Однажды вечером. Часть 2. 14. Лидия. Воспоминания

Лидия.
Из Интернет-ресурсов. Восточный гороскоп.

"Горячее сердце" - вот, пожалуй, лучшее описание характера человека, родившегося в год Тигра. Он чаще прислушивается к эмоциям, чем к логическим аргументам, бесконечно искренен в чувствах и не признает полумер. Увы, способностью хладнокровно рассуждать Тигры не могут похвастать. Хуже того, они настолько упрямы, что игнорируют не только добрые советы, но и приказы.
Тигр всегда готов бросить вызов окружающим, и ему даже в голову не приходит оценить свои силы. Без бесконечной борьбы - будь то с реальными недоброжелателями или ветряными мельницами, Тигр заскучает, а то и заболеет. Однообразие тоже нагоняет на него тоску; Тигру необходимы перемены, поэтому он склонен интересоваться всем новым, что появляется на его горизонте.
Тигр ненавидит подчиняться. Он рожден быть лидером или, по крайней мере, быть независимым, поэтому обычно старается не сковывать себя обязательствами или договорами. Любая иерархия, да и вообще любая система - это враг Тигра. Он доверяет только себе, прислушивается только к собственным желаниям, стремится только к собственной цели. Его не собьют с пути ни советы, ни насмешки, ни угрозы, ни уговоры.


Лидия. Неотправленные письма к Алеше. Письмо восьмое.
1995 год, 29 марта. Seattle

Шестая встреча длилась пять лет. Ее инициатором стала я. Я пришла к тебе, как голодная волчица: все мои попытки насытить твою Душу, жившую во мне, потерпели полный, безнадежный провал. Тосковало в отрыве от тебя и мое тело. Я не стала ждать твоих шагов ко мне. Я просто обняла тебя, прильнула к твоим губам и сказала: «Я больше не могу. Я должна быть с тобой!» Ты не удивился и не оттолкнул меня. Ты по-прежнему хотел мое тело.

Теперь я приходила к тебе, и мы проводили дни в твоем кабинете.  Мое тело пыталось наверстать упущенное время. Я не могла оставаться надолго, но я приходила после работы каждый день. Мои подруги – те немногие, которым была доверена эта тайна – говорили мне, что я могу позволить себе так влюбляться только потому, что не умею по-настоящему оценить те блага, которыми меня осыпает мой муж, что я не знаю настоящих проблем. Они были не до конца правы. Я в действительности не ценила «блага» – вне зависимости от моей любви к тебе. Мне казалось, что в своей огромной квартире в «совминовском» доме я жила так же, как и когда-то в крохотной «хрущебе». И я приходила к тебе. В твоем аскетичном, гулком кабинете я искала свою потерянную любовь, свою молодость, полную надежд.

Да, забыла сказать тебе. Каждый раз, когда ты покидал меня – или я покидала тебя? – я объявляла две недели траура. В период разлуки я дополнительно объявляла неделю поминок – примерно раз в полгода. Брала бюллетень под предлогом страшной мигрени и ложилась на диван, лицом к его спинке. То количество слез, которые источали мои глаза, можно было возместить только шестью большими кружками цейлонского чаю с медом и ванильными сухариками - мой ежедневный рацион -  на которых я и жила это время. Я пыталась выплакать из себя твою несчастную Душу, страдавшую от разлуки с тобой. Но она не покидала насиженного места, она втайне знала: я всегда могу вернуться к тебе, когда только захочу. Надо только преодолеть что-то… Страх? Гордыню?... твои или мои…

Я сказала, что виделась с тобой каждый день? Нет, это не так. По полгода ты проводил в деревне. Это была твоя форма протеста, твой эпатаж, твой вызов всем – и прежде всего Л.Т. Это был твой побег из ненавистного дома, душившего тебя. Ты называл меня «пятой колонной». Отношения со мной возвращали тебя в лоно общества, с которым ты вел непримиримую борьбу, как ты говорил, «с фигой в кармане». Мне было не совсем понятно, что ты имеешь ввиду, но я не спрашивала: мне было страшно касаться этих тем. Меня пугало то, что мы были действительно разными, и я не понимала в чем. Но эта разность всплывала сама собой. Ты, рожденный в Сан-Франциско и проживший там пять главных лет своей жизни, страдал. Л.Т. рассказывала мне, что, когда вы вернулись в Москву, ты закрывал лицо рукавом курточки и громко рыдал каждый раз, когда выходил на улицу – и так в течение года. Ты возненавидел этот город всем своим детским сердечком, и эта ненависть осталась в нем навсегда. Мне было трудно бороться с ней, этой бесконечной, испепеляющей, бескомпромиссной ненавистью. Это был заранее проигранный бой. Ты ненавидел эту страну, этот город, эту квартиру, оставшуюся вам от отца, где было столько места, что тебе было стыдно перед остальным человечеством страны. И была еще твоя мать, пытавшаяся вписать тебя в эту странную, неприемлемую для тебя действительность.

Ты хотел писать. Ты не видел другой возможности реализовать себя. Весь смысл твоей жизни был заключен в твоих неродившихся романах. Ты страстно хотел писать.  Но ты чувствовал, что не можешь делать это, дыша одним воздухом с Л.Т. И ты уезжал в Дагестан, в заброшенную деревню на Селигере, переезжал на съемные квартиры и в комнаты знакомых. Твои будущие романы были готовы в тебе. Ты знал  каждого героя в лицо, каждое слово, каждый поворот сюжета. Ты исписывал бисерным почерком бесчисленное количество страниц – и уничтожал их, не позволяя мне что-либо прочесть. Тебе доставлял особое наслаждение вид горящей рукописи. Тогда ты был похож на поверженного ангела: бесконечно печальный взгляд и  страшная, холодная улыбка не неотразимо прекрасном лице. Я перепуганно и отчаянно кричала и пыталась вырывать у тебя страницы в тот первый раз, когда ты кремировал рукопись при мне. Моя Душа твердила тебе: это неправильно, так нельзя делать, ты не можешь быть судьей самому себе! Это уже есть, это существует, и ты не имеешь права уничтожать то, что уже родилось! Потом я уже не пыталась спасти этих зародышей, которых ты с кровью вырывал из собственного сердца. Я лишь угрюмо, безутешно и беспомощно наблюдала со стороны эту казнь. И ты еще больше отдалялся от меня.

        Ты уходил, и я не могла тебя остановить! Я почти физически чувствовала, как ты, вскочив на коня, пришпориваешь его, а я хватаюсь за стремена, и лошадь тащит меня по пыли и грязи, но ты не останавливаешься, а пришпориваешь еще сильнее, и мои руки размыкаются. Эта никак не рождавшаяся книга становилась все большей пропастью между нами.

Часть 15