Больница

Больница от слова боль. Мы пришли туда мыть окна, чтобы люди смотрели на листочки. В одном крыле лежали больные, которые сами ходили по коридорам.
 Мы здесь как на курорте, радостно говорили они, звеня железными мисками. А что? Нас тут кормят.
 В другом крыле лежали те, кого привезли умирать. Они лежали как куколки под одеялами. На советских рыжих клеенках, в огромных памперсах. Беспомощные, немощные, с большими глазами. Они лежали и думали, что их привезли сюда на время. Что скоро приедут их дети и заберут обратно домой.
На стул рядом с кроватью присела молодая женщина, жена сына. Она помыла в раковине виноград и хотела поскорее уйти. На соседних кроватях никого не было.
- А где они? - спросила она.
- А их забрали, - сказала я, водя тряпкой по стеклу. – Домой.
Старая женщина, лежащая на кровати, недоверчиво посмотрела на меня.
- Да, - тут же соврала я. – Их забрали домой на выходные.
Они умерли.
В другой палате лежало трое. Одинаковые лица, вылитые из воска, белые волосы. Им лет по девяносто. Их нужно переворачивать, протирать, менять памперсы, подавать тарелки с едой, переодевать. Их высохшие руки, обтянутые тонкой пергаментной кожей, не могут держать чашку. Кисель выливается на подбородок, течет на рубашку.
- Ой, эта уже третья рубашка! – испуганно говорит одна из женщин и натягивает одеяло на грудь. - Меня будут ругать!
- Помойте мне ноги, - просит другая.
Я приподнимаю одеяло, осторожно снимаю носок с правой ноги. Левая болит, у нее перелом шейки бедра. Ей больно двигаться, она лежит и держится тонкими руками за металлические поручни, приваренные к кровати. Ногти отросли, закаменели и стали походить на птичьи когти. Их надо держать в горячей воде, отпаривать, потом аккуратно срезать.
Дверь открылась и я увидела лицо мед. сестры.
- Не надо ничего мыть! – прокричала она. – Все что надо, мы делаем!
Старушка смотрит на меня. Как мне помыть ей ноги? Я беру влажную салфетку, и начинаю протирать между пальцами. Там все смешалось и превратилось в розовато- серую массу из старой отжившей кожи, грязи и катышек от носков.
За дверью слышны шаги. Я оборачиваюсь. Мне страшно. Пытаюсь снять носок с левой ноги. Никак. Больно. Принесли ужин. В металлических плошках гречневая каша на молоке. Я беру ложку и начинаю кормить мою старушку с переломом. Она как ребенок открывает беззубый рот и послушно ест.
 Не могу. Чувствую, что сейчас заплачу.
- Может, вы тоже покушаете? – говорит женщина, разносившая еду.
- Спасибо.
Наружные подоконники вероломные, дрожат под ногами. Стою в бахилах, одной рукой держусь за пластиковую раму, другой тянусь вверх, чтобы отмыть стекло от черной, пригоревшей сажи. Женщины сидят на лавочке и осеняют себя крестным знамением. Девятое мая, самый правильный день, чтобы мыть окна.
В следующей палате мужчины. У одного белое-белое лицо, он лежит с закрытыми глазами. Второй тут же поставил чайник, ополоснул в раковине свою колотую кружку.
- Посиди, попей чайку, - говорит он, и я вижу в его шее дыру, прикрытую марлевой повязкой.
Ему тяжело говорить, а мне тяжело слышать. Слова растрескиваются, надламываются, острыми краями режут воздух. Его зовут Паша.
- А что у тебя? – спрашиваю я.
- На, почитай, - он протянул мне бумаги и стал отхаркивать жидкость в полотенце.
Я плыву глазами по буквам и в конце читаю. Рак горла. В моих руках кружка умирающего. Он ополоснул ее холодной водой…
- Снял я крестик, - говорит он и протягивает мне имбирный пряник. – Не могу! Не могу, чтобы эта гадость пачкала Его!
В каждой палате лежат они. Полуглухие, полуслепые, обезвоженные. Старые. С тонкой кожей, через которую просвечивают сиреневые вены. Лежат в мокрых постелях, в облитых рубашках, в памперсах, которые некому снять. В не промываемой грязи, духоте, вони. Их трогают чьи-то жесткие руки, им говорят, да поворачивайся же ты! Будто это железное колесо.
Памперсы рвутся и со злостью кидаются на пол. Санитарка торопится, у нее через час заканчивается рабочий день. Она выкрикивает приказания, чтобы тело повернулось на бок, чтобы оно держалось за поручни, потом перевернулось на другой бок. Она уйдет, и они будут лежать в темноте.
 И никто не положит ладонь на горячий усталый лоб, никто не поправит подушку, не проверит простынь, не подержит кружку у рта…
И будет падать за окнами снег, и литься из крана вода и печься в духовке пирог и где-то далеко-далеко взмахнет серебристыми крыльями большая одинокая птица.