Глава XIV. Лихорадка

XIV

ЛИХОРАДКА


Объятый лихорадкой, брат Ансельм мечется беспокойно в своей постели. На раскрасневшемся, будто опаленном солнцем лице проступила испарина; заметные кое-где вены наполнились, уподобившись половодным весенним рекам; кровавые язвы, оставленные мной на ладонях, воспалились.

За последние дни занемогшему стало хуже. Кажется, сама жизнь несчастного висит теперь на волоске, готовом в любой момент оборваться под ее непокорным упрямым весом.

Глядя на молодого монаха с несходящей с лица тревогой, брат Амвросий прикладывает ладонь к горячему лбу больного. Этот сердобольный толстяк принес воды, но лежащий не в силах сейчас приподняться, чтобы отпить глоток. Помедлив немного, пухлощекий монах, смочив небольшой кусок ткани, обтирает им лоб несчастного. Не открывая глаз и заворочавшись еще сильнее, тот мучительно и тихо стонет.

Брат Амвросий прислушивается к словам, медленно возникающим из хаоса разрозненных, сумбурных, невнятных звуков.

– Нет… постой… нет… прошу… я во всем виноват… виноват…  Аб… Аби…

Перекрестившись, брат Амвросий приступает к молитве, шевеля губами почти беззвучно. Четки медленно извиваются в его руке. Пламя свечи, словно порхающий ночной мотылек, трепещет нервно. Вязкая тьма за окном, кажется, вот-вот просочится внутрь и затопит келью – этот жалкий островок тусклого света в огромном бушующем океане всевластной ночи.

Ночь… Уж я-то, заставший рождение мира, могу свидетельствовать, что тьма – праматерь сущего – в своем бытии на миллиарды лет упредила свет. Возникнув из тьмы и хаоса, скоротечный мир неизбежно вернется назад во тьму, когда испустит свой последний предсмертный вздох.   

– Это ты?.. Абигайль… ты здесь?.. здесь?.. не оставляй… прошу… я хотел… не оставляй… не оставляй…

В горле брата Ансельма пересохло. Голос его, надтреснутый и глухой, доносится откуда-то из-за грудины. На насупленном, искаженном тревогой лбу, словно капли мира, вновь блестит проступивший маслянистый пот.   

– Руку… я только… дай руку… нет… прошу… не уходи…

Отложив четки, пухлощекий монах смотрит на забывшегося в горячке брата с бессильной жалостью. Вложив кровоточащую руку несчастного в свою ладонь, он бросает несмело:

– Я здесь, мой мальчик. Успокойся. Все хорошо…

На заострившемся лице молодого монаха впервые блеснула улыбка. Он крепко сжимает пухлую руку брата Амвросия своими упрямыми пальцами. 

– Аби…

Выдохнув тяжело, брат Амвросий произносит тверже:

–  Да, Пьетро. Я здесь. Все хорошо.

– Прости меня… ты простишь?.. простишь?.. ты…

– Ну конечно, Пьетро. Я давно простила тебя. Не тревожься больше. Поспи…

Своей мягкой и влажной рукой брат Амвросий осторожно проводит по волосам больного. С улыбкой на устах тот еще несколько раз повторяет заветное имя, словно тайную, одному ему известную ночную молитву. Вскоре слова, слетающие с пересохших губ, опять становятся неразборчивы, уступая черед затихающим слабым стонам.

Следовало бы, право, воздать должное хлопотливости толстяка: до самого утра он не отходит от постели больного, то молясь горячо своему богу, то, неловко приткнув подбородок к груди, погружаясь в тревожную зыбкую дрему. Молодого брата Франциска, пришедшего поухаживать за стигматиком-доходягой, пухлощекий монах, поблагодарив сердечно, отсылает прочь. 

Наутро наш болезный чувствует себя заметно лучше. К чрезвычайной радости брата Амвросия он даже в силах уже приподняться для живительного глотка. Мысли несчастного прояснились, жар спал, а к обескровленному восковому лицу начал потихоньку возвращаться естественный смугловатый оттенок. Жестокая хворь помалу ослабляла свою беспощадную, сулящую гибель хватку.

– Как же ты напугал всех нас, возлюбленный брат, – коснувшись ладонью чела больного, брат Амвросий, уставший и сонный, выдыхает облегченно.

– Прошу, дай мне еще воды, – сипло произносит молодой монах. Приподнявшись на постели, он обхватывает пальцами тяжелую деревянную кружку, словно заветный Грааль, но не может долго продержать ее в своих изъязвленных и все еще неокрепших руках. Поддерживая кружку, толстяк помогает несчастному осушить ее. Поблагодарив и снова опустившись на постель, брат Ансельм бросает задумчиво:

– Я совсем не помню последних дней…

– Ты бредил, – отвечает пухлощекий монах со спокойной и мягкой грустью. – Все звал какую-то особу по имени Абигайль...

Отстраненное, потерянное лицо лежащего проясняется. Тусклые глаза оживают, загораясь дивным нездешним светом.

– Она простила меня, – произносит Пьетро, и улыбка снова касается его губ, как тогда, вечером, когда толстяк утешительно и ласково держал его за руку, говоря с ним не от своего имени.

– И славно, – с готовностью отзывается брат Амвросий. – Кем бы она ни была – надеюсь, больше она никогда тебя не потревожит. 

– Как, разве ты… – осекшись, лежащий смотрит на толстяка в нерешительности, а через мгновение переводит взгляд, утыкаясь глазами в призрачную мою фигуру. Молчаливый, я стою в дверях, улыбаясь кротко кончиками девичьих нежных губ. В глубине моих темных глаз болотными огоньками мерцают искры. 

– Неужели ты до сих пор не заметил ее, брат? Оглянись же! Этот светлый ангел прямо сейчас стоит за твоей спиной…

Повернув голову и тщетно вглядываясь в полумрак за приоткрытой дверью, сидящий на краю постели больного толстяк, перекрестившись, истово шепчет что-то.

Неужели наивный и правда верил, что тот, кто отметил ладони Пьетро своими стигматами – когда-то оставит его, уйдя навсегда?

Продолжение: http://www.proza.ru/2018/10/02/1224