Юнга без ног

Я никогда не ходил под багровым шатром парусины,
В море суровое, брызги в лицо и тяжелое боцмана слово поддых, если сдрейфил.
Качка до звезд, до блевоты, до крови, до хрипа, с зори до зари – по команде
тралы тянуть и по реям в ночи синих жил маята и надрыв, и привычная гибкая сила,
жесткий ветер, секущий глаза и закалка железная пальцев и рома глоток вместо солнца.
И пираты на голову, в плотном тумане, под свист ятагана, картечи кинжального злого огня, абордажные крючья, пистоль - одноразовый шприц одноглазого Гарри.
Эй, полундра! Он чтО, пионер эвтаназии?
Хрен тебе в печень, зараза! Прими-ка ответный мой кортик.
Точный прямой между панциря толстых пластин, между ребер.
Бой не бывает коротким, ни длинным. Смешное мгновенье азарта.
Бой - это смерть неизбежная, - ты иль тебя.
Всех подряд, без злорадства и промаха,
В самую точку.
Чтобы крик захлебнулся проколотый шпагой навечно,
И дукаты померкли в глазах от искр и огня, и сдавило живот.
Ха! Неужто, как крысы, трусливые мелкие твари, попрыгали все восвояси,
что не-не-не-не-не… не ожидали?
Поделом, сучье племя, шакалы плывите и пусть все узнают, - пираты, это не те благородные рыцари в книгах иль фильмах слащавых красавчиков сонмы лихие. Уступающих место в трамвае беременным девам и вредным крючкам-старичкам востроглазым педантам, что настойчиво едучи в суд, рассуждают,
желая отдать смельчаков палачу, на расправу,
тех, кто в Портленд приперся испить лимонаду и оптом продать двадцать тысяч индейских просоленных разноразмерных невинных, блестящих, как смоль париков,
под названием скальп, добытых своими руками,
с черной меткой и маленькой точечкой крови, не смоешь,
с пьяной ухмылкой беззубой, невинными байками про путешествия, штормы и тот треугольник,
что бермудским назвал кутюрье, ради модной тусовки, чуть-чуть перекрасив из черного в серый,
слегонца обнажая всю суть и тщету карнавала, жалких масок убожество и вожделенье,
неестественно бабьим капризным жеманным и томным своим голоском.
Бом-брам-стеньга, такое случается в море, треснула вмиг и сорвалась, и хрястнули обе ноги.
Ч-ч-ёрт, карамба!
И баста …
Одноногий седой капитан мой, отмерил всего два удара.
Якорь в глотку тебе!
Он отсёк мне голени. Холера, усатый!
И крылья, в придачу.
Чтоб меня целиком не отдать беспощадной гангрене до срока,
и до Тортуги успеть доползти мне по штилю под выжженным солнцем,
ну ничего, я был юнга смышленый, такой и без ног проживет.
Не поспоришь,
с грубой силой и лихостью чуждой,
а также с замшелой рутиной увядших законов,
с повседневной тоской ожидания, как в лихорадке,
беспросветной минуты, тупой отрешенности миг,
шаг за грань, когда выйдешь сдаваться,
теряя устойчивость даже в сомненьях,
затуманенных диких чужих очертаний Теночтитлана,
хмурый призрак из вечности, может подскажет,
где обезьяны смеялись бесстыдно, и рот прикрывая и уши, глаза;
дикий клоун сам на себя не похож и не зная, что значит касанье,
острой отравленной шуткой, скользнувшей случайно по горлу
успел всё испортить. В пошлость и тлен обратить
самые тонкие предбессознательно неуловимые токи
из бесконечной вселенной идущие к нам ручейки
и они вновь придут, и наполнят вселенский души океан,
и поднимут в пареньи и ты всё увидишь и вспомнишь.
И я рассыпАл, по наивности звезды и зерна граната,
ярко бордовые капли пьянящие звуки,
всё завертелось смещалось и вспучилось лавой,
брызги готовою через мгновенье извергнуть,
всё прожигающих камешков пригоршни,
спелой рябины, слёзы кровавые снегу отдать, снегирям,
чтобы они красной грудкой блеснуть деловитой походкой успели
в крепкий мороз прогуляться, он сжал и заклеил немОтой
мои почерневшие скулы зачем-то, не знаю,
я ведь и так замолчал.
Только кашель из мыслей
и грохот ломающих крылья Икаров,
будит еще по ночам и заветною тонкою ниточкой звуков,
силится вывести ближе к соленой тропе бирюзовой прилива
и полететь сам собою,
светло удивляясь,
без крыльев,
вдыхая рассвет…