. Ночи в эту пору с воробьиный скок. Селения встречались редко, но пассажиров на пристанях было изрядно.
Как-то бросили якорь на тихом, глубоком плесе, чтобы пополнить бункер березовыми дровами, быстро поедаемыми огнедышащим чревом судна. Прежде здесь, на пологом склоне холма, было село. Сейчас одна ветхая одноглавая деревянная церковь на самом взгорке свидетельствовала о том. Паперть, церковные подклети сбоку просели. Маленькие высокорубленные окна без рам, полусгнившая деревянная черепица, колокольня с вымахавшей на ней березкой, обильно обросшие мхом нижние венцы, особенно пышные с севера, производили гнетущее впечатление.
Корнею сразу вспомнились заброшенные скиты-призраки. «Тоже, пожалуй, иструхли совсем. Как давно это было, словно в другой, не моей жизни», — подумал он. Подошла Светлана. Ветер трепал ее завитушки, глаза сияли небесной голубизной. Заметив, с какой печалью Корней глядит на скособочившуюся церквушку, сочувственно пояснила:
— К сожалению таких мест теперь много. Прежде Якутия была населена русскими намного плотнее. — Женщина помолчала и, улыбаясь своим воспоминаниям, опять заговорила: — Скоро город, я уже ощущаю его запах. Он особенный, чувствуешь? — И, не дожидаясь ответа, продолжила: — Я так люблю наш город. Меня будоражит и радует шум, людская суета. Так приятно все это видеть и слышать после таёжной тишины.
Открывшаяся через пару часов панорама потрясла старовера. По берегу, утыканному сотнями лодок, заваленному кучами мусора, потянулись приставленные друг к дружке махины каменных и бревенчатых домов, разделенных широкими проемами дорог. Над ними в двух местах сиротливо торчали голубые, в ржавых потеках, маковки церковных куполов. Но главное потрясение — прозрачные льдинки вместо мутных мочевых пузырей в таком множестве окон, что дома  напоминали ему  пчелиные соты. Дальше, у берега, стояло еще несколько больших белых лодок с чадящими черным дымом трубами. Все это не могло не поразить скитника. От увиденного он  испытывал и любопытство, и страх: сможет ли он в этом непонятном мире разобраться и жить? Они подплывали к посёлку Улукан –  воротам в столицу золотоискателей – город Алдан.
У пристани, от вида непривычной толчеи горожан и лошадей, запряженных в телеги и коляски, его и вовсе охватил ужас. И с берега, и с парохода люди что-то разнобоисто кричали друг другу, махали руками, в толпе, расцвеченной россыпью женских платков, заливалась то мелкой звонкой трелью, то басовитыми переливами гармошка. Гвалт и суматоха стояли невообразимые. Длинный деревянный причал в этот час походил на огромную медовую рамку, облепленную встревоженными пчелами.
Попрощавшись с пилотами, Светлана, взяв Корнея за руку, протиснулась сквозь толпу встречающих и повела по дощаному, щелястому настилу, тянущемуся вдоль выстроившихся в бесконечный ряд домов. Навстречу шли люди. Мужики все больше скобленые, женщины — с непокрытыми головами. Срамота! Корней по привычке каждому встречному кланялся и желал доброго здоровья, но ему мало кто отвечал. Светлана вскоре одернула:
— Не приставай к людям. В городе принято здороваться только со знакомыми.
Рядом, по дороге громыхали, скрипели пустые и груженые подводы, запряженные одной, реже двумя лошадьми. Откуда-то сбоку с ревом выкатилась сверкающая черным лаком коляска… без коней. Она двигалась, подчиняясь фырканью сизых клубов дыма. Скитник буквально остолбенел от вида такого чудища.  Возле большого строения с красным флагом коляска остановилась. Из нее вышел человек в длиннополом армяке с разрезом сзади и прошел по мощеной деревом дорожке в дом. Самокатка взревела и, окутав прохожих противной гарью, рванула с места, как упряжка хорошо отдохнувших оленей.
Жилище Светланы располагалось на втором этаже громадного сруба. Рядом с ее дверью были еще три такие же с белыми цифрами на двери.
— Корней, тут моя квартира, ее номер «13». Запомни. Пока поживешь у меня.  Спать будешь на кухне, — по-хозяйски распоряжалась она. — А сейчас печь растопи. Чай вскипятим да картошечки на сале поджарим. Отметим благополучное возвращение. Дрова вон в том сарае, — показала она из окна. — Спички на полке.
— Для трапезы огонь можно токо от огнива запалять.
— Запаляй, как хочешь. Да не забудь руки с дороги помыть. Умывальник в углу, полотенце там же.
Корней подошел к окрашенному сосуду, похожему на ведро с длинным носиком. Повернул ручку — полилась вода.
«Умно», — подумал он.
— Лесовичок, с мылом руки мой, — крикнула Светлана, заводя часы.
— С мылом грешно, в нем Никонова зараза. Щелоком руки и тело надобно мыть али просто чистой водой, — отозвался скитник.
Перед тем как сесть за стол с дымящейся на сковороде картошкой, Корней достал из котомки деревянную миску с ложкой и, очистив пищу молитвой и поклонами, стал есть.
— Картошку вилкой едят, — заметила хозяйка.
— Грешно дар Божий острым колоть, — не согласился скитник.
В это время по притихшим улицам понесся малиновый перезвон малых колоколов, поддерживаемый густым басом большого.
— Что это? 
— Ну ты даешь! А еще верующий! Это же в храме звонят!
Корней подошел к окну. Звон несся от дальней колокольни.
— А в соседней церкви отчего ж не звонят?
— Там склад нашей экспедиции.
— Как можно такое святотатство?! — Гневно воскликнул скитник.
— Так  хоть какая-то польза. Попам-то народ дурить и одного храма довольно.
Корней чуть не поперхнулся от возмущения, но смолчал, только желваки заиграли на скулах.
Смеркалось. Светлана подошла к круглому черному «пенечку» на белой стене, щелкнула «курком», и свершилось чудо — прозрачный стеклянный шарик над головой засиял, словно маленькое солнышко. В комнату, как по волшебству, вернулся день.
— Светлана, как ты это сделала?
— Что сделала?
— Как ночь превратила в день?
— Эх, лесовичок-моховичок! Это не я, а электрическая лампочка. В ней есть проводок. Когда по нему течет электрический ток, он раскаляется и ярко светит. Понял?
Чтобы не показаться совсем глупым, Корней кивнул.
Утром его разбудило тонкое пиканье, следом приятный женский голос торжественно объявил: «Доброе утро, дорогие радиослушатели. Московское время двадцать четыре часа». Затем в комнате громко заиграли невидимые музыканты, и мощно запел хор.
— Господи помилуй! Чур, меня!
Старовер, крадучись, подошел к черной тарелке, из которой неслись все эти необычные звуки. Осторожно заглянув за нее,  ничего, кроме конуса из  толстой черной бумаги и круглой железки сзади, не обнаружил.
Изумлению Корнея не было предела: «Где ж там люди уместились? Эк у них все мудрено! Одно слово — бесовщина. Видать, такая же говорящая штуковина, что Изосим у топографов слушал — "радио", кажись, называется».

* * *

Прошло несколько дней. Попервости, пока скитнику все было вновь и в диковинку, Корней ахал да охал, порой даже терял дар речи от потрясения, но скоро пообвыкся и ему стало неприютно и одиноко в  этом пестром и суетливом муравейнике. Его душа рвалась обратно в тайгу, в вольную, а, главное, привычную среду.
При слове «тайга», столь кратком и емком, в воображении людей возникают самые разные картины. Большинству видится мрачная глухомань с мшистыми трущобами, марями, полчищами гнуса. Кому-то несметные запасы древесины и полезных ископаемых, кому-то роскошная охота. И лишь немногие знают, что тайга — это живое существо с чуткой и благодарной душой, наделяющей полюбившего ее человека способностью  видеть и чувствовать её красоту.
Особенно тяжко становилось таежнику, когда Светлана уходила на работу. Как только закрывалась за ней дверь, он начинал метаться. Брался то за одно, то за другое. То становился на колени и начинал молиться, строить  планы как вернуться в скит, как объяснить  домашним свой отъезд.  И ни как не мог разобраться,  что с ним происходит. Любил ли он Светлану? Нет, не любил! Пока он её не видел, она ему  не была нужна. Но как только  оказывалась рядом, он словно лишался разума и был готов как слепой котёнок идти за ней куда угодно,  Светлана же  каждый вечер  успокаивала его. Обещала, что завтра или послезавтра  они отправятся в экспедицию. Но проходили дни, а всё оставалось по-прежнему.
Когда  она  видела что Корней вот-вот сорвётся,  подсаживалась к нему,  прижималась  и, ласково гладя  по голове, объясняла что  экспедиция   это не так просто, что надо  всё с начальством согласовать, утвердить  план маршрута, собрать снаряжение, продукты. Успокаиваясь, скитник  пытался обнять её, но она всякий раз ловко уворачивалась, нисколько не теряясь от его «голодного» взгляда.
На самом же деле Светлана  ничего не предпринимала.  Она  просто ждала возвращения начальника Алданской экспедиции из  больницы в Якутске,  чтобы он  поменял указанный в  полевом задании район работ на Впадину, где её ждет (она в этом была абсолютно уверена) всесоюзная слава первооткрывательницы крупного месторождения золота.

Выходить из дома Корней  остерегался — на улице он чувствовал себя чужестранцем, не понимающим ни языка, ни местных обычаев. Даже когда спускался в сарай за дровами,   старался не пересекаться с  соседями.
Корнею видел,  что народ  в городе неприветливый, черствый. В разговорах словеса непотребные. И уж совсем пал духом он после ограбления. А дело было так.
Как-то днем постучали в дверь. Открыв ее, увидел двух женщин, одетых в тряпье.
— Подайте Христа ради погорельцам, — жалостливо запричитали они.
— Да я сам тута в гостях.
— Так хоть хлебушка. С голоду круги перед глазами. Молока грудничку не достает.
— Погодите, погодите, я мигом.
Корней пошел на кухню и вынес весь хлеб, что был в ящике.
Через день Светлана поинтересовалась:
— Лесовичок, ты не убирал мою каракулевую шапку из коридора?
— Нет, а что?
— Странно, она тут на рогах  висела.
— Ужели погорелицы взяли?
— Какие погорельцы?
— Да приходили вчерась, хлебушка просили.
— Все ясно!.. Эх ты, простофиля!
— До чего же обманный у вас народ. У нас двери отродясь не запирают, а чужое взять и помыслить не можно. Как в таком обмане живете? Эх, тошно мне в твоем городе, — не утерпел Корней. — Прямо чувствую, как этот многоглазый поганец вгрызается в мою душу, иссушает ее. Сердце щемит, назад в тайгу зовет. Там простор, воля. Там все понятно. Голос леса и ручья куда приятней голосов из твоей сатанинской тарелки… Уеду, невмоготу тута.
Светлана перепугалась, что  может остаться без надежного проводника - при поиске месторождения без него не обойтись. Улыбаясь как можно ласковей, она  обняла и принялась гладить Корнея.
— Успокойся, Лесовичок. По-первости всем в городе  тяжко. Я и сама, когда в горный институт в Ленинграде поступила, ой-ёй как настрадалась. Думала бросить, уехать обратно в деревню, да самолюбие не позволило. А потом  пообвыклась.
— А я не обвыкнусь! Душа рвется в тайгу! Тама костерок зажжешь, на мохову подстилку ляжешь, и так хорошо. Прям Божья благодать… Хоть  ты и думаешь, что мы  обомшелые да дремучие, но жизнь наша зело чище и праведней…
Оказавшись в городе, Корней осознал, что именно принадлежность к небольшой, но дружной и стойкой общине хранила его душевный покой и давала силы. Под влиянием необъяснимого наваждения он покинул ее и теперь ему не на кого опереться, не с кем посоветоваться. Возвратиться? Но неподвластная ему сатанинская сила, держала  крепко-накрепко.

* * *

Слушая рассказ любимой ученицы, начальник экспедиции Деев Валерий Геннадьевич, или, как  все за глаза любовно величали его, — Дед, то и дело поглядывая на замусоленный листок с многозначительной надписью «злато», потирал руки.
— Можешь не продолжать, убедила. Что от меня требуется?
— Разрешение на смену участка работы. Если согласны, я готова со своим отрядом вылететь хоть завтра. Люди у меня проверенные, опытные. Все в штате. Только проводника осталось оформить — он из тамошних.
— Что еще?
— Пару ящиков толовых шашек и хорошо бы закрепить за нами постоянного пилота. Лучше всего  Чванова – он  там уже был.  Думаю, в сентябре разведку завершим, а может, и первую партию золота к отправке подготовим.
— Замечательно! Так и быть, задание сменю. Чует сердце — месторождение стоящее. Но, смотри, об этом рудном гнезде ни кому не рассказывай, и своих всех предупреди, чтоб языки не распускали.
— Хорошо, Валерий Геннадьевич, я поняла. Да, чуть не забыла: надо обеспечить Чванова запчастями для ремонта самолета.
— Не переживай, сегодня же переговорю с военными. Думаю, помогут. С командиром  мы воевали в Гражданскую... Все, иди пиши служебку... Чего стоишь?
— Валерий Геннадьевич, вы же знаете — у меня почти все семейные. Как насчет аванса?
— Ну и хитра ты, Светлана. — Мужественное лицо начальника досадливо скривилось так, будто ему в рот попала долька незрелого лимона.
— Ну, не для себя же.
— Будет, будет вам аванс! Главное, сами не подведите, а то с меня за самовольство спросят по первое число, могут и партийного билета лишить.
— Не лишат — я в своих выводах не сомневаюсь, — уже выходя, с очаровательной улыбкой ответила она.
Светлана ликовала — в  тридцать четыре года она может стать первооткрывателем месторождения золота или, как в экспедиции говорили, «рыжухи». О ней напишут в газетах. Мама будет счастлива, а бывший муж удавится от раскаяния.
Домой она шла, светясь от радости. Слету обняла и порывисто чмокнула в щеку оторопевшего Корнея. Ощутив волнующую упругость молодого, истосковавшегося по мужским ласкам тела, он ошалел. Кровь ударила в голову -  Корней рывком притянул ее и прижал так, словно хотел вобрать в себя:
— Ах ты, душенька моя, пчелка медова!
Не сводя взора с голубых очей и зардевшихся щек, он повалил Светлану на постель.
— Погоди, погоди… дверь запру, — прошептала она таким дрожащим от возбуждения голосом, что Корней распалился до предела.
Вернувшись, обнажилась и легла рядом. При рассеянном свете низкого солнца, лившемся в окно, лицо ее казалось еще прекрасней; сквозь длинные ресницы томно поблескивают глаза, влажный чувственный рот призывно полуоткрыт, крылья носа вздрагивают от нетерпения…
Плотину прорвало… Слившись воедино, они погрузились в бездну  блаженства. Корней все это время не сводил завороженного взгляда с белых, как молоко, грудей: те ритмично колебались, дерзко выставив вверх упругие розовые соски…
Остывая, разомлевшая и благодарная, Светлана  обрадовала Корнея:
- Через три дня вылетаем. Так что завтра тебе нужно будет оформиться. Представь – полетим в вашу Впадину. Я уверена, нас там ждёт грандиозное открытие. И всё благодаря какой-то замусоленному рисунку. Но ты должен мне помочь. 
Ошарашенный скитник даже сел:
— Что за рисунок?
Светлана отмахнулась:
— Да у вас в закутке  в грязной тетрадке нашла.
«Там только вещи Горбуна были. Выходит, рылась», — пронеслось в голове  Корнея, а вслух сказал:
— Это же воровство! Страшный грех!
— Чурбан ты неотесанный, не для себя же стараюсь. Стране золото необходимо, — ответила Светлана и, поджав губы, обиженно отвернулась.
Утром Корней не смог встать — впервые в жизни заболел. Его увезли в больницу. Два дня метался мужик в горячке. На третий вспотел так, что пришлось менять постель, отяжелевшую от телесной влаги.
Придя в сознание, увидел возле себя людей в белых одеяниях.
«Вот и суд Божий настал», — подумал он, нисколько не испугавшись.
От стоящих архангелов отделился один и склонился над ним. Корней узнал в нем Светлану.
«Она-то как к ним попала?», — удивился он.
Женщина ласково погладила его по жесткой копне давно не стриженых волос и вытерла полотенцем мокрый лоб:
— Ох, и перепугал ты нас, Лесовичок. Поправляйся быстрей. В поле пора.
Светлана склонилась и коротко, а Корнею показалось, что этот миг длился вечно, прикоснулась к его губам.
Когда скитника выписали из больницы, на него жалко было смотреть — стаял, как свечка в жаркой бане. Болезнь, а в большей степени понимание, что Светлана совсем не волшебное создание, а существо грешное и алчное, изменили отношение к ней. В болезненном  забытьи ему было видение, вернее слышал голос отца: «Ох, тяжко мне, тяжко глядеть, как малые плачут». Очнувшись, подумал: «Сам же ниточку оборвал. Смертный грех совершил, и нет мне прощения. А настанет последний час, рогатая образина крюком железным зацепит и прямиком в преисподнюю утащит на муки вечные. Так мне и надо!»
На столе, накрытом белой простыней вместо старой изрезанной клеенки, его ожидали пирожки с земляничной начинкой, красиво сложенные на большом блюде, вазочка с конфетами «подушечки» и чайные приборы на двоих.
Видя, как страдает, разрывается душа Корнея, женщина решила лаской и заботой отвлечь его от тяжких дум и приглушить угрызения совести.
— Мы к сладкому не привычные, — отвел он руку хозяйки, пытавшейся положить ему в чашку сахар.
После чаепития, прошедшего в абсолютном молчании, Светлана предложила:
— Одевайся, покажу кое-что. 
Они зашли в большое здание и сели на свободную скамейку в громадной, полной людей горнице. Свет погас, стало темно. Сзади что-то застрекотало, и перед глазами скитника возник каменный дом. Возле него сновали люди. К ним подкатилось железное чудище на огромных колесах с высокой трубой спереди. Из неё валил черный смрад. Страшилище, проревев, как сто сохатых во время гона, лязгая и скрежеща железом, проехало мимо Корнея, вытягивая откуда-то длинные домики с темными впадинами окон и дверей. Из них выглядывали и махали  платочками люди. В небе показались старые знакомые — аэропланы. Не один, как в скиту, а десятки. Они со страшным воем снижались к едущим цепочкой домикам и что-то бросали вниз. Земля вокруг покрылась черными султанами взрывов. Домики загорелись, повалились на бок. Из них выползали окровавленные, искалеченные люди с искаженными от боли лицами.
Корнея обуял ужас, он вскочил, чтобы помочь им, но Светлана усадила обратно:
— Успокойся, это всего лишь картинки.
Но до предела возбужденный мозг верующего человека отказывался воспринимать иллюзорность происходящей на его глазах трагедии. Крестясь и бормоча охранную молитву, он вырвался и бросился к месту бойни, но  уперся в стену. Тени заползали по его рукам, а сидевшие в зале люди стали кричать, чтобы он сел на место.
До Корнея вдруг дошло: так вот оно — окно в преисподнюю! Нехристи приходят сюда смотреть на муки грешников. Но почему же тогда его самого в эту преисподнюю не пустили? Неужели Господь дает ему шанс искупить грех?!
Скитник выскочил из этого страшного дома и побежал к спасительно темневшему вдали лесу. Чем ближе к деревьям, тем лучше чувствовал себя потрясенный Корней. Обняв, наконец, ствол кедра, он принялся его гладить, вдыхая  родной аромат коры и  хвои.
— Господи, отчего в городе такие жестокосердные люди — ходят зреть  муки других!  Как вразумить их? Как пробудить в сердцах сострадание?
Не скоро Корней успокоился. Когда к нему вернулась способность здраво размышлять, он сказал себе:
«Деваться тебе, мужик, некуда, замарался по уши. Придется терпеть… Светлана говорила, что на днях вылетаем.  Как явимся во Впадину, пойду в скит, паду пред всеми на колени и стану вымаливать прощение».
От этой мысли враз полегчало. Он  сел под деревом и еще долго молился, глядя на звёзды. На рассвете побрел обратно в город. Тренированная зрительная память не подвела: пройдя по берегу к пристани, от неё  легко отыскал дом Светланы.
Она не спала. Увидев, радостно подбежала, обняла:
— Корней, ты где пропадал? Я не спала всю ночь, боялась, что заплутал, или чего хуже.., — заглядывая в глаза,  она  теребила его  за руку. — Дружок, ну хватит молчать! Скажи хоть что-нибудь.
Корней молча сгреб ее в охапку и бухнул на постель…

* * *

В воздухолет Корней зашел безбоязненно, но при взлете, когда спина ощутила небывалую тяжесть, побледнел и долго не решался посмотреть в окошко.
Ровный гул двигателя и легкое покачивание успокоили. Глянув вниз, Корней увидел, точь-в-точь, как на карте, змейки рек, разбегающихся между серых, высоко вспученных хребтов.
А вот и высокая дуга родных Синих гор. Сердце заполнило бесконечное счастье и ужас одновременно: там его семья и община, которых он предал. Только согрешив,  Корней понял, как любит свою Дашутку.
«Как не цветут по два раза за лето цветы, так не бывает второй настоящей любви. Милая Даренка, какой я глупец, позарился на городскую кралю. Одурманила она меня своей сатанинской красотой. Сейчас понимаю, что все это пустое. Душа у нее чужая, корыстливая и расчетливая, а без родства душ не может быть любви. Одна лишь слепая, отупляющая страсть. Горит быстро, да стынет еще быстрее. Верно тятя говорил: «У Бога для каждого токо одна жена». Эх, Даренка, подскажи, как искупить вину, заслужить прощение?»
Такие вот тягостные размышления и запоздалое раскаяние навеял на Корнея вид родных мест.
Воздухолет тем временем сделал круг над Впадиной, разрезанной извивами Глухоманки. Скит сверху казался игрушечным. Вон и отцовский  дом. Сердце защемило еще сильнее.
Плавно снизившись, аэроплан ногами-лодками коснулся глади озера, и сразу две пары жемчужных крыльев   полетели в обе стороны. Пропеллер на слабых оборотах дотянул до берега, и бортмеханик, соскочив в воду, завел самолет в тихую заводь поближе к покалеченному собрату.
Перекурив, летуны взялись за ремонт. Рабочие тем временем, споро выгрузив снаряжение и припасы, стали обустраивать полевой стан: поставили палатки, сколотили из привезённых досок стол, напилили чурок для сидения. Над «столовой» натянули тент. Рядом устроили кострище.
Во время этих работ Корней разглядел парящего в небе беркута. «Рыжик, Рыжик!» — закричал он ему, призывно размахивая руками. Немного покружив, огромная птица  спикировала прямо на них и в последний миг, раскинув крылья, села на плечо Корнея. Приветственно проклекотав, беркут вытянул поседевшую шею и, как прежде, раскрыл клюв в ожидании гостинца. Корней,  поглаживая гордо посаженную охристого цвета голову, с любовью разглядывал друга. Постарел. Потускнело, реже и потрепаннее стало оперение. У основания клюва слоились чешуйки. А в пристальном взгляде чудились укоризна и отчуждение.
С разрешения Светланы Корней открыл банку тушенки и, вывалив мясо прямо на ладонь, покормил приятеля. Все с удивлением наблюдали за небывалой картиной –  столь тёплой встречей человека и громадной хищной птицей. Съев угощение, Рыжик оттолкнулся от плеча и, со свистом рассекая воздух кончиками жестких перьев, взлетел. Набрав высоту, он еще долго кружил над озером.
Пилоты с  поломками управились быстро. Опробовали  двигатель. Месячный простой не повредил ему -  завелся почти сразу. Кашевар тем временем накрыл стол, а удовлетворенная дружной, спорой  работой  Светлана разлила по кружкам спирт.
Пользуясь возникшей при этом суетой, Корней тихонько встал и направился в сторону скита. Но тут перед ним, как из-под земли, вырос Чванов:
— Ты куда? Дезертировать решил? Деньги получил и бежать! Нет, брат, так не пойдет. Из лагеря только с разрешения начальника можно отлучаться — ты на работе. Станешь своевольничать — срок заработаешь.  Такой порядок. Уразумел?
— Не шуми, я по нужде, — схитрил скитник.
Корней обреченно вернулся, подошел к котлу, наложил в миску каши с тушенкой и сел на чурку. Ел через силу, то и дело поглядывая туда, где проходила тропа, в надежде увидеть наблюдавших за ними скитских: не могли же они оставить без внимания прилетевший аэроплан. Он решил: если кто объявится, просить через него дозволения наставника прийти на покаяние. Но до темноты никого не приметил. «Сегодня Рождество Иоанна Предтечи — видать, недосуг», — успокоил он  себя. Но тут его вдруг словно дубиной огрели: «Глупец! На что надеешься?! Они ведь скрытно будут наблюдать.  Не увидишь!...   Ждешь снисхождения? Наивный - нет тебе прощения!».
Корней осознал очевидность этой истины  только сейчас. «Как же быть?! Неужели не зайти больше в свой дом, не обнять родных?!», — спрашивал он себя и страшился честного ответа на этот вопрос.
Заметив, что проводник  сгорбившись, сидит в сторонке, возбужденная и довольная Светлана подошла к нему и, прижав его голову к себе, стала гладить и приговаривать:
— Лесовичок, все замечательно, всё замечательно… Завтра на маршрут. Иди отдыхай.
Корней покорно поплелся в палатку.
После ночевки, как только солнце разогнало над озером туман, воздухолеты один за другим улетели на матерую землю.


В СКИТУ

Когда миновала седьмица, а Корней, ушедший провожать чужаков к Реке, в скит не вернулся, встревоженный Елисей зашел к наставнику за советом. Выслушав его, обеспокоенный Григорий распорядился отправить Матвея с Изосимом на поиски.
Выйдя к Реке, ребята по следам без труда нашли стоянку. Среди них были и гладкие вмятины от Корнеевых ичиг. По отпечаткам сходней легко определили место, где причаливал пароход. Следы Корнея обрывались там же. Сомнений не оставалось — уплыл вместе с пришлыми.
Весть эта потрясла общину и повергла близких в уныние. Подозревали, что виной тому, белокурая бесовка. Но могла быть и иная, неизвестная пока скитским, веская причина.
— Неужто Корней поддался диаволу? — Сокрушался наставник, выслушав Елисея. — То-то он сейчас радуется. С грешным человеком бесы не канителятся, все одно такому в аду быть. А вот суметь сбить с пути праведника и довести его до грехопадения — это то, над чем стоит потрудиться, а в случае удачи и погордиться… Похоже, не устоял-таки мужик перед телесами срамницы…
Через четырнадцать дней после встречи с нехристями почти все дети в скиту заболели. Особенно тяжело хворали Корнеевы.
— Та пришлая бабёнка — бешиха, из-за нее и хвороба, — определил Елисей. — Лечбу верную в точности не знаю, но помню, батяня говорил, что надобно обтирать дитя угомонной водой, за которой следует идти на речку в полночь и нести домой, не оглядываясь.
Несмотря на все старания, двое малолеток в скиту, один еще парной был, померли в жару от удушья. Как записал наставник в учетной книге, «от глоточной хвори».
Когда над Впадиной вновь появился и сделал круг аэроплан, в скиту переполошились. Какую еще беду он принесет?
Чтобы понять, кто опять прилетел и с какой целью, наставник отправил Изосима все разведать, только зело скрытно, так, чтобы чужаки не видели.
По-звериному тихо подкравшись к стану, он сразу узрел сидящего отца и ведьмицу, поглаживающую его понурую голову. Кровь в сердце Изосима вскипела от гнева на родителя, предавшего их, и ненависти к змее подколодной в облике писаной красавицы. Парнишка хотел было ринуться, вырвать отца из рук колдуньи, но что-то остановило его. Изосим хоть и юн был, но Устав и ответственность перед общиной подсказывали, что он должен прежде обо всем поведать наставнику.
Григорий, выслушав отрока, еще больше опечалился. В нем погасла слабая, едва теплившаяся надежда, что проступок Корнея имеет иное, чем всем думалось, объяснение. И все равно, в голове не укладывалось, как мог Корней, всеобщий любимец и первый радетель незыблемости отеческой веры, нарушить Устав, оставить семью.
На вечернем молебне он объявил Корнею анафему и запретил кому-либо встречаться с ним, тем паче со скоблеными табашниками.
— Не ведаем, что творим! Вот к чему послабления ведут! Измыслили, что не грешно несколько отступиться от строгостей. И что? Дожили до грехопадения. В том только моя вина. Помилосердствовал ведьмице — сам же в скит допустил. Тем Корнея в искус ввел. Простите меня, братья и сестры! Удаляюсь на недельное моление и земные поклоны во искупление сего греха нечаянного, — известил, сглатывая подступивший горький комок раскаяния, совершенно убитый происшедшим Григорий.
После объявления приговора Корнею на душе Дарьи стало пусто. До последнего момента она все еще тешила себя мыслями, что ей лишь померещились те красноречивые взгляды мужа на белокурую бестию. Что его отлучка объяснится чем-то иным, что он скоро вернется, и они заживут, как прежде: согласно и радостно. Не желая верить в предательство, она, тупо глядя под ноги, пошла домой, зашла в свой угол и пала плашмя на постель, задыхаясь от распиравшей горло боли. Слез не было, и оттого каменная горечь давила вдвойне. Долго билась она в немом крике, кусая губы и руки, пытаясь сердечную боль убить физической. Жгучая, незаслуженная обида и легший на нее позор разрывали сердце, мутили разум. Свекровь принесла воды.
— Уйдите, — с трудом смогла выдавить Дарья.
— Даша, грех-то так убиваться. Молись, милая, чтоб дал Господь силы выдюжить, детей ведь надо поднять. Как-нибудь вместе справимся, мы поможем… Мы одна семья.
— Пропала моя жизнь, матушка. За что такое наказание? Али я была плохой женой? — Высоким рвущимся голосом простонала враз почерневшая Дарья, подняв на свекровь пьяные от муки глаза. Покусанные до крови губы перекосила обида. — Вроде, так ладно жили! Думала, любит. Ан нет, другая-то милее. — Лицо ее вдруг посуровело, она встала, одернула одежду, отодвинула рукой свекровь и, прямая и натянутая как струна, вышла в горницу. Невидящими глазами обвела домочадцев, повернулась к образу Христа и начала о чем-то горячо молиться…
Внешне Дарья мало изменилась. С детьми была приветлива и ласкова, со стариками заботлива. Только в глазах поселилась горечь, да где-то на донышке сердца сосала, томила боль, но и та, заслоненная, отодвинутая каждодневными домашними заботами и трудами, все реже давала о себе знать.

* * *
 
Светлана Николаевна, обсудив с Корнеем маршрут, оставила одного рабочего в лагере, а с остальными пошла по набитой тропе к водопадам - месту, отмеченному многообещающей надписью «злато». Об их приближении известил усиливающийся гул и легкое подрагивание почвы.
Вот и первый слив: вода безостановочно долбит каменное дно круто изогнутым жемчужным посохом и, намесив в бурлящей чаше белоснежной пены, мощной струей устремляется к плесу, где успокаивается до зеркальной глади, отражающей нависшие скалы, изъеденные до уреза глубокими промоинами. «Даже водопад гудит как-то напряженно, неприветливо. Должно, негодует, что чужаков привел», — подумалось Корнею.
Поднимались с частыми остановками, потому как несли с собой сразу и оснастку и весь инструмент для горных работ.
Проводник злился: «Экая торопыга: прежде место найти надо, а потом уж инструмент поднимать. Куда спешим? Хуже нет, когда баба командует».
Но виду, что раздражен, не показывал. Словно веревкой привязанный к уже почти ненавистной женщине, он безвольно, как сорванный ветром и брошенный в бурный поток увядающий лист, отдался течению жизни. Теперь ему было все равно, куда вынесет его. Куда бы ни вынесло — хуже  точно, не будет.
Подойдя к последней, верхней ступени каскада, начальница объявила привал прямо у  сливной чаши. Попив чай с сухарями и сгущенным молоком, приступили к осмотру береговых обнажений. Не обнаружив ничего интересного  Светлана спустилась ниже. Долго бродила в резиновых сапогах по руслу, усеянному разноцветными камнями. То и дело нагибаясь над завитушками перекрученной воды, разглядывала камни, некоторые складывала в сумку и вдруг, радостно заверещав, выскочила на берег. В руках она держала небольшой, причудливой формы самородок, черный с одного бока от налипшей грязи. Когда щеткой смыла ее, все поразились - настолько самородок был похож на выныривающего из кипящих волн жеребца.
— Сомнений нет, где-то выше слива рудное гнездо - все дно усеяно мелкой крошкой рыжухи. Поднимаемся и обследуем каждый метр самым тщательным образом, — распорядилась она.
Вооружившись геологическими молотками и сумками для сбора образцов горных пород, отряд приступил к работе.
Здесь уже не было ступенчатых уступов, а склон был настолько крутым, что стремительный поток то и дело срывал и перекатывал по дну довольно крупные валуны. Охваченная азартом Светлана, пристально вглядываясь в дно и береговые обнажения, торопливо поднимались по каменистому руслу. Её взбудораженная фантазия  рисовала богатые гнезда золота, заключенные в кварцевые жилы, и ожидавшую её славу. За ней следовали остальные. Даже Корней невольно заразился старательской горячкой и первым углубился в щель, промытую речкой в скальной гряде. Перепрыгивая по мокрым валунам, он спешил проскочить мрачное место. Вот впереди посветлело.
— О Боже?! — Непроизвольно воскликнул он, увидев желтоватую полосу, тянущуюся по дну русла между кварцевых плит. — Это же золото! Да тут его — пуды! И под ногами все желто!
Забыв обо всем, Корней помчался обратно прямо по воде.
Вскоре торжествующий рев опьяненных невероятной удачей геологов перекрыл шум от сбегавшего по камням потока.
               
                НЕОЖИДАННЫЙ   ПОВОРОТ

Взвешивая и раскладывая в ящики позвякивающие куски вырубленного золота с незначительными вкраплениями кварца, Светлана  сокрушалась:
— Как жалко, что Чванов улетел. Задержись он  на день, уже сегодня порадовали бы Деда.
— Милая Светлана Николаевна! Это не повод для расстройства. Сегодня вывезем или через неделю — это не принципиально. Само открытие такого уникального месторождения — уже грандиозный успех. Трудно даже вообразить его истинные масштабы. Поверьте мне, старому землекопу, — ничего подобного в истории золотодобычи не было, — успокаивал ее Зиновий Маркович, числящийся в отряде на должности техника, хотя по диплому — горный инженер еще с дореволюционной поры.
Светлана благодарно улыбнулась:
— Маркыч, как вы думаете, на сколько  дней нам хватит наружной части «языка»?
— Думаю, самое большее, на месяц. Потом придется шурфы закладывать, чтобы динамитом скальную покрышку над рудным телом снять. Чую,  оно уходит глубоко. Перед нами  верхушка айсберга. Основное тело скрыто.
Светлана мечтательно вздохнула. Старый техник-инженер в своих оценках  никогда не ошибался. Ей иногда даже казалось, что у него в голове встроен рентгеноскоп, просвечивающий землю насквозь. Вон какое в прошлом сезоне месторождение железной руды нашли! А ведь все в один голос твердили «пустое место, бросайте», а он уперся, настоял-таки на продолжении работ.
Ей уже не единожды приходилось вставать на защиту этого редкостного в их области профессионала, где интуиция порой имеет решающее значение, и выслушивать обвинения особиста в классовой близорукости. Но ни разу не усомнилась в своей правоте: одиннадцать полевых сезонов, проведенных вместе, убедили ее в полной лояльности Зиновия Марковича к советской власти. По большому счету, его, кроме работы, ничто и не интересовало. Рано овдовев, не имея родных, он целиком отдавался любимому делу.
Корней, доселе молча слушавший их разговор, неожиданно взорвался:
— Вовсе и не Светланы Николаевны это открытие. Горбун то месторождение нашел и на карту нанес, а мы лишь искали по его мете.
— Спорить не буду, возможно, и не Светлана Николаевна первой выявила. Это и не важно. Недра принадлежат государству, и золото является его собственностью. Вы, любезный Корней Елисеевич, не волнуйтесь. Пусть ваш Горбун будет как бы первоисточником, а Светлана Николаевна первооткрывателем, хорошо?
—  Горбуну все равно, второй он источник или первый. Помер давно.
— Голубчик,  к чему в таком случае так нервничать? Нам ведь, пожалуй, и премию дадут, —увещевал проводника деликатный техник.

* * *

— Мальчики, завтра отдыхаем — заслужили! — Объявила Светлана Николаевна за ужином. — Хорошо бы заодно свежим мясом разжиться. Стыдно тушенкой питаться в тайге, — добавила она, выразительно глянув при этом на Корнея.
Проводник,  поковыряв палкой в костре, молча встал и скрылся в лесу. Через час  вернулся с дюжиной радужных хариусов, насаженных на гибкую ветку, с рогулькой на конце. Сноровисто почистив, поджарил рыбу на сковороде.
— Вот это мужчина так мужчина, молодец! — Игриво поводя бедрами, похвалила  Корнея начальница, отправляя нежные ломтики в рот.
— Да уж, с нашим проводником не оголодаем, — согласились, облизывая пальцы, рабочие.
Утром, ещё до восхода,  один из них, по прозвищу Рябой, имевший в экспедиции репутацию лучшего стрелка, взял карабин и ушел с долговязым Степаном промышлять мясо. Ему давно нравилась Светлана, и он всячески стремился заслужить ее внимание и одобрение.
Забравшись на скальный останец, Рябой, обследуя в бинокль окрестные склоны,  засек семью лосей, жировавших на поляне в полуверсте от их наблюдательного пункта.
Чтобы не спугнуть стадо, охотники решили зайти с подветренной стороны. Пока обходили по буреломам и нагромождениям камней пастбище, на поляне разыгралась настоящая трагедия. Выйдя к месту, они увидели, что трава вытоптана и залита кровью, а там, где совсем недавно паслись лоси, лежал медведь, а на нем могучий сохатый со смятыми, еще не окостеневшими «лопатами» рогов. Его передняя нога глубоко засела в груди косолапого, разорвав тому легкие и артерию. Но и медведь успел, прокусив шею, нанести лосю смертельную рану. Победителя в этой схватке не оказалось.
— Ёшкин кот! Нынче фарт сам в руки прет. Вчера — куча золота, сегодня — гора мяса! — Воскликнул повеселевший Рябой.
Мужики, хотя и радовались так легко доставшейся добыче, с сочувствием взирали на лежащих в обнимку исполинов. Вместе с состраданием они испытывали и уважение к обоим — погибли достойно в открытом, честном бою.
Когда охотники приблизились, лось с усилием открыл глаза и тихо простонал. Рябой для верности выпустил в каждого зверя по пуле. После чего по-хозяйски осмотрел, ощупал туши.  «Сохатый жирный! Миша так себе».
Вынув из сапога острый нож, мастерски освежевал добычу. Потом осторожно распорол медведю брюхо. Отрезал от теплой, дымящейся печени половину, охотники, не жуя,  стали жадно глотать красно-коричневый студень с хлебом. Насытившись, разделали туши на некрупные, килограммов по пять, куски.
— Зараз не унести. Что сперва? — Спросил Степан, раскрывая горловину мешка.
— Топтыгина, конечно. Лосятиной Светлану не удивишь. Скажет: «Не велика доблесть — лося убить». А принесем медведя, так  и крыть нечем.
— Ну и башка у тебя, Рябой! Ох, утрем нынче Корюшке нос.

Увидев на разостланном брезенте гору медвежьего мяса, Светлана Николаевна от восторга заверещала:
— Какие вы молодцы!  Медведя  уложить — это не харюзят таскать. Тут нужна особая доблесть, — бросила она многозначительный взгляд на сидящего у костра Корнея.
— Напрасно вы попрекаете. Мы медведей не стреляем и не едим. Медведь — брат человека, только волосатый. Так меня  дед  учил, — тихо, но твердо произнёс скитник, глядя на нее в упор.
— Вы, ребята, суп варите, а я отбивные приготовлю, на сковороде поджарим, — командовала начальница, оставив реплику проводника без внимания.
В лагере царило праздничное возбуждение. Рябой угощал всех остатками сырой печенки, а Корнею, оскалившись, сказал с ехидством:
— Извини, кореш, на тебя не хватило. Как-нибудь в следующий раз.- На его лице  промелькнула неприязненная улыбка.
— В твоих кудрях уже зима поселилась, а ведешь себя, как дитя малое, — беззлобно отозвался тот.
Пока Степан со Светланой готовили свеженину, Рябой сходил с рабочими за следующей порцией мяса. В береговой линзе вырубили ледяную пещерку, выстлали дно брезентом и сложили в природный холодильник все без остатка. Вход завесили плащ-палаткой и придавили валежиной. Теперь мясо не пропадет.
Корней чувствовал себя на этом празднике  чужим. Чтобы как-то развеятся он  ушел на озеро. Сидя  в траве, долго отрешенно наблюдал за мерцанием прозрачных крыльев стрекоз в лучах солнца. Насекомые летали парами. Гоняясь друг за дружкой, они то взмывали, растворяясь в воздухе, то падали вниз, зависая над самой водой. Легкие дуновения ветерка, больше похожие на дыхание,  не поднимали ряби, а лишь поглаживали воду и ласкали лицо. Серебряным дождем рассыпалась под водой распугиваемая кем-то мелкая рыбешка.
Когда солнечный диск опустился к  зубцам гор, ветерок усилился, и поверхность озера стала походить на котел, усыпанный россыпью «смолистых стружек». Огнем запылали облака, медью окрасились деревья. Светило, тем временем, коснулось  почерневшей вершины  горы и скатилось с неё  круглым желтком в черный  межгорный провал. Утопая в нём, оно выманивало затаившуюся в лесной чаще ночь. Та,  быстро смелея,  щедро рассыпала по черной бездне мерцающие россыпи созвездий, а озеро заиграло волнистым отражением народившегося месяца.
Из памяти Корнея всплыло, как давным-давно где-то поблизости,  он сломал ногу, поскользнувшись, кстати, на медвежьей лепешке, и пролежал несколько суток, дожидаясь помощи; как выручил его тогда Лютый, и  ещё многое другое… Вспоминать-то  было о чем, но все это осталось в той,  теперь уже недоступной ему  жизни. Для неё  он изгой… А что взамен?  Светлана только о славе думает. Рабочие его недолюбливают. Корюшкой какой-то обзывают. Что я им плохого сделал? Отношения с начальницей не выпячиваю… Зачем мы встретились? Все кувырком…
Спать не хотелось. Над озером зарождался юный туман. Вдали спросонья прогоготали потревоженные кем-то гуси. Корней долго сидел, погруженный в свои невеселые думы, пока,  уже под утро, сон  не сморил  и его…

Прошло две недели. Работы шли полным ходом. Золото с щедрыми  вкраплениями  кварца уже некуда было складывать. Но верно говорят, что, если уж золотая лихорадка  прихватит, то не отпустит: люди работали, словно заведенные, даже отдыха никто не просил. В каком-то горячечном  нервном  возбуждении с утра до вечера кайлили «язык» и складывали желтые куски в кучи прямо на берегу.
Наконец Зиновий Маркович взмолился:
— Светушка, стар я уже без отдыха столько работать. Может, хоть баньку организуем. Что-то тяжко мне стало.
— И у меня силы кончились, как будто сдулся, — поддержал техника Рябой.
— Я и сама  притомилась, — согласилась начальница.
Наутро народ поднимался вяло. Первым из палатки с трудом выкарабкался Рябой:
— Братва, может, не будем баню топить? Что-то все тело ломит.
— А ну ее к ляду, так отдохнем, спину тянет, — прокряхтел, вылезая, Маркыч.
От каши почему-то все отказались, зато помногу пили заваренного со смородиновым листом чая. Светлана Николаевна была сама на себя не похожа. Всегда активная, говорливая, чай пила тихо, не проронив ни слова. Была грустна и задумчива. То и дело бросала на Корнея странные, непонятные взгляды. Он был в замешательстве: ему почудилось, будто Светлана хочет сказать ему что-то важное.
«Сказать, не сказать», — действительно думала она. Вчера вечером по одной ей ведомым переменам женщина поняла, что беременна. «Надо сказать», — решилась было, но тут же передумала. «Аборт осенью втихаря сделаю. А скажешь — проблемы могут появиться. Он вон какой набоженный».
Немного ожив, люди разбрелись по лагерю. О бане и не вспоминали. Один за другим возвращались в палатки и забирались в спальники. Народ был явно болен. Лишь Корней чувствовал себя как обычно. Убрал со стола и принялся готовить обед - дежуривший в этот день Степан попросил проводника подменить его.
На  обед из палаток никто не выполз. Корней недоумевал. Он никак не мог докопаться до причины загадочной болезни, не коснувшейся почему-то лишь его.
«Постой, постой, медвежью печень и мясо ели все, кроме меня, — дошло, наконец, до него. —Надо осмотреть мясо повнимательней».
Корней раскрыл «холодильник», вынул первый попавшийся шмат медвежатины. Раздвинув острым кончиком ножа волокна мышц,  обнаружил то, чего больше всего страшился — длинных и тонких полупрозрачных червей.
— Все ясно! Мясо не доварили. Впрочем, скорей всего, через сырую печенку заразились.
Корней знал эту болезнь: однажды в неурожайный год они застрелили обнаглевшего шатуна, но Маркел, слава богу, мясо проверил и, обнаружив таких же червей, запретил давать даже собакам. Велел поглубже закопать  подальше от речки и скита. Тогда он и рассказал  что  единственный шанс выжить при попадании этой страшной заразы - лежать, не двигаясь и обильно пить. Чем больше человек двигается, тем быстрее  яйца и личинки разносятся кровью по телу и разрушают организм, проедая в сосудах сквозные отверстия.
Обойдя палатки, Корней поговорил с каждым, втолковывая, что надо лежать и побольше пить. Но это было излишним — народ и так лежал пластом, корчась от мучительных болей, которые, судя по всему, усиливались: душераздирающие стоны к вечеру неслись уже изо всех палаток. Видя страдания товарищей, проводник без конца кипятил чай и, намешав сгущенного молока, разносил его больным.
Сильнее всех страдал Рябой. Обезумев от мук, терзавших его тело, он, судорожно клацая зубами, молил Корнея:
— Помоги! Всю жизнь буду служить! Спаси, Корнеюшка!
Светлана, как большинство женщин, переносила боль молча. Лишь по редким, сдавленным стонам и зернистому бисеру пота на лбу можно было догадаться, каково ей. Но на следующий день, как видно, стало совсем невмоготу. Когда проводник в очередной раз заглянул в ее палатку, она, облизав сухим языком обескровленные губы, жалобно посмотрела на него и попросила застрелить ее. Тут приступ страшной боли выгнул ее дугой. Чтобы не закричать, она зажала рот руками.
Не в силах слышать эти стоны и крики, Корней уходил на ближний водопад-  текущая вода всегда успокаивала его, и возвращался в лагерь каждые два-три часа, чтобы напоить больных. Чем он ещё мог  помочь им?  Оставалось только молиться и просить для них у Создателя облегчения мук.
На третий день все было кончено. Первым отмучился Рябой. Следом, почти одновременно, «ушли» остальные. Корней поочередно обходил их и расправлял, пока не застыли, скрюченные судорогами конечности. Что поразительно, Светлана лежала так, как будто проснулась, но решила еще чуть-чуть понежиться, подремать. Даже мертвой она была прекрасна. Пушистые крупные кольца волос красиво обрамляли бледное, заострившееся  лицо.
Над лагерем с шестью коченеющими трупами повисла жуткая, могильная  тишина.
Одинокий свидетель драматических событий потерянно бродил между палаток, то и дело спотыкаясь о ящики и мешки с золотыми самородками.
«Господь, почему ты и мне не даровал смерть?!» — Кричала его душа. В груди кипело, а в глазах — ни слезинки. Он пытался сдержать крик и не мог. Горестные, исступленные вопли рвались из груди непроизвольно…
Измученный бессонными ночами, подавленный случившимся, проводник забрался в свое брезентовое жилище и повалился на ватный спальник. Сон был коротким, но достаточным, чтобы к нему вернулась способность трезво  размышлять.
Анализируя происшедшее, он утвердился в мысли, что людей постигла Божья кара за то, что покусились на недозволенное, особо хранимое. Корней знал, что и его не минует возмездие, только еще более страшное. Это не пугало. У него было одно желание: скорее бы все кончилось.
«Может, тоже медвежатины поесть, да сразу сырой, чтоб наверняка. Хуже, чем сейчас, не будет. Несколько дней помучаюсь и точка», — подумал он и тут же одернул себя — не доставало еще грех самоубийства на душу принять. Больно просто у меня получается. Ведь это только начало истории. Прилетит Чванов, увидит, что народ перемер, вот тогда все и закрутится. Скитских обвинят в убийствах. Всех арестуют и на лесоповал упекут, на тяжкую, безвременную смерть. Хоть и недолго в городе жил, но знаю, как это делается… Вот что будет, дорогой «лесовичок», ежели и ты сгинешь».
«Как быть? Посоветоваться бы с наставником, да станет ли он со мной говорить?! В любом случае, я должен известить его о случившемся. Может, сообща что и придумаем. Ежели утаить — всем хуже будет».
Застегнув  вход в палатки (тела решил пока не трогать — земля холодная, не испортятся), Корней отправился в скит.
Шел по сотни раз хоженой тропе, с ужасом думая о том, как войдет в ворота, пройдет мимо своего дома. А вдруг Даренка увидит? Ох, сраму, сраму-то сколько! Представив себе все это, Корней чуть не взвыл от стыда.
Вот и заплот. «Этот пролет сам ставил. Крепкий еще», — отметил про себя.
Собаки признали его и голоса не возвысили. Радостно заскулили, с иртересом принюхиваясь к новым, незнакомым запахам, исходившим от скитника.
Собрав все мужество, Корней непослушными руками отодвинул потаенный затвор калитки и, опасливо оглядываясь, быстро зашагал к дому наставника. Боковым зрением заметил за поленницей сидящих на скамье девиц с веретенами в руках. Соседская Люба, гоняя ногой колесо прялки, красиво вела песню:
Ты скажи-скажи, моя матушка родная,
Под которой ты меня звездой породила,
Ты каким меня счастьем одарила…
К ней присоединились вторые голоса, следом подголоски. Да так ладно, с таким глубоким сопереживанием у них это выходило. Послушать бы, да какое! Быстрей, быстрей! Корней невольно отвернулся, но глазастые девицы уже заметили и разом смолкли.
Корней взбежал на знакомое, чисто вымытое крыльцо и, приоткрыв дверь, сдавленно прохрипел:
— Есть кто дома?
В ответ — тишина. То ли с отчаяния, то ли от безысходности он прошел в горницу. Наставник, стоя на коленях перед  восьмиконечным крестом с  изображением Сына Бога в окружении образов, стоящих на деревянных полочках в Красном восточном углу, молился. Освещая ласковые лики Христа, Богородицы и Николая-угодника, задумчиво потрескивала лампадка.
Увидев Корнея, Григорий гневно сверкнул очами, но произнес сдержанно:
— Ты, сударь, похоже, не токо совесть, но и стыд потерял. Как посмел в скит явиться? Попрошу выйди и более нас не беспокой, не то братия поленьями забьет.
— Знаю, нет мне прощения, но окажи милость, дозволь важное сказать.
— Что попусту воздух сотрясать, сказано — прочь из скита!
— Отец Григорий! Это касаемо судьбы общины.
Наставник помолчал и, преодолев себя, произнес:
— Говори, коли так.
Корней коротко поведал о случившемся. Упомянул и про обнаруженную по нечаянной наводке Горбуна залежь самородного золота.
Григорий задумался:
— Рано или поздно людей хватятся. Самое верное — тела те для сохранности сегодня же в ледник сложи и непременно сбереги медвежье мясо, оно — твой единственный защитник и оправдатель. Как власти прибудут, сразу, не таясь, обо всем поведай. Иных вариантов нет. Ну, а мы, сам понимаешь, за тебя не в ответе. Нас не марай.
— Даже помыслить такое не можно! Во мне не сомневайтесь. Богом клянусь, на вас и тень не падет. — В глазах Корнея от обиды заискрились слезы.
— Бога не поминай! Ты ж не только нас, но и Его предал.
Наставник, наконец, вскользь глянул на бывшего сотоварища. «Исхудал, в волосах седина, взор потухший, — отметил он про себя. — Сам виноват. За грехи рано или поздно платить приходится. Тебе ли, детям ли, а Господь счет предъявит».
Прежде он души не чаял в Корнее, считал его главной опорой в делах сообщества. Да и благодарен был ему за то, что много лет назад в скит привел. И сейчас в его сердце помимо воли шевельнулась, было, жалость, тем более что сознавал и свою вину, но сразу усмирил ее. Он Наставник и отвечает перед Богом за порядок и нравы в общине.
— Ступай, — произнес он как можно суше, хотя в душе помягчел.
Когда Корней на цыпочках вышел, Григорий обессилено опустился на скамью. Нелегко дался ему этот разговор. Не было в истории общины более тяжкого грехопадения.
«Не пойму, как такое могло случиться. Примерный семьянин и вдруг впал в блудострастие. Казалось бы, редким праведником был. И мы в созвучии жили. Были, как две головешки в костре — чудилось, убери одну, и костер погаснет. Но нет, слава Богу, и без него, оказывается, есть на кого опереться. Взять ту же Дарью. Приходит ко мне, вроде, за советом или просто душу излить, успокоиться, а я от нее сам ума набираюсь. Громадной духовной силы женщина и мудра необычайно. Вроде, так повезло мужику, ан нет, не угодила!»
Мысли в голове наставника крутились, сменяя друг друга, как снег в метель.
«И когда в Корнее завелся этот червь? Может, слишком много дозволял ему? Все странничал, вот и поразила любовь к переменчивости. Чтобы остальных не вводить в искус, пожалуй, надо обособленность крепить… Сказать-то легко, а как исполнить? Уже и на аэропланах залетать стали.
Может, первопричина всего в том, что дозволили Елисею с язычницей венчаться? Так, вроде, по уставу, без самодельства женили. Да и сколько Ольга пользы общине принесла. А какие у них остальные дети и внуки! Не всяк такими похвалится! Первейшие помощники.
Чего-то Господь, сотворяя человека, упустил. Жизнь иных тварей вон как мудро организовал! Любо посмотреть! Взять хотя бы тех же пчел или муравьев. Мы на них спесиво поглядываем, а между тем эти крохи — красноречивый образец справедливо устроенного общества. У них все направлено на сотрудничество и самопожертвование ради общего блага. Поучиться бы у них, глядишь, давно построили б рай на земле».
* * *
Корней вернулся в лагерь в крайне удрученном состоянии. Сказывался не столько холодный прием наставника — он иного и не ожидал, — сколько встреча, которой он особливо страшился и в то же время жаждал, -  встреча с отцом. Перед ним неотступно маячили его ненавидящие глаза.
Они столкнулись почти лоб в лоб: когда Корней, подойдя к скитским воротам, отворил калитку, то уперся взглядом в родителя, тащившего одноосную тележку с дровами. Невольно шагнул навстречу, но гримаса отвращения, исказившая лицо отца, обожгла злой крапивой.
— Как смел поганить своими стопами нашу землю? Жену богоданную холить и беречь надо. Она мать твоим детям. А ты, тварь, за бесом в женском обличье, засучив портки, побежал. Весь наш род перед Богом и людьми осрамил. Будь ты проклят! Прочь с глаз моих!
Корней понимал, что в случае встречи отец вряд ли приласкает, но не ожидал столь откровенной неприязни. Горше слов ему не доводилось слышать. Самое страшное, что слова-то справедливые!
Долго сидел он на полузамытой песком валежине, вперив отсутствующий взор в чешуйчатую рябь озера. На душе было погано. Потухли последние искорки  на примирение.
Наплывшая тень, отвлекла от невеселых раздумий. Корней поднял глаза. Белые пушистые облака, гонимые ветром весело и беззаботно летели в неведомую даль. Провожая их взглядом, он вернулся к реальности. Душевные терзания  уступили место пониманию того, что надо действовать. Предстояло основательно подготовиться к ответу перед властями. Да хорошо подготовиться, дабы от Впадины их отвадить.

* * *

Узнав, что табашники проведали о залежи золота из записей Горбуна, Григорий направился в дом Елисея. Тот, выслушав наставника, сердито проворчал:
— Вот тебе и молчун! Вот удружил! Тоже еще золотокопатель выискался! Хоть бы нам про ту тетрадь сказал!
— Да уж, не будь ее, глядишь, обошлось бы, — согласился Григорий. — И зачем он про золото написал? На кой ляд оно ему-то? Да еще возложил на себя обет молчания?
— Думаю, тут какая-то тайна. Надо почитать его писанину, может, она что поведает.
Григорий с Елисеем зашли в каморку  и сразу увидели на столе замасленную, в пятнах сажи, тетрадку. Наставник принялся читать записи вслух.
В большинстве своем это были рассуждения о жизни и вере. Нашли также и описание грота, в котором он жил, подробнейшие планы коридоров, по которым Горбун ходил к Оку и в соседние пещеры, и даже сам пещерный скит. На плане пещерного скита в одном месте стояли крестик и надпись «Ларь». Но самым любопытным оказалось описание встречи Горбуна с душами пещерников. Они, поняв, что он обнаружил их тайные схроны,  наложили на него обет молчания до той поры, когда Сын Божий откроет  схороны избранным. Души пещерников также жаловались ему, что тело последнего из них не предано земле. Они просили Горбуна пойти с ними и похоронить по-христиански. Горбун согласился, но не смог пройти сквозь каменную стену.
Прослушав это место, Елисей аж крякнул:
— Похоже, спятил старик. В одиночестве измышлял всякое и от скуки записывал в тетрадь. Давай от греха подальше сожжем ее, чтобы у самих разум не пошатнулся.
— Трудно определить, что это. Может, бред больного воображения, а может, и откровения. Лучше до поры сохраним. Слава богу, что ведьма в штанах всю тетрадь не умыкнула. Чую, мета про злато здесь не главное.


В ЛАГЕРЕ

Самолет прилетел через две недели. Корней зашел вводу и подтянул обитого фанерой зеленого «гуся» бортом к берегу.
Чванов открыл дверь и весело крикнул:
— Корней, привет! Принимай почту. Грузите быстрее, мне еще к Фролову надо успеть.
— Груза много… Пойдем поможешь…
Корней откинул брезент с ямы, выдолбленной в промороженном грунте в тени елей. В ней в два ряда лежали трупы.
Чванов остолбенел от ужаса. Зло глянув на Корнея, процедил:
— Ты ответишь за это, образина патлатая!
Молча перенесли в самолет тела, палатки, инструмент, продукты.
Увидев, как глубоко просели в воду поплавки, Чванов покачал головой:
— К Фролову не получится… Так, а где ящики с образцами, гражданин проводник? —спохватился он.
— Образцов не успели собрать, болезнь всех свалила. Ящики вона — пустые…
— Болезнь почему-то только наших свалила...
— Товарищ пилот, твоя неприязнь понятна, но я в смерти людей неповинен. Потравились медвежьим мясом…
Корней достал из ледяной пещерки кусок мякоти:
— Видишь завитки личинок. Такое мясо надо полдня варить. Похоже, не доварили. Да еще сырую печень ели.
— Чего ж ты не предупредил, раз знал, что мясо с глистами, — недобро прищурился пилот.
— Твоя правда, сразу не сообразил поглядеть, мы же медведей не едим, а потом поздно было — люди слегли.
— Странная история: ты живой, а остальные почему-то померли… Ладно, НКВД разберется.
В воздухе не проронили ни слова. Корней беспрестанно мысленно возносил благодарственные молитвы Создателю за покровительство плану, дающему надежду на то, что геологи не будут больше летать во Впадину и община не пострадает.
Ожидая самолет, он работал от зари до зари — боялся не успеть. Собирал по руслу, начиная от золотого «языка» все, даже самые мелкие, самородки. А сам «язык» завалил крупными валунами, отведя русло речки в этом месте, насколько смог, в сторону. Всё золото, что добыл отряд и сам собрал, закопал в глухом распадке. Место выбирал тщательно, чтобы ни одна душа не догадалась там искать. Теперь только он владел этой тайной.

* * *

19 июня 1941 года судья огласил приговор:
«Кузовкина Корнея Елисеевича, 1900 года рождения, за контрреволюционный саботаж, выразившийся в умышленно небрежном исполнении обязанностей, повлекший за собой гибель людей, а также за срыв особо важного государственного задания приговорить по статье 58 пункт 14 к двадцати годам заключения с отбыванием срока в лагере строгого режима».
Через три дня началась война. Летчик Чванов добровольцем ушел на фронт и погиб в одном из воздушных боев под Москвой. Начальника экспедиции Деева Валерия Геннадьевича за самовольство исключили из партии, понизили в должности и перевели в Магадан на должность техника, где он вскоре умер от сердечного приступа. Все складывалось так, что и без того мало кому известные сведения о месторождении золота на Глухоманке, по Божьей воле, затерялись. Остались одни слухи, но и они с годами выветрились из памяти жителей Улукана и Алдана.


* * *

Окруженный двумя рядами колючей проволоки, городок из приземистых, побеленных понизу бараков, с надписями на ржавых листах: «Труд есть дело чести, доблести и славы», с вышками на каждом углу вытоптанного до каменной твердости прямоугольника, встретил скитника и этапированных с ним трупами, привязанными проволокой к столбам лагерных ворот. От них смердело, черные от запекшейся крови лица облепили мухи.
— Того, кто вздумает бежать, вот так же на «караул» поставим, — пояснил новичкам конвоир и для пущей доходчивости похлопал ладонью по затвору карабина.
Вид стоящих в «карауле» трупов и циничная реплика охранника сразу дали осужденным в полной мере прочувствовать, что они в зоне, где ты уже не человек и цена твоей жизни равна стоимости одной пули либо паре ударов прикладом по голове. Хочешь выжить — подчиняйся и терпи.
Корнею и еще нескольким вновь прибывшим физически крепким заключенным начальник лагеря после ознакомления с личными делами предложил идти в штрафбат и на фронте кровью смыть свою вину перед трудовым народом.
— Нам вера не дозволяет людей убивать. Человеческая жизнь свята, — отказался скитник.
— Так там не люди, там враги, а врагов уничтожать надо.
— Человеку человека не можно убивать. Жизнь дарует Бог, и токо Он, наш Владыко, может ее отнять. Все люди в Его воле, что германец, что японец, что русский.
— Погоди, умник, скоро поймешь, в чьей ты воле и кто здесь Бог.
Остальные дали согласие и присоединились к уже отобранным из числа старосидящих. Три дня им давали двойной паек — откармливали в дорогу, а  на четвёртый с утра строем увели на пересылку.  Корнею  же дали высшую трудовую категорию и отправили на самый тяжелый участок в горах, где заключенные больше двух месяцев не выдерживали. Помимо того, что тамошним приходилось валить и раскряжевывать кедры в полтора обхвата и очищать от веток стволы, их еще надо было вручную стаскивать с горы на ровную площадку, туда, куда мог подъехать трелевочник. Но семижильный скитник, не ропща, терпел чернотелую суровость новой жизни и проработал на том участке больше года — до тех пор, пока не выбрали лес подчистую. При этом он всегда брался за самую трудную работу, чем расположил к себе товарищей по бригаде.
Корней никогда не отвечал на злобные выпады охранников, а если кто-нибудь оскорблял его, глядел на этого человека с таким искренним состраданием, что тому самому становилось совестно за собственную агрессию.
Когда один доведенный до отчаяния заключенный в ярости кинулся на конвоира с лопатой, а тот, ткнув его штыком, отошел на шаг и передернул затвор, чтобы пристрелить, между ними встал Корней. Перехватив взгляд конвоира, он необъяснимым образом принудил его опустить винтовку. Темные, цвета крепкого чая, пылающие внутренним огнем, глаза скитника и в самом деле обладали непонятной таинственной силой. От его напряженного немигающего взора невозможно было спрятаться. Он пронизывал насквозь, принуждал к подчинению.
Его невероятная выносливость, трудолюбие и готовность подсобить занедужившим были всем удивительны, ибо первое время Корней практически ничего не ел. Когда садились за стол, он, не шевелясь, пристально смотрел на свою пайку. После команды «строиться» залпом выпивал чуть сладкий чай и выходил, так и не притронувшись к еде. И — ничего! Работал за двоих.
Поначалу над ним посмеивались — придурок! Но от Корнея веяло такой страстной силой самоотречения, что со временем даже отпетые рецидивисты и охранники прониклись к нему уважением.
— Представляешь, есть в моей команде чокнутый, совестливый сверх всякой меры. В смерти людей не повинен, а  так казнится! — Рассказывал один конвоир другому.
— Да уж, слышал про него. Одно слово — старовер, подпись ставить отказывается. Это, говорит, антихристова мета — нам не можно.
Медленно тянулся срок в лагере, еще медленнее стихала сердечная боль и смягчалась тоска по семье,  общине. Но время — всесильный лекарь. Поддерживало и то, что почти каждую ночь ему снились Даренка, дети. Вернее, не снились, а, как ему казалось, он наблюдал за ними, летая на невидимых крыльях в скит. Особенно радовал его Изосим, справно исполнявший мужские обязанности. Но чаще всех Корнею  виделась жена. «До чего ж пригожа! Где были мои глаза прежде — такую красу не замечал», — корил он себя всякий раз после таких видений.
В своих грезах он сажал ее на пушистое белоснежное облако, как на трон, и, даря простор небес, глядел на нее с земли счастливый, переполненный любовью. Она тихонько спускалась и шла на берег Глухоманки к их березе. Обняв ее ствол, горько плакала, вытирая слезы кончиками платка. Корней подходил и утешал:
— Ты единственная, кого я люблю! Прежде не задумывался, а теперь точно знаю. Ведь любовь это не соединение плотей в похоти, любовь — это слияние двух душ в единую…
Иногда снилась и Светлана. Снилась как укор. Корней считал себя виновным в ее смерти да и в смерти рабочих тоже. Его взяли в партию, как знатока тайги, и он обязан был проверить медвежье мясо, тем более что знал, какую смертельную опасность оно может таить.
После таких сновидений Корнеем то овладевало ощущение безысходности, доходившее до отчаяния, то вдруг сердце заполняли надежды на скорую встречу.
Кормили их плохо и, оказавшись в лесу, каждый старался воспользоваться подножным кормом: ягодами, орехами, съедобными кореньями. Трое из соседнего барака, по неведению, изрядно отравились ложным борщевиком. Их состояние ухудшалось на глазах. Лагерный врач разводил руками: съели так много, что медицина бессильна.
Корней решил испробовать дедовский рецепт: принялся отпаивать отравившихся отваром полыни и, к удивлению доктора, всех выходил. Можно сказать, вернул с того света. С той поры к нему прилипла кличка «Лекарь», и отношение лагерников к нему стало еще более уважительным, можно сказать   даже почтительным.
Поскольку в санчасти весь арсенал лекарств был представлен лишь четырьмя наименованиями: зеленка, аспирин, нашатырный и этиловый спирты, а офицеры и охранники тоже иногда болели, работы Корнею хватало. Новый начальник, для пользы дела, перевел его в санитарную команду, состоящую из врача, медбрата и его — санитара, заключенного номер 1318 из барака номер 17.  После работы на лесосеке это было все равно, что попасть в санаторий. Ему даже дозволялось выходить  за периметр собирать травы. Врач, сам из осужденных, оставшийся работать в лагере после окончания срока, искренне восхищался несгибаемой волей Корнея. Но, в то же время, многое в нем не понимал и даже осуждал:
— Корней, ты что, действительно в Бога веруешь?
— Верую.
— Ну, бабки всякие старенькие веруют — это я понимаю. Но ты-то не старый, как можно верить в эти бредни? Я вот не верю ни в какого Бога. — Но, почувствовав какую-то неловкость, поправился:
— Вообще-то, я не то что совсем неверующий. Я, к примеру, верю в настоящую, чистую любовь. Хотя, честно скажу, пока  не встречал.
— Потому и не встречали, что настоящая, чистая любовь — это Бог. Вы изгнали Бога из своей жизни, следом за ним ушла и настоящая любовь.
— Может, ты и прав, — неожиданно с грустью согласился доктор.


* * *


Что интересно, за все время отсидки у него ни разу не возникло даже смутной мысли о побеге. Более того, Корней искренне считал решение суда чрезмерно  мягким.
В лагере отбывали срок разные люди. Скитнику в первый, самый трудный год повезло с соседом по нарам. Им оказался отец Илларион, худой, с лицом аскета просвещенный иерей. Это он, видя, что от Корнея уже остались кожа да кости, убедил его перестать истязать себя голодом без меры.
— Довольно голодать. Несуразно это. Помрешь, что проку? Входящее в  уста не оскверняет. На то пища и создана, чтобы поддерживать телесную обитель  души.
Лагерная жизнь сдружила этих людей, хотя в миру их пути вряд ли бы пересеклись. По ночам они часто шептались, беседовали о Боге, удивлялись терпимости его к людским грехам.
Широких взглядов, добрый, честный священник, хотя и был служителем не признаваемой староверами никонианской церкви, столь глубоко любил Бога, что скитник невольно задумывался: «Может, на самом деле, важна не форма обряда, а ее суть. Она ведь едина с нашей». Но тут же отгонял эти святотатственные мысли.
         Илларион, будто зная мысли Корнея, как-то сам заговорил на эту тему:
— Думается, напрасно делят православных на правых и не правых. Все равночестны. Все мы проповедуем одно — жизнь в ладу с совестью, соблюдение Христовых заповедей: почитай отца и мать, не убий, не прелюбодействуй, не кради, не лги. К чему спорить по догматам веры? И ваше двуперстие, и сложение перстов по чину нашей церкви — все есть крест, и Христос оба приемлет. Мы, почему чаем, что троеперстие праведно — молимся-то ведь трем Божественным ипостасям: Отцу и Сыну и Святому Духу. Хотя, должен согласиться, реформа церкви в том виде, как Никон ее провел, вредоносной оказалась, ибо цену великую заплатили. И народ раскололи, и духовную силу России раздором ослабили. Сейчас, Корней, важно, чтобы обе  Церкви искали путь к примирению.
— Так и мы завсегда за жизнь без перекоров и хулы. Наш наставник учит: какой бы грешный человек ни встретился — не суди самого, суди дела его. Ведь и Сам Господь больше прощает, чем судит. Милосердие — главная добродетель православного.
— Вот и к инакомыслию с большим терпением и пониманием следует подходить. Если вдуматься, суть всех религий одна, и я мечтаю о том, чтобы началось повсеместное  движение к засеванию земного  поля семенами единоверия. Согласись, дружок, ни один здравый человек не станет порицать говорящего на ином языке.
— Спору нет.
— Отчего ж с религиозными воззрениями должно быть иначе? Разные вероучения это все равно, что разные языки. Каждое слово в русском языке имеет аналог в заморском. Звучит оно иначе, но смысл один. В разные периоды развития человечества Создатель диктовал избранным —Моисею, Будде, Мухаммеду правила жизни на земле и стержневыми в них определил Совесть и Любовь. Мы, люди, считаем, что языки обогащают нас. Бесспорно, они способствуют многоцветию культур. Но мне кажется, будь на земле единый язык, культура от этого не обеднела бы. Ведь на нее в первую очередь влияет не сам язык, а место проживания и характер народа. Где-то один раз в сто лет снег выпадает. Где-то по девять месяцев лежит. Представь, что якуты и французы стали говорить на одном языке. Не станут же от этого в Якутии, как во Франции, проводить соревнования по катанию бочек с вином, а французы устраивать скачки на оленях. У них разные условия жизни и разные традиции.
— Я об этом не задумывался. Мысль занятная.
— Для благополучия общества важно, чтобы все человечество в целом, и каждый из нас в отдельности, жили в любви друг к другу и по совести — с Богом в сердце. Жизнь, потраченная на удовлетворение только телесных потребностей, без духовности, без идеалов, без высоких стремлений — это низшая, не достойная человека форма жизни. Она не может дать ему счастья.
— А что, по-вашему, есть счастье?
Илларион, разглаживая волнистую бороду, слегка задумался:
— Счастье для каждого возраста разное. Для малыша это мама и папа. А для зрелого человека основой для счастья является любовь, гармония в душе и путь к Богу.
— Не все знают, как найти этот путь. Путей-то много, можно ошибиться.
— Отвечу притчей. Один человек пришел к апостолу и попросил:
— Мне чужда мирская суета, помоги, укажи путь к Богу.
Апостол в свою очередь спросил:
— Скажи, а кого ты любишь?
— Ты меня не понял. Я не обычный человек. Мне чуждо все земное. Подскажи, где он, путь к Богу?
Апостол задумался и ответил:
— Иди и полюби кого-нибудь.
— Мудрая, поучительная притча. Вот вы, батюшка, со мной, как с ровней, а ведь я недостоин такого отношения. Смертный грех на мне — грех прелюбодеяния. Помимо того, повинен в смерти ажно шестерых людей. Это терзает мою душу, не дает покоя.
— Прелюбодеяние — смертный грех, но для Господа важно, что ты это сознаешь и страдаешь. Покаянием и молитвами возможно отчасти искупить его.
Корней всегда с большим интересом слушал рассуждения, проповеди священника, и порой ему становилось даже неловко оттого, что тот доверяет ему самые сокровенные мысли:
— Мне непонятно, для чего сотни, а может, и тысячи пастырей арестованы. Кто расстрелян и молится о нас в сонме новомучеников, кто, как я, в лагерях. А сколько церквей порушено! В иных городах ни одной не осталось!  Коммунизм — идеал социального устройства общества. Но коммунизм на безбожии — это ошибка. Катастрофическая ошибка! Чтобы построить истинный коммунизм, большевикам, наоборот, было бы крайне полезным привлечь духовенство в союзники и проповедовать через него религию любви, а не религию страха доносящих друг на друга граждан.
Опираясь на веру, намного легче было бы воспитать совершенного человека, ведь цели и православия, и коммунизма сходны. А большевики ввели запрет на церковь, чем у многих породили неприязнь к власти. Народ ведь всё равно крестить детей да молиться  тайно продолжает. Удивительно, что большевики не понимают этой очевидной истины!
— Как верно все, что вы, отец Илларион, говорите, — изумлялся Корней.
— Душа ведь болит от творящейся жестокости. Никогда не сделать добро дурными средствами. Так и нынешний строй, хоть и объявил благие цели, используя для их осуществления насилие, превращается во зло для народа. Если, к примеру, ты хочешь, чтобы в соседней деревне жили справно, ты же не будешь для этого красть у своего соседа. Или, проще говоря, нельзя осчастливить дальних, делая несчастными ближних. Впрочем,  в данном случае точнее будет сказать «нельзя сделать счастливыми левых, делая несчастными правых».
Для меня удивительно то, что верхи никак не поймут, что без этической, нравственной основы немыслима нормальная экономика и невозможно хозяйственное процветание. Власть, не осознающая этого, обречена.
Беседы с батюшкой пробуждали мысль, были глотком свежего воздуха, но летом 1942 года его неожиданно освободили и вернули на службу в своем приходе: оказавшись в критической ситуации, власти признали, что церковь в борьбе с фашизмом может стать мощным подспорьем, война на время примирила их.
В один из вечеров сам отец Илларион задал Корнею давно волновавший его вопрос:
— Как полагаешь, почему ваши общины устойчивей и сильнее наших сельских, тем паче городских приходов?
Корней был польщен таким уважительным отношением к одноверцам:
— Думаю, оттого что живем мы сообща, единой семьей. В ваших же казенных деревнях все делается только по распоряжению начальства: скажут — сделают, не скажут — так и будут на скамейках сидеть. Наши общины объединяют общие заботы, любимая часовня и духовное пение, а деревенских и городских — всегубительная винная лавка да лаяние матерное.
— Что правда, то правда. Да и сами мы, церковники, чего уж скрывать, измельчали. Признаюсь: в страхе живем, отчего порой невозможно оказать противодействие несправедливости и злу. Службы превращаются в формальность, лишенную воспитательной силы.

* * *

В их бараке жила еще одна примечательная личность — тихий, чистоплотный татарин по имени Шамиль. Он тоже не скрывал того, что верующий. Только веровал он и молился Аллаху и пророку его Мухаммеду. Место у него было на втором ярусе над Корнеем. Он ни с кем не вступал в разговоры, всегда безмолвствовал, непонятно было — занят ли он своими мыслями или слушает, о чем говорят другие.
Отец Илларион, беседуя с Корнеем, порой с опаской поглядывал на молчальника и, на всякий случай, понижал мощь голоса.
Когда батюшку освободили, мусульманин посмотрел на Корнея и молча кивнул на освободившиеся нары: можно, мол? Тот так же молча кивнул в знак согласия. Так началась их малоречивая дружба. То Шамиль подарит соседу искусно вырезанную из дерева зверушку или возьмет да отремонтирует ему прохудившуюся обувку, то Корней угостит соседа кедровыми орехами или даст  травы для поправки здоровья. И оба все это молчком, с доброй улыбкой, приложив руку к сердцу.
Лишь однажды ночью, когда Корней дежурил по бараку истопником, Шамиль вдруг подошел к печке, когда тот закладывал в нее сырые, чтобы дольше горели, поленья, и зашептал:
— Я тоже думаю, что Всевышний для всех людей один. Христос — сын Бога, а Мухаммед — пророк, вещающий от имени Бога. Он был честным, трудолюбивым и милосердным человеком. Много лет ходил в горы молиться в одиночестве. И Всевышний возлюбил его и стал говорить ему, как нужно жить людям. Чтобы сделать доступнее своему народу то, что слышал, Мухаммед написал суры. Вы говорили, у каждого народа свой язык. Так же и с религиями. Но Аллах один, пути только разные. Наш, я думаю, проще и понятней.
Шамиль взял щепку и острым концом обозначил на земле две точки: «Мы — тут. Вы — тут». Потом обозначил еще одну: «Аллах, по-вашему Бог, — тут». Далее он провел две прямые: «Ислам ведет к Всевышнему так, православие — так. Пути разные, а цель одна, мы — братья…»

* * *

Летом 1953 года поседевшего Корнея за примерное поведение, по случаю большой амнистии, за 8 лет до окончания срока, освободили.
               
               
               
                ПОИСКИ БЕЛОВОДЬЯ

Весть о том, что безбожники по ненамеренной подсказке Горбуна нашли богатую залежь самородного золота, сильно обеспокоила скитников.
— Не ровен час, нагрянут, да не трое, а поболе. Жить бок о бок со скоблеными да терпеть их безбожные порядки — неможно помыслить! — Говорили они.
В умах старолюбцев ожила давняя мечта о легендарной стране Беловодии с мудрыми и благочестивыми наставниками, где пребывает без притеснений прародительская вера. Сколько уж поколений русских ищет ту обетованную землю, да никак не могут выйти на ее след. Искали и в Тибете и на Японских островах, но безрезультатно.
«А может эта приветливая потаенная страна где-то в наших глухоманных крепях сокрыта?» Эта мысль все чаще и чаще посещала  варлаамовцев.
— Табашники теперича нас в покое не оставют. Надо чтой-то делать. Вона, сколь раз на своих эропланах прилетали, не к добру то, — пробубнил на очередном соборе неугомонный дед Тихон.
— Верно говоришь! Может статься, что скоро жизни покойной  конец придет. Надобно, пока не поздно, новое место для скита подыскивать, — поддержал его Дормидонт.
— Во-во! Небось, у них уж и слух  по всей округе прошёл што  тута богатые залежи злата. Как понаедут тыщи скобленых, такой шабаш устроют, што сами побежим отселя куда глаза глядят! — Осмелел, почувствовав поддержку, Тихон.
— А я не согласный! Оглянитесь вокруг! Где такую лепоту еще сыщешь? Может, именно здесь и есть та самая страна Беловодье, да мы о том не ведаем, — возразил не любивший перемен Матвей.
После бурных споров  сошлись на том, что на всякий случай следует-таки отправить ходоков для поиска запасного пристанища.
— В какой стороне искать-то будем? — Сразу перешел к делу дед Тихон.
Вспомнив рассказы старушки-эвенкийки из стойбища жены, Елисей предложил идти на север. По преданиям, где-то там, за беловерхими хребтами, спрятаны Теплые горы, на которых земля даже зимой не замерзает.  Шаманы на посещение тех мест запрет наложили, потому как там обитает могущественный Горный дух. Зашедшего к нему  он лишает памяти и оставляет в тех горах. Со временем пленник обрастает шерстью и превращается в  лесного зверя.
Демьян загорелся:
— Хорошо бы сыскать те палестины!
— Край тамошний, может, и зело теплый, но зачем нам добровольно в беспамятство впадать и обличье зверя принимать? Я не согласный. Надо в других местах искать, — опять заволновался Матвей.
— Так ведь Горный дух только над идолопоклонниками власть имеет, а мы, православные, под защитой Владыки нашего находимся. Молитвой и крестным знамением от любых духов оборонимся, — успокоил Григорий.
— Давайте лучше построим большие лодки и на них через океан в Русскую Америку подадимся. Там, говорят, наш брат издавна хоронится. И воля там без притеснения, и земли богатые, — неожиданно предложил Дормидонт.
— Звучит заманчиво, но это не для нас. От родной земли  негоже отрываться. Верно говорю? — обратился наставник к братии.
— Верно, верно, — поддержал собор.
В итоге предложение Елисея поискать Теплые горы на севере все же одобрили и, вдобавок, наметили еще  маршрут на восток, в сторону Ламского моря, к местам, прежде не посещаемым. Определились и с ходоками. На Теплые горы назначили Елисея с Изосимом.

* * *

Хребет, преграждавший путь на север, был столь высок, что  снежные пики, казалось,  пронзают  небосвод. На второй день пути дед с внуком, изрядно попотев,  перевалили его по  седловине меж двух  плоских, словно срубленных вершин.  С неё путникам  открылся вид на бескрайнее нагромождение величественных  отрогов, тянущихся с запада на восток. Самые высокие из них  были  припудрены снегом и  исполосованы ребристой насечкой ледников. Небольшое голубое озерцо под путниками, выглядело игрушечным.
 Горы! Красота, застывшая в камне! Казалось бы, нет в этих неприступных изломах, уступах, расщелинах никаких закономерностей и пропорций. Один хаос. Но каков хаос! Сколько в нем неукротимого величия и непостижимой гармонии. Среди всех земных красот, пожалуй, именно горы являют собой  наивысшую  степень совершенства  творений  Создателя!
— Где-то там  Беловодье, — убежденно заявил вдруг Елисей. Отчего у него появилась такая уверенность, он и сам не знал.
Любовались скитники  панорамой  гор недолго. С востока надвигалась серая армада всклокоченных туч. Зацепившись за  белоснежные пики, она замедлила  движение и стала проседать. Вскоре все потонуло в холодном тумане. Путникам даже в оленьих душегрейках стало зябко. Спуск ко дну ущелья из-за коварной текучести курумника и почти нулевой видимости оказался опасней и утомительней подъема. Внизу тумана, к счастью, не было. Прыгая по выступающим из воды камням, скитники переправились через бурный поток, вырывавшийся из-под тающих ледников и, блуждая по расщелинам, заваленным шершавыми зеленоватыми глыбами,  стали искать удобный проход в очередной горной  гряде. Она хоть и была заметно ниже оставшегося за спиной хребта,  было очевидно, что  одолеть её будет не просто: гряда   являла собой  почти отвесную стену.
Умаявшись, ходоки устроились отдохнуть среди огромных валунов, напоминающих семейство свернувшихся калачиком медведей. С боку одного из них они разглядели выдолбленные  искусной рукой  замысловатые узоры из спиралей и волнистых линий. Сплетаясь, они образовывали фигуру человека. Вокруг более мелкие изображения птиц, оленей, медведя, рыб и лодок с людьми. Удивило изображение  животных с длинным, до земли, носом. По самому верху   тянулись какие-то непонятные  знаки. На соседнем валуне — десятки изображений оленей. Почти все в стремительном беге. Пока дед с внуком увлеченно разглядывали все эти рисунки, из-за обломков  скал выбежали бородатые крутороги и, с разбегу запрыгнув на высокий уступ, исчезли, словно растворились в гранитной стене. Вскарабкавшись следом, скитники обнаружили скрытую от взора узкую щель.
— Пошли, — скомандовал Елисей.
Первые саженей десять дались с трудом — больно тесным оказался проход. По клочьям шерсти, оставленным на щербатых выступах, было очевидно, что и баранам здесь непросто протискиваться. К счастью, дальше щель расширялась. Однако идти стало еще трудней — тропа круто устремилась вверх. Но не только её крутизна осложняла движение. Путников сильно напрягало то, что, отдаляясь от противоположной стены, тропа теперь как бы нависала над расширяющейся трещиной — оступишься и полетишь в пропасть. Тем не менее, еще до захода солнца им удалось добраться до перевальной седловины и спуститься на базальтовое плато, сплошь покрытое цирками. Оно было довольно ровным и упиралось в очередной поперечный хребет, тянущийся, как и все остальные, с запада на восток. Переночевав у худосочного, из-за недостатка дров, костерка, разведчики пошли четко на север. Елисей с беспокойством поглядывал на  медленно надвигающующийся хребет. Он был иссечен рубцами и трещинами, забитыми в изголовье льдом, а водораздельный гребень представлял собой нагромождение шпилей самых неожиданных форм. С каждым часом приближаясь, стена росла и казалась все более неприступной.
Ночь провели у его подножия, на базальтом пятачке среди пружинистого ковра кедрового стланика. Благодаря безветрию от него исходил  аромат молодой, густо настоенный хвои. Разглядывая утром возвышающуюся перед ними серую стену, скитники задумались: удастся ли одолеть эту громаду, что ждет их за ней?
На каменных скатах угадывались набитые за многие века бараньи тропы. По некоторым и сейчас двигались табунки в десять-пятнадцать голов. Особенно эффектно выглядели их точеные фигурки  на фоне  синего неба.
Возле одинокой скалы-башни, используемой снежными  баранами для отстоя, когда  преследуют волки, заметили косматую  глыбу — медведь! На этот раз настоящий. Люди затаились.
Зверь вразвалку прохаживался вокруг останца, деловито ворочая на плотной дерновине угловатые, облепленные клочьями серой шерсти, обломки. Там же  белело несколько черепов. Один с великолепными, желтоватого цвета, спиралевидными рогами. Не найдя ничего съестного, медведь побрел было к хребту, но внезапно застыл взгорбленным изваянием. Неуловимо  развернувшись, присел и крадучись застелился промеж камней. Несколько раз замирал и вдруг со скоростью молнии метнулся в сторону рыжеватой, от высохшей травы, кочки –  из-за неё предательски торчали уши зайца.
Не желая тревожить хозяина округи, дед с внуком терпеливо дождались окончания трапезы и вышли из укрытия, лишь когда насытившийся зверь побрел к ручью на водопой.
Большинство расщелин у подножия хребта были завалены конусами осыпей, состоящих из угловатых камней. Взбираться по этим кучам было несложно, но опасно, поскольку некоторые камни лежали неустойчиво и порой пугающе покачивались под ногами. Худенький, ловкий Изосим, шедший все время за дедом, тут быстро обошел его. Елисею трудно было поспевать за внуком. В одном месте он не устоял на шатком обломке и, падая, угодил ногой в щель. Изосим обернулся на непроизвольный вскрик деда. Среди шершавых глыб виднелся лишь его картуз. Внук подскочил и помог освободить зажатую ногу.
— Больно?
— Терпимо. Зашиб малость… Вотру слюну, сотворю молитву, и  пройдет.
И впрямь, после этих немудреных действий боль отпустила, но идти Елисей мог лишь  опираясь на посох и плечо внука. Так они доковыляли до безветренного пятачка со студеным родничком, бьющим из-под скалы. Здесь и заночевали. Ступня к утру распухла и посинела.  Было очевидно, что деду необходим покой.
— Пока я не ходячий,  сходи, разведай, есть ли проход и что там дальше,  – предложил он Изосиму, подбрасывая сухие ветки в огонь.
- А как ты?
-   За меня не беспокойся. Воды хоть залейся, харчей в достатке — на дня три можешь смело рассчитывать…  Иди, чего время   терять. Токо гляди, поосторожней, без нужды не рискуй, — напутствовал он внука.
Пройдя между испятнанных лишайниками скал,  Изосим направился к месту, куда стекались  звериные тропы – неспроста ж они туда  шли.   Подойдя ближе, увидел под нависающим карнизом  чернеющую полость. Из неё тянуло холодом.  Вход в  пещеру был  наполовину  завален  шершавыми глыбами когда-то рухнувшего свода. В слабом свете угадывались сводчатые арки, уходящие в таинственный мрак. Изосим  стал осторожно  углубляться в черноту. Шаги  и скрежет камней под ногами гулко отзывались в пустоте. Уже после первого поворота парнишке пришлось достать из котомки несколько завитков бересты, и, запалив один, насадить его на  кованный кончик посоха.
Коридор привел в расширяющийся грот. С его свода свешивались матово поблёскивающие  сталактиты. С самого длинного  срывались капли. Справа у стены лежала, вперемежку с клочьями бурой шерсти, груда голых веток кедрового стланика— похоже  медвежье лежбище.
За гротом коридор уходил вниз. Поскольку оставалось всего два берестяных свитка, Изосим собрался было повернуть обратно, но смутил забрезживший впереди свет. Паренек завел чадящий завиток за спину — точно там светлее! Пройдя еще немного,  вышел из пещеры и оказался на каменистом склоне, только с противоположной стороны кряжа. Перед ним простиралась  котловина, со всех сторон окруженная  горами. Их очертания искажались восходящими от земли испарениями. Котловина  имела в поперечнике верст семь и рассекалось на  зеленые ломти двумя извивистыми  речушками, сбегавшими со склонов гор в озеро. Над ним клубился туман и был он  почему-то красноватого цвета. На лугах, разделенных перелесками, россыпью зерен смотрелись табунки оленей, лосей. К местам их водопоя вели выбитые до земли тропы. 
— Так вот какова она — запретная страна! — С восторгом прошептал парнишка.
         
                КУПОЛ

Воспользовавшись одной из  звериных троп (звери, похоже, часто пользуются этим проходом), Изосим  довольно быстро спустился на дно котловины. Здесь силы вдруг покинули его — видимо, сказалось напряжение предыдущих дней. Толком даже не оглядевшись, он прилег на траву в тени березы.
Сквозь убаюкивающие волны дремы парнишка видел, что к нему  идёт в окружении голубоватой дымки человек, как две капли воды похожий на него самого. От двойника исходило приятное тепло.
— Здравствуй, Изосим.  Будем знакомы, я  местный Горный Дух. Я  отвечаю за здоровье  этого края. Вы его  называете  «Сибирь».
Безостановочно крестясь и  бормоча: «Господи Исусе Христе, Сын Божий, помилуй мя грешного», — Изосим  открыл глаза и сел.
Двойник  не исчез. Он стоял  в нескольких шагах и, не обращая внимания на  испуг парнишки,  продолжал говорить. При этом    губы не шевелились.
— Не бойся, я тебе не причиню вреда. Обо мне рассказывают разные небылицы. О том, что я лишаю людей памяти и превращаю в зверей, ты, наверное, слышал. На самом деле, это не так. Люди, заходившие сюда без приглашения, теряют память помимо моей воли  и после этого не могут найти дорогу обратно - так устроена защита Купола - моей обители. С тобой ничего подобного не произойдёт.  Ты  особый случай. Почему? Скоро узнаешь. Ты готов выслушать меня?
Изосим машинально кивнул.
— Я  подвластен  Главному Горному Духу, живущему на Тибете. Там находится пуповина Земли — место прямого общения с Творцом.  Люди то место именуют Шамбалой. После каждого миллионного оборота Земли  вокруг Солнца, то есть каждый миллион лет, мы собираемся у Главного Духа на Отчет и Наставление. Не удивляйся — да, каждый миллион лет! Дело в том, что мы с вами живем в разных масштабах Времени. Для вас миллион лет —  вечность, а для нас —   один Вселенский  год.
Мир устроен так, что время течет для разных тварей  с разной скоростью. И только мы,  Горные Духи, наделены Творцом способностью  перестраивать эту скорость  под свои нужды. Вот сейчас, чтобы общаться с тобой, мне пришлось увеличить ее в миллион раз. Не сделай я этого, мы не смогли бы слышать и видеть друг друга. Вы живете невероятно быстро — в одной минуте нашей жизни умещается два года вашей.
Кстати, человек в критических ситуациях тоже способен замедлять течение времени, правда, бессознательно. В таких случаях даже краткий миг  растягивается до минут и человеческий мозг получает возможность пропускать через себя огромный объем информации. А вот ускорять течение времени люди не могут. Впрочем,  если бы такой человек и появился, никто из вас и не заметил бы его  существования — ваш глаз не в состоянии фиксировать  подобные скорости. Кстати, это  один из вариантов человека-невидимки…
Изосим, я понимаю, тебе   сложно  сказанное   воспринять. Попробую объяснить на примере из вашей жизни. Как думаешь, почему в детстве время течет медленно, а к старости его бег катастрофически ускоряется? — тут  видение  сделало выжидательную паузу. — Не знаешь? Да потому, что происходящее в детстве — все вновь, все впервые. Благодаря этому объем усваиваемой «чистым» мозгом новой  информации за единицу времени несравненно больше, чем в старости, когда переполненный мозг начинает воспринимать информацию  дозировано.
Короче говоря, время  для человека — это те мгновения, которые остаются в памяти. Как думаешь, почему годы пролетают быстро, а дни тянутся медленно?
— Не знаю, —  с трудом пролепетал Изосим.
— Это же так просто: то, что произошло недавно, помнишь в деталях, а то, что было год назад, уже стерлось — от  информации осталось крохи. Чем больше массив  хранимой мозгом информации, тем продолжительней жизнь. У человека, прожившего все годы на одном месте и занимавшегося одним и тем же делом, из-за малого объема полученной информации жизнь (в его восприятии) значительно короче, чем у человека, который много ездил, много повидал, многое свершил…  На сегодня, думаю, достаточно.
Изосим почувствовал лёгкий щёлчок в голове. Непроизвольно  потерев виски и глаза, он растерянно огляделся. Рядом никого. «Надо же такому присниться!», — удивлялся  паренек,  доставая из котомки мясо вяленого гуся – пора было  подкрепиться. После сытной трапезы  на него вновь навалилась дрема…
— Изосим! Это опять я. Если ты не против, продолжу. Слушай внимательно. Видя, что человечество встало на путь саморазрушения, Спаситель хочет   явиться на землю для того, чтобы вновь смиренно принять на себя все грехи людские. И через свои страдания еще раз очистить людей от скверны, дать им силы для духовного возрождения. Задача трудная и только Сыну Бога посильная. Главный Горный Дух поручил мне  охранять первозданную чистоту вверенной мне территории и особенно Впадины, ибо она избрана Исусом Христом местом второго Пришествия.  Особенно  тщательно  я  обязан следить за тем,  чтобы  селились в ней  только  верные  последователи Сына Божьего, ибо им уготована важная  миссия. О ней скажу позже.
Для её исполнения  я переместил во Впадину общину Пещерного скита, но те стали слабеть в вере и допускать тяжкие прегрешения. Не вняли они и трем предостережениям. Пришлось отправить их на Суд Божий. Когда искал замену, обнаружил твоих предков, живших в Забайкальском скиту на самой окраине моей Территории. Пригляделся и уверовал — достойный народ. А чтобы побудить их к переселению, устроил стычку с казаками. Когда же и вы вдруг стали слабеть в вере, вызвал землетрясение, следом затоп. Ваш наставник Григорий —  мудрый и сильный человек! Не за наказание их воспринял, а за испытания. Правда, твой отец своей нестойкостью к бесовским козням чуть было не лишил вас моей благосклонности. Но вы верно повели себя — изгнали отступника из общины. 
Время возвращения Исуса на Землю близко, а до того дня вам предстоит исполнить одно очень важное дело.  Во Впадине, в пещерах,  в Ларе  хранится прядь Его волос. Только прикоснувшись к ней, бестелесный Христос обретет земную плоть.  Место куда явится Сын Божий, вы увидите на Пластине. Она лежит в каменной нише рядом с  Ларем. Вам надлежит тот Ларь с прядью перенести на указанное  место. Если ко времени не поспеете, Сын Божий в этот цикл не сможет попасть  на Землю. А следующая  возможность появится лишь через две с лишним тысячи лет. Да, чуть не забыл, Пластину ту сохраните. Она впоследствии будет служить сначала вам, а потом всему человечеству источником неискажённой правды о мире.
Ну вот, Изосим,  всё, что  я  должен был  тебе сказать - сказал. Теперь только  от тебя зависит исполнение  возложенной на  вашу общину миссии. Не подведи! Трудно  будет – помогу.
Когда скитник вновь открыл глаза, ему показалось, что окружавший его лес прибрел необычный красноватый цвет. В голове же творился полный  сумбур: он уже не понимал, что ему снится, а что вправду происходит.
Паренек огляделся. Красные волны исходили от зелёного купола, находящегося в полуверсте от него. Изливаясь из его макушки, они устремлялись к склонам кратера и, отразившись от них, побледневшей волной возвращались обратно. Насыщаясь, красная мгла запульсировала длинными, яркими лучами, переплетающимися в затейливые узоры. Из мест их пересечений во все стороны разбегались трепещущие струйки помельче. Вскоре Изосима обвили тысячи светящихся лент, нитей. Они бесшумно стекали по одежде, лизали руки, лицо, волосы. Свечение усиливалось, и вскоре все пространство заполыхало многоструйным пурпурным огнем.  Казалось, будто все вокруг раскалилось до предела, а прикоснешься —  нет, холодное.  Струящаяся мгла настолько сгустилась, что невозможно стало различить  деревья, стоящие в пяти шагах. На землю ступишь — вспыхивает четкий светящийся след.
Ошеломлённый  парнишка побрел, не понимая, куда и зачем. Ему уже казалось, что он не идет, а плывет в громадном котле, наполненном чьей-то кровью. Скитник не ведал, что приближается к высокому обрыву. Сделав очередной шаг,  полетел вниз…
Очнулся на косе из  крупного галечника. Над речушкой висел  белесый пласт тумана. Послышался приближающийся скрежет окатышей под  ногами кого-то тяжелого, мощного. Вскоре проступили мутные силуэты лосихи с лосенком. На лежащего человека они не обратили внимания. Прошли мимо так, словно лежало не живое существо, а валёжина, каких полно в лесу.
С плеском зайдя в речушку, животные долго и шумно цедили воду. Затем, взойдя на противоположный берег, скрылись в молочной завесе.
Изосим растер ушибленные о камни ноги, бока, размял суставы и поднялся.
«Как я здесь оказался? Красное свечение возникло когда лежал под березой, — вспоминал он. — Если там заснул, то как попал  сюда?»
Размышляя так, парнишка взобрался на береговую террасу и совсем близко увидел зелёную  сферу.
«Какая гладкая!»
Паренек протянул руку, чтобы пощупать ее, но упёрся в  невидимую стену. До Купола был один шаг, но сделать его он не мог — «стена» не пускала.
Изосим в смятении вернулся на косу. Солнце уже иссушило туман. Вокруг царила такая безмятежность, а с неба лился такой  лучезарный свет, что скитник невольно подумал:
«Господи, лепота-то какая! Оказывается, и в самом деле существуют места благостней нашей Впадины. Эх, деда нет! Он бы враз определил, Беловодье это али нет. Ежели Беловодье, то-то радости будет!»
— Ты прав, лучшего места для жизни не сыскать, но до исполнения Миссии тебе и вашей общине нельзя покидать Впадину, — услышал он знакомый голос. — Тебе следовало прийти сюда, чтобы  получить канал доступа ко мне на случай крайней необходимости. Дарую тебе способность видеть и чувствовать скрытое от других. Таких людей у вас именуют пророками. 
Немного помолчав, Горный Дух продолжил:
— Как ты знаешь, Господь наделяет в людских душах при рождении милосердием, целомудрием, чистотой помыслов. Чем светлее мысли и чувства людей, тем мощней поле добра, любви в обществе. Но  диавол не дремлет. К сожалению, людей, чья совесть отравлена жаждой к накопительству, алчностью, завистью, злобой, становится все больше.
Зная, что человечество встало на путь саморазрушения, Спаситель хочет явиться на землю для того, чтобы вновь смиренно принять на себя все грехи людские. И через свои страдания еще раз очистить людей от скверны, дать им силы для духовного возрождения. Задача трудная и только Сыну Бога посильная. Если мы не поможем Ему вернуться, то гибель цивилизации неминуема.
«Об этом наставник нам каждодневно в проповедях поминает!» — Пронеслось в голове у Изосима.
— Тебя встревожила красная мгла? Это я, на всякий случай, почистил окрестности от бесов, которые могли проникнуть сюда по твоим следам, и тебя тоже почистил. В других местах я не могу чистить, а здесь удается, за счет  подпитки от Купола.
—  Горный дух, вам миллионы лет. Значит, вы зрели сотворение гор. Их так много и все разные. Так хочется знать, как они появились, расскажите.
— Да, людской век столь краток, что вы не можете видеть, как возникают и исчезают  горные системы. Для вас горы незыблемы. Мы же наблюдаем перемены в них так же, как вы восход солнца или полет облаков.
Ведь земной покров находится в постоянном движении. Континенты — это, как гигантские льдины, плавающие по водной глади. При столкновениях на них возникают бугристые складки и шрамы – хребты. Это один тип гор. Второй тип образуется при выбросах Землей  внутренних отходов через жерла вулканов.
Но и горы не вечны. Одни, дряхлея, рассыпаются в песок, другие уходят под воду, с любопытством выглядывая  скалистыми островками, потом  тонут целиком.
Кстати, на моей Территории горы растут и поныне. Ущелья становятся все глубже, а вершины все выше и круче. Их нутро наливается гранитной мощью, становясь все тверже и прочней.
— А зачем  Землю поделили  на Территории и на каждой свой наместник? Неужто могущественный Главный Дух не в состоянии сам управлять земным хозяйством?
—  Все имеет предел. Река когда-то должна впасть в океан. Дождь не может лить бесконечно. Звери метят границы своих владений и следят, чтоб чужак не нарушал их. Иначе нельзя, так устроен мир. Потому и  Создатель разделил Землю на Территории. И это очень мудро — так за хозяйством легче присматривать.
— Если все имеет свои пределы, выходит и добро должно иметь предел?
— Конечно, ибо выходя из своих пределов, добро перерождается в зло. Не веришь? Вот, к примеру, родители, желая тебе добра, делают всю работу по хозяйству сами. И что в итоге? Ты вырастешь лентяем и неумехой. Это добро, перешедшее для тебя во зло.
— Наш наставник в проповеди о добре говорил, что иной человек, сделав добро, в ответ ждет благодарности. И это уже не добро, а корысть.
— Разумеется! Добро надо делать просто так, естественно, как дыхание. Ведь Господь не требует за воздух, которым мы дышим всю жизнь, благодарности и любви. Так и мы не должны требовать ее за творимые нами добрые дела. Та радость, что получаешь, творя добро, уже награда.
— А зло имеет предел?
— Имеет, но у зла предел иной. Достигнув его, оно превращается в свою крайнюю степень — очистительный  Конец Света. Тогда зло прекратится, дьявол потеряет власть над людьми. Все люди предстанут  перед Богом. Каждому придётся  держать ответ за  свои прегрешения. Если они перевесят добрые поступки, то осуждён будет на вечные муки.
После этих слов веки скитника опять сомкнулись от наполнившей их тяжести.
Проснулся Изосим отдохнувшим и посвежевшим. Открыв глаза, очень удивился тому, что над ним по-прежнему  сияет солнце.  Он так и не понял, сколько проспал: час ли два, или целые сутки, а может  и больше.
От  всего услышанного и увиденного  паренёк  испытывал двойственные чувства. Если посетившие его необычные видения всего лишь сновидения, то для чего они ему были ниспосланы? Если же это  явь, то как исполнить полученные указания? Неужто, и в самом деле — на него возложена особая Миссия! Скорей к деду, вот обрадуется! Эта мысль настолько окрылила Изосима, что он не взошел, а буквально взлетел на хребет, прыгая, дабы сократить дорогу к пещере, прямо по макушкам валунов.
Вскоре он с удивлением стал замечать, что приобрел способность осязать не только новые запахи, но и понимать смысл доносившихся со всех сторон звуков. Парнишка даже струхнул, но вспомнив сказанное Горным Духом, успокоился: так и должно было быть.

Елисей встретил внука совершенно здоровым.
— Спаси Христос, радость моя. Я, кажись, чуток вздремнул. А ты что, не ходил за хребет?
— Ты чего, деда?! — Оторопел Изосим, в голове которого опять закрутились вопросы: «Что это было — сон или явь?» — Сходил и, как видишь, вернулся… Там такого повидал и наслушался — не поверишь!
— Мудрено глаголешь. Говори толком.
Изосим подробно поведал о видениях, о Горном Духе,  красном свечении.
Выслушав, дед  заволновался:
— То  диавол тебя дурманил. Он с бесами на заманки горазд. А как войдут в доверительное расположение, так через искус в грех введёт. Вона, как твоего отца ловко спеленали. Вернемся в скит — Григорию обо всем поведаешь. Он  быстро рассудит.
До Впадины ходоки по разведанной дороге дошли споро – в два дня уложились. Когда до скита оставалось версты две ходу, поднялся сильный ветер. Тайга пугливо ежилась от его мощных порывов. Даже скалы вздрагивали под их натиском. В его повторяющемся вое Изосиму слышалось одно и тоже — «Бедная Впадина, несчастный Елисей! …Бедная Впадина!»
Встревоженный Изосим   поделился с дедом:
— В вое ветра мне послышалось, будто что-то нехорошее  случится с тобой во Впадине.
— Видать, диавол и впрямь помутил твой разум. Как ветер может говорить? Не вздумай молвить кому! Потешаться начнут — рехнулся, мол.
В скит зашли в темноте. Наставника, на ночь глядя, не стали беспокоить. «Доложимся с утреца», — решил Елисей. Обмывшись после долгой дороги при свете волчьего солнышка в речке, легли спать.

ИЗВЕРЖЕНИЕ

На рассвете скитники ощутили неясное подрагивание почвы.
- Неужто опять землетряска?
Наблюдательная Дарья первой заметила, что из пещеры на вершине горы Шишка, где когда-то жил Горбун, бьет, как из под тяжелой крышки котла,  струя сизого дыма. Вдруг на глазах скитников макушка горы вспучилась, покрылась трещинами и, разваливаясь на куски, взлетела в воздух. Окрестности вздрогнули от громоподобного гула. Повалившие клубы черного дыма снизу отсвечивали красным. На Впадину посыпался град каменных бомб и комья раскаленной лавы. Воздух наполнился тошнотворными запахами, а по склону горы, выжигая все на своем пути, пополз огненный поток. Достигнув горного озера, он стал со змеиным шипением срываться  в воду  тягучими шматками. Водоём скрылся в  гигантских клубах пара.
— Сатана содержимое преисподни на нас изрыгает. Все как в священном писании. Неужто конец света? — В ужасе прошептала Дарья.
— Не каркай, — одернул сноху Елисей, и, сердито глянув на Изосима, сказал: — Пойду к наставнику — дело-то, похоже, не шуточное. А ты пока на подворье будь — камни все ближе падают. Поглядывай, кабы не запалило чего. Ведра заполни и  держи наизготовку.
В это время тряхануло так, что земля под ногами заходила ходуном. Елисей перекрестился и припустил к дому Григория. Но не успел он пересечь проулок, как услышал нарастающий свист.
В это же время Изосим почувствовал, что  деду грозит опасность. В три прыжка нагнав, он резко дернул его на себя. Правую руку Елисея обожгло, раздался глухой стук, и   рядом с  его ногами ударила  в землю раскаленная  «бомба». Кровь, хлынувшая из ободранной до кости руки, обливая упавший камень, зашипела, как на раскалённой  плите.
Побелевший Елисей пробормотал:
— То моя смерть была.
Только теперь дед почувствовал боль и стиснул пальцами руку выше локтя. Пульсирующие струйки крови ослабли. Подбежали Демьян, Петр. Они усадили соседа на лавку. Дарья сдернула с веревки сушившуюся простыню. Перетянули руку, залепили рану комком голубой глины и замотали  полотняной лентой. Пересиливая боль, дед сказал внуку:
— Бегом к Григорию, расскажи про свои видения, без утайки. Похоже неспроста они.
Наставник с братией стояли посреди двора и, с беспокойством  поглядывая на разбушевавшуюся Шишку, -  решали, как быть. Увидев Изосима в рубахе с пятнами крови, Григорий встревожился:
— Что случилось?
— Слава Богу, пронесло — деда чуть не прибила каменная градина. По руке полоснуло так, что мясо срезало.
— Скажи, что скоро буду.
— Деда велел мне безотлагательно важное сказать наедине.
— Погоди, сынок, — ответил наставник и, пересиливая гул извержения, прокричал так, чтобы все слышали: — Братья, каленые камни и сюда уж долетают. Надо срочно всех баб с детьми отправить к плотине — там безопасно. А самим у домов караулить! Как что упадет с Шишки, так сразу с водой туда. Давайте, действуйте!
Григорий повернулся к Изосиму:
— Так что у тебя, говори.
Выслушав сбивчивый рассказ, наставник сухо произнес:
— Мудреная история. Больше похожа на сказку, чем на правду. Пошли к деду.
Парнишка и сам сомневался — похоже, и впрямь вся эта чудь ему во сне привиделась. Больно уж неправдоподобны все эти странные беседы и происшествия. Хотя, как же тогда объяснить, то, что он стал слышать голос ветра? Но спорить не стал — пока лучше помалкивать, а то, чего доброго, и впрямь блаженным сочтут. Горный Дух  говорил, что вулкан — это чирей, через который гной из Земли выходит. Получается, что Впадина сейчас очищается. Может, это подготовка к приходу Мессии?
Как только  Изосиму пришла эта мысль, так  он сразу уверовал, что  явившийся  Дух  не наваждение, что все, что он говорил — правда.
Извержение продолжалось, то стихая, то возобновляясь, весь день.
Ночь прошла более спокойно. Возникающие  местами пожары гасила гроза. Удивительно было видеть, как навстречу слепящим зигзагам молний из горы вылетают раскаленные докрасна камни.
К утру вулкан присмирел и  Изосим  решил посмотреть, что происходит на обезглавленной Шишке. Братишка Паша втихаря покрался следом. Почувствовав его присутствие, Изосим строго крикнул прячущемуся за кустом сорванцу:
—Вертайся домой!
Паренек, понуря голову, послушно повернулся, а Изосим зашагал дальше. Когда одолел  полпути, вновь  возникло ощущение, что брат где-то рядом. Точно, вон выглядывает из-за камня. Хотел отругать неслуха, но в его взгляде было столько  жалостливой мольбы, что обречённо махнул  — «иди уж», а про себя  с гордостью  отметил: «нашенская порода».
Устланный остывшими  «бомбами» склон усечённой  Шишки,  покрывали  желтоватые трещины, из которых сочился, пахнущий  протухшими яйцами, газ.
Чем ближе братья подходили к кромке горы, тем горячее становилась почва под ногами и шире трещины. В глубине некоторых угадывалось красноватое мерцание. По дну ложбины,  с того места, где прежде находился вход в пещеру Горбуна, с потрескиванием, напоминающим удары крупных капель дождя по листьям деревьев, медленно «текла» к Глухоманке  огнедышащая, тестообразная   масса.
Картина жутковатая, но ребята, пересилив страх, беспрестанно крестясь и бормоча «Господи, помилуй», продолжали  отважно подниматься к истоку лавы. Жар становился все нестерпимее, ступни ног горели. Ну вот и верхняя кромка. С неё, наконец, увидели кратер, до краёв заполненный расплавленной массой. Тягуче набухая, она периодически   исторгала огненные струи. Часть быстро твердеющих в воздухе «плевков» падало на склон горы, но уже не так далеко, как вчера. Переполнявшая чрево лава, стекая по ложбине, медленно ползла через  уже заполненное застывшей массой озеро, мимо сгоревшей часовни,  к Глухоманке. Там поток исчезал в клубах дыма от горящих деревьев и густого пара. То, что озеро исчезло, расстроило братьев больше всего — прежде они ловили в нем жирных, крупных сигов.
Паша вцепился в пояс Изосима и взирал на огнедышащий провал широко раскрытыми от ужаса глазами.
— Не бойся. Это гнойник — так Земля очищает себя от скопившейся гадости, — объяснил Изосим. — Давай спустимся к Глухоманке, посмотрим, что там творится.
Сойдя в ложбину, они пошли по ходу движения потрескивающей массы. Остывая, она покрывалась коркой, рассеченной подвижными разрывами, мерцающими переменчивым красноватым светом. И чем дальше лава удалялась от своего истока, тем темнее становились черно-бурые разводья, разделенные пунцовыми швами.
Вдруг Паша закачался, как пьяный, и повалился на землю. Изосим тоже почувствовал небольшое головокружение и тошноту. Взвалив братишку на спину, он побежал подальше от удушающих испарений-выбросов. Достигнув травянистой террасы,  и сам упал без сознания…
Очнулся оттого, что  рвало. После «очистки» сразу стало легче и  Изосим попытался привести в чувство лежащего рядом Пашу, но тот уже не подавал признаков жизни.
— Дух, родненький, помоги, братишка умирает! — Прокричал он, повернув голову к синеющим хребтам.
— Ты сам все можешь! — сказал  кто-то невидимый. — Успокойся и слушай свой внутренний голос.
Изосим так хотел, чтобы брат задышал, что, набрав полные легкие воздуха, принялся, что было сил вдувать его Паше в рот. Вдувал, вдувал без устали, но безрезультатно. Не желая мириться с очевидным, он решил выдавить из него воздух и опять вдуть, для чего резко надавил на грудь раз, другой... Вдруг Паша шевельнулся и, слава тебе, Господи! — судорожно вздохнул. Его тоже вырвало. Через некоторое время он, с помощью Изосима, сел и доверчиво прижался к нему. Слезы счастья катились по их чумазым лицам…
После этого Изосим несколько раз водил на Шишку желающих посмотреть на преисподнюю. Кратер вулкана теперь чуть курился. Из застывающей лавы лишь посерёдке пробивались бесовские язычки «пламени».
Взрослые, удостоверившись, что «бомбы» более не летят, к вулкану и окаменевшей реке проявляли чисто хозяйственный интерес. Их огорчало то, что из Глухоманки, где потеплела вода, ушла рыба: хариус забился в холодные боковые ключи, а таймень вообще исчез. Зато утки и гуси, когда пришла осень, и не подумали улетать. Так и остались в зиму — вода не замерзала, и они легко доставали корм со дна мелководных заводей.

Григорий, поначалу весьма смущенный раскрытием врат преисподни, или, как он по-ученому выражался — «извержением вулкана», со временем тоже успокоился и перестал  с тревогой поглядывать на чадящую Шишку.
Еще одну пользу от появления вулкана выявили уже зимой: снег на его теплых склонах надолго  не задерживался, а  после рождества Христова  стала  всходить  молодая трава. В том числе  всеми  любимая  черемша. Особенно по нраву пришлось это оленям. В самую снежную пору, когда трудней всего копытить корм, Шишку покрыли тучные стада.
— Гляди-кась, сколь их набежало! Кабы земля не провалилась от эдакой прорвы, — ворчал довольный Демьян, главный добытчик мяса.

ПЕЩЕРНИКИ

Лайки в скиту появились давно. Елисей, живя  у эвенков, так приохотился к ним, что женившись на Оксиктокан, крещеной Ольгой, выпросил у Агирчи несколько щенков. С той поры собаки в скиту не переводились.
Самая многочисленная свора была у Демьяна. Его собаки были настолько преданны ему, что каждая была  готова не раздумывая, пожертвовать жизнью не только ради хозяина, но и всего, что имело к нему отношение.
Однако истинная любовь всегда ревнива. Поэтому псы не выносили, страдали если хозяин слишком долго возился с другими собаками. Стараясь привлечь внимание к себе, они принимались безостановочно лаять: «Гав, гав-гав! Хозяин, я, я самый верный друг! Я здесь!»
На ночь все собаки скита собирались в одну стаю возле ворот, справедливо полагая, что их главная обязанность — бдительная охрана входа в скит и, если они пропустят чужака, то могущественные, милующие и наказывающие хозяева перестанут их кормить и ласкать.
По только им известной очередности, они неожиданно убегали в тайгу и так же неожиданно возвращались. Уходили, как правило, втроем, вчетвером: в компании веселее и ловчее гонять зверя. Подобные вылазки у псов были особенно популярны во время линьки гусей — в эту пору их ватаги пировали в прибрежных зарослях,   не зная меры.
Назревающее извержение собаки чуяли и выли всю ночь. А когда оно началось, ушли вместе с детьми и женщинами на рыбацкий стан у плотины. По возвращении, кто на третий, а кто на четвертый день, отправились, как обычно, добывать мясо. Вместе с дружком Рыжим умчался и крепконогий Вольный. Они оба обожали гонять косых, но не столько из-за вкусного мяса, сколько ради удовольствия от самого процесса гона.
Больше всего длинноухих  водилось возле Пещер, куда сами скитники никогда не ходили. Забравшись в осинник, густо разросшийся после подъема воды в Глухоманке, лайки зацедили воздух, сортируя запахи, доносимые ветром и идущие от земли. Зайцами пахло отовсюду, но надо было выловить самый свежий и осторожно двигаться по пойманной струе к нему навстречу.
«А это что за звери?» — Насторожились собаки. В сумрачном проеме одной из пещер шевелились два высоких беловатых силуэта.
«Да это ж люди. Только  раздетые», — смекнул Вольный и взглядом приказал Рыжему замереть. Притаившись, они стали наблюдать за чужаками. По тому, что на людях не было одежды, собаки догадались, что те после бани. Стоят, отдыхают. Но почему от них так сильно пахнет потом?
Люди тем временем исчезли во мраке пещеры.
Собаки сразу утратили к ним интерес и вернулись к любимому занятию: Вольный поднимал зайца и гнал лаем по кругу, а Рыжий атаковал из засады. Добыв двух косых, лайки успокоились и, отдышавшись, принялись, довольно повизгивая, лакомиться  у проема пещеры: из нее тянуло освежающей прохладой.
Опять показались голые люди. Разглядев собак,  они стали что-то ласково говорить им. Вольный не понимал смысла слов, но собачьим умом чувствовал — чужаки не опасны. Самый высокий подошёл к ним и протянул руку, чтобы погладить. Вольный не возражал. Подставив загривок, он замер и вскоре даже заскулил от удовольствия. Пес обожал такие мгновения, когда пальцы человека касались его шерсти, приятно массировали мускулы, а голос ворковал что-то нежное. Не часто выпадало ему подобное собачье счастье.
Тут уж не устоял, подбежал и расхрабрившийся Рыжий — тоже любитель поласкаться. Люди вскоре вновь скрылись в чреве пещеры, а собаки, подремав, поднялись в скалы, надеясь попугать снежных баранов. На иное рассчитывать не приходилось — больно ловкие твари. Только один раз им удалось добыть ягненка. «Помнишь, какое вкусное было у него мясо?!» — Провизжал Рыжий. От этого напоминания пасть Вольного залило слюной, хотя совсем недавно до отвала поел зайчатины.
Пробегав без толку по каменистым скатам, друзья спустились к гроту, втайне надеясь еще раз получить порцию ласк от голых людей. Те как будто поджидали их и обрадовано загалдели.
«Какие-то они странные. Двигаются осторожно, разговаривают между собой шепотом, только к ним, собакам, обращаются нормальным голосом. Зато как приятны их холодные пальцы», — на ходу обменивались впечатлениями собаки, подбегая к незнакомцам.
Развалившись на спине и раскинув лапы, они наслаждались ласками новых знакомых.
Самый высокий, почесав Вольного под мышками, приподнял его голову и одел что-то на шею. Еще раз погладил и, слегка подтолкнув, отчётливо  произнес знакомое Вольному слово: «Домой!»

* * *

Напевая стихиры, Анфиса достирывала на деревянных мостках вымоченное в щелоке белье: била небольшим валиком до тех пор, пока с него не начинала бежать чистая вода. В это время на берег выбежала неразлучная парочка лаек и затрусила к воротам. Увидев хозяйскую дочь, Воль-ный свернул и, подбежав, лизнул языком ее лицо. Когда облепленный репейниками пес попытался сделать это еще раз, девушка  заметила, как у того что-то блеснуло в шерсти на шее.
— Постой, постой! Что это к тебе там пристало?
Она притянула собаку и увидела золотой крест на цепочке.
— Вот те на! И тебя окрестили!
Анфиса рассказала о находке матери. Та мужу. Вскоре община загудела.
— Что за святотатство! Кто посмел такое? — Негодовали скитники, но ни один не признал креста своим. Все в один голос утверждали: «Не нашенского скита  крест, хотя и староверский».
Наконец, Демьян сообразил: поднес крест к носу Вольного и повелительно скомандовал: «След, Вольный! След!»
Умная лайка сразу поняла, что от нее требуют, и, отряхнувшись, понеслась, радостно взлаивая, в сторону Пещер. Демьян едва поспевал за ней. Собака бежала, то и дело оглядываясь — ведь за людьми надо присматривать: они так плохо слышат и видят.
Изосим, уловив прозвучавший в голове зов, сообразил, что приближается момент, о котором предупреждал Сибирич, и кинулся вдогонку.
Совершенно загнанный ходкой собакой Демьян скомандовал «Стоять» и сел у тропы отдышаться. Вольный заскулил, словно хотел сказать «Вставай, уже совсем близко», и подбежал к входу пещеры.
Глядя в ее зев, он кому-то приветственно залаял. Демьян повернул голову, а увидев в черном проеме белых призраков, размахивающих руками, потерял сознание.
Спешивший следом Изосим, вслушиваясь в голос собаки, отметил, что характер лая переменился. Он извещал: «Нашел, я нашел!» Парнишка кинулся прямо на лай. Вольный стоял в полутьме пещеры в окружении голых, с кожей молочного цвета, мужчин. На груди каждого висели крест и камень. Увидев Изосима, Вольный пролаял: «Вот они».
Пещерники по шуму шагов определили, что к ним идет человек. Яркое свечение, исходившее от него, свидетельствовало, что человек этот особенный. Высокий, видимо, старший из них, сотворив уставные метания, поздоровался:
— Спаси Бог и помилуй. Мил человек, ты кто и откуда?
Говорил обнаженный неразборчиво, шамкая беззубой прорезью, но Изосим все понял.
— И вас спаси Бог и помилуй! Изосим — из Варлаамовского скита, что у Водопадов, — представился он.
— Нам такой неведом. Про дальние скиты за Синими горами слышали от родителей, а про ваш нет. Он старой веры али нового порядка?
— Тута все старой веры.
— Слава Богу, стало быть, одноверцы. А мы пещерники. Наши предки заселились сюда, по воле Божьей, более ста лет назад.
— Ежели вы старой веры, отчего скобленые?
— Нам нечего  скоблить. У дедов, говорят, прежде были волосы. Потом выпали, а у нас и вовсе не растут.
«Правдив был Горный Дух в своих откровениях», — подумал Изосим, а вслух сказал:
— Мы полагали, что ваша община вся вымерла, ан нет, слава Богу, живы.
— Что с самой общиной нам неведомо. Мы ведь внуки тех, кого завалило на грибных полях в нижнем ярусе. Деды постепенно обвыклись жить в темноте, а нам иная жизнь и неведома. Только из устных преданий знаем, что за каменными стенами светло и просторно. В пещерах нам хватает света от лучистых камешков, которых много в нашей подземной речке. Мы их на груди носим. По ним друг друга издали узнаем.
— А мне дед сказывал, что когда они во Впадину пришли, ваш Пещерный скит уже безлюден был. Вроде как  зараза смертная всех извела.
— Может, так оно и было. Мы о том не ведаем.
— Отчего ж вы раньше не выходили, маялись во тьме?
— Не по своей-то воле. Когда переход на верхний ярус завалило, наши прародители, да и мы сами  прощупали каждую нишу, каждый отвод. Всё выход искали, да ни единой щелки не обнаружили. А недавно земля затряслась, и свершилось чудо — трещина по стене пошла. Из нее живым  воздухом засквозило. Когда она расширилась, смогли протиснуться.
— И что, все эти годы голышом жили?
— В пещере тепло. Это у вас, старики сказывали, бывает так холодно, что даже вода каменеет.
— А питались-то чем?
— В основном грибами — растим в помете летучих мышей. И рыбой — по речке она два раза в год проходит. Если рыбы мало, мышей промышляем. Еще едим глину. Она — главное лакомство. Особенно любят  дети. Лижут часами — до того хороша. Да, забыл представиться — Мефодий… Изосим, у нас к тебе большая просьба. Мы сами не можем выходить на свет, да и не видим почти. Отец мне перед смертью наказал,  что коли Бог случай предоставит, сообщить одноверцам о том, что наверху, где-то над нами есть  особенное зеркало — Пластиной называется. Ежели в левое углубление той Пластины вложить камень, напитанный чудоподобным светом, она явит откровение. А коли  в правое — возникнут живые картины. Камень тот хранится в Дальнем скиту, что за Синим хребтом.
У Изосима от этих слов сердце екнуло, он радостно воскликнул:
— Да это ж вол­шеб­ный агат, что у на­ше­го на­став­ни­ка под об­ра­за­ми на пол­ке ле­жит. Его мой тя­тя сы­с­кал в бро­шен­ном ски­ту, как раз за Си­ни­ми го­ра­ми.
— Вот и слав­но, ко­ли так. Те­перь, даст Бог, все сла­дит­ся, Пластину бы токо найти — об­лег­чен­но вы­дох­нул Ме­фо­дий и при­сел на ка­мень. Пе­ре­ве­дя дух,  спо­х­ва­тил­ся:
— Изо­сим, схо­ди к то­ва­ри­щу, он где-то  на тро­пе ле­жит. Со­тво­ри мо­ле­ние, раз­бу­ди от сна не­ча­ян­но­го.
Де­мь­ян оч­нул­ся при пер­вых же сло­вах мо­лит­вы. Вни­ма­тель­но вы­слу­шав рас­сказ пар­ниш­ки, улыб­нул­ся:
— Вот те клю­к­ва! Я-то, ду­ра­лей, их за приз­ра­ков принял. Вер­но го­во­рят, «у стра­ха гла­за велики». Пой­дем, тоже хо­чу споз­нать­ся.
С лю­бо­пыт­ством ог­ля­дев на­гих, без­во­ло­сых лю­дей, сидя­щих в су­м­ра­ке пе­ще­ры, Де­мь­ян делови­то ос­ве­до­мил­ся:
— И мно­го вас тут?
Пе­щер­ни­ки ста­ли что-то буб­нить.
— Изо­сим, не раз­бе­ру, че они ло­по­чут?
— Го­во­рят, что ты хо­ро­ший че­ло­век. Их тут один­над­цать муж­не­го по­лу и де­вять жен­ско­го, да ма­лых де­сять. По­че­му-то од­ни маль­чон­ки ро­ди­лись, ни од­ной де­воч­ки. В тревоге —  ро­жать-то ко­му?
— Спа­си­бо, брат­цы, за до­б­рое сло­во, а ко­му ро­жать у  нас най­дет­ся. Изо­сим, да­вай, пока солн­це не за­ка­ти­лось, по­ла­зим по пе­ще­рам. Во­на их ту­та сколь. Ког­да еще все ос­мо­т­рим. Даст Бог, по­ве­зет, и ту смо­т­риль­ную Пла­с­ти­ну оты­щем.
Как про­мол­вил Де­мь­ян эти сло­ва, так ка­кая-то си­ла мяг­ко, но ощу­ти­мо, поч­ти тол­кая, повлекла Изо­си­ма к од­но­му из  зи­я­ю­щих на скло­не лазов. Пе­ре­кре­с­тясь, за­шли в су­м­рач­ную прохла­ду. Ка­мен­ный пол по­кры­вал тол­стый слой высохшего по­ме­та и ко­с­тей, сре­ди ко­то­рых выде­ля­лись  гро­мад­ные спи­рали ро­гов снеж­но­го ба­ра­на. Глуб­же по сте­нам висе­ли вниз го­ло­вой гроз­дья­ми ле­ту­чие мы­ши. С каж­дым ша­гом ста­но­ви­лось все тем­ней. Во­круг шурша­ли ко­жи­с­тые кры­лья по­тре­во­жен­ных ле­ту­нов. Де­мь­ян ос­та­но­вил­ся:
— Ничего не видно. Надо вернуться, настрогать лучин.
Но Изо­сим не слы­шал — его  тя­ну­ло впе­ред, слов­но ма­гни­том. Де­мь­ян, по­те­ряв­ший на­пар­ни­ка из ви­ду, ок­ли­кал его, но тот, буд­то глу­хой, шел и шел, не останавли­ва­ясь, по­ка не очу­тил­ся в не­боль­шом су­хом гро­те. Несмотря на окружавшую тьму,  он разглядел у  стен  ка­мен­ные из­ва­я­ния, ис­кус­но вы­те­сан­ные ма­с­те­ром. Сре­ди них вы­де­лял­ся бо­ро­да­тый ста­рец, похоже, Ни­ко­лай Чудотво­рец. По этим прекрасным статуям мож­но бы­ло по­нять, о чем то­с­ко­вал, что лю­бил безвестный ва­я­тель.
Меж­ду ни­ми в про­стор­ной, вы­руб­лен­ной в ви­де ар­ки ни­ше, сто­я­ла тис­нен­ная по окладу, точь-в-точь, как  на об­лож­ках ста­ро­пе­чат­ных книг, древ­няя чу­дот­вор­ная ико­на Бо­жь­ей Ма­те­ри «Всех скор­бя­щих Ра­дость». Гармо­нич­ность уд­ли­нен­ных, пла­с­тич­ных фи­гур свя­тых на зад­нем плане, сре­ди ко­то­рых в цен­т­ре сто­ял Спас Не­ру­кот­вор­ный на Уб­ру­се, лю­би­мец беспо­пов­цев, созда­ва­ла ощу­ще­ние умиротворяющего по­коя.
Ря­дом ле­жа­ла се­ре­б­ри­с­тая пла­с­ти­на тол­щи­ной с вер­шок и раз­ме­ром пол­са­же­ни на чет­верть*. Ос­то­рож­но под­няв ее, Изо­сим уви­дел в уг­луб­ле­нии под ней  про­зрач­ный, слов­но из род­ни­ко­во­го льда, неболь­шой Ларь, вну­т­ри ко­то­ро­го све­ти­лась прядь во­лос.
Потрясённый скит­ник пал на ко­ле­ни:
— Свер­ши­лось! Про­сти, Го­с­по­ди ми­ло­серд­ный, за со­мне­ния и не­ве­рие!
Со сле­за­ми уми­ле­ния на гла­зах он воз­дел ру­ки и за­пел мо­лит­ву во сла­ву Хри­с­та Спа­си­те­ля. Бью­щая че­рез край лю­бовь к Сы­ну Бо­га за­пол­ни­ла все его су­ще­с­т­во.
Изо­сим по­ни­мал, что касаться Ла­ря без на­став­ни­ка и стар­цев об­щи­ны не позволитель­но. Он положил пла­с­ти­ну на ме­с­то и по­вер­нул об­рат­но.
На его ли­цо,  по всей ви­ди­мости, лег­ла осо­бая пе­чать свя­то­с­ти, по­то­му как Де­мь­ян, уви­дев его, поч­ти­тель­но скло­нил го­ло­ву. Вер­нув­шись к ожи­дав­шим их в по­лу­тьме гро­та едино­верцам, скит­ни­ки об­ра­до­ва­ли их ве­с­тью, что Пла­с­ти­на с Ла­рем  в це­ло­с­ти и со­хран­но­с­ти пре­бы­ва­ют в гро­те.
Пе­щер­ни­ки вос­хи­ти­лись бы­с­т­ро­той по­ис­ка.
— Не моя то за­слу­га — про­ви­де­ние ве­ло, — при­знал­ся Изо­сим.
— Те­перь на­доб­но, не меш­кая, обо всем на­став­ни­ку пове­дать, а там, как он ска­жет. По­ла­гаю, ско­ро вер­нем­ся со стар­ца­ми, — важ­но до­ба­вил Де­мь­ян.
Гри­го­рий, вы­слу­шав взвол­но­ван­ный рас­сказ Де­мь­я­на, ве­лел Ефи­мье по­звать Изо­си­ма. Ко­г­да юно­ша во­шел, он по­ло­жил ему на го­ло­ву тя­же­лую ру­ку и про­ник­но­вен­но мол­вил:
— Про­сти за не­ве­рие. Изначально знал, что об­щи­не на­шей уго­то­ва­на осо­бая роль — об этом го­во­ри­ли все пред­ве­ст­ни­ки, но не ожи­дал, что вы­бор па­дет на столь мла­до­го отрока.
Изо­сим сму­щен­но по­ту­пил взор. Вый­дя во двор, па­ре­нек по­чув­ство­вал в гру­ди при­лив ка­кой-то но­вой си­лы и по­шел по про­ул­ку сте­пен­ной по­ход­кой взрос­ло­го че­ло­ве­ка.

ЛАРЬ

На кре­ст­ный ход от­пра­вились все оби­та­те­ли ски­та, взя­ли да­же мла­ден­цев. Лю­ди ис­пы­ты­ва­ли ве­ли­кую ра­дость: вы­хо­дит, не зря их де­ды и от­цы, столь­ко стра­да­ний и ис­пы­та­ний стер­пев, добира­лись сюда. Души скитников воспаряли от сознания, что  они причастны к столь важному, спасительному для человечества делу.
Облачались в наилучшее, праздничное. Осматривая, справно ли одеты ее дети, Дарья достала один из дедовских поясков, тканый в елочку, и повязала его Изосиму так, чтобы висящие сбоку кисти оказались на уровне колен.
— Ты уже совсем взрослый, без внешнего пояса не пристало ходить.
Женщины надели вынутые на свет из бабкиных сундуков прародительские штопаные-перештопаные льняные рубахи небесной синевы с тугим сборчатым воротом, сверху сарафаны — в виде безрукавного платья, обшитые красным орнаментом и опять же традиционные тканые пояски. Поверх сарафана безрукавка на лямках. На головы водрузили кто многослойную шашмуру*,  кто кокошники из бархата, с жесткой основой (у кого что сохранилось), на шею — бусы. Девицы шли без платков, с косой, заплетенной прядями вверх. Мужики в светлых, с красным узорчатым шитьем по груди, косоворотках навыпуск, с цветными поясками и в темно-синих в полоску штанах. В руках каждого лестовки. Лица торжественны, глаза сияют.

*Шашмура (шамшура) – женский праздничный чепчик.

Возглавлял шествие седовласый Григорий. За ним следовал Демьян со знаменитой, сотни лет всеми христианами почитаемой, чудом сохраненной и дошедшей до края земли Российской в своем первозданном виде, иконой «Умягчение Злых Сердец»*. На сумрачной, темно-коричневого тона доске с двойной опушью — узорочьем по полям, одухотворенный и смиренный лик Богородицы, при кажущейся простоте и лаконичности извода источал необыкновенное смирение, спокойствие и нежность.

*Икона Богородицы «Умягчение Злых Сердец»  в народе называется «Семистрельной», так как Богородица держит  семь стрел (семь смертных грехов), направленных в её сердце. Так она отводит зло и грехи на себя, спасая нас.

Рядом  Елисей с Уставом общины — толстенным фолиантом в кожаном, окованном медью переплете. За ними остальная братия, жены и дети.
Всю дорогу до пещерного скита пели духовные песни, в том числе полюбившиеся, Дарьей писанные:
Молодец ото сна подымается,
Утренней росой умывается,
Белым полотном утирается,
На восток Богу молится…
Не огонь горит, не смола кипит,
А горит-кипит ретиво сердце от веры.
Веры праведной…
За­па­лив фа­ке­лы, в пе­ще­ру во­шли чет­ве­ро: Гри­го­рий, Ели­сей, Де­мь­ян и Изо­сим. Уви­дев суровые ка­мен­ные лики и чу­дот­вор­ную ико­ну Бо­жь­ей Ма­те­ри «Всех скор­бящих Ра­дость», вошедшие не­про­из­воль­но па­ли на ко­ле­ни. На­став­ник пре­ры­ва­ю­щим­ся от вол­не­ния го­ло­сом испросил у Го­с­по­да до­зво­ле­ния взять в ру­ки найденные Изосимом  свя­ты­ни, и скит­ни­ки с тре­пе­том вы­не­сли их на свет Бо­жий. Тор­же­с­твен­ная про­цес­сия дви­ну­лась  вниз.
Му­жи­ки сня­ли ло­си­ные ичи­ги и шли бо­си­ком, не чуя под со­бой ни ос­т­рых кам­ней, ни зубастых су­чь­ев. Они ше­с­т­во­ва­ли за на­став­ни­ком, при­жи­мав­шим к гру­ди дра­го­цен­ный Ларь с ло­ко­ном Хри­с­та, рас­пе­вая пса­лом в Его честь. Пла­с­ти­ну нес Ели­сей, ико­ну — Де­мь­ян.
Пе­щер­ни­ки под­жи­да­ли их в су­м­ра­ке гро­та. Ме­фо­дий, при­крыв срам­ное ме­с­то до­мот­ка­ной холсти­ной, дан­ной кем-то из скит­ни­ков, сто­ял уже со­всем близ­ко к вы­хо­ду, ос­таль­ные смут­но бе­ле­ли в глу­би­не: им, еще не при­выч­ным к све­ту, вы­хо­дить бы­ло опас­но.
Гри­го­рий осе­нил всех кре­ст­ным зна­ме­ни­ем, и, по­вер­нув­шись к пе­щер­ни­кам, про­из­нес:
— Ве­ли­ка ра­дость зреть вас, бра­тья. Вы сво­им долготер­пе­ни­ем со­вер­ши­ли на­сто­я­щий под­виг ве­ры. Бла­го­дар­ству­ем вам и ми­ло­с­ти про­сим в наш скит на об­щин­ное житье.
По­кло­нившись  в по­яс, наставник  до­ба­вил:
— Одеж­ду спра­вим, из­бы по­со­бим сру­бить. А коли хоти­те и да­лее жить са­ми по се­бе — во­ля ва­ша.
Один из пещерников, по виду самый старый, отве­тил, за­мет­но рас­тя­ги­вая сло­ва:
— На-а-ам бы о-о-о-бвы-ык-нуть­ся­-я-я к све-­е-е-туу, ааа та­-а­-ам и-и ре­-е-е-ши­-им. До­-о-оз-во­-оль свя­-я-я-той о-о-о-тец при-и-и­ко­-ос-ну­-у­-уть-ся­-я-я к Ла­-а-а-рю-ю с вла-а-са­-а­-ми
Хри­-ис-т-а-а и-и к Ли-и-ку-у Бо­-о-о-го­-о-о-ро-о-ди-и-цы-ы.
Гри­го­рий кив­нул. Старик на ко­ле­нях под­полз к свя­ты­ням и при­пал по­оче­ред­но к про­зрач­ной крыш­ке ла­ря и к ико­не гу­ба­ми. Ко­г­да он под­нял го­ло­ву, его ли­цо си­я­ло от сча­с­тья:
— Брат­цы, чу­до! Чу­до свер­ши­лось! Я про­зрел! Хва­ла Спа­си­те­лю на­ше­му и Бо­го­ро­ди­це Деве! — Вос­клик­нул он. На этот раз со­вер­шен­но от­чет­ли­во.
— Чу­до еще и в том, что Ларь сей и ико­ну на свет Бо­жий мы вы­не­сли точ­но в день празд­ни­ка ико­ны Бо­жь­ей Ма­те­ри «Всех Скор­бя­щих Ра­дость»*! Зрю я в том перст Бо­жий. Во­ис­ти­ну, сегодняш­ний день — ра­дость ве­ли­кая для нас! — Тор­же­с­т­вен­но воз­гла­сил на­став­ник.
      *Общепринятая дата празднования иконы – 6 ноября, но некоторые списки с неё имеют свои дни празднования. В данном случае – это 17 июля.

Ларь с пря­дью во­лос Хри­с­та по­ста­ви­ли пе­ред бож­ни­цей в крас­ном уг­лу в до­ме Гри­го­рия. Скит­ни­ки по-од­но­му под­хо­ди­ли, с бла­го­го­ве­ни­ем мо­ли­лись и при­кла­ды­ва­лись к хра­ни­ли­щу святы­ни и чу­дот­вор­ной ико­не. Ухо­ди­ли оду­хо­тво­рен­ны­ми, со свет­лой ра­до­с­тью в гла­зах. Хво­рые исце­ля­лись, всем пе­щер­ни­кам вернулось нормальное зрение.
Че­рез три дня и стар, и млад со­бра­лись у на­став­ни­ка. Дол­го пе­ли бла­го­дар­ствен­ные сти­хи­ры и, на­ко­нец, в пол­ной ти­ши­не на­став­ник при­бли­зил­ся к Пла­с­ти­не, тща­тель­но про­тер ее и вста­вил в уг­луб­ле­ние глад­кий, как реч­ной ока­тыш, агат. Пла­с­ти­на за­мер­ца­ла, и на ней про­сту­пи­ли сло­ва: «Бра­тья и се­ст­ры! Сын Бо­жий из­брал ме­с­том второ­го При­ше­с­т­вия вашу Впа­ди­ну. От­сю­да Он начнет духов­ное исцеление че­ло­ве­че­с­т­ва. Вам над­ле­жит ус­та­но­вить Ларь на вер­ши­не ска­лы, что среди озе­ра».
Не­ожи­дан­ная из­бран­ность всех взбу­до­ра­жи­ла и во­оду­ше­ви­ла. Ка­за­лось, что они и не хо­дят теперь, а ле­та­ют над зем­лей, та­кой бла­го­да­тью бы­ли пе­ре­пол­не­ны их сердца.
Лю­ди в празд­нич­ных одеж­дах гу­ля­ли се­мь­я­ми по укра­шен­ным зе­ле­ны­ми вет­ка­ми про­ул­кам, об­ни­ма­лись друг с дру­гом, ли­ко­ва­лись и все ни­как не мог­ли по­ве­рить, что то, че­го ждали ве­ка­ми все ве­ру­ю­щие, про­изой­дет, и не где-то, а в их,  за­те­рян­ной в та­еж­ной глу­ши, Впа­ди­не.
В вос­кре­се­нье Ларь всем ми­ром пе­ре­не­сли и ус­та­нови­ли на ос­т­ров­ке, на са­мой вер­ши­не ска­лы. По но­чам, в лю­бую по­го­ду, над ска­лой те­перь сто­я­ло се­ре­б­ри­с­тое све­че­ние. С то­го дня на боль­шое мо­ле­ние ста­ли со­би­рать­ся на бе­ре­гу озе­ра. Ра­до­ст­ные вол­не­ния по­сте­пен­но улег­лись, и жизнь в ски­ту вер­ну­лась в свое обыч­ное, пол­ное за­бот рус­ло.

* * *

Ико­на Бо­жь­ей Ма­те­ри «Всех скор­бя­щих Ра­дость» и Пла­с­ти­на остались в до­ме на­став­ни­ка. В ста­ри­ну в иных до­щаных иконах де­лали тай­ни­чки. Зная об этом, Гри­го­рий со стар­ца­ми вни­ма­тель­но ос­мо­т­ре­ли, про­щу­па­ли до­ску.
И не зря, с тыльной стороны, под сло­ем по­тем­нев­шей олифы, об­на­ру­жи­ли ис­кус­но зама­с­ки­ро­ван­ную кры­шеч­ку. Под ней ле­жа­ли плот­но сло­жен­ные бу­ма­ги: план пе­щер­но­го ски­та и не­сколь­ко лист­ков, на ко­то­рых кто-то сла­бе­ю­щей ру­кой опи­сал крат­ко жизнь об­щи­ны, за­клю­чив свое по­ве­с­т­во­ва­ние сло­ва­ми: «Па­губ­ная страсть к ры­жью пер­вым по­раз­ила до­сто­поч­тен­но­го настав­ни­ка. Сле­дом сим не­ду­гом за­хво­ра­ли остальные, все поголовно. Забыв Бога, мы, как оглашенные, только и делали, что собирали презренный металл, плавили его и отливали слитки, состязаясь, у кого тяжельше. Господь не стерпел столь скорой и поголовной уступчивости сатанинскому искусу и покарал нас за корыстливую слабость неизлечимой хворью. Все уже померли. Остался я един. Ежели кто найдет, Христа ради, погребите по-христиански».
«Верно сказано — тайное неизбежно найдет способ проявиться», — подумал Григорий, а вслух молвил:
— Просьбу усопшего надобно исполнить.
— Опасно, зараза в тех пещерах таится. О том еще схимник в забайкальском скиту предупреждал, — напомнил дед Тихон.
— Так та хворь и по Юж­ным ски­там про­шла. А я са­мо­лич­но с Кор­не­ем и Ефи­мь­ей по­греб­ли всех умер­ших, и ни­че­го, сла­ва Го­с­по­ду на­ше­му, — жи­вы. Бо­го­у­год­ные де­ла не на­ка­зу­е­мы.
— Од­на­кось, на вся­кий слу­чай, тех, кто се­мя уже посеял, сна­ря­дить на­до.
— Спра­вед­ли­во го­во­ри­шь, Ти­хон, — одо­б­рил настав­ник. — От­пра­вим тех, у ко­го де­ти уже вы­рос­ли…
На пла­не ски­та бы­ли на­не­се­ны за­лы, гро­ты, под­пи­са­но их на­зна­че­ние. От­ме­чен и грот, где нашли Ларь. А в кон­це са­мо­го длин­но­го ко­ри­до­ра сто­я­ло три кре­с­ти­ка с над­пи­ся­ми «За­вет», «Архив», «Ключ». Гри­го­рий сра­зу вспом­нил про те­т­радь Гор­бу­на, ко­то­рую они с Ели­се­ем не так дав­но смо­т­ре­ли. На следующий день, после утренней службы, Григорий попросил Елисея прийти к нему с  той тетрадью. Разложив её, стал сравнивать.
— Глядикась, со­впа­да­ет с тем, что у Гор­бу­на. По­го­ди, по­го­ди, давай-ка гля­нем, что у не­го там на-­ пи­са­но… Ага, вот: «Ларь» и все. Ос­таль­ное, по­хо­же, раз­ве­дать не ус­пел… Позови Изо­си­ма и Демьяна, — ве­лел он Ефи­мии.
Те яви­лись бы­с­т­ро. На­став­ник рас­ска­зал про на­ход­ку.
— По­ищи­те, что еще схо­ро­не­но там, где мет­ы сто­ят, да без ог­ла­с­ки по­ка.
Довольные тем, что им вновь оказано доверие, скитники ушли и уже на сле­ду­ю­щий день прине­сли на­став­ни­ку три уве­си­с­тых чер­ных «кир­пи­ча» из гро­та, от­ме­чен­но­го как «За­вет». Вну­т­ри как буд­то что-то, то ли ше­ве­ли­лось, то ли пе­ре­ли­ва­лось. Все гра­ни бы­ли глад­ки­ми. Не бы­ло на них ни зам­ка, ни от­вер­стий, ни руч­ки. Дол­го вертел, щупал, на­жи­мая раз­ные точ­ки на «кир­пи­чах», Гри­го­рий, но так и не смог от­крыть и за­гля­нуть внутрь.
— Вид­но, вре­мя не по­спе­ло, на то он и «За­вет», — фило­соф­ски за­клю­чил он, — пусть ле­жат, до­жи­да­ют­ся сво­е­го ча­са. Чу­ет серд­це, все это по­на­до­бит­ся, ко­г­да на­ша жизнь по­все­ме­ст­но на правд­у по­вер­нет.

* * *

Пе­щер­ни­ков при­оде­ли и всем ми­ром при­ня­лись от­стра­и­вать для них до­ма. Са­ми они не уме­ли плот­ни­чать, по­се­му по-пер­во­сти ра­бо­та­ли на под­хва­те. Но, бы­с­т­ро по­сти­гая это непривычное де­ло, вско­ре уже и са­ми во всю маха­ли то­по­ра­ми. К зи­ме все пе­ре­бра­лись в вы­стро­ен­ные для них из­бы. Но свою мать-кор­ми­ли­цу Гриб­ни­цу  пещерники не бро­са­ли. Пооче­ре­ди хо­ди­ли, уха­жи­ва­ли за ней и при­но­си­ли гри­бы меш­ка­ми. Они по-преж­не­му ос­та­ва­лись ос­но­вой их пи­та­ния. По­сте­пен­но и мно­гие варлаамов­цы к ним при­ва­ди­лись.
Ди­ко­ва­тые де­ти пе­щер­ни­ков по­на­ча­лу дер­жа­лись наосо­би­цу, но ма­ло-по­ма­лу вклю­ча­лись в игры и за­ня­тия скит­ской дет­во­ры. Вме­с­те хо­ди­ли в шко­лу. Со­об­ща бе­га­ли ку­пать­ся, со­би­ра­ли мали­ну, смо­ро­ди­ну, го­лу­би­ку, поз­же бру­се­ну, клю­к­ву. К осени все пе­ре­дру­жи­лись.
Стар­ших пе­щер­ни­ков осо­бен­но ра­до­ва­ло то, что у их па­ца­нов по­лез­ли зу­бы, и они уже не шепелявили при разговоре. А два вошедших в возраст парня сосватали скитских сударушек. После того, как монастырские забрали четверых, это было весьма кстати и обрадовало варлаамовцев более всего — наконец-то и к ним свежая кровь прибыла.
По завершении каждой седьмицы, вечером, скитники рассаживались летом у молельного дома, а зимой набивались в натопленную горницу наставника. Григорий ставил на амвон Пластину, вкладывал в правое гнездо голубой, с кругами жемчужного цвета, агат, и все замирали: перед ними и вокруг них возникали диковинные видения, каждый раз новые.
Вот и сегодня, сначала замерцал, как при северном сиянии, воздух перед Пластиной. Мерцание быстро ширилось, местами сгущалось, заполняло пространство перед ними, и вскоре скитники оказались среди незнакомых людей. Те ходили, разговаривали между собой, не обращая на сидевших никакого внимания. В первый раз Елисей даже не стер­пел — по­до­шел к одному из мужи­ков в оле­нь­ей курт­ке и по­здо­ро­вал­ся. Тот и бро­вью не по­вел. Со­об­разив, что пе­ред ним бесте­лес­ные лю­ди, Ели­сей  успокоился.
На не­ко­то­рых кар­тин­ках ме­ст­ность бы­ла зна­ко­ма, но в боль­шин­стве — но­вая. На­став­ник, поти­хонь­ку вра­щая агат в гнез­де, ме­нял со­зер­ца­е­мые края.
А при са­мом пер­вом «вклю­че­нии» сра­зу пос­ле ус­та­нов­ки ага­та в гнез­до скит­ни­ки уви­де­ли свою Впа­ди­ну, пеще­ры на скло­не го­ры. По­том по­ка­за­лись бо­ро­да­тые лю­ди в длин­ных оде­я­ни­ях — они ­несли в пе­ще­ру Ларь, ико­ну…
Пос­ле ис­пол­не­ния воз­ло­жен­ной на не­го мис­сии, у Изо­си­ма воз­ник­ло не­пре­одо­ли­мое же­ла­ние уй­ти в мо­на­с­тырь. Оно крепло с каждым днём.  Не в си­лах более сдерживать его, он обра­тил­ся к на­став­ни­ку:
— По­мни­те, от­ец Гри­го­рий, я рас­ска­зы­вал вам про Горного Духа. Те­перь и вы зна­е­те, что,  то бы­ло прав­ди­вое откро­ве­ние. А ны­не, мне  тот же го­лос  говорит, что в ски­ту я бо­ле не на­до­бен, что в  мона­с­ты­ре мое ме­с­то и там мне над­ле­жит слу­жить  Отцу на­ше­му.
На­став­ник и сам в по­след­нее вре­мя за­ме­чал, что Изоси­ма что-то гне­тет. Вро­де, как и преж­де, ис­пол­нял все ра­бо­ты, по­мо­гал де­ду и ма­те­ри, но вид­но бы­ло, что ду­ша его то­мит­ся.
«По­жа­луй, лучше от­пу­с­тить. Ле­шак-Алек­сий  совсем ста­рый — не се­год­ня-зав­тра покинет мир. Кто станет на­сто­я­те­лем? Изо­сим же от­ме­чен не­бе­са­ми. В мо­на­с­ты­ре ему са­мое место», — раз­мыш­лял на­став­ник, ла­с­ко­во гля­дя на воз­му­жав­ше­го вос­пи­тан­ни­ка.
— Обе­то­ван­ная жизнь не толь­ко во Впа­ди­не долж­на быть — ей сле­ду­ет ши­рить­ся и быть повсе­ме­ст­но. Сту­пай, и не­си сло­во Бо­жье и Его бла­го­сло­ве­ние мо­на­с­тыр­ской бра­тии. А мы мо­лить­ся будем,  чтобы   ты им ко двору пришёлся,  — про­из­нес дрогнувшим го­ло­сом Гри­го­рий.
Они об­ня­лись: мо­ло­дой и ста­рый, но оба на­став­ни­ки. Ста­рец это уже знал от­ку­да-то. Как знал и то, что Ве­ли­ко­му На­став­ни­ку сей­час дал он бла­го­сло­ве­ние…
В мо­на­с­ты­ре Изо­сим при­нял обет по­слу­ша­ния, по­стриг­ся в мо­на­ше­с­т­во и посвя­тил даль­ней­шую жизнь бла­го­го­вей­но­му слу­же­нию Бо­гу. В но­вом са­не инок на­ре­чен был Анд­ри­а­ном.
Вско­ро­с­ти Го­с­подь при­брал от­ца Алек­сия и по пред­ло­же­нию ино­ка Ма­ка­рия, вре­мен­но исполняв­ше­го его обя­зан­но­с­ти, в на­сто­я­те­ли мо­на­с­ты­ря из­бра­ли Изо­си­ма — от­ца Ан­д­ри­ана, совершивше­го уже не­ма­ло чу­до­де­я­ний — все его про­вид­че­с­кие вы­ска­зы­ва­ния и пред­уп­реж­де­ния сбы­ва­лись с точ­но­с­тью не­обык­но­вен­ной.
.

ВОЗВРАЩЕНИЕ КОРНЕЯ

Отбывая срок, Корней часто мысленно представлял, как, вернувшись в скит и пав на колени, будет вымаливать прощение у Даренки и братии до тех пор, пока не получит его.
И вот уже наяву, как пчела, переполненная нектаром, возвращается в родной улей, так и он, переполненный надеждами, возвращается по амнистии  летом 1953 года  домой.
Но чем дальше удалялся Корней от лагерных ворот, с ладным деревянным чемоданом в руках -  подарком Шамиля, тем тревожнее становилось ему. Вспоминая незыблемость и строгость установленных в общине порядков, Корней с каждой верстой все яснее осознавал, сколь наивными были его мечты. В голове заметались  разные варианты  куда  еще податься, но все они неизменно замыкались на Впадине.
«Де­ре­во пе­ре­са­жи­ва­ют, по­ка оно мо­ло­дое. Ста­рое на но­вом ме­с­те не уко­ре­ня­ет­ся. Будь что будет — по­еду к сво­им. Ко­ли не при­мут, Впа­ди­на ве­ли­ка —  и для меня уголок  най­дет­ся», — определился, в кон­це концов, он.
На все том же, ни­чуть не из­ме­нив­шем­ся па­ро­хо­ди­ке, все с тем же, прав­да, те­перь од­норуким ка­пи­та­ном, сто­я­щим на мо­с­ти­ке во все той же, уже совсем вы­цвет­шей фураж­ке, над­ви­ну­той на крас­ное с се­дой ще­ти­ной ли­цо, Кор­ней до­брал­ся до Су­хой Глу­хо­ман­ки. Ка­пи­тан при­знал его и выса­дил пря­мо на ме­с­те ого­лив­ше­го­ся ус­тья. Осмотрев­шись, Кор­ней с отвращением вспом­нил, как руч­ным барашком бе­гал здесь за окол­до­вав­шей его Свет­ла­ной. Где был тогда его раз­ум? По­че­му спа­ла со­весть? Как мог он от­ри­нуть ве­ру? Не устоял  пред пер­вым же ис­ку­ше­ни­ем. Ни­че­го не ска­жешь, кра­са­ви­цей Свет­ла­на бы­ла ред­ко­ст­ной, да кра­со­та-то дья­воль­ская. Столь­ко бед прине­сла… За то, по­хо­же, и му­чи­лась пе­ред смер­тью… А он  не толь­ко Да­рен­ку,  се­мью, об­щи­ну поте­рял…
Пос­ле двух пе­ре­хо­дов с но­чев­кой у ко­с­тер­ка, Кор­ней под­нял­ся на пло­ти­ну, пе­ре­го­ро­див­шую реч­ку в дав­ние и счаст­ли­вые для не­го вре­ме­на, и по­шел по много раз хоже­ной тро­пе. Не­изъяснимо род­ным, теп­лым по­ве­я­ло на Кор­нея от этих мест. Целую вечность, а если быть точным, двенад­цать с хво­с­ти­ком лет, он жил вда­ли от любимой Впа­ди­ны и жут­ко ис­то­с­ко­вал­ся по ней. Бросилось в гла­за то, что лес сильно  из­ме­нил­ся, а вот тро­па бы­ла той же, что и преж­де. Те­ни бе­ре­го­вых де­ре­вь­ев при­чуд­ли­во ко­ле­ба­лись на реч­ной ря­би. От чего  ка­за­лось, что они не сто­ят, а вмес­те с ним друж­но ша­га­ют к по­се­ле­нию.
По­слы­ша­лись звон­кие маль­чи­ше­с­кие го­ло­са. При­та­ив­шись за бу­ре­лом­ным от­ва­лом, Кор­ней пе­ре­ж­дал, по­ка прой­дет шум­ная ва­та­га. У каж­до­го на гру­ди ви­сел пле­те­ный из кра­пи­вы ко­шель. «За ко­ре­нь­я­ми, на Мед­ве­жью гри­ву», — до­га­дал­ся он.
«От этой при­мет­ной из­лу­чи­ны до ски­та, с ро­ди­тель­ским до­мом,  две вер­сты», — прики­нул Кор­ней. Пора бы­ло при­ни­мать ре­ше­ние, ку­да идти? «А мо­жет, все же в скит?» — за­со­мне­вал­ся он. Но в па­мя­ти тут же всплы­ли сло­ва от­ца: «Как смел по­га­нить сво­и­ми сто­па­ми на­шу зем­лю? Будь ты про­клят! Прочь с глаз мо­их!» От этого воспоминания на ду­ше ста­ло  ещё горше и  му­тор­ней. Но ви­нить не­ко­го. Сам виноват в том, что теперь не мо­жет зай­ти в от­чий дом, об­нять сво­их близких. А ведь бы­ло вре­мя, ко­г­да в ски­ту каж­дый го­тов был отдать ему, ес­ли по­тре­бу­ет­ся, по­след­нее.
Раз­мыш­ляя так, он и не за­ме­тил как но­ги сами собой сошли с тропы и понесли через лес к хижине деда Никодима. Увидев ее сквозь деревья, остановился, обрадованный:
«А что? Здесь рос, здесь и помру. Место удобное. Авось, когда-нибудь прощение вымолю. Коль не простят — так хоть рядом с дедовой обителью в землю лягу. Подремонтирую и заживу», — решил Корней.

* * *

К хижине подходил медленно. Каждый шаг открывал знакомые с малых лет картины. Взбудораженная память услужливо воскрешала события из прошлой, счастливой жизни. Какое славное было время!
Лужайка перед входом заросла деревцами. Чуть обветшавшая без хозяйского присмотра, с прохудившейся крышей, зимушка даже сейчас, спустя многие годы хранила тепло  святости  Никодима. От неё и у самого путника на душе потеплело, посветлело. Корней с трепетом отворил дверь, огляделся. Все стояло на своих местах, как прежде, только книг не было –  перенесли в скит.
Мало-мальски обустроившись, Корней отчетливо осознал, что вынужденное затворничество, это как раз то, что ему сейчас необходимо: оно было ступенью на пути возвращения к себе.
«Кто спе­шит — тот не зрит», — вспом­нил он лю­би­мое вы­ра­же­ние от­ца Ил­ла­ри­о­на и поду­мал: «Жизнь пре­крас­на, не­смо­т­ря на ее тра­гич­ность. Важ­но жить в ла­ду с со­бой… Эх, ка­бы по­вер­нуть вре­мя вспять…»
Бро­дя по ле­су, Кор­ней то и дело при­зыв­но вы­сви­с­ты­вал Ры­жик­а — все на­де­ял­ся уви­деть его, но, по­хо­же, что встре­ча воз­ле ла­ге­ря зло­по­луч­ной экс­пе­ди­ции бы­ла для них по­след­ней. И не мудрено — Ры­жи­ку уже то­г­да пе­ре­ва­ли­ло за трид­цать лет —  поч­тен­ный воз­раст для бер­ку­та.
Ря­дом с  из­буш­кой жил во­рон. Не­ожи­дан­но для Кор­нея они по­дру­жи­лись. По­на­ча­лу новосел каж­дый день про­сто вслу­ши­вал­ся в скри­пу­чие кри­ки пти­цы. Че­рез какое-то вре­мя он стал раз­ли­чать по характеру звуков и тем­бро­вым от­тен­кам за­ло­жен­ный в них смысл. Проверяя свои ощущения, Корней по­пы­тал­ся, копируя птичью «речь», общаться с говорливым соседом. И ворон, су­дя по все­му, по­ни­мал его. На­стал день, ко­г­да зор­кий Кар­лу­ша, обоз­ре­вав­ший окрестности с ма­куш­ки ке­д­ра, за­ви­дев от­шель­ни­ка, сле­тел с де­ре­ва и, доверчиво  сев на плечо, поприветствовал способного ученика: «Корр! Корр!»

* * *

Ле­то хи­ре­ло. От солн­ца те­перь бы­ло боль­ше све­та, чем теп­ла. Ве­тер каж­дый день сры­вал и кру­жил в хо­ло­де­ю­щем воз­ду­хе не­счет­ное число разноцветных  ли­с­тьев. По ут­рам они гром­ко хру­с­те­ли под ногами. Лег­кий мо­ро­зец за­ла­тал лед­ком лу­жи. Вы­пав­ший  снег по­ста­вил жир­ную бе­лую точ­ку на цве­ти­с­том празд­ни­ке жиз­ни. Толь­ко тут спо­х­ва­ти­лись ли­с­т­вен­ни­цы: в не­сколь­ко дней от­го­рев оран­же­вы­ми фа­ке­ла­ми, об­на­жи­лись и вста­ли в строй уже не­уз­на­ва­е­мо чер­ны­ми.
Ко­г­да ме­те­ли, на­ле­тав­шие од­на за дру­гой, злоб­но царапа­ли мер­з­лы­ми ког­тя­ми по сте­нам избуш­ки,  ли­бо  когда окре­ст­но­с­ти вдруг за­ли­ва­ло вол­ной чу­до­вищ­но­го хо­ло­да, и на­чи­на­ли рас­ка­ти­с­то стре­лять, ло­па­ю­щи­е­ся в ти­с­ках сту­жи, ство­лы де­ре­вь­ев, а  уг­лы сру­ба из­ну­т­ри по­кры­ва­лись гу­с­тым ине­ем, на ду­ше Кор­нея ста­но­ви­лось осо­бен­но то­с­к­ли­во: он один-оди­не­ше­нек, а в ски­ту столько одноверцев, у них об­щие за­бо­ты, мо­ле­нья,  песнопения, а глав­ное, все­гда есть с кем по­го­во­рить и от­ве­с­ти ду­шу…
В дни, ко­г­да ви­х­ра­с­тый ве­тер,   за­би­ра­ясь в тру­бу, выду­вал из пе­чи клу­бы се­ро­го пеп­ла, Кор­ней из хижины  не выходил — упаси бог, вы­ле­тит из оча­га ис­кра и за­па­лит зимушку. Един­ствен­ный, кто поддер­жи­вал его  в эту пору -  ве­се­ло по­тре­с­ки­ва­ю­щий в пе­чи огонь. Он, осо­бен­но если на пли­те тон­ко по­си­пы­вал чай­ник, при­глу­шал чув­ство оди­но­чес­т­ва, и у Кор­нея воз­ни­ка­ло ощу­ще­ние, будто в избуш­ке их двое.
И в  сильные мо­ро­зы хи­жи­ну Кор­ней по­ки­дал ред­ко, а ес­ли и вы­би­рал­ся, то недалеко — мерз. Ме­хо­вые чул­ки и ру­ка­ви­цы из за­ячь­их шку­рок он сма­с­те­рил, а вот с верх­ней одеж­дой бы­ла проб­ле­ма — оле­ней добыть никак не уда­ва­лось. До­на­ши­вал ста­рье.
Од­наж­ды ему по­слы­ша­лось, что кто-то скре­бет порог. При­от­крыл дверь. В из­буш­ку ввали­лось мо­роз­ное об­ла­ко, и вместе с ним юркнуло под нары что-то длинное, гибкое. Заглянув под настил, разглядел за оставшейся еще от деда Никодима пудовой веригой* выдру.

*Вериги – тяжёлые железные пояса с крестом и саженными цепями, железные подошвы или головные колпаки – всё это предназначалось для смирения плоти. Носили их, как правило, монахи и юродивые, с тем чтобы через телесный подвиг самим познать страдания, мучения за веру, через которые прошли Христос и первые христиане.

Поздней осенью эту искусную рыбачку он частенько видел на ключе: округлая голова то и дело мелькала в чёрных промоинах. Интересно, что заставило ее прийти в гости? Причина должна быть серьезной, коль преодолела природную осторожность.
Корней принес с лабаза и положил под нары мороженного харюзенка, а сам, чтобы не беспокоить гостью, сел пить чай. Под лежанкой вскоре захрустело, и через некоторое время показалась  седоусая голова, следом всё туловище. Выдра не мигая, уставилась  на человека. В глазах читалась какая-то просьба.  Приглядевшись, Корней  понял, в чем причина  необычной смелости гостьи: из спины  торчала огромная заноза. Потрогал — сидит глубоко и крепко.
Од­ной ру­кой он при­жал зве­ря к полу, а вто­рой стал вы­тя­ги­вать за­но­зу. Вы­дра на­пряг­лась от бо­ли.
— Ум­ни­ца, ум­ни­ца, по­тер­пи еще чуть-чуть...
За­но­за — це­лая щеп­ка — на­ко­нец-то сдви­ну­лась и вы­шла.
— Вот и все. Те­перь по­ле­жи в теп­ле, по­грей­ся.
Че­рез па­ру ча­сов реч­ная кра­са­ви­ца по­до­шла к две­ри и  вста­ла, тол­кая ее пе­ре­дни­ми ла­па­ми.
— Ну, сту­пай! Еже­ ли что, за­хо­ди.
Пос­ле этой «опе­ра­ции» сле­ды вы­дры дол­го не по­па­да­лись. Наверное,  про­мыш­ля­ла в дру­гом клю­че, ли­бо от­ле­живалась в но­ре, и Кор­ней не­ска­зан­но об­ра­до­вал­ся, ко­г­да, на­ко­нец, уви­дел  рыбачку, сидящую  на краю  про­мо­и­ны  пря­мо напро­тив хижи­ны. За  ней  ней начиналась  глу­бо­кая яма, пол­ная зи­му­ю­щих хариу­сов и лен­ков.
Сде­лав из­ящ­ный раз­во­рот, вы­дра блес­ну­ла  ду­гой му­с­ку­ли­с­то­го ту­ло­ви­ща, покрытого ис­кря­щей­ся, корич­не­во­го цве­та, шуб­кой, и без­звуч­но скры­лась в свинцовой от хо­ло­да во­де. Вы­ныр­ну­ла уже со свер­ка­ю­щим хариу­сом в зу­бах. Ос­тав­ляя в снегу глу­бо­кие пар­ные сле­ды,  под­бе­жа­ла к Кор­нею и по­ло­жи­ла к его но­гам тре­пе­щу­щую раду­гу. От­шель­ник ла­с­ко­во по­гла­дил «ры­бач­ку» по спи­не. Вы­дра как буд­то улыб­ну­лась и за­пры­га­ла об­рат­но в  род­ную сти­хию.
В уг­луб­ле­нии под ко­ря­гой у нее бы­ла сто­ло­вая. Вско­ре лов­кая до­быт­чи­ца са­ма трапезнича­ла в ней.
С того дня  они встре­ча­лись ре­гу­ляр­но. Вы­дра ока­за­лась не­обык­но­вен­но ла­с­ко­вым и при­вяз­чи­вым су­ще­с­т­вом. Пона­ча­лу она скреб­лась в дверь хи­жи­ны толь­ко в дни, ког­да мо­роз креп­чал так, что при ды­ха­нии, ка­за­лось, гло­та­ешь ку­с­ки льда, и вну­т­ри все станет. А про­чув­ство­вав преимущества жиз­ни в че­ло­ве­чь­ей «но­ре», перебралась к нему, вы­бе­гая лишь по­охо­тить­ся в  зимовальной яме. Кор­ней со­ору­дил ей под на­ра­ми из длинных  пря­дей лишай­ни­ка теп­лое гнез­до. Но с пер­вы­ми от­те­пе­ля­ми рыбач­ка опять пе­решла  на сту­де­ный ключ и толь­ко приветственно посви­с­ты­ва­ла, ко­г­да про­плы­ва­ла или про­но­си­лась мер­ны­ми прыж­ка­ми-ду­га­ми по бе­ре­гу ми­мо приятеля. Ино­г­да вдруг под­бе­га­ла, ты­ка­лась лбом в но­ги до тех пор, по­ка Кор­ней не по­гла­дит, не по­еро­шит  её гу­с­тую, с блес­тя­щей седин­кой, шуб­ку. Получив желанную порцию ласки, продолжала  свой путь.

* * *

В ски­ту до­воль­но бы­с­т­ро ста­ло из­ве­ст­но, что в хи­жи­не Ни­ко­ди­ма по­се­лил­ся из­гнан­ный из общи­ны Кор­ней — дым из тру­бы не ута­ишь! Мат­вей, ви­дев­ший при­яте­ля из­далека, со­об­щил, что чер­но­го­ло­вый стал бе­ло­го­ло­вым, а в ос­таль­ном та­кой же, как и преж­де, креп­кий на вид мужик. Скит­ни­ки по­воз­му­ща­лись бес­стыд­ству из­гоя и ста­ли об­хо­дить то ме­с­то стороной.
Озор­ни­ки-маль­чиш­ки как-то под­кра­лись к хи­жи­не и, от­крыв дверь, бро­си­ли в нее пче­ли­ный рой. Разъ­ярен­ные пче­лы на­ки­ну­лись на Корнея, дре­мав­ше­го на ле­жан­ке. Он за­ме­тал­ся в по­ис­ках ук­ры­тия. Лад­но, бы­с­т­ро со­об­ра­зил — вы­бе­жал на бе­рег и пря­мо в одеж­де сиганул в воду. Но с десяток пчел все же успели впрыснуть в него свой яд. Потеряв врага из виду, рой, собравшись вокруг молодой матки, повис живой гроздью, тягуче гудя, на ветке дерева.
Корней утихомирил их  дымом  от гнилушек и аккуратно стряхнул в берестяной короб. Прикрыв его куском дерюжки, ночь продержал в холодке. А с утра отнес к дуплистому кедру и пересадил рой в сухое убежище. Так, благодаря недружественной выходке скитской ребятни, было положено начало корнеевской пасеке.
               
                * * *

Время, сплетаясь из дней в месяцы, летело неудержимо. Корней не заметил, как миновало второе лето, и подкралась осень. Над Впадиной пролетали тысячи уток и гусей. Временами небо буквально серело от   несчётных стай, а  воздух наполнялся волнующим шумом от свиста крыльев и крика птиц. Иногда пролетали   почти с человеческим плачем клиновидные стаи  лебедей. Но чаще они летели молча,  втроем или вчетвером — каждое семейство отдельно.
В  ста­ло хорошо под­мо­ра­жи­вать. И хо­тя ого­лен­ный лес бес­пре­пят­ствен­но про­пу­с­кал лучи припавшего к го­ри­зон­ту солн­ца, они уже с тру­дом со­гре­ва­ли ми­ри­а­ды жиз­ней за­та­ив­ших­ся в вы­зрев­ших за ле­то се­ме­нах и пло­дах. В озяб­шей тай­ге за­пах­ло зи­мой. То­го и гля­ди, ля­жет снег. В эту са­мую по­ру Кор­ней от­ва­жил­ся на встре­чу с Дарь­ей. Дол­го ло­вил он мо­мент, что­бы за­стать ее од­ну. На­ко­нец по­вез­ло. Она со­би­ра­ла клю­к­ву на бо­ло­те, тихонь­ко на­пе­вая чи­с­тым и при­ят­ным, не тро­ну­тым вре­ме­нем, го­ло­сом что-то из оби­ход­но­го. Во­круг ни­ко­го. Кор­ней ос­то­рож­но приблизился.
«Раз­до­бре­ла», — отметил он и, пе­ре­хва­чен­ным от вол­не­ния го­ло­сом, про­из­нес:
— Здрав­ствуй, Да­ша!
Же­на обер­ну­лась и от не­ожи­дан­но­с­ти по­блед­не­ла. Но бы­с­т­ро взя­ла се­бя в ру­ки и стро­го предуп­ре­ди­ла:
— Не под­хо­ди — лю­дей клик­ну.
Кор­ней, по-со­ба­чьи за­гля­ды­вая ей в гла­за, охрип­ло выда­вил:
— Да­ша, вы­слу­шай, Хри­с­та ра­ди…  Бог свидетель, наказан за свои прегрешения спол­на, прости, Христа ради. — И упал на ко­ле­ни.
— Ухо­ди, не о чем нам го­во­рить! — От­ве­ти­ла она,  вы­бе­гая на тро­пу.
Кор­ней до­гнал, пе­ре­го­ро­дил до­ро­гу:
— По­стой, не­уж­то все хо­ро­шее, что бы­ло про­меж нас, за­бы­то? Мы же так счаст­ли­во жи­ли.
— Вер­но, бы­ло вре­мя — жи­ли счаст­ли­во. Ви­дит Бог, лю­би­ла те­бя. Ты был для ме­ня всем. Я ве­ри­ла в те­бя. Вери­ла и жда­ла, да­же ко­г­да уз­на­ла, что ты уп­лыл на па­ро­хо­де. Ду­ма­ла, что есть при­чи­на, о ко­то­рой мы еще не веда­ем. Ка­бы ты, ко­г­да сыз­но­ва во Впа­ди­ну с не­хри­с­тя­ми за­явил­ся, при­шел, по­ка­ял­ся, я, быть мо­жет, смог­ла бы про­стить, при­нять те­бя. Но, ко­г­да Изо­сим уви­дел, как эта блуд­ни­ца ла­с­ка­ет те­бя, а ты, до­воль­ный, ло­бы­за­ешь­ся — все в ду­ше пе­ре­вер­ну­лось. Ты сам любовь рас­топ­тал. Горше оби­ды не по­лу­ча­ла. — Ее го­лос дро­гнул. — Это уже не осле­пив­шая на вре­мя ко­бе­лья страсть, ми­нут­ная слабость — это твой вы­бор! Не по­ни­ма­ла, за что та­кое предатель­ст­во? Пе­ре­бра­ла всю на­шу жизнь — все вро­де лад­но, по­лю­бов­но. Вы­хо­дит, ты все вре­мя об­ма­ны­вал, не лю­бил. Как уви­дел кра­ше­ную кук­лу, так и ос­леп, — она невольно рубанула  рукой. — Ни к чему  те­перь ворошить! За столь­ко лет  душа дав­но от­бо­ле­ла, — смахнув на­вер­нув­шу­ю­ся сле­зу, уже твер­же спро­си­ла: — Неужто она луч­ше и кра­сив­ше? Так я то­же, вроде, не кри­ва! И де­ток те­бе не она, а я на­ро­ди­ла!
— Да­рь­юш­ка, я все объ­яс­ню. По­верь, мне нет жиз­ни без те­бя. Про­сти, Хри­с­та ра­ди.
— Не на­до, Кор­ней, не пы­тай­ся ужа­ло­бить. Все давно пе­ре­го­ре­ло и выс­ты­ло. Не ос­та­лось на серд­це ни­че­го… Пус­то. Слиш­ком позд­но при­шел раз­ду­вать уг­ли. Они стле­ли — остался лишь пепел, да и тот остыл. Ты мне теперь чужой.
— Даренка, я только тебя люблю. Поверь, диавол попутал, присушила городская ведьмица. Все эти годы, замаливая свой грех, о тебе только мечтал и думал.
— Пустое все это. Раньше надо было думать… Я не смогу забыть  предательство. Не стереги больше, не то отцу скажу.
Корней обхватил ее ноги.
— Прояви милость, прости! Прости! — Хрипел он, исступленно целуя ичиги жены.
Дарья оттолкнула мужа и, спотыкаясь, побежала в скит.

                ***

Григорий имел привычку после утренней молитвы прогуливаться в кедровом бору по одному и тому же маршруту. Зная об этом, Корней дождался наставника и вышел ему навстречу.
— Не гони, отец Григорий. Сказать дозволь.
— Говори, — сухо ответил тот, сурово сдвинув брови.
— Тяжко мне без Дарьюшки и вас всех. Наваждение тогда меня помутило. Попал во власть нечисти. Не в разум, как такое случилось… Все двенадцать лет, что сидел в лагере, ежечасно думал о вас, молил Господа о милости. И сейчас готов к любой каре, лишь бы приняли обратно. Но не знаю, что еще сде­лать для ис­куп­ле­ния ви­ны? Подска­жи­, ра­ди Бо­га, яви­  бо­же­с­ку ми­лость, — вы­па­лил ско­ро­го­вор­кой Кор­ней, при­сталь­но вгля­ды­ва­ясь в ли­цо на­став­ни­ка, ста­ра­ясь уга­дать его мыс­ли. В на­деж­де быть по­ня­тым, Кор­ней стал то­роп­ли­во и сбивчиво рас­ска­зывать о лагерной жиз­ни.
На­став­ник, слушая вполуха,  за­ду­мал­ся: «На­ка­зан от­ступ­ник спол­на за свои пре­гре­ше­ния. На­доб­но по­мочь», — а вслух сказал:
— Те­бе пер­во-на­пер­во не­об­хо­ди­мо очи­с­тить ду­шу и плоть до не­вин­но­с­ти но­во­рож­ден­но­го семид­нев­ной молит­вой. Ос­во­бо­дишь ду­шу — то­г­да по­го­во­рим… Мы-то, мо­жет, и про­стим, но за Да­рью не ру­ча­юсь.
— От­ец Гри­го­рий, как же мне ее уми­ло­с­ти­вить?
— Я все ска­зал. Се­мид­нев­ку, молясь с беспрестанными великими земными по­кло­на­ми, отстоишь, по­го­во­рим. Сам на­ве­да­юсь.

Всю седь­ми­цу, как ве­лел на­став­ник, про­сто­ял Кор­ней, глас­но вы­ма­ли­вая про­ще­ние у Бо­га. Обра­ща­ясь к Не­му, он не про­сто про­из­но­сил за­учен­ные с ма­лых лет сло­ва по­ка­я­ния, — переполненный чувствами, молился страстно и самозабвенно. Та­кие, иду­щие от серд­ца, слова Го­с­подь, как из­ве­ст­но, луч­ше слы­шит.
На тре­тий день от земных метаний до кро­ви стер­лась ко­жа на ко­ле­нях. Но Кор­ней не чувствовал бо­ли. Рас­ка­я­ние и же­ла­ние об­ре­с­ти, на­ко­нец, ми­лость Бо­жью — по­лу­чить про­ще­ние об­щи­ны — бы­ли столь ве­ли­ки, что  отсеки у не­го в это время паль­цы, он и не за­ме­тил бы. Его ду­ша до то­го жаж­да­ла про­ще­ния, что воз­вы­си­лась над пло­тью, как бы от­де­ли­лась от нее.
По­сколь­ку он все эти дни не ел, чер­ты ли­ца за­ос­т­ри­лись, а гла­за при­об­ре­ли осо­бый блеск, выделяющий лю­дей, на­хо­дя­щих­ся на гра­ни меж­ду жиз­нью и смер­тью.
Гри­го­рий в на­зна­чен­ный срок не  ­явил­ся.
Кор­ней сник: «Вид­но, грех столь ве­лик, что се­мид­нев­но­го мо­ле­ния не до­ста­точ­но... Бо­же мило­с­ти­вый, всесильный, есть ли та­кая ка­ра, что очи­с­тит мою греш­ную душу?»
 От­шель­ник ре­шил надеть на се­бя Ни­ко­ди­мо­ву пояс­ную ве­ри­гу,  и не пре­ры­вать зем­ных по­кло­нов и мо­литв до пол­но­го ис­том­ле­ния пло­ти.
На­став­ник при­шел на де­вя­тый день, по пер­во­му сне­гу. Уви­дев ис­ху­дав­ше­го, по­си­нев­ше­го Корнея в ве­ри­ге, вос­кликнул:
— Ис­тя­зать плоть до та­кой сте­пе­ни нераз­ум­но. Ви­жу, и вправ­ду со­зрел, всей ду­шой страждешь про­ще­ния. По­тол­кую с бра­ти­ей.

* * *

Да­рья все­гда бы­ла охо­ча до чте­ния книг. Пе­ре­чи­тав те, что бы­ли у них в до­ме,  ста­ла брать  их у на­став­ни­ка. Чита­ла не­ то­ро­пясь, вду­м­чи­во, ес­ли что не по­ни­ма­ла, возвра­ща­лась по не­сколь­ку раз, пока не доходила до сути своим умом. Сегодня с утра она за­бе­жа­ла, к Григорию что­бы вер­нуть очередную про­чи­тан­ную книгу.
— От­ец Гри­го­рий, что еще при­со­ве­ту­е­шь?
— Возьми «Жи­тие и чу­де­са свя­то­го ве­ли­ко­му­че­ни­ка и це­ли­те­ля Пан­те­лей­мо­на», зе­ло бла­гая кни­га, — пред­ло­жил на­став­ник и, заметив, что Дарья торопится, не стал ее задерживать, а лишь сказал:
— Справишь дела, будь ласка, загляни.
Когда она пришла, Григорий сразу обозначил тему разговора:
— Я вот тут все размышлял… Что есть любовь? Думается мне, соединение мужской и женской плотей — не есть главное. Ты согласна?
Дарья молча кивнула.
— Мне представляется, — продолжал он, украдкой поглядывая и пытаясь уловить ее реакцию, — что любовь, это когда две души, две выбранные на небесах половинки, сливаются воедино. Когда такое случается, небеса радуются и ангела-охранителя приставляют, потому как демоны не дремлют и людей постоянно в искушение вводят. А уж праведников особенно старательно и упорно. Для их совращения к самым изощренным способам прибегают. Кто-то, случается, и оступается. Вот где надобна женская мудрость…
— От­ец Гри­го­рий, что ого­ро­ды го­ро­дить, чую, ви­де­лся ты с Кор­не­ем. Пла­кал­ся, по­ди? Заступить­ся ре­ши­л? Похо­же, раз­жа­ло­бил он тебя… Как че­ло­век, я мог­ла бы про­стить, но как жен­щи­на, как же­на… По­ста­рай­ся по­нять ме­ня — за столь­ко лет все вы­го­ре­ло. Да и как мож­но простить та­кое…
— Раз­умею… Но смо­т­ри, что по­лу­ча­ет­ся? Че­ло­век, не имея на­деж­ды на про­ще­ние, еще сильней ко­ле­бать­ся нач­нет, а ди­а­вол — тут как тут, не вы­пу­с­тит та­ко­го. По­то­му, на­вер­ное, Бог и ми­ло­сер­ден и про­ща­ет по­ка­яв­ших­ся и ис­ку­пив­ших грех. И нам при­мер с Не­го брать не за­зор­но, —уве­ще­вал Да­рью на­став­ник.
— Что ж то­г­да бу­дет с на­шей об­щи­ной, ко­ли вве­с­ти такое пра­ви­ло: со­тво­ривши смерт­ный грех, по­кай­ся, и те­бя про­стят? По­то­му и жи­вем лад­но, без пе­ре­ко­ров, от­то­го что стро­го у нас. Диавол, мо­жет, и си­лен, но чем пита­ет­ся его си­ла? На­ши­ми по­ро­ка­ми! Не ста­нет в лю­дях по­ро­ку — не ста­нет пи­щи ди­а­во­лу. По­ро­ки на­до ис­ко­ре­нять, а не по­твор­ство­вать им.
Гри­го­рий, хо­тя и сам так ду­мал, был оша­ра­шен от­кро­вен­ным уп­ре­ком Да­рьи, од­на­ко ви­ду не по­дал, а воз­раз­ил спо­кой­но:
— Но и до­брых дел твой муж ве­ли­кое мно­же­с­т­во для об­щи­ны со­тво­рил.
— Раз­ве не ты на­став­ля­л: «В ма­лом сла­би­ну дашь, до боль­шо­го гре­ха дой­дешь»?
— Да­рья, мне от­рад­на та­кая кре­пость, но и Хри­с­тос учит про­щать. «Ибо ес­ли вы бу­де­те прощать лю­дям со­гре­ше­ния их, то про­стит и вам От­ец ваш Не­бес­ный; а ес­ли не бу­де­те про­щать лю­дям со­гре­ше­ния их, то и От­ец ваш не про­стит вам со­гре­ше­ний ва­ших». Кор­ней дав­но рас­ка­ял­ся и, по­верь мне, ис­крен­не рас­ка­ял­ся. Грех его ве­лик, но он на­ка­зан так, что не при­ве­ди, Го­с­по­ди, такое ко­му из­ве­дать. Нам на­доб­но про­тя­нуть ему ру­ку. А лю­бовь — это му­д­ре­ная шту­ка… Мне ду­ма­ет­ся, что и тут до­пу­с­ка­ет­ся про­стить во имя ея же.
Жен­щи­на за­ду­ма­лась, те­ре­бя кон­чик плат­ка и гля­дя под но­ги. На­ко­нец, под­ня­ла гла­за:
— Но ведь и Хри­стос учит, что про­стить — это за­быть пре­гре­ше­ние, но это  не зна­чит, быть с тем че­ло­ве­ком в преж­них от­но­ше­ни­ях. Вот как бы ты са­м по­сту­пи­л?
На­став­ник, ма­ши­наль­но рас­прав­ляя на­двое ши­ро­кую бо­ро­ду, за­ду­мал­ся, и лишь че­рез ми­ну­ту мол­вил:
— Зна­ешь, все же мяг­кое — силь­нее твер­до­го, во­да — силь­нее гор, лю­бовь — силь­нее ненавис­ти. Ос­ту­пить­ся каж­дый мо­жет. Про­сти Кор­нея всем серд­цем, и он на всю жизнь твой весь, без ос­тат­ка.
— То не ос­туп­ка бы­ла! Он бес­стыд­но ми­ло­вал­ся да­же здесь, под­ле ски­та — сра­му-то сколь­ко! Лю­ди что ска­жут? — Чуть не пла­ча, простонала Дарья.
— Про­шу те­бя, не то­ро­пись с ре­ше­ни­ем, хо­ро­шень­ко об­ду­май. Обида ведь все равно, что волна — идет шумно, а утишится — и нет ничего.  В душе и сердце православного христианина не должно быть места злопамятству. Сей вредный порок разъедает душу, отвращает от нас милость Божию. Вспомни, что в проповеди Исаака говорится: «Люби грешника, но ненавидь дела его».
— Благодарю, батюшка, за мудрые советы... Трудно мне… Он опозорил нас перед всей общиной в открытую, а прощать втихаря? Пусть придет прежде и перед всеми повинится. Коли община простит, в дом впущу. Но сие не означает, что я согласна жить с ним как с мужем, —сказала Дарья напоследок.
Корней, завидев шагающего к его хижине хмурого наставника, похолодел: «Ужели отказ?!»
— Доброго тебе здоровья, отец Григорий! Благодарствую, что не отверг грешника, пришел!
— Господь в назначенное время наказует и  милует. Будь завтра после вечери в скиту. Дарья сказала: как собор порешит — так и будет. Она подчинится, коли простят, примет в семью, но не мужем, а жильцом, — сказал Григорий, не глядя на Корнея.
Вечером ритмичный звук била — широкой деревянной доски, похожей на лопасть весла, по которой по велению на­став­ни­ка сту­чал берёзовой  ки­ян­кой кто-ни­будь из моло­дых, — собрал скитников на со­бор.
На­чал­ся он бур­но. Бо­лее всех про­ти­вил­ся Елисей, от­ец Корнея.
— За­чем впу­с­ти­ли от­ступ­ни­ка? Гнать ко­бе­ля блуд­ного прочь! — Воз­му­щен­но гу­дел он.
— По­го­ди, Ели­сей, де­ло дав­нее, да­вай все же вы­слу­ша­ем, — уве­ще­ва­ли ос­таль­ные.
Часть бра­тии, особ­ли­во ро­вес­ни­ки Кор­нея, вы­ска­за­лись за то, что­бы  при­нять  в общину на полго­да, а там по­нят­но бу­дет, ка­ков он стал. И от­ца  пы­та­лись к это­му скло­нить. Но Ели­сей ни в ка­кую не соглашался.
— Ка­ме­нь­я­ми от­ступ­ни­ку ре­б­ра пе­ре­счи­тать и гнать вза­шей.  Нет ему места в общине коли сошёл с корня, откололся от наших устоев. — Тре­бо­вал он.
Тут по­дал го­лос ста­рец Ти­хон:
— Пу­щай вста­нет тот, кто сде­лал для об­щи­ны бо­ле Корнея…  Не­ту! Да, по­му­ти­ла об­ман­ная краса его раз­ум. По­те­рял му­жик связь с ан­ге­лом-хра­ни­те­лем, не ус­то­ял перед ис­ку­сом. Сквер­но то! Очень сквер­но! Но про­шло с той по­ры, дай бог па­мя­ти, ка­жись, че­тыр­над­цать годков. На­хле­бал­ся, по­ди, он за ен­то вре­мя вдо­с­таль! По­што да­ле то­пить? Как нам мож­но вер­но рас­су­дить, ко­ли са­ми не ис­пы­та­ли та­ко­го?
Со­бор при­тих.
— По­жа­луй, Ти­хон прав. Дерево смотрят в плодах, а человека — в делах. Ва­ше мол­ча­ние считаю то­му под­твер­жде­ни­ем, — по­ды­то­жил на­став­ник. Да­вай­те по­зо­вем и по­слу­ша­ем, что сам от­ступ­ник ска­жет. Да­рья сказа­ла, что впу­с­тит  Корнея в дом, толь­ко еже­ли он при­люд­но пови­нит­ся на со­бо­ре, и при всех ис­про­сит проще­ния у нее и бро­шен­ных им де­тей.
Вой­дя, Кор­ней по­ло­жил зем­ной по­клон ико­нам и три по­яс­ных бра­тии. Все вы­жи­да­ю­ще примол­к­ли.
— По­ве­дай, как на ду­ху, про свое гре­хо­па­де­ние, — велел Гри­го­рий.
Кор­ней по­дроб­но, без утай­ки, рас­ска­зал про по­стыд­ную сла­бость, про зо­ло­то, про Чва­но­ва, про лагерь, за­клю­чив по­ка­ян­ную ис­по­ведь сло­ва­ми:
— Ви­на моя мно­го­по­гре­ши­тель­на, но без об­щи­ны и се­мьи нет мне боле жиз­ни. По­кор­но молю всех, особ­ли­во Да­рью и чад сво­их, о про­ще­нии. Ка­юсь, слаб ду­хом ока­зал­ся… Сми­луй­тесь, не от­вер­гай­те!
— Ты, Кор­ней, бро­сил не то­ко свою же­ну, Бо­гом дан­ную, но и де­тей ма­лых без муж­ско­го пригля­ду ос­та­вил. За­бо­ты по до­му на ста­ро­го от­ца пе­ре­ло­жил. Лад­но, дед креп­кий еще. С баб­кой Оль­гой вну­ков вы­нян­чи­ли, вос­пи­та­ли на за­гля­де­нье. По­мог­ли Да­рье все сдю­жить. Ко­г­да ты ушел, она ж на сно­сях бы­ла. Срам­но, не по-муж­ски  по­сту­пил, —­ пе­нял быв­ше­му дру­гу Мат­вей.
—  Ди­а­вол ис­ку­сил, не ус­то­ял… по­ми­луй­те, Хри­с­та ра­ди, — по­ка­ян­но бор­мо­тал, пав на ко­ле­ни, Кор­ней.
И тут, слов­но оч­нув­шись от сво­их дум, опять за­го­во­рил дре­без­жа­щим го­ло­ском Ти­хон:
— Бра­тья, так, ежели вдуматься,  по­лу­ча­ет­ся, што со­де­ян­ное Кор­не­ем для семьи зло обер­ну­лось для об­щи­ны до­б­ром: от­вел от нас скоб­леных. Та­баш­ни­ки, про­знав про зла­то и бла­го­стность Впадины, поселились бы тута. Что стало бы с нами и Ларем?
И вновь над собором повисла тишина. Все задумались — а ведь и вправду могла случиться непоправимая беда.
— Так что, братья, порешим? Прощаем?
— Спору нет, грешен, но и кару понес сполна. А проступком, выходит, и обществу помог.
— Да уж, неисповедимы дела Господни!
Выслушав всех, Григорий разомкнул кустистые брови и торжественно объявил приговор: «Корнея Елисеевича на сей раз прощаем, возвращаем в общину. На том свете с него за все спросится, не нам главный суд вершить».
Лицо Корнея озарила счастливая улыбка:
— До конца живота моего не позабуду милость вашу! Радением докажу преданность общине, — поклонился в пояс он.
Народ стал расходиться. У всех полегчало на душе. Что ни говори, свой же мужик — столько лет бок о бок ладно жили, сколько всего вместе  выдюжили.
Дарья стояла возле дверей молельни в ожидании решения. Когда вышедший первым Григорий сообщил ей, что Корней прилюдно покаялся и миром прощен, на лице женщины не дрогнул ни один мускул, только глаза выдали будто придавленную радость:
— Я исполню волю собора, — тихо молвила она и пошла домой.
Следом неуверенно шагал Корней. У дверей в отеческий дом вдруг совсем оробел и встал, не смея переступить порог. Из избы волнующе пахнуло знакомыми с детства запахами.
— Чего уж, заходи, — сказала Дарья.
Войдя в кухонный угол, он присел на край лавки и с облегчением вдохнул присущий только этому дому тонкий, терпкий аромат смеси дыма и кисловатых шкур. Не таясь, вытер непроизвольно набежавшие слезы. Вспомнив, наконец, о подарке, достал из котомки тускло поблескивающую чудо-машинку — мясорубку.
— Дарья, это тебе. Сама мясо мельчит на пельмени.
— Ну, спасибочки, выходит, что вроде как позаботился.
Зашла со двора смуглолицая мать. Постарела, одрябла, сгорбилась; натруженные руки в узловатой сетке синих вен — как ни крути, а бабья доля тяжельше мужской.
Жаром осыпало Корнеевы виски. Он рухнул ей в ноги:
— Прости, матушка, за позор. Боле не запятнаю вас.
Ольга перекрестила сына:
— И ты прости меня, что не смогла отвесть порчу сатанинскую… Рубаху и штаны сыми, извонялись с поту. Постираю.
Тут, услышав голос бабани, из боковой комнатки, которую прежде они с Дарьей занимали, вышла младшая дочь, родившаяся, как он только что узнал, после его бегства. Девочка выделялась природной красотой и необычайной одухотворенностью лица. Она во всем повторяла мать в молодости, даже  улыбкой, игравшей на губах, но  была более мягкой, утонченной.
— До чего пригожа! Точь-в-точь ты в девичестве, — невольно вырвалось у него.
Да­рья враз про­си­я­ла. Ле­на бы­ла ее лю­би­ми­цей, глав­ной по­мощ­ни­цей. Сы­но­вья все в муж­ских де­лах, Изо­сим и вовсе  который год, как ушел в мо­на­с­тырь. По­то­му жили они с доч­кою, как две по­друж­ки, да­же спа­ли вме­с­те.
Еле­на, дей­стви­тель­но, бы­ла уди­ви­тель­ным со­зда­ни­ем. От нее ис­хо­дил теп­лый свет. До­брая, про­вор­ная, ве­се­лая — что бы ни де­ла­ла, она все­гда пе­ла. Ее неж­ный го­ло­сок при­ят­но ла­с­кал слух. Ес­ли она че­го про­си­ла — ни в чем, ни от ко­го не ве­да­ла от­ка­за: ее прось­бы ис­пол­ня­лись незамедлительно.
Корней, обводя взглядом горницу и родных, произнес:
— Вы не ве­да­ете, как мне хо­ро­шо! Лишь уз­нал, что про­щен, вос­па­рил в не­бе­са и та­кую радость и бла­гость там вку­сил — вы­раз­ить не­воз­мож­но. Толь­ко мно­го стра­дав­ший мо­жет та­кое по­чув­ство­вать.
Да­рья, не­  до­слу­шав, рез­ко по­вер­ну­лась и вы­шла.


ПО СЛЕДАМ ПРОТОПОПА

Ка­пи­тон — са­мый млад­ший из семи де­тей Де­мь­я­на — рос, как все: по­мо­гал стар­шим по хозяйству, прилежно ис­пол­нял до­маш­ние обя­зан­но­с­ти. Вме­с­те с тем, уже с ма­лых лет он вы­де­лял­ся особым, тре­пет­ным, от­но­ше­ни­ем ко все­му, что ка­са­лось ду­хов­ных дел. Еще в мла­ден­че­с­т­ве удив­лял  тем, что его са­мый без­утеш­ный плач пре­кра­щал­ся с пер­вы­ми сло­ва­ми лю­бой мо­лит­вы. По­ка она дли­лась, ди­тё ле­жа­ло, не ше­ве­лясь, с улыб­кой на ус­тах. В се­мье все зна­ли про это его необык­но­вен­ное при­стра­с­тие и, ус­лы­шав плач, сра­зу спешил­и уте­шить ма­лы­ша рас­пев­ным чтением псал­мов.
Под­рас­тая, на бо­гос­лу­же­ни­ях и про­по­ве­дях ко­но­па­тый, ху­день­кий, точ­но бы­лин­ка, маль­чон­ка не сво­дил глаз с на­став­ни­ка, ко­то­ро­го бо­гот­во­рил. А как одо­лел аз­бу­ку, сра­зу при­стра­с­тил­ся кни­ги чи­тать. Гри­го­рий, ви­дя та­кое при­ле­жа­ние и рве­ние, стал до­пол­ни­тель­но за­ни­мать­ся с ним.
За зи­му, с бы­с­т­ро­той, уди­вив­шей всех, про­шли и ча­сос­лов, и псал­тырь. На­став­ник стал да­вать ему до­мой из соборной библиотеки читать жития святых и рассказы о под­ви­гах ве­ли­ких пустынно­жи­те­лей. Что ин­те­рес­но, их, а тем па­че Еван­ге­лие, или по­сла­ния апо­с­то­лов, маль­чик читал все­гда стоя. Ве­че­ром они об­суж­да­ли с от­цом про­чи­тан­ное, при­ме­ряя  к об­щи­не. В этих бе­се­дах Ка­пи­тон, как пра­ви­ло, не про­из­но­сил ни од­но­го пу­с­то­го сло­ва. Ста­ра­тель­ный малый по­мо­гал всем и каж­до­му, а ко­г­да слу­ча­лось, его оби­жа­ли, он мо­лил­ся Бо­гу за обид­чи­ков.
Бо­лее все­го крот­кое серд­це от­ро­ка взвол­но­ва­ла ис­то­рия нес­ги­ба­е­мо­го про­то­по­па Ав­ва­ку­ма, а­в­то­ри­тет­ней­ше­го учи­те­ля ста­ро­о­б­ряд­цев. При­дя как-то к на­став­ни­ку, Ка­пи­тон с волнением спро­сил:
— Де­да Гри­го­рий, как вы раз­уме­е­те, стер­пи­мы ли просто­му че­ло­ве­ку те му­ки, что вы­дер­жал бла­го­че­с­ти­вый Ав­ва­кУм в ог­не за ве­ру?
— Во-пер­вых, уда­ре­ние в его име­ни не на тре­ть­ем, а на вто­ром сло­ге, — поправил наставник мальчика. — Во-вторых, если говорить о су­ти во­про­са, по­ла­гаю, что муки чело­век в пла­ме­ни терпит ужас­ные, но то пла­та за об­ре­та­е­мую ве­ли­кую ми­лость Бо­жью. Стер­пишь, и ду­ша, ог­нем по­вен­чан­ная, из те­ла вос­па­рит пря­мо в полк Его свя­тите­лей и во­дво­рит­ся в Цар­ствии Не­бес­ном для веч­но­го бла­жен­ства. Но сам Ав­ва­кум са­мо­с­жи­га­те­лей осуж­дал за не­ле­по­ту и греховность самоистреб­ле­ния. И мо­лил Бо­га удер­жи­вать па­с­т­ву от без­умия по­доб­но­го по­ступ­ка. Самосожжение одо­б­ря­лось им не как сред­ство ду­шев­но­го спа­се­ния, а лишь как един­ствен­ный спо­соб из­бе­жать смер­ти от рук ан­ти­хри­с­тов. И сам к не­му вы­нуж­ден был при­бе­гнуть, ибо патриарх Ио­а­ким убе­дил ца­ря каз­нить не­ус­туп­чи­вых против­ни­ков но­вин во гла­ве с ним, протопопом Аввакумом. Пер­во­го ап­ре­ля 1681 го­да ца­рем бы­ло по­ве­ле­но: «За вели­кия на цар­ский дом ху­лы сжечь раскольников». Да­бы ли­шить подоб­но­го тор­же­с­т­ва ере­ти­ков-бо­го­от­ступ­ни­ков, Ав­ва­кум и по­шел на са­мо­сож­же­ние*.
— Это ж так страш­но!
— Стра­шить­ся на­доб­но ог­ня веч­но­го, а не зем­но­го, вре­мен­но­го. Осо­бо по­хваль­ным счи­та­лось, стоя в ог­не, сре­ди пла­ме­ни, пса­лом петь во сла­ву Хри­с­та. То­г­да ду­шу, очи­щен­ную в гор­ни­ле огнен­ном, ан­ге­лы тут же к Со­зда­те­лю воз­не­сут. Правда, ноне и та­кое са­мо­сож­же­ние не приветству­ет­ся — па­с­т­ва и без то­го со­кра­ти­лась. В цар­ствие небес­ное че­рез пра­вед­ную жизнь надоб­но стре­мить­ся, с тер­пе­ни­ем не­ся свой крест на зем­ле. Сей путь тя­жель­ше, но по­хваль­ней.
*К самосожжению староверы в 17-18 веках прибегали нередко. Так, в 1743 году семьдесят последователей радикального филипповского согласия, окружённые военным отрядом, сожгли себя в срубе, не отдавшись в руки слуг антихриста. Есть свидетельства о том, что в иных огнях разом сжигались до тысячи человек.

Стре­мясь хоть в чем-то по­хо­дить на не­ис­то­во­го про­то­по­па, Ка­пи­тон ис­тя­зал себя многочасовы­ми мо­лит­ва­ми во имя Го­с­по­да, до­ка­зывая этим свою лю­бовь к Не­му. В кон­це кон­цов,  им ов­ла­де­ло не­одо­ли­мо-на­вяз­чи­вое же­ла­ние огнен­ной смер­ти.
Де­мь­ян, по от­ре­шен­но­му взгля­ду, не схо­див­ше­му с ко­но­па­то­го ли­ца сы­на, чу­ял, что с ним творит­ся что-то не­лад­ное.
— Сы­нок, о чем ты все думаешь? Поведай!
— Не тревожьтесь, тятя,   о пустяках разных.
— По очам вижу, что-то томит тебя. Не таись, может, что присоветую али пособлю.
— Понапрасну беспокоитесь, тятя, поблазнилось вам.
— Ну, и слава Богу. А то мне что-то не по себе… Гляди-кась, ветрено сегодня, к перемене, похоже. Сходил бы, Капитоша, березовых веток для бани наломал, лист поспел уж, а то, коли дождь зарядит, всю духовитость вымоет.
Навязав плотных веников, Капитон развесил их в предбаннике сушиться. После вечери взял в сенях рулон бересты, заготовленной для нового короба, и опять спустился к бане. Он решил именно сегодня исполнить своё давнее желание: предстать через подвиг самосожжения и  распевания в огне псалмов, пред очи Всевышнего. Как ни странно, подтолкнула его к этому шагу мысль о том, что от свежих веников будет много густого дыма и он, быстро задохнувшись в нем, меньше времени будет чувствовать боль.
Раз­ло­жив свит­ки бе­ре­с­ты, при­крыл их охап­ка­ми су­хих ве­ток и за­па­лил ба­ню с че­ты­рех уг­лов. Ве­тер живо раздул пла­мя. Ис­су­шен­ные до ну­т­ра брев­на сру­ба тот­час заня­лись ярым пла­ме­нем. Капитон за­шел в ба­ню и, для вер­но­с­ти под­перев дверь из­ну­т­ри ко­лом, гром­ко за­пел пса­лом, сла­вя Бо­га-От­ца.
Ба­ня за­пы­ла­ла жар­ким тре­с­ку­чим фа­ке­лом. Часть искр мет­ну­ло ве­т­ром в сто­ро­ну кедрового бо­ра. Од­на из них, уго­див то ли в пу­чок у­сохшей, смо­ли­с­той хвои, то ли в спу­тан­ную бо­ро­ду лишай­ни­ка, по­до­жгла де­ре­во. Жад­ное пла­мя,  объ­яв его, за­пля­са­ло, за­пор­ха­ло с кро­ны на кро­ну  фа­ке­ла­ми-све­ча­ми.
Ке­д­ры, так лю­бов­но со­хра­нен­ные скит­ни­ка­ми при стро­и­тель­ст­ве, в дан­ном слу­чае сы­г­ра­ли роко­вую роль. Мгно­вен­но вспы­хи­вая, они по­спо­соб­ство­ва­ли то­му, что скит накрыло огненным валом  всего за не­сколь­ко ми­нут. Очу­мев­шие от не­ожи­дан­но­с­ти лю­ди вы­ска­ки­ва­ли из до­мов — кто с ико­ной, кто с ча­дом на ру­ках.
Пламя, тем вре­ме­нем, с ли­ку­ю­щим ре­вом пе­ре­ки­нул­ось на ок­ре­ст­ную тай­гу и, под­го­ня­е­мое ветром, мет­нул­ось с ус­т­ра­ша­ю­щим гу­лом на без­ле­сую тер­ра­су, по­рос­шую туч­ной тра­вой. Здесь, сла­бея, быстро опало, но в ски­ту буше­вало еще дол­го: огненные столбы от го­ря­щих изб до полу­но­чи зло­ве­ще под­све­чи­ва­ли стоящих в удалении людей.
На огонь, как из­ве­ст­но, мож­но смо­т­реть бес­ко­неч­но. Он дей­ству­ет на че­ло­ве­ка завораживающе. Скитники, отхо­дя от не­стер­пи­мого жа­ра все даль­ше и даль­ше, не мог­ли от­ве­с­ти взо­ров от со­зер­ца­ния го­ре­ст­ной, но вме­с­те с тем чарующей кар­ти­ны бес­но­ва­той  пля­с­ки пламени, безжалост­но поедав­шего  скит. Опа­дая, оно трус­ли­во пря­та­лось от онемев­ших с горя лю­дей в гру­дах уг­лей, ко­то­рые к ут­ру рас­сы­па­лись в се­рый прах — все, что ос­та­лось от об­жи­тых, лю­бов­но ухо­жен­ных «гнез­до­вий» — трех де­сят­ков до­мов с на­двор­ны­ми построй­ка­ми.
Спас­ли толь­ко Завет,  ико­ны, Ус­тав, не­ко­то­рые кни­ги ста­ро­го пись­ма, еще из Вет­луж­ско­го мо­на­с­ты­ря при­ве­зен­ные, ру­ко­пи­си. Гри­го­рий сто­ял, креп­ко обх­ва­тив Пла­с­ти­ну, и молча  пла­кал от бес­си­лия пе­ред ог­нен­ной сти­хи­ей.
Ме­фо­дий ус­по­ка­и­вал его:
— Не про­па­дем — до вре­ме­ни пе­ре­се­лим­ся в на­ши пеще­ры. Там ме­с­та мно­го.  Бог даст, от­стро­им­ся.
Са­мо­род­ки, хра­нив­ши­е­ся, как с Ни­ко­ди­мо­вой по­ры по­ве­лось, в до­ме Ели­сея, рас­пла­ви­лись и рас­тек­лись по про­ка­лен­ной зем­ле уве­си­с­ты­ми бли­на­ми, по­сы­пан­ны­ми се­рым пеп­лом: Кор­ней неза­дол­го до постиг­ше­го скит не­сча­с­тья принес из одному ему из­ве­ст­но­го тай­ни­ка полпуда зо­ло­та для поездки на ярмарку.
— Сла­ва Бо­гу, зла­та у нас в до­стат­ке. А слу­чись по­доб­ная бе­да в За­бай­каль­ском ски­ту — так хоть по­ми­рай сра­зу. Ведь сколь те­пе­ри­ча все­го при­об­ре­тать на­доб­но?! По­чи­тай все, на­чи­ная с одеж­ды до то­по­ра, — со­кру­шал­ся дед Ти­хон.
— Хва­ла Со­зда­те­лю, что  жи­вы! А отстраиваться нам не впервой. До морозов  поспеть бы надобно. В трудах и молениях искупление наше и спасение, — ободрял и настраивал народ на работу наставник.
— Мово младшого никто не видел? Когда выбегал, в избе никого не оставалось, — тревожился Демьян.
— Я видел, он веники вязал возле бани. Должно быть, там и спит, тихоня.
Капитолина, жена Демьяна, опрометью бросилась к реке. Супруг за ней.
Вскоре с берега донеслись  душераздирающие крики: увидев на месте бани пепелище, Капитолина запричитала во весь голос:
— Чадо мое родненькое! Прости,  что  не доглядела!
Скитники бросились к речке. На месте демьяновой бани зияло чёрное пятно.
Бабы разом заголосили, а мужики принялись разгребать еще горячие груды пепла, но ничего, кроме камней от очага, не нашли.
— Не похоже, чтоб сгорел — кости-то, всяко, должны остаться.
Тут прибрежные кусты зашевелились, и показалась голова, вся в красновато-водянистых волдырях, с обгоревшим чубом. Парнишка смотрел испуганно.
— Капитоша, сынок! Жив! Ну, слава Богу! Ох, и напужал ты нас, — бросилась обнимать мальчонку Капитолина, склонившись над ним, словно голубка над  птенцом.
Демьян, почему-то сразу догадавшись, что пожар сотворил почитатель неистового Аввакума, треснул того хорошенько и потянул за руку:
— Иди погляди, сколько бед из-за тебя! Все  в пепел обратилось. Сколь домов заново ставить придется. А до того еще инструмент, провиант, оружие, не токо закупить, но и доставить надобно. Слава Богу, до морозов время есть… Чудодеяние, что никто не сгорел, а то какой грех на наши души пал бы…  Ты хоть понимаешь, что натворил? Чего молчишь? Пойдем, расскажешь наставнику. Скрывать не можно. Господь все видит, скроешь — только усугубишь  грех… Ох, сраму-то сколько! Как ты мог… Ладно, ума хватило выйти. Что, испугался? Что ты все молчишь?
Капитон стоял, как истукан, глядя в ноги. Только беспрестанно хлюпал носом. Потом тихо произнес:
— Тятенька, когда я горел, сам Господь явился и оградил от огненной смерти. Сказал, что мне еще жить да жить надобно…
Скитникам и невдомек было, что мальчонку спас Изосим, вернее сказать, его провидческий дар. Почувствовав, что в скиту в одной из бань на берегу творится что-то неладное, он мысленно приказал своему брату Паше бежать туда.
Тот в это время складывал поленницу дров и вдруг, сам не ведая зачем, заспешил  к речке. Слава Богу, вовремя поспел — услышал  доносившиеся из объятой пламенем Демьяновой бани крики и, опрокинув на себя бочонок с дождевой водой, вытащил из горящего сруба задыхавшегося от дыма соседского мальчонку. Убедившись, что Капитон жив, помчался в скит, на который шла огнедышащая стена.

* * *

Григорий был потрясен признанием любимого ученика. К удивлению Демьяна, он не стал бранить, укорять Капитона, а растерянно забормотал «Старый остолоп! Сам же подучил, дурья башка». Потом взял себя в руки и сказал, строго глядя на обгоревшего:
— Дети и так чисты, як ангелы, им не отчего и незачем очищаться. Аввакум ратовал за страдание, но я тебе не раз говорил о том, что нет у него никаких указаний, слов, одобряющих самосожжение, ибо это есть самоубийство — непрощаемый грех. А Аввакумово самосожжение есть мера вынужденная… Да что теперь толковать. Поздно — скит сгорел… Иди…
Когда Демьян с сыном вышли из шалаша, сооруженного для наставника, тот долго задумчиво глядел на колеблющийся язычок пламени наскоро изготовленной лампадки, как бы осмысливая случившееся. Ему вдруг пришла неожиданная мысль: «А может, пожар отвратил от нас большую беду?.. Все вершится по воле Его». И, подводя итог размышлениям, громко и торжественно, хотя никого рядом не было, произнес: «Он рожден не для мира и не для земных почестей».
Инструментом и мануфактурой для начала разжились у монастырских.
Чтобы в дальнейшем обезопасить  оставшиеся книги,  иконы, рукописи и реликвии, новый молельный дом решили сложить по примеру Сергиевского монастыря из дикого камня.


   ОЧЕРЕДНОЕ СТРАНСТВИЕ КОРНЕЯ

Отстраивали скит два года. Для Корнея они пролетели  быстро: занятый на лесоповале, дома ночевал редко — все больше в лесу, в балагане. Когда возводили срубы, тоже от темна до темна пластался  изо всех сил на стройке.
Дарья, вроде, делала все, что  положено  жене — и кормила, и обстирывала, и разговаривала с ним — но все это лишь из врожденного чувства долга, без любви. Кор­ней это чувствовал, но не оби­жал­ся. Да и как оби­жать­ся, ко­ли сам рас­топ­тал свое сча­с­тье. В то же вре­мя, посто­ян­но ощу­щать ее мол­ча­ли­вую холодность бы­ло тяж­ко. Млад­ший сын Паша, хоть и ра­бо­та­ет всегда  ря­дом, тоже сто­ро­нит­ся: при­вык жить без от­цов­ской под­сказ­ки: все­му де­дом обу­чен. А тот и вовсе не здо­ро­ва­ет­ся. Толь­ко зыр­ка­ет. Да и братия временами, как Корнею  казалось,  бросает укоризненные взгляды. Получалось, как будто  вокруг люди, а   поговорить по душам не с кем. Од­на Оль­га, втиха­ря от му­жа, по-ма­те­рин­ски жа­ле­ла и, гла­дя его непо­слуш­ные ви­х­ры, уго­ва­ри­ва­ла:
— По­тер­пи, милой, по­тер­пи! Это так же, как  скит - сгорел в одночасье, а восстанавливаем второй год. Обвыкнется Дарья, и все бу­дет, как прежде.   
      Когда   Корней  чувствовал себя особенно одиноко, он уходил в лес. Как-то,  бродя по  буреломной пойме,   упёрся в  огромный кедр. Корней    видел его  и прежде, но  сегодня разглядывал будто впервые. При этом  ощущал необычную  тягу к нему. Подойдя, охватил руками и   плотно прижался к стволу всем телом.  После такого «общения» скитник почувствовал улучшение  - ощущение одиночества ослабло.  С того дня,  когда оно обострялось,  он отправлялся  к кедру.   Корней  даже дал ему имя – Дед. Обняв шершавый ствол,  замирал и вслушивался,  как оживает душа, наливается силой тело.
     К сожалению,  это облегчение  не было продолжительным. Особенно усилилось   чувство одиночества после завершения строительных работ.  С той поры оно  ни на минуту не покидало его. По­ка от­стра­и­ва­лись, вро­де, все друж­но было, а те­перь опять пу­с­то­та одиночества во­круг.
     Кор­ней, мож­но ска­зать, не жил, а ма­ял­ся. В ла­ге­ре ему пред­став­ля­лось, что вот вы­мо­лит он про­ще­ние, и за­жи­вут они счаст­ли­во, в со­гла­сии. Ан нет, преж­них от­но­ше­ний на­ла­дить не по­лу­ча­лось. Од­на от­ра­да — мать. И ус­по­ко­ит, и по­жа­ле­ет, и при­со­ве­ту­ет что на­до. Она и под­ска­за­ла сы­ну:
— Мо­жет, тебе в мо­на­с­тырь схо­дить? Изо­си­ма по­вида­ешь. Не­бось, и не пред­став­ля­ешь, ка­ков он стал! Проще­ния у не­го ис­про­сишь. Он ведь силь­нее дру­гих стра­дал — лю­бил те­бя очень. Так и ска­жи на­став­ни­ку: мол, пе­ред сы­ном по­ви­нить­ся хо­чу.
Мать как-будто читала его мысли. Кор­нею и са­мо­му дав­но хо­те­лось увидеться с  сыном— пят­над­цать лет в разлуке. Зай­дя к на­став­ни­ку за благословением,  уви­дел, что тот с же­ной Ана­с­та­си­ей,  при­жав­шись к друг друж­ке, как два го­луб­ка, рас­пе­ва­ют лю­би­мую сти­хи­ру.
— До­б­ро­го здо­ро­вья! Отрадно смо­т­реть на ваше согла­сие.
— А че­го гру­с­тить? От­стро­и­лись. Про­ви­ант на зи­му за­па­сен, в ски­ту до­ста­ток, по­кой. Нет среди нас со­пер­ни­че­с­т­ва и за­ви­с­ти, нет пер­вых и от­ста­лых. От­сю­да бла­гость! А ты че­го неве­сел? Ска­зы­вай, что у те­бя, — при­ка­зал настав­ник.
— За дозволением пришел, от­ец Гри­го­рий. В мо­на­с­тырь схо­дить хочу. Тяж­ко мне здесь. Вроде, и про­сти­ла Дарьюш­ка, да лю­бовь, по­хо­же, не вер­нуть… Перед  старшим сы­ном  по­ви­нить­ся хо­чу. Оби­дел его креп­ко сво­им уходом… Мо­жет, и по­стриг при­му.
На­став­ник под­нял­ся с лав­ки во весь ог­ром­ный, са­мую раз­ве ма­лость оса­жен­ный го­да­ми, рост:
— От­го­ва­ри­вать не ста­ну. Чи­с­тый путь те­бе, Ни­ко­ла в до­ро­гу. По­кло­нись от на­шей об­щи­ны бра­ть­ям, ска­жи, в го­с­ти ждем — все­гда ра­ды их ви­деть. А как тебе по­сту­пить, сам ре­шай — перечить не ста­ну. Верю, бо­ле не осту­пишь­ся.
* * *
Же­лая уко­ро­тить до­ро­гу, Кор­ней по­шел не по тро­пе, а, как преж­де, в мо­ло­до­с­ти,  на­прям­ки че­рез Си­ний хре­бет. На перевальной седловине на­ме­тан­ным гла­зом уло­вил чуть при­мет­ную зве­ри­ную троп­ку. Спускаясь по ней, вско­ре ока­зал­ся в глу­бо­кой тес­ни­не. Здесь бы­ло мрач­но и сы­ро. Где-то вни­зу, в по­лу­мра­ке, жур­ча­ла во­да. На повороте   тро­пу пе­ре­го­ро­дил ко­нус свежей осы­пи. Пе­ре­се­кая сы­пу­чий скат осторож­ны­ми, сколь­зя­щи­ми шаж­ка­ми, невольно  ожи­вил его: кам­ни при­шли в дви­же­ние, и пут­ника понесло вме­с­те с ни­ми вниз. Ух­ва­тить­ся было не за что. Че­рез несколько се­кунд (Корнею  пока­за­лось, буд­то про­шла веч­ность) он уже ле­тел вме­с­те с кам­ня­ми в пропасть. Скит­ник впервые в жиз­ни от от­ча­я­ния за­кри­чал. В этот момент падение прекратилось и   он со всех сторон  оказался  зажат в расщелине.  Над ним прогрохотали остатки  осыпи. За­драв го­ло­ву, Кор­ней уви­дел сквозь  густую,  ры­же­ва­тую пыль го­лу­бую по­ло­с­ку не­бес­но­го сво­да. Ос­мо­т­рев­шись, со­об­ра­зил, что за­стрял в скаль­ном су­же­нии. Шершавые сте­ны схо­ди­лись в этом ме­с­те поч­ти вплот­ную. Корней с замиранием сердца наклонил голову, пытаясь понять, далеко ли дно расщелины. Не увидев под собой пугающей бездны, вздохнул с облегчением — его ступни висели в сажени от земли.
         В надежде выбраться, Корней попытался подтянуться и взобраться на  уступ, но это только усугубило его и без того незавидное положение —  просел в клинообразную щель  так, что стало трудно дышать.
    
     Волки, трусившие вдоль ручья, уловили   человечий дух. Подбежав к скалам ближе,  увидели свисавшие из расщелины ноги. Под ними, как будто специально,  высилась ссыпавшаяся  груда  камней. С неё  допрыгнуть до ног было ещё  проще, но сытые звери не стали утруждать себя.
      Ночью пленника теснины атаковала мошкара, к счастью не многочисленная на сквозняке.    Тем не менее, она чувствительно   кусала лицо, шею,  слепила глаза, проникала под одежду. Первые часы его выводила из себя  не столько болезненность укусов,  сколько  невозможность смахнуть впившихся  кровососов. Но постепенно кожа теряла чувствительность, и уже на второй день   укусы хозяев тайги беспокоили не так сильно.
        Через день оголодавшая семейка серых вернулась. Волчица, подпрыгнув, первой вцепилась в один из ичигов. Повиснув трехпудовым маятником, она стянула сыромятную обувку с ноги человека. Корней, понимая, что сейчас волку ничто не мешает оттяпать его ступню, попытался подтянуть ноги к себе. Но согнуть удалось только левую, а правой он даже пошевелить не смог.
Звери, поочередно прыгая и клацая клыками, вцеплялись в ступню.  Корней слышал  треск  разрываемых   сухожилий и хруст разгрызаемых костей, но  боли не ощущал - онемевшая нога  была совершенно бесчувственна.
«Вот и настал час расплаты. Однако мудреную кару Господь мне устроил», — подумал скитник и, готовясь к неизбежной смерти, сосредоточился на молитве.
Малость добычи и капавшая кровь только распаляла серых, но оторвать кусок покрупней  они, как ни старались, не могли - высоко. Тогда волки пошли на хитрость. Двое легли на осыпь, а третий, встав на них, принялся прыгать — тоже безрезультатно. Толчок не получался — податливость опоры сводила на нет выигрыш по высоте. Раскрыв пасти, хищники какое-то время, толкаясь, ловили алые капли. Но кровь капала все реже — рана запеклась. В конце концов, волки ушли...
Впав в дрему, Корней увидел высоко в небе Бога-Отца, сидящего на троне в сиянии одежд необыкновенных голубых тонов. От Него исходил теплый, как от солнца, свет. Затем трон приблизился к земле. Со всех сторон появились люди и  по зеленому полю направились  к седовласому Старцу. Одежда у всех стала тлеть. И Бог произнес: «Все тленное спадет, и только ваши добрые дела станут одеждой». Одежда у всех оказалась разной. У кого плотная, у кого почти прозрачная, а у иных и вовсе одежды не стало. Те люди, что в одеждах были, переступили с земли на небо и предстали перед Творцом, а кто без нее — не смогли от сраму даже приблизиться. Среди ступивших на небосвод разглядел и себя в полупрозрачной одежде. Однако у  первых  врат архангелы  завернули его обратно. «Ты еще не все земные испытания прошел», — сказали они…

* * *

Ангел смерти  терпеливо кружился над обескровленным, иссох­шим плен­ни­ком  гранитной западни. Не­стер­пи­мо хо­те­лось пить. Во­да жур­ча­ла со­всем близ­ко, но бы­ла не­до­ступ­на. С усилием  ра­зом­кнув веки, че­ло­век уви­дел  над со­бой солн­це, за­стрявшее сре­ди пухлявых об­ла­ков.
Кор­ней вы­дох­нул за­сто­яв­ший­ся в гру­ди воз­дух. Но что это? Он  как будто чуть-чуть сполз вниз! Вы­давив ос­тат­ки воз­ду­ха, про­сел еще ни­же! Мыс­лен­но пред­став­ляя се­бя пло­с­ким, как лист, вды­хая и вы­ды­хая воз­дух, скит­ник, в кон­це концов, рухнул на груду кам­ней. От прон­зив­шей бо­ли он поте­рял на не­ко­то­рое вре­мя со­зна­ние.
Бес­па­лая ступ­ня рас­пух­ла и бо­лез­нен­но пуль­си­ро­ва­ла. Ска­тив­шись с кучи, он по­полз к клю­чу. При­льнув к жи­ви­тель­ной вла­ге, пил дол­го и жад­но. Нико­г­да в жиз­ни во­да не ка­за­лась ему та­кой вкус­ной и же­лан­ной, как в эти ми­нуты. На­пив­шись, от­ды­шал­ся, но вско­ре опять с жад­но­с­тью и бла­го­дар­ностью при­льнул к во­де.
Си­лы по­не­мно­гу воз­вра­ща­лись. Кор­ней об­мыл ступ­ню, обер­нул  остатки ступни  ли­с­ть­я­ми  растущей на берегу мать-и-ма­че­хи. Чтобы они не слетели, оторвал и натя­нул на ступню  рукав рубахи. Лохматя пятерней волосы на голове и бороде, стряхнул с них мусор, пыль, умылся. Разглядывая отражение в воде,  не узнавал себя. На лицо было страшно смотреть: вместо глаз — черные провалы, горящие лихорадочным блеском,  нос и скулы заострились. Особенно удивило то, что  голова и борода стали совершенно белыми.
Восстановив дыхание, Корней  встал на четвереньки и «пошел», скрежеща от боли зубами, вниз.
Добравшись до первых деревьев,  вынул из-за пояса топорик и вырубил из  молодых березок подпорки. Опираясь на них, поковылял по тропе, переплетенной толстыми корнями, будто  старческая  рука  венами.  Запас человеческого мужества неисчерпаем. Непонятно, как, но скитник упорно приближался  к монастырю. Спотыкался, падал, терял сознание, опять вставал и опять  шел.
Горы безучастно взирали на то, как человек борется со смертью — подобных сцен они перевидали  немало,  но никогда не вмешивались: все должно идти своим чередом. Проявит человек волю и находчивость, будет жить, уступит — смерть в награду.
От голода и поднимавшейся волнами по  ноге боли, у Корнея начались галлюцинации. То ему виделся впереди костер, то бегущие на помощь люди. Стоило ему пойти   навстречу, как видение исчезало. Корней  усилием воли  отгонял навязчивые видения, слуховые галлюцинации, но они наоборот  учащались.
               
                ***

Изо­сим чувствовал, что жизнь ро­ди­те­ля в опасности, что он где-то поблизости, но давняя, кровоточащая обида на отца, предавшего мать,  по­дав­ля­ла жела­ние помочь. Раз­ум за­тме­ва­ла кар­ти­на, гор­ше ко­то­рой не бы­ло в его жиз­ни: ведь­ми­ца обнимает и гла­дит при­льнув­ше­го к ней человека, которого он считал самым честным и справедливым. Два дня Изосим  бо­рол­ся с со­бой, но, в кон­це кон­цов, сострадание  и па­мять о преж­них счаст­ли­вых го­дах пере­си­ли­ли не­при­язнь. Он ос­та­вил монастырь на стар­ше­го ино­ка Ма­ка­рия и от­пра­вил­ся к от­цу на вы­руч­ку.
…Кор­нею оче­ред­ной раз по­чу­ди­лось, что кто-то идет ему на­встре­чу. По­слы­ша­лось праздничное пес­но­пе­ние, и появился… Изо­сим. Путник спешно по­пы­тал­ся отрях­нуть с се­бя налип­шую при па­де­ни­ях грязь, лесной му­сор — нель­зя же пред­стать пе­ред стар­шим сы­ном в неоп­рят­ном ви­де, и в это вре­мя  видение пропало…
Изо­сим ед­ва ус­пел под­хва­тить об­мяк­шее, кост­ля­вое те­ло отца.

* * *

Пос­ле миски наваристой ухи Кор­ней по­чув­ство­вал, как по те­лу раз­ли­ва­ет­ся жиз­нен­ная си­ла.
— Спа­си Бог! Вкусно! Уж и  не по­мню, ко­г­да ел, — улыб­нул­ся он ви­но­ва­то.
Отец вгля­ды­вал­ся в ли­цо сы­на и не уз­на­вал его. Он лишь от­да­лен­но по­хо­дил на то­го, прежнего, Изосима. Усы, кучерявая  бо­род­ка. Чер­ная ша­поч­ка скры­ва­ла воло­сы и вы­со­кий лоб, от­че­го на ли­це осо­бо выде­ля­лись гла­за — ум­ные и та­кие про­ницатель­ные, что, казалось, все они про те­бя зна­ют, но не осуж­дают, а со­чув­ству­ют, жале­ют.
Скит­ник по­пы­тал­ся сесть, но от  бо­ли, про­стре­лив­шей пра­вую но­гу от ступ­ни до па­ха, вскрик­нул. За­скри­пев  зу­ба­ми, лег об­рат­но на спи­ну.
— Ле­жи­те, ле­жи­те. Вставать  не сле­ду­ет, — пред­уп­ре­дил штабс-ка­пи­тан Тиньков, скло­няясь над по­вреж­ден­ной но­гой.
Ступ­ня на­ча­ла чер­неть. Омер­т­вев­шие тка­ни раз­лагались, из ко­с­то­чек тек гной. Си­нюш­ность под­сту­пила к  середине голени.
Тиньков по­мрач­нел. При­гла­див всто­пор­щив­ши­е­ся усы, пос­ле не­дол­го­го мол­ча­ния про­из­нес, об­ра­ща­ясь к на­сто­я­те­лю:
— От­ец Ан­д­ри­ан, по­смо­т­ри­те! Ес­ли но­гу до колена  не ампутировать, нач­нет­ся общее за­ра­же­ние, то­г­да  не­ми­ну­е­м летальный  исход.
Изо­сим оглядел но­гу с тре­во­гой, а Кор­нея в это мгно­ве­ние за­ли­ла теп­лая вол­на сча­с­тья и гор­до­с­ти за сы­на, ко­то­ро­го зре­лый че­ло­век, про­шед­ший ог­ни и во­ды, и мед­ные тру­бы, уважительно ве­ли­чал «от­цом».
— Коли так, будем ре­зать! Ни­ко­лай Иг­на­ть­е­вич, прошу вас -  возь­митесь. У вас ведь, как по­мнит­ся, имеется фрон­то­вой опыт в подобных  де­лах.
— Попробую... Пору­чик, — крик­нул он, выглянув за дверь, — не­си спирт и па­ру про­сты­ней. И попроси есаула ниток из су­хо­жи­лий со­ха­то­го на­дер­гать, он умеет. По­ста­рай­тесь по­тонь­ше — ими за­ши­вать будем, да по­ско­рее, вре­мя не тер­пит, — отда­вал рас­по­ря­же­ния сра­зу по­су­ро­вев­ший штабс-капитан. — Я пока пой­ду, приго­тов­лю ин­стру­мен­т: нож, иглу и пи­лу на­то­чу.
Опе­ра­цию Кор­ней пе­ре­нес без еди­но­го сто­на. Под конец да­же за­снул — круж­ка вли­то­го в не­го спир­та за­мет­но при­ту­пи­ла бо­ль.
Дня три со­сто­я­ние про­опе­ри­ро­ван­но­го ос­та­ва­лось крити­че­с­ким: ме­тал­ся в жа­ру, бре­дил, все звал Да­рью.
Ря­дом с ним поч­ти не­от­луч­но на­хо­дил­ся сын. Об­мы­вал, смазывал зажив­ля­ю­щим настоем трав, куль­тю. По­ил бу­ль­о­ном. Мо­на­хи принесли с ма­ри све­жей брус­ни­ки. Размяв, Изосим  за­прав­лял ее мед­ве­жь­им жи­ром и да­вал от­цу — от та­кой тол­куш­ки боль­ной ожи­вал на глазах. На­стал день, ко­г­да ис­ху­дав­ший до та­кой сте­пе­ни, что поч­ти све­тил­ся, Кор­ней по­про­сил мя­са. В его  гла­зах вновь за­го­рел­ся  ин­те­рес к жиз­ни. Он долго не решался поговорить с сыном, но, наконец, собрался с духом:
— Про­сти ме­ня, сы­нок, — тут отец зап­нул­ся, каш­ля­нул. — Про­сти­, Хри­с­та ра­ди, от­ец Ан­д­ри­ан, отпу­с­ти гре­хи, коли можешь. По­ви­нен я пред тобой, — и, не сдер­жав­шись, зарыдал.
Изо­сим об­нял бе­ло­го­ло­во­го от­ца, при­жал­ся к его мокрой от слез ще­ке.
— Не мне су­дить те­бя, от­ец. Го­с­подь всем су­дья. Хоть и оби­дел ты нас, но мно­го­му и на­учил. От­кро­юсь, люб­лю я те­бя…
Корней лежал, всем телом радуясь свежему, только  надетому белью и испытывал такое чувство, будто скинул с себя грязные лохмотья и входит в иную жизнь незапятнанно чистым. В теперешней ситуации он тем более не мог помыслить о том, чтобы вернуться в скит — не хватало быть  обузой для семьи. Это исключено! Какое-нибудь посильное  для него дело и здесь найдется. Господь сам все устроил — место ему отныне только в монастыре.
В один из дней за боль­ным при­сма­т­ри­вал по­ру­чик. В сво­бод­ное вре­мя он все что-то пи­сал, не под­ни­мая го­ло­вы от тол­стой те­т­ра­ди.
— Го­луб­чик, по­зволь по­ин­те­ре­со­вать­ся, о чем так увлечённо пишешь?
— Про по­ход дру­жи­ны ге­не­ра­ла Пе­пе­ля­е­ва.
— Слы­хал, слыхал в Ал­да­не про та­ко­го. И в ла­ге­ре рас­ска­зы­ва­ли. А ты что же, уча­с­т­во­вал в том по­хо­де?
— Да, имел честь. То бы­ла по­след­няя, вы­да­ю­ща­я­ся по му­же­с­т­ву и тра­ги­че­с­кая по ис­хо­ду, мас­штаб­ная экс­пе­ди­ция Бе­лой гвардии. Не могу допустить, чтобы подвиг ее участников канул в лету.
— Доброе дело.  Бог в помощь!  Дашь почитать?
— С превеликим удовольствием. Вы будете одним из первых читателей. С недельку потерпите. Осталась  последняя глава. Правда, не обессудьте, пока без начала — оно у штабс-капитана. Он, милостиво согласился просмотреть и сделать уточнения, а, возможно, и дополнения.

НАСТАВНИК

Наставник Варлаамовского скита отец Григорий, в миру Тиньков Григорий Игнатьевич, любил Впадину и запрятанную в ее безлюдной глухомани общину всем сердцем, и не мыслил себя вне ее.
Батюшка его, Игнат Савич, предприимчивый выходец из старинного дворянского рода, изменив традициям своего сословия, купил в Костроме му­ко­моль­ный и ле­со­пиль­ный за­во­ды с тремя па­ро­вы­ми кот­ла­ми и ти­пографию, ко­то­рые да­ва­ли хо­ро­ший до­ход. Се­мья жи­ла в Екатеринов­ке, что под Ко­с­т­ро­мой, в родовом по­ме­с­тье. Из­учая пе­ре­до­вые ме­то­ды ве­де­ния сельско­го хо­зяй­ства, отец с млад­шим сыном Ни­ко­ла­ем целое лето про­жи­ли в Гер­ма­нии.  Ни­ко­лай в дальнейшем вы­брал ка­рь­е­ру воен­но­го. По­хваль­но окон­чив юн­кер­ское учи­ли­ще, он про­во­е­вал с 1914 по 1918 го­д на германском фронте. За хра­б­рость был на­граж­ден имен­ным ору­жи­ем и дву­мя ор­де­на­ми. В Граж­дан­скую, сна­ча­ла по­бед­но про­шел вмес­те со сво­им ба­та­ль­о­ном от Екатеринбурга до Ка­за­ни, а по­том, стис­нув зу­бы, бес­слав­но от­сту­пал до Даль­не­го Во­с­то­ка. Ле­том 1922 го­да, по во­ле слу­чая, ока­зал­ся в Охот­ске, где в чис­ле пер­вых за­пи­сал­ся в со­еди­не­ние полковни­ка Ле­бе­де­ва, отправ­ляв­ше­го­ся в Якутск на по­мощь по­встан­че­с­кой армии  Ко­ро­бей­ни­ко­ва.
В цер­ковь Иг­нат Са­вич хо­дил ред­ко, за­то был щедр на по­жер­т­во­ва­ния — на них в гу­бер­нии бы­ли по­стро­е­ны  два  хра­ма. За­ме­чая у стар­ше­го сы­на тя­гу к те­о­ло­гии, по­слал его на обу­че­ние в Мос­к­овскую духовную семинарию. От­ку­да Гри­го­рий вер­нул­ся в са­не дь­я­ко­на. При­сту­пив к служ­бе, он ув­лек­ся ис­то­ри­ей Рас­ко­ла и весь­ма преуспел в этой об­ла­с­ти. В жур­на­лах на­ча­ли пуб­ли­ко­вать­ся его ис­сле­до­ва­ния по тру­дам старолюб­цев 18 ве­ка. Как раз в эти го­ды, осо­бен­но пос­ле Ука­за Ни­ко­лая Вто­ро­го от 1905 го­да о ве­ро­тер­пи­мо­с­ти, пре­кра­ти­лись го­не­ния на ста­ро­ве­рие и ста­ло да­же пре­стиж­но и по­хваль­но пригла­шать на ра­бо­ту его при­вер­жен­цев. Ему, уже при­знан­но­му уче­но­му, ста­ли по­сту­пать различные пред­ло­же­ния: то про­чи­тать курс лек­ций по ис­то­рии ста­ро­о­б­ряд­че­с­т­ва в уни­вер­си­те­те, то на­пи­сать ста­тью в от­крыв­ших­ся в то вре­мя в боль­шом ко­ли­че­с­т­ве тол­стых жур­на­лах, то выступить на на­уч­ном сим­по­зи­у­ме сла­вя­но­фи­лов или ис­то­ри­ков. А Ир­кут­ский уни­вер­си­тет прислал при­гла­ше­ние на долж­ность про­фес­со­ра на ка­фе­д­ре ис­то­рии ре­ли­гий. Григо­рий дав­но мечтал по­бы­вать в Си­би­ри и с ра­до­с­тью от­клик­нул­ся. Там и за­ста­ла его ре­во­лю­ция. Не­сколь­ко меся­цев он жил в мо­на­с­ты­ре, а ко­г­да на­сель­ни­ков вы­гна­ли, один из мо­на­хов пред­ло­жил схоронить­ся на лес­ной за­им­ке у его ро­ди­те­лей. Лод­ка, на ко­то­рой они поплы­ли, уго­ди­ла под залом. Спа­с­тись удалось лишь Гри­го­рию. Дол­гое вре­мя он ко­че­вал с эвен­ка­ми. Счаст­ли­вая встреча с Кор­не­ем в опу­с­тев­ших ски­тах у Си­них гор при­ве­ла его во Впа­ди­ну.
С пер­вых дней жиз­ни в Вар­ла­а­мов­ском ски­ту Григорий по­мо­гал пре­ста­ре­ло­му на­став­ни­ку Мар­ке­лу в ду­хов­ном про­све­ти­тель­ст­ве чле­нов об­щи­ны. Фак­ти­че­с­ки испол­нял обя­зан­но­с­ти учителя не только дет­во­ры, но и  взрос­лых членов общины. Из­бран­ный впос­лед­ствии на­став­ни­ком, про­фес­сор не толь­ко от­прав­лял ду­хов­ные тре­бы, чи­тал про­по­ве­ди, мо­лил­ся о сво­их бра­ть­ях и сест­рах, но и продолжал занятия в школе, куда дети начинали ходить с шестилетнего возраста.
Обучал скитскую детвору основам веры, чистописанию, старославянскому языку, счету, истории, географии, устной словесности. Уроки вел в простой и доступной детям форме.
— Что есть грамота? — Спрашивал он их, и сам же отвечал: — Грамота — есть средство ознакомления ума с делами прошлого, жизнью в настоящем и возможностями в будущем. Лучшее средство для   обретения грамоты — книга.
Что есть книга? Книга — это запечатленные на бумаге, посредством слов, мысли, чувства человека. Стало быть, в книгах заключены души людей, живших до нашего рождения, а также живущих ныне.
Убежденный, что именно книги являются главными носителями и хранителями культуры и традиций истинного православия, Григорий особое внимание уделял в своих занятиях вдумчивому чтению старопечатных изданий и рукописей. Он так доступно для детского ума читал вслух жития святых, что ученики зачастую плакали от сострадания, а потом пересказывали прочитанное. Если кто не понимал — терпеливо  растолковывал трудные места.
Дети на уроках разучивали духовные стихиры, славники и самогласно* распевали их по нотам крюковой записи. Каждый ученик уже через два года умел писать, читать, знал таблицу умножения, четыре действия счета, все основные молитвы и стихиры.
В третьем классе особое внимание уделялось изучению Устава, правил семейной и общинной жизни по Домострою.
*Термин «самогласно» в древнерусской музыке обозначает гласовое песнопение, имеющее самостоятельный оригинальный напев, который может быть исполнен с иным текстом любой протяжённости.

 В обучении детей хозяйственным промыслам и развитию необходимых для жизни трудовых навыков Григорию  помогала вся скитская братия. Каждый по своей части. Кто-то вел занятия по пчеловодству, кто-то по столярному и плотницкому делу, кто-то по шорному, кто-то по лечебным травам, съедобным растениям и кореньям.
Жена наставника Анастасия с вековухой Ефимией обучали девочек прясть тонкую, ровную нитку, красить ее, управляться с  ткацким станком,  кроить и шить; много времени уделяли стряпушьему ремеслу.
Воспитывая любовь к добросовестному и доброкачественному трудоделанию, взрослые своим примером показывали, что аккуратно выполненная работа радует глаз не только самого работника, но и всех окружающих. Проводя ребят в свой двор, наставник показывал им ладно сложенные поленницы, ухоженные, чисто выполотые гряды, приговаривая:
— Работа должна приносить удовольствие, а результаты труда радовать взор каждого.
«Добрый пример лучше проповеди», — наставлял он во время соборов, призывая родителей быть образцом для детей. Учительные беседы проходили не только в скиту, но и в тайге, и на берегу реки или озера.
Заядлый рыбак, он со знанием дела объяснял, как вернее ловить рыбу:
— Весной и осенью хариус хорошо берёт  по дну, а летом, в жару, по верху. Возьмем тайменя: в июне берет на малька, а наступит июль — как обрежет. Можно только ночью на «мыша» попытаться. Рыба амур траву есть любит. Вон смотрите, легла травинка на воду. Все стояла, а тут легла — стало быть, амур кушает, травинку тянет за собой. Тут его и лови. Сазана тоже понимать надо. Сазан илом питается. Как откусил, так со дна пузырек воздуха поднимается. Тоже не зевай. Если рыба велика, сразу не вытягивай. Дай притомиться и воздуху глотнуть. Как посмирнеет, тогда и выводи.
Однажды на про­гул­ке, пра­внук де­да Ти­хо­на, озор­ник Ми­тяй, обнаружил в скаль­ном об­на­же­нии мор­ские ра­ко­ви­ны.
— Де­да Гри­го­рий, глянь­те, ди­во-то ка­кое — ра­куш­ка. Кто ее сю­да при­нес? Чтоль орел?
— Нет,  не орел. Давным-давно, мно­го милли­онов лет на­зад здесь бы­ло мо­ре. По­том оно от­сту­пи­ло, и на его ме­с­те вы­рос­ли го­ры, а ос­тан­ки мол­лю­с­ков, так на­зы­ва­ют­ся ра­куш­ки, оказа­лись впрес­со­ван­ны­ми в них.
— Де­да Гри­го­рий, ма­туш­ка го­во­рит, ос­те­ре­гай­ся ди­а­во­ла, а кто он и как вы­гля­дит, не объясняет, — интересовалась  впечатлительная   Ню­ра, дергая наставника за поясок. — Вдруг он подой­дет, а я не узнаю, что это он.
— Дет­ка, са­та­на не име­ет по­сто­ян­но­го те­лес­но­го облика. Он мно­го­лик, мо­жет стать незримым. Мо­жет обер­нуть­ся ве­т­ром, во­дою, ог­нем ле­ту­чим и да­же воро­бь­ем чи­ри­ка­ю­щим. Когда-то Бог со­тво­рил са­мо­го могущес­т­вен­но­го ар­хан­ге­ла Сатанила, но он  воз­гор­дил­ся и вос­стал про­тив Бо­же­с­т­вен­ной вла­с­ти над ним, сам за­хо­тел стать как Бог. За то был свер­г­нут с не­бес вме­с­те с обо­ль­щен­ны­ми и под­держи­ва­ю­щи­ми его ан­ге­ла­ми и на­ре­чен Са­та­ной, а его ан­ге­лы-сто­рон­ни­ки — бе­са­ми, — тер­пе­ли­во разъ­яс­нял на­став­ник. — С тех пор Зем­ля ста­ла ме­с­том борь­бы Бо­га и ди­а­во­ла за ду­ши людей. При­сут­ствие ди­а­во­ла и иных пад­ших ду­хов вам мо­жет под­ска­зать толь­ко ваш вну­т­рен­ний го­лос — со­весть. Ко­г­да по­чув­ству­ешь, что те­бя об­во­ла­ки­ва­ет лень и без­раз­ли­чие или за­висть, то это верный си­гнал, что он где-то ря­дом.
Главная защита от искусов сатаны — крестное знамение на всю грудь, касаясь лба, живота и плеч двумя пер­ста­ми со сло­ва­ми: «Го­с­по­ди, спа­си и по­милуй». Чтобы не­ко­ле­би­мо про­ти­во­сто­ять со­блаз­нам не­чи­с­то­го, на­доб­но стре­мить­ся быть со­вер­шен­ным, че­ст­ным и без­греш­ным. Ина­че по за­вер­ше­нии зем­но­го пу­ти мо­жешь по­пасть в пре­ис­под­нюю, где чер­ти бу­дут веч­но жа­рить на ог­не.
— Ой, де­да Гри­го­рий — страш­но-то как! А за что можно по­пасть на жа­ров­ню?
— Де­ти, есть де­сять ос­нов­ных за­ко­нов жиз­ни — де­сять За­по­ве­дей, ко­то­рые да­ро­вал нам Господь в Нагорной проповеди. Бу­де­те жить по ним, все­гда бу­де­те лю­би­мы Им и ни­ко­г­да не по­па­де­те на ско­во­род­ку. На следующих уро­ках мы с ва­ми их вы­учим и каж­дую в от­дель­но­с­ти об­су­дим.
Во вре­мя занятий на­став­ник всеми силами ста­рал­ся до­не­сти до уче­ни­ков,  что на Зем­ле — все жи­вое. Что и са­ма Ма­туш­ка Зем­ля — то­же жи­вое су­ще­с­т­во, что она все чув­ству­ет
и на­до ста­рать­ся не на­но­сить ей вре­да. Да­же просто упав на зем­лю, че­ло­век уши­ба­ет ее, и на­до про­сить у нее про­ще­ния. Иначе Зем­ля мо­жет на­ка­зать бо­лез­нью. Осо­бен­но поч­ти­тель­но следует  отно­сить­ся к Зем­ле вес­ной — в это вре­мя она бе­ре­мен­на. Ее лик, как ли­цо че­ло­ве­ка, со време­нем ме­ня­ет­ся. Со­мне­ва­е­тесь? При­смо­т­ри­тесь. Земля име­ет ко­жу, порос­шую во­ло­са­ми — де­ре­вь­я­ми и тра­вой. Ме­с­та­ми ее разъ­еда­ют яз­вы бо­лот и лишаи пу­с­тынь. Кро­ве­нос­ная систе­ма — ре­ки. При­ли­вы и от­ли­вы — вдох и вы­дох. Вул­ка­ны — это гной­ни­ки, че­рез ко­то­рые Зем­ля вы­бра­сы­ва­ет от­хо­ды…

* * *

       В свои 83 года наставник, хоть и усох немного и слегка ссутулился, на вид был бодр. Тем не менее  жизненная сила изо дня в день убывала. Только Анастасия с Ефимьей знали, каких усилий стоило ему сохранение бодрости на людях. Оставшись один, он вдруг сникал, покрытое старческими пятнами лицо, покрывала паутина морщин. По всему чувствовалось, что догорали остатки его земной жизни. Возраст щадил только ум. Он был ясен, как воздух после грозы.
Григорий как-то сказал Анастасии с грустью:
— Жизнь так быстро пролетела. Мой день кончился — наступил вечер. Пока молодой —летаешь, как ветер, а старому и себя носить тяжело, хотя весь уж высох. Знаю, смерть на пороге стоит, караулит. Я ее не страшусь. Беспокоит другое. Сможете ли  сохранить от пришлых и неверующих заветный Ларь до Пришествия... Анастасия, как бы ни было тяжело, не покидайте  Впадины и держитесь  наособицу от мирян. Вижу, что зло на Земле пробивает дорогу, а добро втихомолку отступает, но верю в его победу. Сие и от нас зависит.
Пос­ле Тро­и­цы, утом­лен­ный дол­гой служ­бой, Гри­го­рий уе­ди­нил­ся в сво­ей ком­нат­ке. От­дох­нув, обо­шел все до­ма. По­ли­ко­вал­ся со ще­ки на ще­ку с гла­ва­ми се­мейств, бла­го­сло­вил каж­до­го. Схо­дил на вы­бран­ное им самим ме­с­то по­гре­бе­ния и дол­го си­дел там, ог­ля­ды­вая ок­рест­но­с­ти, сре­ди ко­то­рых, предстоит ле­жать его брен­но­му те­лу.
Вер­нув­шись в из­бу, про­тер от пы­ли соб­ствен­но­руч­но вы­дол­блен­ную из цель­но­го ство­ла тополя до­мо­ви­ну, аккурат­но сло­жил ря­дом сме­рет­ную оде­жу — длин­ную бе­лую ру­ба­ху — должно пред­стать п­ред Бо­гом чи­с­тым, как ре­бя­те­нок не­по­роч­ный. По­том встал у лю­би­мой иконы Спа­са Не­ру­кот­вор­но­го и стал про­сить кон­чи­ну мир­ную, для лю­дей необ­ре­ме­ни­тель­ную. Свою моль­бу заклю­чил сло­ва­ми: «Го­с­по­ди, дай по­ме­реть враз, без затяж­ной хво­ри!», и при­ло­жил­ся к ок­ла­ду.
               
                ***

От­ец Ан­д­ри­ан по­след­ние не­сколь­ко дней ощу­щал силь­ное бес­по­кой­ство, слов­но кто звал его в ски­т для важ­но­го де­ла. Ос­та­вив мо­на­с­тырь, как обыч­но, на стар­ше­го ино­ка Ма­ка­рия заторопился  на зов. Велико было удивление Гри­го­рия и его домочадцев, ко­г­да на по­ро­ге возник Изо­сим — от­ец Ан­д­ри­ан.
— Как же добр ко мне Го­с­подь ми­ло­с­ти­вый, что в по­след­ние часы явил любимое чадо!
Оставшись вдво­ем, они дол­го разговарива­ли, рас­пе­ва­ли ду­хов­ный стих «Уж вы, голу­би» о рас­ста­ва­нии души с те­лом.
Ут­ром из комнаты ник­то не вы­шел. От­во­рив дверь, ма­туш­ка уви­де­ла, что Гри­го­рий ле­жит на сво­ей по­сте­ли со сло­жен­ными ру­ка­ми и спо­кой­ным, бла­го­стным ли­цом, ка­кое быва­ет толь­ко у отошед­ших с ми­ром, а от­ец Ан­д­ри­ан мо­лит­ся пред Спа­сом Не­ру­кот­вор­ным.
— Го­с­по­ди, не­уж­то пре­ста­вил­ся? — Вы­дох­ну­ла она.
— Как по­кой­но уми­рать, всё свер­шив, — про­шеп­тал в от­вет Гри­го­рий чуть слыш­но. Он приоткрыл гла­за. В них из-под се­ре­б­ри­с­тых бро­вей по­след­ний раз мельк­нул и ускольз­нул в таинствен­ную бес­ко­неч­ность свет жиз­ни. Его зем­ной путь зам­кнул­ся.
Смерть раз­гла­ди­ла ли­цо стар­ца, отчего он, казалось, улыбался умиротворенно, безмятежно, как будто перед уходом из земной жизни познал что-то самое важное, от живущих скрытое.
От­ец Ан­д­ри­ан с бра­ти­ей от­слу­жи­ли над по­кой­ным литию. Домовину ок­ро­пи­ли свя­той во­дой и уло­жи­ли в нее наставника. По­гре­бе­ние завершили  па­ни­хи­дой. На по­ми­наль­ный обед постави­ли на сто­лы  все постное: ку­тью, блины, обли­тые ме­до­вым си­ро­пом, пи­рож­ки с мо­ло­той че­ре­му­хой.
Всех тро­ну­ло ве­ли­чие смер­ти ду­хов­но­го па­с­ты­ря. Да­же в этом он, бу­ду­чи вер­ным сво­е­му прин­ци­пу «при­мер луч­ше про­по­ве­ди», как бы пре­по­дал урок достой­но­го ухо­да.  Последние напут­ствия Гри­го­рий из­ло­жил в пись­мен­ном завещании и, запе­ча­тав вос­ком, вручил от­цу Ан­д­ри­а­ну для ог­ла­ше­ния на об­щем со­бо­ре.
От­ец Ан­д­ри­ан  ежедневно свершая за отошедшего все положенные службы, прожил в скиту ещё полную седьмицу. В  первый же вечер  поведал  матери  обо всем, что случилось с Корнеем, и его решении  остаться в монастыре. Выслушав, Дарья  внешне ни как  не проявила своего отношения к этому известию,  лишь  произнесла «На всё воля Создателя», но ночью дала волю слезам.
 На восьмой день, оставив свиток с завещанием наставника Григория  Ефимии,   вернулся в монастырь, полагая, что вмешиваться в дальнейшую жизнь скита не должен. Собор без него решит, кому быть наставником.
Верно в народе говорят, что смерть одна не ходит. Супружница Анастасия после сорока дней тихо отошла во сне.
— Святая пара, — сказала Дарья, когда узнала о смерти золовки.

* * *

В об­щи­не те­перь каж­дый за­да­вал­ся во­про­сом: «Ко­му  быть наставником?»
— Не зна­ешь, на ко­го и по­ло­жить­ся — кость по­шла пожи­же, — се­то­вал  обомше­лый Ти­хон.
— Что вер­но, то вер­но — Мар­ке­лов и Гри­го­ри­ев сре­дь нас бо­ле не ви­дать, — со­гла­шал­ся Демьян.
— А что ко­ли на баб по­вни­ма­тель­ней гля­нуть? От иных про­ку по­бо­ле, чем от му­жи­ков — зе­ло до­мо­ви­тые да рас­су­ди­тель­ные, — по­дал го­лос Мат­вей.
— Не знаю, кто как, а я со­глас­ный. И пред­ло­же­ние сра­зу есть — Да­рья. Чем не на­став­ни­ца? Ча­до­лю­би­ва — во­на ка­ких де­тей вос­пи­та­ла и в до­му при­мер­ный по­ря­док, и со ста­ри­ка­ми ува­жи­тель­на. Так же му­д­ро и об­щи­ну пове­дет, — го­ря­чо от­клик­нул­ся Ти­хон.
— Меж­ду про­чим, ин­те­рес­ное суж­де­ние. Она и Ус­тав от­мен­но зна­ет, и дог­ма­ты ве­ры с Григори­ем шту­ди­ро­вала, — про­си­пел про­сту­жен­ный на ры­бал­ке Петр.
Пос­ле дол­гих спо­ров — были и  яро­ст­ные про­тив­ни­ки этой идеи — уча­ст­ни­ки со­бо­ра в конце концов со­шлись на том, что от ба­бье­го прав­ле­ния об­щи­не толь­ко прок бу­дет.
— Бра­тья, а Гри­го­рий, ви­дать, ведал, что на нее вы­бор ляжет — как свободное вре­мя вы­падет, так все с ней Слу­жеб­ник да Ча­сос­лов об­суж­да­л, — вспом­нил Ели­сей.
Ко­г­да све­кор ска­зал Да­рье, что ее зо­вут на со­бор по сроч­но­му де­лу, не­вест­ка не уди­ви­лась. Еще но­чью приснив­ший­ся ей ан­гел ска­зал: «Возь­ми ска­терть бе­лую, за­сте­ли стол и по­ставь хлеба на корм­ле­ние мно­гие лю­ди».
До­род­ная, оде­тая, как бы­ла, по-до­маш­не­му, она уве­рен­но во­шла в мо­лель­ню и поч­ти­тель­но покло­ни­лась со­бо­ру в по­яс. Дед Ти­хон, как са­мый стар­ший воз­рас­том, торже­с­т­вен­но про­скри­пел:
— Мы тута  по­луд­ня ку­ме­ка­ли, ко­го в на­став­ни­ки оп­ре­де­лить, и по­ре­ши­ли те­бя про­сить при­нять сию но­шу. Что скажешь, су­да­руш­ка?
Да­рья не сму­ти­лась, от­ве­ти­ла с до­сто­ин­ством:
— Бла­го­дар­ствую, ве­ли­ка честь и от­вет­ствен­ность немалая. Пред Бо­гом кля­нусь оп­рав­дать до­ве­рие собо­ра!
К ней по­до­шел Тихон со свит­ком в ру­ках:
— Здесь пред­смерт­ные на­став­ле­ния Гри­го­рия. Он ве­лел ог­ла­сить их пос­ле из­бра­ния приемника.
Да­рья сломала  пе­чать с от­ти­с­ком большого пальца наставника, раз­вер­ну­ла бу­ма­гу и ста­ла чи­тать громко, что­бы все слы­ша­ли:
«Бра­тья и се­с­т­ры, ве­рую в то, что вы из­бра­ли на­ставни­ком то­го, кто бу­дет жить го­рем и радостью на­шей об­щи­ны и ста­нет ей ис­тин­ным от­цом.
(В этом ме­с­те Да­рья по­перх­ну­лась и от се­бя до­ба­ви­ла: «или ма­те­рью») .
На­де­юсь, мои ста­ра­тель­ные тру­ды по уче­нию под­рас­та­ю­щих чад бу­дут про­дол­же­ны. Советую при­гла­шать с про­све­ти­тель­ски­ми лек­ци­я­ми и мо­на­с­тыр­ских. Сре­ди них нема­ло зе­ло гра­мот­ных во мно­гих на­уках.
Сберегайте веру в чистоте во имя грядущего величия нашего истомленного падениями и испытаниями Отечества. Добиться этого можно только с верой в Творца и Его помощью. Верую, что Россия переболеет и год от года начнет  наберать  силы для небывало высокого взлета. Живите дружно и непогрешно.
Дай вам Бог терпения и силы! Раб Божий Григорий. Аминь».



ЯКУТСКИЙ  ПОХОД  ГЕНЕРАЛА  ПЕПЕЛЯЕВА

Обезноживший Корней все работы в стряпушной взял на себя и вскорости   стал замечать, что приготовление пищи доставляет ему удовольствие. Особенно, если варево получалось вкусным и обитатели монастыря хвалили  за трапезой. Работать на костылях  было несподручно, и он вытесал деревянный протез. На верх культи одел  чехол с двойным слоем  меха  и ремнями для крепления к ноге.  Поначалу  было больно и неудобно, но постепенно приноровился и стал  «бегать» почти как  прежде.
Тем временем по­ру­чик за­вер­шил пер­вую часть ру­ко­пи­си «По­след­ний по­ход». Прошитые листки, исписанные  кал­ли­гра­фи­че­с­ким почер­ком, уже с до­пол­не­ни­я­ми штабс-ка­пи­та­на, как обе­щал, дал  Кор­нею.
О Пе­пе­ля­е­ве он не раз слы­шал и в го­ро­де, и в ла­ге­ре. Го­во­ри­ли раз­ное. Кто хо­ро­шо, кто пло­хо. И ему очень хо­те­лось по­нять, ка­ков на са­мом де­ле был зна­мени­тый гене­рал. При­брав трапез­ную пос­ле ужи­на, он проко­вы­лял в свой угол и открыл рукопись.
Успел прочесть только са­мое на­ча­ло, как тя­гу­че проскри­пе­ли и стукну­ли во­ро­та — возвратился из ски­та от­ец Ан­д­ри­ан. При­нес  опе­ча­лив­шую всех мо­на­с­тыр­ских весть о смер­ти Гри­го­рия. На­кор­мив настоятеля, Корней вер­нул­ся к чте­нию:
«…30 ав­гу­с­та 1922 го­да, ко­г­да жи­те­ли Охотска про­во­жа­ли от­ряд пол­ков­ни­ка Сте­па­но­ва в Якутск на по­мощь по­встан­цам, из Вла­ди­во­с­то­ка при­шла ра­дио­грам­ма: «До­б­ро­воль­че­с­кая дру­жи­на под ко­ман­до­ва­ни­ем ге­не­ра­ла Пепе­ля­е­ва, чис­лен­но­с­тью 700 че­ло­век*, на ка­но­нер­ке «Ба­та­рея» и минном транспорте  «За­щит­ник» вышла из Вла­ди­во­с­то­ка в Аян». Это из­ве­с­тие чрез­вы­чай­но во­оду­ше­ви­ло охот­чан. В со­ста­ве этой дружины был в зва­нии по­ру­чи­ка и я, Ор­лов Вик­тор Михай­ло­вич, ав­тор этих строк.

*На самом деле, на двух пароходах уместилось только 533 бойца. Остальные отплыли в конце октября под командованием генерала Вишневского, загрузив дополнительный  провиант и оружие. Вообще-то добровольцев было так много, что вербовку пришлось после набора 700 штыков прекратить. Многие из добровольцев уже осели и неплохо устроились в Харбине, но, услышав боевой клич своего любимого командира, оставили с трудом налаженную на чужбине жизнь и семьи на произвол судьбы и записывались в отряд целыми группами. Так сильна была вера в свою правоту и желание спасти Отечество.

Пе­ред вы­хо­дом в мо­ре от­слу­жи­ли мо­ле­бен, пос­ле че­го вы­сту­пил с ко­рот­кой ре­чью сам генерал. Он сказал, что дру­жи­на идет бо­роть­ся за на­род, вме­с­те с на­ро­дом, за власть, ко­то­рую поже­ла­ет сам на­род и, что са­мое глав­ное, по прось­бе при­быв­ших во Вла­ди­во­с­ток пол­но­моч­ных пред­ста­ви­те­лей населения Яку­тии. Го­во­рил про­сто, го­ря­чо и без вся­кой вну­т­рен­ней фаль­ши, на что очень чуток рус­ский че­ло­век. Свое вы­ступ­ле­ние за­кон­чил слова­ми:
«Бра­тья, ве­рю, что лю­бовь к Ро­ди­не, го­ря­чее же­ла­ние по­слу­жить ей во­оду­ше­вит и спло­тит нас. Бог в по­мощь мне и вам!»
Уве­рен­ность ге­не­ра­ла в пра­вед­но­с­ти по­хо­да вли­ва­лась в на­ши серд­ца ре­ши­мо­с­тью бить­ся за спа­се­ние Рос­сии насмерть.
Пе­пе­ля­ев пла­ни­ро­вал, ос­во­бо­див от боль­ше­ви­ков Сибирь, ук­ре­пить­ся на ее за­пад­ных гра­ни­цах и сфор­ми­ро­вать мощ­ную до­б­ро­воль­че­с­кую ар­мию. Под ее за­щи­той про­ве­с­ти вы­бо­ры Зем­ско­го собо­ра и до­го­во­рить­ся с Со­вет­ской Рос­си­ей об ав­то­но­мии Си­бир­ско­го Кре­с­ть­ян­ско­го цар­ства, не за­ви­ся­ще­го от боль­ше­вист­ской ме­т­ро­по­лии. До­ста­ток ста­ро­жи­льско­го на­се­ле­ния Си­би­ри был для него основ­ным ар­гу­мен­том раз­ум­но­с­ти по­доб­но­го по­ли­ти­че­с­ко­го ус­т­рой­ства. Пе­пе­ля­ев ве­рил, что в Кре­с­ть­ян­ском цар­стве ус­та­но­вит­ся спра­вед­ли­вая жизнь для все­го на­ро­да и со­хра­нит­ся националь­ная са­мо­быт­ность рос­си­ян.
Уже в пла­ва­нии Пе­пе­ля­ев при­нял ре­ше­ние раз­де­лить свою дру­жи­ну на два отряда. Один — с Пепеляевым во главе — 6 сентября десантировался в  маленькой, охваченной со всех сторон лесистыми сопками,   бухте порта Аяне*, а второй — менее  многочисленный,  под командованием генерала Ракитина, спустя два дня — в Охотске. Этот маневр позволял использовать людские и материальные ресурсы сразу двух портов побережья Охотского моря и вбирать, продвигаясь к Якутску по Аянскому и Охотскому трактам, в свои ряды белопартизан и сторонников из местного населения. Затем, соединившись в селе Амга, идти на штурм Якутска объединенными силами. Знай полковник Степанов об этом плане, он остался бы дожидаться генерала Ракитина в Охотске и в Якутск пошел бы вместе с ним.

*Аян – до конца 70-х годов 19 века оживлённый торговый порт. С развитием портов в Николаевске-на-Амуре и Владивостоке утратил своё былое значение.

* * *

Аян встре­тил нас  ветхой церковью с почерневшим крестом, бревенчатыми пакгаузами на северной стороне залива и лавками, складами, жилыми домами на южной.  Высланный для разведки небольшой десант  сообщил, что двух­ты­сяч­ное вой­ско бе­ло­по­встан­цев, по­тер­пев в бою под Ни­коль­ском со­кру­ши­тель­ное по­ра­же­ние от по­до­шед­ших из Ир­кут­ска ре­гу­ляр­ных ча­с­тей Крас­ной ар­мии, рас­се­я­но, и боль­шая часть ее бой­цов ра­зо­шлась по сво­им улу­сам и на­сле­гам. А сам команду­ю­щий бе­ло­по­встан­цев  отчаянный кор­нет Ко­ро­бей­ни­ков с от­ря­дом в 250 че­ло­век находится  в Аяне. Его ар­мия, це­лый год кон­т­ро­ли­ро­вав­шая поч­ти всю Яку­тию, ис­клю­чая лишь сам го­род Якутск и пары  се­ле­ний по до­ли­не ре­ки Ле­на, те­перь не пред­став­ля­ла для боль­ше­ви­ков се­рь­ез­ной уг­ро­зы.
Не по­след­нюю роль в ее раз­ва­ле сы­г­ра­ло то, что сре­ди по­встан­цев часть офи­це­ров во гла­ве с на­чаль­ни­ком шта­ба под при­кры­ти­ем па­т­ри­о­ти­че­с­ких ло­зун­гов о спа­се­нии Рос­сии, на са­мом де­ле за­ни­ма­лась ма­ро­дер­ством, на­си­лием, ре­к­ви­зи­ци­я­ми в це­лях лич­но­го обо­га­ще­ния. Это подо­рва­ло дисциплину и бо­е­вой дух ар­мии и при­ве­ло к «по­крас­не­нию» ее ря­дов.
Осо­бен­но воз­му­ща­ли ря­до­вых по­встан­цев ча­с­тые расстре­лы и пыт­ки не толь­ко боль­ше­ви­ков, но и мир­ных жи­те­лей. Не­ко­то­рые офи­це­ры дей­ство­ва­ли столь же­с­то­ко, что вос­при­ни­ма­лись населе­ни­ем уже не за­щит­ни­ка­ми Отече­с­т­ва, а шай­кой гра­би­те­лей и го­ло­во­ре­зов. Осо­бен­но «просла­вил­ся» от­ряд Ива­на Яны­ги­на, не да­вав­ший про­хо­ду на Охот­ском трак­те ни пе­ше­му, ни кон­но­му.
От не­бы­ва­лой по сте­пе­ни же­с­то­ко­с­ти рас­пра­вы над чле­на­ми рев­ко­ма и ра­бо­чи­ми, бе­жав­ши­ми из Охот­ска и на­сти­гну­ты­ми на Ал­лах-Юнь­ской пе­ре­гон­ной стан­ции, со­дро­гну­лись да­же ви­дав­шие ви­ды му­жи­ки. Вспа­ры­вая но­жа­ми без­оруж­ным плен­ным жи­во­ты, бе­ло­бан­ди­ты вытя­ги­ва­ли из живо­го че­ло­ве­ка на всю дли­ну киш­ки и раз­ве­ши­ва­ли их под не­че­ло­ве­че­с­кие кри­ки жертв, как прово­да вдоль стен по де­ре­вян­ным ко­лыш­кам. Глядя на это, неко­то­рые плен­ные схо­ди­ли с ума и пол­за­ли по лужам кро­ви и че­ло­ве­че­с­ко­го ка­ла, бор­мо­ча бес­связ­ные сло­ва.
По­доб­ные слу­чаи лю­той же­с­то­ко­с­ти, без­ус­лов­но, вы­зы­ва­ли не­на­висть на­се­ле­ния и ли­ша­ли белое дви­же­ние поддерж­ки.
В ито­ге, об­ста­нов­ка в Якут­ской об­ла­с­ти сло­жи­лась совер­шен­но не­ожи­дан­ной для на­шей дружи­ны: плы­ли про­тя­нуть ру­ку по­мо­щи уча­ст­ни­кам на­род­но­го вос­ста­ния, а вы­хо­ди­ло, что надо на­чи­нать все сна­ча­ла.
При­ди мы в Яку­тию ме­ся­ца на че­ты­ре рань­ше и на­веди в са­мой по­встан­че­с­кой ар­мии долж­ный по­ря­док, ситуа­ция, воз­мож­но, бы­ла бы иной. Объ­еди­нив­шись с бое­вы­ми офи­це­ра­ми, име­ю­щи­ми бо­га­тый опыт, армия по­встан­цев мог­ла стать мощ­ной во­ен­ной си­лой и, на­вер­ня­ка, вы­иг­ра­ла бы сра­же­ние под Ни­коль­ском. Пос­ле этого за­хват Якут­ска, по­след­не­го оп­ло­та крас­ных, стал бы лишь во­про­сом вре­ме­ни.
Пе­ред на­шим ге­не­ра­лом ре­б­ром встал во­прос: что делать? Под­ни­мать но­вое антибольшевистское дви­же­ние или же воз­вра­щать­ся во Вла­ди­во­с­ток? Было со­зва­но со­ве­ща­ние с уча­с­ти­ем ме­ст­но­го на­се­ле­ния. На нем жи­те­ли Аяна, в ос­нов­ном про­мыш­лен­ники и куп­цы, уверили Пепе­ля­е­ва в том, что на­род не при­ем­лет боль­ше­вист­ский ре­жим, про­пи­тан антисоветскими настроениями, что в тайге скрывается много партизанских отрядов белых и достаточно дружине двинуться на Якутск, как она начнет пополняться новыми добровольцами.
Присутствующие на встрече тунгусы-оленеводы жаловались:
— Больсевики забирай оленей. Все обсее делай. Теперь наса пропадай. — А в заключение попросили: —  Надо воевай — больсевики худой люди.
— Рос­сия или смерть, — по-во­ен­но­му ко­рот­ко вы­раз­ил пол­ков­ник Вар­га­сов об­щее на­стро­е­ние офи­це­ров. — Ес­ли и по­гиб­нем, то бу­дем знать, что по­гиб­ли за От­ече­с­т­во.
— Не по­сра­мим честь и сла­ву рус­ской ар­мии, — под­дер­жа­ли его и ос­таль­ные уча­с­тники заседа­ния воен­со­ве­та.
Эти за­ве­ре­ния и на­строй офи­це­ров скло­ни­ли ге­не­ра­ла к про­дол­же­нию во­ен­ной кам­па­нии. Он ос­та­вил в Ая­не сорок шты­ков во гла­ве с на­зна­чен­ным им ко­мен­дан­том
и в се­ре­ди­не сен­тя­б­ря 1922 го­да, не­смо­т­ря на осен­нюю рас­пу­ти­цу, дви­нул­ся с тре­мя сот­ня­ми бойцов по трак­ту че­рез гро­мад­ный и безлюд­ный хре­бет Джуг­джур к по­сел­ку Нель­кан — перевалоч­ной ба­зе для гру­зов, сле­ду­ю­щих из пор­та Аян в Якутск.
То­ва­ры, при­бы­ва­ю­щие мор­ским пу­тем, до Нель­ка­на, а это 250 километров, до­став­ля­ли на оле­нях и ло­ша­дях вью­ка­ми. В  по­сел­ке  его пере­гру­жа­ли на бар­жи и сплав­ля­ли по ре­кам Мая, Ал­дан и Ле­на до са­мо­го Якут­ска.
Пе­ре­ход по раз­би­то­му трак­ту, представлявшему собой  обычную вьючную тропу, ока­зал­ся край­не тя­же­лым. При­хо­ди­лось вброд одо­ле­вать неза­мерзшие реч­ки, вяз­нуть по ко­ле­но в бо­ло­тах. По обе сторо­ны до­ро­ги бе­ле­ли ко­с­ти. Осо­бен­но мно­го их бы­ло на пе­ре­ва­ле че­рез хре­бет Джуг­джур. В ос­нов­ном кон­ские — гиб­ли лошад­ки от­то­го, что не бы­ли под­ко­ва­ны. Из об­лож­ных туч сы­па­ла, сек­ла ли­цо, тут же таю­щая, круп­ка. В раз­ря­жен­ном воз­ду­хе бы­ло труд­но дышать. Мы вы­нуж­де­ны бы­ли ча­с­то останавливаться, что­бы унять бе­ше­но бью­щие­ся серд­ца. С пе­ре­ва­ла пе­ред на­ми от­кры­лась местность на­столь­ко ди­кая, что воз­ник­ло ощу­ще­ние, буд­то вни­зу моло­дая пла­не­та, на кото­рой жизнь  еще не за­ро­ди­лась.
Шли в об­ста­нов­ке ко­лос­саль­но­го на­пря­же­ния, ри­с­ка, тер­пя не­мыс­ли­мые ли­ше­ния. Шли, тем не ме­нее, счаст­ли­вые, по­то­му как чув­ство­ва­ли се­бя ге­ро­я­ми, спа­са­ю­щи­ми От­ече­с­т­во от катастрофы. Для нас цель бы­ла столь важ­на и зна­чи­ма, что на труд­но­с­ти ник­то не об­ра­щал внимания.
По­дой­дя к Нель­ка­ну, мы долж­ны бы­ли, вра­сплох захва­тив крас­ный гар­ни­зон (че­ло­век 200), завла­деть дву­мя бар­жа­ми, гружеными про­дук­та­ми и ору­жи­ем и, по­ка ре­ка Мая не за­мер­з­ла, спустить­ся на них к ре­ке Ал­дан. Но аген­ты, вне­дрен­ные в наши ряды боль­ше­ви­ка­ми во Владивосто­ке при за­пи­си до­б­ро­воль­цев, но­чью сбе­жа­ли и пред­уп­ре­ди­ли крас­ных. Те ус­пе­ли за час до на­ше­го при­хо­да спеш­но по­гру­зить­ся на бар­жи и от­плыть.
Вой­дя в пу­с­той, без­люд­ный по­се­лок, мы ока­за­лись в за­пад­не.
Дви­гать­ся вниз по ре­ке бы­ло не на чем и не с чем. Идти на­зад то­же не мог­ли — на­ча­лось осеннее без­до­рожье. Оста­ва­лось ожи­дать мо­ро­зов прак­ти­че­с­ки без про­ви­ан­та. Чтобы как-то продер­жать­ся, стали ло­вить остав­ших­ся в по­сел­ке со­бак, ко­шек, ва­рить не­ вы­де­лан­ные ко­жи, стрелять во­рон. Ино­г­да уда­ва­лось до­быть оле­ня. Что ин­те­рес­но, пер­во­го до­был сам Пе­пе­ля­ев.
До это­го он отправлял несколько команд на охоту, но стрелки приносили, самое большее, рябчиков. Тогда рассерженный генерал взял лишь одного казака и с утра отправился в сопки. Дальше привожу историю охоты в пересказе самого казака Гаврилы:
«Свежий след оленя нашли на склоне холма. Я потрогал рукой отпечатки.
— Снег чуть затвердел — часа три, как прошел. Высоко стоит, шаг широкий – стало быть здоровый, — говорю генералу. Стали тропить. Олень, видать, почуял нас, свернул в густую поросль колючих елок. Когда зашли туда,  саженях в тридцати что-то мелькнуло, с лап ели посыпался снег. Пепеляев вскинул карабин и выстрелил без упора. Слышу мягкое «чпок». Кричу: «Попали!»
Вижу, зверь дыбится в снегу. Потом мекнул и рванул в чащу.
Бежать за раненым зверем сразу нельзя: разгоряченный, уйдет далеко. В таких случаях надобно посидеть у костра, попить чаю и только после того идти. Подранок, ежели его не преследуют, ложится, а пролежав с час, он уже не может прытко бежать. Но, как на грех, снег загустил, и мы, чтобы не потерять след, не стали ждать.
Олешек часто укладывался раненым боком на снег, но заслышав нас, вставал и продолжал путь. Съехал с берега на молодой лед. Пошел через речку. Несколько раз проваливался. Возле мелкого, бурунистого переката упал на колени и ткнулся мордой в черную воду. Я стою — вода хоть и не глубокая, но ледяная. А у меня ноги больные.
Генерал ругает: «Чего, брат, стоишь? Оленя под лед затянет». А я молчу, не знаю, как объясниться. Генерал, видя такое, осерчал, быстро стянул с себя сапоги и брюки. Обмотал ступни портянками и пошел сначала по льду, а потом по колено в воде. Привязал к рогам веревку. Олень попытался встать. Упал, забился, генерала обрызгал. Кое-как вдвоем подтащили тушу к берегу.
Я мигом соорудил костер. Надрезал горло оленя и заполнил котелок кровью. Генерал не побрезговал — выпил. Тушу разделали, засыпали снегом и вернулись в поселок. С собой токо с пуд мякоти взяли. Остальное доставила опозоренная охотничья команда. После такого урока враз добыли трех оленей».
Вот такой геройский офицер командовал нами! Как не пойти за таким?!
Когда дорога подмерзла, 5 ноября вернулись в Аян. Здесь отъедались и восстанавливались, готовились к боям в условиях суровой якутской зимы.
Приняв подошедшие из Владивостока на большом океанском пароходе «Томск» боеприпасы, теплое обмундирование, провиант и подкрепление из 190 человек во главе с генералом Вишневским, в середине декабря 1922 года  опять были в Нелькане. Передохнув после тяжелого перехода через мрачный Джугджур, двинулись несколькими эшелонами на Якутск, распределив по четырёмстам нартам боевые и съестные припасы.
Пошли, хотя понимали, что шансов на победу немного. Вела нас непоколебима вера в  правоту нашего дела. Дороже России для нас ничего не было.
Одновременно с нами из Охотска отрядом численностью в 250 бойцов на трехстах оленьих упряжках выступила дружина генерала Ракитина.
По дороге нам встречались торговцы, едущие из Якутска. Они рассказывали, что партизанский отряд капитана Артемьева регулярно совершает успешные набеги на Петропавловский гарнизон красных, а в устье реки Мили стоят еще более сотни белопартизан. Такие сообщения воодушевляли, поднимали  боевой дух, помогали преодолевать трудности.
Олени и лошади тонули в глубоких сугробах. Местами сильно досаждали наледи. Ручьи промерзли, и грунтовая вода, лишившись слива, просачивалась и расползалась где поверх наледи, а где прямо по дороге, покрывая ее слой за слоем льдистой кашицей.
В промокших валенках и унтах ноги коченели. Приходилось останавливаться и разводить костры, чтобы просушить обувь. Ночевали, кто в палатках, кто в тунгусских чумах. Кому не хватало места  — у костра. В чумах спали и люди, и собаки — все вместе, зато тепло и нет нужды каждые пять минут поворачивать замерзший бок к костру.
Холода стояли жестокие. Бывали дни с такими морозами, что плевки превращались в ледышки, не долетев до земли.

Прибыв в Усть-Миле в середине января, остановились, чтобы отладить взаимодействие батальонов, кавалерийских эскадронов и влившихся партизанских отрядов. Отряд под командованием подполковника Лосева,  присоединившийся к нам еще в Усть-Юдоме, включили в наш второй кавалерийский эскадрон.
Две недели занимались подготовкой к предстоящим боям, не думая об отдыхе. Почти непрерывно шли совещания, вылазки по делам военной разведки, по налаживанию связей с сохранившими самостоятельность партизанскими отрядами. Моральный дух дружины поддерживался тем, что население  замордованное разного рода налогами и мобилизациями охотно помогало продовольствием и снаряжением. По всему чувствовалось, что люди рады нам и ждут от нас перемен к лучшему.
Под Пе­т­ро­пав­лов­ском, гра­мот­но при­ме­няя во­ен­ные хи­т­ро­с­ти, раз­гро­ми­ли, од­ну за дру­гой, две ро­ты крас­но­ар­мей­цев ме­ст­но­го гар­ни­зо­на под ко­ман­до­ва­ни­ем Дми­т­ри­е­ва.
Встре­во­жен­ные боль­ше­ви­ки сроч­но про­ве­ли в Якут­ске об­ла­ст­ной съезд. На нем они продеклари­ро­ва­ли по­ли­ти­ку при­ми­ре­ния, пол­ной ам­ни­с­тии, при­вле­че­ния вид­ных якутов в Областной Со­вет и да­же со­зда­ния во­ору­жен­ной Якут­ской дру­жи­ны из чис­ла быв­ших белоповстанцев.  Также  ослабили пресс под названием «продразвёрстка», «натурналог», трудовая и гужевая мобилизации. Это был силь­ный ход. Он за­мет­но ос­ла­бил не­до­воль­ст­во ме­ст­но­го на­се­ле­ния пере­ги­ба­ми крас­ных в пре­ды­ду­щие го­ды.
В это вре­мя к нам при­со­еди­ни­лась охот­ская ко­лон­на ге­не­ра­ла Ра­ки­ти­на. Го­то­вя поч­ву для овла­де­ния Якут­ском, Пе­пе­ля­ев на­пра­вил вглубь об­ла­с­ти ряд неболь­ших от­ря­дов, дав им за­да­ние тре­во­жить про­тив­ни­ка на­ле­та­ми в раз­ных уез­дах. По­доб­ным «ве­е­ром» он ста­рал­ся скрыть от красных дви­же­ние на­ших глав­ных сил на сло­бо­ду* Амга. Этот даль­но­вид­ный ход вско­ре при­нес хо­ро­шие пло­ды.
*Слободой в Якутии называли сёла, где построена церковь, имелось волостное управление и торг, т.е. своеобразный сельский центр, к которому зачастую приписывалось несколько деревень.

Сло­бо­да, рас­по­ло­жен­ная на воз­вы­шен­но­с­ти, пред­став­ля­ла в так­ти­че­с­ком от­но­ше­нии до­воль­но вы­год­ную и силь­ную для крас­ных по­зи­цию. Под­сту­пы к ней со всех сто­рон бы­ли от­кры­ты на две-три вер­сты и хо­ро­шо про­стре­ли­вались. Един­ствен­ным и се­рь­ез­ным ее не­до­стат­ком бы­ло то, что Ам­га со­сто­я­ла из од­ной ули­цы, вы­тя­нув­шей­ся на две вер­сты, и для ее обо­ро­ны тре­бо­ва­лись значитель­ные си­лы.
5 фе­в­ра­ля  1923 года в 5 ча­сов ут­ра объ­еди­нен­ная До­б­ро­воль­че­с­кая дру­жи­на при пя­тиде­ся­тигра­дус­ном мо­ро­зе, мол­ча насту­пая с двух флан­гов, ша­гая, как на па­ра­де, без еди­но­го вы­стре­ла, под смертонос­ным ог­нем  пу­ле­ме­тов за­ня­ла этот важ­ный опор­ный пункт крас­ных — до­ро­га к цен­т­ру ог­ром­но­го края бы­ла от­кры­та. По­чер­нев­шие от мо­ро­за и ко­по­ти ко­с­т­ров ли­ца на­ших ратни­ков засве­ти­лись ра­до­с­тью.
Эта три­ум­фаль­ная по­бе­да име­ла ог­ром­ное зна­че­ние для под­ня­тия бо­е­во­го ду­ха дру­жи­ны — ведь сколь­ко бы­ло пе­ре­жи­то ли­ше­ний! Но боль­ше все­го ра­до­ва­ло, что в на­ших ру­ках ока­за­лись бес­цен­ные тро­феи: лег­кие и тя­же­лые пу­ле­ме­ты, вин­тов­ки, па­т­ро­ны, гра­на­ты и не­сколь­ко ты­сяч пу­дов про­ви­ан­та. По рас­по­ря­же­нию ге­не­ра­ла Пе­пе­ля­е­ва, во все близ­ле­жа­щие се­ла бы­ли ра­зо­сла­ны гон­цы для за­писи в дру­жи­ну, сбо­ра теп­лой одеж­ды, пе­ре­вя­зоч­ных ма­те­ри­а­лов. Че­рез не­сколь­ко дней ста­ли подъ­ез­жать не­боль­ши­ми груп­па­ми но­вые до­б­ро­воль­цы. Их сра­зу рас­пре­де­ля­ли по ротам, и офи­це­ры при­сту­па­ли к за­ня­ти­ям с ни­ми.
11фе­в­ра­ля  раз­вед­ка до­ло­жи­ла, что из Пе­т­ро­пав­лов­ска на Ам­гу идет от­ряд красноармей­цев под коман­до­ва­ни­ем полупо­ля­ка-полулатыша  Ива­на (Иоана) Стро­да. По­хо­же,  они не зна­ли о падении Ам­ги.
Пе­пе­ля­ев от­пра­вил на­встре­чу, для ор­га­ни­за­ции за­сады, сме­шан­ный ба­та­ль­он и  нашу офи­цер­скую ро­ту, все­го 230 шты­ков, под ко­ман­до­ва­ни­ем ге­не­ра­ла Виш­нев­ско­го. По дан­ным раз­вед­ки, выходило, что крас­ным не из­бе­жать но­чев­ки в аласе Сасыл-Сысы (Поляна Лис), что в тридцати верстах от Амги.
Нам было приказано затаиться в тайге в паре верст от аласа и, дождавшись, когда красные уснут, атаковать под покровом ночи. Вначале все развивалось по задуманному плану. Убедившись, что красноармейцы в аласе, разведчики подкрались к четырем юртам и без шума сняли три поста парных часовых. Получив донесение о том, что дозорные ликвидированы, генерал приказал наступать. Мы поднялись во весь рост и молчаливыми цепями вышли из чащи.
К сожалению, воспользоваться эффектом внезапности не удалось из-за бдительности пулеметчика у пятой, отдельно стоящей в лесу, юрты. Он засек наши цепи и поднял тревогу. Выбив из оконных проемов льдины, красные длинными прицельными очередями остановили нашу атаку. Захлебнулась и вторая. Ее красные встречали уже во всеоружии. Как позже выяснилось, по нашим цепям било около трехсот(!) стволов, в том числе три тяжелых ручных пулемета, два пулемета Кольт, восемь автоматов Шоша! Тысячи невидимых пуль ежеминутно с коротким певучим пересвистом разрезали воздух и валили на снег наших ратников.
Огонь был столь  плотным, что пришлось отойти в тайгу, черной стеной окружавшей поляну. Наша неосведомленность о столь большой численности отряда красных привела к огромным потерям. На истоптанном снегу поляны осталось лежать сорок девять убитых! Уверен, что все они пополнили пантеон российских героев. Иначе их не назовешь.
Вообразите на минутку: на вас смертоносным градом летит свинец, и нужно встать и  пойти ему навстречу, преодолевая самый сильный инстинкт — инстинкт самосохранения. В такой обстановке подняться в атаку — уже подвиг! Попробуй  заставить себя  осознанно идти на смерть, продираясь сквозь рой пуль! Сказать, что это неимоверно трудный шаг  — значит, оценить заключенную в нем доблесть только наполовину. И каждый, кто сделал его, попирая смерть мужественной верой в свою правду — неважно, красный он или белый,— достоин звания героя.
Хо­зя­е­ва юрт пос­ле пер­вой же ата­ки, как толь­ко смол­к­ла стрель­ба, сло­жи­ли свой не­бо­га­тый скарб в са­ни, укута­ли де­тей и по­ки­ну­ли на­си­жен­ный угол, бро­сив  ог­ром­ным тру­дом ско­ло­чен­ное хо­зяй­ство, вклю­чая ос­тав­ших­ся в жи­вых ко­ров, тол­пив­ших­ся меж­ду дву­мя де­сят­ка­ми те­лег крас­ных, ­ по­сре­ди пря­моу­голь­но­го дво­ра.
Строд по­ни­мал, что с при­хо­дом под­креп­ле­ния мы воз­об­но­вим ата­ки. Ис­поль­зуя днев­ную паузу, он весь­ма гра­мот­но стро­ил обо­ро­ну: крас­но­ар­мей­цы, невзирая на обстрел, под­та­с­ки­ва­ли к ог­ра­де из жер­дей, опо­я­сы­ва­ю­щих пря­мо­у­голь­ный двор, уби­тых жи­вот­ных, под­но­си­ли балба­хи — круп­ные кир­пи­чи из за­мо­ро­жен­но­го на­во­за и, скла­ды­вая из них стен­ку, об­ли­ва­ли их во­дой. Она мо­мен­таль­но за­мер­за­ла, пре­вра­щая клад­ку в скольз­кий ле­дя­ной бру­с­т­вер. Для пу­ле­ме­тов оставляли бой­ни­цы. Все­го по пери­ме­т­ру у них по­лу­чи­лось во­семь пуле­мет­ных гнезд.
В ито­ге ху­тор Са­сыл-Сы­сы к вечеру пре­вра­тил­ся в на­сто­я­щую кре­пость. Гля­дя на свер­ка­ю­щий под лу­ча­ми низ­ко­го солн­ца ле­дя­ной ба­с­ти­он, воз­ве­ден­ный за не­сколь­ко ча­сов посре­ди ров­но­го, по­кры­то­го глу­бо­ким сне­гом поля, мы по­ня­ли, что оса­да бу­дет за­тяж­ной. Нас бы в этой си­ту­а­ции мог­ли вы­ру­чить пуш­ки, да­же лег­кие, но где их взять?
Уже го­то­вый к ре­ша­ю­ще­му по­хо­ду на Якутск, ге­не­рал Пе­пе­ля­ев, по­лу­чив че­рез гон­ца донесение Виш­нев­ско­го, по­счи­тал опас­ным ос­тав­лять столь мощ­ное,  бо­е­с­по­соб­ное со­еди­не­ние про­тив­ни­ка у се­бя в ты­лу и  решил, объ­еди­нив все си­лы, ли­бо унич­то­жить Строда, ли­бо добиться его ка­пи­ту­ля­ции.
Все­го на эту опе­ра­цию бы­ло бро­ше­но шесть­сот дру­жин­ни­ков.
От­ряд крас­ных обо­ро­нял­ся от­ча­ян­но. В иные дни из каж­до­го пу­ле­ме­та они вы­пу­с­ка­ли, как при­зна­ва­лись потом плен­ные, по два де­сят­ка лент. Но и са­ми не­сли тяже­лые по­те­ри. Из-за недостат­ка про­до­воль­ст­вия они вы­нуж­де­ны бы­ли есть мя­со, на­стро­ган­ное с уби­тых лоша­дей и коров. Строд, не­смо­т­ря на ра­не­ние (нас­к­возь про­стре­ле­но лег­кое), про­дол­жал ру­ко­во­дить обороной.
Чтобы ук­ре­пить ле­дя­ную сте­ну, опо­я­сы­ва­ю­щую двор, крас­ные но­чью со­би­ра­ли уби­тых — из их тел на­ра­щи­ва­ли и рас­ши­ря­ли бру­с­т­ве­ры. Ще­ли меж­ду тру­пами за­ти­ра­ли сне­гом и снова заливали во­дой. Кро­ме то­го, спи­ли­ли де­сят­ка два деревьев, рос­ших во­круг юрт и хотонов. Повалили их так, что они лег­ли вет­ка­ми наружу. По­лу­чи­лось неч­то вроде за­се­ки.
В ми­ну­ты за­ти­шья меж­ду на­ми че­рез за­сне­жен­ное по­ле то и де­ло на­чи­на­ла ме­тать­ся перебранка:
— Эй, бе­ля­ки, за­чем при­то­па­ли?
— Мы при­шли спа­с­ти Рос­сию. Боль­ше­ви­ки об­ма­ны­ва­ют вас кра­си­вы­ми по­су­ла­ми, а вы верите.
— Без офи­це­рья раз­бе­рем­ся, ник­то вас не звал сю­ды!
— Да нас как раз по­зва­ли, это вы на чу­жое за­ри­тесь!
— Мало вам нашей кровушки на войне было! Повернуть все по-старому хотите?
Даль­ше сле­до­ва­ло упо­ми­на­ние мно­гих пред­ков, и на этом ди­а­лог, как пра­ви­ло, ис­ся­кал.
Пос­ле двух­не­дель­ной оса­ды си­лы крас­ных бы­ли на исхо­де. Чув­ствуя это, ге­не­рал Пе­пе­ля­ев напра­вил им с плен­ным крас­но­ар­мей­цем уль­ти­ма­тум:
«Вы ок­ру­же­ны со всех сто­рон Си­бир­ской до­б­ро­воль­че­с­кой дру­жи­ной и по­встан­че­с­ки­ми отряда­ми. Со­про­тив­ле­ние бес­по­лез­но. Во из­бе­жа­ние кро­во­п­ро­ли­тия, ис­клю­чи­тель­но в ин­те­ре­сах со­хра­не­ния жиз­ни крас­но­ар­мей­цев, пред­ла­гаю сдать­ся. Га­ран­ти­рую жизнь всем крас­но­ар­мей­цам, ко­ман­ди­рам и ком­му­ни­с­там.
Ге­не­рал Пе­пе­ля­ев».

Стро­дов­цы под­ня­ли над юр­той крас­ное зна­мя, а гар­мо­нист за­иг­рал «Ин­тер­на­ци­о­нал».
Часа через два мы по­лу­чи­ли от­вет. Вскрыв па­кет, адъю­тант про­тя­нул ли­с­ток ге­не­ра­лу. По мере чтения его лицо  хму­ри­лось всё сильнее:
«Ге­не­рал Пе­пе­ля­ев!
Пред­ла­га­ем вам сло­жить ору­жие и от­ка­зать­ся от за­ду­ман­но­го ва­ми на­па­де­ния на мо­ло­дую Совет­скую ав­то­ном­ную Яку­тию.
Раз­ве мож­но, про­иг­рав ге­не­раль­ное сра­же­ние, те­перь ча­ст­ны­ми ата­ка­ми вос­ста­но­вить разбитый вдре­без­ги колча­ков­ский фронт? Ни­ко­г­да, ге­не­рал! За­будь­те об этом ду­мать! Вся ва­ша аван­тю­ра по­стро­е­на на пе­с­ке, и вас вме­с­те с дру­жи­ной ожи­да­ет ко­нец Кол­ча­ка.
Со­вет­ская власть — не есть власть ком­му­ни­с­тов, — нет, это есть власть тру­до­во­го на­ро­да. Совет­ская власть не мстит ни­ко­му. Сда­вай­тесь! Или вы бу­де­те унич­то­же­ны на­ши­ми то­ва­ри­ща­ми».
Взбе­шен­ные на­гло­с­тью крас­ных, мы при­сту­пи­ли к реша­ю­ще­му штур­му кре­по­с­ти. Один от­ряд на­чал демон­стра­тив­ное на­ступ­ле­ние, от­вле­кая на се­бя огонь про­тив­ни­ка. В это вре­мя ос­нов­ные си­лы поч­ти без по­терь пре­одо­ле­ли утоп­тан­ную пре­ды­ду­щи­ми ата­ка­ми по­ля­ну и стали кидать во двор лег­кие­  япон­ские гра­на­ты. Но из них ра­зо­рва­лась толь­ко од­на.
Под сте­на­ми ле­дя­ной кре­по­с­ти те­перь уже крас­ные нас са­мих за­бро­са­ли руч­ны­ми гра­на­та­ми Рдул­тов­ско­го. Они оказались понадежней: вме­с­те с плев­ка­ми чер­но­го ды­ма раз­ле­та­лись со звоном, по­хо­жим на зву­ки бью­ще­го­ся стек­ла, сот­ни мел­ких ос­кол­ков, на­но­сив­ших нам значительный урон. Не­смо­т­ря на это, на левом флан­ге, там, где под­сту­пы к бру­с­т­ве­рам не бы­ли защи­ще­ны за­се­кой, груп­па офи­це­ров су­ме­ла пере­брать­ся че­рез ле­дя­ную стен­ку и по­шла на­про­лом, рас­чи­щая путь саб­ля­ми и шты­ка­ми. Со всех сто­рон неслись ди­кие кри­ки, сто­ны, мат. Фельд­фе­бель Ко­ло­ко­лов про­рвал­ся к ог­не­во­му гнез­ду, силь­но до­саж­дав­ше­му про­дви­же­нию на­ших, и раз­моз­жил ударом при­кла­да го­ло­ву пуле­мет­чи­ка. Но и сам пал от успев­ше­го вы­стре­лить в упор красноармейца.
Со­про­тив­ле­ние крас­ных сла­бе­ло. Вот-вот дол­жен был про­изой­ти пе­ре­лом в на­шу поль­зу, но Строд бро­сил в бой свой штаб и лег­ко­ ра­не­ных. Не по­лу­чив под­креп­ле­ния, отре­зан­ные от основных сил, про­рвав­ши­е­ся ге­рои все полег­ли в не­рав­ной схват­ке. Прав­да, крас­ным за это пришлось за­пла­тить двой­ную це­ну.
Не­ис­то­вая по сво­е­му на­ка­лу ата­ка за­хлеб­ну­лась — мы в оче­ред­ной раз от­ка­ти­лись в лес.
Ветер, весь день гонявший по полю боя поземку, затих. В стылой тайге установилась тор­жес­т­венная тишина, именуемая белым безмолвием. Ее то и дело нарушали лишь выстрелы лопающихся де­ревьев.
Завершился семнадцатый день осады с яростной стрельбой по неосторожно выглянувшим красно­ар­мей­цам. Еще две-три атаки — и у красных обороняться будет некому. В хотоне сотня раненых. Воды нет — пригодный снег вокруг юрт собран. Осажденные страдали не только от отсутствия воды и еды. Не меньше мучил распло­див­шийся в этой грязи новый, с булавочную головку, враг — миллионы вшей рыскали по телам красноармейцев. Раны были сплошь облеплены паразитами. Люди умирали от заражения крови. В центральной юрте, где лежали раненые, в воздухе стоял нестерпимый смрад от естественных испражнений.
Тут наши разведчики перехватили до­не­се­ние, что к Стро­ду из Якут­ска на вы­руч­ку идут 560 крас­но­ар­мей­цев  латыша Кар­ла Бай­ка­ло­ва. Его со­еди­не­ние име­ло пуш­ки, боль­шой за­пас бо­е­п­ри­па­сов, тогда как у нас ос­та­ва­лось по двад­цать пять па­т­ро­нов на од­но­го бой­ца.
Для их встре­чи на под­сту­пах к Ам­ге око­пал­ся ре­зерв­ный ба­та­ль­он. Упор­ный, с боль­ши­ми поте­ря­ми для обе­их сто­рон бой, на­чав­шись 1 мар­та, на следующий день за­вер­шил­ся нашим по­ра­же­ни­ем. Сняв оса­ду с Са­сыл-Сы­сы, мы, пре­сле­ду­е­мые вой­ска­ми крас­ных, от­ступа­ли в Аян, а ге­не­рал Ра­ки­тин — в Охотск. 
В эти дни Пе­пе­ля­ев сде­лал в днев­ни­ке  следующую за­пись:
«2 мар­та 1923 го­да. Ам­га взя­та крас­ны­ми. Якут­ские пред­ста­ви­те­ли бе­га­ли и кри­ча­ли: «Мы разо­ре­ны!..» Эти сло­ва от­крыли гла­за — мы за­щи­ща­ли не свой на­род, а шкур­ные ин­те­ре­сы деятелей об­ла­ст­но­го уп­равле­ния, кото­рые оби­ра­ли на­се­ле­ние и со­вер­шен­но спо­кой­но за­ни­ма­лись спе­ку­ля­ци­ей пуш­ни­ны. На­до от­дать долж­ное ком­му­ни­с­там — наш при­ход за­ста­вил их в кор­не изменить свою пря­мо­ли­ней­ную и од­но­бо­кую так­ти­ку, и бо­лее мяг­кой поли­ти­кой они по­бу­ди­ли насе­ле­ние из­ме­нить по­зи­цию. Ес­ли в про­шлом го­ду жи­те­ли уго­ня­ли скот от крас­ных и са­ми пря­та­лись, то те­перь страх пе­ред ни­ми ос­лаб. Насе­ле­ние "по­крас­не­ло". Про­шло­год­ние повстан­цы ста­ли крас­но­ар­мей­ца­ми. На­дол­го ли эти за­иг­ры­ва­ния?»
В до­ро­ге на Аян но­че­ва­ли без па­ла­ток, пря­мо у ко­с­т­ров, по пять-во­семь че­ло­век у каж­до­го. Один бок, об­ра­щен­ный к ог­ню, про­гре­вал­ся хо­ро­шо, за­то дру­гой в это вре­мя про­би­рал мо­роз. При­хо­ди­лось то и де­ло по­во­ра­чи­вать­ся. За­бу­дешь­ся по­верх­но­ст­ным сном ми­нут на де­сять и сно­ва кру­тишь­ся, что­бы под­ста­вить ог­ню про­мерз­ший бок. И так всю ночь — и спишь, и не спишь. Когда ве­тер про­ры­вал­ся сквозь лес­ную ча­щу, он, как куз­неч­ный мех, раз­ду­вал ко­с­т­ры, взме­тая тысячи искр. По­гас­нув, они черной пы­лью по­кры­ва­ли нас. От вы­стре­ли­ва­е­мых уголь­ков не­ред­ко прого­ра­ли по­лу­шуб­ки, ши­не­ли, ка­тан­ки. Сре­ди но­чи то и де­ло слы­ша­лись кри­ки: «У тебя бе­ке­ша го­рит! А у те­бя ун­ты!» Кто-то вдруг, как ош­па­рен­ный, вска­ки­вал и на­чи­нал сди­рать с се­бя полушу­бок. Ока­зы­ва­ет­ся, тот выго­рел на пле­че до гим­на­с­тер­ки. Лю­ди так ус­та­ва­ли и мер­з­ли, что не сра­зу чув­ство­ва­ли огонь. К ут­ру у ко­го-то не хва­тало це­лой по­лы от ши­не­ли, у ко­го-то на спи­не зи­я­ла ог­ром­ная ды­ра; влаж­ные ру­ка­ва по­лу­шуб­ков вбли­зи ог­ня стя­ги­ва­ло, мор­щи­ло, слов­но су­ше­ные гри­бы. Об­мо­ро­жен­ные ли­ца чер­не­ли, по­кры­ва­лись стру­пь­я­ми. Ды­ры в обу­ви за­ты­ка­ли тря­пь­ем или мхом и пе­ре­вя­зы­ва­ли ве­ре­воч­ка­ми. Про­хо­дя де­сят­ки верст по глу­хой тай­ге и тер­пя эти неимовер­ные ли­ше­ния, ко все­му про­че­му, еще и го­ло­да­ли. Но в глу­бо­ких провалах глазниц большинства по-прежнему горел огонь жажды реванша.
Лежа у костров, мы все пытались докопаться до причин  поражения монархии. Сошлись на том, что напрасно мы, офицерство, до красного переворота были аполитичны. Тем, что творилось в стране, интересовались мало. Большинство просто несли службу — прикажут, сделаем. А когда гром грянул, многие оставались уверены, что все само собой образуется, что ничего страшного и при красных не произойдет, и его лично все это не коснется. А когда сущность большевиков проявилась в полной мере, и пришло понимание того, что кадровое офицерство в планах новой власти не значится, и ему уготовано истребление, спохватились, да поздно было — части расформированы, оружия нет, довольствие для содержания семей не выплачивается. Организоваться для сопротивления местами удавалось, но этих разрозненных  сил было явно недостаточно. Беда в том, что воевали с большевиками порознь, каждый генерал сам по себе, а надо было объединиться. Тогда бы и красных одолели, и жертв меньше понесли. Тыловое обеспечение тоже хромало.
Да и сами не без греха оказались — недовольство народа мобилизацией и реквизициями зачастую подавляли с неоправданной жестокостью. Иные, потеряв человеческий облик и забыв о гуманности, очень даже лютовали.
Красных здорово поддержало то, что триста тысяч австро-германских военнопленных перешло на их сторону, и именно они, люди с боевым опытом, стали костяком Красной армии. Их почему-то скромно назвали «красными латышами». Войска Антанты во главе с Жаненом вместо того, чтобы помогать нам, вступили в корыстный сговор с чехами в борьбе за двадцать с лишним тысяч пудов золота — золотой запас России.
С горечью приходится признать, что наш жертвенный героизм, огромное желание спасти Россию от безбожья и анархии не смогли противостоять организованности и классовой ненависти рабочих и крестьян-бедняков, воодушевленных обещанием скорого счастья. Мы исполняли свой долг, и сотни тысяч офицеров отдали жизнь, не задумываясь о том, что возможен и трагический исход борьбы.

* * *
Ге­не­ра­ла Пе­пе­ля­е­ва еще до по­хо­да на Ам­гу ста­ли по­се­щать тре­вож­ные мыс­ли. Мо­жет, напрасно он, не­взи­рая на раз­гром По­встан­че­с­кой ар­мии, при­нял ре­ше­ние ид­ти на Якутск, подвергая ог­ром­но­му ри­с­ку жиз­ни со­тен луч­ших офи­це­ров, сол­дат и ка­за­ков Рус­ской ар­мии?
Пос­ле по­ра­же­ния он со­вер­шен­но ли­шил­ся сна — его ду­шу раз­ры­ва­ло на ча­с­ти. Те­перь генерала тер­за­ла дру­гая ду­ма — как спа­с­ти ос­тав­ших­ся в жи­вых?
От­ступ­ле­ние при трид­ца­ти­г­ра­дус­ном мо­ро­зе по снеж­но­му без­до­ро­жью, ко­г­да за день с тру­дом одо­ле­ва­ли не бо­лее де­ся­ти верст, до пре­де­ла из­мо­та­ло лю­дей и жи­вот­ных. Тяж­ко и боль­но бы­ло смо­т­реть на усе­ян­ный тру­па­ми лоша­дей и оле­ней, за­не­сен­ный глу­бо­ким сне­гом Аян­ский тракт. Из двух­сот голов, вы­шед­ших из сло­бо­ды, до Нель­ка­на до­шли толь­ко де­сять, и то еле жи­вых из-за нехват­ки кор­ма.
Не­боль­шой за­пас про­дук­тов поч­ти ис­сяк. Ко­г­да встава­ли на но­чев­ку, фи­зи­че­с­ки бо­лее сла­бые бой­цы, как толь­ко раз­го­ра­лись ко­с­т­ры, вы­би­ра­ли по­удоб­нее ме­с­то, ук­ла­ды­ва­ли под го­ло­ву вещевые меш­ки, а под бок на­ло­ман­ные вет­ки пих­ты или кедра — что най­дет­ся — и сра­зу засы­па­ли. Ко­г­да по­спе­вал ужин, их бу­ди­ли и за­став­ля­ли есть.
Пос­ле каж­дой но­чев­ки на сне­гу ос­та­вал­ись ле­жать один-два рат­ни­ка. Сил хо­ро­нить не бы­ло. Те­ла про­сто отно­си­ли в сто­ро­ну и за­ры­ва­ли в су­г­роб.
В Нель­кан до­бра­лись в пер­вых чис­лах ап­ре­ля. Все­го в дру­жи­не ос­та­лось пос­ле по­хо­да на Якутск не бо­лее трех­сот офи­це­ров и сол­дат. За­рос­ший гу­с­той ще­ти­ной ге­не­рал вы­гля­дел почернев­шим, по­ста­рев­шим. За­пав­шие ще­ки, про­ва­лив­ши­е­ся гла­за вы­да­ва­ли без­мер­ную усталость.
10 ап­ре­ля про­шел съезд тун­гу­сов Ая­но-Нель­кан­ско­го рай­о­на, ко­то­рый по­ста­но­вил объ­явить тер­ри­то­рию, где ко­чу­ют тун­гу­сы, са­мо­с­то­я­тель­ной ре­с­пуб­ли­кой и про­сил ге­не­ра­ла ос­тать­ся с дружи­ной для ее ох­ра­ны. Вза­мен тун­гу­сы обе­ща­ли обес­пе­чи­вать дру­жи­ну про­до­воль­ст­ви­ем и транс­пор­том. В по­ста­нов­ле­нии вы­ра­жа­лась бла­го­дар­ность пе­пе­ля­ев­цам за по­не­сен­ные жер­т­вы и тру­ды, и за то, что офи­це­ры ува­жи­тель­но об­хо­ди­лись с на­се­ле­ни­ем края.
Слав­ные ко­чев­ни­ки-оле­не­во­ды ви­де­ли в нас сво­их спа­си­те­лей. Для по­бе­ды они бес­плат­но труди­лись всю зиму в транс­порт­ных обо­зах, от­да­ли сот­ни оле­ней на мя­со, не мень­шее по­го­ло­вье по­гиб­ло от тя­же­лой ра­бо­ты и бес­кор­ми­цы. И да­же пос­ле раз­гро­ма дру­жи­ны тун­гу­сы сохра­ня­ли веру в на­ши си­лы.
На пред­ло­же­ние ос­тать­ся для ох­ра­ны «тун­гус­ской респуб­ли­ки» ге­не­рал от­ве­тил от­ка­зом. Несмо­т­ря на это, съезд сво­е­го по­ста­нов­ле­ния не от­ме­нил.
В Аян Пе­пе­ля­ев при­вел ос­тат­ки на­ше­го вой­ска в на­ча­ле мая 1923 го­да.
Гля­дя на ско­ван­ное тол­стым льдом мо­ре, мы по­ни­ма­ли, что пер­вые па­ро­хо­ды по­явят­ся не скоро и стали де­лать кун­га­сы*, на ко­то­рых со­би­ра­лись от­плыть на Са­ха­лин сра­зу, как толь­ко мо­ре ос­во­бо­дит­ся от ле­дя­но­го пан­ци­ря. Но мор­ской де­сант Пя­той Крас­ной армии помешал осуществить этот план. Никто из нас и предположить не мог, что большевики после победы в Амге вышлют из Владивостока на пароходах «Индигирка» и «Ставрополь» еще одну карательную экспедицию.

*Кунгас – дальневосточное деревянное беспалубное парусно-гребное судно прибрежного плавания.

Руководил ею известный красный командир, в прошлом кузнец из Бирского уезда Башкирии, Вострецов. Надо признать, порученную операцию он провел образцово. Для обеспечения внезапности красные высадились вечером 2 июня 1923 года десантом в 700 штыков не в самом порту Охотск, а на берег мыса Марикан, освободившийся уже ото льда. В первую очередь они решили уничтожить остатки отряда во главе с генералом Ракитиным в Охотске, а затем двинуться на Аян, где готовились к эвакуации мы.
Ко­рот­кой июнь­ской но­чью крас­но­ар­мей­цы со­вер­ши­ли стре­ми­тель­ный марш-бро­сок в 27 верст, и ран­ним ут­ром 150 бой­цов, ос­таль­ные от­ста­ли по до­ро­ге, во­шли в спя­щий го­род. Под­ня­тые по тре­во­ге офи­це­ры от­кры­ли бес­по­ря­доч­ную стрель­бу, с ко­ло­коль­ни за­сту­чал пу­ле­мет. Вме­с­те с десят­ком ря­до­вых крас­но­ар­мей­цев сра­зу был убит заме­с­ти­тель Вос­тре­цо­ва.
Пос­ле двух­ча­со­во­го боя крас­ным уда­лось под­полз­ти к пак­га­у­зу, и в не­го по­ле­те­ли связ­ки гранат. Толь­ко то­г­да на­ши вы­ки­ну­ли бе­лый флаг. Ге­не­рал Ра­ки­тин не по­же­лал сда­вать­ся и, как истин­ный офи­цер, пу­с­тил пу­лю в ви­сок.
11 ию­ня 1923 го­да «Ста­в­ро­поль» с пле­н­ны­ми вышел во Вла­ди­во­с­ток, а Вос­тре­цов со сво­и­ми крас­но­ар­мей­ца­ми на «Ин­ди­гир­ке» взял курс на порт Аян. Че­рез сут­ки «Ин­ди­гир­ка» вста­ла на якорь в пу­с­тын­ной Ал­дом­ской бух­те.
Для скрыт­но­с­ти крас­ные по­шли на Аян по рас­ква­сив­ше­му­ся сне­гу вол­чьей тро­пой, пет­ляв­шей по при­бреж­ным соп­кам. Ут­ром 16 ию­ня у Аян­ской вы­сот­ки взя­ли в плен пол­ков­ни­ка Вар­га­со­ва. Не вы­дер­жав пы­ток, он при­знался, что пе­пе­ля­ев­цы на­блю­да­ют толь­ко за мо­рем
в на­деж­де уви­деть ко­рабль, а от­дель­ный от­ряд в вось­ми ки­ло­ме­т­рах от Ая­на на бе­ре­гу стро­ит кунга­сы.
17 ию­ня 1923 го­да пе­ред рас­све­том на порт пал ту­ман. Крас­но­ар­мей­цы, бег­лым ша­гом спустив­шись с соп­ки, окру­жи­ли наш штаб и ка­зар­му. Обо­ро­ня­лись наши от­ча­ян­но. Стре­ля­ли редко, но на­вер­ня­ка — бо­е­п­ри­па­сов к то­му вре­ме­ни ос­та­лось по шесть па­т­ро­нов на ствол. Красные под при­кры­ти­ем шкваль­но­го ог­ня пу­ле­ме­тов ста­ли под­пол­зать к ок­нам и ки­дать в них гра­на­ты. По­те­ри сра­зу воз­рос­ли.
Во  из­бе­жа­ние даль­ней­ших жертв, ге­не­рал от­дал при­каз сло­жить ору­жие. Он ре­шил­ся на этот несвой­ствен­ный его убеж­де­ни­ям шаг, так как чув­ство­вал пе­ред на­ми лич­ную ви­ну: мы до­ве­ри­лись его не­ук­ро­ти­мой во­ле, и по­шли за ним, бро­сив бо­лее-ме­нее ус­т­ро­ен­ную в Хар­би­не жизнь, а он не оп­рав­дал на­ших на­дежд — не су­мел при­ве­с­ти к по­бе­де. 
До се­го вре­ме­ни у не­го бы­ло чет­кое по­ни­ма­ние, что есть долг пе­ред От­ече­с­т­вом и что есть под­виг, что есть честь и пре­да­тель­ст­во, сме­лость и тру­сость, и без ко­ле­баний, бес­страш­но бо­рол­ся за тор­же­с­т­во сво­их иде­а­лов. Но за эти ме­ся­цы все сме­ша­лось, и те­перь сам ге­не­рал запу­тал­ся. Он не мог по­нять — в ка­ких де­яни­ях он прав, а в каких оши­бал­ся. На­ру­ши­лась его дото­ле рав­но­вес­ная сис­те­ма ко­ор­ди­нат. Все, что ка­за­лось не­со­кру­ши­мым, ста­ло зыб­ким, как на болоте.
От­ку­да у крас­ных та­кая убеж­ден­ность в сво­ей пра­во­те и как им удалось обратить в свою веру миллионы людей? Кто искренне заблуждается — он или они? Кто на верном пути к Истине? Это для него, как, впрочем, и для всех нас, осталось не­раз­ре­ши­мой загадкой.
Наш отряд под командованием подполковника Лосева был занят постройкой кунгасов на берегу моря. Мы завтракали, когда примчался раненый верховой и сообщил о нападении больших сил красных на штаб, и что они уже движутся сюда. Нам  повезло — почти все лошади, имевшиеся в Аяне, были у нас, на них таскали из тайги стволы для кунгасов. Похватав самое необходимое, мы верхом ушли прямо через горы вглубь тайги. В пути было несколько боестолкновений. В итоге в отряде осталось пятнадцать человек. Местные казаки Дубов и Шалый, хорошо понимавшие тайгу, водили нас по безлюдной глухомани до тех пор, пока красные не потеряли след. Убедившись, наконец, что погони нет, построили в укромном распадке свои первые жилища и стали жить маленьким гарнизоном.
Конец первой части».

* * *

Де­ло ге­не­ра­ла Пе­пе­ля­е­ва слу­ша­лось в Чи­те рев­трибуна­лом Пя­той ар­мии в ян­ва­ре 1924 го­да. Су­ду бы­ли пре­да­ны семь­де­сят во­семь че­ло­век офи­цер­ско­го со­ста­ва.
Не­за­дол­го до вы­не­се­ния при­го­во­ра Пе­пе­ля­ев пи­сал в ка­ме­ре:
«Мы все бы­ли упор­ны­ми и по­сле­до­ва­тель­ны­ми вра­га­ми со­вет­ской вла­с­ти и бо­ро­лись с нею до по­след­ней возмож­но­с­ти, ру­ко­вод­ству­ясь на­шей го­ря­чей лю­бо­вью к Ро­ди­не, Рос­сии, же­ла­ни­ем помочь рус­ско­му на­ро­ду стать ве­ли­ким и силь­ным и из­гнать тех, ко­го мы счи­та­ли раз­ру­ши­те­ля­ми Рос­сии и на­силь­ни­ка­ми над сво­бод­ной волей на­ро­да.
Я имел од­ну цель — спа­се­ние ро­ди­ны, не до­пу­с­тить до раз­ва­ла и ги­бе­ли на­род­ное хо­зяй­ство, счи­тая, как и большин­ство ин­тел­ли­ген­ции, ком­му­ни­с­ти­че­с­кую власть способ­ной толь­ко разрушать со страш­ной же­с­то­ко­с­тью все ос­но­вы го­су­дар­ствен­но­с­ти. То же чув­ство бес­ко­неч­ной люб­ви к на­ро­ду и Ро­ди­не дви­га­ло мною, ко­г­да я по зо­ву пред­ста­ви­те­лей Якут­ской об­ла­с­ти с горстью са­мо­от­вер­жен­ных и бес­ко­ры­ст­ных бой­цов по­шел в да­ле­кую и су­ро­вую Яку­тию, что­бы от­ту­да про­тя­нуть ру­ку на­ро­ду, ко­то­рый, как ка­за­лось нам, гиб­нет под вла­с­тью ком­му­ни­с­тов.
Уце­пив­шись за об­лом­ки раз­ме­тан­но­го ре­во­лю­ци­ей ста­ро­го строя, мы ста­ра­лись скле­ить из них но­вую го­су­дар­ствен­ную хра­ми­ну, бес­силь­ные от­ре­шить­ся от тех взгля­дов, ко­то­рые бы­ли вло­же­ны в нас вос­пи­та­ни­ем и ок­ру­жа­ю­щей сре­дой.
Но мы же­с­то­ко ошиб­лись в оцен­ке то­го, что свер­ши­лось в стра­не.
По­тер­пев по­ра­же­ние, мы сда­лись от­ря­ду Крас­ной Армии.
Я ожи­дал, что сей­час же нач­нут­ся рас­пра­вы, на­смеш­ки по­бе­ди­те­лей. Ока­за­лось не так. Никакой враж­ды я не встре­тил. С удив­ле­ни­ем за­ме­чал я, что улег­лась зло­ба, утих­ла враж­да, что рус­ские лю­ди сно­ва ста­но­вят­ся бра­ть­я­ми. То, что я ви­жу во­круг, о чем слы­шу и чи­таю, убеж­да­ет ме­ня, что не­за­чем спа­сать Рос­сию. Она спа­се­на. Из кош­мар­ных лет Граж­дан­ской вой­ны выковалась дей­стви­тель­но но­вая, сво­бод­ная Рос­сия. Те­перь я глу­бо­ко убеж­ден, что вся­кая борь­ба с со­вет­ской вла­с­тью бу­дет борь­бой с Рос­си­ей.
И я об­ра­ща­юсь к тем, кто, как и мы, меч­тал и ис­кал сво­бод­ной Рос­сии — вам не­че­го му­чать­ся за гра­ни­цей, сме­ло воз­вра­щай­тесь и спо­кой­но ра­бо­тай­те сре­ди тру­до­во­го на­ро­да.
Я не знаю, что ждет ме­ня че­рез три-че­ты­ре дня, ко­г­да бу­дет вы­не­сен при­го­вор про­ле­тар­ско­го су­да. Воз­мож­но, до­жи­ваю по­след­ние дни. Это ме­ня не пу­га­ет. Я при­вык смо­т­реть смер­ти в гла­за. По­это­му фи­зи­че­с­кая смерть не страш­на. Я пе­ре­жил по­страш­ней — смерть идей­ную. Сквозь тюрем­ную ре­шет­ку я уви­дел и по­нял, что я же­с­то­ко оши­бал­ся, и что за на­шей спи­ной, на на­шей кро­ви на­жи­ва­ли день­ги, а нас тол­ка­ли в про­пасть.
Ка­ким бы ни был при­го­вор, вы­не­сенный мне, я бу­ду счи­тать его за­слу­жен­ным. Ес­ли же советская власть ос­та­вит мне жизнь и в будущем доверит оружие, я даю слово офицера, что так же упорно буду защищать советскую власть, как до сих пор шел против нее».
Пепеляев А.Н. был приговорен вместе с двадцатью пятью старшими офицерами к расстрелу. ВЦИК заменил всем высшую меру на 10-летний срок тюремного заключения. В 1936 году генерал освободился и поселился в Воронеже, но в 1937 году был повторно арестован и расстрелян в Новосибирске 14 января 1938 г.
По иронии судьбы, его знаменитый победитель, всю свою жизнь боровшийся за коммунистические идеалы, Иван Строд, кавалер четырех орденов Красного Знамени, в 1937 году был признан опасным врагом Советской власти и расстрелян почти в один день с Пепеляевым.
Парадоксально, но многочисленные примеры истории убедительно подтверждают, что все революции сначала безжалостно сметают, уничтожают противников, а окрепнув — тех, кто ее вершил. Почему? Наверное, чтобы соратники не вздумали соперничать или мешать вождю реализовывать его планы.
Разгром армии генерала Пепеляева в Якутии поставил заключительную точку в таком совершенно диком явлении как Гражданская война, отнявшая у России через братоубийство миллионы сынов и обескровившая страну на многие десятилетия*.
Русские офицеры! Будет время, и не поверят потомки, что могли существовать на земле люди, во всем, казалось бы, похожие на остальных россиян. С такой же плотью и кровью, а на самом деле возвышающиеся над всеми, как вершины Эльбруса возвышаются над окрестными горами. Их предавали политики, союзники, жатка смерти десятки раз прокатывалась по их непокорным головам, а они не падали духом и просили об одном: не мешайте стоять за Отечество. Геройство без рисовки, страдание без жалоб, терпение без конца, самопожертвование без позы, патриотизм без фразы — таков российский офицер во все времена и режимы!
*Потери России в ходе Гражданской войны 1918-1922гг.
 ВСЕГО УБИТО И УМЕРЛО ОТ РАН – 2,5 млн. чел.
  В том числе:
Красная армия - 0,95 млн. чел.
Белая армия – 0,65 млн.чел.
Партизаны – 0,9 млн.чел.
ПОГИБЛО В РЕЗУЛЬТАТЕ ТЕРРОРА – 2,0 млн. чел.
 В том числе:
от красного террора -1,2 млн. чел.
от белого террора – 0,3 млн. чел.
от партизан – 0,5 млн. чел.
УМЕРЛО ОТ ГОЛОДА И ЭПИДЕМИФЙ – 6,0 млн. чел.
ВСЕГО ПОГИБЛО – 10,5 млн. чел.
Эмигрировало – 2,0 млн. чел.

СПРАВКА ОБ ИСТОРИИ РАСКОЛА

Язы­че­с­кая Русь до­б­ро­воль­но при­об­щи­лась к хрис­ти­ан­ству, при­няв Кре­ще­ние в во­дах Дне­п­ра от гре­че­с­ких священ­нос­лу­жи­те­лей в 988 го­ду. Ле­то­пис­цы не от­ме­ти­ли ка­ких-ли­бо вы­ступ­ле­ний, тем бо­лее кро­во­п­ро­лит­ных, со сто­ро­ны языч­ни­ков про­тив но­вой ве­ры. Ста­ло быть, по ха­рак­те­ру и свой­ствам ду­ши подходила она сла­вя­нам, и уче­ние Хри­с­та бы­с­т­ро рас­про­стра­ни­лось по княжествам, ко­то­рые в со­во­куп­но­с­ти по­том и об­ра­зо­ва­ли Свя­тую Русь, жи­вя в со­гла­сии, креп­чая из ве­ка в век. Для ста­нов­ле­ния рус­ских как эт­но­са, роль пра­во­сла­вия ока­за­лась системообразующей. Имен­но пра­во­сла­вие да­ло воз­мож­ность под­дан­ным раз­ных кня­жеств осознать се­бя еди­ным на­ро­дом.
В те­че­ние поч­ти се­ми сто­ле­тий един­ство и чи­с­то­ту рус­ско­го пра­во­сла­вия не мог­ли по­ко­ле­бать ни воз­ни­кав­шие вре­ме­на­ми ере­си, ни на­бе­ги степ­ных по­лов­цев, ни фео­даль­ные рас­при ве­ли­ких и ма­лых кня­зей, ни да­же двух­сотлет­нее та­та­ро-мон­голь­ское со­жи­тель­ст­во.
К се­ре­ди­не 17 ве­ка, ко­г­да рус­ский на­род ус­пеш­но спра­вил­ся и с аван­тю­рой лже­ца­ре­ви­чей, и с из­ме­ной бо­яр, и с бед­стви­я­ми Смут­но­го вре­ме­ни, ко­г­да со­бор­но из­бра­ли ца­ря из но­вой династии Романовых и, казалось, насту­пили времена процветать государству, Русь взломала катастрофа церковной реформации.
До 11—12 веков христианское вероучение было едино, и Церковь возглавлял Папа, живущий в первопрестольном граде — Риме, где когда-то проповедовали и приняли мученическую смерть апостолы Петр и Павел. Начиная с 11 века, из-за споров о роли Римского Папы во Вселенской Церкви и его прав на внесение изменений в соборно принятые решения, происходит раскол Церкви на православную и католическую. После этого главой православия становится Патриарх Царьграда (Константинополя), которого титулуют «Вселенским». Русские Цари и митрополиты довольно точно следуют установившимся в Константинополе, именуемом Святым Царством или Вторым Римом, догматам, признают их образцами православия.
Но к середине 15 века под натиском турков Византия слабеет. Русская православная Церковь оказывается в сложном положении. С одной стороны, «тысячелетнее царство» катится к гибели, с другой — русская держава усиливается и сохраняет верность православию. Так зародилась идея:  «Москва — Третий Рим, а четвертому не быти». После захвата турками в 1453 году Константинополя и прекращения существования Византии как государства, эта идея еще более крепнет.
На Руси падение оплота православия — Царьграда — напрямую связывали с отступнической Флорентийской унией, заключенной с католиками в 1439 году в стремлении спастись от турецких завоевателей. Но это еретическое отклонение в вере так и не помогло.
Святая Русь в глазах народа начинает отождествляться с Государством Святого Духа, отмеченного избранничеством, как некое благодатное исключение.
В 16 ве­ке уче­ние о Мос­к­ве — Тре­ть­ем Ри­ме — по­лу­ча­ет даль­ней­шее раз­ви­тие и ста­но­вит­ся более ут­вер­ди­тель­ным. Зна­ме­ни­тый Мо­с­ков­ский со­бор 1551 го­да, на­зы­ва­е­мый Стог­ла­вым, оконча­тель­но под­твер­жда­ет уче­ние о пре­вос­ход­стве Пра­во­слав­ной Ру­си и ее цер­ков­но-социального ук­ла­да над иным пра­во­сла­ви­ем, на­пря­мую свя­зы­вая поли­ти­че­с­кую не­за­ви­си­мость Рос­сий­ско­го го­су­дар­ства с со­блю­де­ни­ем вер­но­с­ти всем ка­но­нам пра­во­сла­вия. Со­бор так­же пригро­зил стро­ги­ми ка­ра­ми тем, кто дер­з­нет на­ру­шать пра­ви­ла свя­тых апо­с­то­лов, ис­ка­жать или от­ме­тать ста­рые об­ря­ды и пре­да­ния свя­той Цер­к­ви. Про­ис­хо­дит ре­аль­ное осу­щест­в­ле­ние то­го, что пред­ре­кал ки­ев­ский ми­т­ро­по­лит Ил­ла­ри­он еще в 11 ве­ке, — «по­след­ние ста­нут пер­вы­ми».
В этот же пе­ри­од (в 1589 го­ду) на Ру­си ус­та­нав­ливает­ся свое па­т­ри­ар­ше­с­т­во, что зна­ме­ну­ет пол­но­ту и са­мо­до­с­та­точ­ность свя­щен­но­го цар­ства: и царь, и па­т­ри­арх — оба пра­во­слав­но­го вероис­по­ве­да­ния. В дру­гих во­с­точ­ных Цер­к­вях пра­во­слав­ные толь­ко па­т­ри­ар­хи, а пра­ви­те­ли, как пра­ви­ло, ка­то­ли­че­с­кой ве­ры. Об­ра­ща­ясь по это­му слу­чаю к ца­рю Фе­до­ру, во­с­точ­ный па­т­ри­арх Иере­мия ска­зал: «Вет­хий Рим пал от ере­сей, вто­рым Римом — Кон­стан­ти­но­по­лем — за­вла­де­ли тур­ки; твое же ве­ли­кое Рос­сий­ское цар­ство — Тре­тий Рим — всех пре­взо­шло бла­го­че­с­ти­ем».
От­ны­не Русь ста­ла име­но­вать­ся Свя­той Ру­сью. В на­ча­ле 17 ве­ка она по­чув­ство­ва­ла се­бя достаточ­но силь­ной, что­бы за­ду­мать­ся об из­бав­ле­нии сла­вян­ских на­ро­дов и Кон­стан­ти­но­по­ля от ос­ман­ской вла­с­ти и стать Тре­ть­им Ри­мом, Но­вым Из­ра­и­лем, им­пе­ри­ей, где со­хра­ня­лась бы вся пол­нота Ве­ры.
Мо­ло­дой царь Алек­сей Ми­хай­ло­вич воз­меч­тал вос­сесть и на царь­град­ском пре­сто­ле. Вме­с­те с Ни­ко­ном они за­мыс­ли­ли объ­еди­нить во­круг Рус­ской Цер­к­ви и Рус­ско­го Ца­ря все пра­во­слав­ные зем­ли и на­ро­ды, быв­шие под гнетом му­суль­ман и «па­пеж­ни­ков»*, что­бы рас­про­стра­нить спаситель­ный свет Рус­ско­го Пра­во­сла­вия по­всю­ду и пре­вра­тить Русь в Им­пе­рию Пра­во­сла­вия. Та­ра­ном в ре­а­ли­за­ции этих пла­нов стал Ни­кон.      Ещё одной тайной  целью царя  было подчинение самостоятельной и богатой Церкви  лично ему – самодержцу  Всея Руси. Для  осуществления этого замысла он,  использовал честолюбивое желание патриарха Никона обрести  вселенское первенство и  освободить византийские святыни православия  от османского ига. 
      
*Папежники – пренебрежительное прозвище католиков на Руси.

      Для то­го что­бы за­ра­нее снять тре­ния с ины­ми пра­во­слав­ны­ми Цер­к­вя­ми в де­ле их ин­те­г­ра­ции под эги­дой Мос­ков­ско­го Па­т­ри­ар­ше­с­т­ва и Рус­ско­го Ца­ря, Ни­кон, отли­чав­ший­ся же­с­то­костью и уп­ря­мым ха­рак­те­ром, не вы­би­рал средств. С мол­ча­ли­во­го со­гла­сия са­мо­держ­ца, он са­мо­воль­но и ско­ро­па­ли­тель­но взял­ся под­стра­и­вать ри­ту­аль­но-сим­во­ли­че­с­кие ас­пек­ты Рус­ской Пра­во­слав­ной богос­лу­жеб­ной прак­ти­ки под но­во­г­ре­че­с­кие стан­дар­ты, при­ня­тые в боль­шин­стве пра­во­слав­ных Цер­к­вей за преде­ла­ми Ру­си и преж­де все­го сре­ди ук­ра­ин­цев, сер­бов и гре­ков.
При этом он упу­с­тил важ­ней­ший мо­мент: сам факт мо­щи Мо­с­ков­ско­го Цар­ства свя­зы­вал­ся рус­ски­ми имен­но с не­по­роч­ной вер­но­с­тью пер­во­род­ной ве­ре, с упор­ным про­ти­во­сто­я­ни­ем всем но­вов­ве­де­ни­ям, иду­щим с За­па­да, от ко­то­рых и пал Кон­стан­ти­но­поль.
Ины­ми сло­ва­ми, Ни­кон ре­шил по­жер­т­во­вать ра­ди уни­фи­ка­ции «Тре­ть­е­го Ри­ма» — Мос­к­вы — тем, что яв­лялось её са­мым важ­ным и силь­ным ре­ли­ги­оз­ным и об­ря­до­вым пре­иму­ще­с­т­вом. И со­всем уже не­ле­пы­ми и на­ду­ман­ны­ми ка­жут­ся ссыл­ки па­т­ри­ар­ха Ни­ко­на на яко­бы имев­ше­е­ся от­кло­не­ние Рус­ской Цер­к­ви от древнегреческих норм, о «порче книг» и «богослужебных ритуалов». На самом деле Русь жила по древнему Студийскому уставу, действовавшему в Константинополе-Царьграде до его падения и смененного затем на правленый Иерусалимский.
Не­за­дол­го до это­го мо­с­ков­ски­ми рев­ни­те­ля­ми ве­ры бы­ли спра­вед­ли­во под­ня­ты во­про­сы о том, что не­го­же, не по чи­ну ве­с­ти служ­бу мно­го­гла­си­ем, ко­г­да свя­щен­ни­ки по­ют, каж­дый свое, в два, три и да­же в шесть го­ло­сов, отче­го при­хо­жа­ни­ну не­воз­мож­но по­нять, что чи­та­ют, что по­ют им слу­жи­те­ли. Что на­доб­но пе­рей­ти к еди­ног­лас­но­му пес­но­пе­нию и псал­мы го­во­рить неспеш­но и внят­но. Са­мы­ми ак­тив­ны­ми сто­рон­ни­ка­ми это­го яв­ля­лись чле­ны круж­ка цар­ско­го ду­хов­ни­ка Стефа­на Во­ни­фа­ть­е­ва — про­то­по­пы Не­ро­нов, Ав­ва­кум, Лог­тин и Да­ни­лов. Осуж­да­ли они и «хомо­вое пе­ние», при ко­то­ром сло­ва из­ме­ня­лись так, что нель­зя бы­ло их уз­нать: вме­с­то Спас, Бог пели Со­па­со, Бо­го.
Мно­го­глас­ное пе­ние при­уча­ло на­род к фор­маль­но­му от­но­ше­нию к цер­ков­ной служ­бе, хо­тя мно­гих при­хо­жан ус­т­ра­и­ва­ла бы­с­т­ро­та бо­гос­лу­же­ния, до­сти­гав­ша­я­ся имен­но бла­го­да­ря многогласию.
На­ко­нец, по их пред­ло­же­нию на со­бо­ре 1651 го­да было по­ста­нов­ле­но «петь чин­но и единоглас­но, а псал­мы го­во­рить в один го­лос, ти­хо и не­спеш­но». Од­но­вре­мен­но с еди­ног­ла­си­ем бы­ла воз­вра­ще­на в цер­ковь вы­шед­шая из обы­чая уст­ная про­по­ведь.
Та­ким об­ра­зом са­ми­ми бу­ду­щи­ми ста­ро­люб­ца­ми (духов­ник Сте­фан Во­ни­фа­ть­ев из стра­ха поте­рять своё ме­с­то в конце концов пе­ре­шел в стан Ни­ко­на) был дан тол­чок по­сле­до­вав­шим за этим пе­ре­ме­нам, в ко­то­рых они, прав­да, пря­мо­го уча­с­тия не при­ни­ма­ли: в ис­прав­ле­нии «не­до­стат­ков» в бо­гос­лу­жеб­ных кни­гах. На них преж­де не раз ука­зы­ва­ли Ни­ко­ну на­ез­жав­шие в  Москву за милостыней  гре­ки, с вне­се­ни­ем тро­е­пер­стия и иных нов­шеств. (В пер­во­ис­точ­ном пра­во­сла­вии су­ще­с­т­во­вал еди­ный знак «руч­но­го кре­с­та» — дву­пер­стие).
Эти, так на­зы­ва­е­мые книж­ные исправ­ле­ния,  Ни­кон пору­чил Ар­се­нию Гре­ку. По­след­ний отличал­ся стя­жа­тель­ст­вом и чрез­вы­чай­но лег­ко ме­нял свои ду­хов­ные при­стра­с­тия в за­ви­си­мо­с­ти отто­го, ко­му слу­жил: в Ве­не­ции он был ка­то­ли­ком, в Поль­ше — уни­а­том, по­том при­нял магометан­ство. На Ру­си же при­тво­рял­ся пра­во­слав­ным, но патриарх Иосиф, предшественник Никона, отправил его в Соловецкий монастырь, как опасного вероотступника для исправления его веры.  Тем не менее, патриарх  Никон призвал его к себе и сразу сделал главным своим помощником.  Это вызвало ропот среди верующих; стали говорить, что «басурманин» правит святыми делами Церкви. Но царь Алексей предоставил Никону такое  неограниченное право  и чрезмерную власть, что перечить было сложно и смертельно опасно.
Под  ру­ко­вод­ством Грека  ис­прав­ле­ни­я­ми богослужебных книг под но­во­г­ре­че­с­кие об­раз­цы за­ни­ма­лась це­лая брига­да справ­щи­ков. Эта ра­бо­та на­ча­лась и ве­лась еще до Гре­ка стар­ца­ми Савва­ти­ем и Ио­си­фом, но они не­до­вер­чи­во от­но­си­лись к гре­чес­ким тек­с­там и бы­ли близ­ки по воз­зре­ни­ям к Не­ро­но­ву и Ав­ва­ку­му. По­се­му Ни­кон вы­вел их из со­ста­ва пе­ре­пи­с­чи­ков. 
Не ошибки, не описки или другие неисправности старых книг «исправляли» никоновские книжные справщики. А выбрасывали из них вековые чины, обычаи и предания древней вселенской Церкви. Ис­прав­ля­ли не толь­ко кни­ги, но и бо­гос­лу­жеб­ные чины для при­ве­де­ния их в со­гла­сие с действу­ю­щи­ми но­во­г­ре­че­с­ки­ми об­раз­ца­ми. Все Чины церковные они то сократили, то поисказили, то выбрасывали из них важнейшие моменты.  Фактически не осталось ни одной неиспорченной  богослужебной книги. Изменений этих  внесено чрезвычайно много -  насчитываются  сотни. (К сожалению, в  краткой справке нет возможности даже часть погрешностей никоновских книг).
 Осо­бое не­до­воль­ст­во про­тив­ни­ков пе­ре­мен вы­звал цир­ку­ляр, ра­зо­слан­ный по мо­с­ков­ским хра­мам в 1653 го­ду. В нем от­ме­ня­лись по­кло­ны до зем­ли во вре­мя Ве­ли­ко­го по­ста с вста­ва­ни­ем на ко­ле­ни и ка­са­ни­ем го­ло­вой по­ла.
На­чав­шись с рас­по­ря­же­ния о кре­ст­ном зна­ме­нии и по­кло­нах, эти ис­пра­ви­тель­ные пе­ре­ме­ны по­сте­пен­но рас­про­стра­ни­лись на весь чин богослужения и получили одобрение в соборных определениях 1654, 1656 годов. Эти изменения церковных обрядов не могли не вызвать резкий отпор со стороны рядовых священников и русских людей, почитавших святые предания и опасавшихся утраты чистоты веры. В народе возникло брожение и пошло нарастание противодействия новинам.
Польская война и мор 1654 года, сгубившие множество людей, были истолкованы в народе как Божие наказание за отступничество от старой, отеческой веры, поругание над святыми образцами. Противники реформ, составившие в дальнейшем ядро старообрядцев, были убеждены, что избранничество Третьего Рима было основано как раз на твердой приверженности существующему церковному преданию, буквальному исполнению всех норм и традиций в малом и в великом.
Бывшие члены кружка царского духовника к этому времени перешли в открытую оппозицию, считая, что книжная справа является подрывной антихристовой инициативой, аналогичной той, что ранее погубила Константинополь. Тем более что делалась она самочинно, без со­зы­ва, как требо­ва­ли ка­но­ны, Со­бо­ра, на ко­то­ром и сле­до­ва­ло от­кры­то об­су­дить про­грам­му ре­фор­мы. Они счита­ли, что ес­ли и вы­прав­лять пра­во­слав­ный ус­тав и бо­гос­лу­жеб­ные кни­ги, то де­лать это на­до дру­гим пра­во­слав­ным стра­нам по рус­ско­му об­раз­цу, а не на­обо­рот.
Ни­кон, тем не ме­нее, про­дол­жал ре­фор­му рез­ко и сво­е­воль­но. И чем жест­че дей­ство­вал патриарх, тем ра­ди­каль­ней ста­но­ви­лась оп­по­зи­ция. А он уже мнил се­бя гла­вой всей бу­ду­щей Право­слав­ной Им­пе­рии и да­же де­лал попыт­ки к узур­пи­ро­ва­нию свет­ских функ­ций.
Точ­но в год, пред­ска­зан­ный «Кни­гой о Ве­ре» — 1666 — в Мос­к­ве про­изо­шел беспрецедентный по сво­им раз­ру­ши­тель­ным по­след­стви­ям Со­бор, где сам властолюбивый патриарх Ни­кон, исполнивший свою миссию, был по указанию царя низ­ло­жен и отправлен в ссылку в Белозерский монастырь, но его но­вов­ве­де­ния одо­б­ре­ны, а цар­ская власть аб­со­лю­ти­зи­ро­ва­на. В ре­зуль­та­те идея Тре­ть­е­го Рима бы­ла по­до­рва­на и струк­тур­но, и идео­ло­ги­че­с­ки.
Ка­ки­ми бы бла­ги­ми ни бы­ли из­на­чаль­но на­ме­ре­ния Ни­ко­на, ре­зуль­тат ре­форм был катастрофи­чен во всех отно­ше­ни­ях: Цер­ковь раз­де­ли­лась на ста­ро­о­б­ряд­че­с­кую (на­род­ную) и офици­аль­ную, или как сей­час ее име­ну­ют — Рус­скую Пра­во­слав­ную Цер­ковь.
Как пол­ное под­твер­жде­ние тра­ги­че­с­кой пра­во­ты старо­ве­ров о по­пра­нии ис­тин­но­го православия на­сту­пи­ло цар­ство­ва­ние Пе­т­ра Пер­во­го, при ко­то­ром ка­то­ли­че­с­ко-про­те­с­тант­ский За­пад от­кро­вен­но был взят за об­ра­зец, па­т­ри­ар­ше­с­т­во уп­разд­не­но и офи­ци­аль­ная Цер­ковь поставле­на под жест­кий кон­т­роль свет­ской вла­с­ти на ма­нер ан­г­лий­ской мо­нар­хии. В выс­шей степе­ни сим­во­лич­но, что сто­ли­ца Рос­сии пе­ре­но­сит­ся на За­пад, прочь от Мос­к­вы, ста­вя тем самым по­след­нюю точ­ку в во­про­се о  Тре­ть­ем Ри­ме, ко­то­рый от­ны­не фак­ти­че­с­ки пал.
Все эти от­ступ­ни­че­с­т­ва от тра­ди­ций «Свя­той Ру­си» по­ро­ди­ли ве­ли­чай­шую и грозную дра­му — Рас­кол, спра­вед­ли­вый ду­хов­ный про­тест рос­си­ян про­тив преры­ва­ния нестяжатель­ной и ас­ке­ти­ческой ре­ли­ги­оз­ной тра­ди­ции, пре­не­бре­же­ния к ста­ри­не. Это уни­каль­ное и вме­с­те с тем тра­ги­че­с­кое ду­хов­ное яв­ле­ние раз­де­ли­ло на­род на му­же­с­т­вен­ных и не­пре­клон­ных при­вер­жен­цев ста­ро­го об­ря­да, готовых за веру претерпеть все, что придумано для унижения и мучения человека, и пас­сив­но-послуш­ную мас­су во гла­ве с ие­рар­ха­ми, по­сту­пив­ши­ми­ся ра­ди сво­е­го спокойствия мо­раль­ны­ми убеж­де­ни­я­ми.
Пла­ни­руя ре­фор­му, ни царь Алек­сей Ми­хай­ло­вич, ни па­т­ри­арх Ни­кон не ожи­да­ли столь мощно­го со­про­тивления цер­ков­ным но­ви­нам со сто­ро­ны па­с­т­вы. И хо­тя боль­шая часть на­ших пред­ков и священноначалия,  из-за уг­ро­зы про­кля­тия,  вы­нуж­де­на бы­ла все же пой­ти за ко­ры­с­то­лю­би­вы­ми устроителями ре­фор­мы, не ме­нее чет­вер­ти  православных, по­лу­чив от ца­ре­вых со­гла­ша­те­лей не­пра­вое про­зви­ще рас­коль­ни­ков, ос­та­лось в ста­рой, истинной  ве­ре. И это  несмотря на то, что го­не­ния на ее при­вер­жен­цев (своих же русских людей) бы­ли по­рой страш­ны по своей же­с­то­ко­с­ти. В дикой бесовской злобе новолюбцы  и светская власть  сжигали  сторонников старой веры на кострах, рубили им головы, резали языки,  вырывали ноздри, ломали клещами рёбра, замораживали живьём, топили в прорубях. Тюрьмы и подземелья монастырей были переполнены страдальцами за Христову веру.

 Никому не было пощады: убивали не только мужчин, но и женщин, и даже детей. Особенно поусердствовала в этом царевна Софья, издавшая в 1685 году против старообрядцев 12 грозных статей. Одна из них гласила: «Если кто из старообрядцев … раскается, исповедуется и искренне пожелает причаститься, то его, исповедовав и причастив, все-таки казнить смертию безо всякого милосердия».
«Ис­тин­ная ве­ра не та, что го­нит, а та, что тер­пит го­не­ния. Ис­тин­но то, что со вре­мен Хри­с­та, а не ис­ка­жен­ное в уго­ду вла­с­то­люб­цам», — го­во­ри­ли ста­ро­люб­цы и шли на смерть. В результате Раскола в России произошло первое выбраковывание всего генетически ценного и сильного, продолженное в последующие века и завершившееся двумя опустошительными волнами: в Гражданскую войну и в ходе репрессий тридцатых годов 20 века.
Са­мо сло­во «ста­ро­о­б­ряд­че­с­т­во» не пе­ре­да­ет с долж­ной пол­но­той суть яв­ле­ния. Смысл старооб­ряд­че­с­т­ва его оп­по­нен­ты обыч­но сво­ди­ли к об­ря­до­ве­рию, но это невер­но. Ста­ро­о­б­ряд­цы бы­ли го­то­вы пре­тер­петь му­ки и пой­ти на смерть не ра­ди са­мих об­ря­дов, а во имя со­хра­не­ния в непри­кос­но­вен­но­с­ти пра­во­слав­ной ве­ры, «древ­ле­церков­но­го бла­го­че­с­тия», по­ру­шен­но­го реформой Ни­ко­на. Они от­ста­и­ва­ли не­зыб­ле­мость об­ря­дов по­то­му, что они есть сим­волы, выражение ве­ры. Ре­фор­мой был за­тро­нут и такой важ­ный об­ряд, как кре­ст­ное зна­ме­ние. Ни­кон лич­ным, ни­чем не обос­но­ван­ным цир­ку­ля­ром из­ме­нил этот ос­вя­щен­ный Стог­ла­вым со­бо­ром обряд и ввёл по примеру Римо-католической церкви  троеперстное знамение. Со­бо­ры 1666—1667 го­дов, под­дер­жав Ни­ко­на, не толь­ко ут­вер­ди­ли это и другие новшества, но и объяви­ли древнее  апостольское двоеперстное кре­ст­ное зна­ме­ние ере­ти­че­с­ким, что бы­ло не­вер­но по су­ще­с­т­ву.  Тогда же было отменено   крещение  через троекратное  погружение в воду и принято  по католическому обычаю -  обливанием.
Ес­ли про­ли­с­тать стра­ни­цы ис­то­рии Ру­си, то при­хо­дишь к горь­ко­му и па­ра­док­саль­но­му выводу: боль­шин­ство реформ, за­ду­мы­ва­е­мых под за­ве­сой са­мых бла­гих на­ме­ре­ний, в ито­ге толь­ко ухуд­ша­ли жизнь на­ро­да, ос­лаб­ля­ли его ко­рень, по­то­му что про­во­ди­лись они не ра­ди боль­шин­ства, а для удов­лет­во­ре­ния ин­те­ре­сов са­мих ре­фор­ма­то­ров.
Старая Россия, сломленная и проклятая, оборванная на полуслове, не исполнившая своих заветов, осталась на гонения. Новая, наследниками которой мы являемся, пошла за Петром. А та, которая могла явиться из самостоятельного пути, не внедрявшая бы передовое насильно, а производившая его естественным ходом развития, так и не явилась на свет. А то, что она могла явиться, что в народе было для этого творческое и духовное обеспечение, больше всего размахом  раскола и доказывается.
Самым сильным аргументом в руках сторонников староверия было убеждение, что Первый и Второй Рим па­ли именно из-за измены первородному православию. Вновь насаждаемое православие, утвердившееся и по­читаемое в Греции и Сербии, с точки зрения сторон­ников староверия было ущербным, неугодным Творцу. За что Он их и покарал, отдав эти страны под власть иноверцев.
Старолюбцев страшило, что если изначальное не­ стя­жа­тельное православие не противопоставит антихристу си­лу веры, питаемую идеей богоизбранности русского народа, то такая же участь постигнет и Москву. Они всегда смотрели на себя как на последний оплот истинного православия на земле. Противление любым изменениям и новинам не только в церковных книгах и обрядах, но и в одежде, быту стало целью их жизни.
Государство отвечало на это волнообразными гоне­ния­ми. Они привели к тому, что старообрядцы массами бежали в соседние государства. ( Каково было их количество можно судить по сообщению Сената Петру I – 900 тысяч человек. В отношении к общему числу всего тогдашнего населения России составляло десять процентов).
Император Петр I, провозгласив принцип веротерпимости, разрешил католическое, протестантское, мусульманское, иудейское вероисповедания. И только одни старообрядцы не получили свободы в родном отечестве. В царствование Петра их уже не сжигали массами, но отдельные случаи были. Петр I  подписал указ о наложении на староверов двойного платежа податей, также вводился оброк за ношение длинной одежды и бороды.
Толь­ко во второй половине 18 ве­ка во вре­ме­на Ека­те­ри­ны Ве­ли­кой про­изо­шло пер­вое за­мет­ное послабление ста­ро­ве­рам.  Сенатским указом от 01.02.1762 года были прекращены все следственные дела о старообрядцах («содержащихся под караулом тотчас  в домы свои отпустить»), отменён двойной подушный налог, разрешалось носить бороды, древнерусскую одежду, строить церкви,  селиться в городах и селениях, с ус­ло­ви­ем ре­ги­с­т­ра­ции их как рас­коль­ни­ков в ме­т­ри­че­с­ких кни­гах волост­ных прав­ле­ний. При этом са­мые прин­ци­пи­аль­ные ста­ро­о­б­ряд­цы от­ка­за­лись офи­ци­аль­но (че­рез ме­т­ри­че­с­кие кни­ги) ре­ги­с­т­ри­ро­вать­ся в рас­кол, счи­тая рас­коль­ни­ка­ми не се­бя, а как раз слу­жи­те­лей го­с­под­ству­ю­щей цер­к­ви, ис­ка­зив­ших от­ече­с­кое пра­во­сла­вие. По­это­му за­пись в рас­кол ими вос­при­ни­ма­лась как при­зна­ние сво­ей не­пра­во­ты.
В ито­ге уже в са­мой сре­де ста­ро­ве­ров рож­да­ет­ся ра­ди­каль­ное стран­ни­че­с­кое или бе­гун­ское согла­сие, в ко­то­ром иде­а­ли­зи­ру­ет­ся и при­вет­ству­ет­ся по­бег из ми­ра, за пре­де­лы «ан­ти­хри­с­то­ва цар­ства». Бе­гу­ны, ухо­дя в изо­ля­цию от ци­ви­ли­за­ции, от­ри­ца­ли не толь­ко соб­ствен­ность («мое» — от ди­а­во­ла), но и клас­со­вое раз­де­ле­ние в об­ще­стве. Впослед­ствии, как сле­ду­ю­щий шаг,  в тридцатых годах  19 ве­ка в Мос­к­ве  возникают два мощ­ных цен­т­ра ста­ро­о­б­ряд­чест­ва — Ро­гож­ская об­щи­на по­пов­цев и Пре­об­ра­жен­ская беспо­пов­цев.
Относительно спокойные времена  продолжались для старолюбцев до  восхождения на престол  в 1825 году Николая Первого, обладавшего рациональным, холодным умом, явно тяготеющему к протестанству. Особенно активно   приверженцев старой веры  он стал преследовать и  принуждать к переходу в никонианскую церковь с  1841 года. Одновременно велась крупномасштабная «охота» на старообрядческое священство. Были арестованы и сосланы в дальние монастыри-тюрьмы многие священнослужители.  В результате большинство старообрядческих общин на долгое время остались без пастырского окормления.  Но старообрядчество не какая-то политическая партия и победить его – дело немыслимое. Николаевская реакция, приведшая  к почти повсеместному оскудению древлеправославного  духовенства, с новой силой оживила в среде староверов желание восстановить  институт епископства – это решило бы вопрос с нехваткой духовенства.  На об­щих тай­ных со­бра­ни­ях сло­жив­ших­ся ду­хов­ных цен­т­ров бы­ло ре­ше­но по­слать на по­ис­ки под­хо­дя­щей, достой­ной кан­ди­да­ту­ры епи­с­ко­па осо­бо до­ве­рен­ных де­ле­га­тов. Нуж­но бы­ло най­ти еще и стра­ну, и ме­с­то для уч­реж­де­ния ар­хи­е­рей­ской ка­фе­д­ры за гра­ни­цей, так как в Рос­сии это бы­ло не­воз­мож­но из-за уси­лив­ших­ся при­тес­не­ний.
       После долгих поисков в   1846 году в австрийском селе Белая Криница  безместный митрополит Амвросий дал согласие  в обмен на пожизненное материальное содержание  перейти в древлеправославие через соответствующий чиноприём и  учредить староверческую иерархию.   Так возникла Белокриницкая митрополия. Ру­ко­по­ло­жив не­сколь­ко епи­с­ко­пов, Ам­вро­сий дал на­ча­ло так на­зы­ва­е­мой Белокриницкой ие­рар­хии, на­хо­дя­щей­ся в Ав­стрии. Ее свя­щен­ство бы­с­т­ро рас­про­стра­ни­лось так­ же и по дру­гим стра­нам, где обос­но­ва­лись ста­ро­о­б­ряд­цы. В 1853 году в России  была основана  старообрядческая Архиепископия. Поскольку светская власть её не признала, старообрядческим  священнослужителям приходилось  вести службы скрытно.   
Сибирские же общины, не имея возможности из-за удаленности и оторванности приглашать епископов, стали вынужденными беспоповцами.
В связи с тем, что митрополит  Амвросий был  признан верховным пастырем не общим Собором, часть  староверческих общин не признали Белокриницкую иерархию тем более что  иным общинам не было представлено убедительных свидетельств о его  крещении  троекратным  погружением. Они  остались в своём прежнем состоянии, продолжая окормлятся бегствующим от новообрядческой церкви священством.  Эта часть древлеправославных христиан, уповая на Промысел Божий, ожидала и искала такого архирея, который бы полностью соответствовал  всем православным каноническим требованиям и шёл бы в древлеправославие не по земным расчётам, но из стремлени   спасти свою душу.
 Долгие, многотрудные поиски единомысленного древлеправославным христианам епископа в 1923 году   привели к тому,  что  архиепископ Никола  присоединился   через  повторное миропомазание  к Древлеправосланому сообществу. Так была восстановлена трёхчинная иерархия и в Древлеправославной Церкви (епи­с­коп, пре­с­ви­тер, ди­а­кон).    К сожалению Белокриницкие священнослужители  той поры  восприняли это событие негативно, усмотрев в этом угрозу собственным амбициям. Они  всячески старались очернить  не только владыку Николу, но  и всю Древлеправославную Церковь. Однако, несмотря на все происки недоброжелателей, Древлеправославная Церковь укреплялась.  И надо отдать должное  мудрости новых  Белокриницких иерархов:  Рогожинская старообрядческая (РПСЦ)  и Древлеправославная старообрядческая  (РДПСЦ) Церкви    со временем примирились. Так Господь в очередной раз явил  приверженцам старой веры Свою любовь и заботу, посрамив сеятеля всяческих раздоров – диавола.
В 2002 году собор, проходивший в городе Новозыбково  Брянской области  восстановил в Древлеправославной Церкви Патриарший чин и избрал архиепископа Александра первым за последние три с половиной века Древлеправославным Патриархом Московским и всея Руси.
     Отрадно, что и официальная Русская Православная Церковь на Поместном Соборе  в 1971 году сняла   клятвы и анафемы со сторонников старого обряда. Более того на том же  Соборе  старый обряд был окончательно объявлен равнозначным новому, введённому патриархом Никоном.
     Бог милостив, будем верить, что со временем  Русская Православная Церковь  и Старообрядческие Церкви  воссоединятся ибо православные все  есть братья и сестры во Христе.
Для ста­ро­о­б­ряд­цев не­при­ми­ри­мость в во­про­сах веры яв­ля­лась рав­но­цен­ной соб­ствен­но­му спа­се­нию. Имен­но по­это­му ста­ро­о­б­ря­дец есть для Рос­сии но­вый тип че­ло­ве­ка. Его не зна­ли ни Древ­няя Русь, ни Мо­с­ков­ское царство. В основе его — душевная тревога и мука, вызванные потерей святости бытия в любимой стране, матушке России.
Рас­кол по сво­им вну­т­рен­ним ду­хов­ным пе­ре­жи­ва­ни­ям есть яв­ле­ние глу­бо­ко дра­ма­тич­ное. Он оз­на­чал уход мно­гих де­я­тель­ных и гра­мот­ных рос­си­ян из ло­на го­су­дар­ства и вла­с­т­ву­ю­щей Церкви, ко­то­ры­ми, как они по­ла­га­ли, овла­дел Ан­ти­христ. Это су­ще­с­т­вен­но по­вли­я­ло на ход истори­че­с­ко­го раз­ви­тия Рос­сии, ос­ла­би­ло ее.
Во­пре­ки ус­то­яв­ше­му­ся мне­нию о рас­тво­рен­но­с­ти, ниве­ли­ров­ке лич­но­с­ти в об­щи­нах старообряд­цев, осо­бенность их ми­ро­воз­зре­ния, как раз на­про­тив, спо­соб­ство­ва­ла глу­бо­ко лич­но­ст­но­му вос­при­ятию ок­ру­жа­ю­щей дей­стви­тель­но­с­ти. И по­ны­не ста­ро­ве­ры осоз­на­ют се­бя един­ствен­ны­ми хра­ни­те­ля­ми, за­щит­ни­ка­ми ис­тин­но­го пра­во­сла­вия и ста­ро­рус­ской на­ци­о­наль­ной куль­ту­ры и почи­та­ют сво­им дол­гом со­хра­нять в чи­с­то­те древ­ле­рус­скую ве­ру до вто­ро­го при­ше­с­т­вия Хри­с­та.
Эта сверх­за­да­ча лич­ной от­вет­ствен­но­с­ти да­ва­ла и да­ет ста­ро­о­б­ряд­цам си­лы для пре­одо­ле­ния экс­тре­маль­ных труд­но­с­тей и невз­год, раз­ви­ло в них ис­клю­чи­тель­ную способ­ность к адап­та­ции, вклю­чая жи­тей­скую пред­при­им­чи­вость. Ибо каж­дый пе­ри­од 350-лет­ней ис­то­рии старо­вер­ства, порой кро­ва­вой и бес­смыс­лен­но жес­то­кой, тре­бо­вал но­вых форм и спо­со­бов со­хра­не­ния ста­ро­го уклада.
Часть старообрядцев вообще отвергла священство, утверждая, что «священный чин повсюду упразднен, и потому таинств более нет, кроме крещения и исповеди на основании канонических правил. «Сам Христос, — говорили они, — будет нам невидимым Святителем, как непреложно Он есть невидимый глава церкви православной». Эта часть старообрядцев и получила название беспоповцев. Важно подчеркнуть, что беспоповцы отвергали и отвергают священников и всю иерархию «не по принципу, а лишь по факту», т. е. они признают необходимость священства и таинства, но считают, что в сложившихся условиях правильных попов нет, восстановление их невозможно, следовательно, невозможно и совершение пяти таинств. У них обязанность исполнения религиозных обрядов возлагается на наставников, избираемых общиной.
Бегуны, являвшиеся наиболее ярыми последователями старой веры, мир антихриста отрицали буквально. Они считали, что истинный православный должен разорвать всякую связь с обществом и стать странником — не иметь «ни града, ни села, ни дому». Бегуны отвергали всякое подчинение властям, не платили податей, избегали военной службы. Странническое учение объявляло уход из мира главной целью человека, ибо бегство есть «брань с антихристом», но не открытая, которая невозможна до последнего пришествия, а в форме «противления его воле и неисполнения его законов».
Еще на заре раскола у старолюбцев появилась мечта о земле обетованной, окруженной природными преградами — свободной стране Беловодье, воплощавшей идеал спа­сения, где царит воля и справедливость. По преданиям, находится она где-то на востоке, в Опоньском царстве и откроется только тому, кто тверд в  неправленой отеческой вере.
Что любопытно, в Индии тоже существует легенда о сказочной стране всеобщего благоденствия где-то в Гималайских горах, называемая Шамбалой, что в переводе означает «Белый остров». Туда могут попасть только люди высшей святости и духовной чистоты. Это место так защищено Творцом, что диавол и приблизиться к нему не смеет.

* * *

Долгое крепостное право, существовавшее в России, при­вело к тому, что у крестьянина, занятого подне­воль­ным трудом, не было желания и устойчивых навыков к упор­ному, целенаправленному труду. А в староверче­ских поселениях занятие трудом каждого члена общины с ма­лых лет было таким же естественным делом, как молитва, обед, сон — они работали на себя и свою общину. В их мировосприятии неустанный труд являлся высшим предназначением человека. Поэтому их культура не знала такого явления, как нищенство. Раскол дал удивительные результаты своего союзничества и братства в организационной и хозяйственной деятельности. В невольной соревновательности с государственной  системой, пользующейся, казалось бы, передовой структурой, раскол не открывал Америк, не искал чужедального опыта, а взял  за основу институт земства.
Жизнестойкость общины обеспечивалась немудреным и естественным балансом коллективизма и единоначалия, включавшим в себя строгую нравственную дисциплину. Это осуществлялось через самоуправление сообщества, со­бор­ное обсуждение вопросов, но вместе с тем и безоговорочное по­слушание в исполнении решений общины и указаний наставника.
Бытовой и нравственный уклад семьи староверов дер­жался и держится на прочной и долговечной основе: его определяют лучшие традиции русской национальной культуры, неистребимый культ чистоты во всем.
Свидетельство тому — поразительно быстрое становление общин при любых, даже самых неблагоприятных условиях, на новых девственных и малородных землях. Обладая традиционно крепкой общинной спаянностью, обеспечиваемой взаимной поддержкой друг друга, особой любовью к матушке-земле, неистощимым трудолюбием, трезвым и здоровым образом жизни, исключительной честностью, смекалкой, выносливостью в борьбе не только с капризами погоды, но и с жизненными препонами, они проявляли себя самым лучшим образом.
Губернатор Трескин, правивший Восточо-Сибирским краем в начале 19 века, после первой же инспекционной поездки по своим владениям, которые, разумеется, оставили в нем тягостное впечатление, о староверах же писал: «...они и камень сделали плодородным».
Старовер не курил, не пил вина, а в Сибири и чай заваривали только на травах. Строго соблюдал посты и моральные уставы, не плясал под чужеземную дудку и лишь в одном не знал воздержания — в работе.
Старообрядцев, действительно, отличает высокий уровень сознательной дисциплины, без которой невозможно было бы сохранение первоисточного богослужения и уклада жизни в нетронутом виде. Они, вопреки всем бедам и обстоятельствам, упрямо хранили в себе национальную культуру, традиции. Этим людям удалось через осмотрительный консерватизм как бы остановить историю, посадить ее под замок, фактически законсервировать ее срез, существовавший в прошлых веках, невзирая на периоды безжалостного преследования. Взяв за основу институт земства с его практикой советов, сходов (соборов), выборного самоуправления, принципы общинного пользования капиталом, они выехали из лесов на большую дорогу экономики. Братство и общинность старолюбцев, свободно складывающиеся и свободно развивающиеся, взаимоподдержка и культура привели к неожиданному повороту, когда в рыхлой и плохо управляемой стране эта часть народа повела хозяйство и быт лучше и успешней.
Находясь во враждебно настроенной официальной среде, они нашли, быть может, единственно верный путь к сохранению своих идейных убеждений и воззрений. А  именно — перешли от первоначально приветствовавшегося отрешения от мира к рациональному уча­с­тию в хо­зяй­ствен­ной де­я­тель­но­с­ти в тех сфе­рах, где го­су­дар­ство не пре­пят­ство­ва­ло сво­бод­но­му предпри­ни­ма­тель­ст­ву и са­мо прак­ти­че­с­ки не уча­с­т­во­ва­ло: тек­с­тиль­ная про­мыш­лен­ность, тор­гов­ля и т. п.
Эта пе­ре­ме­на во вза­и­мо­от­но­ше­ни­ях с внеш­ним ми­ром, по­зво­ли­ла со­здать мощ­ную материальную ос­но­ву не толь­ко для су­ще­с­т­во­ва­ния, но и раз­ви­тия ста­ро­вер­че­с­ких толков и согласий, не из­ме­няя при этом  убеж­де­нию в сво­ей из­бран­но­с­ти быть ору­ди­ем Бо­га в со­хра­не­нии  первоисточного пра­во­сла­вия.
В ре­зуль­та­те из ста­ро­вер­че­с­кой сре­ды ста­ли вы­хо­дить яр­кие, цель­ные, пред­при­им­чи­вые лич­но­с­ти — ро­до­на­чаль­ни­ки круп­ней­ших ди­на­с­тий, име­на ко­то­рых не­раз­рыв­но свя­за­ны с ис­то­ри­ей отечествен­ной тор­гов­ли и про­мыш­лен­но­с­ти: Тре­ть­я­ко­вы, Ря­бу­шин­ские, Мо­ро­зо­вы, Гуч­ко­вы, Хлудо­вы, Ко­ко­ре­вы, Брил­ли­ан­то­вы, Гро­мо­вы и мно­гие дру­гие.
Во­пре­ки на­сто­ро­жен­но­му и по­до­зри­тель­но­му от­но­ше­нию го­су­дар­ства к про­тив­ни­кам реформы Ни­ко­на ста­ро­ве­ры все­гда бы­ли са­мы­ми вер­ны­ми сы­на­ми и па­т­ри­о­та­ми От­ече­с­т­ва. Они до­ве­ли рус­скую фа­б­рич­ную про­мыш­лен­ность до со­сто­я­ния, пре­вос­хо­дя­ще­го за­пад­ную.
Ста­ро­о­б­ряд­цы полагали, что ко­ли зем­ные де­ла идут хоро­шо, ста­ло быть, Господь  к ним  бла­го­во­лит. Пред­при­нима­тель-ста­ро­о­б­ря­дец ви­дел в бо­гат­стве, создан­ном в ре­зуль­та­те не­уто­ми­мо­го и че­ст­но­го тру­да, не бо­гат­ство, как тако­вое, а Бо­жье благослов­е­ние. Пер­во­ос­но­вой их ус­пе­хов  было то, что они бы­ли по­го­ло­вно гра­мот­ными, много чи­та­ли, ибо по­ни­ма­ли, что толь­ко все­сто­рон­не раз­ви­тая лич­ность спо­соб­на осознать ис­тин­ное на­зна­че­ние че­ло­ве­ка.
Они же яви­лись за­стре­ль­щи­ка­ми ме­це­нат­ства в Рос­сии и мно­гое сде­ла­ли для рас­про­стра­не­ния его в сре­де обес­пе­чен­ных сло­ев на­се­ле­ния. А пе­ри­од с 1905 по 1917 год  во­об­ще мож­но назвать «золотым вре­ме­нем» ста­ро­о­б­ряд­че­с­т­ва. Дело в том, что в 1905 го­ду Нико­лаем II, меч­тав­ший о вос­со­еди­не­нии Ста­ро­о­б­ряд­че­с­кой и Рус­с­кой Пра­во­слав­ной Цер­к­вей подписал указ   «Об ук­реп­ле­нии на­чал ве­ро­тер­пи­мо­с­ти»,  по­зволив­ший ста­рообрядцам ле­га­ли­зо­вать­ся.  С это­го момента начинается бурное возрождение духовной жизни староверов. Строятся тысячи храмов, около десятка монастырей; открываются печатальни, издаются газеты и журналы, повсюду появляются книжные лавки, певческие и приходские школы. Число староверов к тому времени в России достигло двадцати миллионов! (В 1853 году их было девять миллионов).
В  это трудное, исчервленное пороками и брожением время,  часть народа, собравшись по человеку, явила силу и убежденность, какой никогда ни до, ни после в России не бывало, показав  не только способность к самоорганизации, но и нравственное здоровье. Они подняли человека в его физических и духовных возможностях на такую высоту, какой он в себе и не подозревал.
Невольно задаешься вопросом, а что бы могло стать с Россией, каких бы высот она достигла, если бы не десятая часть народа, а половина не дала увести себя от национальной самобытности в угоду сомнительных, насаждаемых со стороны, чужеродных идей? Какими еще достижениями обогатили бы мы цивилизацию?!
Трудно поверить, но к началу революции в руках представителей старо­об­ряд­чества было сосредоточено более 60% всего российского капитала! В августе 1917 года был созван Съезд старо­обряд­цев всех согласий. Его председатель П.П. Ря­бу­шин­ский в своей речи выразил недовольство бес­силием Временного правительства и призвал «мощно встать на защиту нашей великой, глубоко несчастной Рос­сии». Увы, было поздно. После Октябрьского пере­во­рота началось тотальное богоборчество и уничтожение в кострах цен­ней­ших рукописей, древних икон и книг, как патриаршей, так и староверческой церквей. 
Парадоксально, но старообрядцам для сохранения «неподвижного», т. е. традиционного ядра старого, коими являются восьмиконечная форма креста, двуперстное знамение, хождение «посолонь», трехкратное погру­жа­тель­ное крещение, совершение проскомидии на семи про­сфо­рах, двукратное (сугубое) произнесение «аллилуйя», написание через одно «и» Иисус, сами старопечатные книги, служение по первоисточникам с использованием знаменитых древнерусских крюковых распевов, окла­дис­тая борода и русская одежда, приходится идти на мелкие «подвижные» компромиссы с вечно меняющейся дейст­ви­тельностью.
Древнерусские обычаи и культурные традиции и по сей день бережно сберегаются в старообрядческих общинах в двадцати странах всех континентов Земного шара. Что интересно — у старолюбцев ни когда не было агрессивности по отношению к инаковерцам. Они не вмешивались и не пытались влиять на представителей иных христианских и инославных вероисповеданий. Никогда не выступали против действующей власти, ибо считали, что всякая власть от Бога.
      Что привлекало и привлекает людей в старообрядчестве, почему оно в продолжение трех с половиной веков не отмерло, как положено отмирать всему отжившему и случайному? Надо полагать, влечет, прежде всего, то, что и положено в основание человека — самостоятельность, первенство нравственной чистоты; и в основание народа — национальное своеобразие, историческая память, стремление к высокой цели. Народ развивается во времена испытаний и дряхлеет в  благополучии. Раскол невольно соединил в себе и то, и другое.

Старообрядчество ценно уже тем, что сберегло для нас в нетронутой чистоте прежние формы нестяжательного русского быта и религиозности, дало примеры удивительной духовной стойкости, продлив жизнь истинно русской культуры до наших дней. Это, быть может, не меньший подвиг, чем защита отечества на поле брани. Надо полагать, староверство еще послужит России, ибо оказалось исторически право — оно возникло не против истины, а ради истины.

Камиль Зиганшин

Переделкино, Уфа 2007—2010 гг. Доработано в 2016 г.