П-111-96

    Иван Лукич сегодня особенно устал. Неумолимо клонило в сон, веки непроизвольно закрывались, и приходилось с усилием их раскрывать. А всему виной этот проклятый П-111-96, будь он неладен. Иван Лукич не был принципиальным правдорубом, но привык выполнять свою работу качественно, основательно и на совесть. Когда сегодня начальник участка, товарищ Кияшко, объявил, что скоро придется строить по новой технологии, и вместо привычного, проверенного кирпича будут использовать какие-то панели, Иван Лукич интуитивно заподозрил неладное. Пролистнув наспех проектную документацию, разобравшись, что дома будут собирать, как конструкторы, из готовых плит, он лишь укрепился в своих опасениях. Ему активно не нравилось, что стены с окнами сразу делают на домостроительном комбинате, и в готовом виде привозят на стройку, где остается эти стены только поднять на нужный этаж и приварить в нескольких точках. Все естество Ивана Лукича восстало против такого упрощения, подозревая, что в итоге будущие дома будут малопригодны для проживания, что такие квартиры не будут держать тепло зимой и прохладу летом, что сквозняки и сырость станут полноправными хозяевами в таких жилищах. Подобные соображения Иван Лукич сообщил начальнику, а тот в ответ лишь кричал, что бы Иван Лукич  «прекратил волюнтаризм», и раз утвердили П-111-96, то со следующего квартала все заводы железно-бетонных изделий и домостроительные комбинаты огромной страны начнут выпускать в бешеных количествах именно эту плиту, и ничего тут уже не изменишь.  И еще много говорил о пользе П-111-96, о прорыве в деле массового строительства, и что теперь уж точно каждая нуждающаяся семья получит отдельную квартиру, и негоже какому-то прорабу стоять на пути прогресса.
   Сказать по совести, Иван Лукич не мог четко сформулировать конкретные претензии к новому проекту. Весь остаток рабочего дня, и даже сейчас, вечером, дома, он все думал, взвешивал все «за» и «против», спорил сам с собой.  Была какая-то внутренняя неприязнь, было ощущение халтуры, ведь до сих пор строили добротные, крепкие дома, кирпичик к кирпичику. Пусть медленно – но зато ни мороз, ни жара, ни потоп не страшны обитателям таких квартир. Да из пушки будут расстреливать такой дом – лишь малый урон нанесут в месте взрыва. 
   Вот только подумал Иван Лукич про взрыв – и вздрогнул, и даже гнетущая сонливость на время отступила – вспомнился сегодняшний сон, мутный, тяжелый, оставляющий на утро неприятное чувство безотчетной тревоги. Содержание сна в течении суетного дня выветрилось, но гнетущее впечатление осталось. Впрочем, обрывочные воспоминания о мрачном сне тут же были вытеснены мыслями о телеграмме – это было еще одно из рядя вон выходящее событие сегодняшнего дня, и уж связанные с ней заботы заслонили и невнятный сон, и даже ненавистный П-111-96, и всецело завладели вниманием Ивана Лукича.
   Телеграмму получила жена Ивана Лукича Галина, женщина крупная, ухватистая, с низким голосом, и крутым нравом. Придя домой после трудового дня, насыщенного бесконечными и, что досаднее всего, бесплодными спорами с Кияшко, Иван Лукич привычно ожидал спокойного ужина и обязательных ленивых разговоров с женой (Галина всегда находила какой-то мелкий бытовой вопрос, обсудить который необходимо именно сегодня, и происходило это столь естественно, что отмахнуться было решительно невозможно). После ужина, по обыкновению, следовали вошедшие в привычку разговоры «за жизнь» с сыном, далее диван, телевизор, и спокойный сон. Но сегодня, едва Иван Лукич пересек порог, весь сложившийся уклад семейной жизни был нарушен этой самой телеграммой, которой Галина, встречая мужа в прихожей, потрясала в руках. Телеграмма была от кума, он три года назад выкинул чудовищный, по меркам домоседа Ивана Лукича, номер – уехал на заработки вместе с семьей в неимоверную даль – на Камчатку, на самый север Камчатки, в какой-то глухой, Богом забытый поселок, названия которого Иван Лукич никак не мог, да и не стремился, запомнить.  Он, признаться, имел самое смутное представление, где именно находится эта загадочная Камчатка, а уж какие там имеются города и веси, он вовсе и думать не помышлял. Если бы ему кто-то сказал, что Камчатка – это безжизненная, скованная вечным льдом пустыня, где нет ни людей, ни живности, ни растительности, - то Иван Лукич охотно бы с этим согласился. Да и не было до сей поры никакой нужды знать, где расположена Камчатка, и есть ли там хоть какая-то цивилизация, и вдруг - как обухом по голове – кум уезжает именно вот в это неизвестное далеко, да с семьей, да на годы – Иван Лукич решительно не понимал этого поступка. И вот, спустя три года, кум приезжает. Это было из ряда вон выходящее событие.
  Но было и еще одно обстоятельство, только добавлявшее волнения, - пару дней назад родной брат Ивана Лукича, Дмитрий Лукич, Димка, - позвонил по межгороду, и сообщил, что его отправляют в командировку в Ростов-на-Дону, и что он намеренно предпочел поезд самолету, что бы на два-три дня заехать к брату в гости. Дмитрий Лукич, после окончания школы, как медалист и обладатель красного диплома, получил большие привилегии при поступлении в ВУЗы, чем и воспользовался – поступил в киевский университет, блестяще защитил диплом и в качестве молодого специалиста был принят на авиастроительное предприятие. Там получил сначала комнату в заводском общежитии, а спустя три года – и полноценную квартиру в Киеве. И вот все теперь шло к тому, что брат из Киева и кум-камчадал окажутся здесь, у Ивана Лукича, одновременно, аккурат через неделю.
    За семейным ужином, после долгих споров, решено было принимать гостей на даче, так как «в этой конуре сверх нас никто уж не поместится»,- так беспрекословно аргументировала Галина в пользу дачи, косвенно намекая мужу о давно назревшей необходимости улучшения жилищных условий. Ивану Лукичу казалось, что жена зря умаляет достоинства их квартиры на восьмом этаже, с балконом и мусоропроводом, но не рискнул перечить жене, дабы не нарваться на продолжительные дебаты, сводившиеся к одной простой мысли: «ты же заслуженный строитель, поди попроси квартиру побольше, тебе обязаны дать».  Сын Петька был резко «против», - у него был уговор с оставшимися в городе на все летние каникулы одноклассниками, что следующую неделю они проведут на даче у Петьки, но от Петькиных протестов отмахнулись, как не заслуживающих внимания в столь серьезном вопросе.
    Множество организационных вопросов было решено этим вечером, еще более предстояло решить, но усталость брала свое. Разобиженный Петька уже спал в своей кровати. Галина звенела тарелками на крошечной кухне, хлопала дверцей холодильника, включала и выключала воду в кухонном кране. Диктор по радио монотонно рассказывал о рекордных удоях молока в хозяйствах Краснодарского края. В открытые по случаю июльской жары окна дул легкий ветерок, лениво шевеля белые тюлевые шторы. Иван Лукич задержался на минутку в кресле, сидя с закрытыми глазами, в темноте, наслаждаясь покоем и ощущением, что сегодня уже все, что нужно, – сделано, и вот уже можно лечь спать, и глаза слипаются, и никто – ни домашние, ни начальство не придут сейчас с какой-нибудь проблемой, – нужно только дойти до кровати и уснуть. Поблаженствовав так две-три минуты, Иван Лукич все же сделал над собой усилие, с закрытыми глазами, по памяти, добрел до кровати, улегся как пришлось и уснул, кажется прежде, чем его голова коснулась подушки.
            
   Приснилось Ивану Лукичу, что он стоит на третьем, пока последнем этаже недостроенного дома, и пытается правильно установить плиту, чтобы она образовала собой стену, но ничего не получается, и от этого разбирает злость к плите в частности и к всей серии П-111-96 вообще. А вокруг стоят Галина, и Петька, и брат Димка, и даже кум с кумой, и все смотрят с пониманием и надеждой на нелепые потуги Ивана Лукича. А окаянная плита то криво встанет, то вовсе обвалиться норовит. Вдруг увидел Иван Лукич рядом с собой стол, а на нем - толстые папки с чертежами, проектами, пособиями. Стал Иван Лукич наугад листать эти чертежи, - подсказку искать, как лучше плиту приладить, - да только какую страницу не откроет, везде все одно написано: «вертикальные стыки утепляются полистирольным пенопластом». И почему-то жара прямо-таки африканская установилась, вся одежда Ивана Лукича пропиталась потом, к ней липнет строительная пыль. И вдруг раздался взрыв, на мгновение все скрылось в белом мареве бетонной пыли, осколков, мусора. Иван Лукич хотел крикнуть родным, чтобы понять, живы ли они, но тут, видимо, из-за взрыва, пол проломился, недостроенный дом, словно карточный, начал разваливаться, и Иван Лукич с жутким грохотом и звоном полетел вниз…
    Пробуждение было трудным. Будильник звенел уже более минуты.  По установившемуся в семье порядку, Иван Лукич вставал первый (ему раньше нужно было уходить на работу), и спустя полчаса будил жену. Но сейчас, проснувшись от не прекращающегося истошного звона будильника, Галина выключила, наконец, эту беспощадную сирену, и с удивлением и некоторой тревогой смотрела на спящего мужа – простынь под ним была измята, его лицо было красное, словно только из бани. Наконец, Иван Лукич раскрыл глаза.
 - Чертова жара, пол-ночи уснуть не мог, - проворчал он в ответ на вопросительный взгляд жены.
                ХХX
      Стрекот отбойных молотков, рев мощных двигателей, стуки, крики – обычная какофония стройки сегодня была для Ивана Лукича живительной музыкой, выбивающей из памяти тяжелые воспоминания от ночного кошмара. Он с удовольствием мотался по этажам строящейся пятиэтажки, ругался с экспедитором, который привез некачественный, по мнению Ивана Лукича кирпич, выгнал двух каменщиков, явившихся нетрезвыми, влепив им прогул, уже третий за месяц, и еще совершил много больших и малых дел. К обеду приехал Кияшко, привез три массивных тома с чертежами, чем сразу испортил все настроение Ивану Лукичу. Вяло, без аппетита пообедав, Иван Лукич забрался на третий, пока верхний этаж недостроенного дома, и пока все бригады заканчивали с обедом, в одиночестве бродил по будущим комнатам будущих квартир, иногда любовно поглаживая своей заскорузлой рукой кирпичную кладку стены. Иван Лукич представлял жизнь будущих жильцов в его доме, их невзгоды и радости. Представлял обстановку в будущих квартирах. Но что бы не случилось с обитателями, дом – это крепость, дом будет стоять, сохраняя тепло и покой и оберегая жильцов очень долго, в этом Иван Лукич был уверен. Вдруг оглушительно взревел дизель компрессорной станции, и захлебнулся в собственной мощности, и заглох. Почин подхватил надсадно завывший электрический двигатель лебедки. Работяги с помощью кувалды и определенной матери вернули компрессорную станцию к жизни. Обед кончился, жизнь стройки входила в привычное русло.
     Наконец, ближе к концу рабочего дня, Иван Лукич уселся в своей каморке, закурил, и разложил черные тома чертежей. «Ну, давай знакомиться, П-111-96» - подумал Иван Лукич, стряхнул на дощатый пол пепел дешевой, без фильтра сигареты, и раскрыл наугад первый том. Специализированные термины, строительные жаргонизмы, таблицы, расчеты властно завладели его вниманием.
   « После постоянного закрепления панелей наружных стен к панелям перекрытия в пазы вертикальных стыков между смежными панелями сверху вставляется алюминиевая водо-отбойная лента, затем вертикальные стыки между ними с внутренней стороны тщательно обклеиваются воздухозащитной лентой и утепляются вкладышами из полужесткой теплоизоляционной плиты ППС-75 или полистирольного пенопласта ПСБ-С в обертке из пергамина». Обычная техническая абракадабра, и Иван Лукич уже было двинулся взглядом далее, как вдруг у него в голове словно молния сверкнула, - в тексте постепенно стали проступать именно те слова, которые он уже читал, но… читал во сне. Все остальные буквы как-то померкли, выцвели, и на всю большую страницу большими черными буквами жирнелась только одна фраза: «… вертикальные стыки…утепляются вкладышами….. из полистирольного пенопласта…»
    Иван Лукич сидел, не шелохнувшись, над раскрытым томом, когда в его каморку заглянул сторож, надеясь узнать, когда Иван Лукич закончит работать. Сторожу хотелось побыстрее закрыть на замок ворота, выпустить собак и улечься в своей сторожке, и только Иван Лукич, все никак не уходивший, мешал планам сторожа.
    Ивану Лукичу было страшно. Он никак не мог справиться с этим отвратительным, безотчетным чувством страха за себя, за родных. Зловещий сон напористо проникал в такую понятную, устроенную реальную жизнь, суля потрясения, катастрофы, и не было ни единой подсказочки, как уберечься от этой надуманной ли, настоящей ли надвигающейся беды, не с кем было посоветоваться, - и от этого сердце щемило еще сильнее, страх пропитывал все тело и окутывал со всех сторон. 
     Весь путь домой Иван Лукич проделал, погруженный в свои тяжелые, муторные мысли. Изредка какой-нибудь резкий звук отвлекал его от одолевающих тревог, и тогда Иван Лукич обнаруживал себя, медленно шагающим, по таким, с детства знакомым улицам родного городка. Можно было бы сесть в автобус, но Ивану Лукичу очень хотелось этим чудным летним вечером пройти пешком мимо узнаваемых с одного взгляда домов, утопающих в зарослях акаций и сирени, магазинов, мимо пивного ларька под скособоченной липой, где уже незлобно шумела публика, никак не относящаяся  к «сливкам общества», мимо вросшего в землю остова некогда синего «Москвича» и далее, через главную площадь городка, с обязательным памятником Ленину, с красными, выцветшими флагами, аккуратными цветочными клумбами перед горисполкомом и растрескавшимся асфальтом, - все это казалось чем-то настоящим, прочным, что удерживало и берегло от любых потрясений. Но постепенно тревога воскресала в его сознании, и вновь безотчетно шагал Иван Лукич по улочкам родного городка, полностью погрузившись в свои тягостные раздумья.
    Галина, едва Иван Лукич вошел в квартиру, шумно поинтересовалась, почему это он так поздно вернулся, но, не став слушать ответ, начала в режиме пулеметных очередей выплескивать одолевавшие ее организационные вопросы, связанные с приездом родственников. Петька, уже забывший вчерашнюю обиду, так же бойко высказывал свои соображения. Иван Лукич вяло, иногда невпопад реагировал на сыпавшиеся вопросы, ел без аппетита, чем заставил поинтересоваться Галину, не заболел ли он. После просмотра по телевизору программы «Время» показали художественный фильм, но Иван Лукич даже имена героев никак не мог запомнить. Отправляясь спать, он выключил свет и устроился поудобнее в кровати, но неотвязчивые гнетущие мысли, воспользовавшись ночной тишиной, с новой силой принялись одолевать Ивана Лукича. Распахнутые настежь окна и двери балкона впускали внутрь жаркую, липкую темноту июльской ночи.
   - Галь, а Галь, ты спишь? – Громко зашептал на ухо супруге Иван Лукич, одновременно слегка поглаживая ее по плечу.
  - Что еще у нас случилось? – уже успевшая уснуть Галина проснулась, приподнялась, опершись на локоть, и выглядела явно встревоженной.
  - Слушай, а может мы… Ну, это… давно уже… - никак не мог сформулировать свое предложение Иван Лукич. Он абсолютно точно знал, чего хотел, может, даже более точно, чем когда бы то ни было, но вот вслух сказать этого как-то не получалось.
   Галина спросонья никак не могла уразуметь мужа. Наконец, после небольшой паузы, она сообразила.
 - Вот придумал. Спи уже, полюбовник. Завтра рано вставать, -  Ласково прошептала она и нежно погладила по  рано начавшей лысеть голове Иван Лукича.
   Веселое летнее утро разбудило Ивана Лукича звонким чириканьем птах за окном. Еще сохранившаяся ночная прохлада бодрила. Яркий солнечный свет уверенно, как-то по-хозяйски заполнял все небольшое пространство спальни, обещая ясный жаркий день. Иван Лукич отменно спал, кошмары не одолевали его этой ночью. «Видимо, просто устал, надорвался, да еще этот П-111-96, будь он неладен» - так думал Иван Лукич.  Осознание, что все позади, и ощущение легкости, даже какой-то молодцеватости (вот что значит просто выспаться) побудили Ивана Лукича с удовольствием, со смаком потянуться, напрягая мышцы всего тела и, вытянувшись в кровати, как струна, потом с шумом выдохнуть, расслабить мышцы и прикрыть от блаженства глаза. Потом он встал, выключил будильник (как раз оставалось минут десять до того, как он взорвался бы своим надсадным механическим ревом), и пошел хлопотать с завтраком. Когда заспанная, нечесаная после сна Галина вышла на кухню, Иван Лукич, уже одетый, доедал сваренные вкрутую яйца. На столе стояла картонная пирамидовидная пачка молока, неровно нарезанная буханка хлеба, соль и пять сваренных для жены и сына куриных яиц. Пейзаж дополняли пустые, ждущие своего часа кружки для чая и густо усеянная хлебными крошками столешница.
   - Вань, что с тобой происходит? – недоуменно, с тревогой спросила Галина. За все время совместной жизни у Галины и Ивана Лукича было множество завтраков, но их всегда готовила жена. Как, впрочем, и обеды, и ужины, ибо Иван Лукич считал себя «неприученным к кулинарии», - ты уже сутки сам не свой.
   - Да брось ты. Брат приезжает, кум с кумой. Лето… – искрился прямо какой-то детской радостью Иван Лукич. – Слушай, ты же два года в отпуске не была. И у меня накопилось уже дней десять отгулов одних. Давай встретим гостей, а потом возьмем Петьку и двинем в Крым, а? 
  - В Крым… - эхом недоверчиво отозвалась окончательно запутавшаяся Галина.
  - Или в Сочи. А еще, помнишь, Лешка с женой, ну, под нами живут, рассказывали, как они в Гагры ездили, - тоже вариант.   – Продолжал фонтанировать идеями Иван Лукич, - да нам что, хоть в Мариуполь, хоть в Таганрог - лишь бы море было.
   - Сочи, Гагры, - лепетала оторопевшая Галина, осевшая на небольшой табурет, стоявший возле стенки. Она ошалело смотрела немного припухшими после сна глазами на Ивана Лукича, комкая невесть откуда взявшееся в руках кухонное полотенце, и молчала, не в силах выбрать и озвучить хоть один из множества вопросов, роившихся в ее голове. 
       На стройке день с утра не задался. Сначала Кияшко снял всю бригаду Синцова – а это были лучшие каменщики у Ивана Лукича - в пользу строящейся школы, там отчаянно отставали от графика, а сдать учебное заведение нужно было к седьмому ноября, это был уже анонсированный «подарок городу». А ближе к обеду почему-то не привезли бетонный раствор. Иван Лукич отчаянно ругался по телефону со всевозможными начальниками, но все разговоры свелись к «вот когда будешь на моем месте, тогда и командуй», а так же к нехитрому обещанию, что скоро, очень скоро раствор подвезут. После обеда Иван Лукич был вынужден остановить строительство. Все имевшиеся в наличии работяги не заставили просить дважды, быстро  рассредоточившись по территории стройки: кто-то пристроился на рулонах рубероида, кто-то вынес из сторожки старый, с торчащими пружинами диван, установил его среди пыльных зарослей лопуха возле забора и завалился на него, другие соорудили удобные скамьи из больших пустых ящиков, в изобилии разбросанных по всей территории, и на стройке воцарилась непривычная тишина. Июльское солнце изливало свой жар на грязные спины и впалые животы полуголых работяг. Иван Лукич, по своему обыкновению, бродил по двум нижним, уже готовым этажам, забирался на строящийся третий, выискивал недочеты, халтуру, и радовался, когда видел добротную, качественную кладку. В одном месте ему особенно понравилась работа каменщиков, - кирпичики, точно солдаты в строю, выложены один к одному, придраться не к чему. «Бригада Синцова работала» - причмокнул губами Иван Лукич, любовно поглаживая, словно женщину, идеальную кладку. Спешить было не куда, и Иван Лукич присел на оказавшийся кстати старый, обляпанный засохшим раствором трехногий стул. Закурив, Иван Лукич еще раз бросил взгляд на безупречную стену, потом ему, как это бывало, представилось, как будущие жильцы разместятся в этой квартире, в этой комнате, как они расставят мебель, а где постелют ковры. А может, в этой комнате будет детская, и несмышленые карапузы будут ползать вот именно тут, где сидит сейчас Иван Лукич. Постепенно полуденный зной и тишина его сморили, и он, незаметно для себя, задремал. 
    Снилось Ивану Ивановичу, будто дом уже достроен, стоит он пятиэтажным добротным красавцем, и завлекает раскрытыми дверями подъездов зайти внутрь. Ивану Лукичу горделиво, он хочет, что бы все знали, что это он строил этот дом. Оглянулся вокруг в поисках людей – и вдруг увидел, что напротив дома стоит артиллерийская пушка, и возле нее люди копошатся, и как будто собираются стрелять прямо по дому. Иван Лукич хотел было закричать, да в горле перехватило, хотел замахать руками, предупредить этот безумный поступок, ведь это же дом, жилье людей, - но руки, как безжизненные плети, висели по бокам и совершенно не слушались хозяина. В это время один человек, одетый в военную форму, отошел от пушки и оказался возле Ивана Лукича, и стал ему кричать, что нужно уходить, что находится здесь опасно.
  - Зачем же вы по дому стрелять собираетесь, ироды? – собравшись с силами, спросил Иван Лукич человека в военной форме.
 - Что бы убить бандитов, засевших там, и освободить Родину  – как-то заученно отчеканил человек в военной форме. 
 - Их же арестовывать нужно, если они бандиты, зачем их убивать, зачем дом разрушать? – еле слышно спросил ничего не понимающий Иван Лукич.
  - Нужно убивать, нужно разрушать, что бы быстрее мир наступил – строго ответил человек в военной форме, внимательно, с подозрением посмотрел на Ивана Лукича, молча развернулся и вернулся к пушке.
   И тогда Иван Лукич решил, что он сейчас сам ворвется в дом, выгонит всех бандитов, передаст их людям в военной форме и тем самым сохранит дом. И это принятое решение вдруг придало такую легкость в мышцах, во всех членах тела, что Иван Лукич не пошел, не побежал, а буквально полетел к дому, вихрем ворвался в подъезд и стал осматривать квартиру за квартирой в поисках бандитов. Все двери почему-то были отперты, и людей нигде не было. И только на третьем этаже Иван Лукич увидел группу людей, но они не были похожи на простых жильцов, - они были похожи на тех людей в военной форме, что толклись на улице вокруг пушки. Решив, что это и есть бандиты, Иван Лукич уже набрал воздуху в легкие, что бы страшным, громовым голосом прогнать непрошенных гостей вон, как от группы отделился один человек и направился к Ивану Лукичу. И по мере его приближения стылый ужас все сильнее приковывал ноги Ивана Лукича к полу, ведь он узнал этого бандита – это был начальник участка Кияшко.
   - Как же так, Иванович, ты почему с бандитами, зачем дом разрушаешь? Тут же каждый кирпичик и мне, и тебе как родной? – очумело, как в бреду лепетал Иван Лукич.
  - Вот именно, «родной», поэтому мы и защищаем дом, защищаем людей. Вот сейчас взорвем пушку вместе с ее людьми, - вот и не будет никто стрелять по дому, - раздраженно ответил усталый Кияшко.
 - Людей!? Взорвете!? Да нешто это можно? Зачем людей взрывать!!?? – почти заорал Иван Лукич.
  - Дай им волю, они тут все с землей сровняют, - зло кивнул в сторону людей вокруг пушки Кияшко, - нет, Иван Лукич, нужно взрывать, только так мир наступит.
      Тут вдруг началась суета, люди в военной форме, ведомые Кияшко, начали перемещаться из комнаты в комнату, таскать какие-то ящики, что-то кричать. Другие люди, которые тоже в военной форме, но на улице, возле пушки, тоже вдруг начали бегать, тоже понесли какие-то ящики, отовсюду доносился топот тяжелых ботинок, крики и брань. У Ивана Лукича мелькнула мысль, что все эти люди – сумасшедшие, и это просто разыгрывается Бог знает зачем такой безумный спектакль. В этот момент раздался оглушительный взрыв, а сразу за ним громкая пулеметная очередь, и Иван Лукич в страхе прижался к стене. Разодранные обои и осыпавшаяся штукатурка обнажили такую знакомую кирпичную кладку, идеальную, совершенную. «Бригада Синцова работала» - успел подумать Иван Лукич, как раздался второй взрыв, кирпичная стена накренилась и, увлекая за собой Ивана Лукича, Кияшко и других людей, жутко громыхая, под аккомпанемент пулеметных очередей, полетела вниз, в какую-то черную, бесконечную, жуткую бездну…
      Где-то совсем рядом оглушительно, очередями, стрекотал отбойный молоток, механически жужжал башенный кран, перекрикивались рабочие – видимо, раствор уже привезли и стройка ожила. Иван Лукич сидел на железобетонной плите, которой предстояло стать полом в будущей квартире, спиной оперевшись на свежую кирпичную кладку, рядом валялся уже безнадежно сломанный стул. Дышал Иван Лукич часто, словно только что пробежал кросс, то с шумом, жадно втягивая горячий июльский воздух носом, то, задыхаясь, начинал дышать ртом. Голова была тяжелая, во рту пересохло, сердце часто колотилось. Выцветшая клетчатая рубашка была мокра от пота, мышцы рук, ног были напряжены до предела, до одервенения.
      «Что же это… - билась, словно пойманная птица в клетке, мысль в голове Ивана Лукича, уж не помешался ли я? Или – может, это вещие сны? Тогда, знать, быть войне... И кто же это?.. Хотя, что тут думать, - американцы, кто ж еще… Вон, не зря по телевизору показывали, что они ракеты на нас нацелили. А что же наши-то, как же это позволят американцам пол-страны захватить, людей убивать, дома рушить. Дома! Раз уж так, то только не мои! Пусть взрывают эти истуканистые панельные пятиэтажки серии П-111-96, только не мои, кирпичик к кирпичику. Не дам, не дам» - так, словно в бреду, шептал сам себе Иван Лукич. Наконец он, оперевшись затекшей рукой о пол, встал, секунду постоял, покачиваясь, и медленно пошел по незаконченным квартирам третьего этажа, словно делал обход. Вскоре он увидел строительный инвентарь, сброшенный в кучу. Иван Лукич наклонился, выудил из кучи тяжелую железную кувалду, и, бормоча себе под нос «Не дам… Не дам, гады», принялся крушить этой кувалдой недавно уложенную кирпичную кладку. К счастью, его заметили за этим занятием довольно быстро, так что Иван Лукич не успел нанести существенного вреда стене. Кувалда была вырвана из одервеневших рук Ивана Лукича, хотя он и сжимал рукоятку до побеления пальцев, а самого Ивана Лукича, после непродолжительного общего стихийного собрания, было решено отвезти домой, так как «голову прорабу напекло, вот он с глузду и съехал». Но домашний покой и отдых, по общему мнению, несомненно приведут Ивана Лукича в порядок. Доставить до дома хворого было поручено двум дюжим молодцам, крановщику и разнорабочему, и они выполняли задание на совесть. Однако уже возле подъезда своего дома Иван Лукич взмолился оставить его, ему хотелось посидеть на лавочке, в тени большой сирени, росшей перед домом, а пуще всего ему не хотелось пугать своих домашних своим состоянием и своими конвоирами. Помявшись, и, соблюдая трудовую субординацию, сопровождающие вняли просьбам Ивана Лукича, наказав, однако, что бы он никуда с лавочки не уходил, и, посидев недолго, немедля шел домой. Договорившись, провожатые разошлись по домам, так как день был уже на излете, тени от людей, домов, машин и деревьев становились длинными, раскаленное солнце уже почти касалось крыш домов и посылало последние на сегодня, красноватые лучи света и тепла, и конечно, возвращаться на стройку не было никакого резона. 
     Но домой Иван Лукич не пошел. Внешне сохраняя спокойствие, он просто обмирал от страха от мучавшего его наваждения. Иногда ему получалось внушить самому себе, что дурной сон – это просто следствие усталости и жары, и тогда он даже расслабленно улыбался, закуривал, вздыхал с облегчением, словно закончил тяжкое дело. Но через мгновения в памяти вновь воскресали его сны, и тогда ледяной ужас волной прокатывался по всему телу, по всем внутренностям, заставляя вновь и вновь мучится вопросом о реальности настоящей войны с американцами. Считая себя здравомыслящим человеком, Иван Лукич попытался унять нарождающуюся панику и спокойно рассудить: лучший способ избавиться от мучающего наваждения – узнать о истинных планах американцев, и о наших оборонных возможностях. Где это все можно узнать? Иван Лукич в задумчивости глубоко затянулся сигаретой, решительно затушил окурок, встал с лавочки и проворно и ходко направился в районный комитет партии. Ивану Лукичу давно предлагали, даже настойчиво советовали вступить в КПСС, или, как говорили, просто «в партию», суля при этом и продвижение по службе, и, как следствие, прибавки в зарплате и прочие блага. Иван Лукич, в принципе, был не против, и даже однажды дал себя уговорить прийти на собеседование, где кандидаты по очереди отвечали на разные, задаваемые партийными чиновниками вопросы. Это был формальный, но необходимый шаг на пути к партбилету. Испытуемые по одному выходили в центр зала и вставали за небольшую трибунку, чиновники же сидели за длинным столом, на котором была постелена красная тряпичная скатерть и установлен стеклянный графин с водой. Вопросы были простые, тем не менее, когда Иван Лукич, в свою очередь, встал за трибункой, то сразу сконфузился, крайне некстати заметив развязавшийся шнурок на левом ботинке. Он вообразил, что такой непорядок во внешнем виде в присутствии высокого начальства позорит его и гарантирует провал на собеседовании. В этот момент Иван Лукич более всего желал уйти по-быстрее, но тут ему задали первый вопрос, о роли американской военщины в чилийском кризисе. Иван Лукич от волнения никак не мог вспомнить имя Сальваторе Альенде, хотя и знал его, от этого еще больше волновался, говорил невпопад, наконец, совсем стушевался и, махнув рукой, смущенно улыбаясь, попросил перенести собеседование. Новых попыток вступить в партию он не делал, но именно сейчас словосочетание «американская военщина» всплыла в памяти, и Иван Лукич, преодолев извечную нашу робость перед начальством, решил направиться именно в райком партии, рассудив, что там найдет наиболее осведомленных людей. Но, подойдя к опрятному, свежеотремонтированному зданию районного комитета партии, Иван Лукич долго стоял у входа, курил, любовался на стоящие в ряд, блестевшие хромированными бамперами, черные «Волги», пока не решился войти.   
    Открыв высокую, деревянную дверь, установленную на помпезной входной группе райкома партии, Иван Лукич прошмыгнул в холл с высокими потолками, с которых свисали роскошные люстры с множеством электрических ламп, которые, в свою очередь, оставляли блики на паркетном полу. Окончательно оробев, Иван Лукич топтался на месте, боясь уйти, не разрешив свою проблему, но и не смея пройти вперед. Из бокового коридора легкой, энергичной походкой вышла девушка в строгой, черной юбке и сером приталенном пиджаке, и направилась к выходу.
   - Вам к кому, товарищ? – заметив явно потерявшегося посетителя, спросила она звонким, уверенным голосом.
   - Я на собеседование хочу записаться, - соврал Иван Лукич.
   - Расписание собеседований на стенде возле методического кабинета, это на третьем этаже, - доброжелательно выпалила девушка, и, оценив состояние посетителя, легко добавила – пойдемте, я вас провожу. Иван Лукич подчинился, радуясь уже тому, что удалось войти внутрь, и двинулся вслед за девушкой, к лестнице, ведущей вверх. 
    Пока они поднимались длинными лестничными маршами, выстланными старой красной ковровой дорожкой, пока петляли бесконечными коридорами, чьи стены были увешаны плакатами, фотографиями то ли чиновников, то ли международных деятелей, то ли местных передовиков, пока они совершали все это длинное путешествие до методического кабинета, девушка успела рассказать, что ее зовут Ксения, что попала сюда она после окончания минской высшей партийной школы по распределению, совсем недавно, и что работа с людьми здесь налажена плохо, но это ничего, так как она уже составила план мероприятий, и буквально с осени начнет активно вовлекать горожан в партийную жизнь страны, и много еще чего подобного.
    - А давайте я вас проверю, готовы ли вы к собеседованию? – вдруг, без всякой связи с предыдущей темой, выпалила девушка. И, не дожидаясь ответа, прибавила утвердительным тоном, - пойдемте в мой кабинет.
    - Поднявшись еще на один этаж, уже по обычному, узкому, без ковров лестничному пролету, они прошли пыльным коридорчиком до кабинета Ксении, который являл собой тесную клетушку с одним окном без штор, с застеленным газетами подоконником, на котором стоял цветочный горшок с каким-то чахлым растением. Однотумбовый стол с аккуратными стопочками каких-то, вероятно, важных, бумаг, шкаф со стеклянными дверцами, да два жестких, казенных стула, один для хозяйки кабинета, второй – для редких посетителей, - это все, что могло вместиться в кабинет. Был уже вечер, большинство партийных работников разошлись по домам. Иван Лукич сел, собираясь с мыслями, не зная, как начать беседу. В воцарившейся тишине было слышно, как в каком-то пустом кабинете приглушенно расстоянием бесконечно звонит телефон. Жирная муха с громким жужжанием билась о стекло единственного окна Ксениного кабинета. Пахло пожелтелыми бумагами и архивной пылью. Все это наводило тоску и уныние, и Иван Лукич все никак не мог сосредоточиться.
     - Вот вас, лично вас, что волнует? –решила помочь Ксения и первая начала разговор. Ведь партия наша народная, и проблемы народа – это и есть самые первые проблемы партии – участливо и дружелюбно проговорила Ксения. 
     - Да я вот сомневаюсь… - протяжно, медленно, словно ощупывая каждое слово, отозвался Иван Лукич, - к примеру…
     - А вот сомневаться не нужно, – вдруг резковато перебила Ксения и даже привстала, - а если есть сомнения, то включите телевизор, почитайте газеты.
    - Нет, нет, я не в том смысле, - немного испуганно замахал рукой Иван Лукич, - я вот все думаю, может ли Америка напасть на нас?
    - А, это очень актуальный и правильный вопрос. – Ксения расслабленно откинулась на спинку жесткого стула и, почувствовав себя уверенно в своей привычной стезе, начала обстоятельно объяснять, что, безусловно, американская военщина распоясалась в последнее время, что миллионы людей по всему миру с надеждой смотрят на нашу страну как на единственного спасителя от мирового империализма, ведомого Америкой, и что мы никогда не оставим без помощи братские народы и вообще всех трудящихся во всем мире.
   - Все довольно просто, - без умолку тараторила Ксения, - Америке скоро будет очень плохо, у них экономический кризис, огромная безработица, преступность, по сути, страна разваливается. Единственное, что может спасти их на время – это война. Поэтому они нападают на разные слабые страны, которые не могут дать им отпор, организовывают там перевороты, ставят своих марионеток во власть. Но на нас они никогда не рискнут напасть, так как знают, что мы, хоть и мирная страна, хоть мы никогда не нападаем, но обороняться и защищать себя мы умеем, и советская армия на сегодня – это самая сильная армия в мире.
   - Чего ж они так взъелись на нас? – Ивану Лукичу наконец удалось подать голос.
  - Вы знаете, - Ксения доверительно понизила голос, и стала говорить немного медленнее, - лично я думаю, тут две причины. Во-первых, мы гораздо духовнее американцев. Мы не переводим все на денежный счет, для нас многие понятия (например, Родина) важнее материальных ценностей. А их это злит, ведь при коммунизме их идол – деньги – исчезнет вовсе, и власть Америки, которая держится на ничем не обеспеченном долларе, рухнет окончательно. А во-вторых, конечно, они смотрят на карту, на колоссальные территории нашей страны, и им очень завидно, они очень хотят владеть нашими сказочными богатствами.
   - Ну да, страна у нас большая, - ответил Иван Лукич, вспомнив про кума на Камчатке, - так, стало быть, не смогут американцы на нас напасть?
   - Очень хотят, но боятся, - уверенно ответила Ксения, - они постоянно будут нам мелкие гадости делать, будут уничтожать народные правительства в дружественных нам странах, устраивать разные провокации, но на нас напасть не смогут, они знают, что ответный удар нашей армии будет смертельный для них.
    Уже стемнело, а Иван Лукич с Ксенией все никак не могли окончить беседу. Наконец, Ксения заключила, что Ивану Лукичу еще нужно тщательнее подготовиться к собеседованию, и лично она рекомендовала бы ежедневно читать газету «Правда» или хотя бы «Известия». Иван Лукич, кажется, вполне оправился от своих наваждений, даже можно сказать, был весел, и когда обещал подписаться на «Правду», был вполне искренен. Они вместе вышли на высокое крыльцо райкома партии, тепло попрощались и разошлись каждый в свою сторону.
   На душе у Ивана Лукича было легко. И когда он наступил в большую лужу, которую не заметил в темноте, быстро шагая домой, то тихонько рассмеялся, вспомнив, как в далеком босоногом детстве они с братом бегали по вот таким же теплым лужам. Воспоминания о детстве плавно перетекли в мысли о скором приезде брата, и от этого на душе еще больше захорошело. «Мир в надежных руках нашей армии, ни одна тварюка к нам не сунется, жизнь продолжается, совсем скоро встречусь с братом, с кумом, - чего я так скуксился от каких-то, прости Господи, снов…» - так рассуждал Иван Лукич, и настроение его все улучшалось, в эти минуты он готов был возлюбить все человечество. А еще ему хотелось сделать что-то значимое, хотелось защитить весь мир от любых войн, причем желание это было бескорыстное, не ради славы или наград,  а единственно ради установления устойчивого мира на всей нашей общей планете.
   Путь Ивана Лукича пролегал мимо пивного ларька. Тусклый фонарь на деревянном столбе освещал трех изрядно выпивших человек, которые оживленно беседовали, стоя за высоким круглым столиком, на котором стояли пивные кружки, валялись обглоданные рыбьи головы и большая пепельница, полная окурков от папирос и дешевых сигарет. Иван Лукич, пребывая в радостном возбуждении, подошел к ларьку, купил литровую кружку «Жигулевского» и попросил разрешения присоединиться к компании. Казалось, его не заметили, только один, невысокий, на вид лет пятидесяти или около того, коренастый мужик с густой щетиной мотнул головой в знак согласия. У него были большие, мясистые уши, и Иван Лукич, с благодарностью кивая и ставя свой бокал на грязную столешницу, про себя окрестил мужика «Лопоухий».
   Двое забулдыг вяло перебрасывались словами, обычными в такой ситуации. Говорили о ценах, об отсутствии в мире справедливости, о дикой жаре этим летом, и «как наши уделали канадцев» в серии хоккейных поединков.  Иван Лукич не вмешивался в разговор, молча слушал, иногда отхлебывая свое пиво, и снисходительная, многозначительная улыбка не сходила с его губ. Лопоухий тоже молчал, цедил свое пиво, отрешенно уперев взгляд в собственный бокал. Разговор забулдыг, меж тем, плавно перетек от превосходства нашего хоккея к нашему превосходству вообще, не только в спорте, но и в науке, в культуре, в космосе. А наше военное превосходство! Да что там говорить, - достаточно посмотреть на размеры нашей страны, все сразу ясно станет (Иван Лукич в этот момент опять подумал про кума на Камчатке, и согласно кивнул).
   - У нас в стране двенадцать часовых поясов, - заплетающимся языком, с ударением на слове «двенадцать», восторгался один из собеседников.
   - И куда тебе эти часовые пояса, солить, что ли? – вдруг беззлобно, в тон вялотекущей беседе отозвался Лопоухий. 
    Забулдыги непонимающе уставились на Лопоухого. Иван Лукич уже набрал воздуху в легкие, что бы популярным языком растолковать этому недоумку все наши преимущества, как тот, по-прежнему не выражая особо эмоций, как-то безразлично, тихим голосом продолжил свою фразу: «Хоть бы в одном часовом поясе порядок навели».
    Дискуссия оживилась. Забулдыги кинулись объяснять, что Лопоухий жестоко заблуждается. Они, перебивая друг друга, приводили примеры наших достижений в разных сферах экономики, а какие неисчислимые природные богатства еще хранятся в недрах необъятной страны, и много еще много подобного. И Иван Лукич поддакивал, активно жестикулировал и всячески выражал согласие с приводимыми доводами и аргументами. Наконец, видя, что все труды напрасны, один из забулдыг вдруг резко сказал: «А не нравится тебе, так уезжай, помыкаешь беду на подсобных работах, поживешь на улице, потом, глядишь, жизнь тут малиной покажется».
   - Я не хочу уезжать, я хочу жить по-человечески. – как-то примирительно ответил Лопоухий. – жизнь-то у меня одна. 
   В ходе дальнейшей беседы выяснилось, что Лопоухий работал судовым механиком сначала в Черноморском морском пароходстве, а потом – в Дальневосточном. Плавал, вернее, как он просил говорить - «ходил» - во многие страны, и Европы, и Азии. И про тамошнюю жизнь знает из личного опыта, и этот опыт, как ни крути, не в пользу нашей страны.
   - Ну выиграли же мы в хоккей у канадцев, - уже почти обреченно пытался сопротивляться натиску Лопоухого один из забулдыг.
  - Мы можем иногда в хоккей выиграть или даже ракету в космос запустить. Но в долгую мы у американцев не сможем выиграть ни в чем. Нам надо что-то менять в нашей жизни, себя изменить, хотя как это сделать – я не знаю…
   - Ну, это ты уж совсем загнул. Почему это мы никак не сможем опередить американцев? – почти хором возмутились забулдыги и Иван Лукич. Их уязвленный патриотизм подогревался алкоголем.
     - Да я и сам не могу объяснить, - таким же тихим, бесцветным голосом ответил Лопоухий. У них, например, кто деньги зарабатывает, тот их и тратит. А у нас горбатится вся огромная страна, а тратят… эти… - Лопоухий сам себя прервал и неопределенно ткнул пальцем в небо.
    Повисла пауза. Из пивного ларька слышался звон бокалов – это Зинка, продавщица, мыла посуду перед закрытием. Где-то далеко монотонно лаяла собака. Лопоухий глубоко затянулся сигаретой, после медленно выпустил дым через нос, потом начал ртом пускать колечки из сизого табачного дыма. Забулдыги пытались осмыслить услышанное, а Ивану Лукичу, под влиянием разговоров Лопоухого, вспомнилось про бракованные кирпичи, что привозят ему на стройку, про недоставленный вовремя раствор, очереди в магазинах, и тоскливые, подлые сомнения («А что если Лопоухий прав») начали одолевать его сознание. Не желая больше слушать, - да и время уже было позднее – Иван Лукич, оставив недопитое пиво на столике, быстро пошел домой. В голове крутилась навязчивая фраза «в долгую мы у американцев не выиграем». Одна эта фраза серной кислотой разъедала бетонную твердь уверенности Ивана Лукича, которую он, казалось, обрел после многочасового общения с Ксенией. Все многочисленные примеры, которые так убедительно приводила Ксения, неоспоримые факты, от осознания которых становилось столь легко и уверенно, вдруг разбивались об одну эту проклятую фразу, становились ничтожными, несерьезными. «Это что же, получается, они все же могут напасть на нас, смогут разрушить наши жизни, наши дома» - так думал Иван Лукич, подходя к своему подъеду, и в памяти воскрешались жуткие сцены из снов, которые мучили его последнее время. «Чертов Лопоухий», - подумал Иван Лукич, присаживаясь на лавочку, где давеча расстался с работягами-провожатыми. Домой не хотелось. Вернее, не хотелось нести домой, в семью, свои тревоги и волнения, которые никак не отпускали, а напротив, все яростнее атаковали сознание. Кроме того, сновидения воскрешались в памяти, и ему казалось, что он физически, кожей ощущает взрывную волну от выстрела из пушки по его строящемуся дому. Казалось, что он слышит грохот обваливающейся кирпичной кладки, и чувствует, как копоть от взрывов и пожаров оседает на одежде. Иван Лукич даже провел ладонью по лицу, - отчасти, что бы снять наваждение, ну и, на всякий случай, что бы убедиться, что никакой сажи и пыли там нет. Однако, время было все же позднее, Иван Лукич нехотя поднялся и вошел в подъезд. Поднимался по лестницам медленно, со стороны можно было подумать, что Иван Лукич внимательно оглядывает каждую ступеньку. «Чертов Лопоухий», -  вновь подумал Иван Лукич, нажимая кнопку звонка своей квартиры.
     Ввиду позднего времени и усталости мужа Галина не докучала разговорами об организации приема гостей, и, быстро поужинав, все легли спать. Перед сном, вспомнив совет Ксении, Иван Лукич добросовестно попытался почитать газеты, рассчитывая перебить ими слова Лопоухого. Отыскать удалось только «Известия» трехдневной давности, но ничего успокоительного для себя Иван Лукич не прочел. Там были статьи, лишь подтверждающие агрессивный курс политики США, еще был репортаж из передового колхоза в Пензенской области, а на большущем материале о прошедшем недавно пленуме ЦК КПСС Иван Лукич срезался, - не прочитав и четверти, он отложил газету, потер глаза, и широко зевнув, выключил свет и опасливо лег в кровать. Ему было страшно засыпать, неотвязчивые мысли наяву грозили вернуться в сновидениях. Иван Лукич больше всего хотел сейчас «выключить» голову, распрямить все извилины в мозгу и превратить свое сознание в чистый лист. Поерзав по стерильной простыне (Галина свято чтила чистоту), Иван Лукич встал, в темноте сходил на кухню за сигаретой, в одних трусах вышел на балкон и закурил. Раскаленный за день воздух постепенно остывал, и если в квартире еще сохранялась духота, то на балконе было приятно и комфортно. Легкий ветерок ласково шевелил заросли сирени и акации, которыми был густо засажен весь двор, а со стороны огромной, развесистой липы, под которой дворовые мужики смастерили незамысловатый, но многофункциональный стол, подходящий и для «забития козла», и для иногда буйных, иногда задушевных пивных посиделок,  доносились негромкие, мелодичные трели какой-то ночной птахи. Лунный свет разбавлял ночной мрак, но мягко, неярко, так, чтобы не рассеять сумерки, превращая весь знакомый с детства пейзаж в немного нереальный, сказочный, мирный и уютный. Тишина ни чем не нарушалась, и даже шелест листьев или пение одинокой птицы не мешали, а, наоборот, естественно дополняли завораживающую, успокаивающую тишину.
    Иван Лукич беззлобно чертыхнулся, когда сигарета в его руках, дотлев, обожгла пальцы. Немного помедлив, он закурил еще одну, не столько из потребности курить, сколько из оправдания перед самим собой своего нахождения на балконе. Птаха закончила свои трели, но подала голос другая,- ее короткие, на одной ноте и через равные промежутки уханья завораживали Ивана Лукича, он сфокусировался на этих звуках, словно музыкант, настраивающий на камертоне пианино. Никакие тревожные мысли не терзали Ивана Лукича, казалось, из всех человеческих возможностей у него остался только слух, и только эта странная пичуга со своим чуднЫм пением заполняла все сознание Ивана Лукича. Тяжело вздохнув, он вернулся в квартиру, бережно сохраняя в голове эту отрешенность, аккуратно лег в кровать, и, спустя минуту, уже спал глубоким здоровым сном.   
                ХХХ
   - А я говорю, как миленький поедешь, - орал раскрасневшийся от жары Кияшко на Ивана Лукича, легонько подталкивая его всем своим тучным корпусом к раскрытой дверце видавшего вида «УАЗа». В главке проводили совещание по внедрению новой серии -  П-111-96, и нужно было ехать в Донецк для участия в этом мероприятии. В принципе, начальник участка мог обойтись без прораба, но Кияшко обоснованно очень доверял опыту и знаниям Ивана Лукича, и хотел, что бы последний непременно принял участие в совещании, тем более, что по заведенной традиции, на все совещания в главк они ездили вдвоем. Иван Лукич даже любил эти поездки – нет, сами совещания с их иногда протокольными речами, а иногда жаркими, но бесплодными спорами, его не прельщали. Но, посидев до обеда, Иван Лукич незаметно для всех покидал зал совещания, и отправлялся бесцельно бродить по широким, зеленым улицам Донецка. Этот большой, богатый город нравился Ивану Лукичу как любому провинциалу нравятся шумные мегаполисы. Донецк был самым большим городом, в котором бывал Иван Лукич, и он с удовольствием ощущал мощный, быстрый ритм здешней жизни. Потоки пешеходов на тротуарах влекли его, словно горная река утлую лодку, широкими проспектами, застроенными огромными высотными домами, и иногда выносили к большим, просторным площадям, а иногда – в маленькие, узенькие переулочки, застроенные бесконечными деревянными домами. Иван Лукич представлял, каким великим будет этот город через несколько десятилетий, профессионально прикидывал, куда будет развиваться застройка, где удобнее будет проложить дороги, где - построить мост, а где – создать, или, вернее, сохранить зеленые парки и скверы. А когда усталость давала о себе знать, Иван Лукич, поминутно справляясь у прохожих, добирался до давно полюбившегося ресторана со странным названием «Троянда». Там он заказывал неизменный чай и какой-нибудь десерт, разваливался на мягких подушках дивана и самодовольно глазел по сторонам, бесцеремонно, с детской непосредственностью разглядывая посетителей заведения общепита, или просто наблюдал жизнь огромного города сквозь стеклянные стены ресторана. А перед отъездом домой Иван Лукич заходил в первый попавшийся магазин, и покупал гостинец домой – шоколадные конфеты, или особый сорт колбасы, - словом, то, чего в их городке купить было невозможно, и это заставляло Петьку неистово радоваться каждой отцовской командировке. Один день такой кутерьмы выхолащивал Ивана Лукича, он с удовольствием возвращался в свой тихий, пыльный, сонный городок, отдыхал, восстанавливался, но спустя время желание побродить по Донецку возвращалось вновь.
     Но сейчас Иван Лукич не хотел ехать, - враждебное чувство к этой панельной новации серии П-111-96 было неистребимо. До сих пор Иван Лукич рассчитывал, что пройдет еще много времени, пока это нововведение воплотится в жизнь, что бюрократы еще долго будут согласовывать, утрясать, и как-нибудь это нововведение обойдет его стороной, а там и до пенсии недалеко. И вдруг, оказавшись вот так, без предупреждения и подготовки, перед лицом немедленной необходимости действовать в пользу П-111-96, Иван Лукич растерялся, немного поскандалил с Кияшко, и в конце концов обреченно забрался на задние жесткие сиденья «УАЗика». Начальник участка, переведя дух, вытер платком красное, потное лицо, уселся на переднее пассажирское кресло, хлопнул дверцей и скомандовал водителю: «В главк».
     Дорога до областного центра была сравнительно неплохая, но рытвины и выбоины попадались довольно часто. Жесткие амортизаторы внедорожника ничуть не смягчали, а, казалось, усиливали болезненные толчки. Оживленная беседа с Кияшко с постепенным исчерпанием тем сошла на вялотекущий обмен репликами, а после и вовсе прекратилась.  Монотонное жужжание мотора и однообразие проплывающего за окном пейзажа сделали свое дело – и Кияшко, и Иван Лукич погрузились в сладкую дремоту. 
 
    Недостроенная пятиэтажка, знакомая Ивану Лукичу до последнего кирпичика, оказалась полностью готовой, красный кирпич служил эффектным фоном для белых оконных перекрытий и немудреной лепнины на фронтоне. Залюбовавшись (чай, не безликая П-111-96!), Иван Лукич с ужасом обнаружил, что его дом-красавец находится в плотном кольце американских солдат, которые готовили к бою сразу несколько здоровенных черных пушек. В недрах дома тоже угадывалось активные приготовления к схватке, в оконных проемах мелькали люди с оружием и в военной форме, а в воздухе завис военный вертолет и грохот от его лопастей заглушал все вокруг. Ивану Лукичу стало страшно, отчаянно страшно, он вдруг понял, что колоссальная неодолимая сила войны сейчас прокатиться, медленно и неотвратимо, по его дому, по его жизни, методично разрушая все, что дорого, на своем пути, и никто ничего уже сделать не сможет, что бы остановить этот ужас. Усилием воли он заставил себя выйти навстречу американцам. Ноги не слушались, Ивану Лукичу приходилось контролировать, как согнуть колено правой ноги, как поднять бедро левой, и так, шаг за шагом, он, внутренне обмирая, добрался до позиций неприятельских солдат. Его заметили, обступили со всех сторон. Не помня себя от страха, Иван Лукич, содрагаясь, набрал воздуху в легкие и хотел страшным голосом и крепкими выражениями прогнать врага, но ужас сковал горло, из раскрытого рта не вырвалось ни звука. Иван Лукич напрягся, словно отрывая от земли неподъемный груз, и услышал, как прошептал своей скованной глоткой:               
   - Американцы, убирайтесь с нашей земли! Не разрушайте наши дома!
   - Какие мы тебе американцы? – громко, в голос захохотали солдаты. Мы свои, очищаем свою землю от грязи.
    - Свои?... Свои… - залепетал очумело Иван Лукич, и слезы облегчения брызнули у него из глаз, он внезапно, но наверняка понял, что перепутал, что вот именно эти хохочущие, такие надежные, веселые, живые солдатики, и есть свои, и они не воюют с домами, наоборот, они защищают. Иван Лукич протяжно, прерывисто вздохнул, улыбаясь, поощрительно похлопывал солдат по плечам, жал руки, и был почти счастлив. Но вдруг гадостная мысль вторглась в его сознание – получается, американцы засели в доме, и сейчас свои же, уничтожая врага, разнесут в пыль весь дом. Мысль эта пронзила мгновенно, словно острая зубная боль, заставила измениться в лице, и не оставила возможности думать, принимать решения. Она, нестерпимая, даже не давала возможности оставаться на месте, но гнала, заставляла что-то предпринять, что бы унять эту адскую догадку. Не в силах противостоять, Иван Лукич сорвался с места и вихрем помчался к дому. Перед подъездом стояли группой американцы, и Иван Лукич сходу врезался в них, он хотел огорошить их напором, сбить с ног, затоптать, разорвать руками, загрызть зубами, но американцы почему-то не падали, некоторые хихикали, и вообще Иван Лукич никак не мог нанести им видимый урон. Тогда Иван Лукич, перекрывая стрекот вертолета, выплеснул всю свою ненависть в громком, утробном крике: «Американцы, убирайтесь с нашей земли, вон из нашего дома!» Хихиканье американцев перешло в хохот, а сквозь плотную толпу, собравшуюся перед подъездом, протиснулась вперед смеющаяся Ксения.
    - Иван Лукич, дорогой, какие мы тебе американцы? Ты что, не узнаешь? – мы же свои, свою землю защищаем.      
   - Вы все пе-ре-пу-та-ли, - вдруг вставшими непослушными, как после зубной анестезии, губами послагово выговаривал Иван Лукич, - свои там, - добавил он и неуверенно махнул рукой назад, где солдаты уже наводили прицелы пушек на дом, и один из них, заметив движение Ивана Лукича, выпрямился, так же в ответ махнул рукой и крикнул: «Свои, свои мы».  А людская толпа перед подъездом пришла в движении, кто-то входил в дом, кто-то выходил, многие приязненно улыбались. Приветственно похлопал по плечу Ивана Лукича Кияшко, его сменил кум, а Ксения подошла и, глядя прямо в глаза, строго сказала, что он еще не готов, что ему нужно подготовиться и прийти позже.
     Иван Лукич почувствовал леденящий ужас, который зародился где-то в животе и быстро распространился по всему организму, парализуя и волю, и инстинкты.  Он стоял, как чурка, не в силах пошевелиться. Лишь, словно шарик в детской погремушке, одна фраза пульсировала в опустошенной голове: «свои, они все свои».  Ему казалось, что он карлик, и что любой проходящий может запросто втоптать его в землю. Он хотел много чего сказать, но лишь, как вытащенная на берег рыба, пучил глаза, растопыривал пальцы и беззвучно открывал и закрывал рот. Проклятая мысль жгла, словно раскаленное железо – «Свои! Они все «свои». Вот сейчас начнут стрелять пушки, автоматы, выпущенные снаряды будут рвать живую плоть людей, рушить дом, уничтожать все, что было и что будет. И нет никакой возможности предотвратить, объяснить, что с двух сторон – свои. А может, какой-то жуткий вирус поразил людей, и они просто не понимают, что делают. И вдруг Иван Лукич ощутил, что от него сейчас все зависит, что наступил момент, когда нужно позабыть о себе, о своем бренном теле, о своих маленьких невзгодах и проблемках, нужно отринуть себя в интересах чего-то большего и значимого. В отчаянной решимости он выдернул себя из земли, и, презрев начинающуюся перестрелку, возвысился и над защитниками дома, и над осаждающими, и загромыхал на всю округу голосом, перекрывающим гул боевых вертолетов, которых слетелось уже несколько штук: «Свои!!!Мы все, все свои!!!».
      «УАЗик» въехал в Донецк и мчался по ровным, нарядным улицам города. На очередном перекрестке водитель остановил на красный сигнал светофора. И хотя проспект был широк, машин было немного. Пешеходы с удивлением смотрели сквозь опушенные стекла в дверцах внедорожника, как мечется на заднем сидении уже немолодой пассажир, а тучный дядька, сидящий на переднем сиденье, и водитель пытаются его успокоить. Вдруг метущийся одним рывком распахнул дверцу машины и выскочил на тротуар. Губы его дрожали, руки тряслись. Он начал хватать прохожих за руки, за одежду, и, умоляюще заглядывая в глаза и брызжа слюной, кричал: «Мы ж свои все, свои же мы!». Горожане сторонились, а одна девушка испуганно взвизгнула, когда этот неадекват попытался удержать ее, схватив за сумочку. Пассажир с переднего сидения и водитель выскочили из машины и принялись гоняться за нарушителем спокойствия, но тот проявлял чудеса изворотливости, каждый раз немыслимым способом уворачивался от загонщиков, и продолжал цепляться к прохожим. Наконец, кто-то вызвал из телефона-автомата скорую, и приехавшая бригада медиков, состоящая, кроме врача, из двух кряжистых, крепких мужиков, скрутили несчастного и бросили его на носилки. Пациент успокоился почти сразу, как его уложили, обмяк, лежал смирно, только глаза его словно сверкали каким-то лихорадочным огнем, и еще он беспрестанно невнятно бормотал, роняя слюни на подбородок: «Мы же все свои, понимаете, свои мы». Женщина-врач закончила оживленную беседу с тучным пассажиром «УАЗика», и скомандовала кряжистым мужикам грузить носилки в чрево неотложки. В этот момент пациент перестал бормотать, ясным, спокойным взглядом обвел зевак, столпившихся в изобилии, и негромким, но совершенно отчетливым голосом вдруг сказал: «зачем нам американцы, мы сами себя изведем».
           Иван Лукич пришел в себя почти сразу, и сейчас недоуменно оглядывал внутренний интерьер неотложки, сидящую рядом женщину-врача, и здоровенного детину рядом с ней. На всем протяжении пути вел себя тихо, только изредка просил объяснить ему, что происходит, почему его везут в больницу, хотя смутно, нечетко, как будто на утро после перепою, припоминал последние события. Когда приехали, то он сам, без носилок и здоровяков дошел до приемного отделения, где смиренно ожидал своей очереди. Когда же дошел его черед, то на осмотре был покладист, вставал, когда просили, садился, вытягивал руки, наклонялся, отвечал на вопросы и прочее – выполнял в точности все команды пожилого доктора, проводившего осмотр. В итоге доктор заключил, что прямо сейчас непосредственной угрозы психике пациента нет, но необходимо регулярно наблюдаться по месту жительства, и, на всякий случай, распорядился оставить Ивана Лукича в больнице до следующего дня, что бы тот «отдохнул под наблюдением». Кияшко, выслушав вердикт врачей, облегченно выдохнул, оставил своего прораба на попечение врачей и, отчаянно опаздывая на совещание, помчался в главк. Иван Лукич, сбитый с толку, смущенный и непонимающий, зачем-то брякнул доктору «благодарю», развернулся и пошел вслед за старой санитаркой, указывавшей путь, во временную палату, - маленькую одиночку, без окон, но и без замков на двери, ни с наружи, ни изнутри. Санитарка велела сначала принять душ, и только тут Иван Лукич ощутил, как липнет к телу пропитанная потом одежда. Он быстренько сбросил свои одеяния, и с наслаждением подставил свое разгоряченное тело под прохладные струи воды. Потом надел уже изрядно поношенную больничную пижаму, после чего послушно, словно ребенок, съел принесенную санитаркой в алюминиевой глубокой тарелке порцию горячей молочной рисовой каши с желтым, тающим кругляшком масла.
   -Вот и молодец, - немного сварливым голосом проговорила старушка-санитарка, выдавая какие-то таблетки и забирая пустую тарелку, - а теперь ложись спать. Свет в палате погас, и Иван Лукич, покорно проглотив лекарства, улегся в кровать. Сквозь неплотно притворенную дверь в комнату проникала узенькая, но яркая полоска света, казалось, что она лазерным лучом разрезала плотную темноту палаты надвое. Спать не хотелось, но Иван Лукич свято верил во всемогущество медицины, и прилежно выполнял все распоряжения врачей. Он даже ворочался аккуратно, опасливо, что бы случайный скрип кровати не выдал бы строгому персоналу его бодрствования вопреки предписанию. Смятенный, он до конца не понимал, что же именно с ним происходит, но решил отодвинуть пока все вопросы на потом, и немного успокоился. Вспомнилась Галина, в памяти замелькали эпизоды совместной жизни, потом подумалось о Петьке и о том, как мало своего внимания он уделял сыну, да и жене. В итоге Иван Лукич твердо пообещал себе вывезти этим летом на море всю семью, если получится – то в Крым или в Сочи, а нет – так хоть в Мариуполь или Таганрог, главное – всем вместе. Неспешно рассуждая, и под влиянием успокоительных таблеток и пережитых треволнений, совершенно психически измотанный, Иван Лукич заснул на казенной больничной койке спокойным, исцеляющим и восстанавливающим силы сном. 
      Утром Ивана Лукича разбудила санитарка, уже другая, не вчерашняя, но такая же старая и ветхая. Она велела умыться, позавтракать и собираться, так как «забирать уже приехали». Выполнив в точности все указания и забрав у дежурного врача направление в районный диспансер в своем городе, Иван Лукич вышел в приемный покой. Его ждал Кияшко, заложивший руки за спину и нетерпеливо вышагивающий от одной стены до другой, и Галина. Как только Иван Лукич показался на пороге приемного отделения, к нему сразу, радостно вскрикнув, подскочил его начальник, обнял по-дружески, и, кажется, вполне искренне, засыпал вопросами о самочувствии и повел к машине. Галина же молча впилась глазами в мужа, сжала его руку двумя своими. Так они дошли до служебного «УАЗика», стоявшего во дворе больницы. Водитель, увидев приближающихся пассажиров, выскочил, и предупредительно распахнул заднюю дверцу. Все расселись и отправились в путь. Кияшко и водитель жизнерадостно балагурили всю дорогу, рассказывали Ивану и Лукичу последние новости со стройки, и итоги совещания в главке, и даже, стремясь поднять настроение прораба, веселили его рискованными, учитывая присутствие женщины, анекдотами. Галина же больше молчала, не выпуская руку мужа и не сводя с него глаз, а Иван Лукич корил себя за то, что дал себе слабину и расклеился в самый неподходящий момент.
     Приехав домой, первым делом накрыли обед, после которого Ивана Лукича, вопреки его протестам, уложили в кровать (необходимо было соблюдать предписанный медиками  постельный режим). Немного покрутившись, и наказав обращаться к нему по любому вопросу, уехал Кияшко. Галина хлопотала на кухоньке. Петьке велели не мешать отцу, но неподдельная, самая бескорыстная детская тревога за папу вынуждала его быть подле больного. В свою очередь, Иван Лукич наслаждался близостью с сыном, они с удовольствием разглагольствовали о пустяках, даже о погоде, во всем находя интерес и азарт. Чуть позже, то ли и в правду ослабший, то ли сморенный дорогой, Иван Лукич незаметно для себя задремал. Ответственный Петька на цыпочках, высунув от старательности язык и задержав дыхание, вышел из спальни и осторожно притворил за собой дверь. 
       Стоял Иван Лукич перед серой, безликой пятиэтажкой, собранной наспех из готовых панелей, и совершенно ясно было, что это и есть дом серии П-111-96. Меж стыками панелей, несмотря на вкладыши из полистирольного пенопласта, зияли щели, окна, густо усеивающие фасад здания, были перекошены. Из подъезда непрерывным потоком, словно на конвейере, через равные промежутки времени выходили одинаковые люди в темных, застегнутых на все пуговицы одинаковых плащах до пола, хотя была неимоверная жара. Иван Лукич даже не мог разобрать пол этих людей, или их возраст. По улице, застроенной точно такими же одинаковыми пятиэтажными домами, шли и шли люди, точь-в-точь как выходящие из подъезда. Огляделся по сторонам Иван Лукич – до самого горизонта, и влево, и вправо, - везде стояли серые пятиэтажные дома серии П-111-96. Из них выходили и выходили одинаковые люди, встраивались в плотный людской поток и с одинаковой скоростью, в едином темпе, уходили все в одном направлении. Некоторые дома были полуразрушены, некоторые горели, и черный дым от пожара поднимался высоко в серое небо. «Наверно, жара из-за пожаров» - мелькнуло в голове Ивана Лукича. Приглядевшись, он заметил одного стоящего по центру дороги человека, проходящие обходили его, некоторые задевали плечами. Чуть поодаль стоял еще один, и сейчас уже Иван Лукич видел довольно много стоящих на месте одиноких одинаковых людей, точно камни на речном перекате, а людской поток плавно огибал их. Пробившись сквозь идущих, Иван Лукич подошел к одному такому человеку, и ясно увидел, что это Петька – большой, в странном темной плаще, как у всех, но это несомненно был именно Петька.
     - Ты почему стоишь? Почему не идешь со всеми? – зачем-то спросил Иван Лукич.
     - Некуда идти, - равнодушным, механическим голосом ответил Петька, чем очень озадачил Ивана Лукича.
Помолчав, пытаясь понять смысл ответа, Иван Лукич, чтобы просто заполнить паузу, проговорил: «Может, все же уйдем? Может, где-то хоть жары и духоты такой нет…».
     - Климат меняется, наверно, - все так же, не меняя интонации, ответил Петька, но все же повернул голову и взглянул на отца, - теперь везде душно.   
      В это время послышался гул вертолетов, лязг гусеничных танков, Петька что-то пытался еще сказать, но разобрать было ничего нельзя. Громко ухнула пушка, и Иван Лукич отчетливо увидел, как снаряд легко, будто картонную, пробивает стену одной из пятиэтажек. Одинаковые люди убыстрили темп, некоторые побежали, стройность их марша нарушилась, а иные вообще изменили направление движение, и теперь лавировали навстречу толпе. Люди сталкивались друг с другом, началась суматоха, давка. Кто-то толкнул Ивана Лукича, и он упал. Толкнувший склонился над ним, хотел помочь подняться, но другой человек остановил его, проговорив скрипучим голосом: «Хворый он, не тревожь его».
     - Хворый он, не тревожьте его. Давайте травяной отвар по моему рецепту, и не волнуйте, - говорила стоящей подле Галине какая-то бабка, склонившаяся над Иваном Лукичем, и добавила - ну пойдем, видишь, разбудим сейчас его. Иван Лукич догадался, что заполошная жена решила лечить его силами нетрадиционной медицины, у «народных целителей», как говорила Галина, или, у шарлатанов, как считал Иван Лукич.
    -Галя! – с укоризной, протяжно проговорил Иван Лукич, открывая глаза.
    Заранее предупрежденная Галиной о негативном отношении мужа, знахарка поспешно ретировалась, а Иван Лукич, чувствуя острую потребность что-то срочно предпринять, но не понимая, что именно, стал отпрашиваться погулять, мотивируя это и желанием подышать свежим воздухом (что не противоречило наказам врачей), и существенно улучшившимся самочувствием. Наконец, разрешение от мужественной Галины было получено (при условии, что как стемнеет – сразу домой), и Иван Лукич отправился бесцельно бродить по знакомым до последнего камешка улицам тихого городка.
    Иван Лукич сам сравнивал себя в этот момент с моряком на шаткой, валкой палубе утлого корабля в море во время шторма. Его мыслям нужна была опора, настоящая, железобетонная, но он никак не понимал, как этого достичь, не видел, за что зацепиться. Его мировоззрение маятником переворачивалось то в одну, то в другую сторону, но не достигало равновесного состояния.  «Наверно, - думал Иван Лукич, - это и есть проявление болезни, так можно и вправду свихнуться. Где твердь, как ее обрести?»
     Полностью погрузившись в свои мысли, Иван Лукич забрел в городской парк. Присев на скамейке, стал наблюдать за беззаботными ребятишками, с воплями и визгами кружившимися на «Цепочке» и поднимавшимися ввысь на «Чертовом колесе». Веселый гвалт посетителей парка, почти праздничная суета ничуть не отвлекали Ивана Лукича, напротив, раздражали. Казалось, он стал воспринимать каждый звук по-отдельности – вот карапуз разворачивает шуршащую упаковку стаканчика мороженого, вот девочка с большим белым бантом на голове прошла с мамой, устало шаркая ногами по гравийной парковой дорожке. Множество звуков вдруг отделились, вычленились из общего шума, стали выпуклыми, громкими, они слышались все по-отдельности и одновременно сплетались, образовывая дьявольскую какофонию. «Устроили пир во время чумы», - бурчал себе под нос Иван Лукич, понятия не имея, откуда эта фраза. Немилосердное солнце обжигало жаркими лучами, усугубляя и без того плохое настроение.
     Что бы не раздражаться более, пришлось покинуть уютную лавочку. Иван Лукич почти бежал, как побежденный с поля боя, из городского парка. Иногда, проходя рядом с особо шумной компанией или визгливыми детьми, он зажимал уши руками. Но и, вырвавшись из парка на прилегающую улицу, он не нашел спокойствия – то и дело слышался выводящий из себя резкий лай собаки, или сигнал автомобиля. Тогда Иван Лукич решил пойти к небольшой речушке, протекавшей на окраине.
    Благодаря небольшим размерам городка, у заветной речушки Иван Лукич оказался довольно быстро. И здесь, действительно, было очень умиротворяюще – малюсенькая речка, более похожая на широкий ручей, отражала солнечные блики. Берега густо заросли камышом и осокой. Поляна подле речушки была по власти буйной растительности. В сочной зелени робко прятались скромные и несмелые, но оттого особенно милые, ажурные, словно накрахмаленные, ландыши и застенчивые анютины глазки. Они росли кучно, тесно сбившись, точно первокурсницы перед первым экзаменом, расцвечивая поляну белыми и оранжевыми пятнами. Тенистые липы и березы манили отдохнуть под свою сень, а ласковый ветерок остужал разгоряченное тело, «остужал закипавшие мозги» - как подумал Иван Лукич. Тишины и здесь не было – но птичья разноголосица, стрекот кузнечиков и стрекоз, изредка кваканье лягушки были в радость. Иван Лукич, наслаждаясь, медленно обводил глазами эту благодать – и вдруг, совершенно неожиданно, наткнулся взглядом на небольшую церковку. Она стояла на отшибе, не привлекая внимания атеистических властей, не мозоля глаза горожанам, - и поэтому ее как бы и не существовало. Ивана Лукича будто обожгло – он враз потерял уже нащупанное было спокойствие. С одной стороны, у него мгновенно возникла надежда, что, быть может, здесь и сейчас он сможет обрести былую устойчивость мыслей, вернуть все, как было, с другой стороны, идти «к попам» было стыдно, и, не имея никаких навыков общения с всевышним, боязно. Закурив, Иван Лукич рассудил, что хуже не будет, и что ничего незаконного он не совершает, не спеша, делая вид, что праздно прогуливается, двинулся в сторону церквушки.
     Поднявшись по скрипучей паперти, Иван Лукич взялся за чугунное кольцо, служившее дверной ручкой, и потянул на себя тяжелую дверь. Глубоко вздохнув и собрав волю в кулак, словно собираясь прыгнуть с вышки в воду, Иван Лукич вошел в темноту храма. Людей было мало, несколько теток в платочках переходили от одной иконы к другой, ставили свечки, беззвучно или шепотом молились. Торжественную тишину нарушали только шаркающие шаги прихожанок, поскрипывание рассохшихся половиц да потрескивание свечей. На Ивана Лукича никто не обращал внимания. Слева от входа богомольная старушка продавала иконки, свечки и прочую утварь. Не зная, куда себя деть, Иван Лукич зачем-то купил свечку, и теперь держал ее, такую хрупкую, тоненькую и ломкую, в своих загрубевших от работы пальцах, почти не ощущая, боясь ее сломать, и совершенно не понимая, что дальше нужно делать. Ярусы темноты уходили вверх, мрак немного рассеивался перед иконостасом благодаря свечному огню, но сгущался в углах и приделах. С многочисленных икон равнодушно взирали неподвижные лики святых, не давая никаких подсказок или наставлений. Помявшись и совсем растерявшись, Иван Лукич, не выпуская из рук купленной свечи, вышел на улицу. На фоне беленой апсиды церкви резко контрастировала только что подъехавшая черная «Волга», из нее, пыхтя, выбирался дородный «батюшка». Иван Лукич было обрадовался, что можно вот так, на нейтральной территории поговорить со знающим человеком, и сделал движение навстречу. Но батюшка чутко уловил порыв Ивана Лукича, и, деловито обходя «Волгу», непререкаемым басом проговорил, не поднимая глаз, себе в бороду: «Завтра служба будет, сын мой, завтра», - и скрылся за узенькой, низкой дверцей трапезной. Расстроенный, опустошенный, терзаемый сомнениями и окончательно сбитый с толка Иван Лукич развернулся опять к входу в храм, и увидел женщину, вышедшую из церквушки и снимающую с головы синий газовый платок с золотыми прожилками. Она видела сцену с батюшкой, ее сердобольное сердце точно расшифровало состояние Ивана Лукича.
      - Ты поди с блаженной поговори, авось полегчает, - негромко проговорила она, пряча платок в сумку.
     - С блаженной!?.. C дурой, что ли? – простодушно, непонятливо удивился Иван Лукич.
     - Сам ты!...  Дура, - внезапно взвилась, но быстро успокоилась женщина, - С убогой нашей. В храме сейчас она.
     Иван Лукич оторопело, недоверчиво посмотрел на женщину, но иных вариантов не было, и он опять поднялся по паперти и вошел в высокие двери храма. Опять мрак обступил его, опять потрескивали в тиши свечи и скрипели половицы.
    - Поставь свечечку Серафиму Саровскому, - отрывисто, скрипуче, словно несмазанные дверные петли, и очень неожиданно прозвучало совсем рядом с Иваном Лукичом, он даже вздрогнул, и посмотрел на источник звука. Сморщенная, со злым выражением лица старуха в темном, заношенном, но чистом, просторном, каком-то балахонистом платье до пят стояла рядом и в упор смотрела на него.       
   - Поставь свечечку-то Серафиму Саровскому. Тебе что, жалко?- резко и отрывисто повторила старуха, удивительно четко и громко для своего возраста выговаривая слова. Казалось, эти звуки не из ее беззубого рта вылетают, а кто-то вбивает большие ржавые гвозди в древесину, покрытую жестью. Иван Лукич чувствовал себя «не в своей тарелке», но боялся ненароком нарушить какие-нибудь неведомые ему церковные каноны.
   - Это вы… юродивая? – максимально деликатно осведомился он.
   - Свечечку пожалел, свечечку пожалел!! – запричитала, точно закаркала, старуха, прихлопывая, словно крыльями, руками себя по бокам. Мешковатое черное платье еще более добавляло сходство с вороной. Не смея возражать буйной старухе, Иван Лукич зажег свечку, которую все еще держал в руках, и наугад двинулся к иконостасу. Старуха-ворона сложила свои руки-крылья и неотступно шла, хромая на левую ногу, за ним.
   - А Серафим Саровский, он как… Мне бы попросить, что бы наши наших не убивали, - обратился Иван Лукич к своей пугающей спутнице, - и что бы дома не рушили.       
   - Рано еще об этом просить, - четко и внятно прокаркала старуха, по-птичьи наклонив голову набок, и бесцеремонно уставилась своими маленькими, немигающими глазками на Ивана Лукича. Сгустившиеся в церкви сумерки делали длинный, крючковатый  нос старухи неотличимым от вороньего клюва.
  - Когда ж просить-то? – удивился Иван Лукич.   
  - Все одинаково в землю сырую лягут, хоть жиды, хоть татарины, хоть православные, хоть нехристи - вдруг совсем другим, теплым, человеческим, тоскливым и скорбным голосом отозвалась старушка, в неверном, колеблющемся свете свечи превращаясь в кроткую старую бабушку. Потом быстро перекрестилась, что-то прошептала себе под нос и добавила: «Черви одинаково всех есть будут. Когда поймете это, тогда и просите».
     Иван Лукич остановился. Он почувствовал, что в словах старухи-вороны есть что-то важное для него, нужно было сохранить все услышанное в памяти, что бы потом, со временем, извлечь все ценное, как старатель извлекает самородки из рудного тела, рассортировать, разложить по полочкам, систематизировать и осмыслить. Да просто понять, бред ли это выжившей из ума старухи, пустое сотрясение воздуха, или в ее внешне пустых фразах и таится подсказка, которую он так долго и мучительно искал. Расплавленный свечной воск стекал с горящей свечи на пальцы, но Иван Лукич не реагировал.
   - Ну, теперь пошел, пошел, болезный, - старуха опять превратилась в ворону, смотрела черными, немигающими глазами на Ивана Лукича, и махала руками-крыльями, наседая на того. Громкие, отрывистые, горловые звуки, которые она издавала, хоть и образовывали собой вполне угадываемые слова, но воронье карканье напоминали гораздо больше, чем человеческую речь.
   - А свечку-то, для Серафима, забыли поставить, - совсем растерялся Иван Лукич, глядя, как догорает в его руках тоненькая свеча.
   - Ты для себя поставь, авось успеешь, - зло каркнула старуха, и опять захлопала своими вороньими руками-крыльями. Иван Лукич подчинился, неумело ткнул свечку в первый попавшийся подсвечник, быстро дошел до двери и вышел из храма. Отойдя на несколько шагов, он остановился, развернулся к церквушке, закурил. Уже сгущались вечерние сумерки, казалось, дверь в храм случайно оставили открытой, и мгла, концентрировавшаяся внутри, вырвалась наружу и растекается теперь по окрестностям. Иван Лукич задумчиво водил взглядом по куполам церквушки, пилястрам, пытаясь привести в порядок мысли. «Верно, все мы из мяса и костей сделаны, никто не хочет страдать, никто не хочет умирать, - думал Иван Лукич, - и уж если мы еще такие первобытные, то, наверняка есть где-то на земле место, где люди уже все поняли и устроили жизнь по-человечьи, а не по-звериному». Тут же в памяти почему-то всплыли слова лопоухого собеседника возле пивного ларька об Америке. «Вот же, чертов лопоухий» - внутренне улыбаясь, подумал Иван Лукич. Вдруг хлопнула узенькая дверца трапезной, прервав размышления Ивана Лукича. Оттуда вышла послушница с ведром в руке, и принялась протирать зеркала, стекла и хромированные бампера черной «Волги», стоящей у храма. Иван Лукич втоптал в землю недокуренную сигарету, развернулся и ходко пошел домой.
                ХХХ
       Галина, в ожидании мужа, старалась не показывать своей тревоги перед Петькой, находила какие-то мелкие дела по дому, разговаривала с сыном с нарочитой бодростью, но внутри у нее все сжималось от переживаний. Поэтому, когда, наконец, раздался звонок, ее словно парализовало, она попросила Петьку открыть дверь, оставаясь недвижимой. Даже когда муж вошел, она не смогла вымолвить ни слова, только таращилась своими огромными черными глазищами, округлившимися от переживаний. Но постепенно напряжение спало, Иван Лукич уверял, что прогулка пошла ему на пользу, и чувствует он себя прекрасно, и что даже планирует завтра с утра сходить на работу (последнее вызвало бурю протестов со стороны Галины). Совместный ужин еще более раскрепостил всех, обсуждали уже близкую встречу с родственниками, много шутили и смеялись. После ужина Галина поставила прямо на пол небольшое ведерко со спелой вишней, и все, вместо традиционного диванно-телевизионного сеанса, уселись на пол «по турецки», рядом с ведёрком, и, уплетая сочные ягоды, затеяли играть в «дурака».  Петька был в восторге, Ивана Лукича тоже захлестнул азарт, и только Галина, внешне смешливая и раскрепощенная, лишь подыгрывала всеобщему настроению, исподволь отмечая изменения в поведении мужа.
                ХХХ
      Утром, как только будильник совершил свою ежеутреннюю экзекуцию, раздался телефонный звонок, - оказалось, это кум спешил сообщить, что он уже приехал, сейчас он с семьей в своей квартире уничтожает трехлетнюю пыль, и что его биологические часы поднимают его в пять утра, а ложиться спать заставляют не позже девяти вечера, и это все из-за большой разницы во времени с Камчаткой. А завтра они, как и договаривались, собираются в гости к Ивану Лукичу и много подобного в том же духе. Заверив кума, что завтра обязательно «посидим», Иван Лукич положил трубку и разбудил жену. Быстро позавтракав, он все же решил пойти на работу, не смотря на запрет врачей и Кияшко. Иван Лукич не готов был к самопожертвованию, и, искренне желая  «придти в норму», твердо намеревался следовать всем предписаниям медиков. Но и о своей стройке он не мог забыть, было необходимо вникнуть в тонкости и детали нового проекта, и, будучи человеком ответственным, Иван Лукич принял соломоново решение – нужно взять проектно-сметные документы по столь ненавистной серии П-111-96 домой, и, в спокойной обстановке, без неизбежной ежедневной нервотрепки строительной площадки изучить их. Таким образом, радовался Иван Лукич, и предписание врачей не будет нарушено, так как домашний режим будет соблюдаться, но и простоя на работе не будет.
      Потолкавшись в автобусе, Иван Лукич приехал на работу. Без его догляду отлаженный механизм стройки сбоил, но не критично. Наметанным взглядом Иван Лукич сразу определил, как в районе первого подъезда дом «подрос» до четвертого этажа, а только что привезенный кирпич не штабелирован, а свален в кучу, что грозит сколами и трещинами. Поэтому он сразу распорядился аккуратно сложить стройматериалы и укрыть их на случай дождя брезентовым тентом. Потом поговорил с бригадирами, раздал наставления. Покурили, и Иван Лукич пошел в свою прорабскую каморку. Там он собрал всю документацию по  серии П-111-96, свернул форматные чертежи в трубу и засунул их в тубус, а документы форматом поменьше собрал в три большие черные папки. Перед выходом посидел молча, как будто собираясь с мыслями перед дальней дорогой, вздохнул, собрал папки, тубусы и, осыпаемый пожеланиями здоровья от работяг, смущенный от непривычного внимания, пошел домой.
     Ждать на палящем солнцепеке автобуса, а потом давиться в переполненном, душном салоне не хотелось, и Иван Лукич отправился пешком. Проходя мимо райисполкома, увидел Ксению, выходящую из высоких тяжелых дверей.
   - Здравствуйте, товарищ! -  она тоже увидела Ивана Лукича, улыбнулась, легко сбежала по ступенькам, и, элегантно лавируя всем телом между припаркованными черными «Волгами», приблизилась к Ивану Лукичу и протянула руку. Ее жизнерадостность и искренность резко диссонировали с официозом приветствия.
  - Здравствуйте, товарищ! – улыбнувшись, в тон ей ответил Иван Лукич.
  - Ну что, уже подготовились? Когда к нам? – бодро, громко, легонько помахивая красной кожаной папкой, которую держала в руках, спросила Ксения.
 - Да теперь уж не скоро, - честно ответил Иван Лукич, и, увидев, как удивленно искривились красивые губки Ксении, спохватился и добавил, похлопывая по тубусу,  – работы много. 
   - Если хотите, я поговорю с вашим начальством. Или мы можем письмо в главк отправить, что бы вас освободили на время от нагрузки на работе, - Ксения приняла версию с загруженностью за чистую монету, и теперь честно хотела помочь Ивану Лукичу. «Если ей сейчас дать в руки портфель вместо красной папки, она будет похожа на старшеклассницу», мелькнуло в голове у Ивана Лукича.
  - Спасибо тебе, дочка. Дай Бог тебе счастья…, - грустно, негромко ответил Иван Лукич, развернулся и пошел своей дорогой, оставив озадаченную девушку.
  - Когда нужно будет – вы приходите! – вытягиваясь и приподнимаясь на носочках, крикнула Ксения вслед удаляющемуся Ивану Лукичу, но тот ничего не ответил, только на ходу, не сбавляя шага, развернулся лицом к ней, улыбнулся и помахал рукой. 
    Придя домой, Иван Лукич окунулся с головой в веселую кутерьму, что царила в квартире. Главнокомандующей была Галина. Она заполняла всю небольшую кухоньку, что-то варила, жарила, мариновала, переливала, резала и прочее, при этом регулярно выдавала указания Петьке – принести бокалы из «богемского стекла», помыть их, протереть и бережно подготовить к транспортировке на дачу, собрать вилки, ложки, ножи и еще множество подобных мелких дел. Едва Иван Лукич вошел в квартиру и свалил в кучу свои папки и тубус, как получил свое задание – пройти по магазинам с целью закупки необходимой снеди и алкоголя. При этом для пущей уверенности Иван Лукич был снабжен перечнем необходимых покупок, заранее написанным предусмотрительной Галиной.  И хотя поход по магазинам и стояние в очередях отняли изрядное время, когда Иван Лукич вернулся домой, обвешанный авоськами и пакетами, там будто ничего не изменилось – Галина все так же кухарила, Петька метался, выполняя мелкие поручения матери. Ужинать сели поздно, и, несмотря на обилие вкусной еды в доме, Галина подала лишь вчерашний борщ, мотивируя тем, что все остальное – на завтра. Спорить ни у кого не было сил, и, покончив  с борщом, все быстро разбрелись по кроватям.
    Ночь прошла без происшествий. С утра Иван Лукич принял душ, долго брился, потом расчесывал свои короткие волосы, тщательно подбирал одежду, и, уже после завтрака, перед самым выходом из квартиры, обильно спрыснул себя одеколоном «Шипр». Он отправился на вокзал, встречать брата. По случаю выходного людей на улице было мало, подошедший автобус требуемого маршрута был непривычно пуст. В какой-то момент Ивану Лукичу даже показалось, что все люди уехали, и он – последний обитатель города. Но, выйдя из автобуса, он сразу окунулся в вокзальную суету – всюду сновали люди с чемоданами, сумками и котомками, шумели дети, зазывали носильщики, диктор по громкой связи периодически объявляла прибытие или отправление разных поездов. В воздухе витал специфический запах, который бывает только на вокзалах, свитый из шпалопропиточного креозота, несвежих продуктов из буфета и хлорки. Войдя в зал ожидания, Иван Лукич внимательно изучил информационное табло – до прибытия нужного поезда еще оставалось более часа. От скуки Иван Лукич стал читать расписание поездов, и перед его глазами замелькали названия далеких, и наверняка прекрасных городов – Тбилиси, Харьков, Новосибирск, Севастополь, Кишинев, Самара и еще много больших и малых городов. Отдельно было указано расписание фирменных поездов в Киев, Ленинград и Москву. Иван Лукич отчего-то был уверен, что это очень красивые города, непременно очень зеленые, с нетрадиционной, возможно, старинной, вписанной в ландшафт застройкой, удобной для проживания и радующей глаз, и уж в  таких замечательных городах невозможно даже представить нелепый дом панельной серии П-111-96. Выйдя на платформу, что бы покурить, Иван Лукич застал прибытие поезда сообщением «Рига-Кисловодск». Стоянка была недолгой, всего пять минут, но сморившиеся от долгого пребывания в вагоне пассажиры весело высыпали на перрон. Откуда не возьмись, появились бабки с пирожками, холодным квасом и пивом, семечками и еще Бог знает с чем, и между ними мгновенно завязалась бойкая торговля. Иные пассажиры поодиночке или группами курили, или просто вышагивали по платформе, разминая разленившиеся от безделья ноги.  Они были все разные, но объединяло их одно - они не грустили. Торговались, ходили, курили, разговаривали, смеялись, - делали что угодно, но не грустили, не хмурились, жизненные тяготы не искажали черт их прекрасных лиц, мрачные мысли не преследовали их. «Стало быть, Рига-Кисловодск», - еще раз прочитал на вагоне сообщение поезда Иван Лукич, как локомотив дал мощный гудок, проводницы стали торопить задержавшихся пассажиров зайти в вагон. Наконец, электровоз плавно потянул вагоны, и поезд бесшумно, медленно, почти незаметно, тронулся. Кто-то прощально махал руками, проводницы, не спеша закрывать двери, стояли с выцветшими флажками в руках в тамбурах, запуская живительный сквозняк в душные внутренности вагона, а поезд набирал ход, унося своих пассажиров толи в чудный Кисловодск, толи в волшебную Ригу – у Ивана Лукича было плохо с географией. 
    Отправившийся с первого пути пассажирский состав освободил обзор, и оказалось, что жизнь на станции кипит – в разные стороны следовали «товарняки», лесовозы, зерновозы, хопперы, доверху груженые углем или рудой. Мимо Ивана Лукича, как на параде, на открытых платформах проезжали мощные гусеничные трактора харьковского завода и колесные громады новеньких желтых «Кировцев», огромные катушки с кабелем, составленные в два яруса тольяттинские «Жигули» и горьковские «Волги», стройматериалы, вагоны-рефрижераторы и много подобного. Локомотивы посвистывали, колеса движущихся, тяжело груженых вагонов уверенно и дробно постукивали на рельсовых стыках, диспетчеры все время непонятно переговаривались по громкой связи, маневровые тепловозы, пыхтя, сновали по вспомогательным путям - все было надежно, «железнодорожно», все внушало уверенность и чувство спокойствия. Иван Лукич издали заприметил приближающийся очередной локомотив, и стал гадать, какой состав едет на этот раз. Погромыхивая, на второй путь медленно и неумолимо выкатился состав с военной техникой. Казалось, на станции все притихло, даже птицы куда-то улетели, и в торжественной тишине мимо нескольких зевак на перроне проплывали открытые железнодорожные платформы с танками, а после – с гаубицами. Стволы пушек были задраны вверх, яркое солнце отражалось стальным блеском в новеньких станинах лафетов. Казалось, кто-то отдал приказ расстрелять синее небо, и гаубицы заняли боевую позицию. Состав постепенно замедлял ход, и, наконец, совсем остановился. Прямо перед Иваном Лукичом была открытая платформа, на которой перевозили три новые гаубицы. «Точь-в-точь, как пушка, из которой расстреляли мой дом», - вдруг вспомнил свои кошмарные сны Иван Лукич. Он смотрел на уродливый нарост на конце ствола - дульный тормоз, и ему пришло в голову, что, быть может, когда-то именно из этого орудия вылетит снаряд и разнесет в пыль дом, который он сейчас строит. Сердце Ивана Лукича словно кто-то сжал рукой, от приподнятого настроения не осталось и следа. Фигурки людей, доселе хаотично прогуливавшиеся по перрону в ожидании своего поезда, вдруг собрались в шеренги, а неподвижные гаубицы на железнодорожных платформах внезапно ожили, и медленно, но неотвратимо стали наводить свои грозные стволы прямо на Ивана Лукича. Испугавшись, он попытался сбежать, спрятаться за зданием вокзала, но наперерез ему ехал странный, без крыши, армейский джип. Путей отступления больше не было. Иван Лукич панически метался по перрону, мельком увидел пышные клумбы, разбитые перед входом в вокзал, и рванул туда, в надежде спрятаться в развесистых кустах сирени. Но страшная бескрышная машина явно охотилась на Ивана Лукича. Он четко видел водителя, который что-то зло ему кричал и жестикулировал, видел людей вокруг, они окружили Ивана Лукича и с интересом смотрели на него, некоторые что-то кричали, махали руками, и не давали никуда убежать. Загнанный и беззащитный, Иван Лукич собрал остаток своих сил и резко кинулся влево, в спасительную клумбу. Но злобный водитель боевой машины был проворнее, и сбил несчастного. Иван Лукич упал. «А уходить некуда» - мелькнула фраза Петьки из сна, и сразу белый свет в глазах Ивана Лукича свелся к маленькому светлому кружочку, а потом погас и он.
     - Расступитесь, дайте ему воздуха! – кричала женщина-врач из вокзального медпункта. Потом склонилась над распростертым на асфальте телом и поводила перед носом лежащего ваткой, пропитанной нашатырным спиртом. Резкий запах вернул сознание, Иван Лукич открыл глаза. Он лежал на перроне, возле клумбы, рядом стояла багажная тележка на электрической тяге. Водитель тележки недоуменно чесал затылок, разводил руки в стороны и в который раз объяснял милиционеру, как он маневрировал, пытаясь объехать потерпевшего, но тот в последний момент сам бросился под колеса тележки.
   - Как вы себя чувствуете? – громко, будто у слабослышащего, спросила женщина-врач. Иван Лукич ошарашено обводил взглядом врача, милиционера, тележку, зевак, собравшихся вокруг, и не сразу понял, что вопрос адресуется ему.
  - Спасибо, я, пожалуй, пойду, - наконец сообразил ответить Иван Лукич.
 - Я не могу вас так отпустить, мне необходимо вас осмотреть, - все так же громко и членораздельно проговорила врач, и добавила, обращаясь к зевакам, - помогите его поднять.
   Сразу несколько доброхотов подняли Ивана Лукича,  и помогли дойти до медпункта. Там Иван Лукич подвергся обследованию, ничего страшного, кроме сильно содранной на локте кожи, не выявившего. Локоть был обильно залит зеленкой и перебинтован. Последовавшие формальности с милиционером и водителем тележки, ввиду отсутствия претензий со стороны Ивана Лукича, не отняли много времени. Когда Иван Лукич, с перебинтованной рукой, вышел, наконец, покурить на перрон, диктор по громкой связи объявил о прибытии на первый путь поезда, в котором ехал брат. А на параллельном пути все еще стоял военный состав. Равнодушные гаубицы все так же тупо целились в синее небо. Вдруг локомотив дал гудок, дернул состав, грохот от сцепок прокатился от головного до последнего вагона, и поезд, медленно набирая ход, лязгая железными колесами по рельсам, уехал. «В Кисловодск, небось, поехал. Или в Ригу», - зло подумал Иван Лукич, провожая недобрым, прищуренным взглядом уехавший состав. Потом зажмурился и покачал головой, словно стряхивая с себя наваждение. «Да что же со мной происходит? Кто излечит?» - изматывал себя Иван Лукич, но на первый путь уже медленно выползал пассажирский состав, везущий брата. «Нужно в диспансер сходить, на обследование», - пробормотал себе под нос Иван Лукич и пошел к предполагаемому месту остановки нужного вагона.
                ХХХ
     За длинным, деревянным столом, установленным промеж тенистых тополей, рядом с небольшим двухэтажным дачным домиком Ивана Лукича царило застольное веселье. Позвякивание посуды, разговоры, смех, фоном играющий здоровенный бобинный магнитофон – все создавало приподнятое, праздничной настроение. Жареная, янтарная картошечка со шкварками, малосольные огурчики, винегрет, розовые кружочки аппетитной колбаски, соседствующие со щедро натертыми чесноком ломтиками сала «со слезой», разделанная селедочка в масле, густо усыпанная сочными луковыми кольцами и прочая снедь источали умопомрачительный аромат и не оставляли шансов грусти-печали. Задушевная беседа завязывалась естественно и непринужденно, небольшие граненые стаканчики регулярно наполнялись и опорожнялись, разогревая и без того теплую компанию, повышая градус приязни, откровенности и доверительности собеседников.   
     Кум, широкоплечий, высокий, крупный мужик, с «пивным» пузцом, но в целом с довольно атлетичной фигурой, без устали рассказывал об экзотичной Камчатке, о сказочном северном сиянии, о тундре, изобилующей ягодами и грибами, об огнедышащих вулканах и бьющих из-под земли горячих гейзерах. Но главное – дикое, еще необузданное, потрясающей красоты первозданно-чистое море, таящее неисчислимые богатства в виде красной рыбы, крабов, трепангов и прочей живности. Для пущей убедительности кум периодически тыкал пальцем в привезенное им в качестве дара пластиковое ведерко красной икры, почтительно установленное в центе стола. О своей работе кум говорил менее охотно, упоминал только, что это тяжелый физический труд, но щедро оплачиваемый, и в части зарплаты кум был доволен абсолютно. Он уже распланировал свою жизнь и жизнь своей семьи на многие годы вперед, из которых три ближайших он был намерен проработать на Камчатке.
    Дмитрий Лукич, брат Ивана Лукича, подробно рассказывал о своем киевском быте.  Но, после каждой выпитой рюмки водки, он, на правах почти столичного жителя, все больше норовил поговорить о высоком – о театральных постановках, большинство из которых он, впрочем, не видел, или о политике, в которой был не искушен, но отклика не находил. Часто его рассказы, не окончившись, самым естественным образом прерывались иным собеседником, и шумная, нестройная застольная беседа причудливым образом уклонялась в области, далекие от тех, что затрагивал Дмитрий Лукич.   
   Петька с сыном кума быстро покончили с трапезой и умчались на близлежащий пруд купаться. Главным собеседником Галины была кума, живописующая неустроенность камчатского бытия, однако ж безропотно принимающая эти житейские вызовы ради удовлетворенности мужа. Галина, казалось, внимательно слушала, в нужном месте вставляла наводящие вопросы, которые распаляли повествовательный раж кумы, но внутренне она концентрировалась на муже. Она не смотрела на него, не слушала его – она его чувствовала. Иван Лукич в основном молчал, - поддерживал все тосты, чокался, однако не пил, лишь пригублял, опуская полную рюмку на стол, с удовольствием смеялся шуткам, слушал, курил, блаженно улыбался – и молчал.
   - Вот что нужно человеку? – уже нетвердым, но громким и уверенным голосом спрашивал кум.
   - Что б войны не было, - быстро ответила кума, умудрявшаяся одновременно и с Галиной разговаривать, и слушать мужа.
   - Ну, это и так понятно, - поморщился кум, - главное, - ра-бо-та, - медленно, по слогам, назидательным тоном проговорил он. Будет работа – будет все: квартира, машина, еда, одежда. Детишки сыты, жена довольна…
   - Не-ет, - таким же нетвердым голосом перебил его Дмитрий Лукич, и для убедительности покачал головой, - человек не лошадь, он не только для работы на свет появился. Человеку нужно еще себя в этом мире понимать, а не чурбаном по жизни катиться. 
  - А я за себя давно понял, – со страстью ответил кум, - да, я пашу как лошадь, но зато я уверен, что и через годы у меня будет дом «полная чаша», машина и счет в Сбербанке на хорошенькую сумму. И пусть все так пашут, и будет порядок в стране. И за этот порядок я горой встану, любому, кто покусится на него, шею сверну, потому что порядок - он не только для меня, но и для всей страны порядок.
  - Да непорядок у нас со страной, - досадовал Дмитрий Лукич, - вот, например, ты хочешь, к примеру, польский мебельный гарнитур себе в квартиру поставить? Или, вон, жене австрийские сапоги зимние купить? Ведь хочешь, а что же, наши вещи, стало быть, хуже? А почему так, не думал?
  - А в космос твои австрийцы на зимнем сапоге летать будут? – с пьяной запальчивостью ответил кум, - и у нас много хороших вещей делают. Да, есть и паршивые товары, - ну так и нужно не в философию ударяться, а просто лучше работать.
  - Ладно, давай по-другому, - азартно принял вызов Дмитрий Лукич, - я хочу иметь возможность ездить в любую страну, как американец. Хочу путешествовать по миру. Я, может, хочу поехать в Америку, а не могу. Почему так?
 - Так и американец не может к нам приехать, - хохотнул кум, мы к ним не ездим, они к нам, - один-один.
  -Димка, ты, что ль? – неожиданно прозвучало с улицы. Все посмотрели на беспардонного нарушителя - возле жидкого дачного заборчика стоял невысокий, опрятный старичок и бесцеремонно смотрел на Дмитрия Лукича. 
   - Едрит твою! Рыцик, а ну давай сюда! – два брата наперебой принялись зазывать старичка.  Это был один из немногих местных жителей, одинокий старик Рыцик. Доподлинно никто не знал, имя ли такое странное у старичка, или это фамилия, или просто нелепое, невесть откуда взявшееся прозвище. Жил он бобылем, был необщителен, и, хотя прожил здесь большую часть жизни, его биография была малоизвестна. Говорили, что он родом из Гродно, еще до войны переехал сюда толи добровольно, толи принудительно. Когда Иван Лукич и Дмитрий Лукич были еще просто мальчишками, и проводили каждое лето на даче, по неведомой причине нелюдимый, тогда еще не старый Рыцик сошелся с братьями – часто они вместе ходили на рыбалку, купались, в случае конфликта с другими ребятами всегда выступали заодно. Родители братьев молчаливо принимали их дружбу с Рыциком – какой-никакой, а догляд за детьми нужен. И спустя много лет, приезжая уже с Галиной и Петькой на дачу, Иван Лукич часто встречался со стариком, Рыцик сделался почти членом семьи. Дмитрий Лукич, после окончания школы не появлявшийся на даче, был в полном восторге от встречи с Рыциком, для него это было как встреча с детством, и он яростно завлекал старичка за стол.
    Галина обрадовалась появлению Рыцика, зная, насколько приятен он мужу, и быстро организовала чистые приборы для гостя. После недолгих приветствий и восторженных похлопываний по плечу азарт спора между кумом и Дмитрием Лукичем, взявшего паузу на время, распалился вновь. 
  - Вот ты мудрый человек, - уже сильно осовевший Дмитрий Лукич, покачиваясь, втягивал в спор вновь прибывшего, - скажи ты ему, сможем мы против Америки продержаться?
 - Или черт с ней, с Америкой, просто каждый выполняй хорошо свою работу, и все будет? – немедленно вставил свою позицию кум.
  - Рыба где глубже, человек где лучше, ничего тут не поделаешь, - негромким старческим голосом ответил Рыцик, - я думаю, нет вообще смысла нам с Америкой тягаться, только позоримся. 
   Дмитрий Лукич молча торжествовал, снисходительно улыбаясь, кум собирался с мыслями, упрямо намереваясь продолжить спор на два фронта, а Рыцик продолжил: «но и Америке ох как тяжело нести свое величие, и с каждым годом будет все тяжелее». Между спорщиками немедленно произошла перемена – кум, победоносно глядя на Дмитрия Лукича, развел в стороны руки и с шумом выпустил воздух изо рта, намекая оппоненту, что тот сдулся. Дмитрий Лукич, не ожидавший такого подвоха, недоуменно уставился на старика.
  - Например, я не люблю памятники военачальникам, генералам разным, - пояснил Рыцик, - зачем люди ставят памятники военным? Ведь если под чьим-то командованием армия одержала важную победу – стало быть, непременно есть другая сторона, потерпевшая поражение. И многие убитые с обеих сторон. И если одним такой памятник постоянно напоминает о триумфе, другим – о трауре, одним о радости, другим – о горе. И уж если мы такие дикие люди, что не можем словами договориться, а решаем спорные вопросы силой оружия, так вдвойне глупо еще и памятники нашей дикости и глупости ставить. А Америка весь мир обелисками и мемориалами в честь себя утыкала. Каждое свое зарубежное посольство они превратили в скульптурную мастерскую, где день и ночь штампуют памятники себе, предназначенные к установке в стране нахождения дипмиссии. Под гнетом такого величия долго не протянешь….
   Иван Лукич вдруг пережил то чувство, какое ощущает человек, стоящий на утлых прибрежных мостках в тот момент, когда хрупкие опоры подкосились. В это мгновение человек еще находится на поверхности, но уже понимает, что через миг неизбежно рухнет в темный омут, и закончится ли все незначительным происшествием или трагедией – совершенно неясно. Он обвел глазами деревья, шелестевшие на легком жарком ветерке густыми темно-зелеными листьями, свой, до боли знакомый участок, грядки капусты, кусты малины, - ничего не тешило взор, не давало успокоения. Меж тем, после слов Рыцика, за столом повисла тишина, каждый по-своему призадумался, и забытый всеми магнитофон заполнил паузу хриплым, жестким голосом Высоцкого:
                И не церковь, и ни кабак,
                Ничего не свято.
                Нет ребята, все не так,
                Все не так, ребята.
      
  - А что ж свято? – с тихим отчаянием спросил в пустоту молчавший весь вечер Иван Лукич.
  - Во-от!  – с неожиданной живостью откликнулся Рыцик, на его старческих глазах блеснули две слезинки. Он заиграл желваками, силясь кратко сформулировать, быстро и доходчиво высказать что-то выстраданное, объемное, но безнадежно махнул рукой и доверительно, как сообщнику, предложил: «Вань, давай выпьем!». 
    Все шумно поддержали предложение старика, «нагнавшего тоски», по выражению кума, но оказалось, что бутылка на столе уже пуста, и Иван Лукич пошел в домик за следующей. Вечерние сумерки уже сгущались, незаметно поглощая дачные домики, садовые участки, деревья. Строение Ивана Лукича было электрифицировано, но пару лет назад, около магазина, рабочие для какой-то надобности рыли траншею, и повредили силовой кабель. С тех пор электричества в большинстве садовых домов, включая владение Ивана Лукича, не было, хотя власти регулярно обещали исправить ситуацию.
    Поднявшись по недоделанному крыльцу и открыв дверь, Иван Лукич замер – тьма в доме поразительно походила на церковный мрак, на который он смотрел, стоя у входа в храм совсем недавно. Хуже того, Иван Лукич увидел, что из мрака постепенно проступают хищные черты лица старухи-вороны, вот она защелкала своим клювом, и противным каркающим голосом произнесла: «Некуда идти».  Иван Лукич отпрянул, хотел захлопнуть дверь и бежать за помощью, но с ужасом увидел, что вокруг домика кружат целые полчища воронья, все ближе и ближе подбираясь к нему. На ветках деревьев, на заборе – везде сидели большие, жирные черные птицы с лицами старухи-вороны, смотрели своими блестящими, немигающими глазами на Ивана Лукича и словно пулеметными очередями гвоздили его со всех сторон: «Некуда идти, некуда идти». Перед домиком стояла большая железная бочка, в ней хранили воду для полива огородных культур, - Иван Лукич сначала хотел забраться в нее, но в последний момент, взяв себя в руки, хладнокровно рассудил, что под водой долго ему не высидеть, а вынырнув, придется опять столкнуться с безумным вороньем. Тогда Иван Лукич, спасаясь от наседающих птиц, взял в руки подвернувшуюся палку, и забился между бочкой и стеной дома. Он пытался отмахиваться от наглых пернатых, но их было слишком много. Иван Лукич вжался в щель, подобрал ноги к подбородку, низко склонил голову, сцепив руки на затылке, воспроизведя позу эмбриона, и зажмурил глаза. А безжалостные вороны уже трепали его руки, плечи и норовили добраться до головы.
  - Ваня, очнись, Ванечка! – перепуганная Галина тормошила мужа за плечо. Встревоженные гости толпились рядом, не понимая, чем могут помочь. Бледный, тяжело дышащий Иван Лукич осторожно приоткрыл глаза, и, убедившись, что ворон нет, расслабился и распрямился. Он сидел на земле, привалившись спиной к железной бочке, рядом валялась сучковатая палка.
  - Так, все, хватит, - голос Галины дрожал от волнения и решимости, - немедленно вызываю врачей, тебя нужно срочно в больницу класть. Не слушая ничьих возражений, Галина быстро разыскала Петьку и дала ему, напуганному, номер телефона диспансера, который получила еще в донецкой больнице, велев немедленно бежать к магазину, к телефону-автомату, вызывать врачей. Кум, кума, их сын, Дмитрий Лукич и Рыцик были смущены, будто они подглядели в замочную скважину чужую семейную интимную тайну. Еще у всех было чувство, что они косвенно причастны к происшедшему, и очень переживали за состояние Ивана Лукича. О продолжении застолья уже и подумать было нельзя, все давали советы, пытаясь облегчить участь больного.  Галина волевым решением приказала вытащить из дома на свежий воздух железную панцирную кровать, на нее уложили Ивана Лукича и, по требованию Галины же, с разговорами ему не докучали, обеспечивая покой и тишину. Гости сбились тесным кружком на крылечке домика, и пьяным громким шепотом обменивались впечатлениями, припоминали похожие случаи из своей жизни и ожидали прибытия врачей. Ждать пришлось долго, более часа. Наконец, возле их калитки, взвизгнув тормозами, остановилась «буханка» с красными полосками, и из нее вышли две тучные женщины в грязных белых халатах. Одна держала в руках чемоданчик, вторая – служебный журнал. Одна врачиха приступила к осмотру больного, вторая расспрашивала Галину и что-то записывала в журнал.   Водитель скорой так же вышел из машины, закурил. Его немедленно обступили гости, журя за долгое ожидание медпомощи. Водитель вяло оправдывался должностной инструкцией, вообще запрещающей ездить на вызовы на дачные участки, так как тут нет ни названий улиц, ни номеров домов, и искать приходиться очень долго, спрашивая дорогу у редких пешеходов да доверяясь родному «авось». 
   Быстрый осмотр больного был закончен, ему сделали укол успокоительного. Вердикт был неумолим – необходима госпитализация. Пока Галина пыталась сконцентрироваться, и, давясь слезами, собирала необходимые вещи мужа, кум с Дмитрием Лукичем, при деятельном участии водителя и под командованием врачихи аккуратно погрузили носилки с Иваном Лукичом в машину. Каждому хотелось лично как-то облегчить страдания больного. Кум уверял всех, что красная икра универсальна от любого недуга, и назойливо запихивал в сумку с вещами Ивана Лукича баночку икры, Рыцик просил обеспечить больше свежего воздуха в «скорой», и самолично пооткрывал все окна, кума сунула прямо в руки Ивану Лукичу толстую книгу, объясняя окружающим, что в больнице «будет чего почитать». Дмитрий Лукич было вызвался сопровождать больного, но, кроме Галины, никого взять было нельзя.
   Суетливые, тревожные и скорые сборы были окончены. Все гости выстроились полукругом возле калитки, и сочувствующими взглядами провожали Ивана Лукича. Врачихи, Галина и водитель заняли свои места, и «буханка», подпрыгивая на малейшей дорожной неровности, скрылась в жаркой темноте позднего июльского вечера.
  Лабиринт дачных переулков и неизвестных тупиков сыграл с водителем злую шутку и на обратном пути. Несколько раз приходилось разворачиваться, уперевшись в глухой забор, сворачивать наугад на развилках, а справиться о верной дороге, ввиду позднего времени, было решительно не у кого. Водитель матерился, мотор надсадно ревел, врачихи обсуждали мизерность своей зарплаты, Галина не сводила глаз с Ивана Лукича. Время шло, в окнах была сплошная темнота, фары «буханки» выхватывали из мрака фрагменты бесконечных заборов, деревья, маленькие домики, ухабы, рытвины, и ни каких признаков верного направления движения. Наконец, водитель заметил впереди и справа яркие огни, и направил машину на них, словно корабль на маяк.
   Ивану Лукичу хотелось спать, видимо, действовало успокоительное, но беспрерывные толчки от скачущей на дорожных ямах «скорой» не давали уснуть. Отдельное неудобство доставляла тяжеленная толстая книга, которую кума, в виду тесноты в чреве «скорой»,  положила ему прямо на живот. Книга давила, не давая вздохнуть, словно была каменной. «Может, я не заметил, как умер, - думал Иван Лукич, а это моя надгробная плита». Открытые окна машины хоть и пропускали внутрь дорожную пыль, но создавали сквозняк, несший долгожданную прохладу. Струи прохладного вечернего воздуха обдували разгоряченное тело Ивана Лукича, он лежал на носилках, и прохлада волнами окатывала его, с головы до ног. Казалось, она не только прогоняла жару – она прогоняла тревогу и страх, прояснялись мысли, окружающий мир принимал привычные очертания. А когда Галина, повинуясь какому-то инстинкту, убрала толстую черную папку с чертежами, которую кума приняла за любимую книгу Ивана Лукича, под носилки, Иван Лукич почувствовал себя совершенно здоровым. Он окинул взглядом сидящую рядом жену, заглянул в ее расширившиеся от переживания глаза, полные бездонной тревоги, и ему стало совестно перед ней, перед сыном, перед гостями. Он улыбнулся, нашел в темноте руку Галины и легонько сжал ее, и в ответ немедленно получил радостную, светлую, искрению улыбку жены, хорошо видимую даже в ночной темени. Ивану Лукичу захотелось как-то успокоить Галину, показать, что поводов для волнения нет, реабилитироваться в глазах жены, и он сделал попытку сесть на носилках. В это время «скорая», двигаясь на огни, выехала на широкую площадку и остановилась. Здесь было много людей, и водитель пошел справляться о дороге. Иван Лукич подсел к окну, внимательно разглядывая происходящее.   
   В углу площадки стояла ярко освещенная сцена с микрофоном по центру, к которому подошел  оратор в светлых брюках и белой, с короткими рукавами рубашке. Еще несколько подобным образом одетых пузатых мужчин толпилось в глубине сцены. Иван Лукич узнал районное начальство, он видел некоторых их них на многочисленных совещаниях. Рядом со сценой была смонтирована летняя эстрада, где располагался духовой оркестр. На карнизе эстрады мигали в ряд разноцветные фонари, в темноте красиво светились многочисленные гирлянды. Музыканты в помятых, застиранных фраках нестройно играли почему-то вальс «на сопках Манчжурии». Между сценой и эстрадой, прямо на земле, стояли накрытые белыми скатертями и сервированные столы. Официанты протирали бокалы и отгоняли музыкантов, периодически порывавшихся раньше времени употребить приготовленные к банкету закуски и выпивку. Вокруг же, в темноте, постепенно присмотревшись, Иван Лукич различал множество людей, плотно стоявших повсюду, вокруг сцены и далее, на всей площадке. Мужчина, стоявший на сцене перед микрофоном, сделал жест рукой в сторону музыкантов, и оркестрик постепенно смолк.
   - В этот радостный для нас всех день, - откашлявшись, начал оратор, и его слова, усиленные динамиками, многократно повторялись эхом, - мы даем старт строительству нового микрорайона. Здесь будут возведены по новой технологии жилые дома, построены школы, больницы, детские сады. Сейчас здесь жалкие лачуги, но уже через пару лет здесь будут широкие магистрали и магазины. Счастливые жители этого микрорайона будут гулять по паркам и скверам. Благодаря строительству мы обеспечим всех нуждающихся отдельными квартирами. Здесь, сейчас, мы делаем еще один широкий шаг к нашему светлому будущему! Оркестр неожиданно четко и слаженно заиграл туш, заглушив жидкие аплодисменты.  Выступавший сошел со сцены и направился к накрытым столам, а к микрофону подошел тучный батюшка, в черной рясе, с епитрахилью, в высоком клобуке. 
   - Братья и сестры! – начал батюшка хорошо поставленным басом, - да пребудет с нами сила Господня, ибо богоугодное дело зачинаем! Иван Лукич вспомнил – он видел совсем недавно в маленьком храме этого церковнослужителя. Священник принялся благословлять будущую стройку, но Иван Лукич уже не слушал его.
   Когда все торжественные речи были закончены, мощный прожектор со сцены был направлен на высокий бетонный забор, огораживающий территорию будущей стройки, доселе невидимый в темноте. На заборе висел большой стенд, задернутый белой простыней, на него и направили лучи софитов. Несколько мужчин в номенклатурных костюмах подошли к этому стенду и взялись за свисающие кончики простыни. В этот момент оркестр яростно грянул туш, мужчины сдернули простыню, оголив стенд, на котором оказался план будущего микрорайона и сроки начала и окончания строительства, и одновременно грохнули несколько залпов куцего салюта. Люди захлопали в ладоши, некоторые радостно кричали «ура». Но, как только открылась загодя приготовленная автолавка и несколько лотков с бутербродами, квасом и алкоголем, как толпа загудела, пришла в движение, и спустя мгновение от былой благости не осталось и следа: в торговых рядах шумели, кричали, где-то пронзительно ревел ребенок, компания уже нетрезвых мужиков пыталась подпевать оркестру, игравшему народные песни. Начальство праздновало отдельно, за столами, Иван Лукич даже рассмотрел тоненькую фигурку Ксении, она держала под мышкой красную папку с документами, а другой рукой – бокал с вином. Батюшка сидел здесь же, что-то рассказывал, и Ксения  звонко хохотала в ответ, как и многие за ее столом. В людской толпе бросались в глаза ряженые – Петрушка, пара скоморохов и почему-то Кащей Бессмертный. Вероятно, костюмы позаимствовали в театре юного зрителя, для дополнительного увеселительного эффекта среди зрителей.
   Иван Лукич неотрывно смотрел на план будущего микрорайона. Сейчас около него не было ни единого человека, и все детали будущей стройки можно было рассмотреть в подробностях. На огромном стенде, висящем на бетонном заборе, были четко прорисованы бесконечные прямоугольники домов, строить которые предполагалось, как значилось на стенде же, по проекту быстровозводимых домов серии П-111-96. Судя по чертежу, была запроектирована колоссальная площадь застройки, панельные пятиэтажки стройными рядами должны были через два года покрыть огромное пространство.
   Музыканты в поношенных фраках были уже изрядно «навеселе», отчего в первую очередь страдала стройность их игры, но это никого не смущало. Несколько зевак пустились в пляс, а когда оркестр заиграл «венский вальс», большая часть людей разбились на пары и неуклюже, пьяно покачиваясь, наступая на ноги и толкаясь, спотыкаясь в темноте и иногда падая, закружились в вальсе. Какой-то, сильно нетрезвый мужик, куривший около «скорой» с Иваном Лукичем, подошел к женщине средних лет, сиплым голосом произнес: «ну что, мадам, танцанем?», и, не дожидаясь ответа, сграбастал женщину, выплюнул дымящийся окурок и присоединился к вальсирующим. Людская круговерть, крики, плач, хохот, брань, звон бокалов, мигание разноцветных фонарей и гирлянд, запоздалые залпы салюта и нестройные композиции оркестра. Кащей, пьющий водку на брудершафт с батюшкой, Петрушка, провоцирующий на танец пузатого  районного начальника. А на заборе, царственно возвышаясь над толпой, гордо сиял в лучах прожекторов стенд с бесчисленными коробками домов новой панельной серии. Ивану Лукичу показалось, что название проекта – П-111-96, написанное изначально казенным, черным шрифтом, вдруг позолотилось, налилось объемом, отделилось от поверхности стенда и теперь победоносно реяло над головами людей. 
    Иван Лукич оторвался от окна, повернулся бледным, без единой кровинки изумленным лицом к жене и разочарованно, упавшим голосом проговорил: «Я, наверно, и в правду болен. Такая чертовщина сейчас мерещится…». Галина, неистово крутя рукоятку стеклоподъемника, быстро закрыла окно. Иван Лукич бессильно упал на носилки, но что-то больно кольнуло между лопаток. Извернувшись, он вытащил из-под спины толстую черную папку с чертежами проекта серии П-111-96 , поискал глазами место, куда бы можно было ее положить. Чувствуя, что силы иссякают, он швырнул чертежи себе в ноги, и, не сопротивляясь более действию успокоительного, бессильно упал головой на носилки и уснул.
    Приснилось ему, будто он один, стоит по пояс в снегу в зимнем лесу. Слепящее солнце с бездонного ярко-синего неба заливает все вокруг холодным светом. Сочно-зеленые ели, кедры и пихты  расправили могучие ветви, присыпанные сверху белыми снежными сугробиками, словно на каждой хвойной лапе одето по белой шапочке. Девственно белый снег искрится, отражая, словно зеркало, солнечные лучи. Каждый вдох морозной, хвойной свежести резко прочищает мозги, приводит в чувство, как обморочный приходит в сознание, вдохнув запах нашатыря. Звенящую тишину нарушает только потрескивание деревьев и редкий щебет снегирей. Изо рта клубами вырывается пар, а на ресницах и бровях иглисто сверкает иней. Иван Лукич стоял на пригорке. Оглянулся вокруг – всюду одна зелено-сине-белая картина,- деревья, небо, снег, никаких примесей других цветов не было. Пытаясь спуститься с пригорка, Иван Лукич всем телом пробивал себе дорогу в снегу, а потом задорно, как в детстве, кубарем скатился вниз, ныряя в сугробы, как опытный пловец в бассейне. Отряхнувшись, увидел дорогу. Даже не дорогу, а следы лошадиных копыт и полозьев саней. В нерешительности потоптался на месте, а спустя минуту из-за густых елей неспешно вышла вполне упитанная лошадка, запряженная в сани, в которых сидел мужичек в шапке-ушанке, теплой фуфайке, штанах, подбитых ватой и в валенках до колен.
    - Отец, куда мне идти? – обрадовался живому человеку Иван Лукич.
   - Эх, - протянул мужичок, слегка тронул вожжи и остановил кобылу,- вон, видишь мою делянку? –  мужичек хлыстом указал на маленькую опушку, и продолжил, - так я долго к ней дорогу искал. А вот там, - и неопределенно махнул в другую сторону рукой в толстых рукавицах, - у меня на речке прорубь, незамерзающая, так я и к ней еле дорогу отыскал. Кто ж тебя знает, что тебе нужно. Ищи свою дорогу сам.
   Проговорив, мужичек легонько дернул вожжи, и лошадка, мотнув головой, послушно пошла, поскрипывая снегом и выпуская из ноздрей столбы пара. Иван Лукич стоял, утопая в снегу, провожая взглядом удаляющиеся сани. Недвижные высоченные кедры отбрасывали на ослепительно белый снег короткие, четкие тени, словно прилежный чертежник тщательно прорисовал контуры деревьев на снегу остро отточенным грифельным карандашом. Дышалось легко и вольно. Сознание было ясно без всякого усилия, без напряжения, это было естественное состояние. И вдруг Иван Лукич увидел, как сквозь зелень хвойной тайги и слепящую белизну снега, на небольшом заледенелом пригорке торжественно, жизнеутверждающе и победно алел его добротный пятиэтажный дом из красного надежного кирпича, неприступный для врагов и гостеприимный для друзей. К нему узко змеилась извилистая, давно нехоженая, засыпанная снегом дорожка, выложенная потрескавшимися и раскрошившимися плитами панельных домов серии П-111-96. Взбегая на пригорок, перед домом, тропинка расширялась, раздувалась, издалека напоминая раскрытый капюшон готовой к смертельному броску агрессивной кобры. Изумленный Иван Лукич, онемевший и парализованный, был сбит с толку, смят, лишен рассудка, но бесконечно счастлив. Теперь он был спокоен. Он знал.
     По веткам ели-великана, под которой стоял Иван Лукич, сновала юркая белка, стряхивая на него снег, и задумчиво покачивающиеся под тяжестью белки хвойные лапы подтверждали слова уехавшего мужичка и одновременно подбадривали вконец смешавшегося Ивана Лукича – все верно, все так.
                ХХХ
   Водитель скорой, после многократных блужданий, наконец, нашел дорожный указатель. Старые, покрытые по краям ржавчиной стрелки задавали направление в город, в дачные поселки и окрестные деревни. Над ними надменно возвышалась новая, свежеотштампованная, со светоотражающим покрытием стрелка, указывающая дорогу в будущий микрорайон, и даже было написано, что начало строительству положили в этот день, и что микрорайон будет состоять из множества быстровозводимых пятиэтажных домов серии П-111-96. Шофер очень обрадовался указателю, и, прибегнув к ненормативной лексике, щедро поделился своей радостью с медиками и Галиной. Лишь Иван Лукич был безучастен, он не видел путеводного дорожного указателя - он спал. Скорая вырулила на верную дорогу в город. Шоссе было широкое, асфальтированное, в это ночное время почти пустынное. Машина ехала плавно и ровно. Врачи задремали. Мягким зеленоватым светом подсвечивалась приборная доска перед водителем. Галина держала Ивана Лукича за руку и смотрела на него. А Иван Лукич спал. Впервые за долгое время спал спокойно, умиротворенно, на его губах блуждала блаженная, едва угадываемая улыбка.